1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
– Вовсе  не капитан Джордж, глупый вы человек! Капитан Осбори, – перебила его  Ребекка.    

Генерал  хмуро поглядывал то на капитана, то на Ребекку.    

– Капитан  Осборн, да? Родственник Осборнов из Л.?    

– У  нас один герб, – ответил Джордж. И это действительно было так: пятнадцать  лет назад мистер Осборн, посоветовавшись с одним знатоком геральдики с  Лонг-Акра, выбрал себе в «Книге пэров» герб Осборнов из Л. и украсил им свою  карету. Генерал ничего не ответил на это заявление; он взял подзорную трубку –  биноклей в то время еще не было – и сделал вид, что рассматривает зрительную  залу. Но Ребекка отлично видела, что его не вооруженный трубкой глаз смотрит в  ее сторону и бросает на нее и на Джорджа свирепые взгляды. Она удвоила свою приветливость.    

– Как  поживает дорогая Эмилия? Впрочем, нечего и спрашивать, – она так  прелестна! А кто эта добродушная на вид особа рядом с нею: ваша пассия? О вы,  негодные мужчины! А вон мистер Седли кушает мороженое, и с каким наслаждением!  Генерал, почему у нас нет мороженого?    

– Прикажете  пойти и принести вам? – спросил генерал, едва сдерживая бешенство.    

– Позвольте  мне пойти, прошу вас, – сказал Джордж.    

– Нет,  я хочу сама зайти в ложу к Эмилии. Дорогая, милая девочка! Дайте мне вашу руку,  капитан Джордж! – И, кивнув головой генералу, Ребекка легкой походкой  вышла в коридор. Очутившись с Джорджем наедине, она взглянула на него лукаво,  словно хотела сказать: «Вы видите, каково положение дел и как я его дурачу». Но  Джордж не понял этого, занятый своими собственными планами и погруженный в  самодовольное созерцание своей неотразимости.    

Проклятия,  которыми вполголоса разразился генерал, как только Ребекка и ее похититель его  покинули, были так выразительны, что, наверно, ни один наборщик не решился бы  их набрать, хотя бы они и были написаны. Они вырвались у генерала прямо из  сердца, – уму непостижимо, как человеческое сердце способно порождать  подобные чувства и по мере надобности выбрасывать из себя такой огромный запас  страсти и бешенства, ненависти и гнева!    

Кроткие  глаза Эмилии тоже были с беспокойством устремлены на парочку, поведение которой  так раздосадовало ревнивого генерала. Однако Ребекка, войдя в ложу, бросилась к  своей приятельнице с самыми бурными выражениями радости, несмотря на то, что  это происходило в публичном месте; она обнимала свою милую подругу ил виду у  всего театра и главным образом на виду у подзорной трубки генерала, наведенной теперь  на ложу Осборнов. С Джоном миссис Родон поздоровалась также очень приветливо, а  от большой брошки миссис О'Дауд и ее чудесных ирландских алмазов пришла в  восторг и по хотела верить, что они не прибыли прямым путем из Голконды. Она  суетилась, болтала, вертелась и кривлялась, улыбалась одному и кокетничала с  другим, и все это на виду у ревнивой подзорной трубки, направленной на нее с  противоположной стороны залы. А когда начался балет (в котором ни одна  танцовщица не проявила столь совершенного искусства пантомимы и не могла  сравняться с нею ужимками), она удалилась к себе, на этот раз опираясь на руку  капитана Доббина. Нет, нет, Джорджа она ни за что не возьмет с собой: он должен  остаться со своей дорогой, прелестной маленькой Эмилией.    

– Что  за ломака эта женщина, – шепнул честный Доббин Джорджу, вернувшись из ложи  Ребекки, куда он проводил ее в полнейшем молчании и с мрачным видом  могильщика. – Корчится, извивается, точно змея. Разве ты не видел, Джордж,  что все время, пока она была здесь, она просто разыгрывала комедию для того  генерала напротив?    

– Ломака?  Разыгрывала комедию? Глупости! Она самая очаровательная женщина в Англии, –  отвечал Джордж, показывая свои белые зубы и покручивая надушенные усы. –  Ты совершенно не светский человек, Доббин. Посмотри-ка на нее сейчас, она уже  успела заговорить Тафто. Видишь, как он смеется? Господи, что у нее за плечи!  Эмми, почему у тебя нет букета? У всех дам букеты.    

– Так  почему же вы ей не купили? – заметила миссис О'Дауд. Эмилия и Уильям  Доббин были благодарны ей за это своевременное замечание. Но обе дамы заметно  притихли. Эмилия была подавлена блеском, живостью и светским разговором своей  соперницы. Даже миссис О'Дауд словно воды в рот набрала после блестящего  появления Бекки и за весь вечер не сказала больше ни слова о своем Гленмелони.    

– Когда  ты наконец бросишь игру, Джордж? Ведь ты уже мне обещал сотни раз! –  сказал Доббин своему приятелю несколько дней спустя после вечера, проведенного  в опере.    

– А  когда ты бросишь свои нравоучения? – последовал ответ. – И чего ты,  черт возьми, беспокоишься? Играем мы по маленькой. Вчера я выиграл. Не думаешь  же ты, что Кроули плутует. При честной игре в конце концов всегда одно на одно  выходит.    

– Но  едва ли он сможет заплатить тебе, если проиграет. – сказал Доббин.    

Однако  его совет имел такой же успех, как и все вообще советы. Осборн и Кроули встречались  теперь постоянно. Генерал Тафто почти всегда обедал вне дома. Джорджа радушно  принимали в апартаментах, занимаемых адьютантом и его супругой (и расположенных  очень близко к покоям генерала).    

Поведение  Эмилии, когда они с Джорджем явились в гости к Кроули и его жене, чуть не  вызвало первой ссоры между супругами. Джордж сильно разбранил жену за ее явную  неохоту идти к ним и за высокомерное и гордое обращение с миссис Кроули, ее старой  подругой. Эмилия не сказала ни слова в ответ, но во время второго визита,  который они отдали миссис Родов, она, чувствуя на себе взгляд мужа и Ребекки,  испытующе смотревшей на нее, держалась еще более неловко и застенчиво, чем в  первый раз.    

Ребекка,  конечно, была сама любезность и словно не замечала холодности подруги.    

– Эмми  как будто загордилась с тех пор, как имя ее отца попало в… со времени неудач мистера  Седли, – сказала Ребекка, участливо смягчая свои слова ради Джорджа. –  Когда мы были в Брайтоне, мне казалось, что она делала мне честь ревновать вас  ко мне; а теперь она, вероятно, считает неприличным, что Родон, я и генерал  живем в одном доме. Но, дорогой мой, как бы мы при наших средствах могли жить  здесь без друга, который делил бы с нами расходы? Или вы думаете, что Родон не  в состоянии позаботиться о моей чести? Но все же я очень обязана Эмми, очень  обязана, – добавила миссис Родон.    

– Ну,  какая там ревность! – отвечал Джордж. – Все женщины ревнивы…    

– И  все мужчины также. Разве вы не ревновала меня к генералу Тафто, а генерал к вам  в тот вечер в опере? Ведь он готов был съесть меня за то, что я пошла с вами  навестить вашу глупенькую жену, как будто мне есть дело до нее или до  вас, – продолжала миссис Кроули, дерзко тряхнув головой. – Хотите остаться  пообедать? Мой драгун обедает у главнокомандующего. Важные, волнующие новости.  Говорят, французы перешли границу. Мы здесь пообедаем с вами спокойно.    

Джордж  принял приглашение, хотя жене его немного нездоровилось. Не прошло и шести  недель, как они поженились, а другая женщина уже глумилась над нею, и он не  сердился на это. Он не сердился даже на себя, этот добродушный малый.    

«Конечно,  это безобразие, – признавался он самому себе. – Но, черт возьми, если  хорошенькая женщина вешается вам на шею, что же остается делать? Я  довольно-таки смел с женщинами», – часто говорил он, улыбаясь и  многозначительно кивая Стаблу, Спуни и другим товарищам в офицерском собрании,  которые уважали его за это удальство. После военных побед победы любовные с  давних времен служили источником гордости для мужчин на Ярмарке Тщеславия,  иначе почему бы школьники хвастались своими амурными делами, а Дон-Жуан приобрел  такую популярность?    

Итак,  мистер Осборн, твердо убежденный, что он неотразим и создан для того, чтобы побеждать  женщин, не пытался противиться своей судьбе, а покорно подчинялся ей. Но так  как Эмми не возмущалась и не мучила его ревностью, а только молча страдала,  Джордж воображал, что она не подозревает того, о чем все его знакомые были  отлично осведомлены, а именно, что он отчаянно волочится за миссис Кроули. Он  катался с нею верхом, когда она бывала свободна. Он врал Эмилии про какие-то  дела на службе (каковым небылицам она нисколько не верила) и, оставив ее одну  или с братом, проводил вечера в обществе Кроули, проигрывая мужу деньги и теша  себя мыслью, что жена изнывает от любви к нему. Весьма вероятно, что эти двое  никогда прямо не сговаривались, что она будет завлекать юного джентльмена, а он  – обыгрывать этого джентльмена в карты, – но они прекрасно понимали друг  друга, и Родон добродушно позволял Осборну бывать у них сколько душе угодно.    

Джордж  был так занят своими новыми друзьями, что они с Уильямом Доббином проводили  вместе далеко не так много времени, как раньше. Джордж избегал его и в обществе  и в полку, – как мы уже видели, он недолюбливал нравоучения, которыми был  не прочь угостить его старшин приятель. Пусть некоторые поступки Джорджа и  серьезно огорчали капитана Доббина, но какая польза была убеждать Осборна, что,  несмотря на его пышные усы и высокое мнение о своей опытности, он еще мальчишка  и что Родон сделал его своей жертвой, как многих других, и, выжав из него все  возможное, отшвырнет от себя с презрением? Джордж его не слушал; и так как  Доббин, заходя к Осборнам, имел мало случаен встречаться со своим старым  другом, то они избегли многих тягостных и бесполезных разговоров. Таким  образом, наш друг Джордж без помехи развлекался на Ярмарке Тщеславия.    

Никогда  еще со времени Дария не было у армии такого блестящего обоза, как тот, что в  1815 году сопровождал армию герцога Веллингтона в Нидерландах и в сплошных  танцах и пиршествах довел ее, можно сказать, до самого поля сражения. Бал,  который дала некая благородная герцогиня в Брюсселе 15 июня вышеупомянутого  года, вошел в историю. Приготовления к нему взбудоражили весь город, и я слышал  от некоторых леди, живших в то время в Брюсселе, что дамы говорили о нем и  интересовались им куда больше, чем наступлением неприятеля. Билеты на этот бал  доставали ценою таких стараний, просьб и интриг, какие под стать только английским  леди, жаждущим встретиться с высшей знатью своей страны.    

Джоз и  миссис О'Дауд, страстно мечтавшие попасть на этот бал, напрасно старались достать  билеты; зато некоторым нашим друзьям повезло. Так, например, Джордж, благодаря  влиянию лорда Бейракрса и как бы в отплату за обед в ресторане, получил  пригласительный билет на имя капитана и миссис Осборн, каковое обстоятельство  заставило его чрезвычайно возгордиться. Доббин пользовался покровительством  генерала, командовавшего дивизией, к которой принадлежал его полк, поэтому,  явившись как-то к миссис Осборн, он, смеясь, показал ей такое же приглашение,  чем вызвал зависть Джоза и удивление Джорджа: как, черт возьми, Доббину удалось  пролезть в общество? Мистер и миссис Родон тоже, разумеется, были приглашены –  как друзья генерала, командующего кавалерийской бригадой.    

В  назначенный вечер Джордж, заказавший для Эмилии новое платье и всевозможные  украшения, повез ее на знаменитый бал, где она не знала ни единой души.  Разыскав леди Бепракрс, – которая даже не удостоила его поклоном, считая,  что пригласительного билета для него вполне достаточно, – и усадив Эмилию  на стул, он предоставил ее собственным попечениям, считая, что поступил весьма  похвально, так как купил ей новое платье и привез на бал, где она вольна была  развлекаться, как ей захочется. Ее размышления были не из приятных, и никто,  кроме честного Доббина, их не нарушал.    

Итак,  великосветский дебют Эмилии оказался весьма неудачным (ее муж отметил это с  глухим раздражением), но зато для миссис Родон Кроули этот вечер был сплошным  триумфом. Она приехала очень поздно: лицо ее сняло, платье было совершенством;  среди собравшихся знатных особ и под направленными на нее лорнетами Ребекка  казалась столь же хладнокровной и спокойной, как в прежнее время, когда водила  в церковь воспитанниц мисс Пинкертон. С многими из мужчин она уже была знакома,  и денди тотчас окружили ее. Что касается дам, то они шептались между собой о  том, что Родон похитил ее из монастыря и что она сродни фамилии Монморанси. Она  так прекрасно говорила по-французски, что эти сведения казались правдоподобными,  и все соглашались, что манеры ее прелестны и что она distinguee. Пятьдесят  кавалеров зараз толпились около нее, прося оказать честь танцевать с ними. Но  она отвечала, что уже приглашена и намерена танцевать очень мало. Она  направилась прямо к тому месту, где сидела Эмми, никем не замечаемая и глубоко  несчастная. Чтобы доконать бедняжку, миссис Родон бросилась к ней, восторженно  приветствуя свою дорогую Эмилию, и сейчас же начала ей покровительствовать. Она  разбранила платье подруги и ее прическу, подивилась, как она могла быть так  chaussee[50],  и обещала прислать ей на следующее утро свою corsetiere[51]. Она уверяла, что бал  восхитительный, что тут собрались все, кого все знают, а таких, кого никто не знает,  лишь очень, очень мало. За какие-нибудь две недели, после трех званых обедов,  эта молодая особа как нельзя лучше усвоила светский жаргон; и только по ее  прекрасному французскому выговору можно было догадаться, что она не родилась  аристократкой.    

Джордж,  оставивший Эмми на стуле при входе в залу, не замедлил к ней вернуться, когда  Ребекка осчастливила ее своим вниманием. Бекки как раз читала миссис Осборн  нотацию по поводу безумств ее мужа.    

– Ради  бога, милочка, не давай ему играть, – говорила она, – иначе он себя  погубит. Он и Родон каждый вечер играют в карты, а ведь ты знаешь, у него мало  денег, и Родон вытянет из него все до последнего шиллинга, если он не  образумится. Отчего ты не запретишь ему, беспечное ты существо! Отчего ты не  приходишь к нам по вечерам, вместо того чтобы скучать дома в обществе этого  капитана Доббина? Согласна, что он tres aimable[52], но разве может  нравиться мужчина с такими громадными ногами? Вот у твоего мужа ноги –  прелесть! А, да вот и он! Где вы были, негодный? Эмми тут без вас все глаза  выплакала. Вы пришли пригласить меня на кадриль?    

Она  положила рядом с Эмилией шаль и букет и упорхнула танцевать с Джорджем. Только  женщины умеют так ранить. Их маленькие стрелы отравлены ядом, который причиняет  в тысячу раз больше боли, чем грубое мужское оружие. Наша бедная Эмми не умела  ни ненавидеть, ни язвить – как ей было защищаться от своего безжалостного  врага?    

Джордж  танцевал с Ребеккой два или три раза. Эмилия едва ли знала точно, сколько. Она  сидела никем не замечаемая, в своем уголке, и только Родон подошел и довольно  беспомощно попытался занять ее разговором; да позднее капитан Доббин,  набравшись храбрости, принес ей прохладительного питья и сел около нее. Ему не  хотелось спрашивать, почему она так печальна, но она сама, стараясь объяснить  слезы, навертывавшиеся ей на глаза, сказала, что ее расстроила миссис Кроули,  сообщившая ей, что Джордж много играет.    

– Удивительное  дело: когда человек увлечется картами, он позволяет обманывать себя самым явным  плутам, – сказал Доббин; и Эмми согласилась: – Да, правда! – но  думала она совсем о другом, и вовсе не потеря денег огорчала ее.    

Наконец  Джордж вернулся за шалью и цветами Ребекки. Она собиралась уезжать и даже не  снизошла до того, чтобы подойти проститься с Эмилией. Бедная девочка ни слова  не сказала мужу и только еще больше поникла головкой. Доббин в это время был  отозван к своему другу, генералу дивизии, и о чем-то говорил с ним вполголоса,  а потому не видел этого. Джордж удалился с букетом в руках, но когда он  передавал его владелице, в нем лежала записка, свернувшаяся, словно змея,  посреди цветов. Ребекка сразу заметила ее. Она давно привыкла иметь дело с  записками. Ребекка взяла цветы. Когда взгляды их встретились, Джордж понял, что  она знает о содержимом букета. Муж торопил ее, по-видимому, слишком погруженный  в свои мысли, чтобы заметить немой разговор между его женой и приятелем. Да и  замечать было, в сущности, нечего. Ребекка подала Джорджу руку, бросив на него  один из своих быстрых многозначительных взглядов, сделала реверанс и удалилась  из залы. Джордж, склоненный над ее рукой, ничего не ответил на замечание  Кроули, он даже не слышал его, так был взволнован и возбужден своей  победой, – и, не сказав ни слова, дал им уйти.    

Эмилия  видела лишь первую часть сцены с букетом. Конечно, было естественно, что Джордж  пришел по поручению Ребекки за ее талью и цветами, за последние дни она почти  привыкла к таким вещам. Но сейчас это переполнило чашу.    

– Уильям, –  сказала она, невольно цепляясь за Доббина, который снова был около нее, –  вы такой добрый. Мне… мне нехорошо. Проводите меня домой.    

Она не  заметила, что назвала его по имени, как называл его Джордж. Доббин поспешно  ушел с ней. Жила она поблизости; они пешком протискались через толпу, которая  на улице была как будто еще гуще, чем в бальной зале.    

Джордж  несколько раз сердился на жену, когда, возвращаясь поздно домой, находил ее не  в постели, поэтому Эмилия сразу же легла; но, хотя она не уснула, она не  слышала непрерывного шума, гама и топота копыт на улице, – другие тревоги  не давали ей покоя.    

Между  тем Осборн, в радостном возбуждении, подошел к карточному столу и начал безрассудно  понтировать. Он все время выигрывал.    

– Сегодня  мне во всем везет, – сказал он. Но даже счастье в игре не могло успокоить  его, и спустя некоторое время он вскочил, сунул в карман свой выигрыш и пошел к  буфету, где выпил залпом несколько бокалов вина.    

Здесь-то  и нашел его Доббин в ту минуту, когда он, уже сильно навеселе, громко хохоча,  рассказывал какую-то историю. У Доббина, уже давно бродившего между карточными  столами в поисках своего друга, вид был настолько же бледный и серьезный,  насколько Джордж был весел и разгорячен.    

– Алло!  Доб! Поди сюда, и выпьем, старина Доб! У герцога замечательное вино! Налейте-ка  мне еще, сэр. – И он протянул дрожавший в его руке бокал.    

– Уходи  отсюда. Джордж! – промолвил Доббин все так же серьезно. – Не пей  больше!    

– Не  пить? Да что может быть лучше! Выпей и ты, старина, ты что-то уж очень бледен.  Твое здоровье!    

Доббин  подошел ближе и что-то прошептал ему. Джордж вздрогнул, дико прокричал «ура!»  и, осушив бокал, стукнул им по столу. Затем он быстро вышел под руку с другом.    

– Неприятель  перешел Самбру, – вот что сказал ему Уильям, – и наш левый фланг уже  введен в дело. Идем… Мы выступаем через три часа.    

Джордж  вышел на улицу, весь дрожа под впечатлением этого известии, столь давно ожидаемого  и все же столь неожиданного. Что были теперь любовь и интриги? Быстро шагая  домой, он думал о тысяче вещей, но только не об этом – он думал о своей прошлой  жизни и надеждах на будущее, о жене, о ребенке, с которым он, возможно, должен  расстаться, не увидев его. О, если бы он не совершил того, что совершил в эту  ночь! Если бы мог, по крайней мере, с чистой совестью проститься с нежным  невинным созданием, любовь которого он так мало ценил!    

Он думал  о своей короткой супружеской жизни. В эти несколько недель он сильно растратил  свой маленький капитал. Как безумен и расточителен он был! Если с ним случится  несчастье, что он оставит жене? Как он недостоин ее! Зачем он женился? Он не  годится для семейной жизни. Зачем он не послушался отца, который ни в чем ему  не отказывал? Надежда, раскаяние, честолюбие, нежность и эгоистические  сожаления переполняли его сердце. Он сел и стал писать отцу, вспоминая то, что  уже писал однажды, когда ему предстояло драться на дуэли. Полосы зари слабо  окрасили небо, когда он кончил свое прощальное письмо. Он запечатал его и  поцеловал конверт. Он подумал, что напрасно оскорбил своего великодушного отца,  вспомнил тысячи благодеяний, которые оказал ему суровый старик.    

Еще  раньше, едва вернувшись домой, Джордж заглянул в спальню Эмилии; она лежала тихо,  с закрытыми глазами; он рад был, что она уснула. Его денщик уже был занят  приготовлениями к походу; он понял сделанный ему знак не шуметь, и все  приготовления были очень быстро и бесшумно окончены «Разбудить ли Эмилию, –  думал Джордж, – или оставить записку ее брату, прося сообщить ей страшную  весть?» Он пошел снова взглянуть на нее.    

Она не  спала, когда Джордж в первый раз входил в ее комнату, но не открывала глаз, чтобы  даже этим не попрекнуть его. Но уже одно то, что он вернулся с бала так скоро  после нее, успокоило ее робкое сердечко, и, повернувшись в его сторону, когда  он осторожно выходил из комнаты, она задремала. Теперь Джордж вошел еще  осторожнее и снова посмотрел на нее. При слабом свете ночника ему видно было ее  нежное, бледное личико; покрасневшие веки с длинными ресницами были сомкнуты,  круглая белая рука лежала поверх одеяла. Милосердный боже! Как она чиста, как  хороша и как одинока! А он – какой он эгоист, грубый и бесчувственный!  Охваченный жгучим стыдом, он стоял в ногах кровати и смотрел на спящую. Как он  осмеливается, кто он такой, чтобы молиться за такое невинное создание? Бог да  благословит ее! Он подошел к кровати, посмотрел на ручку, слабую, тихо лежавшую  ручку, и бесшумно склонился над подушкой к кроткому, бледному личику.    

Две  прекрасные руки нежно обвились вокруг его шеи.    

– Я  не сплю, Джордж, – проговорила бедняжка с рыданием, от которого готово  было разорваться ее сердечко, прижавшееся теперь так близко к его сердцу. Она  проснулась, но для чего? В эту минуту с плацдарма громко прозвучал рожок,  подхваченный затем по всему городу; и от грохота барабанов пехоты и визга  шотландских волынок весь город проснулся.    

 ГЛАВА XXX

  «Я милую покинул…»    

     

Мы не  претендуем на то, чтобы нас зачислили в ряды авторов военных романов. Наше место  среди невоюющих. Когда палубы очищены для военных действий, мы спускаемся вниз  и покорно ждем. Мы только мешали бы нашим храбрым товарищам, сражающимся у нас  над головой. Поэтому мы не последуем за *** полком дальше городских ворот и,  предоставив майору О'Дауду выполнять свой воинский долг, вернемся к его  супруге, к дамам и обозу.    

Майор и  его жена, как мы уже говорили, не были приглашены на бал, на котором в прошлой  главе присутствовали другие наши знакомые; поэтому они имели гораздо больше  времени для здорового отдыха в постели, чем те, кто желал не только исполнять  свой долг, но и веселиться.    

– Помяни  мое слово, милая Пегги, – заметил майор, мирно натягивая на уши ночной колпак, –  что через день-другой здесь начнутся такие пляски, каких многие из этих  плясунов в жизни не видывали.    

Ему было  гораздо приятнее улечься в постель после мирно выпитого стакана вина, чем идти  куда-нибудь развлекаться. Пегги со своей стороны была бы рада щегольнуть на  балу своим тюрбаном с райской птицей, но известия, принесенные мужем, настроили  ее очень серьезно.    

– Хорошо  бы ты разбудила меня за полчаса до того, как протрубят сбор, – сказал  майор жене. – Разбуди меня в половине второго, Пегги, милая, и посмотри,  чтобы вещи были готовы. Может быть, я не вернусь к утреннему завтраку, миссис  О'Дауд. – С этими словами, означавшими, что полк может выступить уже на  следующее утро, майор замолчал и уснул.    

Миссис  О'Дауд, в папильотках и ночной кофточке, чувствовала, что, как хорошая хозяйка,  она при создавшихся обстоятельствах должна действовать, а не спать.    

