1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Сэр  Персиваль отнял ее у меня.    

– Ты  можешь припомнить, что там было написано, и повторить?    

– Я  помню смысл и могу передать его тебе, Мэриан. Записка была очень коротенькая.  Ты запомнила бы ее слово в слово.    

– Прежде  всего расскажи мне ее содержание, а потом будешь рассказывать, что было дальше.    

Она  исполнила мою просьбу. Записываю ее слова в точности. «Вчера нас с вами видел высокий  толстый старик, мне пришлось убежать от него. Ему не удалось догнать меня, он  потерял меня из виду в лесу. Я не хочу рисковать и приходить сюда в назначенный  нами час. Я пишу это в 6 часов утра и спрячу записку в песок, чтобы  предупредить вас. В следующий раз, когда мы с вами будем говорить про тайну  вашего жестокого мужа, мы должны или встретиться с вами в надежном месте, или  не встречаться совсем. Потерпите немного. Я обещаю вам, что вы меня снова  увидите, и скоро. А. К. ».    

Ссылка  на высокого толстого старика (Лора была уверена, что помнит эти слова в точности)  не оставляла сомнения в том, кто именно был незваным гостем около беседки. Я  вспомнила, как я сказала вчера сэру Персивалю в присутствии графа, что Лора  пошла в беседку искать свою брошку. По всей вероятности, граф позаботился  успокоить ее известием, что подпись ее не нужна больше, и поэтому решил  отправиться в беседку сразу же после того, как сообщил мне в гостиной об  изменении в планах сэра Персиваля. В таком случае он мог подойти к беседке  только в ту минуту, когда Анна Катерик его заметила, не раньше. То, что она так  подозрительно быстро рассталась с Лорой, очевидно, и побудило его сделать  неудачную попытку догнать ее. Граф не мог слышать их предыдущего разговора.  Когда я прикинула расстояние от дома до озера и сопоставила час, в который он  зашел ко мне в гостиную, с часом встречи Лоры с Анной Катерик в беседке, у меня  не осталось в этом никакого сомнения. Придя к этому выводу, я постаралась  узнать от Лоры, что же произошло после того, как граф сообщил сэру Персивалю о  своих наблюдениях.    

– Каким  образом ты отдала ему записку? – спросила я. – Что ты с ней сделала,  когда нашла ее в песке?    

– После  того как я прочитала ее, – отвечала она, – я взяла ее в беседку,  чтобы посидеть там и перечитать еще раз. Только я начала читать, как на нее  упала чья-то тень. Я подняла глаза и увидела сэра Персиваля – он стоял у  входа и наблюдал за мной.    

– Ты  попыталась спрятать записку?    

– Да,  но он остановил меня. «Можете не стараться и не прятать записку, – сказал  он, – я ее уже прочитал». Я беспомощно смотрела на него, я ничего не могла  выговорить. «Вы понимаете? – продолжал он. – Я прочитал ее. Два часа  назад я вырыл записку из песка, и опять зарыл ее, и написал слово „смотри“,  чтобы она попала в ваши руки. Теперь вам не отвертеться, вам не удастся  солгать. Вчера у вас тайное свидание с Анной Катерик, а сегодня у вас в руках  записка от нее. Я еще не изловил ее, но поймал вас. Дайте мне эту записку». Он  подошел ко мне – я была с ним одна, Мэриан, что мне оставалось  делать? – я отдала ему записку.    

– Что  он тогда сказал?    

– Сначала  он ничего не сказал. Он схватил меня за руку, вытащил из беседки и начал озираться  по сторонам, по-видимому, опасаясь, что нас увидят или услышат. Потом он крепко  сжал мою руку – над локтем – и прошептал: «Что вам говорила вчера  Анна Катерик? Я требую, чтобы вы рассказали мне все с первого до последнего  слова!»    

– И  ты это сделала?    

– Я  была с ним одна, Мэриан, он вцепился в мою руку – мне было так больно! Что  мне оставалось делать?    

– На  твоей руке остался синяк? Покажи мне его.    

– Зачем?    

– Я  хочу его видеть, Лора, ибо надо положить конец нашему терпению. С сегодняшнего  дня мы должны начать сопротивляться. Этот синяк – оружие против него. Дай  мне взглянуть на синяк, – может быть, в дальнейшем мне придется показать  под присягой, что я его видела.    

– О,  Мэриан, не смотри так! Не говори так! Мне уже не больно.    

– Покажи  мне синяк!    

Она  показала мне свои синяки. Мне было уже не до слез, я не могла ни жалеть ее, ни  содрогаться при виде этих синяков. Говорят, что мы, женщины, либо лучше, либо  хуже мужчин. Если бы сейчас он появился передо мной, я бы не устояла от  искушения... Но, слава Создателю, его жена ничего не заметила на моем лице.  Кроткая, невинная, любящая, она думала только, что я жалею ее и боюсь за нее,  не больше.    

– Не  принимай мои синяки слишком близко к сердцу, – сказала она, спуская  рукав, – мне сейчас уже не больно.    

– Ради  тебя я постараюсь не думать о них, моя дорогая. Ну хорошо. Значит, ты передала  ему все, что сказала тебе Анна Катерик, – то самое, о чем ты говорила и  мне?    

– Да,  все. Он этого требовал, я была с ним одна, я ничего не могла скрыть от него.    

– Когда  ты замолчала, он что-нибудь сказал?    

– Он  посмотрел на меня и засмеялся язвительно, злобно. «Я заставлю вас признаться во  всем! – сказал он. – Вы слышите? Я хочу знать все остальное!» Я  клялась, что рассказала ему все. «О нет! – отвечал он. – Вы знаете  гораздо больше, чем хотите в этом признаться. Вы не желаете говорить? Я вас  заставлю! Я выпытаю из вас все, если не здесь, то дома!» Он повел меня домой  незнакомой дорогой – я уже больше не надеялась, что встречу тебя, – и  молчал, пока вдали не показался наш дом. Тогда он остановился и сказал: «Я еще  раз даю вам возможность во всем мне признаться. Может быть, вы передумали и  скажете мне все остальное?» Я могла только повторить ему то же самое, что  рассказала перед этим. Он начал осыпать меня проклятиями за мое «упрямство», и  пошел дальше, и привел меня домой. «Вам не удастся обмануть меня, – сказал  он. – Вы знаете больше, чем хотите рассказать. Я вытяну из вас все –  и из вашей сестры тоже. Мне надоели ваши перешептывания и секреты, их больше не  будет. Ни вы, ни она не увидите больше друг друга, пока во всем не признаетесь  мне. Вас будут сторожить и днем и ночью, пока вы не скажете мне всю правду». Он  был глух к моим мольбам и уверениям. Он отвел меня в мою спальню. Фанни сидела  здесь и занималась починкой. Он приказал ей немедленно удалиться. «Я позабочусь  о том, чтобы вас не втянули в этот заговор, – сказал он. – Вы сегодня  же уедете. Если вашей госпоже угодно иметь горничную – я ей выберу  горничную по своему усмотрению». Он втолкнул меня в комнату и запер за мной  дверь на ключ. Потом прислал эту бесчувственную женщину сторожить меня, Мэриан!  Он выглядел и разговаривал как сумасшедший. Тебе, наверно, не верится, но это  вправду было так.    

– Я  верю, я все понимаю, Лора. Он сошел с ума – сошел с ума от страха, ибо у  него совесть нечиста. После твоего рассказа я совершенно уверена, что вчера  Анна Катерик хотела рассказать тебе тайну, которая может погубить твоего мужа.  Он думает, что ты уже знаешь эту тайну. Что бы ты ни сказала ему теперь, он не  успокоится, – ничто не убедит его, что ты говоришь правду. Я говорю все  это не для того, чтобы напугать тебя, ангел мой, а для того, чтобы открыть тебе  глаза на положение, в котором ты находишься. Я хочу убедить тебя, что мне необходимо  действовать в твою защиту, пока шансы еще на нашей стороне. Благодаря  вмешательству графа Фоско я могла повидать тебя сегодня, но завтра граф может  не пожелать больше вмешиваться. Сэр Персиваль выгнал Фанни, потому что она  сообразительная девушка и искренне предана тебе, а выбрал на ее место женщину,  которая относится к тебе с полным равнодушием, равную по тупости цепному псу во  дворе. Невозможно предугадать, какие жестокие меры он предпримет в дальнейшем,  если только мы не используем все наши возможности, пока они у нас есть.    

– Но  что мы можем сделать, Мэриан? О, если бы мы могли навсегда уехать отсюда и никогда  больше сюда не возвращаться!    

– Выслушай  меня, ангел мой, и постарайся поверить, что ты не совсем беззащитна, пока я с  тобой.    

– Я  постараюсь – я уже верю в это. Но не думай только обо мне – не забудь  про бедную Фанни. Она тоже нуждается в утешении и помощи.    

– Я  не забуду ее. Я виделась с ней перед тем, как пришла сюда, и уговорилась  повидать ее еще раз вечером. В Блэкуотер-Парке письма не в безопасности, когда  их опускаешь в почтовую сумку, а мне придется сегодня отослать два письма  относительно тебя – они должны попасть в руки одной только Фанни.    

– Какие  письма?    

– Во-первых,  Лора, я хочу написать компаньону мистера Гилмора, который предложил нам свою  помощь. Я мало разбираюсь в законах, но уверена, что они могут защитить женщину  от жестокого обращения, к которому прибегнул сегодня этот негодяй. Я не буду  пускаться в подробности относительно Анны Катерик, так как никаких точных  сведений о ней я сообщить не могу. Но поверенному станет известно об этих  синяках и о том, как тебя заперли в твоей комнате. Я не успокоюсь, пока он не  узнает об этом!    

– Но  подумай об огласке, Мэриан!    

– Я  рассчитываю именно на огласку. Опасаться огласки должен сэр Персиваль, а не ты.  Только перспектива огласки может принудить его к какому-то компромиссу.    

Я  поднялась, чтобы уйти, но Лора умоляла меня не оставлять ее одну.    

– Ты  доведешь его до крайности, – сказала она, – и наше положение станет  во много раз опаснее.    

Я поняла  правду, ужасающую правду ее слов. Но мне не хотелось признаваться ей в этом. В  нашем отчаянном положении нам оставалось только идти на риск, до такой степени  мы были бессильны и беззащитны. Я осторожно сказала ей об этом. Она горько  вздохнула, но не стала спорить. Она только спросила, кому я хочу написать  второе письмо.    

– Мистеру  Фэрли, – сказала я. – Твой дядя – твой ближайший родственник и  глава семьи. Он обязан вмешаться – и сделает это.    

Лора  грустно покачала головой.    

– Да,  да! – продолжала я. – Твой дядя слаб, эгоистичен, равнодушен, это  так, я знаю, но все же он не сэр Персиваль Глайд и у него нет таких друзей, как  граф Фоско. Я не жду от него доброты или родственной нежности, но он сделает  все, чтобы оградить свой покой. Если только мне удастся убедить его, что,  вмешайся он сейчас, в дальнейшем он избежит всяких треволнений и неприятной  ответственности, тогда он расшевелится ради самого себя. Я знаю, как вести себя  с ним, Лора, кое-какая практика у меня уже была.    

– Если  бы только ты сумела упросить его разрешить мне вернуться на время в Лиммеридж и  спокойно пожить там с тобой, Мэриан, я стала бы, наверно, почти такой же  счастливой, как была до замужества!    

Эти  слова направили мои мысли по новому пути. Можно ли поставить сэра Персиваля перед  необходимостью выбирать между двумя возможностями: подвергнуться судебному  преследованию за жестокое обращение с женой или согласиться спокойно  разъехаться с ней под предлогом, что она поедет погостить к своему дядюшке?  Согласится ли он на последнее предложение? Это было более чем сомнительно. И  все же, каким бы безнадежным оно ни казалось мне, попробовать стоило. Я решила  отважиться на это просто с отчаяния, за неимением лучшего.    

– Я  напишу дяде о твоем желании, – сказала я, – и посоветуюсь с  поверенным. Может быть, из этого что-нибудь выйдет.    

С этими  словами я снова поднялась, чтобы уйти, и снова Лора удержала меня.    

– Не  оставляй меня! – сказала она неуверенно. – Мои письменные  принадлежности на этом столе, ты можешь писать письма здесь.    

Мне было  очень горько отказывать ей в этой просьбе. Но мы и так уже слишком долго были  вместе. Если бы мы возбудили новые подозрения, то, может быть, не смогли бы  больше видеться друг с другом. Мне следовало сейчас появиться внизу, среди этих  негодяев, которые, возможно, в эту минуту думали и говорили о нас. Я объяснила  все Лоре и убедила ее, что нам необходимо расстаться.    

– Приблизительно  через час или около того, ангел мой, я вернусь к тебе, – сказала я. –  На сегодня самое худшее уже позади. Сиди спокойно и не бойся ничего.    

– Ключ  в двери, Мэриан? Можно мне запереться изнутри?    

– Да,  конечно, вот ключ. Запрись и никому не отпирай, пока я не вернусь.    

Я  поцеловала ее и оставила одну. Уходя, я с радостью услышала, как за мной  защелкнулся замок, – теперь я знала, что она в целости и сохранности за  запертой дверью.    

     VIII    

     

19  июня.    

На  лестнице мне пришло в голову, что и мою дверь следовало бы запирать, а ключ для  верности иметь всегда при себе, когда я ухожу из комнаты. Мой дневник вместе с  другими бумагами был заперт в ящике письменного стола, но письменные  принадлежности лежали сверху. В числе их была моя печать (с весьма обычным  вензелем – два голубя пьют из одной чаши) и несколько листков  промокательной бумаги с отпечатками моих записей, сделанных накануне ночью. Мне  казалось опасным оставлять незапертыми даже эти пустяки, до такой степени я  была во власти подозрений, ставших частью меня самой. В мое отсутствие замок  ящика казался мне ненадежной защитой. Надо было преградить доступ к этому  ящику – мне следовало запирать дверь своей комнаты.    

Никаких  следов чужого пребывания в моей комнате я не обнаружила. Мои письменные  принадлежности (я дала строгие указания горничной никогда не трогать их)  лежали, как обычно, в беспорядке на столе. Единственное, что бросилось мне в  глаза, была моя печать, аккуратно положенная на поднос вместе с карандашами и  воском. Класть ее туда, должна признаться, было не в моих привычках, к тому же  я никак не могла припомнить, когда я это сделала. С другой стороны, я не могла  припомнить, куда, собственно, я ее бросила, – весьма возможно, что на этот  раз я машинально положила ее на место, и я не стала ломать себе голову над этой  новой загадкой, с меня было достаточно волнений сегодняшнего дня. Я заперла  дверь, положила ключ в карман и спустилась вниз.    

Мадам  Фоско была в холле одна и разглядывала барометр.    

– Все  еще падает, – сказала она. – Боюсь, что снова пойдет дождь. –  Лицо ее было, по обыкновению, бледным и непроницаемым. Но рука, показывавшая на  стрелку барометра, заметно дрожала.    

Успела  ли она уже передать своему мужу, как Лора в моем присутствии назвала его шпионом?  Я сильно подозреваю, что это так. Одна мысль о последствиях, которые это может  иметь, наполняет меня ужасом – ужасом тем более непреодолимым, что, по  существу, я не понимаю его причины. Мадам Фоско не простила своей племяннице,  что та, сама того не подозревая, стоит между ней и наследством в десять тысяч  фунтов. Несмотря на ее напускную, внешне безупречную любезность, я непоколебимо  уверена в этом. Моя уверенность вытекает из разных мелочей, которые женщины так  хорошо умеют подмечать друг у друга. Все эти соображения мгновенно нахлынули на  меня и побудили заговорить с ней в напрасной надежде употребить все мое влияние,  всю силу моего красноречия, чтобы хоть как-нибудь искупить оскорбление,  нанесенное графу Лорой.    

– Могу  ли я надеяться, мадам Фоско, что вы любезно простите меня, если я осмелюсь заговорить  с вами по поводу одного чрезвычайно прискорбного случая?    

Она  скрестила руки на груди и величественно наклонила голову, не произнеся ни слова  и не спуская с меня глаз.    

– Когда  вы были так добры принести мне мой носовой платок, – продолжала я, –  я очень, очень боюсь, что вы могли случайно услышать слова Лоры, которые я не  желаю повторять и не буду пытаться оправдать. Я только позволю себе надеяться,  что вы не сочли их настолько важными, чтобы упоминать о них графу?    

– Я  не придала им никакого значения! – резко и горячо сказала мадам  Фоско. – Но, – прибавила она, мгновенно делаясь ледяной, – у  меня нет секретов от моего мужа, даже пустячных. Как только он заметил мое  огорченное лицо, мне пришлось исполнить свой неприятный долг и объяснить ему  причину моего огорчения. Признаюсь вам откровенно, мисс Голкомб, я все рассказала  ему.    

