1 2 3 4 5 6 7 
       

«Что нового?       

Моя жена присоединяется к моей   просьбе, дорогой друг, в надежде… и т. д.       

Ваш…»       

       

И росчерк.      

«Его жена! Она меня просит!»      

В тот же миг появился Арну, чтобы узнать, не достал ли он   требуемую сумму.      

– Возьмите, вот она! – сказал Фредерик.      

А через сутки сообщил Делорье:      

– Я ничего не получил.      

Адвокат приходил к нему три дня сряду. Он настаивал, чтобы   Фредерик написал нотариусу. Он даже предложил съездить в Гавр.      

– Нет! Это лишнее! Я сам поеду!      

Когда прошла неделя, Фредерик робко попросил у Арну свои   пятнадцать тысяч.      

Арну отложил платеж на завтра, потом на послезавтра.   Фредерик решался выходить из дому лишь поздней ночью, боясь, что Делорье   застигнет его врасплох.      

Однажды вечером кто-то задел его на углу у церкви Магдалины.   То был Делорье.      

– Я иду за деньгами, – сказал Фредерик.      

И Делорье проводил его до подъезда какого-то дома в   предместье Пуассоньер.      

– Подожди меня!      

Он стал ждать. Наконец через сорок три минуты Фредерик вышел   вместе с Арну и знаком дал понять Делорье, чтобы он еще немного потерпел.   Торговец фаянсом и его спутник прошлись под руку по улице Отвиль, затем   свернули на улицу Шаболь.      

Ночь была темная, порывами налетал теплый ветер. Арну шел   медленно, рассказывая о Торговых рядах – крытых галереях, которые поведут от   бульвара Сен-Дени к Шатле, замечательном предприятии, в которое ему очень   хотелось бы вступить; а время от времени он останавливался у окна какого-нибудь   магазина взглянуть на гризеток, потом продолжал свои рассуждения.      

Фредерик слышал шаги Делорье – точно упреки, точно удары по   его совести. Но потребовать свои деньги ему мешал ложный стыд, смешанный с   опасением, что это бесполезно. Делорье подходил ближе. Он решился.      

Арну чрезвычайно развязным тоном ответил, что не получил еще   долгов и сейчас не может вернуть пятнадцати тысяч франков.      

– Они же вам не нужны, я полагаю?      

В этот момент Делорье подошел к Фредерику и отвел его в   сторону:      

– Скажи прямо, есть они у тебя или нет?      

– Ну, так нет их! – сказал Фредерик. – Я   лишился их!      

– А! Каким образом?      

– Проиграл!      

Делорье ни слова не ответил, поклонился очень низко и   отошел. Арну воспользовался случаем, чтобы зайти в табачную лавку и закурить   сигару. Воротясь, он спросил, кто этот молодой человек.      

– Так, один приятель!      

Потом, три минуты спустя, у подъезда Розанетты, Арну сказал:      

– Поднимитесь, она будет рада вас видеть. Какой вы   стали дикарь!      

Фонарь, у которого они стояли, освещал его лицо; в этой   довольной физиономии с сигарой в зубах было что-то невыносимое.      

– Ах, да, кстати: мой нотариус был у вашего сегодня   утром для составления закладной. Это жена мне напомнила.      

– Деловая женщина! – машинально заметил Фредерик.      

– Еще бы!      

И Арну опять принялся ее хвалить. Ей не было равных по уму,   сердцу, бережливости; он шепотом прибавил, вращая глазами:      

– А какое тело!      

– Прощайте! – сказал Фредерик.      

Арну вздрогнул:      

– Позвольте! В чем дело?      

И, нерешительно протянув ему руку, он взглянул на него; его   смутило гневное выражение лица Фредерика.      

Тот сухо повторил:      

– Прощайте!      

Точно камень, катящийся с высоты, спустился он по улице   Брэда, в отчаянии и тоске, негодуя на Арну, давая себе клятву не видеться с ним   больше, да и с ней также. Вместо того чтобы с ней расстаться, как он ожидал,   муж, напротив, снова стал обожать ее – всю, от корней волос до глубины души.   Вульгарность этого человека выводила Фредерика из себя. Так, значит, все   принадлежит ему, все! Он снова столкнулся с ним на пороге дома лоретки, и к   ярости собственного бессилия у него примешивалось болезненное чувство, которое   осталось от мысли о разрыве. К тому же честность Арну, предлагавшего   обеспечение, унижала его; Фредерик готов был его задушить; а над горем его,   точно туман, реяло сознание своей подлости по отношению к другу. Слезы душили   его.      