– Успею  выспаться, когда Мик уйдет, – решила она и принялась упаковывать его  походную сумку, почистила плащ, фуражку и остальное снаряжение и все развесила  и разложила по местам. В карманы плаща она засунула некоторый, удобный в  походе, запас провизии и плетеную фляжку, или так называемый «карманный  пистолет», содержавший около пинты крепкого коньяку, который она и майор весьма  одобряли. Как только стрелки ее «репетитора» показали половину второго, а их  механизм пробил роковой час (звук этот, по утверждению миссис О'Дауд, был  точь-в-точь как у соборного колокола), она разбудила мужа и приготовила ему  чашку самого вкусного кофе, какой можно было найти в это утро в Брюсселе. И кто  станет отрицать, что все эти приготовления достойной леди так же доказывали ее  любовь, как слезы и истерики более чувствительных женщин, и что чашка кофе,  выпитая в компании с женой, пока по всему городу рожки трубят сбор и бьют  барабаны, не в пример полезнее и более к месту, чем пустые излияния чувств?  Поэтому майор явился на плац опрятно одетый, свежий и бодрый, и его чисто  выбритое румяное лицо вселяло мужество в каждого солдата. Все офицеры отдавали  честь жене майора, когда полк проходил мимо балкона, на котором стояла эта  славная женщина, приветливо махая им рукой; и можно смело сказать, что вовсе не  отсутствие храбрости, а скорее женская стыдливость и чувство приличия помешали  ей самолично повести в бой доблестный *** полк.    

По  воскресеньям и в других торжественных случаях миссис О'Дауд имела обыкновение с  отменной серьезностью читать что-нибудь из огромного тома проповедей своего  дядюшки-декана. Эти проповеди послужили ей большим утешением на корабле, когда  они возвращались из Вест-Индии и чуть не потерпели крушения. После отбытия  полка она обратилась к этой же книге, чтобы найти пищу для размышлений;  вероятно, она не очень много понимала из того, что читала, и мысли ее бродили  далеко, но лечь спать, когда тут же на подушке лежал ночной колпак бедного Мика,  было невозможно. Так всегда бывает на свете. Джек и Доналд идут на ратные подвиги,  с ранцем за плечами, весело шагая под звуки песни «Я милую покинул…», а «милая»  остается дома и страдает – у нее-то есть время и думать, и грустить, и  вспоминать.    

Зная,  как бесполезны сожаления и как чувствительность только делает людей более  несчастными, миссис Ребекка мудро решила не давать воли своему горю и перенесла  разлуку с супругом со спартанским мужеством. Сам Родон был гораздо более  растроган при прощании, чем стойкая маленькая женщина, с которой он  расставался. Она подчинила себе эту грубую, жесткую натуру. Родон любил, обожал  жену, безмерно восхищался ею. Во всю свою жизнь он не знал такого счастья,  какое в эти последние несколько месяцев дала ему Ребекка. Все его прежние  удовольствия: скачки, офицерские обеды, охота и карты, все прежние развлечения  и ухаживания за модистками и танцовщицами и тому подобные легкие победы  нескладного военного Адониса казались ему скучными и пресными по сравнению с  законными супружескими радостями, какими он наслаждался я последнее время, Она  всегда умела развлечь его, и он находил свой дом и общество жены в тысячу раз  более интересным, чем любое другое место или общество, какое ему приходилось  видеть. Он проклинал свои прошлые безумства и скорбел о своих огромных долгах,  которые оставались непреодолимым препятствием для светских успехов его жены.  Часто во время ночных бесед с Ребеккой он вздыхал по этому поводу, хотя раньше,  когда был холост, долги нисколько его не беспокоили. Он сам этому поражался.    

– Черт  побери, – говорил он (иногда, может быть, употребляя и более сильное  выражение из своего несложного лексикона), – пока я не был женат, мне дела  не было, под каким векселем я подписывал свое имя, лишь бы Мозес согласился  ждать или Леви – дать отсрочку. Но с тех пор как женился, я. честное слово, не  прикасаюсь к гербовой бумаге, кроме, конечно, тех случаев, когда переписываю  старые векселя.    

Ребекка  всегда умела рассеять его грусть.    

– Ах  ты, глупенький! – говорила она. – Ведь еще есть надежда на тетушку. А  если она подведет нас, разве не останется того, что вы называете «Газетою»?  Или, постой, если умрет дядя Бьют, у меня есть еще один план. Приход всегда  достается младшему сыну, – почему бы тебе не бросить армию и не пойти в  священники?    

При  мысли о таком превращении Родон разразился хохотом; раскаты громового драгунского  голоса разнеслись в полночь по всей гостинице. Генерал Тафто слышал их в своей  квартире, этажом выше. Ребекка на другой день с большим одушевлением изобразила  всю сцену, к огромному удовольствию генерала, и даже сочинила первую проповедь  Родона.    

Но все  это было уже в прошлом. Когда пришло известие, что кампания началась и войска  выступают в поход, Родон стал так серьезен, что Бекки принялась высмеивать его  и даже несколько задела его гвардейские чувства.    

– Надеюсь,  ты не думаешь, Бекки, что я трушу? – сказал он с дрожью в голосе. –  Но я – отличная мишень, и если пуля меня уложит, я оставлю после себя одно, а  может быть, и два существа, которых я хотел бы обеспечить, так как это я вовлек  их в беду. Здесь нет ничего смешного, миссис Кроули.    

Ребекка  ласками и нежными словами постаралась успокоить обиженного супруга. Злые  насмешки вырывались у нее лишь в тех случаях, когда живость и чувство юмора  брали верх в этой богатой натуре (что, впрочем, бывало довольно часто), но она  умела быстро придать своему лицу выражение святой невинности.    

– О  милый! – воскликнула она. – Неужели ты думаешь, что у меня нет  сердца? – И, быстро смахнув что-то с глаз, она с улыбкой заглянула в лицо  мужу.    

– Ну,  так вот, – сказал он, – если меня убьют, посмотрим, с чем ты  останешься. Мне здесь порядочно повезло, и вот тебе двести тридцать фунтов. У  меня еще припасено в кармане десять наполеондоров. Мне этого вполне достаточно,  потому что генерал за все платит по-княжески. Если меня убьют, я тебе, по  крайней мере, ничего не буду стоить… Не плачь, малютка: я еще, может быть,  останусь жив, назло тебе. Лошадей я с собой не возьму, ни ту, ни другую, –  я поеду на генеральском вороном, так будет дешевле; я говорил ему, что мой конь  захромал. Если я не вернусь, ты за эту пару лошадей кое-что выручишь. Григ  вчера еще предлагал мне девяносто за кобылу, прежде чем пришли эти проклятые  известия, а я был так глуп, что не хотел ее отдать меньше чем за сотню. За  Снегиря всегда можно взять хорошую цену, но только лучше продай его здесь, а то  у барышников слишком много моих векселей, так что не стоит везти его в Англию.  За маленькую кобылу, которую тебе подарил генерал, тоже можно кое-что выручить;  хорошо еще, что здесь нет проклятых счетов за содержание лошадей, как в  Лондоне, – добавил Родон со смехом. – Вот этот дорожный несессер  стоил мне двести фунтов, – то есть я задолжал за него двести; а золотые  пробки и флаконы должны стоить тридцать – сорок фунтов. Будьте добры продать  его, сударыня, а также мои булавки, кольца, часы с цепочкой и прочие вещи. Они  стоят немало денег. Я знаю, мисс Кроули заплатила за часы с цепочкой сто  фунтов. Черт возьми! Флаконы с золотыми пробками! Жалею теперь, что не купил их  побольше. Эдвардс навязывал мне серебряную машинку для снимания сапог, и я мог  еще прихватить несессер с серебряной грелкой и серебряный сервиз. Ну, да что  поделаешь, Бекки, обойдемся тем, что у нас есть.    

Отдавая  таким образом прощальные распоряжения, капитан Кроули, который до последнего  времени, когда любовь овладела драгуном, редко думал о ком-нибудь, кроме самого  себя, теперь перебирал свои небогатые пожитки, стараясь сообразить, что можно  превратить в деньги для обеспечения жены на тот случай, если с ним что-нибудь  произойдет. Ему доставляло удовольствие записывать карандашом, крупным  ученическим почерком, различные предметы своего движимого имущества, которые  можно было бы продать с выгодой для его будущей вдовы, например:    

«Моя  мантоновская двустволка, скажем, – 40 гиней; мой плащ для верховой езды,  подбитый собольим мехом, – 50 фунтов; мои дуэльные пистолеты в ящике  розового дерева (те, из которых я застрелил капитана Маркера) – 20 фунтов; мои  седельные сумки и попона; то же самое системы Лори…» и т. д. И хозяйкой  всего этого имущества он оставлял Ребекку.    

Верный  своему плану экономии, капитан надел самый старый, поношенный мундир и эполеты,  оставив более новые на сохранение своей жене (или, может быть, вдове). И этот  прославленный в Виндзоре и в Хайд-парке денди отправился в поход, одетый  скромно, словно сержант, и чуть ли не с молитвой за женщину, которую он  покидал. Он поднял ее на руки и с минуту держал в объятиях, крепко прижимая к  бурно бьющемуся сердцу. Потом, весь красный, с затуманенным взглядом, опустил  ее наземь и оставил одну. Он ехал рядом со своим генералом и молча курил  сигару, пока они догоняли бригаду, выступившую раньше. И только когда они  отъехали несколько миль от города, он перестал крутить усы и прервал молчание.    

Ребекка,  как мы уже говорили, благоразумно решила не давать воли бесполезной скорби при  разлуке с мужем. Она помахала ему рукой и с минуту еще постояла у окна после  того, как он скрылся из виду. Соборные башни и остроконечные крыши причудливых  старинных домов только что начали краснеть в лучах восходящего солнца. В эту  ночь Ребекке не пришлось отдохнуть. Она все еще была в своем нарядном бальном  платье; ее светлые локоны немного развились и обвисли, а под глазами легли  темные круги от бессонной ночи.    

– Какой  у меня ужасный вид, – сказала она, рассматривая себя в зеркале, – и  как бледнит меня розовый цвет! Она сняла с себя розовое платье, и при этом  из-за корсажа выпала записка; Ребекка с улыбкой подняла ее и заперла в  шкатулку. Затем поставила свой букет в стакан с водой, улеглась в постель и  сладко заснула.    

В городе  царила тишина, когда в десять часов утра она проснулась и выпила кофе, который  очень подкрепил и успокоил ее после всех тревог и огорчений.    

Позавтракав,  она возобновила расчеты, которые простодушный Родон производил минувшей ночью,  и обсудила свое положение. В случае несчастья она, принимая в соображение все  обстоятельства, была довольно хорошо обеспечена. У нее были свои драгоценности  и наряды, в добавление к тем, которые ей оставил муж. (Мы уже описывали и  восхваляли щедрость, проявленную Родоном тотчас же после женитьбы.) Генерал, ее  раб и обожатель, преподнес ей, помимо арабской кобылы, множество красивых  подарков в виде кашемировых шалей, купленных на распродаже имущества вдовы  обанкротившегося французского генерала, и многочисленных вещиц из ювелирных  магазинов, свидетельствовавших о вкусе и богатстве обожателя. Что касается  «тикалок», как бедный Родон называл часы, то они тикали во всех углах ее  комнат. Как-то раз вечером Ребекка мимоходом упомянула, что часы, которые ей  подарил Родон, английского изделия и идут плохо, – и на следующее же утро  ей были присланы прелестные часики фирмы Леруа, с цепочкой и крышкой,  украшенной бирюзой, и еще одни – с маркой «Брегет», усыпанные жемчугом и  размером не больше полукроны. Одни купил ей генерал Тафто, а другие галантно преподнес  капитан Осборн. У миссис Осборн не было часов, хотя, нужно отдать  справедливость Джорджу, если бы она попросила, он тотчас купил бы их ей; что же  касается почтенной миссис Тафто, у нее в Англии были старинные часы, доставшиеся  ей от матери, и они-то, пожалуй, могли бы заменить ту серебряную грелку, о  которой упоминал Родон. Если бы фирма «Хоуэл и Джеймс» опубликовала список  покупателей, которым она продавала различные драгоценности, как удивились бы  многие семейства; а если бы все эти украшения попали к законным женам и дочерям  джентльменов, какое обилие их скопилось бы в благороднейших домах Ярмарки Тщеславия!    

Вычислив  стоимость всех этик ценностей, миссис Ребекка убедилась, не без острого чувства  торжества и удовлетворения, что в случае чего она может для начала рассчитывать  по меньшей мере на шестьсот – семьсот фунтов. Она провела все утро самым  приятным образом, разбирая, приводя в порядок, рассматривая и запирая под замок  свое имущество. Среди записок в бумажнике Родона она нашла чек на двадцать  фунтов на банкира Осборна. Это заставило ее вспомнить о миссис Осборн.    

– Пойду  разменяю чек, – сказала она, – а потом навещу бедняжку Эмми.    

Пусть  это роман без героя, но мы претендуем, по крайней мере, на то, что у нас есть  героиня. Ни один мужчина в британской армии, выступавший в поход, даже сам  великий герцог, не мог быть хладнокровнее среди всех опасностей и затруднений,  чем эта неунывающая маленькая адъютантша.    

У нас  есть и еще один знакомый, который не принял участия в военных действиях и поведение  и чувства которого мы поэтому имеем право знать. Это наш друг, экс-коллектор  Богли-Уолаха, покой которого, как и всех других, был в это раннее утро нарушен  звуками военных рожков. Так как он был большой любитель поспать и понежиться в  постели, то, вероятно, спал бы, как всегда, до полудня, несмотря на все  барабаны, рожки и волынки британской армии, если бы сон его не был прорван, и  притом не капитаном Джорджем Осборном, который жил с ним в одной квартире и,  как всегда, был слишком поглощен собственными делами или горем от разлуки с  женой, чтобы попрощаться со своим спящим шурином, – нет, не Джордж встал  между сном и Джозом Седли, а капитан Доббин, который явился и поднял его,  выразив желание пожать ему на прощание руку.    

– Очень  любезно с вашей стороны, – сказал Джоз, зевая и мысленно посылая капитана  к черту.    

– Я…  я не хотел, видите ли, уехать, не простившись с вами, – проговорил  бессвязно Доббин, – потому что, видите ли, кое-кто из нас, возможно, не  вернется, и мне хотелось бы проститься… и все такое, видите ли…    

– Что  вы хотите сказать? – спросил Джоз, протирая глаза.    

Капитан  не расслышал – он и не смотрел на толстого джентльмена в ночном колпаке, к которому,  по его словам, относился с таким теплым участием. Лицемер старательно прислушивался  и смотрел в сторону апартаментов Джорджа, крупно шагая по комнате, опрокидывая  стулья, барабаня пальцами, грызя ногти и обнаруживая другие признаки сильного  внутреннего волнения.    

Джоз  всегда был неважного мнения о капитане, а теперь начал предполагать, что и храбрость  его несколько сомнительна.    

– Чем  я могу вам быть полезен, Доббин? – спросил он насмешливым тоном.    

– Вот  чем, – ответил капитан, подходя к его кровати. – Через четверть часа  мы выступаем, Седли, и, может быть, ни я, ни Джордж не вернемся. Помните же,  что вы не должны двигаться из этого города, пока не убедитесь, как обстоят  дела. Вы должны оставаться здесь, оберегать свою сестру, успокаивать ее,  заботиться о ней. Если что-нибудь случится с Джорджем, помните – у нее никого  нет на свете, кроме вас. Если армии придется плохо, вы обязаны доставить ее  благополучно в Англию; и вы должны обещать мне под честным словом, что не  покинете ее. Я верю, что вы иначе не поступите: что касается денег, вы всегда  были достаточно щедры. Кстати, вам не нужно денег? Я хочу сказать, хватит у вас  золота, чтобы уехать в Англию в случае несчастья?    

– Сэр, –  величественно заявил Джоз, – когда мне нужны деньги, я знаю, куда  обратиться. Что касается сестры, вам нечего указывать мне, как я должен себя  вести.    

– Вы  говорите как мужественный человек, Джоз, – сказал капитан  добродушно, – и я рад, что Джордж может оставить жену в таких надежных  руках. Значит, я могу передать ему ваше честное слово, что в случае крайности  вы не оставите ее?    

– Конечно,  конечно, – отвечал мистер Джоз, щедрость которого в отношении денег Доббин  оценил правильно.    

– Ив  случае поражения вы увезете ее невредимой из Брюсселя?    

– Поражения?  Черт побери, сэр, этого не может быть! Не старайтесь запугать меня, – закричал  из-под одеяла герой. Доббин почувствовал облегчение, когда Джоз так решительно  признал свои обязанности по отношению к сестре.    

«По  крайней мере, – думал капитан, – у нее будет безопасное убежище, на  случай если произойдет самое худшее».    

Если  капитан Доббин рассчитывал для собственного успокоения и удовольствия повидать  еще раз Эмилию, прежде чем их полк выступит в поход, то он был наказан по  заслугам за такой непростительный эгоизм. Дверь из спальни Джоза вела в  гостиную, общую для всей семьи, и против этой двери была дверь в комнату Эмилии.  Рожки разбудили всех, и теперь не к чему уже было скрывать правду. Денщик  Джорджа укладывал вещи в гостиной. Осборн то и дело выходил из смежной спальни,  бросая денщику те предметы, которые могли пригодиться ему в походе. И Доббину  представилась-таки возможность, на которую он надеялся, – еще раз увидеть  лицо Эмилии. Но что это было за лицо! Такое бледное, растерянное и полное  отчаяния, что память о нем преследовала его потом, как сознание тяжкой вины, а  вид его возбудил в нем невыразимую тоску и жалость.    

Эмилия  была в белом утреннем капоте, волосы ее рассыпались по плечам, большие глаза  потускнели и были устремлены в одну точку. Желая помочь в сборах и показать,  что в такую серьезную минуту и она может быть полезна, Эмилия вынула из ящика  офицерский шарф Джорджа и ходила взад и вперед за мужем с шарфом в руках, молча  глядя, как он укладывается. Вот она вышла из комнаты и стала, прислонившись к  стене и прижимая к груди шарф, на котором тяжелая красная бахрома алела, как  кровь. Наш благородный капитан, взглянув на нее, почувствовал в сердце боль и  раскаяние. «Милосердный боже! – подумал он. – И такое горе я осмелился  подглядеть!» И нечем было помочь, нечем облегчить это безмолвное отчаяние. Он  стоял с минуту и смотрел на нее, бессильный и терзаемый жалостью, как отец  смотрит на своего страдающего ребенка.    

Наконец  Джордж взял Эмми за руку и увел ее в спальню, откуда через минуту вышел уже  один. Прощание свершилось – он ушел.    

«Слава  богу, кончено, – подумал Джордж, спускаясь через три ступеньки по лестнице  и придерживая саблю. Он быстро побежал к сборному пункту, где строился полк и  куда спешили солдаты и офицеры из своих квартир. Кровь стучала у него в висках,  щеки пылали: начиналась великая игра – война, и он был одним из ее участников.  Какой вихрь сомнений, надежд и восторга! Как много поставлено на карту! Что  были в сравнении с этим все азартные игры, в которые он когда-то играл! Он с  детства увлекался всеми состязаниями, требовавшими смелости и ловкости. Он был  чемпионом и в школе и в полку, всегда ему рукоплескали; на крикетном поле и на  гарнизонных скачках – всюду он одерживал сотни побед, и всюду, где бы он ни  появлялся, и женщины и мужчины любовались им и завидовали ему. Какие качества в  мужчине нравятся больше, чем физическое превосходство, ловкость, отвага? Сила и  мужество с давних времен служили темой для песен и баллад; со времен осады Трои  и до наших дней поэзия всегда выбирала своим героем воина. Не потому ли, что  люди – трусы в душе, они так восхищаются храбростью и считают, что воинская  доблесть больше всех других качеств заслуживает похвал и поклонения?    

Итак,  заслышав волнующий боевой призыв, Джордж вырвался из нежных объятий не без  чувства стыда, что дал себя задержать (хотя у его жены едва ли хватило бы на  это сил). Такое же горячее нетерпение испытывали все его товарищи, уже знакомые  нам, – от бравого майора, который вел полк в поход, до маленького  прапорщика Стабла, который должен был нести в этот день знамя.    

Солнце  только что стало всходить, когда войска выступили из города. Это было великолепное  зрелище: впереди колонны шел оркестр, играя полковой марш, затем ехал  командующий полком майор О'Дауд верхом на своем крепыше Пираме; за ним шли  гренадеры во главе со своим капитаном; в центре развевались знамена, которые  несли прапорщики; затем шел Джордж впереди своей роты. Он поднял голову,  улыбнулся Эмплпи и прошел дальше; и вскоре даже звуки музыки замерли вдали.    

 ГЛАВА XXXI,

  в которой Джоз Седли  заботится о своей сестре    

     

Таким  образом, все старшие офицеры были призваны к исполнению своего долга, и Джоз  Седли остался во главе маленького гарнизона в Брюсселе, в состав которого  входили больная Эмилия, слуга-бельгиец Исидор и девушка-прислуга. Хотя Джоз был  расстроен и покой его был нарушен вторжением Доббина и всеми событиями этого  утра, тем не менее он оставался в постели, ворочаясь без сна с боку на бок,  пока не подошел его обычный час вставания. Солнце поднялось уже высоко, и наши  доблестные друзья *** полка отшагали немало миль, прежде чем наш чиновник вышел  к завтраку в своем цветастом халате.    

Отсутствие  шурина не очень огорчало Джоза. Может быть, он был даже доволен, что Осборн  уехал, потому что в присутствии Джорджа он играл весьма второстепенную роль в  доме и Осборн ни капельки не скрывал своего пренебрежения к толстяку штатскому.  Но Эмми всегда была добра и внимательна к брату. Она заботилась об его  удобствах, наблюдала за приготовлением его любимых блюд, гуляла или каталась с  ним (для этого представлялось много, слишком много случаев. – ибо где был  в это время Джордж?). Кроткое личико Эмилии заставляло ее брата умерять свой  гнев, а мужа – прекращать насмешки. Несколько раз она робко упрекала Джорджа за  его отношение к брату, но тот с обычной своей резкостью обрывал эти разговоры.    

– Я  человек прямой, – говорил он, – и то, что чувствую, то и показываю,  как должен делать всякий честный человек. Какого черта ты хочешь, дорогая,  чтобы я почтительно относился к такому дураку, как твой братец?    

Итак,  Джоз был рад отсутствию Джорджа. Штатская шляпа последнего и перчатки, оставленные  на буфете, и мысль, что владелец их далеко, доставили Джозу какое-то смутное  чувство торжества.    

«Сегодня, –  думал Джоз, – он уже не будет меня злить своим фатоватым видом и наглостью».    

– Унесите  шляпу капитана в переднюю, – сказал он слуге Исидору.    

– Может  быть, она ему больше не понадобится, – отвечал лакей, хитро взглянув на  своего господина. Он тоже ненавидел Джорджа, – тот проявлял в обхождении с  ним истинно английскую грубость.    

– И  спросите мадам, придет ли она к завтраку, – важно сказал мистер Седли,  спохватившись, что заговорил со слугой о своем нерасположении к Джорджу. Хотя,  надо правду сказать, он уже не раз бранил шурина в присутствии слуги.    

Увы!  Мадам не может прийти к завтраку и приготовить les tartines[53], которые любит мистер  Джоз. Мадам слишком больна, она с самого отъезда мужа находится в ужасном  состоянии, – так доложила ее bonne[54].  Джоз выразил свое сочувствие тем, что налил ей огромную чашку чаю (это был его  способ проявлять братскую нежность), и сделал даже больше: он не только послал  ей завтрак, но стал придумывать, какие деликатесы будут ей всего приятнее к  обеду.    

Лакей  Исидор мрачно наблюдал за тем, как денщик Осборна собирал своего капитана в дорогу, –  прежде всего потому, что он ненавидел мистера Осборна, который обращался с ним,  как и со всеми нижестоящими, очень высокомерно (слуги на континенте не мирятся  с той грубостью, какую покорно терпят наши более благонравные английские  слуги), а кроме того, ему было обидно, что столько добра уплывает у него из  рук, чтобы попасть в руки других людей, когда англичане оконфузятся.  Относительно этого конфуза он, как и многие другие в Брюсселе и во всей  Бельгии, не сомневался нисколько. Почти все были уверены, что император отрежет  прусскую армию от английской, уничтожит одну вслед за другой и не позже как  через три дня вступит в Брюссель. Тогда все имущество его теперешних хозяев,  которые будут убиты, или обратятся в бегство, или попадут в плен, законным  образом перейдет в собственность мосье Исидора.    