Я была  готова к этому, однако вся похолодела при ее словах.    

– Разрешите  мне со всей серьезностью умолять вас, мадам Фоско, и умолять графа принять во  внимание печальные обстоятельства, в которых сейчас находится моя сестра. Она  сказала это, когда была вне себя от несправедливой обиды, нанесенной ей мужем.  Она сама не помнила, что говорила, когда произнесла эти опрометчивые слова.  Могу ли я надеяться, что, принимая все это во внимание, ее слова будут  великодушно прощены?    

– Безусловно! –  сказал за моей спиной спокойный голос графа.    

Он  подкрался к нам своей бесшумной походкой, держа в руках книгу.    

– Когда  леди Глайд произнесла эти необдуманные слова, – продолжал он, – она  совершила несправедливость по отношению ко мне, которую я оплакиваю – и  прощаю. Не будем никогда больше возвращаться к этому, мисс Голкомб. Постараемся  предать эти слова забвению.    

– Вы  так добры, – пробормотала я, – вы снимаете такую огромную тяжесть с  моей души!..    

Я  попыталась продолжать, но его глаза не отрывались от меня, его страшная улыбка,  скрывающая его истинные чувства, безжалостно и неумолимо застыла на его  широком, гладком лице. Моя уверенность в его безграничной фальшивости,  сознание, до чего я унизилась, вымаливая прощения у него и у его жены, привели  меня в такое смятение, что слова замерли на моих устах, и я молча стояла перед  ним.    

– Я  на коленях умоляю вас не говорить больше об этом, мисс Голкомб. Я воистину потрясен,  что вы сочли нужным сказать так много! – С этими любезными словами он взял  мою руку – о, как я себя презираю, как мало утешает меня сознание, что я  покорилась этому ради Лоры! – он взял мою руку и поднес к своим ядовитым  губам.    

До этих  пор я еще никогда не чувствовала с такой предельной ясностью, как велик мой  ужас перед ним. Эта безобидная фамильярность потрясла меня, как самое гнусное  оскорбление, которое мужчина мог бы мне нанести. Я скрыла свое отвращение и попыталась  улыбнуться – я, когда-то так безжалостно осуждавшая лживость других  женщин, была в этот миг фальшивее худшей из них, была такой же фальшивой, как  этот Иуда, чьи губы прикоснулись к моей руке. Я не могла бы сохранять свое  унизительное самообладание, если бы он продолжал смотреть на меня. Ревнивая,  как тигрица, жена его пришла мне на помощь и отвлекла его внимание, когда он  завладел моей рукой. Холодные голубые глаза ее засверкали, бледные щеки  вспыхнули, она вдруг стала выглядеть на много лет моложе.    

– Граф, –  сказала она, – вы забываете, что ваша вежливость иностранца непонятна англичанке!    

– Простите  меня, мой ангел! Она понятна самой лучшей из всех англичанок в мире! – С  этими словами он выпустил мою руку и невозмутимо поднес к губам руку своей жены.    

Я  побежала наверх, чтобы найти прибежище в своей комнате. Если бы у меня было  время для размышлений, когда я осталась одна, мои собственные мысли причинили  бы мне много страданий. Но размышлять было некогда. По счастью, времени было в  обрез, и это сознание поддерживало мое мужество и спокойствие, – мне  оставалось только действовать. Необходимо было написать поверенному и мистеру  Фэрли, и я, ни минуты не колеблясь, села за письменный стол. Мне не приходилось  выбирать, к кому обратиться за помощью, я могла рассчитывать только на самое  себя, ни на кого больше. У сэра Персиваля не было по соседству ни друзей, ни родных,  которым я могла бы написать. У него не было знакомых среди людей, занимающих в  свете такое же положение, как и он. С соседями по имению он тоже не знался и  был с ними скорее в плохих отношениях. У нас обеих не было ни отца, ни брата,  которые могли бы приехать и стать на нашу защиту. Оставалось только написать  эти два не очень убедительных письма. Если бы мы с Лорой попытались тайно  бежать из Блэкуотер-Парка, все дальнейшие мирные переговоры с сэром Персивалем  были бы невозможны. Все осудили бы нас за это. Ничего, кроме перспективы  неминуемой гибели, не могло бы служить нам оправданием в случае такого побега.  Сначала надо было попробовать, не помогут ли нам письма.    

Я ничего  не написала поверенному об Анне Катерик, потому что (как я уже сказала Лоре)  она была связана с тайной, которую мы не могли объяснить, и потому сообщать о  ней юристу было бесполезно. Я предоставила поверенному отнести позорное поведение  сэра Персиваля за счет новых разногласий с женой по поводу денежных дел. Я  просто просила его совета и спрашивала, можно ли принять законные меры для  защиты Лоры, если бы она захотела покинуть Блэкуотер-Парк и вернуться со мной  на некоторое время в Лиммеридж, а ее муж не соглашался бы на это. Относительно  подробностей ее отъезда я отсылала его к мистеру Фэрли, заверяя его, что пишу с  согласия самой Лоры. Я закончила свое письмо просьбой действовать как можно  скорей и употребить власть закона, чтобы помочь нам.    

Затем я  занялась письмом к мистеру Фэрли. Чтобы заставить его немного расшевелиться, я  обратилась к нему в выражениях, о которых уже упомянула Лоре. В письмо к нему я  вложила копию моего письма к поверенному, чтобы мистер Фэрли понял, насколько  все это серьезно, и представила ему наш переезд в Лиммеридж как единственный  выход из создавшегося положения. По моим словам, только это могло предотвратить  опасность, грозящую Лоре, и уберечь дядю с племянницей от неизбежных  неприятностей в недалеком будущем.    

Написав  и запечатав оба письма, я пошла показать их Лоре.    

– Тебя  никто не беспокоил? – спросила я, когда она открыла мне двери.    

– Никто  не стучался ко мне, – отвечала она, – но я слышала чьи-то шаги в  передней.    

– Кто  это был – мужчина или женщина?    

– Женщина.  Я слышала шуршание ее юбок.    

– Шуршание  шелка?    

– Да,  шелка.    

Очевидно,  мадам Фоско была на страже. Если она делала это по собственному почину, это не  было страшно. Но если она сторожила Лору по приказанию графа, будучи послушным  инструментом в его руках, это было слишком серьезно, чтобы не обратить на это  внимания.    

– Когда  ты перестала слышать, как шуршат юбки в передней, что было дальше? –  спросила я. – Они зашуршали по коридору?    

– Да.  Я сидела тихо и слушала, это было именно так.    

– В  какую сторону?    

– К  твоей комнате.    

Я  задумалась. Я не слышала этого шуршания. Я была слишком занята своими письмами.  Рука у меня тяжелая, перо мое скрипит и царапает бумагу. Мадам Фоско могла  скорее различить этот звук, чем я – шуршание ее шелковых юбок. Это было  лишней причиной не доверять мои письма почтовой сумке в холле.    

Лора  заметила мою задумчивость.    

– Новые  затруднения! – устало сказала она. – Новые затруднения, новые  опасности!    

– Никакой  опасности, – возразила я, – просто маленькое затруднение. Я думаю о  наилучшем способе передать письма в руки Фанни.    

– Значит,  ты их уже написала? О, Мэриан, умоляю тебя, будь осторожна!    

– Нет-нет,  бояться нечего. Скажи мне, который час?    

Было без  четверти шесть. Дойти до деревенской гостиницы и вернуться к обеду у меня уже  не было времени. Но если бы я стала ждать до вечера, мне, пожалуй, не удалось  бы незаметно уйти из дома.    

– Запрись,  и пусть ключ остается в замочной скважине, Лора, – сказала я. – А за  меня не бойся. Если за дверью кто-нибудь будет меня спрашивать, откликнись и скажи,  что я пошла погулять.    

– Когда  ты вернешься?    

– К  обеду – непременно. Мужайся, душа моя! Завтра в это время о твоем  положении будет известно разумному, честному, здравомыслящему человеку. После  мистера Гилмора нашим ближайшим другом является его компаньон.    

Я вышла  и решила, что, пока не узнаю, что делается на нижнем этаже, мне лучше не показываться  в костюме для прогулки. Я еще не установила, в доме сэр Персиваль или нет.  Пение канареек в библиотеке и запах табачного дыма, струящийся через  приоткрытую дверь, сразу подсказали мне, где находится граф. Я оглянулась,  когда проходила мимо, и, к своему изумлению, увидела, что он с очаровательной  любезностью показывает достижения своих любимцев домоправительнице! Очевидно,  он сам пригласил ее посмотреть на них, потому что ей никогда бы не пришло в  голову пойти в библиотеку. За каждым поступком этого человека всегда стоит  какой-то умысел. Что он сейчас замышляет?    

Мне было  некогда заниматься расследованием причин, побудивших его чаровать домоправительницу.  Я начала искать мадам Фоско и убедилась, что она занята своим любимым делом –  графиня гуляла вокруг водоема.    

Я не  знала, как она встретит меня после вспышки ревности, которую я возбудила в ней  незадолго до этого. Но муж успел укротить ее – она заговорила со мной со  своей обычной вежливостью. Я обратилась к ней только для того, чтобы разузнать,  куда девался сэр Персиваль. Мне удалось косвенно упомянуть о нем, и после  некоторого сопротивления она наконец сдалась и сказала, что он вышел из дома.    

– Какую  из лошадей он взял? – спросила я небрежно.    

– Ни  одной. Он ушел пешком два часа назад. Насколько я поняла – чтобы навести  справки о женщине по имени Анна Катерик. По-видимому, он решил во что бы то ни  стало найти ее – непонятно для чего. Не знаете ли вы, мисс Голкомб, ее  сумасшествие опасно?    

– Не  знаю, графиня.    

– Вы  идете домой?    

– Да,  я думаю. Наверно, скоро уже надо будет переодеваться к обеду.    

Мы  вместе вернулись в дом. Мадам Фоско поплыла в библиотеку и закрыла за собой двери.  Я сразу же бросилась за шляпой и шалью. Нельзя было терять ни минуты, если я  хотела добежать до гостиницы, увидеться с Фанни и вовремя вернуться к обеду.    

Когда я  снова проходила через холл, там не было ни души. Пение канареек в библиотеке  прекратилось. Мне некогда было останавливаться для новых расследований. Я  убедилась, что путь свободен, и поспешила выйти из дому с двумя письмами в  кармане.    

По  дороге в деревню я приготовилась к тому, что, возможно, повстречаюсь с сэром  Персивалем. Я была уверена, что не растеряюсь, если мне придется иметь дело с  ним одним. Всякая женщина, умеющая держать себя в руках, всегда может  справиться с мужчиной, который в гневе не помнит себя. У меня не было такого  страха перед сэром Персивалем, какой я испытывала перед графом. Вместо того  чтобы обеспокоиться, услышав о цели его прогулки, я, наоборот, успокоилась.  Пока он будет занят поисками Анны Катерик, у Лоры и у меня есть некоторая доля  надежды, что он временно перестанет преследовать нас. Ради нас самих и ради  бедной Анны я молила Бога, чтобы ей удалось снова скрыться от него. Я спешила  изо всех сил, оборачиваясь время от времени, дабы убедиться, что за мной никто  не идет, пока не дошла до перекрестка, откуда дорога вела прямо в деревню.    

На моем  пути мне никто и ничто не встретилось, кроме пустого фургона. Скрип его неподмазанных  колес был очень неприятен, и, когда я увидела, что фургон едет в деревню по той  же дороге, я остановилась, чтобы пропустить его. Мне показалось, что я вижу  чьи-то ноги в тени за фургоном; возница шел впереди, рядом со своими битюгами.  Дорога была настолько узкой, что фургон задевал деревья и кустарник с двух  сторон, и мне пришлось подождать, пока он не проедет, чтобы проверить мое  впечатление. Очевидно, я ошиблась: когда фургон проехал, дорога за ним была  безлюдна.    

Я дошла  до гостиницы, не повстречавшись с сэром Персивалем и не заметив на пути ничего  подозрительного. Мне было приятно узнать, что хозяйка отнеслась к Фанни очень  любезно. Девушке отвели маленькую комнату, где она могла посидеть вдали от  шумной столовой, и уютную спаленку на самом верху. Увидев меня, она опять  начала плакать и совершенно справедливо заметила, бедняжка, как тяжело, когда  тебя выгоняют, будто ты совершила какой-то непростительный проступок, а на  самом деле твое поведение безупречно. Даже сам хозяин, прогнавший ее, ничего не  мог поставить ей в вину.    

– Постарайтесь  примириться с этим, Фанни, – сказала я. – Мы с вашей госпожой  останемся вашими друзьями и приложим все усилия, чтобы ваши рекомендации не  пострадали. Теперь послушайте. У меня сейчас очень мало времени. Я хочу дать  вам важное поручение. Мне необходимо, чтобы вы доставили по назначению эти два  письма. Одно, с маркой, вы опустите в почтовый ящик в Лондоне, где вы будете  завтра утром. Другое, адресованное мистеру Фэрли, вы отдадите ему в собственные  руки, как только приедете домой. Спрячьте оба письма, никому не показывайте и  не отдавайте их. Они имеют важное значение для вашей госпожи.    

Фанни  спрятала письма за пазуху.    

– Там  они и останутся, пока я не выполню вашего приказания, мисс, – сказала она.    

– Смотрите  не опоздайте завтра на станцию, – продолжала я. – И когда увидите  экономку в Лиммеридже, передайте ей привет от меня и скажите, что я беру вас в  услужение, пока леди Глайд не сможет взять вас обратно. Может быть, мы  встретимся раньше, чем вы думаете. Итак, не падайте духом и не опоздайте завтра  на поезд.    

– Благодарю  вас, мисс, очень благодарю вас! У меня стало легче на сердце, когда я услышала  ваш голос. Передайте миледи, что я никогда не забуду ее. Я оставила все в  полном порядке. О Господи, кто-то поможет ей сегодня переодеться к обеду! У  меня сердце разрывается, мисс, как я об этом подумаю.    

Когда я  вернулась домой, у меня оставалось всего четверть часа, чтобы привести себя в порядок  и сказать два слова Лоре, перед тем как спуститься вниз к обеду.    

– Письма  уже у Фанни, – шепнула я ей через дверь. – Ты будешь обедать с нами?    

– О  нет-нет, ни за что на свете.    

– Что-нибудь  случилось? Кто-нибудь приходил к тебе?    

– Да,  только что. Сэр Персиваль.    

– Он  вошел в комнату?    

– Нет,  он напугал меня – он так стучал в дверь! Я сказала: «Кто там?» «Вы сами  знаете кто, – отвечал он. – Вы передумали? Вы скажете мне все  остальное? Я вас заставлю! Рано или поздно я все из вас вытяну! Я знаю, что вам  известно, где сейчас Анна Катерик». «Я правда, правда не знаю!» – сказала  я. «Нет, знаете! – крикнул он в ответ. – Я преодолею ваше упрямство,  запомните это! Я у вас все выпытаю!» С этими словами, Мэриан, он ушел всего  пять минут назад.    

Он не  нашел Анну! Сегодня ночью мы в безопасности – он еще не нашел ее.    

– Ты  идешь вниз, Мэриан? Приходи ко мне вечером.    

– Да-да.  Не беспокойся, если я немного запоздаю, – я должна быть очень  осмотрительной и не обидеть их тем, что рано уйду.    

Гонг  прозвонил к обеду, и я поспешила спуститься вниз. Сэр Персиваль повел в  столовую мадам Фоско, а граф предложил руку мне. Он был почему-то весь красный  и, казалось, не мог отдышаться. Одет он был не так тщательно, как обычно. Может  быть, он тоже ходил куда-то и боялся опоздать к обеду? Или сегодня он особенно  страдал от жары?    

Как бы  там ни было, он был чем-то встревожен настолько, что не мог скрыть это. В продолжение  обеда он был так же молчалив, как сам сэр Персиваль, и время от времени  украдкой поглядывал на свою жену с выражением тревоги и неудовольствия, которых  я в нем до сих пор никогда по отношению к ней не замечала. Единственным  светским ритуалом, который он выполнял за обедом неукоснительно, как всегда,  была его внимательность и любезность ко мне. Какую гнусную цель он преследует,  я еще не догадалась. Какой бы она ни была, его неизменная вежливость в  отношении меня, неизменная почтительность с Лорой, неизменное противодействие  грубой вспыльчивости сэра Персиваля являются способами, которыми он твердо и  неукоснительно пользуется для достижения этой непонятной мне цели с той самой  минуты, как появился в доме. Впервые я заподозрила это в тот день, когда в  библиотеке он встал на нашу защиту по поводу подписи под документом. Я теперь  совершенно уверена, что он преследует какую-то определенную цель.    