Делорье шел по улице Мучеников, ругаясь вслух, – так он   был возмущен, ибо его проект, подобно низверженному обелиску, казался ему   теперь чем-то необычайно высоким. Он считал, что его обокрали, что он потерпел   огромный убыток. Приязнь его к Фредерику умерла, и он испытывал от этого   радость; это вознаграждало его! Им овладела ненависть к богачам. Он склонился к   взглядам Сенекаля и дал себе слово следовать им.      

Тем временем Арну, удобно расположившись в глубоком кресле у   камина, попивал чай, а Капитанша сидела у него на коленях.      

Фредерик к ним больше не пошел, а чтобы отвлечься от   пагубной своей страсти, он ухватился за первое, что пришло ему в голову, и   решил написать «Историю эпохи Возрождения». Он в беспорядке нагромоздил у себя   на столе гуманистов, философов, поэтов; он ходил в кабинет эстампов смотреть   гравюры Марка-Антония; он старался уразуметь Макиавелли. Тишина работы   постепенно успокоила его. Погружаясь в изучение других личностей, он забывал о   своей – единственное, быть может, средство не страдать от нее.      

Однажды, когда он преспокойно делал выписки, дверь   отворилась, и слуга объявил о приходе г-жи Арну.      

Это была она! Одна ли? Да нет! За руку она держала   маленького Эжена, нянька в белом переднике шла следом. Г-жа Арну села и,   откашлявшись, сказала:      

– Давно вы не были у нас!      

Фредерик не знал, что сказать в оправдание, и она прибавила:      

– Это ваша деликатность!      

Он спросил:      

– Какая деликатность?      

– А то, что вы сделали для Арну! – сказала она.      

Фредерик не удержался от движения, означавшего: «Какое мне   дело до него! Это я для вас!»      

Она отослала ребенка с няней поиграть в гостиной. Они   обменялись двумя-тремя вопросами о здоровье, потом разговор иссяк.      

На ней было коричневое шелковое платье, цветом напоминавшее   испанское вино, и черное бархатное пальто, отороченное куньим мехом; так и   хотелось потрогать этот мех рукой, а длинных, гладко зачесанных волос коснуться   губами. Но что-то волновало и беспокоило ее, и, обернувшись в сторону двери,   она сказала:      

– Здесь немного жарко!      

Фредерик по взгляду угадал невысказанную мысль.      

– Простите, двери лишь прикрыты!      

– Ах, да, правда!      

И она улыбнулась, как будто хотела сказать: «Я ничего не   боюсь».      

Он тотчас спросил, что привело ее сюда.      

– Мой муж, – проговорила она с усилием над   собой, – просил меня зайти к вам, не решаясь сделать это сам.      

– А почему же?      

– Вы знакомы с господином Дамбрёзом, не правда ли?      

– Да, немного!      

– Ах, немного!      

Она умолкла.      

– Так что же? Продолжайте.      

И она рассказала, что третьего дня Арну не мог уплатить   банкиру четырех тысяч франков по векселям, которые заставил ее в свое время   подписать. Она раскаивается, что подвергла риску состояние детей. Но все лучше,   чем бесчестье, и если г-н Дамбрёз приостановит взыскание, ему, конечно, скоро   все уплатят, так как она собирается продать свой домик в Шартре.      

– Бедняжка! – пробормотал Фредерик. – Я к   нему съезжу! Можете рассчитывать на меня.      

– Благодарю!      

И она поднялась, собираясь уже идти.      

– О! Вам еще некуда спешить!      

Сейчас она стоя рассматривала монгольские стрелы,   свешивавшиеся с потолка, книжные шкафы, переплеты, письменные принадлежности;   она приподняла бронзовую чашечку, в которой находились перья; ее каблучки с   места на место двигались по ковру. Она несколько раз бывала у Фредерика, но   всегда вместе с Арну. Теперь они были одни – одни в его собственном   доме, – событие необычайное, почти что любовное приключение.      