Помогая  Джозу в утомительном и сложном ежедневном туалете, его верный слуга соображал,  как он поступит с теми самыми предметами, с помощью которых он украшал особу  своего господина. Эти серебряные флаконы с духами и туалетные безделушки пойдут  в подарок одной девице, в которую он был влюблен; английский бритвенный прибор  и булавку с большим рубином он оставит себе: она будет так красиво выделяться  на тонкого полотна сорочке с брыжами. А в этой сорочке, да еще в фуражке,  обшитой золотым галуном, в венгерке, отделанной шнурами, которую нетрудно  перешить по его фигуре, с тростью капитана, украшенной золотым набалдашником, с  большим двойным кольцом с рубинами, которое он затем даст переделать в пару  восхитительных сережек, он будет настоящим Адонисом и легко победит мадемуазель  Реи.    

«Как эти  запонки пойдут мне! – думал он, застегивая манжеты на пухлых запястьях  мистера Седли. – Я давно мечтаю о запонках. А капитанские сапоги с медными  шпорами, что стоят в соседней комнате, – parbleu![55] – какой эффект они  произведут на Allee Verte![56]»    

Итак,  пока мосье Исидор своими бренными перстами придерживал нос господина и брил ему  нижнюю часть лица, воображение уносило его на Зеленую аллею, где он в венгерке  со шнурами разгуливал в обществе мадемуазель Рен: он мысленно бродил в тени  деревьев по берегам канала, рассматривал проплывающие мимо баржи, или освежался  кружкой фаро на скамейке пивной по дороге в Лакен.    

Мистер  Джоз Седли, к счастью для своего спокойствия, не подозревал, что происходило в  голове его слуги, так же как почтенный читатель и я не знаем того, что думают о  нас Джон или Мэри, которым мы платим жалованье. Что думают слуги о своих  господах?.. Если бы мы знали, что думают о нас наши близкие друзья и дорогие  родственники, жизнь потеряла бы всякое очарование и мы все время пребывали бы в  невыносимом унынии и страхе. Итак, слуга Джоза намечал себе жертву, подобно  тому как один из поваров мистера Пейнтера на Ледихолл-стрит украшает ничего не  подозревающую черепаху карточкой, на которой написано: «Суп на завтра».    

Служанка  Эмилии была настроена далеко не так эгоистически. Мало кто из подчиненных этого  милого, доброго создания не платил ей обычной дани привязанности и любви за ее  кротость и доброту. И действительно, кухарка Полина утешила свою хозяйку  гораздо лучше, чем кто-либо из тех, кого она видела в это злосчастное утро.  Когда она заметила, что Эмилия, молчащая, неподвижная и измученная, уже  несколько часов сидит у окна, откуда она следила за исчезавшими вдали  последними штыками уходившей колонны, эта честная женщина взяла Эмилию за руку  и сказала:    

– Tenez,  madame, est-ce qu'il n'est pas aussi a l'armee mon homme a moi?[57]    

После  чего она разразилась слезами, а Эмилия, упав к ней в объятия, тоже  расплакалась, и обе стали жалеть и утешать друг друга.    

Много  раз в это утро слуга мистера Джоза Исидор бегал в город, к воротам отелей и  домов, расположенных вокруг парка, где жило больше всего англичан, и там,  толкаясь среди других слуг, курьеров и лакеев, собирал все новости и приносил  домой бюллетени для осведомления своего хозяина. Почти все эти джентльмены были  в душе приверженцами императора и имели собственное мнение относительно скорого  окончания войны. Прокламация Наполеона, выпущенная в Авене, широко  распространялась по Брюсселю. «Солдаты! – гласила она. – Настала  годовщина Маренго и Фридланда, которые дважды уже решали судьбы Европы. Мы были  тогда слишком великодушны, как и после Аустерлица и Ваграма. Мы поверили  клятвам и обещаниям государей и оставили их на тронах. Так встретим же их снова  лицом к лицу! Разве мы или они стали другими? Солдаты! Эти самые пруссаки,  которые так дерзки сейчас, под Иеной шли на нас трое против одного, а под  Монмирайлем шестеро против одного. Те из вас, кто был в плену в Англии, могут  рассказать своим товарищам об ужасах английских понтонов. Безумцы! Случайный  успех ослепил их. Но если они вступят во Францию, они найдут там только  могилу!» А приверженцы Франции предсказывали еще более скорое истребление  врагов императора, и все кругом соглашались, что пруссаки и англичане вернутся  во Францию не иначе как пленниками в хвосте победоносной армии.    

Таковы  были известия, собранные в течение дня, и они не могли не оказать своего действия  на мистера Седли. Ему донесли, что герцог Веллингтон выехал в армию, авангард  которой французы сильно потрепали накануне вечером.    

– Потрепали?  Вздор! – сказал Джоз, мужество которого за завтраком всегда  возрастало. – Герцог выехал в армию, чтобы разбить императора, как он  раньше разбивал всех его генералов.    

– Его  бумаги сожжены, имущество вывезено, а квартира очищается для герцога Далматского, –  отвечал Исидор. – Я знаю это от его собственного дворецкого. Люди милорда  герцога Ричмонда уже укладываются. Его светлость бежал, а герцогиня ожидает  только, пока уложат серебро, чтобы присоединиться к французскому королю в  Остенде.    

– Французский  король в Генте, – возразил Джоз, притворяясь, что не верит вздорным слухам.    

– Он  вчера ночью бежал в Брюгге, а сегодня отплывает в Остенде. Герцог Беррийский  взят в плен. Тем, кто хочет уцелеть, лучше уезжать поскорее, потому что завтра  откроют плотины, – и как тогда бежать, раз вся страна будет под водой?    

– Чепуха,  сэр! Мы можем выставить втрое против того, сэр, что выставит Бонн! – запальчиво  воскликнул мистер Седли. – Австрийцы и русские подходят. Он должен быть  сокрушен и будет сокрушен! – заявил Джоз, ударяя рукой по столу.    

– Пруссаков  было трое против одного при Иене, а он в одну неделю взял всю их армию и  королевство. Под Монмирайлем их было шестеро против одного, а он рассеял их,  как овец. Австрийская-то армия наступает, но ведет ее императрица и Римский  король. А русские? Русские отступят. Англичанам не будет пощады, – все  помнят, как они жестоко обращались с нашими героями на своих проклятых  понтонах. Взгляните, здесь все напечатано черным по белому. Вот прокламация его  величества, императора и короля, – сказал новоявленный приверженец Наполеона,  не считавший более нужным скрывать свои чувства, и, вынув из кармана  прокламацию, грубо сунул ее в лицо своему господину, – он уже смотрел на  расшитую шнурами венгерку и другие ценности как на свою добычу.    

Джоз не  был серьезно напуган, но все же уверенность его поколебалась.    

– Дайте  мне пальто и фуражку, сэр, – сказал он, – и следуйте за мной. Я сам  пойду и узнаю, насколько верны ваши рассказы.    

Исидор  пришел в бешенство, увидав, что Джоз надевает венгерку.    

– Милорду  лучше не надевать военного мундира, – заметил он, – французы  поклялись не давать пощады ни одному английскому солдату.    

– Молчать!  Слышите! – воскликнул Джоз и все еще с решительным видом и с непобедимой  твердостью сунул руку в рукав. За совершением этого геройского поступка его и  застала миссис Родон Кроули, которая как раз явилась навестить Эмилию и, не  позвонив, вошла в прихожую.    

Ребекка  была одета, как всегда, очень изящно и красиво; спокойный сон после отъезда Родона  освежил ее; приятно было смотреть на ее розовые щечки и улыбку, когда у всех в  городе в этот день лица выражали тревогу и горе. Она стала смеяться над  положением, в котором застала Джоза, и над судорожными усилиями, с какими  дородный джентльмен старался влезть в расшитую куртку.    

– Вы  собираетесь в армию, мистер Джозеф? – спросила она. – Неужели никто  не останется в Брюсселе, чтобы защитить нас, бедных женщин?    

Джозу  наконец удалось влезть в венгерку, и он пошел навстречу своей прекрасной посетительнице,  весь красный и бормоча извинения. Как она чувствует себя после всех событий сегодняшнего  утра, после вчерашнего бала?    

Monsieur  Исидор исчез в соседней спальне, унося с собой цветастый халат.    

– Как  мило с вашей стороны справляться об этом, – сказала она, обеими ручками  пожимая его руку. – До чего же у вас хладнокровный и спокойный вид, когда  все так напуганы!.. Как поживает наша маленькая Эмми? Расставание, вероятно,  было ужасно, ужасно?    

– Ужасно! –  подтвердил Джоз.    

– Вы,  мужчины, можете все перенести, – продолжала леди. – Разлука или  опасность – вам все нипочем. Признавайтесь-ка, ведь вы собирались уехать в  армию и бросить нас на произвол судьбы? Я знаю, что собирались, – что-то  говорит мне об этом. Я так испугалась, когда эта мысль пришла мне в голову  (ведь я иногда думаю о вас, когда остаюсь одна, мистер Джозеф), что немедленно  бросилась просить, умолять вас не уезжать.    

Эти  слова можно было бы истолковать так: «Дорогой сэр, если с армией произойдет  несчастье и придется отступать, у вас очень удобный экипаж, в котором я надеюсь  получить местечко». Я не знаю, в каком смысле понял ее слова Джоз, но он был  глубоко обижен невниманием к нему этой леди за все время их пребывания в  Брюсселе. Его не представили ни одному из знатных знакомых Родона Кроули; его  почти не приглашали на вечера к Ребекке, ибо он был слишком робок, чтобы играть  по крупной, и его присутствие одинаково стесняло и Джорджа и Родона, которые,  вероятно, предпочитали развлекаться без свидетелей.    

«Вот  как, – подумал Джоз, – теперь, когда я ей нужен, она приходит ко мне.  Когда около нее никого больше нет, она вспомнила о старом Джозефе Седли!» Но,  несмотря на эти сомнения, он был польщен словами Ребекки о его храбрости.    

Он  сильно покраснел и принял еще более важный вид.    

– Мне  хотелось бы посмотреть военные действия, – сказал он. – Каждому  мало-мальски смелому человеку это было бы интересно. В Индии я кое-что видел,  но не в таких больших размерах.    

– Вы,  мужчины, все готовы принести в жертву ради удовольствия, – заметила  Ребекка. – Капитан Кроули простился со мною сегодня утром такой веселый,  точно он отправлялся на охоту. Что ему за дело, что вам всем за дело до  страданий и мук бедной покинутой женщины? («Господи, неужели этот ленивый  толстый обжора действительно думал отправиться на войну?») Ах, дорогой мистер  Седли! Я пришла искать у вас успокоения, утешения. Все утро я провела на  коленях; я трепещу при мысли о той ужасной опасности, которой подвергаются наши  мужья, друзья, наши храбрые войска и союзники. Я пришла искать убежища – и что  же? – последний оставшийся у меня друг тоже собирается ринуться в эту  ужасную битву!    

– Сударыня, –  отвечал Джоз, начиная смягчаться, – не тревожьтесь. Я только сказал, что  мне хотелось бы там быть, – какой британец не хотел бы этого? Но мой долг  удерживает меня здесь: я не могу, бросить это бедное создание, – и он  указал пальцем на дверь комнаты, где была Эмилия.    

– Добрый,  великодушный брат! – сказала Ребекка, поднося платок к глазам и вдыхая одеколон,  которым он был надушен. – Я была к вам несправедлива – у вас есть сердце.  Я думала, что у вас его нет.    

– О,  клянусь честью! – воскликнул Джоз, и рука его невольно потянулась к левой  стороне груди, – вы ко мне несправедливы, да, несправедливы… дорогая  миссис Кроули!    

– Да,  теперь я вижу, что ваше сердце предано вашей сестре. Но я помню, как два года  тому назад… по отношению ко мне… оно было так вероломно! – промолвила Ребекка  и на минуту устремила взгляд на Джоза, а затем отвернулась к окну.    

Джоз  страшно покраснел. Тот орган, в отсутствии которого упрекала его Ребекка,  усиленно забился. Он вспомнил дни, когда бежал от нее, и страсть, которая  вспыхнула в нем однажды, – дни, когда он катал ее в своем экипаже, когда  она вязала ему зеленый кошелек, когда он сидел очарованный и смотрел на ее  белые плечи и блестящие глаза.    

– Я  знаю, что вы считаете меня неблагодарной, – продолжала Ребекка тихим,  дрожащим голосом, отходя от окна и снова взглядывая на Джоза. – Ваша  холодность, ваше нежелание замечать меня, ваше поведение за последнее время и  сейчас, когда я вошла в комнату, – все это служит тому доказательством. Но  разве у меня не было основания избегать вас? Пусть ваше сердце само ответит на  этот вопрос. Или вы думаете, что мой муж был расположен принимать вас?  Единственные недобрые слова, которые я слышала от него (я должна отдать в этом  справедливость капитану Кроули), были из-за вас… И это были жестокие – да,  жестокие слова!    

– Господи!  Да что же я сделал? – спросил Джоз, трепеща от смущения и  удовольствия. – Что же я сделал, чтобы… чтобы…    

– Разве  ревность – ничто? – продолжала Ребекка. – Он мучил меня из-за вас. Но  что бы ни было когда-то… теперь мое сердце всецело принадлежит ему. Я чиста  перед ним. Не так ли, мистер Седли?    

С дрожью  восторга Джоз взирал на жертву своих чар. Несколько ловких слов, нежных  многозначительных взглядов – и сердце его воспламенилось вновь, а горькие  подозрения были забыты. Разве со времен Соломона женщины не дурачили и не  побеждали лестью даже и более умных мужчин, чем Джоз?    

«Ну,  теперь, если даже случится самое худшее, – подумала Бекки, – отъезд  мне обеспечен и я получу удобное место в его коляске».    

Неизвестно,  к каким изъявлениям любви и преданности привели бы мистера Джозефа его мятежные  страсти, если бы в эту минуту не вошел его слуга Исидор, чтобы навести в  комнате порядок. Джоз, только что собиравшийся выпалить признание, чуть не  подавился чувствами, которые вынужден был сдержать. Ребекка, со своей стороны,  решила, что ей пора идти утешать свою драгоценную Эмилию.    

– Au  revoir[58],  – сказала она, посылая воздушный поцелуй мистеру Джозу, и тихонько постучала к  его сестре. Когда она вошла туда и затворила за собой дверь, Джоа бессильно  опустился в кресло и стал дико озираться, вздыхать и пыхтеть.    

– Этот  сюртук очень узок милорду, – заявил Исидор, все еще не спуская глаз с  вожделенных шнуров. Но «милорд» не слушал: мысли его были далеко. Он то  вспыхивал, мысленно созерцая очаровательную Ребекку, то виновато ежился,  представляя себе ревнивого Родона Кроули с закрученными зловещими усами и его  страшные заряженные дуэльные пистолеты.    

Появление  Ребекки поразило Эмилию ужасом и заставило отшатнуться. Оно вернуло ее к  действительности и к воспоминаниям о вчерашнем вечере. В своем страхе о будущем  она забыла Ребекку, ревность – все, кроме того, что Джордж уехал и находится в  опасности. Пока эта оборотистая особа бесцеремонно не зашла к ней, не нарушила  чар, не приоткрыла двери, мы не смели входить в эту печальную комнату. Сколько  времени бедняжка простояла на коленях! Сколько часов провела она здесь в  безмолвных молитвах и горьком унынии! Военные хроникеры, которые дают блестящие  описания сражений и побед, едва ли расскажут нам об этом. Это слишком низменная  сторона пышного зрелища, – и вы не услышите ни плача вдов, ни рыдания  матери среди криков и ликования громкого победного хора. А между тем когда они  не плакали – смиренные страдалицы с разбитым сердцем, чьи жалобы тонули в  оглушительном громе победы?    

После  первого мгновения ужаса, охватившего Эмилию, когда перед ней сверкнули зеленые  глаза Ребекки и та, шумя шелковыми юбками и блестящими украшениями, бросилась с  протянутыми руками, чтобы обнять ее, – чувство гнева взяло верх,  смертельно-бледное лицо ее вспыхнуло, и она ответила на взгляд Ребекки таким  твердым взглядом, что соперница ее удивилась и даже немного оробела.    

– Дорогая  моя, тебе очень нехорошо, – сказала она, протягивая руку Эмилии. –  Что с тобой? Я не могу быть спокойна, пока не узнаю, как ты себя чувствуешь.    

Эмилия  отдернула руку. Еще никогда в жизни эта кроткая душа не отказывалась верить или  отвечать на проявление участия или любви. Но теперь она отдернула руку и вся  задрожала.    

– Зачем  ты здесь, Ребекка? – спросила она, по-прежнему глядя на гостью своими  большими печальными глазами. Та смутилась от этого взгляда.    

«Вероятно,  она видела, как он передал мне письмо на балу», – подумала Ребекка.    

– Не  волнуйся, дорогая Эмилия, – сказала она, опустив глаза. – Я пришла  только узнать, не могу ли я… хорошо ли ты себя чувствуешь?    

– А  ты себя как чувствуешь? – сказала Эмилия. – Думается мне, что хорошо.  Ты ведь не любишь своего мужа. Если бы любила, ты не пришла бы сюда. Скажи,  Ребекка, что я сделала тебе, кроме добра?    

– Конечно,  ничего, Эмилия, – отвечала та, не поднимая головы.    

– Когда  ты была бедна, кто тебя приголубил? Разве я не была тебе сестрой? Ты видела нас  в более счастливые дни, прежде чем он женился на мне. Я была тогда всем для  него, иначе разве он отказался бы от состояния и от семьи, чтобы сделать меня счастливой?  Зачем же ты становишься между много и моей любовью? Кто послал тебя, чтобы  разделить тех, кого соединил бог, и отнять у меня сердце моего дорогого, моего  любимого мужа? Неужели ты думаешь, что ты можешь его любить так, как люблю я?  Его любовь для меня – все. Ты знала это, и ты хотела отнять его у меня. Стыдно,  Ребекка! Злая, дурная женщина! Вероломный друг и вероломная жена!    

– Эмилия,  перед богом клянусь, я ни в чем не виновата перед своим мужем, – сказала  Ребекка, отворачиваясь.    

– А  передо мной тоже не виновата, Ребекка? Тебе не удалось, но ты старалась. Спроси  свое сердце – не так ли это?    

«Она  ничего не знает», – подумала Ребекка.    

– Он  вернулся ко мне. Я знала, что он вернется. Я знала, что никакая лесть, никакая  ложь не отвратит его от меня надолго! Я знала, что он вернется! Я столько  молилась об этом.    

Бедняжка  проговорила эти слова с такой стремительностью и воодушевлением, что Ребекка не  нашлась, что ответить.    

– Что  я тебе сделала? – продолжала Эмилия уже более жалобным тоном. – За  что ты старалась отнять у меня мужа? Ведь он мой всего только шесть недель. Ты  могла бы пощадить меня, Ребекка, хотя бы на это время. Но в первые же дни после  нашей свадьбы ты явилась и все испортила. Теперь он уехал, и ты пришла  посмотреть, как я несчастна? – продолжала она. – Ты достаточно мучила  меня последние две недели, пощадила бы хоть сегодня.    

– Я…  я… никогда не приходила сюда, – перебила Ребекка и некстати сказала  правду.    

– Верно,  сюда ты не приходила, ты заманивала его к себе. Может быть, ты и сегодня пришла  отнять его у меня? – продолжала Эмилия, словно в бреду. – Он был  здесь, а теперь его нет. На этой самой кушетке, здесь, он сидел. Не прикасайся  к ней! Здесь мы сидели и разговаривали. Я сидела у него на коленях и обнимала  его, и мы читали «Отче наш». Да, он был здесь. И они пришли и увели его, но он  обещал мне вернуться.    

– И  он вернется, дорогая, – сказала Ребекка, невольно тронутая.    

– Посмотри, –  продолжала Эмилия, – вот его шарф. Не правда ли, какой красивый  цвет? – И, подняв бахрому, она поцеловала ее. Она еще утром обвязала его  себе вокруг талии. Теперь она, по-видимому, забыла свой гнев, свою ревность и  даже самое присутствие соперницы. Она молча подошла к кровати и с просветленным  лицом стала гладить подушку Джорджа.    

Ребекка,  тоже молча, вышла из комнаты.    

– Ну,  как Эмилия? – спросил Джоз, который по-прежнему сидел в кресле.    

– Ее  нельзя оставлять одну, – отвечала Ребекка. – Мне кажется, ей очень  нехорошо! – И она удалилась с весьма серьезным лицом, отвергнув просьбы  Джоза остаться и разделить с ним ранний обед, который он заказал.    

В  сущности, Ребекка была женщина не злая и услужливая, а Эмилию она, пожалуй,  даже любила. Упреки подруги были скорее лестны Ребекке, как жалобы побежденной.  Встретив миссис О'Дауд, которую проповеди декана нисколько на этот раз не  утешили и которая уныло бродила по парку, Ребекка подошла к ней, несколько  удивив этим майоршу, не привыкшую к таким знакам внимания со стороны миссис  Родон Кроули. Услышав, что бедняжка миссис Осборн находится в отчаянном  состоянии и почти лишилась от горя рассудка, добрая ирландка тотчас же решила  навестить свою любимицу и постараться ее утешить.    

– У  меня и своих забот достаточно, – важно заметила миссис О'Дауд, – и я  думала, что бедняжка Эмилия не очень нуждается сегодня в обществе. Но если ей  так плохо, как вы говорите, а вы не можете остаться с ней, хотя так всегда ее  любили, я, конечно, попробую ей чем-нибудь помочь. До свидания, сударыня.    

С этими  словами обладательница «репетитора» тряхнула головой и зашагала прочь от миссис  Кроули, общества которой она нисколько не искала.    

Бекки с  улыбкой на устах смотрела ей вслед. Она была очень чувствительна ко всему  смешному, и парфянский взгляд, брошенный через плечо удалявшейся миссис О'Дауд,  почти рассеял тяжелое состояние духа миссис Кроули.    

«Мое  почтение, сударыня, очень рада, что вы так веселы, – подумала Пегги. –  Уж вы-то, во всяком случае, не выплачете себе глаз от горя». И она быстрыми  шагами направилась к квартире миссис Осборн.    

Бедняжка  все еще стояла возле кровати, где Ребекка оставила ее; она почти обезумела от  горя. Жена майора, женщина более твердая духом, приложила все старания, чтобы  утешить свою юную приятельницу.    

– Надо  крепиться, милая Эмилия, – сказала она. – А то вдруг вы расхвораетесь  к тому времени, когда ваш муж пошлет за вами после победы. Ведь вы не  единственная женщина, которая находится сегодня в руках божьих.    

– Я  знаю. Знаю, что я дурная и слабохарактерная, – ответила Эмилия. Она  отлично сознавала свою собственную слабость. Присутствие ее более решительного  друга подействовало на нее ободряюще. В обществе миссис О'Дауд ей сразу стало  лучше. Они долго пробыли вместе; сердца их следовали все дальше и дальше за  ушедшей колонной. Ужасные сомнения и тоска, молитвы, страх и невыразимое горе  сопровождали полк. Это была дань, которую платили войне женщины. Война всех  одинаково облагает данью: мужчины расплачиваются кровью, женщины – слезами.    

В  половине третьего произошло событие, чрезвычайно важное в повседневной жизни мистера  Джозефа: подали обед. Воины могут сражаться и погибать, но он должен обедать.  Он вошел в комнату Эмилии, чтобы уговорить ее поесть.    

– Ты  только попробуй, – сказал Джоз. – Суп очень хороший. Пожалуйста,  попробуй, Эмми, – и он поцеловал ей руку. Он уже много лет не делал этого,  за исключением того дня, когда она выходила замуж.    

– Ты  очень добр и ласков, Джозеф, – ответила Эмилия. – И все добры ко мне;  только, пожалуйста, позволь мне сегодня остаться у себя в комнате.    

Зато  майорше О'Дауд аромат супа показался очень привлекательным, и она решила составить  компанию мистеру Джозу. Они вдвоем уселись за стол.    

– Господь  да благословит эту пищу, – произнесла торжественно жена майора. Она думала  о своем честном Мике, как он едет верхом во главе полка. – У бедных наших  мужей будет сегодня плохой обед, – сказала она со вздохом, а потом, как  истинный философ, принялась за еду.    

Настроение  Джоза поднималось по мере того, как он ел. Он пожелал выпить за здоровье полка  или под любым иным предлогом разрешить себе бокал шампанского.    