Когда  мадам Фоско и я поднялись из-за стола, граф тоже встал, чтобы сопровождать нас  в гостиную.    

– Зачем  вы уходите? – спросил сэр Персиваль. – Я говорю о вас, Фоско.    

– Я  ухожу, ибо уже напился и наелся, – отвечал граф. – Будьте  снисходительны, Персиваль, к моей иностранной привычке уходить и приходить  вместе с дамами.    

– Ерунда!  Лишний стакан бордоского не повредит вам! Посидите со мной, как англичанин. Я  хочу спокойно поговорить с вами за стаканом вина.    

– Я  приветствую спокойный разговор всем сердцем, Персиваль, но не сейчас и не за  стаканом вина. Попозже вечером – с удовольствием, попозже вечером.    

– Куда  как вежливо! – в ярости сказал Персиваль. – Вежливое обращение с  хозяином дома, клянусь честью!    

За  обедом я много раз видела, как он нерешительно поглядывал на графа, тогда как  граф избегал смотреть на него. Это обстоятельство в совокупности с настойчивым  желанием хозяина поговорить о чем-то и упрямая решимость гостя избежать  разговора напомнили мне, что сэр Персиваль и днем напрасно просил своего друга  выйти из библиотеки, чтобы поговорить с ним. Граф уклонился от переговоров днем  и снова уклонялся от этого после обеда. Какими бы ни были эти переговоры, они,  очевидно, представляли большую важность для сэра Персиваля – и, возможно,  некоторую опасность для графа, судя по его неохоте разговаривать со своим  другом.    

Эти  мысли промелькнули у меня в голове по дороге из столовой в гостиную. Сердитое  восклицание сэра Персиваля по поводу того, что его приятель оставлял его одного  в столовой, по-видимому, не произвело никакого впечатления на графа. Он упрямо  проводил нас до чайного столика, подождал с минуту в комнате, вышел в холл и  вернулся с почтовой сумкой в руках. Было восемь часов. В это время письма из  Блэкуотера отсылались на станцию.    

– Нет  ли у вас писем для отправки, мисс Голкомб? – спросил граф, подходя ко мне  с почтовой сумкой.    

Я  увидела, как мадам Фоско, разливавшая чай, замерла со щипчиками для сахара в  руках, чтобы услышать мой ответ.    

– Нет,  граф, благодарю вас, у меня нет сегодня писем.    

Он отдал  сумку слуге, находившемуся в комнате, сел за рояль и заиграл веселую неаполитанскую  уличную песенку «Моя Каролина», которую повторил дважды. Жена его, обычно самая  медлительная из женщин, приготовила чай с такой быстротой, с какой сделала бы  это я, мгновенно выпила свою чашку и тихо выскользнула из комнаты.    

Я хотела  последовать ее примеру, отчасти боясь, что она попытается причинить Лоре какую-нибудь  неприятность, отчасти оттого, что решила не оставаться наедине с ее мужем. Прежде  чем я успела дойти до порога, граф остановил меня, попросив налить ему чаю. Я  подала ему чашку и снова попыталась уйти. Он опять остановил меня; на этот раз  он сел за рояль и обратился ко мне по поводу одного музыкального вопроса,  который, как он заявил, задевал честь его страны. Напрасны были мои уверения,  что я совершенно незнакома с музыкой вообще, не разбираюсь в ней и не имею к  ней никакого вкуса. Он воззвал ко мне с неистовой пылкостью, прекратившей все  мои дальнейшие возражения.    

Англичане  и немцы, провозгласил он с негодованием, всегда презирали итальянцев за их  неспособность заниматься серьезной музыкой. Англичане постоянно твердят о своих  ораториях, а немцы постоянно твердят о своих симфониях. Разве все мы позабыли  его бессмертного друга и земляка Россини? Разве «Моисей в Египте» не является  божественной ораторией, которую можно петь на сцене, вместо того чтобы холодно  исполнять ее в концертах? Разве увертюра к «Вильгельму Теллю» не симфония,  только названная по-другому? Знакома ли я с музыкой оперы «Моисей в Египте»? Не  прослушаю ли я это, и это, и еще это, для того чтобы убедиться, что ничего  более божественного и великого не было создано ни одним из смертных? И, не  ожидая моего согласия или отказа, не спуская с меня своих стальных глаз, он  начал оглушительно колотить по клавишам и петь с громогласным, безудержным  восторгом, останавливаясь только для того, чтобы с неистовым пылом объявить мне  название музыкального отрывка: «Хор египтян во мгле кромешной, мисс  Голкомб!»... «Речитатив Моисея перед скрижалями с заповедями»... «Молитва  израильтян при переходе через Красное море». Ага! Ага! Разве это не божественная  музыка? Разве это не потрясающая музыка? Рояль ходил ходуном под его мощными  руками, чайные чашки дребезжали на столе, а он пел во все горло своим мощным  басом, отбивая такт огромной ножищей. Было нечто ужасное, нечто свирепое и  дьявольское в его бурном ликовании по поводу собственной игры и пения и в  торжестве, с которым он наблюдал произведенное на меня впечатление, тогда как я  все дальше и дальше отступала к двери. Наконец я освободилась не собственными  усилиями, но благодаря сэру Персивалю. Он открыл дверь столовой и сердито крикнул:    

– Что  это за адский грохот?!    

Граф  сейчас же встал из-за рояля.    

– Увы,  там, где Персиваль, гармонии и мелодии конец, – сказал он. – Муза  музыки, мисс Голкомб, в отчаянии покидает нас, и мне, старому, толстому менестрелю,  придется излить остаток своего энтузиазма на открытом воздухе! – Он  величественно вышел на веранду и, засунув руки в карманы, начал вполголоса  исполнять в саду речитатив Моисея.    

Я  слышала, как сэр Персиваль окликнул его через окно столовой. Но он не обратил  на это никакого внимания. Казалось, он был твердо намерен ничего не слышать.  Долгожданный спокойный разговор между ними все еще откладывался, все еще  зависел от доброй воли и расположения самого графа.    

Он  задержал меня в гостиной на целых полчаса после ухода своей супруги. Где же она  находилась и чем она была занята в этот промежуток времени?    

Я пошла  наверх, чтобы узнать об этом, но ничего не узнала. Когда я спросила Лору, оказалось,  что она ничего не слышала. Никто ее не беспокоил, никакого шуршания шелковых  юбок не доносилось до нее ни из передней, ни из коридора.    

Было уже  без двадцати девять, я пошла в свою комнату за дневником, вернулась и посидела  с Лорой, то занимаясь своими записями, то разговаривая с ней. Никто не подходил  к нам близко, ничего не случилось. Мы пробыли вместе до десяти часов. Затем я  поднялась, сказала ей несколько одобрительных слов на прощание и пожелала  спокойной ночи. Она снова заперлась на ключ, после того как мы условились, что  первым долгом я навещу ее утром.    

Мне  оставалось дописать еще несколько фраз в моем дневнике, прежде чем лечь спать.  Расставшись с Лорой, я в последний раз за этот мучительный день спустилась в  гостиную просто для того, чтобы показаться, извиниться и уйти спать на час  раньше обычного.    

Сэр  Персиваль и граф с супругой сидели там. Сэр Персиваль зевал в кресле, граф  читал, а мадам Фоско обмахивалась веером. Как это ни странно, лицо ее горело.  Она, никогда не страдающая от жары, безусловно, страдала от нее сегодня  вечером.    

– Боюсь,  графиня, что вы чувствуете себя хуже, чем обычно? – спросила я.    

– Я  только что хотела сказать вам то же самое, – отвечала она. – Вы очень  бледны, моя дорогая.    

«Моя  дорогая»! В первый раз она обращалась ко мне с такой фамильярностью! Когда она  произнесла эти слова, на лице ее появилась дерзкая улыбка.    

– У  меня одна из моих обычных мигреней, – холодно отвечала я.    

– Вот  как? Наверно, из-за того, что вы не гуляли сегодня. Прогулка перед обедом была  бы очень полезна для вас. – Она как-то странно подчеркнула слово  «прогулка». Уж не заметила ли она, как я уходила? Ну так что ж, теперь письма  были уже в целости и сохранности у Фанни.    

– Пойдем  покурим, Фоско, – сказал сэр Персиваль, поднимаясь и бросая нерешительный  взгляд на своего приятеля.    

– Когда  дамы пойдут спать – с удовольствием, Персиваль, – отвечал граф.    

– Простите  меня, графиня, если сегодня я уйду первая, – сказала я. –  Единственное лекарство от такой головной боли, как моя, – это сон.    

Я  попрощалась. Когда я пожимала руку этой женщины, на лице ее по-прежнему играла  дерзкая улыбка. Сэр Персиваль не обратил на меня никакого внимания. Он  нетерпеливо посматривал на мадам Фоско, но она, по-видимому, вовсе не  собиралась ложиться спать. Граф, сидя за книгой, улыбался про себя. Для  спокойного разговора с сэром Персивалем опять возникло препятствие – на  этот раз им была графиня.    

     IX    

     

19  июня.    

Когда я  наконец очутилась одна в своей комнате, я открыла дневник и приготовилась продолжать  мои записи о сегодняшнем дне.    

Минут  десять я сидела с пером в руке, размышляя о событиях за последние двенадцать часов.  Когда наконец я принялась за дело, передо мной встало затруднение, которого я  никогда раньше не испытывала. Несмотря на все мои усилия сосредоточиться, мысли  мои с непонятной настойчивостью возвращались к сэру Персивалю и графу. Вместо  дневника все мое внимание было устремлено на разговор, который откладывался в  течение целого дня и должен был произойти в одиноком безмолвии ночи. Пребывая в  этом непривычном настроении, я совершенно не могла заставить себя припомнить,  что произошло утром. Мне ничего другого не оставалось, как отложить дневник и  позабыть о нем на некоторое время.    

Открыв  дверь из спальни в мой будуар, я вошла туда и закрыла за собой двери, чтобы  сквозняк не задул свечу, стоявшую на моем туалетном столике в спальной. Окно  будуара было распахнуто настежь, и я подошла к нему, чтобы посмотреть, какая  ночь.    

Было  темно и тихо. Ни луны, ни звезд на небе. В неподвижном, душном воздухе пахло дождем.  Я протянула руку за окно. Дождь только собирался идти.    

Облокотившись  на подоконник, я простояла так около четверти часа, рассеянно вглядываясь в  черную тьму и не слыша ничего, кроме отдаленных голосов прислуги или звука  закрывающейся двери внизу. Охваченная тоской, я хотела было отойти от окна и  вернуться в спальню, чтобы сделать новую попытку дописать неоконченную фразу в  дневнике, когда до меня донесся зaпax табачного дыма, отчетливо различаемый в  душном ночном воздухе. Через минуту я увидела в непроглядной тьме огонек от  папиросы; он приближался к моему окну. Я не слышала ничьих шагов и не различала  ничего, кроме этого огонька. В ночной тиши он двигался мимо окна, у которого я  стояла, и остановился напротив окна моей спальни, где я оставила зажженную свечу.    

Огонек  постоял с минуту, потом двинулся обратно в том направлении, откуда появился. Я  следила за ним глазами и вдруг увидела второй огонек, немного больше первого,  приближавшийся к первому. Оба огонька встретились в темноте. Вспомнив, кто  курил сигары, а кто пахитосы, я заключила, что граф вышел первый, чтобы  посмотреть и послушать под моим окном, а сэр Персиваль потом присоединился к  нему. Очевидно, они оба шли прямо по траве, иначе я расслышала бы грузную  походку сэра Персиваля, тогда как бесшумные шаги графа не донеслись бы до меня,  даже если бы он шел по гравию.    

Я тихо  стояла у окна, уверенная, что в темной комнате они оба не могут меня увидеть.    

– В  чем дело? – услышала я приглушенный голос сэра Персиваля. – Почему вы  не хотите войти и посидеть со мной?    

– Я  жду, пока свет в этом окне не погаснет, – тихо отвечал ему граф.    

– Чем  он вам мешает?    

– Он  означает, что она еще не легла. Она достаточно сообразительна, чтобы что-то  заподозрить, и у нее хватит смелости сойти вниз и подслушать нас, если ей это  удастся. Терпение, Персиваль, терпение!    

– Ерунда!  Вы постоянно твердите о терпении!    

– Сейчас  я буду говорить о другом. Мой дорогой друг, вы на краю домашней пропасти, и  если я дам этим двум женщинам возможность сделать это, клянусь честью, они  столкнут вас туда.    

– Что  вы хотите этим сказать, черт возьми?!    

– Мы  с вами объяснимся, Персиваль, когда свет в этом окне погаснет и когда я еще раз  осмотрю комнаты по обе стороны библиотеки да заодно брошу взгляд на лестницу.    

Они  стали медленно удаляться, и последующий разговор между ними – они говорили  вполголоса – расслышать было невозможно. Но ничего, теперь я знала  достаточно, чтобы решиться оправдать мнение графа о моей сообразительности и  смелости. Прежде чем огоньки исчезли во тьме ночной, я пришла к заключению, что  при разговоре этих двух будет присутствовать третий – в качестве  слушателя – и что, несмотря на все предосторожности графа, этим третьим  буду я. Оправдать меня в собственных глазах и дать мне мужество выполнить  задуманное могло только одно: честь Лоры, счастье Лоры, сама жизнь Лоры –  все это, может быть, зависело в будущем от тонкости моего слуха и точности моей  памяти на сегодняшнюю ночь. Я слышала слова графа о том, что он намеревается  осмотреть комнаты, примыкающие к библиотеке, а также лестницу, прежде чем  начнет «объясняться» с сэром Персивалем. Значит, разговор будет происходить  именно в библиотеке. В ту минуту, когда я поняла это, у меня зародилась мысль,  каким образом я смогу расстроить планы графа – или, иными словами,  подслушать его разговор с сэром Персивалем, не делая попыток проникнуть в  нижний этаж.    

Описывая  комнаты нижнего этажа, я упомянула о шедшей вдоль них веранде, на которую  открывались большие французские окна всех комнат. Крыша веранды была плоской,  дождевая вода стекала с нее по трубам в стоявшие внизу большие бочки и  употреблялась для домашних надобностей. На узкой, крытой железом крыше,  проходившей под окнами наших спален фута на три ниже подоконников, стояли на  довольно большом расстоянии друг от друга ряды горшков с цветами. Они были  защищены от ветра и от возможности упасть вниз невысоким узорным чугунным  парапетом, который тянулся по краю крыши.    

План,  пришедший мне в голову, состоял в том, чтобы вылезти на эту крышу из окна моей  спальни, доползти до того места, которое находилось прямо над окном библиотеки,  и там притаиться между цветочными горшками у самого парапета. Если сэр  Персиваль и граф будут сегодня, как обычно, сидеть и курить в креслах у  открытого окна – а я много раз видела, как в прежние вечера они это  делали, – то каждое их слово (если только они не будут шептаться, а, как  мы знаем, длинные разговоры трудно вести шепотом) будет долетать до меня. Но  если сегодня они захотят посидеть в глубине комнаты, тогда я услышу не много  или совсем ничего. В таком случае мне придется отважиться на гораздо больший  риск и как-нибудь да перехитрить их обоих.    

Как ни  сильна была моя решимость, подкрепленная сознанием отчаянного положения, в  котором мы находимся, все же я горячо надеялась, что мне удастся избежать  необходимости пускаться в столь рискованное предприятие. Смелость моя была  всего только смелостью женщины и чуть не покинула меня, когда я представила  себе, что мне придется спуститься вниз и я буду совсем близко от сэра Персиваля  и графа – одна, глубокой ночью.    

Я  тихонько вернулась к себе в спальню, чтобы испробовать более легкий способ  подслушивания – на крыше веранды.    

Во-первых,  необходимо было переодеться. Я сняла шелковое платье – его шелест в тишине  летней ночи мог выдать меня. Потом я сняла свои белые накрахмаленные нижние  юбки и заменила их одной черной из фланели. Поверх нее я надела свой черный  дорожный плащ и накинула на голову капюшон. В моем обычном вечернем туалете мои  юбки покрывают широкое пространство, на котором могли бы поместиться трое  мужчин. В моем теперешнем облегающем костюме ни один мужчина не мог бы пролезть  сквозь более узкие щели, чем я. Из-за крайне малого расстояния между цветочными  горшками и стенами дома с одной стороны и парапетом на краю крыши – с  другой, это последнее соображение было чрезвычайно важным. Кто мог предугадать  последствия, если бы я опрокинула что-нибудь или произвела малейший шум?    

Прежде  чем потушить свечу, я положила около нее спички и ощупью пробралась в темноте  обратно в будуар. Я заперла его дверь, так же как заперла двери спальной,  тихонько вылезла из окна и осторожно спустила ноги на крышу. Мои комнаты были в  конце нового крыла дома, в нем жили мы все. Прежде чем достичь того места,  которое находилось над окнами библиотеки, мне надо было проползти мимо пяти  окон. Первым было окно пустой, запасной, комнаты. Второе и третье были окнами  комнат Лоры, четвертое – сэра Персиваля, пятое – графини. Дальше шли  окна, под которыми мне уже не надо было ползти: окно туалетной комнаты графа,  ванной комнаты и второй запасной спальни.    

Когда я  ступила на крышу веранды, до меня не долетало ни единого звука. Вокруг меня  сгустилась черная, слепящая ночная тьма; только та часть крыши, на которую  открывались окна спальни мадам Фоско, как раз в том месте над библиотекой, где  мне надо было спрятаться, была освещена. Графиня еще не ложилась. В окнах ее  спальни я видела свет.    

Отступать  было поздно, ждать было некогда. Я решила поставить все на карту и положиться  на собственную осторожность и на ночную темноту. «Ради Лоры!» – подумала  я, делая первый шаг по крыше, придерживая плащ одной рукой и ощупывая стену  дома другой. Лучше было идти вдоль стены, чем у парапета, где я могла нечаянно  столкнуть один из цветочных горшков.    

Я  миновала темное окно пустой комнаты, пробуя крышу рукой, прежде чем ступить на  нее всей моей тяжестью. Я прошла под темными окнами спальни Лоры (Господи,  спаси и сохрани ее!), я прошла под темным окном комнаты сэра Персиваля. Потом с  минуту подождала, опустилась на колени и поползла дальше, прижимаясь к крыше и  стараясь не задеть головой подоконник освещенного окна графини. Когда я  осмелилась взглянуть на окно, я увидела, что оно наполовину прикрыто, а штора  опущена. Я увидела промелькнувшую за шторой тень мадам Фоско, потом тень  медленно двинулась обратно. Пока что графиня не слышала, как я ползла мимо, иначе  она остановилась бы, даже если бы у нее не хватило отваги выглянуть в окно.    

Я села  боком у самого парапета между цветочными горшками, сначала на ощупь уверившись,  что я ничего не задену. Места было достаточно, чтобы опуститься на корточки.  Душистые цветы и листья задели мою щеку, когда я беззвучно прислонилась головой  к парапету.    

Я услышала,  как внизу открывали двери или закрывали – последнее было вернее. Три двери  закрылись. Очевидно, двери в холл и в две комнаты по обе стороны библиотеки, те  самые, которые граф собирался осматривать. Первое, что я увидела, был огонек  папиросы, снова прошедший мимо веранды к моему окну. Он подождал там с минуту и  вернулся обратно.    

– Черт  бы побрал вашу непоседливость! Когда вы наконец сядете? – проворчал подо  мной голос сэра Персиваля.    

– Уф,  как жарко, – устало отдуваясь, вздохнул граф. За его восклицанием раздался  скрежет садовых кресел по полу веранды. Я обрадовалась. Это значило, что они  сядут, как обычно, у самого окна. Пока что счастье было на моей стороне. Когда  наконец они уселись в свои кресла, часы на башне пробили без четверти  двенадцать. Я услышала, как мадам Фоско зевнула за открытым окном, тень ее  снова промелькнула за белыми шторами.    

Тем  временем внизу сэр Персиваль и граф начали разговаривать, то повышая, то  понижая голос, но не шепчась. Необычное и опасное мое положение, боязнь  (которую я не могла побороть) открытого окна мадам Фоско – все это  затрудняло, вернее, делало сначала просто невозможным для меня всецело  сосредоточиться на разговоре внизу. В течение нескольких минут я могла только  осмыслить разговор в целом. Граф сказал, что единственное освещенное  окно – это окно его жены; на нижнем этаже, кроме них, нет никого, и теперь  они могут беспрепятственно говорить друг с другом.    

В ответ  сэр Персиваль разбранил своего приятеля: тот беззастенчиво пренебрегал его желаниями  и интересами в течение целого дня! Граф стал защищаться, оправдываясь тем, что  его одолели собственные заботы и дела, требующие его внимания. Они могли  беспрепятственно поговорить только сейчас, ибо никто не мог помешать им или  подслушать их.    

– В  наших делах наступил серьезный кризис, Персиваль, – сказал он, – и  если мы вообще хотим прийти к какому-нибудь решению насчет будущего, мы должны  договориться об этом сегодня ночью.    

Это была  первая фраза графа, приковавшая к себе мое внимание и заставившая меня полностью  сосредоточиться. С этой минуты я, затаив дыхание, слушала их разговор и  запомнила его дословно.    

– Кризис, –  повторил сэр Персиваль. – Нет, это серьезнее, чем вы думаете, вот что я  вам скажу.    

– Я  так и предполагал, судя по вашему поведению за последние дни, – холодно  отвечал граф. – Но подождите. Прежде чем говорить о том, чего я не знаю,  давайте уточним, что именно мне известно. Сначала посмотрим, прав ли я  относительно прошлого, прежде чем я предложу вам кое-какой план на будущее.    

– Стойте.  Я принесу бренди и воду. Выпейте и вы.    

– Благодарю  вас, Персиваль, с удовольствием. Холодной воды, чайную ложку и сахарницу для  меня. Сахарная вода, друг мой, – вот все, что я пью.    

– Сахарная  вода для мужчины в вашем возрасте! Вот вам! Приготовляйте вашу отвратительную  смесь! Вы, иностранцы, все на один лад.    

– Послушайте-ка,  Персиваль. Я изложу вам положение, в котором мы очутились, а вы скажете мне,  прав я или ошибаюсь. Мы с вами вернулись сюда из-за границы с сильно пошатнувшимися  делами.    

– Нельзя  ли покороче? Мне нужны были тысячи, а вам – сотни. Если бы мы не достали  этих денег, мы с вами вылетели бы в трубу. Такова была ситуация. Делайте из нее  какой вам угодно вывод. Продолжайте.    

– Итак,  Персиваль, выражаясь вашим крепким английским языком, вы нуждались в тысячах, а  я – в сотнях, и добыть эти тысячи (оставив несколько сотен для меня) вы  могли только с помощью вашей жены. Что я вам говорил про вашу жену по дороге в  Англию? И что я вам сказал, когда мы прибыли сюда и я своими глазами увидел,  что за женщина мисс Голкомб?    

– Откуда  я знаю? Наверно, вы, как обычно, наговорили массу разной чепухи.    

– Я  сказал: человеческая изобретательность пока что открыла только два способа подчинить  женщину мужчине. Один способ – это ежедневно колотить ее, – метод,  широко применяемый в грубых низших слоях населения, но совершенно не принятый в  утонченных, высших кругах. Второй способ, требующий продолжительного времени,  более сложный, но не менее действенный, – держать женщину в постоянном  подчинении и никогда ни в чем не уступать ей. Так следует поступать с  животными, детьми и женщинами, которые являются не чем иным, как взрослыми  детьми. Спокойная настойчивость – вот качество, которое отсутствует у  животных, детей и женщин. Если им хоть раз удалось поколебать это высшее  качество в их господине, они выходят у него из повиновения. Если им никогда не  удается сделать этого, он держит их в постоянном подчинении. Я сказал вам:  помните эту простую истину, когда захотите, чтобы ваша жена помогла вам своими  деньгами. Я сказал: не забывайте эту истину особенно в присутствии сестры вашей  жены – мисс Голкомб. Разве вы помнили об этом? Вы ни разу не вспомнили  этого незыблемого правила за все то время, когда одно за другим перед нами  вставали в этом доме затруднения и осложнения. Вы с готовностью поддавались  всем провокациям вашей жены или ее сестры. Из-за вашей вспыльчивости сорвалось  дело с подписью – вы упустили из рук наличные деньги; вы принудили мисс  Голкомб написать поверенному первый раз.    

– Разве  она написала ему вторично?    

– Да,  написала сегодня.    

Стул с  грохотом свалился на пол веранды – как будто его отшвырнули ногой.    

Хорошо,  что сэр Персиваль пришел в такую ярость от слов графа. Услыхав, что меня вторично  выследили, я так вздрогнула, что парапет издал легкий треск. Значит, граф видел  меня, когда я шла в деревню, и проследил меня до гостиницы? Или понял, что я  передала письма Фанни, когда я сказала ему, что у меня ничего нет для почтовой  сумки? Но как удалось ему узнать, что именно и кому именно я писала, когда я  собственноручно передала мои письма прямо в руки Фанни и она сразу положила их  к себе за пазуху?    

– Благодарите  вашу счастливую звезду, – снова услышала я голос графа, – что я  нахожусь здесь, в вашем доме, и постоянно распутываю этот злополучный клубок,  который вы сами запутываете. Благодарите вашу счастливую звезду, что я сказал  «нет», когда вы, как безумец, хотели запереть на ключ мисс Голкомб, как заперли  из-за дурацкой вспыльчивости вашу жену. Где у вас глаза? Как можете вы смотреть  на мисс Голкомб и не видеть, что она обладает проницательностью и решительностью  мужчины! Если бы эта женщина была мне другом, я презирал бы весь мир и ничего  не боялся. Если бы эта женщина стала мне врагом, я при всем моем уме и опытности –  я, Фоско, хитрый, как сам дьявол, как вы мне сотни раз говорили, –  пожалуй, призадумался бы. Как говорится в вашей английской поговорке, мне  пришлось бы действовать с оглядкой. И это великолепное существо – за ее  здоровье я поднимаю свой бокал с сахарной водой! – это великолепное  существо, в силу своей любви и отваги стоящее, как гранитная скала, между нами  и этой жалкой, пугливой, хорошенькой блондинкой, вашей женой, эту изумительную  женщину, которой я восхищаюсь от всей души, хотя и противодействую ей в наших  интересах, вы доводите до крайности, как будто она ничуть не умнее и не мужественнее,  чем остальные женщины. Персиваль! Персиваль! Вы заслуживаете банкротства, и вы  обанкротились.    

Последовала  пауза. Я записываю слова этого негодяя обо мне, ибо намерена запомнить  их, – я надеюсь, что, несмотря на все его козни, настанет день, когда я  смогу высказать ему все, что я о нем думаю, и брошу ему в лицо один за другим  его гнусные комплименты!    

Сэр  Персиваль первый прервал молчание.    

– Да,  да! Ругайтесь и бушуйте сколько угодно, – хмуро сказал он. – Помимо  трудностей с деньгами, есть и другие трудности. Вы сами предприняли бы  серьезные меры в отношении этих двух женщин, если бы знали то, что знаю я.    

– Все  в свое время – о других трудностях мы поговорим потом, – отозвался  граф. – Путайтесь в них сами, Персиваль, если вам нравится, но не  запутывайте меня. Во-первых, давайте договоримся относительно наших денежных  дел. Победил ли я ваше упрямство? Доказал ли, что ваша вспыльчивость не доведет  вас до добра и ничем вам не поможет, или мне придется еще немного побушевать,  как вы изволили выразиться с вашей милой английской прямолинейностью?    

– Тьфу!  Ворчать на меня легко, вы лучше скажите, что предпринять, – это будет  потруднее.    

– Разве?  Ба! Надо сделать вот что: с этой ночи вы передаете бразды правления в мои руки.  В будущем вы предоставите действовать только мне самому. Ведь я говорю с  британским дельцом, ха? Ну, Персиваль, вас это устраивает?    

– Если  я соглашусь, что именно вы хотите предпринять?    

– Сначала  ответьте мне. Будет все в моих руках или нет?    

– Предположим –  будет. Что тогда?    

– Начну  с нескольких вопросов. Я должен знать обстоятельства дела во всех подробностях,  а затем руководствоваться ими. Я должен немного выждать, хотя время не терпит.  Я уже известил вас, что сегодня мисс Голкомб вторично написала своему  поверенному.    

– Как  вы об этом узнали? Что она сказала?    

– Не  стоит толочься на месте, Персиваль, я не стану рассказывать, не то мы никогда  не покончим с этим. Хватит с вас того, что я это выяснил с большим волнением и  хлопотами для себя. Вот почему я избегал говорить с вами в течение целого дня.  Теперь я хочу освежить в памяти ваши дела – мы с вами давно о них не  говорили. Вы достали деньги, не добившись подписи вашей жены, под векселя,  истекающие в трехмесячный срок. Достали под такие проценты, что при мысли о них  у меня – бедного иностранца – волосы дыбом встают! Неужели векселя нельзя  оплатить, когда их срок истечет, не прибегая к помощи вашей жены?    

– Нельзя.    

– Что?  У вас нет денег в банке?    

– Всего  несколько сотен, тогда как мне нужны тысячи!    

– И  у вас нет возможности заложить что-нибудь, для того чтобы раздобыть деньги?    

– Нет.    

– Что  же у вас с женой имеется на сегодняшний день?    

– Ничего,  кроме дохода с ее капитала в двадцать тысяч фунтов. Этих денег еле хватает на  ежедневные траты.    

– На  что можете вы рассчитывать в будущем со стороны вашей жены?    

– Когда  умрет ее дядя, она будет получать три тысячи фунтов в год.    

– Прекрасный  капиталец, Персиваль! Что за человек ее дядя? Старик?    

– Нет.  Пожилой человек.    

– Добродушный,  щедрый? Женат? Впрочем, кажется, жена говорила мне, что он холостяк.    

– Конечно,  холостяк. Если бы он был женат и имел сына, леди Глайд не была бы наследницей  его имения. Я вам скажу, что он собой представляет. Это плаксивый, болтливый,  себялюбивый дурак, надоедающий всем и каждому нытьем о своем здоровье.    

– Люди  такого сорта обычно живут до глубокой старости и женятся именно тогда, когда от  них этого меньше всего ожидаешь. Мне не очень-то верится, друг мой, что вам  скоро удастся заполучить эти три тысячи в год. Больше вы ничего не должны  получить от вашей жены?    

– Ничего.    

– Так-таки  ничего?    

– Ничего.  Только в случае ее смерти...    

– Ага!  В случае ее смерти.    

Опять  последовала пауза. Граф прошел через веранду на садовую дорожку. Я поняла, что  он движется, по его голосу.    

– Вот  наконец и дождь пошел, – услышала я.    

Дождь  шел на самом деле. Состояние моего плаща показывало, что дождь шел уже некоторое  время.    

Граф  вернулся на веранду – я услышала, как заскрипело под его тяжестью кресло,  когда он снова уселся в него.    

– Итак,  Персиваль, – сказал он, – что вы получите в случае смерти леди Глайд?    

– Если  у нее не будет детей...    

– А  возможно, что они будут?    

– Нет,  это совершенно исключено.    

– Итак?    

– Ну  что ж, тогда я получу ее двадцать тысяч.    

– Наличными?    

– Наличными.    

Они  снова замолчали. Как только их голоса замерли, черная тень мадам Фоско снова  показалась за шторами. На этот раз, вместо того чтобы пройти, она застыла на  месте. Я увидела, как ее пальцы медленно ухватились за штору и приподняли ее.  За окном показалось смутное очертание лица графини, она смотрела вдаль поверх  меня. Затаив дыхание, я замерла на месте, закутанная с головы до ног в мой  черный плащ. Дождь, быстро промочивший меня насквозь, стекал по стеклу и мешал  ей видеть. Я услышала, как она сказала вполголоса: «Опять дождь!» – и опустила  штору. Я с облегчением вздохнула.    

Разговор  внизу продолжался. На этот раз первым заговорил граф:    

– Персиваль,  вы любите вашу жену?    

– Фоско!  Это нескромный вопрос.    

– Я  откровенный человек и повторяю его.    

– Какого  черта вы так уставились на меня?    

– Вы  не хотите отвечать мне? Ну, скажем, ваша жена умрет этим летом...    

– Прекратите  это, Фоско!    

– Скажем,  ваша жена умрет...    

– Прекратите,  я вам говорю!    

– В  таком случае вы выиграете двадцать тысяч и проиграете...    

– Проиграю  возможность получать три тысячи в год.    

– Отдаленную  возможность! Персиваль, всего только отдаленную возможность. А вам нужны деньги  сейчас, немедленно. В вашем положении выигрыш верен, проигрыш сомнителен.    

– Говорите  о себе, не только обо мне. Кое-что из нужной мне суммы я занял когда-то для  вас. Что касается выигрыша, то смерть моей жены означает десять тысяч фунтов в  кармане вашей жены. Как вы ни сообразительны, вы сейчас, по-видимому, очень  удобно позабыли о наследстве мадам Фоско! Не смотрите на меня так! Я не желаю  этого! От этих ваших взглядов и вопросов у меня мурашки по телу пошли, клянусь  всеми святыми!    