– Выпьем  за О'Дауда и за доблестный *** полк, – сказал он. галантно кланяясь своей  гостье. – Что вы скажете на это, миссис О'Дауд? Исидор, наполните бокал  миссис О'Дауд.    

Но  Исидор внезапно вздрогнул, а жена майора выронила нож и вилку. Окна комнаты  были раскрыты и обращены на юг, и оттуда донесся глухой, отдаленный гул,  прокатившийся над освещенными солнцем крышами.    

– Что  это? – спросил Джоз. – Почему вы не наливаете, бездельник?    

– C'est  le feu![59]  – ответил Исидор, выбегая на балкон.    

– Спаси  нас господи! Это пушки! – воскликнула миссис О'Дауд и бросилась к окну.  Сотни бледных, встревоженных лиц выглядывали из других окон. И скоро чуть ли не  все население города высыпало на улицу.    

 ГЛАВА XXXII,

  в которой Джоз  обращается в бегство, а война подходит к концу    

     

Мы,  жители мирного Лондона, никогда не видали и, бог даст, никогда не увидим такой  ужасной суматохи и тревоги, какая царила в Брюсселе. Толпы народа устремились к  Намюрским воротам, откуда доносился гул, а многие выезжали и дальше на гладкое  шоссе, чтобы как можно раньше получить известия из армии. Все расспрашивали друг  друга о новостях, и даже знатные английские лорды и леди снисходили до того,  что разговаривали с незнакомыми людьми. Сторонники французов, обезумев от  восторга, предсказывали победу императору. Купцы закрывали свои лавки и  выходили на улицу, увеличивая разноголосый хор тревожных и торжествующих  криков. Женщины бежали к церквам и заполняли часовни, преклоняли колени и  молились на каменных плитах и ступенях. А пушки вдали грохотали не смолкая.  Вскоре экипажи с путешественниками стали поспешно покидать город через Гентскую  заставу. Предсказания приверженцев Франции начинали сбываться.    

– Он  отрезал одну армию от другой, – говорили кругом.    

– Он  идет прямо на Брюссель; он разобьет англичан и к вечеру будет здесь.    

– Он  разобьет англичан, – кричал Исидор своему хозяину, – и к вечеру будет  здесь!    

Исидор  выбегал на улицу и снова вбегал в дом, каждый раз возвращаясь с новыми подробностями  бедствия. Лицо Джоза бледнело все больше и больше: тревога овладевала  толстяком. Сколько он ни пил шампанского, оно не прибавляло ему храбрости. Еще  до того, как село солнце, нервозность его достигла такой степени, что у его  друга Исидора сердце радовалось, на него глядя, – теперь-то венгерка со  шнурами от него не уйдет!    

Женщины  все это время отсутствовали. Послушав с минуту пальбу, супруга майора вспомнила  о своей приятельнице, находившейся в соседней комнате, и побежала туда, чтобы  побыть с Эмилией и по возможности утешить ее. Мысль, что она должна поддержать  это кроткое, беспомощное создание, еще усилила прирожденную храбрость честной  ирландки. Она провела около пяти часов возле Эмилии, то уговаривая ее, то  развлекая оживленным разговором, по чаще храня молчание и мысленно воссылая к  небу горячие мольбы.    

– Я  все время держала ее за руку, – говорила потом мужественная леди, –  пока не село солнце и не прекратилась пальба.    

Полина,  la bonne, стояла на коленях в ближайшей церкви, молясь за son homme a elle[60].    

Когда  грохот канонады смолк, миссис О'Дауд вышла из комнаты Эмилии в гостиную, где  Джоз сидел перед двумя пустыми бутылками. От храбрости его не осталось и следа.  Раз или два он пробовал заглянуть в спальню сестры с встревоженным видом,  словно собираясь что-то сказать, но супруга майора все сидела на своем месте, и  он уходил, так и не облегчив душу. Джоз стыдился сказать ей, что хочет бежать.  Но когда она появилась в столовой, где он сидел в сумерках в невеселом обществе  пустых бутылок от шампанского, он решил открыть ей свое намерение.    

– Миссис  О'Дауд, – сказал он, – не будете ли вы добры помочь Эмилии собраться?    

– Вы  хотите взять ее на прогулку? – спросила жена майора. – Помилуйте, она  слишком слаба!    

– Я…  я приказал приготовить экипаж, – ответил он, – и… и почтовых лошадей.  Исидор пошел за ними, – продолжал Джоз.    

– Что  это вы затеяли кататься на ночь глядя? – возразила дама. – Разве не  лучше ей полежать в постели? Я только что уложила ее.    

– Поднимите  ее, – сказал Джоз, – она должна встать, слышите! – И он  энергически топнул ногой. – Повторяю, лошади заказаны. Все кончено, и…    

– И  что? – спросила миссис О'Дауд.    

–…я еду  в Гент, – заявил Джоз. – Все уезжают; место найдется и для вас. Мы  уезжаем через полчаса.    

Жена  майора посмотрела на него с безграничным презрением.    

– Я  не двинусь с места, пока О'Дауд не пришлет мне маршрута, – сказала  она. – Вы можете ехать, если хотите, мистер Седли, но, смею вас уверить,  мы с Эмилией останемся здесь.    

– Она  поедет! – воскликнул Джоз, снова топнув ногой.    

Миссис  О'Дауд, подбоченясь, стала перед дверью спальни.    

– Вы  что, хотите отвезти ее к матери, – спросила она, – или сами хотите  ехать к маменьке, мистер Седли? До свидания, желаю вам приятного путешествия.  Bon voyage, как у них тут говорится; и послушайте моего совета: сбрейте усы, не  то они вас доведут до беды.    

– А,  черт! – завопил Джоз вне себя от гнева, страха и унижения. В это время  вошел Исидор и с самого порога тоже стал чертыхаться.    

– Pas  de chevaux, sacrebleu![61]  – прошипел разъяренный слуга.    

Все  лошади были в разгоне. Не только Джозеф поддался в этот день панике в Брюсселе.    

Но  страху Джоза, и без того огромному и мучительному, суждено было за ночь дойти  до крайних пределов. Как было уже упомянуто, Полина, la bonne, имела son homme  a elle в рядах армии, высланной против императора Наполеона. Ее поклонник был  бельгийский гусар и уроженец Брюсселя. Войска этой нации прославились в ту  войну чем угодно, только не храбростью, а молодой Ван-Кутсум, обожатель Полины,  был слишком хорошим солдатом, чтобы ослушаться приказа своего полковника бежать  с поля сражения. Когда гарнизон стоял в Брюсселе, молодой Регул (он родился в  революционные времена) с большим комфортом проводил почти все свободное время у  Полины на кухне. Несколько дней тому назад он простился со своей рыдающей  возлюбленной и отправился в поход, набив себе карманы и сумку множеством  вкусных вещей из ее кладовой.    

И вот  теперь для полка Регула кампания была окончена. Этот полк входил в состав дивизии  под начальством наследного принца Оранского, и, если судить по длине усов и  сабель и по богатству обмундирования и экипировки, Регул и его товарищи  представляли собой самый доблестный отряд, какому когда-либо трубили сбор  военные трубы.    

Когда  Ней ринулся на авангард союзных войск, штурмуя одну позицию за другой, пока  прибытие главных сил британской армии из Брюсселя не изменило хода сражения при  Катр-Бра, бельгийские гусары, среди которых находился и Регул, проявили  величайшую расторопность в отступлении перед французами – их последовательно  выбивали с одной позиции на другую, которую они занимали с необыкновенным  проворством. Отход их задержало лишь наступление британской армии с тыла. Таким  образом, они вынуждены были остановиться, и неприятельская кавалерия  (кровожадное упорство которой заслуживает самого сурового порицания) получила  наконец возможность войти в соприкосновение с храбрыми бельгийцами; но те  предпочли встретиться с англичанами, а не с французами и, повернув коней,  поскакали сквозь английские полки, наступавшие сзади, и рассеялись во всех  направлениях. Их полк перестал существовать; его нигде не было, не было даже  штаба. Регул опомнился, когда уже скакал верхом за много миль от места  сражения, совершенно один. И где ему было искать убежища, как не на кухне, в  объятиях верной Полины, в которых он и раньше так часто находил утешение?    

Около  десяти часов на крыльце того дома, где, по континентальному обычаю, Осборны занимали  один этаж, раздалось бряцанье сабли. Затем послышался стук в кухонную дверь, и  Полина, только что вернувшаяся из церкви, чуть не упала в обморок, когда,  открыв дверь, увидела перед собой своего измученного гусара. Он был бледен, как  полночный драгун, явившийся тревожить Лепору. Полина непременно бы завизжала,  но так как ее крик мог привлечь хозяев и выдать ее друга, она сдержалась и,  введя своего героя в кухню, стала угощать его пивом и отборными кусками от  обеда, к которому Джоз так и не притронулся. Гусар доказал, что он не привидение,  уничтожив громадное количество мяса и пива, и тут же, с полным ртом, поведал  страшную повесть.    

Полк его  выказал чудеса храбрости и некоторое время сдерживал натиск всей французской  армии. Но под конец они были смяты, как и все британские части. Ней уничтожает  полк за полком. Бельгийцы тщетно пытались помешать избиению англичан.  Брауншвейгцы разбиты и бежали, их герцог убит. Это поистине une debacle[62]. Регул  старался в потоках пива утопить свое горе по поводу поражения. Исидор, зашедший  в кухню, услышал этот разговор и кинулся сообщить о нем своему хозяину.    

– Все  кончено! – закричал он Джозу. – Милорд герцог взят в плен, герцог  Брауншвейгский убит, британская армия обращена в бегство; спасся только один  человек, и он сейчас сидит на кухне. Подите послушайте его.    

Джоз,  шатаясь, вошел в кухню, где Регул все еще сидел на кухонном столе, крепко присосавшись  к кружке пива. Собрав все свои знания французского языка, который он, скажем  прямо, безбожно коверкал, Джоз упросил гусара рассказать ему снова всю историю.  Бедствия увеличивались по мере того, как Регул рассказывал. Он один во всем его  полку не остался на поле сражения. Он видел, как пал герцог Брауншвейгский, как  бежали черные гусары, как шотландцы были сметены артиллерийским огнем.    

– А  *** полк? – задыхаясь, спросил Джоз.    

– Изрублен  в куски, – отвечал гусар; а Полина, услыхав это, воскликнула:    

– О  моя госпожа, ma bonne petite dame![63]  – И ее крики и причитания разнеслись по всему дому.    

Вне себя  от ужаса, мистер Седли не знал, как и где искать спасения. Он ринулся из кухни  назад в гостиную и бросил умоляющий взгляд на дверь Эмилии, которую миссис  О'Дауд захлопнула и заперла на ключ перед самым его носом. Вспомнив, с каким  презрением она отнеслась к нему, он прислушался и подождал некоторое время  около двери, а затем отошел от нее и решил выйти на улицу, в первый раз за этот  день. Схватив свечу, он начал искать свою фуражку с золотым позументом, которую  нашел на обычном месте, на подзеркальнике в передней, где привык кокетничать,  взбивая волосы на висках и надвигая шляпу слегка набекрень, прежде чем показаться  людям. Такова сила привычки, что, несмотря на владевший им ужас, Джоз  машинально стал взбивать волосы и прилаживать фуражку. Затем он с изумлением  поглядел на свое бледное лицо и особенно на усы, пышно разросшиеся за семь  недель, истекших с их появления на свет.    

«А ведь  меня и правда примут за военного», – подумал он, вспомнив слова Исидора о  том, какая судьба уготована всей британской армии в случае поражения.  Пошатываясь, он вернулся в спальню и стал неистово дергать звонок, призывая  прислугу.    

Исидор  явился на этот призыв и остолбенел: Джоз сидел в кресле, его шейные платки были  сорваны, воротник отогнут, обе руки подняты к горлу.    

– Coupez-moi,  Исидор! – кричал он. – Vite! Coupez-moi![64]    

В первый  момент Исидор подумал, что Джоз сошел с ума и просит, чтобы ему перерезали  горло.    

– Les  moustaches! – задыхался Джоз. – Les moustaches… coupy, rasy, vite![65]    

Так он  изъяснялся по-французски – бегло, но отнюдь не безупречно.    

Исидор  вмиг уничтожил усы бритвой и с невыразимым восхищением услышал приказание  своего хозяина подать ему шляпу и штатский сюртук.    

– Ne  porly ploo… habit militaire… bonny… bonny a voo, prenny dehors[66], – пролепетал Джоз.    

Наконец-то  венгерка и фуражка были собственностью Исидора!    

Сделав  этот подарок, Джоз выбрал из своего запаса одежды простой черный сюртук и жилет,  повязал на шею широкий белый платок и надел мягкую касторовую шляпу. Если бы он  мог раздобыть широкополую шляпу, он надел бы ее. Но он и без того был похож на  толстого, цветущего пастора англиканской церкви.    

– Venny  maintenong, – продолжал Джоз, – sweevy… ally… party… dang la roo[67]. – С этими  словами он кубарем скатился вниз по лестнице и выбежал на улицу.    

Хотя  Регул клялся, что из всего его полка и чуть ли не из всей союзной армии он единственный  не был искрошен Неем в куски, заявление это было, по-видимому, неверно, и еще немало  предполагаемых жертв спаслось от бойни. Десятки товарищей Регула вернулись в  Брюссель, и, так как все они сознались, что бежали, в городе быстро  распространился слух о полном поражении союзников. Прибытие французов ожидалось  с часу на час, паника продолжалась, и всюду шли приготовления к бегству.    

«Нет  лошадей, – с ужасом думал Джоз. Он сто раз заставил Исидора спросить у  разных лиц, нельзя ли купить или нанять у них лошадей, и при каждом  отрицательном ответе сердце его сжималось все мучительнее. Что же, уйти пешком?  Но на такой поступок его не мог склонить даже страх.    

Почти  все гостиницы, занятые англичанами в Брюсселе, выходили в парк, и Джоз нерешительно  бродил по этому кварталу в толпе других людей, охваченных, как и он, страхом и  любопытством. Он видел семейства, которым повезло больше, чем ему, – они  раздобыли себе лошадей и с грохотом выезжали из города. Другие же, как и он  сам, несмотря ни на какие взятки или просьбы, не могли достать себе необходимые  средства передвижения. Среди этих незадачливых беглецов Джоз заметил леди  Бейракрс с дочерью: они сидели в своем экипаже в воротах гостиницы, все их  имущество было погружено, и единственным препятствием к их отъезду было то же  отсутствие движущей силы, которое приковало к месту и Джоза.    

Ребекка  Кроули занимала помещение в той же гостинице, и у нее установились самые холодные  отношения с дамами семейства Бейракрс. Миледи Бейракрс делала вид, что не  замечает миссис Кроули, когда они встречались на лестнице, и везде, где  упоминалось ее имя, неизменно плохо отзывалась о своей соседке. Графиню  шокировала слишком близкая дружба генерала Тафто с женой его адъютанта. Леди  Бланш избегала Ребекки, как зачумленной. Только сам граф тайком поддерживал с  нею знакомство, когда оказывался вне юрисдикции своих дам.    

Теперь  Ребекка могла отомстить этим дерзким врагам. В гостинице стало известно, что капитан  Кроули оставил своих лошадей, и, когда началась паника, леди Бейракрс снизошла  до того, что послала горничную к жене капитана с приветом от ее милости и с  поручением узнать, сколько стоят лошади миссис Кроули. Миссис Кроули ответила  запиской, где свидетельствовала свое почтение и заявляла, что не привыкла  заключать сделки с горничными.    

Этот  короткий ответ заставил графа самолично посетить апартаменты Бекки. Но и он добился  не большего успеха.    

– Посылать  ко мне горничную! – гневно кричала миссис Кроули. – Может быть,  миледи еще прикажет мне оседлать лошадей? Кто желает бежать из Брюсселя, леди  Бейракрс или ее femme de chambre? – И это был весь ответ, который граф  принес своей супруге.    

Чего не  сделаешь в крайности! После неудачи второго посланца графиня сама отправилась к  миссис Кроули. Она умоляла Бекки назначить цену; она даже пригласила Бекки в  Бейракрс-Хаус, если та даст ей возможность туда вернуться. Миссис Кроули только  усмехнулась.    

– Я  не желаю, чтобы мне прислуживали судебные исполнители в ливреях, – заявила  она, – да вы, вероятно, никогда и не вернетесь, по крайней мере, с  брильянтами. Они останутся французам. Французы будут здесь через два часа, а я  к тому времени уже проеду полдороги до Гента. Нет, я не продам вам лошадей даже  за два самых крупных брильянта, которые ваша милость надевала на бал.    

Леди  Бейракрс задрожала от ярости и страха. Брильянты были зашиты у нее в платье и в  подкладке сюртука милорда, а часть их спрятана в его сапогах.    

– Мои  брильянты у банкира, бесстыжая вы особа! И лошадей я добуду! – сказала  она.    

Ребекка  рассмеялась ей в лицо. Взбешенная графиня сошла во двор и уселась в карету: ее  горничная, курьер и супруг еще раз были разосланы по всему городу отыскивать  лошадей, – и плохо пришлось тому из них, кто вернулся последним! Ее  милость решила уехать тотчас же, как только откуда-нибудь достанут  лошадей, – все равно, с супругом или без него.    

Ребекка  с удовольствием глядела из окна на графиню, сидевшую в экипаже без лошадей;  устремив на нее взгляд, она громко выражала свое сочувствие по поводу  затруднительного положения, в которое попала ее милость.    

– Не  найти лошадей! – говорила она. – И это в то время, когда все  брильянты зашиты в подушках кареты! Какая богатая добыча достанется французам,  когда они придут сюда! Я имею в виду карету и брильянты, а не миледи.    

Все это  она вслух сообщала хозяину гостиницы, слугам, постояльцам и бесчисленным зевакам,  толпившимся во дворе. Леди Бейракрс готова была застрелить ее из окна кареты.    

Наслаждаясь  унижением своего врага, Ребекка заметила Джоза, который тотчас направился к  ней, как только ее увидел. Его изменившееся, испуганное жирное лицо сразу  выдало ей его тайну. Он также хотел бежать и искал способа осуществить свое  желание.    

«Вот кто  купит моих лошадей, – подумала Ребекка, – а я уеду на своей кобыле».  Джоз подошел к ней и в сотый раз в течение этого часа задал вопрос: не знает ли  она, где можно достать лошадей?    

– Что  это, и вы хотите бежать? – сказала со смехом Ребекка. – А я-то  думала, что вы защитник всех женщин, мистер Седли.    

– Я…  я… не военный человек, – пробормотал он, задыхаясь.    

– А  Эмилия?.. Кто будет охранять вашу бедную сестричку? – продолжала  Ребекка. – Неужели вы решаетесь ее покинуть?    

– Какую  пользу я могу ей принести в случае… в случае, если придет неприятель? –  возразил Джоз. – Женщин они пощадят, но мой слуга сказал, что мужчинам они  поклялись не давать пощады… мерзавцы!    

– Ужасно! –  воскликнула Ребекка, наслаждаясь его растерянностью.    

– Да  я и не хочу покидать ее, – продолжал заботливый брат. – Она не будет  покинута. Для нее найдется место в моем экипаже, и для вас так же, дорогая  миссис Кроули, если вы пожелаете ехать… и если мы достанем лошадей! –  вздохнул он.    

– У  меня есть пара лошадей, которую я могу продать, – сказала Ребекка.    

Джоз  чуть не бросился ей на шею.    

– Выкатывайте  коляску, Исидор! – закричал он. – Мы нашли… мы нашли лошадей.    

– Мои  лошади никогда не ходили в упряжи, – прибавила миссис Кроули. –  Снегирь разобьет экипаж вдребезги, если вы его запряжете.    

– А  под седлом он смирен? – спросил чиновник.    

– Смирен,  как ягненок, и быстр, как заяц, – ответила Ребекка.    

– Как  вы думаете, выдержит он мой вес? – продолжал Джоз.    

Он уже  видел себя мысленно на лошади, совершенно забыв о бедной Эмилии. Да и какой  любитель лошадей мог бы устоять перед подобным соблазном!    

Ребекка  в ответ пригласила его к себе в комнату, куда он последовал за нею, задыхаясь  от нетерпения заключить сделку. Едва ли какие-нибудь другие полчаса в жизни  Джоза стоили ему столько денег. Ребекка, исчислив стоимостью своего товара в  соответствии с нетерпением покупателя и с нехваткой оного товара на рынке,  заломила за лошадей такую цену, что даже Джоз отшатнулся. Она продаст обеих или  вовсе не будет продавать, заявила она решительно. Родон запретил их отдавать за  меньшую цену, чем она назначила. Лорд Бейракрс с удовольствием даст ей эти  деньги; и при всей ее любви и уважении к семейству Седли, дорогой мистер Джозеф  должен понять, что бедным людям тоже надо жить, – словом, никто на свете  не мог бы быть любезнее и в то же время более твердо стоять на своем.    

Как и  следовало ожидать, Джоз кончил тем, что согласился. Сумма, которую он должен  был заплатить, была так велика, что ему пришлось просить отсрочки, так велика,  что представляла для Ребекки целое маленькое состояние, и она быстро высчитала,  что с этой суммой и с тем, что она выручит от продажи имущества Родона, да еще  с ее вдовьей пенсией, в случае если муж будет убит, она окажется вполне  обеспеченной и может твердо глядеть в лицо своей вдовьей доле.    

Раз или  два в этот день она и сама подумывала об отъезде. Но рассудок подсказывал более  здравое решение.    

«Предположим,  французы придут, – думала Бекки, – что они могут сделать бедной офицерской  вдове? Ведь времена осад и разграбления городов миновали. Нас спокойно отпустят  по домам, или я смогу недурно жить за границей на свой скромный доход».    

Между  тем Джоз и Исидор отправились в конюшню посмотреть купленных лошадей. Джоз  приказал немедленно оседлать их: он уедет сейчас же, в эту же ночь. И он  оставил слугу седлать лошадей, а сам пошел домой собираться. Отъезд нужно  держать в тайне; он пройдет в свою спальню с заднего хода. Ему не хотелось  встречаться с миссис О'Дауд и Эмилией и сообщать им, что он задумал бежать.    

Пока  совершалась сделка Джоза с Ребеккой, пока осматривали лошадей, прошла добрая  половина ночи. Но, хотя полночь давно миновала, город не успокоился: все были  на ногах, в домах горели огни, около дверей толпился народ, на улицах не  прекращалась суматоха. Самые разноречивые слухи передавались из уст в уста:  одни утверждали, что пруссаки разбиты; другие говорили, что атакованы и  побеждены англичане; третьи – что англичане твердо удерживают свои позиции. Последний  слух передавался все упорнее. Французы не появлялись. Отставшие солдаты  приходили из армии, принося все более и более благоприятные вести. Наконец в  Брюссель прибыл адъютант с донесением коменданту, который тотчас расклеил по  городу афиши, сообщавшие об успехах союзников у Катр-Бра и о том, что французы  под командой Нея отброшены после шестичасового боя. Адъютант, вероятно, прибыл  в то время, когда Ребекка и Джоз совершали свою сделку или когда последний  осматривал свою покупку. Когда Джоз вернулся к себе, многочисленные обитатели  дома толпились у крыльца, обсуждая последние новости: не было никакого сомнения  в их достоверности. И Джоз отправился наверх сообщить приятное известие дамам,  бывшим на его попечении. Он не счел нужным сообщить им ни о том, что собирался  их покинуть, ни о том, как он купил лошадей и какую цену заплатил за них.    

Победа  или поражение было, однако, делом второстепенным для тех, чьи мысли целиком  были заняты судьбою любимых. Эмилия, услышав о победе, еще более взволновалась.  Она готова была сейчас же ехать в армию и слезно умоляла брата проводить ее  туда. Ее страхи и сомнения достигли высшей степени. Бедняжка, в течение  нескольких часов бывшая словно в столбняке, теперь металась как безумная, –  поистине жалкое зрелище! Ни один мужчина, жестоко раненный в пятнадцати милях  от города, на поле битвы, где полегло столько храбрых, – ни один мужчина  не страдал больше, чем она, – бедная, невинная жертва войны. Джоз не мог  вынести ее страданий. Он оставил сестру на попечении ее более мужественной  подруги и снова спустился на крыльцо, где толпа все стояла, разговаривая и  ожидая новостей.    

Уже  совсем рассвело, а толпа не расходилась, и с поля сражения начали прибывать  новые известия, доставленные самими участниками трагедии. В город одна за другой  въезжали телеги, нагруженные ранеными; из них неслись душераздирающие стоны, и  измученные лица печально выглядывали из соломы. Джоз Седли с мучительным  любопытством устремил взгляд на одну из этих повозок, – стоны,  доносившиеся из нее, были ужасны; усталые лошади с трудом тащили телегу.    