– По  телу? Разве «тело» по-английски «совесть»? Я говорю о смерти вашей жены, как говорил  бы об одной из возможностей. А почему бы нет? Почтенные юристы, царапающие  каракулями ваши завещания, говорят о смерти прямо в лицо своим клиентам. Разве  от юристов у вас тоже бегают мурашки по телу? Нет? Так почему же от моих слов?  Сегодня ночью я просто занимаюсь выяснением ваших дел, я хочу безошибочно знать  их. Обрисую вам положение, в котором вы находитесь: если ваша жена будет жива,  вы оплатите векселя ее подписью под документом. Если она умрет, вы оплатите  векселя ее смертью.    

Когда он  проговорил эти слова, свет в комнате мадам Фоско погас. Весь второй этаж дома  погрузился в темноту.    

– Разговоры!  Разговоры! – проворчал сэр Персиваль. – Послушать вас, так можно подумать,  что подпись моей жены уже стоит под документом.    

– Вы  передали дела в мои руки, – парировал граф, – у меня впереди около  двух месяцев, чтобы обернуться. Не будем больше говорить об этом, прошу вас.  Когда истечет срок векселей, вы сами убедитесь, что стоят мои разговоры! А  теперь, Персиваль, покончив на сегодня с житейскими мелочами, я могу выслушать  вас, если вам хочется посоветоваться со мной об этой второй трудности, которая  примешалась к нашим небольшим затруднениям и из-за которой вы настолько  изменились к худшему, что я с трудом узнаю вас. Говорите, друг мой, и простите,  если я снова оскорблю ваш изощренный национальный вкус, намешав себе водички с  сахаром.    

– Хорошо  сказать «говорите»! – возразил сэр Персиваль гораздо более спокойным и вежливым  тоном, чем раньше. – Я просто не знаю, с чего начать.    

– Помочь  вам? – предложил граф. – Хотите, я назову эту вашу трудность? Что,  если я окрещу ее «Анной Катерик»?    

– Послушайте,  Фоско, мы с вами давно знаем друг друга, и если вы помогали мне в кое-каких  передрягах, то и я, в свою очередь, делал все, что мог, и выручал вас деньгами.  Мы сделали друг другу много дружеских одолжений, как водится между мужчинами.  Но мы кое-что скрывали один от другого, не так ли?    

– Это  у вас были секреты от меня, Персиваль. У вас в Блэкуотер-Парке есть какой-то скелет  в шкафу, который чуть-чуть высунулся из него в последние дни и стал заметен и  другим, помимо вас.    

– Что  ж, предположим. Если это вас не касается, зачем любопытствовать по этому  поводу, правда?    

– Разве  похоже на то, что я любопытствую?    

– Да,  похоже.    

– Вот  как! Значит, на моем лице написана правда? Какой огромный запас прекрасных душевных  качеств заложен в человеке, который, достигнув моего возраста, еще не потерял  способности отражать на своем лице свои подлинные чувства! Да ну же, Глайд,  будем чистосердечны и откровенны друг с другом. Ваш секрет сам меня нашел, не я  его искал. Предположим, я любопытствую. Раз и навсегда: угодно ли вам, чтобы я,  как старый ваш друг, уважал ваш секрет и предоставил вам хранить его?    

– Да,  именно этого я и хочу.    

– Тогда  я перестаю интересоваться им. С этой самой минуты мое любопытство умерло.    

– В  самом деле?    

– Почему  вы в этом сомневаетесь?    

– Мне  немножко знакомы ваши окольные пути, Фоско, и я не уверен, что вы не постараетесь  все-таки докопаться до него.    

Вдруг  кресло внизу заскрипело снова, и я почувствовала, как подо мной дрогнула  колонна, поддерживающая крышу веранды. Граф вскочил на ноги и от негодования  ударил по колонне кулаком.    

– Персиваль!  Персиваль! – вскричал он с жаром. – Неужели вы так плохо меня знаете?  Неужели до сих пор меня не поняли? По характеру я принадлежу к благороднейшему  античному миру! Я способен на самые высокие подвиги, когда мне представляется  случай совершать их. Все несчастье моей жизни заключается в том, что подобных  случаев было так мало! Дружба священна для меня! Разве я виноват, что ваш  скелет сам приоткрыл дверцу вашего шкафа и попался мне на глаза? Почему я  признался в своем любопытстве? Чтобы усовершенствовать собственную выдержку и  самообладание, вы, жалкий, поверхностный, ненаблюдательный англичанин! Я мог бы  вытянуть из вас ваш секрет, мне бы это ничего не стоило, вы сами это знаете! Но  вы воззвали к моему чувству дружбы, а дружба для меня священна. Смотрите! Я  топчу ногами свое низкое любопытство. Мои пылкие чувства торжествуют над ним.  Признайте эти чувства, Персиваль! Берите с них пример, Персиваль! Пожмем друг  другу руки – я вас прощаю!    

Голос  его дрогнул на этих словах, дрогнул, как если бы он в самом деле прослезился.    

Сэр  Персиваль стал смущенно бормотать извинения, но граф был слишком великодушен,  чтобы слушать его.    

– Нет! –  сказал он. – Если друг обидел меня, я прощаю его, не требуя извинений.  Скажите прямо: вам нужна моя помощь?    

– Да,  очень.    

– Вы  можете сказать мне, в чем дело, не открывая секрета?    

– Во  всяком случае, я могу попробовать сделать это.    

– Тогда  пробуйте.    

– Дело  обстоит так: я уже сказал вам, что, несмотря на все старания, мне не удалось  найти Анну Катерик.    

– Да,  сказали.    

– Фоско,  я погиб, если она не найдется.    

– Ха!  Неужели это так серьезно?    

Узкая  полоска света скользнула по веранде и упала на дорожку. Граф поднес лампу к самому  лицу своего друга, чтобы вглядеться в него.    

– Да, –  произнес он, – на этот раз правда отражается на вашем лице. Очевидно, это  столь же серьезно, как и дело с векселями.    

– Гораздо  серьезнее! И это так же верно, как и то, что я сижу здесь перед вами!    

Свет  снова померк. Разговор возобновился.    

– Я  показал вам письмо к моей жене, которое Анна Катерик зарыла в песок, –  продолжал сэр Персиваль. – Она не хвастает, Фоско, она действительно знает  мою тайну.    

– Упоминайте  об этой тайне как можно реже в моем присутствии, Персиваль. Она знает ее от  вас?    

– Нет.  От своей матери.    

– Две  женщины знакомы с вашими личными делами – скверно, друг мой, скверно! Еще  вопрос, прежде чем мы пойдем дальше. Мне теперь совершенно ясно, почему вы  упрятали дочь в сумасшедший дом, но ее побег оттуда остается для меня загадкой.  Подозреваете ли вы, что какой-то ваш враг подкупил людей, которым был поручен  присмотр за ней и они нарочно дали ей убежать?    

– Нет.  Она была самой послушной и безобидной из их пациенток, и они просто доверяли  ей. Она достаточно слабоумна, чтобы пребывать в сумасшедшем доме, но достаточно  умна, чтобы погубить меня, если останется на свободе. Вы меня понимаете?    

– Понимаю.  Теперь, Персиваль, ответьте мне на самое главное, и тогда я буду знать, что  делать. В чем заключается в настоящую минуту опасность для вас?    

– Анна  Катерик находится где-то по соседству и общается с леди Глайд – вот в чем  опасность! Разве не ясно из письма, которое было зарыто в песок, что моя жена  знает мою тайну, хотя и отрицает это?    

– Одну  минуту, Персиваль. Если леди Глайд знает вашу тайну, значит, она понимает, что  разглашение этой тайны скомпрометирует вас. В качестве вашей жены ей,  безусловно, не имеет смысла выдавать вас.    

– Вы  так думаете? Слушайте дальше. Если бы она была хоть немного привязана ко мне,  ей было бы невыгодно делать это. Но я – только препятствие на пути другого  человека. Она любила его до замужества, она любит его и теперь, проклятого  проходимца, простого учителя рисования по фамилии Хартрайт!    

– Мой  дорогой друг! Ну что тут особенного? Все они влюблены в кого-то другого. Кто на  первом месте в сердце женщины? При всем моем опыте я никогда не встречал  мужчины, который был бы номером первым. Встречал номер второй, иногда номер  третий, четвертый, пятый – часто. Но номер первый – никогда! Он  существует, конечно, но я его не встречал!    

– Подождите!  Я еще не кончил. Как вы думаете, кто с самого начала помогал Анне Катерик,  когда служащие сумасшедшего дома помчались за ней вдогонку? Хартрайт! Как вы  думаете, кто снова виделся с ней в Камберленде? Хартрайт! Он дважды говорил с  ней с глазу на глаз... Стоп! Не прерывайте меня. Негодяй влюблен в мою жену не  меньше, чем она в него. Оба они знают о моей тайне. Дайте им только  встретиться, и они в собственных интересах предадут и погубят меня.    

– Спокойно,  Персиваль, спокойно! Разве вы не верите в порядочность леди Глайд?    

– К  черту порядочность леди Глайд! Я верю только в ее деньги. Вы теперь поняли, как  обстоит дело? Возможно, сама по себе она безвредна, но вместе с этим бродягой  Хартрайтом...    

– Да-да,  я понимаю. Где этот мистер Хартрайт?    

– За  границей. Я не советовал бы ему торопиться с возвращением, если он хочет  сохранить свою шкуру.    

– Вы  уверены, что он за границей?    

– Уверен.  Я распорядился, чтобы за ним следили с той минуты, как он уехал из Камберленда,  и до самого его отплытия. О, могу вас уверить, я был осторожен! Анна Катерик  жила в доме одного фермера около Лиммериджа. Я сам ходил на ферму после того,  как она удрала оттуда, и убедился, что фермеру и его жене ничего не известно. Я  дал ее матери указания насчет письма к мисс Голкомб, снимающего с меня всякие  подозрения в злом умысле в связи с тем, что я упрятал ее в сумасшедший дом.  Страшно сказать, сколько я истратил, чтобы найти ее, и вдруг, несмотря на все  предосторожности, она появляется в моем собственном имении, у меня под  носом, – и снова исчезает! Откуда я знаю, с кем еще она встречается и  откровенничает? Этот проныра, негодяй Хартрайт, может вернуться в любую  минуту – а я не буду знать об этом! Он завтра же сможет воспользоваться...    

– Нет,  Персиваль, нет! Ему не удастся это сделать. Пока я здесь и эта женщина тоже  где-то неподалеку, я отвечаю за то, что она попадет к нам в руки прежде, чем  встретится с мистером Хартрайтом, даже если он и вернется. Я понимаю, да, да, я  понимаю! Во-первых, необходимо найти Анну Катерик. Об остальном можете не  беспокоиться. Ваша жена у вас под рукой, мисс Голкомб неразлучна с ней и, стало  быть, тоже в ваших руках, а мистера Хартрайта нет в Англии. Ваша невидимка Анна  Катерик – вот о чем мы должны думать в настоящую минуту. Вы расспрашивали  о ней?    

– Да.  Я был у ее матери. Я обыскал всю деревню – и безуспешно.    

– Можно  ли положиться на ее мать?    

– Да.    

– Она  однажды уже выдала вашу тайну.    

– Она  этого больше не сделает.    

– Почему  бы нет? Разве ей выгодно молчать?    

– Да,  весьма выгодно.    

– Я  счастлив слышать это, Персиваль, – ради вас. Не падайте духом, друг мой.  Как я вам уже сказал, наши материальные дела таковы, что у меня достанет  времени обернуться. С завтрашнего дня я начну искать Анну Катерик, надеюсь,  более успешно, чем вы. Еще один вопрос, прежде чем мы отправимся спать.    

– Какой?    

– Вот  какой. Когда я пошел в беседку доложить леди Глайд, что небольшое недоразумение  в связи с ее подписью под документом улажено, я случайно увидел, как какая-то  женщина подозрительно быстро рассталась с вашей женой! Волею судеб я был  недостаточно близко, чтобы разглядеть ее лицо. Как я узнаю нашу незримую Анну?  На кого она похожа?    

– Похожа?  Что же, в двух словах: она до тошноты похожа на мою жену!    

Кресло  застонало, и колонна содрогнулась снова. Граф вскочил на ноги, на этот раз от  изумления.    

– Что!!! –  вскричал он.    

– Вообразите  себе мою жену после тяжелой болезни и немножко не в своем уме – и перед  вами Анна Катерик, – отвечал сэр Персиваль.    

– Между  ними есть какое-то родство?    

– Совершенно  никакого.    

– И  они до такой степени похожи друг на друга?    

– Да,  до такой степени. Чего вы смеетесь?    

Ответа  не последовало. Стояла тишина. Граф беззвучно хохотал, трясясь всем телом.    

– Чего  вы смеетесь? – повторил сэр Персиваль.    

– Я  смеюсь над собственными фантазиями, мой дорогой друг. Примите во внимание мой  итальянский юмор – разве я не принадлежу к знаменитой нации, выдумавшей  Паяца? Великолепно, великолепно! Итак, когда я увижу Анну Катерик, я сразу ее  узнаю. Хватит на сегодня. Можете спать спокойно, Персиваль. Спите сном  праведника, сын мой, вы увидите, что я для вас сделаю, когда в помощь нам  взойдет солнце! В моей огромной голове теснятся грандиозные планы и проекты. Вы  оплатите ваши долги и найдете Анну Катерик, даю вам священную клятву в этом! Я  друг, которого вы должны лелеять в самом сокровенном уголке вашего сердца.  Разве нет? Не заслужил ли я те небольшие денежные одолжения, о которых вы так  деликатно напомнили мне незадолго до этого? Что бы ни было в будущем, никогда  больше не оскорбляйте во мне лучшие чувства. Признавайте их, Персиваль! Берите  с них пример, Персиваль! Я опять прощаю вас. Я опять жму вашу руку. Спокойной  ночи!    

Ни слова  больше не последовало. Я услышала, как граф закрыл дверь библиотеки. Я услышала,  как сэр Персиваль закрыл ставни. Дождь лил непрерывно. Я закоченела и промокла  до костей. Когда я попробовала пошевельнуться, мне стало так больно, что  пришлось подождать. Я сделала новую попытку, и мне удалось стать на колени на  мокрую, скользкую крышу. Когда я доползла до стены, я увидела, как осветилось  окно комнаты графа. Мужество вернулось ко мне, и, не спуская глаз с его окна, я  поползла дальше. Часы пробили четверть второго, когда наконец я положила руки  на подоконник моей комнаты.    

По пути  я не увидела и не услышала ничего подозрительного. Мое отсутствие не было обнаружено.    

     Х    

     

20  июня.    

8  часов утра.    

На  безоблачном небе сияет солнце. Я еще не подходила к постели, я еще не смыкала  усталых глаз. Из того же окна, из которого вчера я смотрела в ночную тьму,  смотрю сегодня на яркий утренний свет.    

Я считаю  часы, прошедшие с тех пор, как я вернулась в свою спальню. Эти часы кажутся мне  неделями. Вероятно, прошло немного времени, но каким долгим оно кажется  мне – с той минуты, как в темноте я опустилась на пол своего будуара,  продрогшая и промокшая насквозь, бесполезное, беззащитное, панически напуганное  существо.    

Я не  помню, когда пришла в себя. Не помню, как добралась до спальни, зажгла свечу и  начала искать, забыв, как это ни странно, где оно лежит, сухое белье и одежду,  чтобы переодеться и хоть немного согреться. Я помню,что я это сделала, но когда  именно, не помню. Как случилось, что я перестала дрожать от холода и начала  гореть от нестерпимого жара?    

Наверно,  это произошло еще до рассвета. Да, помню, я слышала, как пробило три часа.  Помню, как удары башенных часов пробудили мое дремавшее сознание и я с  необыкновенной ясностью представила себе все, что произошло. Помню, как я  решила держать себя в руках и терпеливо – час за часом – ждать  первого удобного случая, чтобы вырвать Лору из этого ужасного дома, не  подвергаясь опасности, что нас сразу поймают и вернут обратно. Помню, как  начала убеждаться, что разговор этих двух злодеев не только полностью  оправдывал наш побег, но и давал нам в руки оружие для борьбы с ними. Помню,  это побудило меня немедленно записать их слова в точности, как они были  сказаны, пока слова эти не изгладились из моей памяти. Все это я помню  ясно – в голове моей еще нет путаницы. Я пришла в спальню с пером,  чернилами и дневником до рассвета, села у открытого окна, чтобы немного  охладить свою пылающую голову, и писала непрерывно, все быстрей, все  неутомимей, пока не начал просыпаться дом, пока не забрезжило утро. Это я помню  так ясно! Я начала писать при свече, а доканчивала эту страницу при солнечном  свете нового дня!    

Почему я  продолжаю сидеть за столом? Почему продолжаю утомлять мои воспаленные глаза и  бедную голову? Почему бы не лечь и отдохнуть, почему бы не попытаться утишить  во сне жар, снедающий меня?    

Я не  смею. Страх страшнее всех других страхов овладел мной. Я боюсь этого жара, который  жжет мою кожу; я боюсь этого пульсирования и боли в голове. Если я лягу сейчас,  хватит ли у меня сил и сознания, чтобы снова подняться?    

О, этот  дождь, этот жестокий дождь, из-за которого я так продрогла вчера ночью!    

     

9  часов.    

Пробило  девять или восемь ударов? Кажется, девять. Я опять трясусь, дрожу в нестерпимом  ознобе на жарким летнем воздухе. Спала ли я, сидя здесь? Не знаю.    

О  Господи, неужели я заболею? Заболеть! В такое время! Моя голова – я так  боюсь за свою голову. Я еще могу писать, но все строчки сливаются вместе. Я  различаю слова. Лора! Я пишу «Лора» и вижу написанное слово. Сколько было  ударов – восемь или девять?    

О, как  мне холодно! Какой дождь лил вчера ночью! И удары часов, удары – я не могу  сосчитать их – все время отзываются в моем мозгу...    

     

 Примечание    

     

На этом  запись в дневнике перестает быть разборчивой. Последующие несколько строк содержат  в себе обрывки фраз вперемежку с кляксами и росчерками пера. Последние отметки  на бумаге отдаленно напоминают буквы «Л» и «А», то есть имя леди Глайд.    

На  следующей странице дневника – другая запись. Почерк мужской – крупный,  размашистый, твердый, четкий. Запись помечена датой «21 июня» и содержит  следующие строки:    

     

     Послесловие искреннего  друга    

Благодаря  болезни нашей превосходной мисс Голкомб мне представилась возможность испытать  неожиданное интеллектуальное удовольствие.    

Я говорю о  прочтении этого интереснейшего дневника, который я только что дочитал до  последней строки.    

В нем  несколько сотен страниц. Положа руку на сердце, я заявляю, что каждая страница  очаровала, освежила, восхитила меня.    

Такому  чувствительному человеку, как я, невыразимо приятно, когда он может сказать  это. Замечательная женщина! Я подразумеваю мисс Голкомб. Громаднейший труд! Я  подразумеваю дневник.    

Да, это  потрясающие страницы. Чуткость, которую я нахожу в них, сдержанность, редкое  мужество, великолепнейшая память, правильная оценка характеров, легкая  грациозность стиля, очаровательные взрывы женской чувствительности – все  это несказанно усилило мое восхищение и преклонение перед этим божественным существом,  перед этой великолепной Мэриан. Ее описание моей собственной персоны сделано  рукой мастера, оно превосходно в высшей степени. Я от всего сердца свидетельствую,  что портрет совершенно верен. Я понимаю, какое неотразимое впечатление должен я  был произвести, чтобы меня описали такими роскошными, богатыми, крупными  мазками! Я вновь скорблю о жестокой необходимости быть в разногласии с ней и  противопоставлять мои интересы ее интересам. При более счастливом стечении  обстоятельств – как я был бы достоин мисс Голкомб! Как достойна была бы  мисс Голкомб меня!    

Чувства,  которыми живет мое сердце, свидетельствуют сами за себя. Они провозглашают, что  строки, только что мною написанные, глубоко правдивы.    

Эти чувства  возвышают меня над чисто личными соображениями. С полной беспристрастностью я  отдаю должное превосходному плану, благодаря которому эта непревзойденная  женщина слышала частную беседу между Персивалем и мной, а также чудодейственной  точности, с которой она изложила наш разговор от начала до конца. Эти чувства  побудили меня предложить невежественному доктору, лечащему ее, мои обширные  познания в области фармакологии и мое знакомство с утонченными средствами,  которые медицина и магнетическая наука предоставили на пользу человечеству.  Пока что этот лекарь отказывается прибегать к моей помощи. Жалкий человек!    

В заключение:  эти чувства вдохновили эти строки – благодарные, нежные, отеческие строки.  Я закрываю дневник. Моя щепетильность в отношении частной собственности  вынуждает меня положить его обратно (руками моей жены) в стол мисс Голкомб.  События торопят меня. Руководствуясь ими, я иду к намеченной цели. Необозримые  перспективы успеха открываются перед моим взором. Я выполняю то, что предназначено  мне судьбой, со спокойствием, ужасающим меня самого. Я волен только в своем  почтительнейшем восхищении. С благоговейной нежностью я кладу его к ногам мисс  Голкомб.    

Я шепчу про  себя молитвы о ее выздоровлении.    

Я соболезную  вместе с ней по поводу краха тех планов, которые она составляла в пользу своей  сестры. В то же самое время я молю ее верить, что сведения, почерпнутые мной из  ее дневника, ни в коем случае не содействовали этому краху. Ее записи просто  подтвердили правильность некоторых моих умозаключений. Я благодарен этим  страницам только за то, что они пробудили во мне самые возвышенные чувства.    

Для личности,  одаренной в равной со мной степени изысканной чувствительностью, это простое  утверждение объяснит и извинит все. Мисс Голкомб – личность, одаренная той  же изысканностью чувств.    

Убежденный в  этом    

Фоско.    

     

     

 Рассказ продолжает  Фредерик Фэрли, эсквайр, владелец имения Лиммеридж[6]    

     

Несчастье  моей жизни заключается в том, что никто не хочет оставить меня в покое.    

Зачем –  спрашиваю я всех и каждого, – зачем докучать мне? Никто не отвечает на  этот вопрос, никто не оставляет меня в покое. Родственники, друзья, посторонние  постоянно надоедают мне. За что? Что я им сделал? Я задаю этот вопрос самому  себе, задаю этот вопрос моему камердинеру Луи пятьсот раз на день: что я им  сделал? Ни я, ни он не можем ответить. Просто удивительно.    

В  последнее время мне надоедают, непрерывно приставая, чтобы я написал этот  отчет. Разве человек в моей стадии нервного расстройства способен писать  какие-то отчеты? Когда я привожу это весьма основательное возражение, мне  говорят, что некоторые серьезные события, касающиеся моей племянницы, произошли  при мне и поэтому именно я должен описать их. В случае, если я не смогу  принудить себя исполнить просимое, мне угрожают такими последствиями, одна  мысль о которых ввергает меня в полную прострацию. Право, нет нужды угрожать  мне. Разбитый своими недугами и семейными неурядицами, я не способен  сопротивляться. Если вы настаиваете – вы злоупотребляете моим бессилием,  ведь я уже уступил! Я постараюсь припомнить, что смогу (протестуя!), и  написать, что смогу (также протестуя!), а то, что я не смогу припомнить и  написать, моему камердинеру Луи придется припомнить и написать вместо меня. Он  осел, а я инвалид, и мы вместе, наверно, наделаем массу ошибок. Как  унизительно!    

Мне  говорят, что я обязан вспомнить даты. Господи Боже! За всю свою жизнь я никогда  не делал этого – я категорически отказываюсь припоминать какие бы то ни  было даты! Я даже не знал бы, с чего начать! Я спросил Луи. Он совсем не такой  осел, каким я до сих пор его считал. Он помнит дату события приблизительно, а я  помню имена действующих лиц. Это было какого-то числа в конце июня или в начале  июля, а имя действующего лица (по-моему, чрезвычайно вульгарное) было Фанни.    

Итак, в  конце июня или в начале июля я полулежал, как обычно, в своем кресле, окруженный  разными произведениями искусства, которые я коллекционирую, чтобы  усовершенствовать вкусы моих соседей-дикарей. Выражаясь яснее, вокруг меня были  дагерротипы моих картин, гравюр, офортов, эстампов, древних монет и прочего,  которые я намерен в один из ближайших дней пожертвовать (дагерротипы, конечно,  я говорю о них, но этот английский язык так неуклюж, что понять его трудно),  пожертвовать учреждению в Карлайле (отвратительное место!), имея в виду  усовершенствование вкусов его членов (истых варваров и вандалов, с моей точки  зрения). Можно было бы предположить, что джентльмена, собирающегося оказать  огромное национальное благодеяние своим соотечественникам, не станут так  бесчувственно беспокоить разными частыми затруднениями и семейными неурядицами.  Ошибка – уверяю вас! По отношению ко мне это далеко не так!    

Как бы  там ни было, я полулежал, окруженный моими сокровищами искусства, мечтая о  безмятежном утре. Именно потому, что я жаждал безмятежности, вошел Луи.  Естественно, я осведомился, что означает его приход, – ведь я не звонил в  колокольчик! Я редко ругаюсь – это такая неджентльменская привычка, –  но, когда Луи ухмыльнулся в ответ, считаю совершенно естественным, что я  проклял его за это. Во всяком случае, я это сделал. По моим наблюдениям,  подобные суровые меры неизменно приводят в чувство людей низших классов. Это  привело Луи в чувство. Он был так любезен, что перестал ухмыляться и доложил о  просьбе какой-то молодой особы принять ее. Он прибавил (с отвратительной  болтливостью, свойственной прислуге), что ее имя Фанни.    

– Какая  Фанни?    

– Горничная  леди Глайд, сэр.    

– Что  нужно горничной леди Глайд от меня?    

– Письмо,  сэр.    

– Возьмите  его.    

– Она  отказывается отдавать его кому бы то ни было, кроме вас, сэр.    

– Кто  послал письмо?    

– Мисс  Голкомб, сэр.    

Как  только я услышал имя мисс Голкомб, я сдался. Я привык сдаваться мисс Голкомб. Я  знаю по опыту, что в таком случае шуму будет меньше. Я сдался и на этот раз.  Дорогая Мэриан!    

– Пусть  горничная леди Глайд войдет. Луи, остановитесь! Ее башмаки скрипят?    

Я был  вынужден задать этот вопрос. Скрипучие башмаки расстраивают меня на целый день.  Я покорился необходимости принять молодую особу, но не желал покоряться тому,  что ее башмаки расстроят меня. Есть предел даже моему долготерпению. Луи  заверил меня, что на ее башмаки можно положиться. Я махнул рукой. Он впустил  ее. Надо ли говорить, что ее смущение выразилось в том, что она молчала как  убитая и только громко сопела. Тем, кто изучает женскую природу на низшей  ступени развития, безусловно, можно и не говорить об этом.    

Я буду  справедлив к девушке. Ее башмаки не скрипели. Но почему у молодых особ, находящихся  в услужении, всегда потеют руки? Почему у них всегда толстые носы и твердые  щеки? И почему их лица так плачевно незаконченны, особенно уголки век? Я  недостаточно здоров, чтобы углубляться в отвлеченные вопросы, я обращаюсь к  ученым, которые достаточно здоровы: почему у нас нет разновидностей среди  молодых особ?    

– У  вас письмо ко мне от мисс Голкомб? Положите его на стол, только, пожалуйста,  ничего не опрокидывайте. Как поживает мисс Голкомб?    

– Хорошо,  благодарю вас, сэр.    

– А  леди Глайд?    

Ответа  не последовало. Лицо молодой особы стало еще более незаконченным, и, кажется,  она начала плакать. Я, бесспорно, увидел какую-то влагу на ее щеках. Слезы или  пот? Луи (с которым я посоветовался) склонен считать, что это были слезы. Он  принадлежит к ее классу, и ему полагается разбираться в этом.  Предположим – слезы.    

За  исключением тех случаев, когда искусство в силу своего совершенства делает их  непохожими на настоящие слезы, я отношусь к ним определенно отрицательно.  Говоря научным языком, слезы являются выделениями. Я могу понять, что выделения  могут быть здоровыми или болезненными, но я не могу понять, что в них  интересного с сентиментальной точки зрения. Возможно, благодаря тому, что мои  собственные выделения все целиком болезненны, я слегка предубежден против них.  Несмотря на это, я вел себя в данном случае с большим тактом и вполне  сочувственно. Я закрыл глаза и сказал Луи:    

– Попытайтесь  выяснить, что она хочет этим сказать.    

Луи  попытался, и молодая особа попыталась. Им удалось до такой степени запутать  друг друга, что, должен искренне признаться, они чрезвычайно позабавили меня.  Думаю, что снова пошлю за ними, когда буду в плохом настроении. Я только что  упомянул об этом Луи. Как ни странно, это как будто смутило его. Бедный малый!    

Надеюсь,  от меня не ждут, что я буду объяснять причину слез горничной моей племянницы,  пересказанную мне с ее слов на английском языке моего швейцарского камердинера.  Для меня это непосильная задача. Может быть, я смогу передать только  собственные впечатления и чувства в связи с этим. Угодно вам? Прошу вас  ответить утвердительно.    

По-моему,  она начала говорить мне (через Луи), что ее хозяин отказал ей от места. (Заметьте  странную непоследовательность молодой особы. При чем тут я, если ей отказали от  места?) Получив расчет, она пошла ночевать в гостиницу. (Я не содержу  гостиниц – к чему же говорить об этом мне?) К вечеру мисс Голкомб зашла к  ней попрощаться и дала ей два письма – одно для меня, другое для какого-то  джентльмена в Лондоне. (Но я-то не джентльмен в Лондоне, будь он проклят!) Она  тщательно спрятала оба письма за пазуху. (Но мне-то какое дело до ее пазухи?)  Она очень горевала, когда мисс Голкомб ушла, и ничего не пила и не ела, пока не  настало время ложиться, и вот тогда – было около девяти часов  вечера, – вспомнив, что у нее ни крошки весь день во рту не было, она  захотела выпить чашку чаю. (Почему я должен быть в ответе за эти вульгарные  переживания, которые начинаются слезами, а кончаются чашкой чаю?) Как раз в ту  минуту, как она «поставила котелок на огонь» (я пишу эти слова с авторитетного  утверждения Луи, что он понимает их смысл и готов объяснить его мне, но я  принципиально не желаю слушать никаких объяснений), итак, едва только она  «поставила котелок на огонь», как дверь отворилась и ее «как обухом по голове  хватило» (собственные ее слова, на этот раз непонятные даже Луи) при появлении  «ее сиятельства миледи графини». С чувством глубокой иронии я передаю, как  титулует мою сестру горничная моей племянницы.    

Моя  бедная сестра – скучнейшая женщина, вышедшая замуж за иностранца.  Продолжаю: дверь отворилась, ее сиятельство миледи графиня появилась в комнате,  и молодую особу «как обухом по голове хватило». Весьма примечательно!    

Право,  мне необходимо немного отдохнуть, прежде чем я соберусь с силами и смогу продолжать.  После того как, откинувшись в кресле, я полежу несколько минут с закрытыми  глазами и Луи смочит мои бедные, измученные виски одеколоном, возможно, я смогу  писать дальше.    

Ее  сиятельство миледи графиня...    

Нет! Я в  силах продолжать, но не в силах сидеть. У Луи ужаснейший акцент, но он знает  английский язык и может писать под диктовку. Чрезвычайно удобно!    

Ее  сиятельство миледи графиня объяснила свое неожиданное появление в гостинице  тем, что пришла передать Фанни какие-то поручения от мисс Голкомб, о которых та  позабыла сказать девушке из-за спешки. Молодая особа пожелала узнать, что это  за поручения, но графиня не хотела говорить о них (как это типично для моей  сестры!), пока Фанни не напьется чаю. Миледи графиня очень любезно и заботливо  (как это нетипично для моей сестры!) сказала: «Моя бедная девочка, я уверена,  что вам очень хочется чаю. О поручениях мы поговорим потом. Чтобы сделать вам  приятное, я сама заварю чай и выпью чашечку с вами». Эти слова взволнованно  повторила мне молодая особа, и, по-моему, я правильно продиктовал их Луи. Во  всяком случае, графиня настойчиво желала заварить чай сама и зашла в своем  унижении так далеко, что налила себе чашку и убедила девушку выпить другую.  Девушка выпила чаю и, по ее словам, отпраздновала этот знаменательный случай  тем, что через пять минут потеряла сознание в первый раз в своей жизни. Здесь  опять я привожу ее собственные слова. Луи считает, что их сопровождало  неограниченное выделение слез. Сам я не могу подтвердить правильность этого. С  меня было достаточно, что я принудил себя слушать, но глаза мои были закрыты.    