– Стой!  Стой! – раздался из соломы слабый голос, и телега остановилась около дома  мистера Седли.    

– Это  он! Я знаю, это Джордж! – закричала Эмилия и бросилась на балкон, бледная  как смерть, с развевающимися волосами. Однако это был не Джордж, но то, что  ближе всего было с ним связано, – известия о нем.    

Это был  бедный Том Стабл, двадцать четыре часа тому назад так доблестно выступивший из  Брюсселя, неся полковое знамя, которое он мужественно защищал на поле битвы.  Французский улан ранил юного прапорщика в ногу пикой; падая, он крепко прижал к  себе знамя. По окончании сражения бедному мальчику нашлось место в повозке, и  он был доставлен обратно в Брюссель.    

– Мистер  Седли! Мистер Седли! – чуть слышно звал он, и Джоз, испуганный, подошел на  его зов. Он сначала не мог узнать, кто его зовет. Маленький Том Стабл протянул  из повозки свою горячую, слабую руку.    

– Меня  примут здесь, – проговорил он. – Осборн и… и Доббин говорили, что  меня примут… Дайте этому человеку два наполеондора. Мама вам отдаст.    

Во время  долгих мучительных часов, проведенных и телеге, мысли юноши уносились в дом его  отца-священника, который он покинул всего несколько месяцев назад, и в бреду он  временами забывал о своих страданиях.    

Дом был  велик, обитатели его добры: все раненые из этой повозки были перенесены в комнаты  и размещены по кроватям. Юного прапорщика внесли наверх, в помещение Осборнов.  Эмилия и жена майора кинулись к нему, как только узнали его с балкона. Можете  представить себе чувства обеих женщин, когда им сказали, что сражение окончено  и что их мужья живы. С каким безмолвным восторгом Эмилия бросилась на шею своей  доброй подруге и обняла ее и в каком страстном порыве она упала на колени и  благодарила всевышнего за спасение ее мужа!    

Нашей  молоденькой леди, в ее лихорадочном, нервном состоянии, никакой врач не мог бы  прописать более целебного лекарства, чем то, которое послал ей случай. Она и  миссис О'Дауд неустанно дежурили у постели раненого юноши, который тяжко  страдал. Обязанности, возложенные на нее судьбой, не давали Эмилии времени  размышлять о своих личных тревогах или предаваться, как она имела обыкновение,  страхам и мрачным предчувствиям. Юноши просто и без прикрас рассказал им о  событиях дня и подвигах наших друзей из доблестного *** полка. Они сильно  пострадали. Они потеряли много офицеров и солдат. Во время атаки под майором  была убита лошадь, и все думали, что он погиб и что Доббину придется, по  старшинству, заменить его; и только после атаки, при возвращении на старые  позиции, нашли майора, который сидел на трупе Пирама и подкреплялся из своей  походной фляжки. Капитан    

Осборн  сразил французского улана, ранившего прапорщика в ногу. (Эмилия так побледнела  при этом сообщении, что миссис О'Дауд велела рассказчику замолчать.) А капитан  Доббин в конце дня, хотя сам был ранен, взял юношу на руки и отнес его к врачу,  а оттуда на повозку, которая должна была отвезти его в Брюссель. Это Доббин  обещал вознице два золотых, если тот доставит раненого в город, к дому мистера  Седли, и скажет жене капитана Осборна, что сражение окончено и что муж ее цел и  невредим.    

– А  право, у этого Уильяма Доббина предоброе сердце, – сказала миссис  О'Дауд, – хотя он всегда насмехается надо мной.    

Юный  Стабл клялся, что другого такого офицера нет в армии, и не переставал хвалить  старшего капитана, его скромность, доброту и его удивительное хладнокровие на  поле битвы. К этим его словам Эмилия отнеслась рассеянно, – она слушала  внимательно лишь тогда, когда речь заходила о Джордже, а когда имя его не  упоминалось, она думала о нем.    

В  заботах о раненом прапорщике и в мыслях о чудесном спасении Джорджа второй день  тянулся для Эмилии не так томительно долго. Для нее во всей армии существовал  только один человек; и пока он был невредим, ход военных действий, надо  признаться, мало интересовал ее. Известия, которые Джоз приносил с улицы, лишь  смутно доходили до ее ушей, хотя этих известий было достаточно, чтобы  встревожить нашего робкого джентльмена и многих других в Брюсселе. Конечно,  французы отброшены, но отброшены после трудного, жестокого боя, в котором к  тому же участвовала только одна французская дивизия. Император с главными  силами находится около Линьи, где он наголову разбил пруссаков, и теперь может  бросить все свои войска против союзников. Герцог Веллингтон отступает к столице  и под ее стенами, вероятно, даст большое сражение, исход которого более чем  сомнителен. Все, на что он может рассчитывать, это двадцать тысяч английских  солдат, потому что немецкие войска состоят из плохо обученных ополченцев, а  бельгийцы весьма ненадежны. И с этой горстью его светлость должен противостоять  ста пятидесяти тысячам, которые вторглись в Бельгию под командой Наполеона.  Наполеона! Какой полководец, как бы знаменит и искусен он ни был, может устоять  в борьбе с ним? Джоз думал обо всем этом и трепетал. Так же чувствовали себя и  другие жители Брюсселя, ибо все знали, что сражение предыдущего дня было только  прелюдией к неизбежной решительной битве. Одна из армий, действовавших против  императора, уже рассеяна. Немногочисленный отряд англичан, который попытается  оказать ему сопротивление, погибнет на своем посту, и победитель по трупам  павших войдет в город. Горе тем, кого он там застанет! Уже были сочинены приветственные  адреса, должностные лица втайне собирались для совещаний, готовились помещения  и кроились трехцветные флаги и победные эмблемы, чтобы приветствовать прибытие  его величества императора и короля.    

Бегство  жителей все продолжалось, одно семейство за другим, разыскав экипаж и лошадей,  покидало город. Когда Джоз 17 июня явился в гостиницу к Ребекке, он увидал, что  большая карета Бейракрсов уехала наконец со двора: граф каким-то образом  раздобыл пару лошадей без помощи миссис Кроули и катил теперь по дороге в Гент.  Людовик Желанный в этом же городе упаковывал свой porte-manteau[68]. Казалось, злая судьба  никогда не устанет преследовать этого незадачливого изгнанника.    

Джоз  чувствовал, что вчерашняя передышка была только временной и что ему, конечно,  скоро пригодятся его дорого купленные лошади. Весь этот день его терзания были  ужасны. Пока между Брюсселем и Наполеоном стояла английская армия, не было  необходимости в немедленном бегстве, но все-таки Джоз перевел своих лошадей из  отдаленной конюшни в другую, во дворе его дома, чтобы они были у него на глазах  и не подвергались опасности похищения. Исидор зорко следил за дверью конюшни и  держал лошадей оседланными, чтобы можно было выехать в любую минуту. Он ждал  этой минуты с великим нетерпением.    

После  приема, который Ребекка встретила накануне, у нее не было желания навещать свою  дорогую Эмилию. Она подрезала стебли у букета, который преподнес ей Джордж,  сменила в стакане воду и перечла записку, которую получила от него.    

– Бедняжка, –  сказала она, вертя в руках записку, – как бы я могла сразить ее этим! И  из-за такого ничтожества она разбивает себе сердце, – ведь он дурак,  самодовольный фат, и даже не любит ее. Мой бедный, добрый Родон в десять раз  лучше! – И она принялась думать о том, что ей делать, если… если что-либо  случится с бедным, добрым Родоном, и какое счастье, что он оставил ей лошадей.    

Ближе к  вечеру миссис Кроули, не без гнева наблюдавшая отъезд Бейракрсов, вспомнила о  мерах предосторожности, принятых графиней, и сама занялась рукоделием. Она  зашила большую часть своих драгоценностей, векселей и банковых билетов в платье  и теперь была готова ко всему – бежать, если она это найдет нужным, или  остаться и приветствовать победителя, будь то англичанин или француз. И я не  уверен, что она в эту ночь не мечтала сделаться герцогиней и Madame la  Marechale[69],  в то время как Родон на Мон-Сен-Жанском биваке, завернувшись в плащ, под  проливным дождем, только и думал, что об оставшейся в городе малютке-жене.    

Следующий  день был воскресенье. Миссис О'Дауд с удовлетворением убедилась, что после  короткого ночного отдыха оба ее пациента чувствуют себя лучше. Сама она спала в  большом кресле в комнате Эмилии, готовая вскочить по первому же зову, если ее  бедной подруге или раненому прапорщику понадобится помощь. Когда наступило  утро, эта неутомимая женщина отправилась в дом, где они с майором стояли на  квартире, и тщательно принарядилась, как и подобало в праздничный день. И  весьма вероятно, что, пока миссис О'Дауд оставалась одна в той комнате, где  спал ее супруг и где его ночной колпак все еще лежал на подушке, а трость  стояла в углу, – горячая молитва вознеслась к небесам о спасении храброго  солдата Майкла О'Дауда.    

Когда  она вернулась, она принесла с собой молитвенник и знаменитый том проповедей дядюшки-декана,  который неизменно читала каждое воскресенье, быть может, не все понимая и  далеко не все правильно произнося, – потому что декан был человек ученый и  любил длинные латинские слова, – но с большой важностью, с выражением и в  общем довольно точно. «Как часто мой Мик слушал эти проповеди, – думала  она, – когда я читала их в каюте во время штиля!» Теперь она решила  познакомить с ним паству, состоявшую из Эмилии и раненого прапорщика. Такое же  богослужение совершалось в этот день и час в двадцати тысячах церквей, и  миллионы англичан на коленях молили отца небесного о защите.    

Они не  слышали грохота, который встревожил нашу маленькую паству в Брюсселе. Гораздо  громче, чем те пугают, что взволновали их два дня назад, сейчас – когда миссис  О'Дауд своим звучным голосом читала воскресную проповедь – загремели орудия  Ватерлоо.    

Джоз,  услышав эти зловещие раскаты, решил, что он не в силах больше терпеть такие ужасы  и сейчас же уедет. Он влетел в комнату больного, где трое наших друзей только  что прервали свои благочестивые занятия, и обратился со страстным призывом к  Эмилии.    

– Я  не могу больше этого выносить, Эмми, – воскликнул он, – и не хочу! Ты  должна ехать со мной. Я купил для тебя лошадь, – не спрашивай, сколько это  стоило, – и ты должна сейчас же одеться и ехать со мною. Ты сядешь позади  Исидора.    

– Господи  помилуй, мистер Седли, да вы действительно трус! – сказала миссис О'Дауд,  отложив книгу.    

– Я  говорю – едем, Эмилия! – продолжал Джоз. – Не слушай ты ее! Зачем нам  оставаться здесь и ждать, чтобы нас зарезали французы?    

– А  как же *** полк, дружище? – спросил со своей постели Стабл, раненый  герой. – И… и вы ведь не бросите меня здесь, миссис О'Дауд?    

– Нет,  мой милый, – отвечала она, подходя к кровати и целуя юношу. – Ничего  плохого с вами не будет, пока я возле вас. А я не двинусь с места, пока не  получу приказа от Мика. И хороша бы я была, если бы уселась в седло позади такого  молодца!    

Представив  себе эту картину, раненый рассмеялся, и даже Эмилия улыбнулась.    

– Я  и не приглашаю ее! – закричал Джоз. – Я прошу не эту… эту… ирландку,  а тебя, Эмилия. В последний раз – поедешь ты или нет?    

– Без  моего мужа, Джозеф? – сказала Эмилия, удивленно взглянув на него и подавая  руку жене майора. Терпение Джоза истощилось.    

– Тогда  прощайте! – воскликнул он, яростно потрясая кулаком, и вышел, хлопнув  дверью. На этот раз он действительно отдал приказ к отъезду и сел на лошадь.  Миссис О'Дауд услышала стук копыт, когда всадники выезжали из ворот, и,  выглянув в окно, сделала несколько презрительных замечаний по адресу бедного  Джозефа, который ехал по улице, сопровождаемый Исидором в фуражке с галуном.  Лошади, застоявшиеся за несколько последних дней, горячились и не слушались  повода. Джоз, робкий и неуклюжий наездник, выглядел в седле отнюдь не авантажно.    

– Эмилия,  дорогая, посмотрите, он собирается въехать в окно! Такого слона в посудной  лавке я никогда еще не видела!    

Вскоре  оба всадника исчезли в конце улицы, в направлении Гентской дороги. Миссис  О'Дауд преследовала их огнем насмешек, пока они не скрылись из виду.    

Весь  этот день, с утра и до позднего вечера, не переставая грохотали пушки. Было уже  темно, когда канонада вдруг прекратилась.    

Все мы читали  о том, что произошло в этот день. Рассказ этот постоянно на устах каждого  англичанина, и мы с вами, бывшие детьми во времена знаменательной битвы,  никогда не устаем слушать и повторять историю нашей славной победы. Память о  ней до сих пор жжет сердца миллионам соотечественников тех храбрецов, которые в  тот день потерпели поражение. Они только и ждут, как бы отомстить за унижение  своей родины. И если новая война окончится для них победой и они, в свою  очередь, возликуют, а нам достанется проклятое наследие ненависти и злобы, то  не будет конца тому, что зовется славой и позором, не будет конца резне –  удачной то для одной, то для другой стороны – между двумя отважными нациями.  Пройдут столетия, а мы, французы и англичане, будем по-прежнему бахвалиться и  убивать друг друга, следуя самим дьяволом написанному кодексу чести.    

Все наши  друзья геройски сражались в этой великой битве. Весь долгий день, пока женщины  молились в десяти милях от поля боя, английская пехота стойко отражала яростные  атаки французской конницы. Неприятельская артиллерия, грохот которой быт слышен  в Брюсселе, косила ряды англичан, по когда одни падали, другие, уцелевшие,  смыкались еще крепче. К вечеру бешенство французских атак, всякий раз  встречавших столь же бешеное сопротивление, стало ослабевать, – либо  внимание французов отвлекли другие враги, либо они готовились к последнему  натиску. Вот он наконец начался; колонны императорской гвардии двинулись на  плато Сен-Жан, чтобы одним ударом смести англичан с высот, которые они,  несмотря ни на что, удерживали весь день; словно не слыша грома артиллерии,  низвергавшей смерть с английских позиций, темная колонна, колыхаясь, подступала  все ближе. Казалось, она вот-вот перехлестнет через гребень, но тут она  внезапно дрогнула и заколебалась. Потом остановилась, но все еще грудью к  выстрелам. И тут английские войска ринулись вперед со своих позиций, откуда  неприятелю так и не удалось их выбить, и гвардия повернулась и бежала.    

В  Брюсселе уже не слышно было пальбы – преследование продолжалось на много миль  дальше. Мрак опустился на поле сражения и на город; Эмилия молилась за Джорджа,  а он лежал ничком – мертвый, с простреленным сердцем.    

 ГЛАВА XXXIII,

  в которой  родственники мисс Кроули весьма озабочены ее судьбой    

     

Пока  отличившаяся во Фландрии армия движется к французским пограничным крепостям, с  тем чтобы, заняв их, вступить во Францию, пусть любезный читатель вспомнит, что  в Англии мирно проживает немало людей, которые имеют отношение к нашей повести  и требуют внимания летописца.    

Во время  этих битв и ужасов старая мисс Кроули жила в Брайтоне, очень умеренно волнуясь  по поводу великих событий. Несомненно, однако, что эти великие события  придавали некоторый интерес ежедневной печати, и Бригс читала ей вслух  «Газету», в которой, между прочим, на почетном месте упоминалось имя Родона  Кроули и его производство в чин полковника.    

– Какая  жалость, что молодой человек сделал такой непоправимый шаг в жизни! –  заметила его тетка. – При его чине и отличиях он мог бы жениться на дочери  какого-нибудь пивовара, хотя бы на мисс Грейнс, и взять приданое в четверть  миллиона, или породниться с лучшими семьями Англии. Со временем он унаследовал  бы мои деньги – или, может быть, его дети, – я не спешу умирать, мисс  Бригс, хотя вы, может быть, и спешите отделаться от меня… А вместо этого ему  суждено оставаться нищим, с женой-танцовщицей!..    

– Неужели,  дорогая мисс Кроули, вы не бросите сострадательного взора на героя-солдата, чье  имя занесено в летописи отечественной славы? – воскликнула мисс Бригс,  которая была чрезвычайно возбуждена событиями при Ватерлоо и любила выражаться  романтически, когда представлялся случай. – Разве капитан, то есть  полковник, как я могу его теперь называть, не совершил подвигов, которые  прославили имя Кроули?    

– Бригс,  вы дура, – ответила мисс Кроули. – Полковник Кроули втоптал имя  Кроули в грязь, мисс Бригс. Жениться на дочери учителя рисования! Жениться на  dame de compagnie (потому что она ведь была лишь компаньонкой, Бригс, только и  всего; она была тем же, что и вы, только моложе – и гораздо красивее и умнее!).  Хотелось бы мне знать, были вы сообщницей этой отъявленной негодяйки, которая  околдовала его и которою вы всегда так восхищались? Да, скорей всего вы были ее  сообщницей. Но, уверяю вас, вы будете разочарованы моим завещанием… Будьте  столь любезны написать мистеру Уокси и сообщить ему, что я желаю его немедленно  видеть.    

Мисс  Кроули имела теперь обыкновение чуть не каждый день писать своему поверенному  мистеру Уокси, потому что все прежние распоряжения относительно ее имущества  были отменены и она была в большом затруднении, как распорядиться своими  деньгами.    

Старая  дева, однако, значительно поправилась, что видно было по тому, как часто и как  зло она стала издеваться над мисс Бригс; все эти нападки бедная компаньонка  сносила с кротостью и трусливым смирением, наполовину великодушным, наполовину  лицемерным, – словом, с рабской покорностью, которую вынуждены проявлять  женщины ее склада в ее положении. Кому не приходилось видеть, как женщина  тиранит женщину? Разве мучения, которые приходится выносить мужчинам, могут  сравниться с теми ежедневными колкостями, презрительными и жестокими, какими  донимают несчастных женщин деспоты в юбках? Бедные жертвы!.. Но мы отклонились  от нашей темы. Мы хотели сказать, что мисс Кроули бывала всегда особенно  раздражительна и несносна, когда начинала поправляться после болезни; так,  говорят, и раны болят всего больше, когда начинают заживать.    

Во время  выздоровления мисс Кроули единственной жертвой, которая допускалась к больной,  была мисс Бригс, но родичи, оставаясь в отдалении, не забывали своей дорогой  родственницы и старались поддерживать память о себе многочисленными подарками,  знаками внимания и любезными записочками.    

Прежде  всего мы должны упомянуть о ее племяннике Родоне Кроули. Несколько недель  спустя после славной Ватерлооской битвы и после того как «Газета» известила о  храбрости и о производстве в высший чин этого доблестного офицера, дьеппское  почтовое судно привезло в Брайтон, в адрес мисс Кроули, ящик с подарками и  почтительное письмо от ее племянника-полковника. В ящике была пара французских  эполет, крест Почетного легиона и рукоять сабли – трофеи с поля сражения. В  письме с большим юмором рассказывалось, что сабля эта принадлежала одному  офицеру гвардии, который клялся, что «гвардия умирает, но не сдается», и через  минуту после этого был взят в плен простым солдатом; солдат сломал саблю  француза прикладом своего мушкета, после чего ею завладел Родон. Что касается  креста и эполет, то они достались ему от полковника французской кавалерии,  который пат от его руки во время битвы. И Родон Кроули не мог найти лучшего  назначения для этих трофеев, как послать их своему любимому старому другу.  Разрешит ли она писать ей из Парижа, куда направляется армия? Он мог бы  сообщить ей интересные новости из столицы и сведения о некоторых ее друзьях,  бывших эмигрантах, которым она оказала так много благодеяний во время их  бедствий.    

Старая  дева велела Бригс ответить полковнику любезным письмом, поздравить его и поощрить  к продолжению корреспонденции. Его первое письмо было так живо и занимательно,  что она с удовольствием будет ждать дальнейших.    

– Конечно,  я знаю, – объясняла она мисс Бригс, – что Родон столь же не способен  написать такое отличное письмо, как и вы, моя бедная Бригс, и что каждое слово  ему продиктовала эта умная маленькая негодяйка Ребекка, – но почему бы  моему племяннику не позабавить меня? Так пусть считает, что я отношусь к нему  благосклонно.    

Догадывалась  ли она, что Бекки не только написала письмо, но собрала и послала трофеи,  которые купила за несколько франков у одного из бесчисленных разносчиков,  немедленно начавших торговлю реликвиями войны? Романист, который все знает,  знает, конечно, и это. Как бы то ни было, любезный ответ мисс Кроули очень  подбодрил наших друзей, Родона и его супругу: тетушка явно смягчилась, значит,  можно надеяться на лучшее. Они продолжали развлекать ее восхитительными  письмами из Парижа, куда, как и писал Родон, они имели счастье проследовать в  рядах победоносной армии.    

К жене  пастора, которая уехала лечить сломанную ключицу своего мужа в пасторский дом  Королевского Кроули, старая дева была далеко не так милостива. Миссис Бьют,  бодрая, шумливая, настойчивая и властная женщина, совершила роковую ошибку в  отношении своей золовки. Она не только угнетала ее и всех ее домашних – она  надоела мисс Кроули; будь у бедной мисс Бригс хоть капля характера, она была бы  осчастливлена поручением, данным ей благодетельницей, – написать миссис  Бьют Кроули и сообщить ей, что здоровье мисс Кроули значительно улучшилось с  тех пор, как миссис Бьют оставила ее, и чтобы последняя ни в коем случае не трудилась  и не покидала своей семьи ради мисс Кроули. Такое торжество над дамой, которая  обращалась с мисс Бригс весьма высокомерно и жестоко, обрадовало бы многих  женщин; но надо сказать правду: мисс Бригс была женщина без всякого характера,  и как только ее врагиня оказалась в немилости, она почувствовала к ней  сострадание.    

«Как я  была глупа, – думала миссис Бьют (и вполне основательно), – что  намекнула о своем приезде в этом дурацком письме, которое мы послали мисс  Кроули вместе с цесарками! Я должна была бы, не говоря ни слова, приехать к  этой бедной, милой, выжившей из ума старушке и вырвать ее из рук простофили  Бригс и этой хищницы, femme de chambre. Ах, Бьют, Бьют, зачем только ты сломал  себе ключицу!»    

Зачем, в  самом деле? Мы видели, как миссис Бьют, имея в руках все козыри, разыграла свои  карты чересчур тонко. Одно время она оказалась полной хозяйкой в доме мисс  Кроули, но, как только ее рабам представился случай взбунтоваться, была  бесповоротно оттуда изгнана. Однако сама она и ее домашние считали, что она  стала жертвой ужасающего эгоизма и измены и что ее самоотверженное служение  мисс Кроули встретило самую черную неблагодарность. Повышение Родона по службе  и почетное упоминание его имени в «Газете» также обеспокоило эту добрую  христианку. Не смягчится ли к нему тетка теперь, когда он стал полковником и  кавалером ордена Бани? И не войдет ли снова в милость эта ненавистная Ребекка?  Жена пастора написала для своего мужа проповедь о суетности военной славы и  процветании нечестивых, которую достойный пастор прочел прочувствованным  голосом, не поняв в ней ни слова. Одним из его слушателей был Питт  Кроули, – Питт, пришедший со своими двумя сводными сестрами в церковь,  куда старого баронета нельзя было теперь заманить никакими средствами.    

После  отъезда Бекки Шарп этот старый несчестивец к великому негодованию всего графства  и безмолвному ужасу сына всецело предался своим порочным наклонностям. Ленты на  чепце мисс Хорокс стали роскошнее, чем когда-либо. Все добродетельные семьи с  опаской сторонились замка и его владельца. Сэр Питт пьянствовал в домах своих  арендаторов, а в базарные дни распивал ром вместе с фермерами в Мадбери и в  соседних местах. Он ездил с мисс Хорокс в Саутгемптон в семейной карете  четверкой, и все население графства (не говоря уже о пребывающем в постоянном  страхе сыне баронета) с недели на неделю ожидало, что в местной газете появится  объявление о его женитьбе на этой девице. Поистине, мистеру Кроули приходилось  нелегко. Его красноречие на миссионерских собраниях и других религиозных  сборищах в округе, где он обыкновенно председательствовал и говорил часами,  было теперь парализовано, ибо, начиная свою речь, он читал в глазах слушателей:  «Это сын старого греховодника сэра Питта, который сейчас скорее всего пьянствует  где-нибудь в соседнем трактире». А однажды, когда он говорил о царе Тимбукту,  пребывающем во мраке невежества, и о многочисленных женах, также пребывающих во  тьме, какой-то еретик спросил из толпы: «А сколько их в Королевском Кроули,  друг-святоша?» Эта неуместная реплика вызвала переполох среди устроителей  собрания, и речь мистера Питта позорно провалилась. Что же касается двух  дочерей баронета, то они бы совсем одичали (потому что сэр Питт поклялся, что  ни одна гувернантка не переступит его порог), если бы мистер Кроули угрозами не  заставил старого джентльмена послать их в школу.    

Но  каковы бы ни были разногласия между родственниками, дорогие племянники и племянницы  мисс Кроули, как мы уже говорили, были единодушны в любви к ней и в выражении  знаков своего внимания. Миссис Бьют послала ей цесарок и замечательную цветную  капусту, а также премиленький кошелек и подушечку для булавок – работу ее  дорогих девочек, которые просили милую тетеньку сохранить для них хотя бы  крошечное местечко в ее памяти, а мистер Питт посылал персики, виноград и  оленину. Эти знаки привязанности обычно доставлялись мисс Кроули в Брайтон  саутгемптонской каретой; а иногда она привозила и самого мистера Питта, потому  что разногласия с сэром Питтом заставляли мистера Кроули часто покидать дом, да  и, кроме того, Брайтон имел для него особую притягательную силу в лице леди  Джейн Шипшенкс, о помолвке которой с мистером Кроули уже упоминалось в нашем  рассказе. Эта леди и ее сестра жили в Брайтоне со своей матерью, графиней  Саутдаун, женщиной решительной и весьма уважаемой серьезными людьми.    

Следует  сказать несколько слов о миледи и ее благородном семействе, связанном узами  родства, настоящего и будущего, с семейством Кроули. Про главу семейства  Саутдаунов, Клемента Уильяма, четвертого графа Саутдауна, мало что можно  сказать, кроме того, что он вошел в парламент (в качестве лорда Вулзи) под  покровительством мистера Уилберфорса и некоторое время оправдывал рекомендацию  своего политического крестного и считался безусловно дельным молодым человеком.  Но нет слов, чтобы передать чувства его почтенной матери, когда она, очень  скоро после смерти своего благородного супруга, узнала, что ее сын состоит  членом многих светских клубов и весьма сильно проигрался у Уотьера и в  «Кокосовой Пальме», что он занимает деньги под будущее наследство и уже сильно  пощипал семейное состояние, что он правит четверкой и пропадает на скачках и,  наконец, что у него в опере постоянная ложа, куда он приглашает весьма  сомнительную холостую компанию. Упоминание его имени в обществе вдовствующей  графини теперь всегда сопровождалось тяжелыми вздохами.    

Леди  Эмили была на много лет старше своего брата и занимала почетное место в мире серьезных  людей как автор восхитительных брошюр, уже упоминавшихся здесь, многочисленных  гимнов и других трудов духовного содержания. Зрелая дева, имевшая лишь смутные  представления о браке, почти все свои чувства сосредоточила на любви к  чернокожим. Если не ошибаюсь, именно ей мы обязаны прекрасной поэмой:    

     

Далекий тропический остров    

Молитвы мои осеняют,    

Там синее небо смеется,    

А черные люди рыдают…    

     

Она  переписывалась с духовными лицами в большинстве наших ост– и вест-индских владений  и втайне была неравнодушна к преподобному Сайласу Хорнблоуэру, которого дикари  на Полинезийских островах изукрасили татуировкой.    

Что  касается леди Джейн, к которой, как было уже сказано, питал нежные чувства  мистер Питт Кроули, то это была милая, застенчивая, робкая и молчаливая  девушка. Несмотря на чудовищные грехи брата, она все еще оплакивала его и  стыдилась, что до сих пор его любит. Она посылала ему нацарапанные наспех  записочки, которые тайком относила на почту. Единственная страшная тайна,  тяготившая ее душу, состояла в том, что она вместе со старой ключницей однажды  навестила украдкой Саутдауна на его холостой квартире в Олбепи, где застала его  – своего погибшего, но милого брата! – с сигарой во рту, перед бутылкой  кюрасо. Она восхищалась сестрой, она обожала мать, она считала мистера Кроули  самым интересным и одаренным человеком после Саутдауна, этого падшего ангела.  Ее мать и сестра – эти поистине выдающиеся женщины – руководили ею и относились  к ней с тем жалостливым снисхождением, на которое выдающиеся женщины так щедры.  Мать выбирала для нее платья, книги, шляпки и мысли. Она ездила верхом, или  играла на фортепьяно, или занималась каким-либо другим видом полезной  гимнастики, в зависимости от того, что находила нужным леди Саутдаун; и та до  двадцати шести лет водила бы свою дочь в передничках, если бы их не пришлось  снять, когда леди Джейн представлялась королеве Шарлотте.    

Узнав,  что эти леди приехали в свой брайтонский дом, мистер Кроули первое время посещал  только их одних, довольствуясь тем, что завозил в дом тетки визитную карточку и  скромно осведомлялся о здоровье больной у мистера Боулса или у младшего лакея.  Встретив однажды мисс Бригс, возвращавшуюся из библиотеки с целым грузом  романов под мышкой, мистер Кроули покраснел, что было для него совершенно  необычно, остановился и пожал руку компаньонке мисс Кроули. Он познакомил мисс  Бригс со своей спутницей – леди Джейн Шишпенкс, говоря:    

– Леди  Джейн, позвольте мне представить вам мисс Бригс, самого доброго друга и преданную  компаньонку моей тетушки. Впрочем, вы уже знаете ее как автора прелестных  «Трелей соловья», вызвавших у вас такое восхищение.    

Леди  Джейн тоже покраснела, протягивая свою нежную ручку мисс Бригс, проговорила  что-то несвязное, но очень любезное о своей мамаше и высказала намерение  навестить мисс Кроули и удовольствие по поводу предстоящего знакомства с  друзьями и родственниками мистера Кроули. Прощаясь, она посмотрела на мисс  Бригс кроткими глазами голубки, а Питт Кроули отвесил ей глубокий, почтительный  поклон, какой он обычно отвешивал ее высочеству герцогине Пумперникель, когда  состоял атташе при ее дворе.    

О,  ловкий дипломат и ученик макиавеллического Бинки! Он сам дал леди Джейн томик  юношеских стихов бедной Бригс: вспомнив, что он видел их в Королевском Кроули,  с посвящением поэтессы покойной жене его отца, он прихватил этот томик с собой  в Брайтон, прочитал его дорогой в саутгемптонской карете и сделал пометки  карандашом, прежде чем вручить его кроткой леди Джейн.    

И не кто  иной, как он изложил перед леди Саутдаун огромные преимущества, которые могут  проистечь из сближения ее семьи с мисс Кроули, – преимущества как  мирского, так и духовного свойства, говорил он, ибо мисс Кроули была в ту  минуту совершенно одинока. Чудовищное мотовство и женитьба его брата Родона  отвратили тетушку от этого пропащего молодого человека. Алчный деспотизм и  скупость миссис Бьют Кроули заставили ее возмутиться против непомерных  требований со стороны этой ветви семейства; и хотя он сам всю жизнь  воздерживался от того, чтобы искать дружбы мисс Кроули, – быть может, из  ложной гордости, – теперь он считал, что следует принять все возможные  меры как для спасения ее души от гибели, так и для того, чтобы состояние ее  досталось ему, главе дома Кроули.    

Как  женщина решительная, леди Саутдаун вполне согласилась с обоими предложениями  своего будущего зятя и пожелала безотлагательно заняться обращением мисс  Кроули. У себя дома, в Саутдауне и Троттерморкасле, эта рослая, суровая  поборница истины разъезжала по окрестностям в коляске в сопровождении гайдуков,  разбрасывала пакеты религиозных брошюр среди поселян и арендаторов и  предписывала Гэферу Джонсу обратиться в истинную веру совершенно так же, как  предписала бы Гуди Хиксу принять джемсов порошок, – без возражений, без  промедления, без благословения церкви. Лорд Саутдаун, ее покойный супруг,  робкий эпилептик, привык поддакивать всему, что думала или делала его Матильда.  Как бы ни менялась ее собственная вера (а на нее оказывали влияние бесконечные  учителя-диссиденты всех толков), она, нимало не колеблясь, приказывала всем  своим арендаторам и слугам верить одинаково с нею. Таким образом, принимала ли  она преподобного Сондерса Мак-Нитра, шотландского богослова, или преподобного  Луку Уотерса, умеренного уэслианца, или преподобного Джайлса Джоулса,  сапожника-иллюмината, который сам себя рукоположил в священники, как Наполеон  сам короновал себя императором, – все домочадцы, дети и арендаторы леди  Саутдаун должны были вместе с ее милостью становиться на колени и говорить  «аминь» после молитвы любого из этих учителей. Во время таких упражнений  старому Саутдауну, ввиду его болезненного состояния, разрешалось сидеть у себя  в комнате, пить пунш и слушать чтение газет. Леди Джейн, любимая дочь старого  графа, ухаживала за ним и была ему искренне предана. Что касается леди Эмили,  автора «Прачки Финчлейской общины», то ее проповеди о загробных карах (именно в  этот период, потом она изменила свои убеждения) были так грозны, что до смерти  запугивали робкого старого джентльмена – ее отца, и доктора утверждали, что его  припадки всегда следовали непосредственно за проповедями леди Эмили.    

– Я,  конечно, навещу ее, – сказала леди Саутдаун в ответ на просьбы pretendu[70] ее дочери,  мистера Питта Кроули. – Какой доктор лечит вашу тетушку?    

Мистер  Кроули назвал мистера Примера.    

– В  высшей степени опасный и невежественный врач, мой дорогой Питт! Всевышний избрал  меня своим орудием, чтобы изгнать его из многих домов, хотя в одном или двух  случаях я опоздала. Я не могла спасти бедного генерала Гландерса, который  умирал по милости этого невежественного человека – умирал! Он немного  поправился от поджерсовских пилюль, которые я ему дала, но – увы! – было  слишком поздно. Зато смерть его была прекрасна! Он ушел от нас в лучший мир…  Ваша тетушка, мой дорогой Питт, должна расстаться с Кримером.    

Питт  выразил свое полное согласие. Он тоже испытал на себе энергию своей благородной  родственницы и будущей тещи. Ему пришлось перепробовать Сондерса Мак-Нитра,  Луку Уотерса, Джайлса Джоулса, пилюли Поджерса, эликсир Поки – словом, все  духовные и телесные лекарства миледи. Он никогда не уходил от нее иначе, как  почтительно унося с собой груду ее шарлатанских брошюр и снадобий. О мои дорогие  собратья и спутники – товарищи по Ярмарке Тщеславия! Кто из вас не знаком с  такими благожелательными деспотами и не страдал от них! Напрасно вы будете  говорить им: «Сударыня, помилосердствуйте, ведь в прошлом году я по вашему  указанию принимал лекарство Поджерса и уверовал в него. Зачем же, скажите,  зачем я буду от него отказываться и принимать пилюли Роджерса?» Ничто не  поможет: упорная проповед-ница, если не убедит вас доводами, зальется слезами,  и в конце концов протестующая жертва глотает пилюли и говорит: «Ну, ладно,  ладно, пусть будет Роджерс!»    

– А  что касается ее души, – продолжала миледи, – то тут нельзя терять  времени. Раз ее лечит Кример, она может умереть в любой день, – и в каком  состоянии, мой дорогой Питт, в каком ужасном состоянии! Я сейчас же пошлю к ней  преподобного мистера Айронса… Джейн, напиши записочку в третьем лице его  преподобию Бартоломью Айронсу и проси его доставить мне удовольствие пожаловать  ко мне на чашку чая в половине седьмого. Он мастер пробуждать грешные души, и  он должен повидаться с мисс Кроули сегодня же, прежде чем она ляжет спать. Эмили,  дорогая, приготовь связочку брошюр для мисс Кроули. Положи туда: «Голос из  пламени», «Иерихонскую трубу» и «Разбитые котлы с мясом, или Обращенный  каннибал».    

– И  «Прачку Финчлейской общины», мама, – сказала леди Эмили. – Лучше  начать с чего-нибудь успокоительного.    

– Погодите,  дорогие леди, – сказал дипломат Питт. – При всем моем уважении к  мнению моей дорогой и уважаемой леди Саутдаун, я думаю, что еще слишком рано  предлагать мисс Кроули такие серьезные темы. Вспомните, как она больна и как  непривычны для нее размышления, связанные с загробным блаженством.    

– Тем  более нужно начать по возможности скорее, Питт, – сказала леди Эмили,  поднимаясь с места уже с шестью книжечками в руках.    

– Если  вы начнете так решительно, вы отпугнете ее. Я слишком хорошо знаю суетную  натуру тетушки и уверен, что всякая чересчур энергичная попытка ее обращения  приведет к самым плачевным результатам для этой несчастной леди. Вы только  испугаете ее и наскучите ей. Весьма вероятно, что она выкинет все книги и  откажется от знакомства с теми, кто их прислал.    

– Вы,  Питт, такой же суетный человек, как и мисс Кроули, – сказала леди Эмили и  выбежала из комнаты со своими книжками.    

– Мне  нечего говорить вам, дорогая леди Саутдаун, – продолжал Питт тихим  голосом, словно и не слышал этого вводного замечания, – насколько роковым  может оказаться недостаток осторожности и такта для тех надежд, которые мы  питаем в отношении имущества моей тети. Вспомните, у нее семьдесят тысяч фунтов;  подумайте о ее возрасте, ее нервозности и слабом здоровье. Я знаю, что она  уничтожила завещание, написанное в пользу моего брата, полковника Кроули.  Только лаской, а не запугиванием можем мы повести эту раненую душу по истинному  пути, и, я думаю, вы согласитесь со мной, что… что…    

– Конечно,  конечно, – сказала леди Саутдаун. – Джейн, дорогая моя, можешь не  посылать записку мистеру Айронсу. Если ее здоровье так слабо, что рассуждения  только утомят ее, мы подождем, пока ей станет лучше. Я завтра же навещу мисс  Кроули.    

– И  осмелюсь заметить, моя милая леди, – сказал Питт кротким голосом, –  лучше вам не брать с собой нашу дорогую Эмили, – она слишком восторженна;  лучше, если вас будет сопровождать наша милая и дорогая леди Джейн.    

– Ну  конечно, Эмили может испортить все дело, – сказала леди Саутдаун и на этот  раз согласилась отступить от своей обычной практики, которая, как мы говорили,  заключалась в том, что, прежде чем наброситься на очередную жертву, которую она  собиралась прибрать к рукам, она обстреливала ее градом брошюр (так же, как у  французов атаке предшествовала бешеная канонада). Повторяем, леди Саутдаун –  щадя здоровье больной, или заботясь о конечном спасении ее души, или ради ее  денег – согласилась потерпеть.    

На  следующий день огромная семейная карета Саутдаунов с графской короной и ромбовидным  гербом на дверцах (на зеленом щите Саутдаунов три прыгающих ягненка, наискось –  золотая перевязь с чернью и тремя червлеными табакерками – эмблема дома Бинки)  торжественно подкатила к дому мисс Кроули, и высокий солидный лакей передал  мистеру Боулсу визитные карточки ее милости для мисс Кроули и еще одну – для  мисс Бригс. В тот же вечер леди Эмили, помирившись на компромиссе, прислала на  имя мисс Бригс и для ее личного потребления объемистый пакет, содержавший  экземпляры «Прачки» и еще пять-шесть брошюр умеренного и нежного действия, а  кроме того, несколько других, более сильно действующих – «Хлебные крошки из  кладовой», «Огонь и полымя» и «Ливрея греха» – в людскую, для прислуги.    

 ГЛАВА XXXIV

  Трубка Джеймса Кроули  вышвырнута в окно    

     

Любезность  мистера Кроули и ласковое обхождение леди Джейн сильно польстили мисс Бригс, и,  когда старой мисс Кроули подали визитные карточки семьи Саутдаунов, она нашла  возможность замолвить доброе слово за невесту Питта. Карточка графини,  оставленная лично для нее, Бригс, доставила немало радости бедной, одинокой  компаньонке.    

– Не  понимаю, о чем думала леди Саутдаун, оставляя карточку для вас, Бригс, –  сказала вольнолюбивая мисс Кроули, на что компаньонка кротко отвечала, что, «она  надеется, нет ничего плохого в том, что знатная леди оказала внимание бедной  дворянке». Она спрятала карточку в свою рабочую шкатулку среди самых дорогих  своих сокровищ. Мисс Бригс рассказала также, как она встретила накануне мистера  Кроули, гулявшего со своей кузиной, с которой он давно обручен, какая она  добрая и милая и как скромно – если не сказать просто – эта леди была одета;  весь ее костюм, начиная со шляпки и кончая башмачками, она описала и оценила с  чисто женской точностью.    

Мисс  Кроули позволила Бригс болтать и не спешила прерывать ее. Здоровье старой леди  поправлялось, и она уже начала тосковать по людям. Мистер Кример, ее врач, и  слышать не хотел о ее возвращении к прежнему рассеянному образу жизни в  Лондоне. Старая дева была рада найти какое-нибудь общество в Брайтоне, и на  следующий же день не только было отправлено письмо с выражением благодарности  за внимание, но Питт Кроули был любезно приглашен навестить тетку. Он явился с  леди Саутдаун и ее дочерью. Вдовствующая леди ни слова не сказала о состоянии  души мисс Кроули, но говорила с большим тактом о погоде, о войне и о падении  этого чудовища Бонапарта, а больше всего о докторах-шарлатанах и о великих  достоинствах доктора Поджерса, которому она в ту пору покровительствовала.    

Во время  этого визита Питт Кроули сделал ловкий ход, – такой ход, который  показывал, что, если бы его дипломатическая карьера не была загублена в самом  начале, он мог бы многого достигнуть на этом поприще. Когда вдовствующая  графиня Саутдаун стала поносить корсиканского выскочку, что было в то время в  моде, доказывая, что он чудовище, запятнанное всеми возможными преступлениями,  что он трус и тиран, недостойный того, чтобы жить, что гибель его была  предрешена и т. д., Питт Кроули вдруг стал на защиту этого «избранника  судьбы». Он описал первого консула, каким видел его в Париже во время  Амьенского мира, когда он, Питт Кроули, имел удовольствие познакомиться с  великим и достойным мистером Фоксом, государственным мужем, которым – как  сильно он сам, Питт Кроули, ни расходится с ним во взглядах – невозможно не  восхищаться и который всегда был высокого мнения об императоре Наполеоне. Далее  он с негодованием отозвался о вероломстве союзников по отношению к свергнутому  императору, который, великодушно отдавшись на их милость, был обречен на  жестокое и позорное изгнание, в то время как Франция оказалась во власти новых  тиранов – шайки фанатичных католиков.    

Такая  ортодоксальная ненависть к католической ереси спасла Питти Кроули от гнева леди  Саутдаун, а его восхищение Фоксом и Наполеоном чрезвычайно возвысило его в  глазах мисс Кроули. (О ее дружбе с покойным английским сановником уже  упоминалось.) Верная сторонница вигов, мисс Кроули в течение всей войны была в  оппозиции; и хотя можно с уверенностью сказать, что печальный конец императора  не слишком сильно взволновал старую леди, а плохое обращение с ним не лишило ее  сна, все же похвала Питта обоим ее кумирам нашла отклик в сердце тетушки и  очень содействовала тому, чтобы расположить ее в пользу племянника.    

– А  вы что об этом думаете, дорогая? – спросила мисс Кроули юную леди, которая  с первого взгляда понравилась ей, как всегда нравились хорошенькие и скромные  молодые особы; хотя нужно признаться, что ее симпатии остывали так же быстро,  как и возникали.    

Леди  Джейн сильно покраснела и сказала, что «она ничего не понимает в политике и  предоставляет судить о ней людям более умным, чем она; и хотя мама, без  сомнения, права, но и мистер Кроули говорил прекрасно». Когда гостьи стали  прощаться, мисс Кроули выразила надежду, что «леди Саутдаун будет так добра  отпускать к ней иногда леди Джейн, когда та будет свободна, чтобы утешить  бедную больную и одинокую старуху». Обещание было любезно дано, и дамы  расстались очень дружески.    

– Не  пускай ко мне больше леди Саутдаун, Питт, – сказала старая леди. –  Она глупая и напыщенная, как и вся родня твоей матери; я их всегда терпеть не  могла. Но эту прелестную маленькую Джейн приводи когда хочешь.    

Питт  обещал. Он не сказал графине Саутдаун, какое мнение его тетка составила об ее милости,  и та, напротив, думала, что произвела на мисс Кроули самое приятное и  величественное впечатление.    

И вот  леди Джейн, которая всегда готова была утешать болящих и, пожалуй, даже радовалась  возможности время от времени избавляться от мрачных разглагольствований  преподобного Бартоломью Айронса и от общества скучных приживальщиков,  пресмыкавшихся у ног напыщенной графини, ее матери, – леди Джейн сделалась  частой гостьей в доме мисс Кроули, сопровождала ее на прогулки и коротала с нею  вечера. Она была по природе так добра и мягка, что даже Феркин не ревновала к  ней, а безответной Бригс казалось, что ее покровительница обращается с нею не  так жестоко в присутствии доброй леди Джейн. С этой юной леди мисс Кроули  держала себя премило. Она рассказывала ей бесконечные истории о своей молодости,  причем совсем в другом тоне, чем в свое время – маленькой безбожнице Ребекке,  потому что в невинности леди Джейн было что-то такое, что делало неуместными  легкомысленные разговоры, и мисс Кроули была слишком хорошо воспитана, чтобы  оскорбить такую чистоту. Сама юная леди ни от кого не видела ласки, за  исключением этой старой девы, своего отца и брата; и она отвечала на engoument[71] мисс Кроули  неподдельной нежностью и дружбой.    

В  осенние вечера (когда Ребекка, самая веселая среди веселых победителей, блистала  в Париже, а наша Эмилия, милая, сраженная горем Эмилия, – ах, где-то была  она теперь?) леди Джейн сидела в гостиной мисс Кроули и нежно пела ей в  сумерках свои простые песенки и гимны, пока солнце заходило, а море с шумом  разбивалось о берег. Когда песенка кончалась, старая дева переставала дремать и  просила леди Джейн спеть что-нибудь еще. Что касается Бригс и количества  счастливых слез, пролитых ею, пока она сидела тут же, делая вид, что вяжет, и  смотрела на великолепный океан, темневший за окном, и на небесные огни, ярко  разгоравшиеся вверху, – кто, скажите, может измерить счастье и умиление  Бригс?    

Питт тем  временем сидел в столовой с брошюрой о хлебных законах или с миссионерским  отчетом и отдыхал, как подобает и романтическим и неромантическим мужчинам  после обеда. Он тянул мадеру; строил воздушные замки; думал о том, какой он  молодец; чувствовал, что влюблен в Джейн более, чем когда-либо за все эти семь  лет, в течение которых они были женихом и невестой и в течение которых Питт не  ощущал ни малейшего нетерпения; а после мадеры надолго засыпал. Когда наступало  время пить кофе, мистер Боулс с шумом входил в столовую и, застав сквайра Питта  в темноте, погруженного в брошюры, приглашал его наверх.    

– Мне  так хотелось бы, моя дорогая, найти кого-нибудь, кто сыграл бы со мной в  пикет, – сказала мисс Кроули однажды вечером, когда названный слуга  появился в комнате со свечами и кофе. – Бедная Бригс играет не лучше совы;  она так глупа! – Старая дева не упускала случая обидеть мисс Бригс в  присутствии слуг. – Мне кажется, я бы лучше засыпала после игры.    

Леди  Джейн зарделась, так что покраснели даже ее ушки и тонкие пальчики; и когда мистер  Боулс вышел из комнаты и дверь за ним плотно закрылась, она сказала:    

– Мисс  Кроули, я умею немножко играть. Я часто играла… с бедным дорогим папа.    

– Идите  сюда и поцелуйте меня! Идите и сейчас же поцелуйте меня, милая, добрая малютка! –  в восторге воскликнула мисс Кроули. И за этим живописным и мирным занятием  мистер Питт застал старую и молодую леди, когда поднялся наверх с брошюрой в  руках. Бедная леди Джейн, как она краснела весь вечер!    