На чем,  бишь, я остановился? Ах да, она упала в обморок, выпив чашку чаю с  графиней, – поступок, который, возможно, заинтересовал бы меня, имей я  отношение к медицине, но, не будучи медиком, я просто скучал, когда она  рассказывала мне об этом, и только. Через полчаса, когда она пришла в себя, она  лежала на кушетке, а около нее, кроме хозяйки, никого не было. Графиня решила,  что час слишком поздний, чтобы оставаться в гостинице, и ушла, как только  девушка стала подавать признаки жизни. Хозяйка была настолько добра, что  уложила девушку в постель.    

Оставшись  одна, молодая особа пощупала у себя за пазухой (я весьма сожалею о необходимости  упоминать об этом вторично) и убедилась, что оба письма лежат там, но в  довольно скомканном виде. Ночью у нее болела голова, но утром она почувствовала  себя достаточно хорошо, чтобы отправиться в дорогу. Письмо, адресованное этому  навязчивому незнакомцу – джентльмену в Лондоне, она опустила в почтовый  ящик и теперь передавала второе письмо прямо мне в руки, как ей было приказано.  Все это было истинной правдой, и хотя она не могла упрекнуть себя ни в какой  сознательной небрежности, она была в полном смятении и очень нуждалась в  совете. При этом, как считает Луи, выделения появились заново. Возможно.  Гораздо важнее, что тут я наконец потерял всякое терпение, открыл глаза и  вмешался.    

– Что  все сие означает? – осведомился я.    

Бестолковая  горничная моей племянницы вытаращила глаза и онемела.    

– Попытайтесь  выяснить, – сказал я камердинеру, – переводите мне, Луи.    

Луи  попытался и перевел. Иными словами, он немедленно погрузился с головой в  колодец неразберихи, а молодая особа канула вслед за ним. Право, не помню,  когда еще я так забавлялся! Я предоставил им барахтаться на дне колодца, пока  меня это не утомило. Когда это перестало казаться мне забавным, я сделал над  собой усилие и вытянул их наверх.    

Нужно ли  говорить, что мое вмешательство дало мне возможность с течением времени  установить смысл замечаний молодой особы. Я выяснил, что она в полном смятении,  ибо то, что с ней произошло, помешало ей получить от графини дополнительные  поручения мисс Голкомб. Она боялась, что эти поручения имели важное значение  для ее хозяйки. Но вернуться в Блэкуотер-Парк, чтобы спросить о них у самой  мисс Голкомб, она не осмелилась из-за сэра Персиваля. Остаться в гостинице еще  на один день она не решалась, ибо мисс Голкомб велела ей не опоздать на  утренний поезд. Она чрезвычайно тревожилась, что ее несчастный обморок приведет  к другому несчастью: ее госпожа подумает, что на нее нельзя положиться! Она  смиренно просила моего совета: следует ли ей написать мисс Голкомб с просьбой  перечислить ей поручения в ответном письме, если еще не поздно? Я не прошу  прощения за эти крайне утомительные строки. Мне приказано написать их. Как это  ни невероятно, но есть люди, которых в самом деле больше интересует то, что  сказала мне горничная моей племянницы, чем то, что сказал ей я! Забавная  извращенность!    

– Я  была бы вам так благодарна, если бы вы посоветовали мне, как поступить! –  заметила молодая особа.    

– Лучше  всего ни о чем не беспокойтесь, – сказал я, применяя свои выражения к слушательнице, –  я никогда ни о чем не беспокоюсь. Да. Что еще?    

– Если  вы считаете, сэр, что я беру на себя слишком большую смелость, желая написать  мисс Голкомб, сэр, я, конечно, не посмею писать ей. Но мне так хочется сделать  все, что я только могу, для моей госпожи...    

Люди  низшего класса никогда нe могут понять, когда или как им следует выйти из комнаты.  Лицам, стоящим выше их, неизменно приходится помогать им в этом. Я решил, что  пробил час, когда молодой особе надо помочь уйти. Я сделал это посредством двух  слов, полных здравого смысла: «До свидания!»    

Что-то  снаружи или внутри у девушки вдруг скрипнуло. Луи, глазевший на нее, говорит,  что она скрипнула, когда делала книксен. Любопытно. Были это ее башмаки, ее  корсет или ее кости? Луи думает, что это был ее корсет. Чрезвычайно странно!    

Как  только я остался один, я немного вздремнул – мне давно этого хотелось.  Когда я проснулся, я заметил на столике письмо нашей дорогой Мэриан. Если бы я  имел хоть малейшее представление о его содержании, я, безусловно, никогда не  сделал бы попытки вскрыть конверт. Будучи, к несчастью, в блаженном неведении и  ничего не подозревая, я прочитал его. Оно немедленно вывело меня из равновесия  на целый день.    

По своей  натуре я один из самых кротких людей на свете – я снисходителен ко всем, я  ни на что не сержусь.    

Но как я  уже сказал, есть предел даже моему долготерпению. Я отложил письмо Мэриан в  сторону и почувствовал себя с полным правом глубоко оскорбленным.    

Я должен  наконец высказаться! Мое замечание будет касаться серьезнейшего вопроса, иначе  я не позволил бы себе помещать его на этих страницах. Ни в чем, по-моему,  гнусный эгоизм человечества не проявляется во всех слоях общества с такой  отвратительной обнаженностью, как в обращении, которое холостые люди терпят от  женатых. Если вы оказались слишком человеколюбивым и осмотрительным, чтобы не  прибавлять собственное семейство к уже и без того переуплотненному населению,  вы становитесь объектом мщения для ваших женатых друзей. Вы – плечо, на  котором они считают нужным выплакивать все свои супружеские горести. Вы  почему-то друг всех их детей. Мужья и жены только говорят о супружеских  треволнениях, а холостяки и старые девы обязаны сносить эти треволнения на  своей собственной шкуре. Привожу в пример самого себя. Я рассудительно остался  холостяком, а мой бедный дорогой брат Филипп безрассудно женился. Что же он  делает после своей смерти? Оставляет свою дочь мне. Она прелестная девушка, но  в то же время ответственность на меня падает ужасающая. За что взваливать ее на  мои плечи? А за то, видите ли, что в качестве безобидного холостяка я обязан избавлять  моих женатых родственников от всех их собственных супружеских забот и обязанностей.  Я делаю все от себя зависящее, чтобы наилучшим образом выполнить за моего брата  его собственную обязанность: с бесконечными проволочками и затруднениями я  наконец выдаю замуж мою племянницу за человека, которого сам отец выбрал ей в  мужья. Между супругами возникают раздоры со всеми вытекающими отсюда  неприятными последствиями. Что она делает с этими неприятными последствиями?  Взваливает их на мои плечи. За что? За то, что я в качестве безобидного  холостяка обязан избавлять моих женатых родственников от всех их супружеских  треволнений. Бедные, беззащитные холостяки! О жалкое человечество!    

Стоит ли  говорить, что Мэриан угрожала мне в письме? Все угрожают мне. В случае, если бы  я не решился сделать из Лиммериджа прибежище для моей племянницы с ее  несчастьями, на мою самоотверженную голову должны были обрушиться всевозможные  ужасы. И все-таки я колебался. Я уже упоминал, что до сего времени обычно я  покорялся дорогой Мэриан во избежание шумихи. Но в данном случае некоторые  особенности ее крайне бестактного предложения заставляли меня мешкать. Если бы  я сделал из Лиммериджа прибежище для моей племянницы, кто мог поручиться, что  сэр Персиваль в страшном негодовании не нагрянет сюда и не обрушится на меня за  укрывательство его жены? В результате моего опрометчивого согласия я предвидел  такой лабиринт треволнений, что твердо решил предварительно нащупать почву, а  пока что не сдаваться. Поэтому я написал дорогой Мэриан (поскольку у нее не  было мужа, который мог бы предъявить на нее свои права), чтобы сначала она сама  приехала сюда в Лиммеридж для переговоров со мной. Я заверял ее, что приму нашу  прелестную Лору с превеликим удовольствием, но только если Мэриан удастся  успокоить мои страхи, не иначе.    

Промедление  это, как я предчувствовал в то время, кончится тем, что дорогая Мэриан примчится  сюда в состоянии неслыханного негодования и с хлопаньем дверьми. С другой  стороны, если бы я принял другое решение, сюда мог примчаться сэр Персиваль в  состоянии неслыханного негодования и тоже с хлопаньем дверьми. Из этих двух  негодований и грохотов я предпочитал негодование Мэриан, ибо к нему уже привык!  Соответственно я отослал ей письмо с обратной почтой. Во всяком случае, это был  выигрыш во времени, и – о боги небесные! – одно это было уже хорошо!    

Когда я  нахожусь в состоянии полной прострации (упомянул ли я, что письмо Мэриан повергло  меня в полную прострацию?), обычно я прихожу в себя только через три дня. Я был  весьма опрометчив – я надеялся, что буду иметь трехдневный покой. Не  тут-то было! Конечно, я его не имел!    

На  третий день я получил крайне дерзкое письмо от совершенно незнакомой мне  личности. Личность называла себя компаньоном нашего поверенного в делах –  нашего доброго, тупоголового старика Гилмора. Этот якобы компаньон уведомлял  меня, что получил недавно письмо, адресованное ему мисс Голкомб. Распечатав  конверт, он, к своему изумлению, обнаружил в нем всего только чистый лист  бумаги. Это обстоятельство показалось ему весьма подозрительным (его  неугомонный юридический нюх подсказывал ему, что кто-то тайно похитил письмо),  и он немедленно написал мисс Голкомб. Однако ответа на свое письмо он до сих  пор не получил. Оказавшись в таком затруднении, он, вместо того чтобы  действовать согласно здравому смыслу, то есть предоставить все своему течению,  бессмысленно надоедал мне вопросами, не знаю ли я чего-нибудь обо всем этом.  Какого черта должен был я знать обо всем этом? Зачем будоражить и себя, и меня?  Об этом я и написал ему. Это было одно из моих самых язвительных писем. Ничего  более острого в эпистолярном стиле я не производил с той поры, как выгнал в  письменной форме одного крайне надоедливого человека – мистера Уолтера  Хартрайта. Письмо мое возымело должный эффект. Я больше ничего не получал от  этого юриста.    

Это было  неудивительно. Удивительным было то обстоятельство, что от Мэриан не только не  было никакого ответа, но не было и никаких угрожающих признаков ее появления.  Неожиданное отсутствие дорогой Мэриан просто окрылило меня. Было так приятно и  успокоительно прийти к заключению, что между моими женатыми родственниками  снова наступил мир. Пять дней нерушимого покоя, чарующего блаженного  одиночества почти привели меня в равновесие. На шестой день я почувствовал себя  настолько окрепшим, что послал за моим фотографом и засадил его снова за  работу – делать дагерротипы моих сокровищ искусства, имея в виду, как я  уже упоминал выше, усовершенствование вкусов всех окрестных варваров. Только я  отпустил его в рабочую комнату и начал заниматься моими древними монетами, как  внезапно появился Луи с визитной карточкой в руках.    

– Еще  какая-нибудь молодая особа? – сказал я. – Я ее не приму. При моем  состоянии здоровья молодые особы мне не под силу. Меня нет дома.    

– На  этот раз джентльмен, сэр.    

Джентльмен –  это, конечно, было другое дело. Я взглянул на визитную карточку. Боже милосердный!  Иностранный муж моей скучнейшей сестры – граф Фоско! Стоит ли говорить,  какая мысль возникла у меня, когда я взглянул на визитную карточку гостя?  Разумеется, не стоит. Сестра моя была замужем за иностранцем, и здравомыслящему  человеку могло прийти в голову только одно: граф явился, чтобы занять у меня  денег.    

– Луи, –  сказал я, – как вы думаете, он уйдет, если вы дадите ему пять шиллингов?    

Луи был  явно шокирован. Он невыразимо изумил меня, провозгласив, что иностранный муж  моей сестры роскошно одет и выглядит «как настоящий богач». От этих сведений  моя первая мысль соответственно претерпела некоторое изменение. Теперь я был  убежден, что у графа имеются собственные супружеские треволнения и он приехал,  по обычаю членов моей семьи, взвалить их на мои плечи.    

– Он  сказал, по какому делу приехал?    

– Граф  Фоско приехал, сэр, потому, что мисс Голкомб не в состоянии сама уехать из Блэкуотер-Парка.    

Новые  треволнения! По-видимому, не совсем его собственные, как я предполагал, но этой  дорогой Мэриан. Во всяком случае, треволнения. О Боже!    

– Введите  его, – сказал я, покорившись своей участи.    

Появление  графа буквально ошеломило меня. Он был так устрашающе огромен, что, признаюсь,  я задрожал. Я был совершенно уверен, что он будет сотрясать пол и повалит все  мои сокровища искусства. Он не сделал ни того, ни другого. Он был в премилом  светлом летнем костюме, держался с очаровательным спокойствием и самообладанием  и любезно улыбался. Вначале он произвел на меня превосходное впечатление. Это  не делает чести моей проницательности, как покажет дальнейшее. Об этом не  следовало бы упоминать, но я откровенный человек и упоминаю об этом, несмотря  ни на что.    

– Разрешите  вам представиться, мистер Фэрли, – сказал он, – я приехал из  Блэкуотер-Парка и имею счастье и честь быть супругом мадам Фоско. Позвольте мне  в первый и последний раз упомянуть об этом огромном преимуществе и умолять вас  не относиться ко мне как к постороннему человеку. Прошу вас – не  беспокойтесь! Молю вас – не шевелитесь!    

– Вы  очень любезны, – отвечал я.– Я хотел бы иметь достаточно сил, чтобы  приподняться. Счастлив видеть вас в Лиммеридже. Прошу вас, садитесь.    

– Боюсь,  что вы очень страдаете сегодня, – сказал граф.    

– Как  обычно, – сказал я. – Я всего-навсего сплошной клубок нервов, я  только выгляжу человеком.    

– В  свое время я изучил много наук, – заметил этот симпатичный человек. –  Среди них – и сложнейший вопрос о нервах. Могу ли я внести некоторые  предположения – наипростейшие и в то же время наиглубочайшие? Разрешите  исправить освещение вашей комнаты?    

– Конечно.  Только будьте любезны, следите, чтобы свет не падал на меня.    

Он  подошел к окну. Какой контраст по сравнению с дорогой Мэриан! Какая внимательность,  какая бесшумная походка!    

– Свет, –  сказал он очаровательно интимным тоном, так успокоительно действующим на  всякого инвалида, – имеет первостепенное значение. Свет возбуждает,  питает, сохраняет. Если бы вы были цветком, мистер Фэрли, вы тоже не могли бы  обойтись без него. Следите за мной. Здесь, где сидите вы, я закрою ставни,  чтобы свет не беспокоил вас. Там, где вы не сидите, я распахну ставни навстречу  целительному солнцу. Впускайте свет в вашу комнату, даже если не переносите его  на себе. Свет, сэр, заповедан нам благостным Провидением. Вы исполняете заповеди  Провидения со своими поправками. Впускайте свет на таких же условиях.    

Я счел  все это весьма убедительным и заботливым. Он, бесспорно, понравился мне всей  этой историей со светом. Да. Бесспорно.    

– Я  в смятении, мистер Фэрли, – сказал он, возвращаясь на место, –  клянусь честью, мистер Фэрли, при виде вас я в смятении.    

– Весьма  сожалею, уверяю вас. Разрешите спросить: почему?    

– Сэр,  мог ли я войти в эту комнату (где находитесь вы, страдалец), увидеть вас окруженным  великолепными произведениями искусства и не понять, что вы человек необычайно  ранимый, человек обостренной чувствительности? Скажите, мог ли я?    

Если бы  у меня хватило сил приподняться, я бы поклонился ему. Но у меня не было сил, я  мог только слабо улыбнуться в ответ. По существу, это было то же самое. Мы оба  поняли друг друга.    

– Прошу  вас, следите за ходом моей мысли, – продолжал граф. – Будучи  человеком утонченной чувствительности, я сижу здесь в присутствии другого  человека утонченной чувствительности и сознаю ужасную необходимость ранить эту  чувствительность некоторыми семейными происшествиями крайне меланхолического  порядка. Каковы неизбежные последствия этого? Как я имел честь доложить вам, я  в смятении!    

Не в эту  ли минуту я заподозрил, что он будет надоедать мне? Кажется, да.    

– Неужели  так необходимо упоминать об этих меланхолических происшествиях? – осведомился  я. – Выражаясь нашим непритязательным английским языком, граф Фоско,  нельзя ли положить их в долгий ящик?    

Граф с  ужасающей торжественностью вздохнул и покачал головой.    

– Разве  мне необходимо знать о них?    

Он пожал  плечами – первый иностранный жест, который он позволил себе с той минуты,  как появился у меня в комнате, – и устремил на меня пренеприятный  пронизывающий взгляд. Мой инстинкт подсказал мне, что лучше закрыть глаза. Я  подчинился своему инстинкту.    

– Только,  пожалуйста, осторожнее! – взмолился я. – Кто-нибудь умер?    

– Умер! –  вскричал граф с излишней иностранной горячностью. – Мистер Фэрли, ваше  национальное самообладание ужасает меня. Ради Создателя, что я такого сделал  или сказал, чтобы вы могли предположить во мне вестника смерти?    

– Тысяча  извинений, – отвечал я. – Вы ничего не сделали и не сказали. Но в  таких случаях я всегда заранее подготовляюсь к худшему. Это несколько смягчает  удар, встречая его на полдороге, и так далее. Уверяю вас, мне невыразимо  приятно слышать, что никто не умер. Кто-нибудь болен?    

Я открыл  глаза. Был ли он очень желтым, когда вошел, или сильно пожелтел за последние  две-три минуты? Право, не знаю и не могу спросить Луи, ибо его в это время в  комнате не было.    

– Кто-нибудь  болен? – повторил я, понимая, что мое национальное самообладание продолжает  ужасать его.    

– Да,  мистер Фэрли, кто-то болен.    

– Очень  огорчен, уверяю вас. Кто же?    

– К  моему глубокому прискорбию, мисс Голкомб. Вероятно, вы до некоторой степени были  подготовлены к этому? Вероятно, когда вы увидели, что мисс Голкомб не приехала,  как вы ей предлагали, и не написала вам ответного письма, вы, как любящий  дядюшка, разволновались, не заболела ли она?    

Несомненно,  как любящий дядюшка, я испытывал такое грустное предчувствие в какой-то из этих  дней, но в ту минуту я совершенно не мог припомнить, когда именно это было.  Однако я отвечал утвердительно из справедливости к самому себе. Я был очень  удивлен. Болеть было так нетипично для дорогой Мэриан. Я мог предположить  только какой-нибудь несчастный случай, происшедший с ней. Необъезженная  верховая лошадь, или падение с лестницы, или еще что-то в этом роде.    

– Это  серьезно? – спросил я.    

– Серьезно?  Без сомнения, – отвечал он. – Опасно? Надеюсь, что нет. К несчастью,  мисс Голкомб попала под проливной дождь. Она сильно простудилась, а теперь  состояние ее осложнилось сильнейшей лихорадкой.    

При  слове «лихорадка» я вспомнил, что наглая личность, которая разговаривала со  мной, только что прибыла из Блэкуотер-Парка! Я почувствовал, что падаю в  обморок...    

– Боже  милосердный! – сказал я. – Это заразно?    

– Пока  нет, – отвечал он с отвратительным хладнокровием, – но, возможно,  станет заразным. Когда я уезжал из Блэкуотер-Парка, подобных удручающих  осложнений еще не было. Я питаю глубочайший интерес к этому случаю, мистер Фэрли,  и пытался помочь врачу, лечащему мисс Голкомб. Примите мои личные уверения:  когда я наблюдал больную в последний раз, лихорадка была еще незаразной.    

Принять  его уверения! Я не принял бы его уверения ни за какие блага в мире! Я не  поверил бы даже самой нерушимой из его клятв! Он был слишком желт, чтобы ему  можно было поверить! Он выглядел как вопиющая зараза, как воплощение заразы.  Достаточно объемистый, чтобы быть носителем целой тонны тифозных бацилл, он мог  покрыть весь ковер, по которому разгуливал, скарлатинозной горячкой! При  крайней необходимости я удивительно быстро соображаю. Я мгновенно решил  отвязаться от него.    

– Будьте  так добры, простите инвалида, – сказал я, – но длительные переговоры  любого рода чрезвычайно утомляют меня. Разрешите узнать причину, по которой вы  оказали мне честь вашим посещением?    

Я горячо  надеялся, что этот толстый намек выбьет его из колеи, сконфузит его, принудит к  вежливым извинениям, короче – заставит его выйти вон из комнаты. Напротив!  Мои слова только усадили его на стул. Он стал еще торжественнее, напыщеннее и  болтливее. Он выставил вперед два страшных пальца и уставился на меня одним из  своих пренеприятно проницательных взглядов. Что мне оставалось делать?  Вообразите себе мое положение сами, прошу вас. Разве можно его описать?  По-моему, нет!    

– Причины  моего визита, – неукротимо продолжал он, – перечислены на моих  пальцах. Их две. Во-первых, я приехал с глубочайшим прискорбием подтвердить,  что между сэром Персивалем и леди Глайд происходят печальные разногласия. Я  ближайший друг сэра Персиваля. Я связан родственными узами с леди Глайд, так  как женат на ее родной тетке. Я являюсь очевидцем всего, что произошло в  Блэкуотер-Парке. Благодаря всему этому я имею возможность говорить с полным  правом, с уверенностью, с почтительным сожалением. Сэр, я ставлю вас в  известность, как главу семьи леди Глайд, что мисс Голкомб не преувеличила  ничего в своем письме к вам. Я утверждаю: мера, предложенная этой превосходной  леди, – единственное, что избавит вас от ужасов публичного скандала.  Временная разлука мужа и жены является мирным разрешением этого труднейшего  вопроса. Разлучите их сейчас, и, когда все причины для трений будут устранены,  я, имеющий честь обращаться к вам, предприму шаги для того, чтобы образумить  сэра Персиваля. Леди Глайд оскорблена, но (следите внимательно за ходом моей  мысли) именно поэтому – упоминаю об этом, сгорая от стыда! – она  является источником раздражения для своего мужа, оставаясь под одной крышей с  ним. Принять ее с полным правом и приличием может только ваш дом. Примите ее,  прошу вас!    

Вот это  мило! На юге Англии происходило страшное супружеское сражение, а человек с  тоннами заразных бацилл в каждой складке своего сюртука приглашает меня –  на севере Англии – принять участие в этом побоище!    

С той же  убедительностью, с какой делаю это сейчас, я попробовал указать ему на эту несообразность.  Граф неторопливо опустил один из своих страшных пальцев, выставил вперед второй  и помчался во весь опор, переехав меня на ходу. У него не хватило даже обычной  кучерской любезности крикнуть мне: «Эй, посторонись!» – перед тем как  раздавить меня...    

– Следите  снова за ходом моей мысли, прошу вас, – говорил он. – Я изложил вам  первую причину. Вторая причина, из-за которой я здесь, – сделать то, что  намеревалась сделать мисс Голкомб, если бы ей не помешала болезнь. В  Блэкуотер-Парке все черпают из моего неистощимого житейского опыта. Моего  дружеского совета просили и по поводу вашего интересного письма к мисс Голкомб.  Я сразу понял, ибо нас с вами роднит взаимная симпатия, почему вы  предварительно хотели повидать ее, перед тем как пригласить к себе леди Глайд.  Вы совершенно правы, сэр, не решаясь принять жену, прежде чем не убедитесь, что  муж не будет этому препятствовать. Я согласен с вами. Я согласен с тем, что  такой деликатный предмет, как семейные разногласия, не изложишь в письменной  форме. Мой приезд сюда (сопряженный с крайними неудобствами для самого меня)  сам по себе является доказательством моей чистосердечной искренности. Я, Фоско,  я, знающий сэра Персиваля лучше, чем знает его мисс Голкомб, заверяю вас своим  честным словом, что он не приблизится к вашему дому и не будет делать попыток повидать  вас, пока его жена будет здесь жить. Дела сэра Персиваля сильно пошатнулись.  Предложите ему свободу в обмен на разлуку с леди Глайд. Обещаю вам, он  ухватится за свободу и вернется на континент, как только сможет уехать. Вы  поняли меня? Да, поняли. Есть у вас вопросы ко мне? Если есть, я здесь, чтобы  ответить на них. Спрашивайте, мистер Фэрли, спрашивайте сколько хотите.    

Он уже  столько наговорил и, к моему ужасу, выглядел способным наговорить еще во много  раз больше! Из чистого самосохранения я уклонился от его любезного предложения.    

– Премного  благодарен, – ответил я, – я быстро иду к могиле. В моем болезненном  состоянии я должен принимать все на веру. Разрешите сделать это и в данном  случае. Надеюсь, мы поняли друг друга. Да? Весьма благодарен за ваше любезное  участие. Если, паче чаяния, я начну поправляться и буду иметь возможность  когда-нибудь еще встретиться с вами...    

Он  встал. Я решил, что он уходит. Нет. Еще разговоры, еще лишние минуты для распространения  заразы, и у меня в комнате, не забудьте – у меня в комнате!    

– Одну  минуту! – сказал он. – Прежде чем я попрощаюсь с вами, разрешите  убедить вас в одной неотложной необходимости. Дело заключается в следующем. Вы  не должны ждать выздоровления мисс Голкомб для того, чтобы принять у себя леди  Глайд. За мисс Голкомб ухаживают доктор, домоправительница, а также опытнейшая  сиделка – люди, за преданность и добросовестность которых я отвечаю  жизнью. Я вам это говорю! Я говорю также, что тревога и беспокойство за сестру  уже подорвали здоровье самой леди Глайд. У одра больной она беспомощна.  Отношения ее с мужем день ото дня делаются все более неприязненными и  напряженными. Если вы оставите ее еще на некоторое время в Блэкуотер-Парке, это  не будет способствовать выздоровлению мисс Голкомб и в то же время вы  подвергнетесь риску публичного скандала, которого и вы, и я, и все мы во имя  священных интересов нашей семьи всеми силами желали бы избежать. От всей души  советую вам снять со своих плеч серьезную ответственность за опоздание. Напишите  леди Глайд, чтобы она немедленно приезжала сюда. Исполните ваш родственный, ваш  непреложный, ваш прямой долг, и, что бы ни случилось в будущем, никто ни в чем  не сможет вас упрекнуть. Я говорю на основании обширного опыта – предлагаю  вам дружеский совет. Вы его принимаете? Да или нет?    

Я  посмотрел на него – всего только посмотрел на него, – надеюсь, лицо  мое совершенно явно выражало изумление по поводу его необычайной  самоуверенности и решимость позвонить Луи, чтобы тот вывел его из комнаты. Как  это ни невероятно, но должен отметить: выражение моего лица, по-видимому, не  произвело на него ни малейшего впечатления. У него не было нервов, –  очевидно, от рождения у него не было нервов!    

– Вы  колеблетесь? – сказал он. – Мистер Фэрли, я понимаю вас. Вы  считаете – вы видите, сэр, как благодаря моей глубокой симпатии к вам я  читаю ваши сокровеннейшие мысли! – вы считаете, что леди Глайд  недостаточно здорова, чтобы одной проделать длинный путь из Хэмпшира в  Лиммеридж. Как вам известно, ее личную горничную удалили, из остальных слуг в  Блэкуотер-Парке нет никого, кто мог бы ее сопровождать. Опять же вы считаете,  что останавливаться на пути сюда в лондонском отеле ей будет крайне неудобно.  Единым духом я подтверждаю правильность ваших возражений – единым духом я  устраняю их! Следите за ходом моей мысли, прошу вас в последний раз. По  возвращении с сэром Персивалем в Англию я намеревался поселиться в окрестностях  Лондона. Это намерение только что приведено в исполнение. Я снял небольшой  меблированный дом в Сент-Джонз-Вуд. Будьте любезны, заметьте этот факт в совокупности  с планом, который я собираюсь предложить. Леди Глайд едет в Лондон (путь недолгий!).  Я сам встречаю ее на станции, сам везу переночевать в мой дом, являющийся также  и домом ее родной тетушки, утром я сам отвожу ее на станцию, усаживаю в вагон,  она едет сюда, и ее собственная горничная (которая находится сейчас здесь)  встречает ее у дверцы кареты. Вот план, подсказанный родственной заботливостью,  план, подсказанный чувством приличия, – вот ваш собственный долг, долг  гостеприимства, симпатии, покровительства и сочувствия к обездоленной леди,  которая в них так нуждается! Я дружески приглашаю вас, сэр, присоединиться к  моей родственной заботливости во имя священных интересов нашей семьи! Я  серьезно советую вам написать и отправить со мной письмо с предложением вашего  гостеприимства (и сердца) и моего гостеприимства (и сердца) этой оскорбленной и  несчастной леди, за чье дело я ратую!    

Он махал  в мою сторону своей страшной ручищей, он ударял по своей заразной груди, он  разглагольствовал так высокопарно, как будто выступал передо мной в парламенте.  Пробил час принять крайние меры любого рода. Пробил час позвонить Луи и принять  нужные предосторожности, экстренно продезинфицировав комнаты.    

И вдруг  меня осенила мысль, гениальная мысль, которая, так сказать, сразу убивала двух  зайцев. Я решил отвязаться от утомившего меня вконец красноречия графа и от  надоедливых треволнений леди Глайд, согласившись на просьбу этого ненавистного  иностранца! Я решил сразу же написать письмо. Не было никакой опасности, что  приглашение будет принято, ибо, несомненно, Лора никогда не согласится уехать  из Блэкуотер-Парка, пока Мэриан лежит там больная. Непонятно, как это  очаровательно удобное препятствие не пришло в голову самому графу, – он  просто до него не додумался! Ужасная мысль, что, если я дам ему время для размышления,  он еще додумается, воодушевила меня до такой потрясающей степени, что я изо всех  сил постарался сесть и бросился, буквально бросился к письменным  принадлежностям, лежащим подле меня. Я написал письмо с такой быстротой, как  будто я простой конторский клерк. «Дорогая Лора, пожалуйста, приезжайте, когда  захотите. Переночуйте в Лондоне в доме вашей тетки. Огорчен известием о болезни  дорогой Мэриан. Ваш любящий дядя ». Держа эту записку на почтительном  расстоянии, я протянул ее графу, откинулся в кресле и сказал:    

– Простите,  вот все, что я могу сделать, – я в полной прострации. Отдохните и позавтракайте  внизу, хорошо? Приветы и поклоны всем, и так далее. До свидания.    

Но он  произнес еще одну речь – этот человек был поистине неистощимым! Я закрыл  глаза, я пытался не слушать. Несмотря на все мои усилия, кое-что я все-таки  услышал. Неистощимый муж моей сестры поздравлял себя, поздравлял меня,  поздравлял всех нас с результатами нашего свидания и наговорил еще с три короба  о нашей взаимной симпатии. Он оплакивал мои недуги, он предлагал выписать мне  рецепт, он умолял меня не забывать его проповеди по поводу освещения, он  принимал мое любезнейшее приглашение отдохнуть и позавтракать, он советовал мне  ожидать леди Глайд через два-три дня, он заклинал меня разрешить ему мечтать о  нашем будущем свидании и не огорчать его и себя нашим сегодняшним прощанием, –  он наговорил массу разной чепухи, на которую я, к своей радости, не обратил  тогда никакого внимания и которую теперь совершенно не помню. Я услышал, как  его сочувственный голос постепенно утихал, удалялся, но, несмотря на его  колоссальный рост, я так и не услышал его шагов. Он обладал отвратительным  свойством – быть совершенно бесшумным. Не знаю, когда именно он открыл и закрыл  двери за собой. Спустя некоторое время, после того как воцарилась тишина, я  наконец осмелился открыть глаза – его не было.    

Я  позвонил Луи и поспешил в ванную комнату. Омовение горячей водой с ароматным уксусом –  для меня, тщательное окуривание моего кабинета и другие необходимые предосторожности  были тут же приняты. Рад, что они подействовали успешно. Зараза не  распространилась. Днем я хорошо поспал. Проснулся освеженный и успокоенный.    

Первым  долгом я осведомился о графе. Неужели мы действительно от него отделались? Да.  Он уехал с дневным поездом. Позавтракал ли он и если так, то чем? Фруктовым  тортом со сливками. Что за человек! Что за пищеварение!    

Надо ли  прибавлять еще что-либо к вышеизложенному? Думаю, что нет. По-моему, я добрался  до границ, мне предназначенных. Последующее прискорбное событие произошло,  слава Богу, не в моем присутствии. Я горячо надеюсь, что никто не будет  настолько бесчувственным, чтобы хотя бы частично обвинить меня в чем-либо! Я  старался сделать все, что мог. Я никоим образом не несу ответственности за  прискорбное событие, которое нельзя было предвидеть. Оно ввергло меня в полную  прострацию, я пострадал от него больше, чем кто-либо другой. Мой камердинер Луи  (который, право, привязан ко мне по глупости) думает, что мне уж никогда не поправиться.  Он свидетель того, что в данную минуту я диктую ему, держа платок у глаз. Из  справедливости к самому себе я обязан присовокупить, что все это случилось  вовсе не по моей вине! Я совершенно измучен и убит горем. Что я могу еще  сказать?    

 Рассказ продолжает  Элайза Майклсон (домоправительница Блэкуотер-Парка)    

     I