Нечего и  говорить, что ухищрения мистера Питта Кроули не ускользнули от внимания его  дорогих родственников из пасторского дома в Королевском Кроули. Хэмпшир и  Сассекс находятся очень близко друг от друга, и у миссис Бьют были в Сассексе  друзья, которые заботливо извещали ее обо всем – и даже больше, чем обо  всем, – что происходило в доме мисс Кроули в Брайтоне. Питт бывал там все  чаще. Он месяцами не показывался у себя в замке, где его отвратительный отец  целиком посвятил себя рому и мерзкому обществу Хороксов. Успехи Питта приводили  семью пастора в ярость, и миссис Бьют больше чем когда-либо сожалела (хотя не сознавалась  в этом) об ужасной ошибке, которую она совершила, так оскорбив мисс Бригс и обнаружив  такое высокомерие и скупость в обращении с Боулсом и Феркин, что среди домашних  мисс Кроули не было никого, кто сообщил бы ей о том, что там делалось.    

– И  все это из-за ключицы Бьюта, – уверяла она. – Не сломай он ключицы, я  ни за что бы оттуда не уехала. Я жертва долга и твоей, Бьют, несносной и  неуместной для священника страсти к охоте.    

– При  чем тут охота? Глупости! Это ты, Марта, нагнала на нее страху, – возразил  пастор. – Ты умная женщина, Марта, но у тебя дьявольский характер, и очень  уж ты прижимиста.    

– Тебя  бы давно прижали в тюрьме, Бьют, если бы я не берегла твоих денег.    

– Это  я знаю, моя милая, – добродушно сказал пастор. – Ты умная женщина, но  действуешь слишком уж круто. И благочестивый муж утешился объемистой рюмкой  портвейна.    

– И  какого дьявола нашла она в этом простофиле Питте Кроули? – продолжал  пастор. – Ведь он последний трус. Я помню, как Родон – вот это настоящий  мужчина, черт его возьми! – гонял его хлыстом вокруг конюшни, как  какой-нибудь волчок, и Питт с ревом бежал домой к мамаше. Ха-ха! Любой из моих  мальчиков одолеет его одной рукой. Джим говорит, что его до сих пор вспоминают  в Оксфорде как «Мисс Кроули», этакий простофиля… знаешь, что, Марта… –  продолжал его преподобие после паузы.    

– Что? –  спросила Марта, кусая ногти.    

– Отчего  бы нам не послать Джима в Брайтон? Может, он как-нибудь обойдет старуху. Он  ведь скоро кончает университет. Он всего два раза проваливался на экзаменах –  как и я, – но у него большие преимущества – Оксфорд, университетское  образование… Он знаком там с лучшими ребятами. Гребет в восьмерке своего  колледжа. Красивый малый… Черт возьми, сударыня, напустим его на старуху и  скажем ему, чтобы отдул Питта, если тот будет что-нибудь говорить, ха-ха-ха!    

– Джим,  конечно, может съездить навестить ее, – согласилась хозяйка дома и  добавила со вздохом: – Если бы нам удалось пристроить к ней хотя бы одну из  девочек; но она их терпеть не может, потому что они некрасивы.    

Пока  мать говорила, эти несчастные образованные девицы, расположившись рядом в гостиной,  деревянными пальцами барабанили на фортепьяно какую-то сложную музыкальную пьесу;  целый день они или были заняты музыкой, или сидели с дощечкой за спиной, или  зубрили географию и историю. Но какая польза от всего этого на Ярмарке  Тщеславия, если девица низкоросла, бедна, некрасива и у нее дурной цвет лица?  Единственный, на кого миссис Бьют могла рассчитывать, чтобы сбыть с рук одну из  дочерей, был младший приходский священник!    

В это  время в гостиную вошел вернувшийся из конюшни Джим с коротенькой трубкой, заткнутой  за ремешок клеенчатой фуражки, и заговорил с отцом о сент-леджерских скачках.  Разговор между пастором и его женой прервался.    

Миссис  Бьют не ждала ничего особенно хорошего от посольства своего сына Джеймса и  проводила его в путь просто с горя. Да и юноша, после того как ему сказали, в  чем будет состоять его миссия, также не ожидал от нее особенного удовольствия  или выгоды; но он скоро утешился мыслью, что, может быть, старая дева  преподнесет ему хорошенький сувенир, который даст ему возможность расплатиться  с наиболее срочными долгами к началу предстоящего семестра, и потому  беспрекословно занял место в саутгемптонской карете и в тот же вечер благополучно  прибыл в Брайтон со своим чемоданом, любимым бульдогом Таузером и большой корзиной  разных разностей с фермы и огорода: от любящего пасторского семейства – дорогой  мисс Кроули. Решив, что слишком поздно беспокоить больную леди в первый же день  приезда, он остановился в гостинице и отправился к мисс Кроули только в  середине следующего дня.    

Джеймс  Кроули, когда тетушка видела его в последний раз, был долговязым мальчишкой, в  том неблагодарном возрасте, когда голос срывается с неземного дисканта на  неестественный бас, а лицо нередко цветет украшениями, от которых рекомендуется  в качестве лекарства «Калидор» Роленда; когда мальчики украдкой бреются  ножницами сестер, а вид других молодых женщин повергает их в неизъяснимый  страх, когда большие руки и ноги торчат из слишком коротких рукавов и штанин;  когда присутствие этих юношей после обеда пугает дам, шепчущихся в сумерках в  гостиной, и несносно для мужчин за обеденным столом, которые перед лицом этой  неуклюжей невинности должны удерживаться от свободной беседы и приятного обмена  остротами; когда после второго стакана папаша говорит: «Джек, мой мальчик, поди  посмотри, какова погода», – и юноша, радуясь, что можно уйти, но досадуя,  что он еще не настоящий мужчина, покидает неоконченный банкет. Джеймс тогда был  нескладным подростком, а теперь стал молодым человеком, получившим все  преимущества университетского образования и отмеченным тем неоценимым лоском,  который приобретается благодаря жизни среди золотой молодежи, долгам,  временному исключению из университета и провалам на экзаменах.    

Так или  иначе, он был красивым юношей, когда явился представиться своей тетушке в Брайтоне,  а красивая наружность всегда вызывала расположение капризной старой девы. Неловкость  мальчика и способность постоянно краснеть усиливали это расположение: ей  нравились эти здоровые признаки неиспорченности в молодом человеке.    

Он  заявил, что «приехал сюда на несколько дней повидаться с товарищем по колледжу  и… и… засвидетельствовать вам, сударыня, свое почтение и почтение отца с  матерью, которые надеются, что вы в добром здоровье».    

Питт  находился у мисс Кроули, когда доложили о юноше, и очень смутился при упоминании  его имени. Старая леди с присущим ей чувством юмора наслаждалась  замешательством своего корректного племянника. Она с большим интересом  расспросила обо всем пасторском семействе и добавила, что хочет навестить их.  Она принялась в лицо расхваливать мальчика, сказала, что он вырос и похорошел,  и пожалела, что его сестры не так красивы. Узнав, что он остановился в  гостинице, она не захотела об этом и слышать и просила мистера Боулса немедленно  послать за вещами мистера Джеймса Кроули.    

– Да,  будьте добры, Боулс, – закончила она милостиво, – заплатите по счету  мистера Джеймса.    

Она  бросила на Питта такой лукавый и торжествующий взгляд, что дипломат чуть не задохнулся  от зависти. Как ни старался он расположить к себе тетку, она ни разу еще не  приглашала его к себе погостить, а тут появился какой-то молокосос – и сразу  стал желанным гостем.    

– Прошу  прощения, сэр, – сказал Боулс, выступая вперед с глубоким поклоном, –  в каком отеле Томас должен взять ваш багаж?    

– О  черт! – воскликнул юный Джеймс и вскочил, явно чем-то встревоженный. –  Я сам пойду.    

– Куда? –  спросила мисс Кроули.    

– В  трактир «Под гербом Тома Крибба», – ответил Джеймс, густо краснея.    

Услыхав  это название, мисс Кроули расхохоталась. Мистер Боулс, как старый слуга семьи,  фыркнул, но тут же подавил свою веселость; дипломат только улыбнулся.    

– Я…  я не знал, – добавил Джеймс, опустив глаза. – Я здесь в первый раз;  это кучер присоветовал мне. – Юный лжец! На самом деле Джеймс Кроули  познакомился накануне в саутгемптонской карете с «Любимцем Татбери», который  ехал в Брайтон на состязание с «Ротингдинским Бойцом», и, восхищенный беседой с  «Любимцем», провел вечер в обществе этого ученого мужа и его друзей в  упомянутом трактире.    

– Я…  я лучше пойду и расплачусь сам, – продолжал Джеймс. – Вы не беспокойтесь,  сударыня, – прибавил он великодушно.    

Эта  деликатность еще больше развеселила тетку.    

– Ступайте  и оплатите счет, Боулс, – промолвила она, махнув рукой, – и принесите  его мне! – Бедная леди: она не ведала, что творила!    

– Там…  там собачка, – сказал Джеймс с ужасно виноватым видом. – Лучше я сам  схожу за ней. Она кусает лакеев за икры.    

При  таком заявлении все общество разразилось хохотом, – даже Бригс и леди  Джейн, которые сидели молча во время разговора мисс Кроули с ее племянником; а  Боулс, не говоря пи слова, вышел из комнаты.    

Мисс  Кроули, желая уязвить своего старшего племянника, продолжала оказывать милостивое  внимание юному оксфордцу. Раз начав, она расточала ему любезности и похвалы без  всякой меры. Питту она сказала, что он может прийти к обеду, а Джеймса взяла с  собой на прогулку и торжественно возила его взад и вперед по скалистому берегу,  усадив на скамеечку коляски. Во время прогулки она удостоила его любезной  беседы, цитировала сбитому с толку юноше итальянские и французские стихи,  утверждала, что он отличный студент и она вполне уверена в том, что он получит  золотую медаль и кончит первым по математике.    

– Ха-ха-ха! –  засмеялся Джеймс, ободренный этими комплиментами. – Первый по математике?  Это из другой оперы!    

– Как  так из другой оперы, дитя мое? – сказала леди.    

– Первых  по математике отличают в Кембридже, а не в Оксфорде, – ответил Джеймс с видом  знатока. Он пустился бы, вероятно, и в дальнейшие объяснения, если бы на дороге  не показался шарабан, запряженный сытой лошадкой; в нем сидели в белых  фланелевых костюмах с перламутровыми пуговицами его друзья – «Любимец Татбери»  и «Ротингдинский Боец», а с ними трое их знакомых джентльменов; и все они  приветствовали бедного Джеймса, сидевшего в коляске. Эта встреча удручающе  подействовала на пылкого юношу, и в продолжение всей остальной прогулки от него  нельзя было ничего добиться, кроме «да» и «нет».    

По  возвращении домой он обнаружил, что спальня ему приготовлена и чемодан  доставлен; он также мог бы заметить на лице мистера Боулса, провожавшего его в  отведенную ему комнату, выражение строгости, удивления и сострадания. Но он  меньше всего думал о мистере Боулсе. Он оплакивал ужасное положение, в котором  оказался, – в доме, полном старух, болтающих по-французски и по-итальянски  и декламирующих ему стихи.    

– Вот  влопался-то, честное слово! – мысленно восклицал скромный юноша, который терялся,  когда с ним заговаривала даже самая приветливая особа женского пола – даже мисс  Бригс, а между тем мог бы превзойти самого бойкого лодочника на Ифлийских  шлюзах по части жаргонного красноречия.    

К обеду  Джеймс явился, задыхаясь в туго затянутом шейном платке, и удостоился чести  вести вниз в столовую леди Джейн, в то время как Бригс и мистер Кроули следом  за ними вели старую леди со всем ее набором шалей, свертков и подушек. Половину  времени за обедом Бригс занималась тем, что ухаживала за больной и резала  курицу для жирной болонки. Джеймс говорил мало, но считал своей обязанностью  угощать дам вином; сам он не отставал от мистера Кроули и осушил большую часть  бутылки шампанского, которую мистеру Боулсу было приказано подать в честь  гостя. Когда дамы удалились и кузены остались вдвоем, экс-дипломат Питт сделался  очень общительным и дружелюбным. Он расспрашивал Джеймса о занятиях в колледже,  о его видах на будущее, желал ему всяческих успехов – словом, был откровенен и  мил. Язык у Джеймса развязался под влиянием портвейна, и он рассказал кузену о  своей жизни, о своих планах, о своих долгах, о неудачах на экзамене, о ссорах с  начальством в колледже, все время подливая из бутылок, стоящих перед ним, и  беззаботно мешая портвейн с мадерой.    

– Главная  радость для тетушки, – говорил мистер Кроули, наполняя свой стакан, –  чтобы гости в ее доме делали все, что им нравится. Это храм свободы, Джеймс, и  ты доставишь тетке самое большое удовольствие, если будешь поступать, как тебе  нравится, и требовать себе все, что захочешь. Я знаю, все вы в деревне смеетесь  надо мной за то, что я тори. Мисс Кроули достаточно либеральна, чтобы допускать  всякие убеждения. Она республиканка по своим принципам и презирает титулы и  чины.    

– Почему  же вы собираетесь жениться на дочери графа? – спросил Джеймс.    

– Дорогой  мой, не забудь, что леди Джейн не виновата в том, что она знатного рода, –  дипломатично ответил Питт. – Она не может изменить свое происхождение. А  кроме того, ты ведь знаешь, что я тори.    

– О,  что касается этого, – сказал Джеймс, – ничто не может сравниться с  породой. Нет, черт возьми, ничто! Я-то не радикал, я понимаю, что значит быть  джентльменом, черт подери! Возьмите хотя бы молодцов на гребных гонках! Или  боксеров! Или собак-крысоловов! Кто всегда побеждает? Тот, у кого порода лучше.  Принесите-ка еще портвейну, старина Боулс, пока я выдую этот графин до конца!  Да, о чем бишь я говорил?    

– Мне  кажется, ты говорил о собаках-крысоловах, – кротко заметил Питт, подавая  ему графин, который он обещал «выдуть до конца».    

– О  ловле крыс, разве? Ну, а как вы сами, Питт, вы спортсмен? Хотите вы увидеть  собаку, которая здорово душит крыс? Если хотите, пойдемте со мной к Тому  Кордюрою на Касл-стрит, и я покажу вам такого бультерьера!.. Фу, какой я  дурак! – закричал Джеймс, разражаясь хохотом над своей собственной  глупостью. – Вам-то какое дело до собак и крыс! Все это чепуха! Вы, пожалуй,  не отличите собаку от утки!    

– Это  верно. Кстати, – продолжал Питт все более ласково, – ты вот говорил о  породе и о тех преимуществах, которые дает дворянское происхождение… А вот и  новая бутылка!    

– Порода  – великая вещь, – сказал Джеймс, жадно глотая портвейн, – да, порода –  это все, сэр, и в лошадях, и в собаках, и в людях. Вот в последний семестр, как  раз перед тем, как я был временно исключен из университета… то есть, я хочу  сказать, перед тем, как я захворал корью, ха-ха! – я и Рингвуд из колледжа  Крайст-Черч. Боб Рингвуд, сын лорда Сппкбара, сидели за пивом в «Колоколе» близ  Блейнгейм-Парка, когда лодочник из Бенбери предложил любому из нас сразиться с  ним за кружку пунша. Я не мог: у меня рука была на перевязи; не мог даже  сбросить сюртук. Проклятая кобыла упала вместе со мной за два дня до этого –  когда я ездил в Эбингдон, – и я думал, рука у меня сломана… Да, сэр, я не  мог с ним сразиться, а Боб сразу же – сюртук долой! Три минуты он обрабатывал  бенберийца и покончил с ним в четыре раунда. Как он свалился, сэр! А почему так  вышло? Порода, сэр, все порода!    

– Ты  ничего не пьешь, Джеймс, – сказал бывший атташе. – В мое время в  Оксфорде мы, видно, умели пить лучше, чем теперяшняя молодежь.    

– Ну,  ну! – сказал Джеймс, поднося к носу палец и подмигивая кузену пьяными  глазами. – Без шуток, старина, нечего меня испытывать! Вы хотите меня  загонять, но это не пройдет! In vino veritas[72],  старина, Mars, Bacchus, Apollo virorum[73],  а? Хотелось бы мне, чтобы тетушка послала этого вина родителю… шикарное вино!    

– А  ты попроси ее, – надоумил его Макиавелли, – а пока не теряй времени.  Помнишь, что говорит поэт: «Nunc vino pellite curas, Cras ingens iterabimus  aequor»[74],  – и, процитировав эти слова с видом парламентского оратора, поклонник Бахуса  жестом заправского пьяницы влил в себя крошечный глоточек вина.    

Когда в  пасторском доме откупоривали после обеда бутылку портвейна, юные леди получали  по рюмочке смородиновки, миссис Бьют выпивала рюмочку портвейна, а честный  Джеймс обычно две; и так как отец хмурил брови, если он покушался на третью, то  добрый малый большей частью воздерживался и снисходил до смородиновки или до  джина с водой тайком на конюшне, где он наслаждался обществом кучера и своей  трубки. В Оксфорде количество вина не было ограничено, зато качество его было  очень низкое; когда же, как в доме его тетки, были налицо и количество и качество,  Джеймс умел показать, что может воздать им должное, и едва ли нуждался в  поощрениях кузена, чтобы осушить вторую бутылку, принесенную мистером Боулсом.    

Но как  только настало время для кофе и возвращения дам, перед которыми Джеймс трепетал,  приятная откровенность покинула юного джентльмена, и, погрузившись в свою  обычную мрачную застенчивость, он ограничивался весь вечер лишь словами «да» и  «нет», хмуро смотрел на леди Джейн и опрокинул чашку кофе.    

Однако  если он не разговаривал, то зевал самым жалким образом, и его присутствие  внесло уныние в скромное вечернее времяпрепровождение: мисс Кроули и леди Джейн  за пикетом, а мисс Бригс за работой чувствовали устремленные на них осовелые  глаза и испытывали неловкость под этим пьяным взглядом.    

– Он,  кажется, очень молчаливый, робкий и застенчивый юноша, – заметила мисс  Кроули Питту.    

– Он  более разговорчив в мужском обществе, чем с дамами, – сухо отвечал  Макиавелли, может быть, несколько разочарованный тем, что портвейн не развязал  язык Джеймсу.    

Первую  половину следующего утра Джеймс провел за письмом к матери, в котором дал ей  самый благоприятный отчет о приеме, оказанном ему у мисс Кроули. Но – ах! –  он и не подозревал, сколько огорчений принесет ему наступающий день и как  кратковременно будет его торжество! Джеймс позабыл об одном  обстоятельстве, – пустячном, но роковом обстоятельстве, которое имело  место в трактире «Под Гербом Крибба» в вечер накануне посещения им дома  тетушки. Произошло всего лишь следующее: Джим всегда отличался великодушным  нравом, а когда бывал навеселе, то делался особенно гостеприимным. В тот вечер,  угощая «Любимца Татбери» и «Ротингдинского Бойца» вместе с их друзьями, он два  или три раза заказывал джин, – так что в итоге мистеру Джеймсу Кроули было  поставлено в счет не меньше восемнадцати стаканов этого напитка по восемь  пенсов за стакан. Конечно, не сумма этих восьмипенсовиков, но количество  выпитого джина оказалось роковым для репутации бедного Джеймса, когда дворецкий  его тетушки, мистер Боулс, отправился, по приказу своей госпожи, уплатить по  счету юного джентльмена. Хозяин гостиницы, боясь, как бы не отказались совсем  уплатить, торжественно клялся, что молодой джентльмен сам поглотил все  указанное в счете спиртное. В конце концов Боулс заплатил по счету, а  вернувшись домой, показал его Феркин, которая пришла в ужас и отнесла счет к  мисс Бригс (как главному счетоводу), которая в свою очередь сочла своим долгом  упомянуть об этом обстоятельстве свой покровительнице мисс Кроули.    

Если бы  Джеймс выпил дюжины бутылок кларета, старая дева могла бы ему простить. Мистер  Фоке и мистер Шеридан пили кларет. Джентльмены вообще пьют кларет. Но  восемнадцать стаканов джина, выпитых с боксерами в гнусном кабаке, – это  было отвратительное преступление, которое не так-то легко простить. Все, как  назло, обернулось против юноши: он явился домой, пропитанный запахом конюшни,  где навещал своего бульдога Таузера, а когда он вывел пса погулять, то встретил  мисс Кроули с ее толстой бленгеймской болонкой, и Таузер разорвал бы несчастную  собачку, если бы она с визгом не бросилась под защиту мисс Бригс, между тем как  жестокий хозяин бульдога стоял подле, хохоча над этой бесчеловечной травлей.    

В этот  же день застенчивость изменила злополучному юноше. За обедом он был оживлен и  развязен ж отпустил несколько шуток по адресу Питта Кроули; он опять пил много  вина, как и накануне, и, перебравшись в гостиную, начал развлекать дам  отборными оксфордскими анекдотами. Он расписывал достоинства боксеров Молине и  Сэма Голландца, игриво предлагал леди Джейн держать пари за «Любимца Татбери»  против ротингдинца или наоборот – как ей угодно, и под конец предложил кузену  Питту Кроули помериться с ним силами в перчатках или без перчаток.    

– Еще  скажите спасибо, любезный, что я предоставил вам выбирать, – сказал он с  громким хохотом, хлопнув Питта по плечу. – Мне и отец советовал с вами не  церемониться, – он сам готов на меня поставить. Ха-ха-ха!    

С этими  словами обаятельный юноша хитро подмигнул бедной мисс Бригс и шутливо указал  большим пальцем через плечо на Питта Кроули.    

Питту,  может, быть, не слишком это нравилось, но в общем он был скорее доволен. Бедный  Джеймс истощил наконец свой запас веселости и, когда старая леди собралась  уходить, прошел, шатаясь, через комнату со свечой в руке и с нежнейшей пьяной  улыбкой попытался расцеловать старушку. Потом он и сам отправился наверх, в  свою спальню, вполне довольный собой и с приятной уверенностью, что тетушкины  деньги будут оставлены ему лично, предпочтительно перед его отцом и остальными  членами семьи.    

Казалось  бы, теперь, когда он очутился в своей комнате, он уже никак не мог еще больше  испортить дело. Но злополучный юноша нашел для этого средство. Луна так ярко  сияла над морем и Джеймс, привлеченный к окну романтическим видом небес и  океана, подумал, что недурно было бы любоваться всей этой красотой, покуривая  трубку. Никто не услышит запаха табака, решил он, если отворить окно и высунуть  голову с трубкой на свежий воздух. Так он и сделал. Но, возбужденный вином,  бедный Джеймс совсем забыл, что дверь его комнаты открыта, а между тем легкий  бриз, дувший в окно и образовавший приятный сквозняк, понес вниз по лестнице  облака табачного дыма, которые, сохранив весь свой аромат, достигли мисс Кроули  и мисс Бригс.    

Трубка  довершила дело, – семейство Бьюта Кроули так и не узнало, сколько тысяч  фунтов она им стоила! Феркин ринулась вниз по лестнице к Боулсу, который в это  время громким замогильным голосом читал своему адъютанту «Огонь и полымя».  Феркин сообщила ему ужасную тайну с таким перепуганным видом, что в первую  минуту мистер Боулс и его помощник подумали, что в доме грабители и Феркин,  вероятно, увидела чьи-нибудь ноги, торчащие из-под кровати мисс Кроули. Однако,  едва узнав, что случилось, дворецкий опрометью бросился вверх по лестнице,  вбежал в комнату ничего не подозревавшего Джима и крикнул ему сдавленным от  волнения голосом:    

– Мистер  Джеймс! Ради бога, сэр, бросьте трубку! О мистер Джеймс, что вы наделали! –  добавил он с чувством, вышвыривая трубку в окно. – Что вы наделали, сэр:  мисс Кроули не выносит табака!    

– Так  пускай она и не курит, – ответил Джеймс с безумным и неуместным смехом,  считая весь эпизод превосходной шуткой. Однако на следующее утро настроение его  сильно изменилось, когда помощник мистера Боулса, производивший манипуляции над  сапогами гостя и приносивший ему горячую воду для бритья той бороды, появление  которой мистер Джеймс так страстно призывал, подал ему в постель записку,  написанную рукой мисс Бригс.    

«Дорогой  сэр, – писала она, – мисс Кроули провела чрезвычайно беспокойную ночь  из-за того, что дом ее осквернен табачным дымом. Мисс Кроули приказала мне  передать вам ее сожаление, что она по причине нездоровья не может повидаться с  вами до вашего ухода, а главное – что убедила вас покинуть трактир, где вы, как  она уверена, с гораздо большим удобством проведете те дни, которые вам еще  осталось пробыть в Брайтоне».    

На том и  кончилась карьера достойного Джеймса как кандидата на милость тетушки. Он, сам  того не зная, действительно сделал то, что угрожал сделать: он сразился с  кузеном Питтом – и потерпел поражение.    

Где же  между тем находился тот, кто когда-то был первым фаворитом в этих скачках за  деньгами? Бекки и Родон, как мы видели, соединились после Ватерлоо и проводили  зиму 1815 года в Париже, среди блеска и шумного веселья. Ребекка была очень  экономна, и денег, которые бедный Джоз Седли заплатил за ее лошадей, вполне  хватило на то, чтобы их маленькое хозяйство продержалось, по крайней мере, в  течение года; и не пришлось обращать в деньги ни «мои пистолеты, те, из которых  я застрелил капитана Маркера», ни золотой несессер, ни плащ, подбитый собольим  мехом. Бекки сделала себе из него шубку, в которой каталась по Булонскому лесу,  вызывая всеобщее восхищение. Если бы вы видели сцену, происшедшую между нею и  ее восхищенным супругом, к которому она приехала после того, как армия вступила  в Камбре! Она распорола свое платье и вынула оттуда часы, безделушки, банковые  билеты, чеки и драгоценности, которые запрятала в стеганую подкладку в то  время, как замышляла бегство из Брюсселя. Тафто был в восторге, а Родон хохотал  от восхищения и клялся, что все это, ей-богу, интереснее всякого театрального  представления. А ее неподражаемо веселый рассказ о том, как она надула Джоза,  привел Родона прямо-таки в сумасшедший восторг. Он верил в свою жену так же,  как французские солдаты верили в Наполеона.    

В Париже  она пользовалась бешеным успехом. Все французские дамы признали ее очаровательной.  Она в совершенстве говорила на их языке. Она сразу же усвоила их грацию, их живость,  их манеры. Супруг ее был, конечно, глуп, но все англичане глупы, а к тому же в  Париже глупый муж – всегда довод в пользу жены. Он был наследником богатой и  spirituelle[75]  мисс Кроули, чей дом был открыт для стольких французских дворян во время  эмиграции. Теперь они принимали жену полковника в своих особняках.    

«Почему  бы, – писала одна знатная леди мисс Кроули, которая в трудные дни после  революции, не торгуясь, купила у нее кружева и безделушки, – почему бы  нашей дорогой мисс не приехать к своему племяннику и племяннице и к преданным  друзьям? Весь свет без ума от очаровательной жены полковника и ее espiegle[76] красоты. Да,  мы видим в ней грацию, очарование и ум нашего дорогого друга мисс Кроули! Вчера  в Тюильри ее заметил король, и мы все завидовали вниманию, которое оказал ей  Monsieur[77].  Если бы вы могли видеть, как досадовала некая глупая миледи Бейракрс (орлиный  нос, ток и перья которой всегда торчат над головами всего общества), когда  герцогиня Ангулемская, августейшая дочь и друг королей, выразила особое желание  быть представленной миссис Кроули, как вашей дорогой дочери и protegee, и благодарила  ее от имени Франции за все благодеяния, оказанные вами нашим несчастным  изгнанникам! Она бывает на всех собраниях, на всех балах – да, она бывает на  балах, но не танцует. И все же как интересна и мила эта прелестная женщина,  которая скоро станет матерью! Поклонников у нее без числа. А послушать, как она  говорит о вас, своей благодетельнице, своей матери, – даже злодей  прослезился бы. Как она вас любит! Как мы все любим нашу добрейшую, нашу  уважаемую мисс Кроули!»    

Есть  основания опасаться, что это письмо знатной парижанки не помогло миссис Бекки завоевать  расположение ее добрейшей, ее уважаемой родственницы. Напротив, бешенство  старой девы не знало границ, когда ей стало известно об успехах Ребекки и о  том, как она дерзко воспользовалась именем мисс Кроули, чтобы получить доступ в  парижское общество. Слишком потрясенная и душой и телом, чтобы написать письмо  по-французски, она продиктовала Бригс яростный ответ на своем родном языке, где  начисто отрекалась от миссис Родон Кроули и предостерегала общество от козней  этой хитрой и опасной особы. Но так как герцогиня X. провела в Англии всего  лишь двадцать лет, она не понимала по-английски ни слова и удовольствовалась  тем, что при следующей встрече известила миссис Родон Кроули о получении от  chere Mees[78]  очаровательного письма, полного благосклонных отзывов о миссис Кроули, после  чего та стала серьезно надеяться, что старая дева смягчится.    

Тем  временем не было англичанки веселее и обаятельнее ее; вечерние приемы, которые  она устраивала, были маленькими европейскими конгрессами: пруссаки и казаки,  испанцы и англичане – весь свет был в Париже в эту памятную зиму. При виде  того, сколько орденов и лент собиралось в скромном салоне Ребекки, воя  Бейкер-стрит побледнела бы от зависти. Прославленные воины верхом сопровождали  экипаж Бекки в Булонском лесу или толпились в ее скромной маленькой ложе в  опере. Родон пребывал в отличнейшем состоянии духа. В Париже пока еще не было  надоедливых кредиторов; каждый день избранное общество собиралось у Бери или  Бовилье, игра шла вовсю, и Родону везло. Тафто, правда, был не в духе: миссис  Тафто по собственному побуждению прибыла в Париж; кроме этого contretemps[79], множество  генералов толпилось теперь вокруг кресла Бекки, и когда она ехала в театр, она  могла выбирать из десятка присланных ей букетов. Леди Бейракрс и подобные ей  столпы английского общества, глупые и безупречные, переживали муки ада при виде  успеха этой маленькой выскочки Бекки, ядовитые шутки которой больно ранили их  целомудренные сердца. Но все мужчины были на ее стороне. Она воевала с  женщинами с неукротимой храбростью, а они могли сплетничать о ней только на  своем родном языке.    

И так, в  празднествах, развлечениях и довольстве, проводила зиму 1815–1816 года миссис  Родон Кроули, которая столь легко освоилась с жизнью высшего общества, точно ее  предки целые столетия вращались в свете. Благодаря своему уму, талантам и  энергии она действительно заслужила почетное место на Ярмарке Тщеславия. Ранней  весной 1816 года в газете «Галиньяни», в одном из занимательнейших ее столбцов,  было помещено следующее сообщение: «26 марта супруга полковника лейб-гвардии  Зеленого полка Кроули разрешилась от бремени сыном и наследником».    

Известие  об этом событии было перепечатано в лондонских газетах, откуда мисс Бригс и  вычитала его для сведения мисс Кроули за завтраком в Брайтоне. Эта новость,  хотя и не была неожиданной, вызвала перелом в делах семейства Кроули. Ярость  старой девы дошла до высшей точки; она тотчас послала за своим племянником  Питтом и за леди Саутдаун с Брансуик-сквер и потребовала немедленного  бракосочетания, которое оба семейства так долго откладывали. При этом она  объявила, что намерена выдавать молодой чете ежегодно тысячу фунтов в  продолжение всей своей жизни, а по окончании оной завещает большую часть  имущества племяннику и дорогой племяннице, леди Джейн Кроули. Уокси явился,  чтобы официально закрепить эти распоряжения. Лорд Саутдаун был у сестры  посаженым отцом; венчание совершал епископ, а не преподобный Бартоломью Айронс,  чю очень обидело этого самозванного прелата.    

После  свадьбы Питту хотелось предпринять свадебное путешествие, как и подобало людям  в их положении, но привязанность старой леди к леди Джейн так сильно возросла,  что, как она прямо в том призналась, она не могла расстаться со своей  любимицей. Поэтому Питт и его жена переехали к мисс Кроули и поселились у нее;  и к великой досаде бедного мистера Питта, который считал очень несправедливым,  что ему приходится выносить, с одной стороны, капризы тетки, а с другой – тещи,  леди Саутдаун, жившая в соседнем доме, властвовала теперь над всем семейством:  над Питтом, леди Джейн, мисс Кроули, Бригс, Боулсом, Феркин и всеми вообще. Она  безжалостно пичкала их своими брошюрами и лекарствами, дала отставку Кримеру и  водворила Роджерса – и вскоре лишила мисс Кроули какой бы то ни было власти.  Бедняжка так присмирела, что даже перестала изводить Бригс и с каждым днем все  с большей нежностью и страхом привязывалась к племяннице. Мир тебе, добрая и  эгоистичная, великодушная, суетная старая язычница! Мы больше тебя не увидим. Будем  надеяться, что леди Джейн нежно поддерживала ее и вывела своей любящей рукой из  суеты и шума Ярмарки Тщеславия.    

 ГЛАВА XXXV

  Вдова и мать    

     

Известия  о битвах при Катр-Бра и Ватерлоо пришли в Англию одновременно. «Газета» первая  опубликовала эти славные донесения, и всю страну охватил трепет торжества и  ужаса. Затем последовали подробности: извещения о победах сменил нескончаемый  список раненых и убитых. Кто в силах описать, с каким страхом разворачивались и  читались эти списки! Вообразите, как встречали в каждой деревушке, чуть ли не в  каждом уголке всех трех королевств великую весть о битвах во Фландрии;  вообразите чувства ликования и благодарности, чувства неутешного горя и  безысходного отчаяния, когда люди прочли эти списки и стало известно, жив или  погиб близкий друг или родственник. Всякий, кто возьмет на себя труд  просмотреть эти газеты того времени, даже теперь вчуже почувствует этот трепет  ожидания. Списки потерь печатались изо дня в день; вы останавливались  посредине, как в рассказе, продолжение которого обещано в следующем номере.  Подумайте только, с каким волнением ждали ежедневно этих листков по мере их  выхода из печати! И если такой интерес возбуждали они в нашей стране – к битве,  в которой участвовало лишь двадцать тысяч наших соотечественников, то подумайте  о состоянии всей Европы в течение двадцати лет, предшествовавших этой  битве, – там люди сражались не тысячами, а миллионами, и каждый из них,  поразив врага, жестоко ранил чье-нибудь невинное сердце далеко от поля боя.    

Известие,  которое принесла знаменитая «Газета» семейству Осборнов, страшным ударом  поразило обеих сестер и их отца. Но если девицы открыто предавались безудержной  скорби, то тем горше было мрачному старику нести тяжесть своего несчастья. Он  старался убедить себя, что это возмездие строптивцу за ослушание, и не смел  сознаться, что он и сам потрясен суровостью приговора и тем, что его проклятие  так скоро сбылось. Иногда он содрогался от ужаса, как будто и вправду был  виновником постигшей сына кары. Раньше еще оставались какие-то возможности для  примирения: жена Джорджа могла умереть или сам он мог прийти и сказать: «Отец,  прости, я виноват». Но теперь уже не было надежды. Его сын стоял на другом краю  бездны, не спуская с отца грустного взора. Старик вспомнил, что видел однажды  эти глаза – во время горячки, когда все думали, что юноша умирает, а он лежал  на своей постели безмолвный, с устремленным куда-то скорбным взглядом.  Милосердный боже! Как отец цеплялся тогда за доктора и с какой тоскливой  тревогой внимал ему! Какая тяжесть свалилась с его сердца, когда после кризиса  мальчик стал поправляться и в глазах его, обращенных на отца, снова затеплилось  сознание! А теперь не могло быть никаких надежд ни на поправку, ни на  примирение, а главное – никогда уже не услышит он тех смиренных слов, которые  одни могли бы смягчить оскорбленное тщеславие отца и успокоить его отравленную  яростью кровь. И трудно сказать, что больше терзало гордое сердце старика: то,  что его сын находился за пределами прощения, или то, что сам он никогда не  услышит той мольбы о прощении, которой так жаждала его гордость.    

Однако,  каковы бы ни были его чувства, суровый старик ни с кем не делился ими. Он никогда  не произносил имени сына при дочерях, но приказал старшей одеть всю женскую  прислугу в траур и пожелал, чтобы все слуги мужского пола тоже облеклись в  черное. Приемы и развлечения были, конечно, отменены. Будущему зятю ничего не  говорилось о свадьбе, и хотя день ее был уже давно назначен, один вид мистера  Осборна удерживал мистера Буллока от расспросов или каких-либо попыток ускорить  приготовления. Он порой шептался об этом с дамами в гостиной, куда отец никогда  не заходил, проводя все время у себя в кабинете. Вся парадная половина дома  была закрыта на время траура.    

Недели  через три после 18 июня старый знакомый мистера Осборна, сэр Уильям Доббин,  явился на Рассел-сквер, очень бледный и взволнованный, и настоял на том, чтобы  быть допущенным к главе семьи. Войдя в комнату и сказав несколько слов, которых  не поняли ни сам говоривший, ни хозяин дома, посетитель достал письмо,  запечатанное большой красной печатью.    

– Мой  сын, майор Доббин, – заявил олдермен с волнением, – прислал мне  письмо с одним офицером *** полка, сегодня приехавшим в город. В письме моего  сына было письмо к вам, Осборн. – Олдермен положил запечатанный пакет на  стол, и Осборн минуту или две молча смотрел на посетителя. Взгляд этот испугал  посланца, он виновато посмотрел на убитого горем человека и поспешил уйти, не  добавив ни слова.    

Письмо  было написано знакомым смелым почерком Джорджа. Это было то самое письмо,  которое он написал на рассвете 16 июня, перед тем как проститься с Эмилией. На  большой красной печати был оттиснут фальшивый герб с девизом «Pax in bello»[80]  заимствованный Осборном из «Книги пэров» и принадлежавший герцогскому дому, на  родство с которым притязал тщеславный старик. Рука, подписавшая письмо, никогда  уже не будет держать ни пера, ни меча. Самая печать, которой оно было  запечатано, была похищена у Джорджа, когда он мертвый лежал на поле сражения.  Отец не знал этого; он сидел и смотрел на конверт в немом ужасе, а когда  поднялся, чтобы взять его в руки, едва не упал.    

Были ли  вы когда-нибудь в ссоре с близким другом? Какое мучение и какой укор для вас  его письма, написанные в пору любви и доверия! Какое тяжкое страдание –  задуматься над этими горячими излияниями умершего чувства! Какой лживой  эпитафией звучат они над трупом любви! Какие это мрачные, жестокие комментарии  к Жизни и Тщеславию! Большинство из нас получало или писало такие письма  пачками. Это позорные тайны, которые мы храним и которых боимся. Осборн долго  сидел, весь дрожа, над посланием умершего сына.    

В письме  бедного молодого офицера было сказано немного. Он был слишком горд, чтобы  обнаружить нежность, которую чувствовал в сердце. Он только писал, что накануне  большого сражения хочет проститься с отцом, и заклинал его оказать  покровительство жене и, может быть, ребенку, которых он оставляет после себя.  Он с раскаянием признавался, что вследствие своей расточительности и  беспорядочности уже растратил большую часть маленького материнского капитала.  Он благодарил отца за его прежнее великодушие и обещал – что бы ни сулил ему завтрашний  день, жизнь или смерть на поле битвы, – не опозорить имени Джорджа  Осборна.    

Свойственная  англичанину гордость, быть может, некоторое чувство неловкости не позволяли ему  сказать больше. Отец не мог видеть, как он поцеловал адрес на конверте. Мистер  Осборн уронил листок с горькой, смертельной мукой неудовлетворенной любви и  мщения. Его сын был все еще любим и не прощен.    

Однако  месяца два спустя, когда обе леди были с отцом в церкви, они обратили внимание  на то, что он сел не на свое обычное место, с которого любил слушать службы, а  на противоположную сторону и что со своей скамьи он смотрит на стену над их  головой. Это заставило молодых женщин также посмотреть в направлении, куда были  устремлены мрачные взоры отца. И они увидели на стене затейливо разукрашенную  мемориальную доску, на которой была изображена Британия, плачущая над урной;  сломанный меч и спящий лев указывали, что доска эта водружена в честь павшего  воина. Скульпторы того времени были очень изобретательны по части таких  погребальных эмблем, в чем вы можете и сейчас убедиться при взгляде на стены  собора св. Павла, которые покрыты сотнями этих хвастливых языческих аллегорий.  В течение первых пятнадцати лет нашего столетия на них был постоянный спрос.    

Под  мемориальной доской красовался пресловутый пышный герб Осборнов; надпись гласила:    

«Памяти  Джорджа Осборна-младшего, эсквайра, покойного капитана его величества ***  пехотного полка. Пал 18 июня 1815 года, 28 лет от роду, сражаясь за короля и  отечество в славной битве при Ватерлоо. Duke et decorum est pro patria mori!»[81]    

Вид этой  плиты так подействовал сестрам на нервы, что мисс Мария была вынуждена покинуть  церковь. Молящиеся почтительно расступились перед рыдающими девушками, одетыми  в глубокий траур, и с сочувствием смотрели на сурового старика отца, сидевшего  против мемориальной доски.    

– Простит  ли он миссис Джордж? – говорили девушки между собой, как только прошел  первый взрыв горя. Среди знакомых, которым было известно о разрыве между отцом  и сыном из-за женитьбы последнего, тоже много говорилось о возможности  примирения с молодой вдовой. Джентльмены даже держали об этом пари и на  Рассел-сквер и в Сити.    

Если  сестры испытывали некоторое беспокойство относительно возможного признания  Эмилии полноправным членом семьи, то это беспокойство еще увеличилось, когда в  конце осени отец объявил, что уезжает за границу. Он не сказал куда, но дочери  сразу сообразили, что путь его лежит в Бельгию; знали они и то, что вдова  Джорджа все еще находится в Брюсселе, так как довольно аккуратно получали  известия о бедной Эмилии от леди Доббин и ее дочерей. Наш честный капитан был  повышен в чине, заняв место погибшего на поле битвы второго майора полка, а  храбрый О'Дауд, который отличился в этом сражении, как и во многих других боях,  где он имел возможность выказать хладнокровие и доблесть, был произведен в  полковники и пожалован орденом Бани.    

Очень  многие из доблестного *** полка, особенно пострадавшего во время двухдневного  сражения, осенью находились еще в Брюсселе, где залечивали свои раны. В течение  многих месяцев после великих битв город представлял собой обширный военный  госпиталь. А как только солдаты и офицеры начали поправляться, сады и  общественные увеселительные места наполнились увечными воинами, молодыми и  старыми, которые, только что избегнув смерти, предавались игре, развлечениям и  любовным интригам, как и все на Ярмарке Тщеславия. Мистер Осборн без труда  нашел людей *** полка. Он отлично знал их форму, привык следить за производствами  и перемещениями в полку и любил говорить о нем и его офицерах, как будто сам  служил в нем. На другой же день по приезде в Брюссель, выйдя из отеля,  расположенного против парка, он увидел солдата в хорошо знакомой форме, отдыхавшего  под деревом на каменной скамье, и, подойдя к нему, с трепетом уселся возле  выздоравливающего воина.    

– Вы  не из роты капитана Осборна? – спросил он и, помолчав, прибавил: – Это был  мой сын, сэр!    

Солдат  оказался не из роты капитана, но здоровой рукой он с грустью и почтением прикоснулся  к фуражке, приветствуя удрученного и расстроенного джентльмена, который  обратился к нему с вопросом.    

– Во  всей армии не нашлось бы офицера лучше и храбрее, – сказал честный  служака. – Сержант его роты (теперь ею командует капитан Реймонд) еще в  городе. Он только что поправился от ранения в плечо. Если ваша честь пожелает,  вы можете повидать его, и он расскажет все, что вам угодно знать о… о подвигах  *** полка. Но ваша честь, конечно, уже видели майора Доббина, близкого друга  храброго капитана, и миссис Осборн, которая тоже здесь и которая, как слышно,  была очень плоха. Говорят, она была не в себе недель шесть или даже больше. Но  вашей чести это все, вероятно, уже известно, прошу прощения! – добавил  солдат.    

Осборн  положил гинею в руку доброго малого и сказал, что он получит еще одну, если  приведет сержанта в «Hotel du Pare». Это обещание возымело действие, и желаемый  человек очень скоро явился к мистеру Осборну. Первый солдат рассказал товарищам  о том, какой мистер Осборн щедрый и великодушный джентльмен, после чего они  отправились кутить всей компанией и изрядно повеселились, налегая на выпивку и  закуску, пока не растранжирили до последней полушки деньги, доставшиеся им от  удрученного старика отца.    

В  обществе сержанта, только что оправившегося после ранения, мистер Осборн предпринял  поездку в Ватерлоо и Катр-Бра – поездку, которую совершали тогда тысячи его  соотечественников. Он взял сержанта в свою карету, и по его указаниям они  объездили оба поля сражения. Он видел то место дороги, откуда шестнадцатого  числа полк двинулся в бой, и склон, с которого он сбросил французскую  кавалерию, теснившую отступающих бельгийцев. Вот здесь благородный капитан  сразил французского офицера, который схватился с юным прапорщиком из-за  знамени, выпавшего из рук сраженного знаменосца. По этой вот дороге они  отступали на следующий день, а вот здесь, вдоль этого вала, полк расположился  на бивак под дождем в ночь на семнадцатое. Дальше была позиция, которую они  заняли и удерживали целый день, причем снова и снова перестраивались, чтобы  встретить атаку неприятельской конницы, или ложились под прикрытие вала,  спасаясь от бешеной французской канонады. И как раз на этом склоне, когда к  вечеру была отбита последняя атака и английские войска двинуты в наступление,  капитан с криком «ура!» бросился вниз, размахивая саблей, и тут же упал,  сраженный вражеской пулей.    

– Это  майор Доббин увез тело капитана в Брюссель, – промолвил тихо  сержант, – и там похоронил его, как известно вашей чести.    

Пока  сержант рассказывал свою историю, крестьяне и другие охотники за реликвиями с  поля битвы кричали вокруг них, предлагая купить на память о сражении кресты,  орлы, эполеты и разбитые кирасы.    

Осмотрев  арену последних подвигов сына, Осборн распростился с сержантом и щедро наградил  его. Место погребения он посетил уже раньше, сейчас же по прибытии в Брюссель.  Тело Джорджа покоилось на живописном Лекенском кладбище вблизи города. Когда-то  вместе с веселой компанией капитан посетил это кладбище и беспечно выразил  желание, чтобы тут была его могила. Здесь-то друг и похоронил его, в  неосвященном углу сада, отделенном невысокой изгородью от храмов и мавзолеев,  от цветочных насаждений и кустов, под которыми покоились умершие католического  исповедания. Старику Осборну показалось оскорбительным, что для его сына,  английского джентльмена, капитана славной британской армии, не нашлось места в  земле, где лежат какие-то иностранцы. Трудно сказать, сколько тщеславия таится  в наших самых горячих чувствах к ближним и как эгоистична наша любовь! Старик  Осборн не раздумывал над смешанной природой своих ощущений и над тем, как  боролись в нем отцовское чувство и эгоизм. Он твердо верил, что все, что он  делает, правильно, что во всех случаях жизни он должен поступать по-своему, и,  подобно жалу осы или змеи, его злобная, ядовитая ненависть обрушивалась на все,  что стояло на его дороге. Он и ненавистью своей гордился. Всегда быть правым,  всегда идти напролом, ни в чем не сомневаясь, – разве не с помощью этих  великих качеств тупость управляет миром?    

На закате,  приближаясь к городским воротам после своей поездки в Ватерлоо, мистер Осборн  встретил другую открытую коляску, в которой сидели две дамы и джентльмен, а  рядом ехал верхом офицер. Осборн отшатнулся, и сидевший рядом с ним сержант с  удивлением посмотрел на своего спутника, отдавая честь офицеру, который  машинально ответил на приветствие. В коляске была Эмилия рядом с хромым юным  прапорщиком, а напротив сидела миссис О'Дауд, ее верный друг. Да, это была  Эмилия, но как не похожа она была на ту свежую и миловидную девушку, которую  помнил Осборн! Лицо у нее осунулось и побледнело, прекрасные каштановые волосы  были разделены прямым пробором под вдовьим чепцом. Бедное дитя! Ее глаза  неподвижно смотрели вперед, но ничего не видели. Она в упор посмотрела на Осборна,  когда их экипажи поравнялись, но не узнала его. Он также не узнал ее, пока не  увидел Доббина, сопровождавшего верхом коляску, и тогда только сообразил, кто  это. Он ненавидел ее. Он даже не подозревал, что так сильно ее ненавидит, пока  не встретил ее. Когда экипаж проехал, он уставился на изумленного сержанта с  таким вызовом и злобою в глазах, словно говорил: «Как вы смеете смотреть на  меня? Будьте вы прокляты! Да, я ненавижу ее! Это она разбила мои надежды,  растоптала мою гордость».    

– Скажите  этому мерзавцу, чтобы ехал быстрее! – приказал он лакею, сидевшему на козлах.