Она захотела посмотреть его садик; он предложил ей руку и   стал показывать свои владения – участок в тридцать футов, окруженный со всех   сторон домами, украшенный деревцами по углам и клумбою посредине.      

Были первые дни апреля. Листья сирени уже зеленели, в   воздухе веял чистый ветерок, и щебетали птицы, пенье которых чередовалось с   ударами кузнечного молота, доносившимися из каретной мастерской.      

Фредерик принес каминную лопатку, и, пока они гуляли по   саду, ребенок среди аллеи собирал в кучки песок.      

Г-жа Арну думала, что он не будет отличаться пылкостью   воображения, но нрава он ласкового. Сестре его, напротив, свойственна какая-то   прирожденная сухость, порой обидная для матери.      

– Это пройдет, – сказал Фредерик. – Никогда   не надо отчаиваться.      

Она повторила:      

– Никогда не надо отчаиваться!      

Эти слова, невольно ею повторенные, показались ему как бы   попыткой ободрить его; он сорвал розу, единственную в саду.      

– Вы помните… букет роз однажды вечером в экипаже?      

Она чуть покраснела и тоном насмешливого сожаления ответила:      

– Ах! Я тогда была очень молода!      

– А с этой, – тихим голосом продолжал   Фредерик, – будет то же самое?      

Она ответила, вертя стебелек между пальцами, словно нить   веретена:      

– Нет! Ее я сохраню!      

Она знаком подозвала няню, которая взяла ребенка на руки;   выходя на улицу, г-жа Арну на самом пороге дома понюхала цветок, склонила   голову на плечо и бросила взгляд нежный, точно поцелуй.      

Вернувшись к себе в кабинет, он глядел на кресло, где она   сидела, и на вещи, до которых она дотрагивалась. Что-то оставшееся от ее   присутствия веяло вокруг него. Ласка, принесенная ею, еще жила.      

– Так, значит, она приходила сюда! – говорил он   самому себе.      

И волна бесконечной нежности нахлынула на него.      

На другой день он в одиннадцать часов явился к г-ну   Дамбрёзу. Приняли его в столовой. Банкир завтракал, сидя против жены. Рядом с   нею была племянница, а с другой стороны – гувернантка-англичанка с изрытым   оспой лицом.      

Г-н Дамбрёз пригласил своего молодого друга позавтракать   вместе с ними и на его отказ спросил:      

– Чем могу вам быть полезен? Я вас слушаю.      

Фредерик с притворным равнодушием сознался, что он пришел   просить за некоего Арну.      

– А-а, бывший торговец картинами, – с беззвучным   смехом сказал банкир, обнажая десны. – Прежде за него ручался Удри; теперь   у них ссора.      

И он стал пробегать глазами письма и газеты, лежавшие рядом   с его прибором.      

Прислуживали два лакея, бесшумно ступая по паркету; а высота   этой комнаты с тремя вышитыми портьерами и двумя бассейнами белого мрамора,   блеск конфорок, самая расстановка закусок, даже складки накрахмаленных   салфеток, – все это великолепное благополучие представляло для Фредерика   полный контраст с другим завтраком – у Арну. Он не осмеливался прерывать г-на   Дамбрёза.      

Хозяйка заметила его смущение.      

– Вы встречаетесь с нашим другом Мартиноном?      

– Он будет сегодня вечером, – с живостью сказала   молодая девица.      

– А-а! Тебе уже известно? – спросила тетка,   остановив на ней холодный взгляд.      

Один из лакеев, наклонившись к ее уху, что-то сказал.      

– Дитя мое, твоя портниха!.. Мисс Джон.      

И послушная гувернантка скрылась вместе со своей   воспитанницей.      

Г-н Дамбрёз, потревоженный шумом отодвигаемых стульев,   спросил, что такое.      

– Пришла г-жа Режембар.      

– Как? Режембар! Эта фамилия мне знакома. Я встречал   такую подпись.      

Фредерик, наконец, приступил к делу: Арну заслуживает   участия; он даже, с единственной целью исполнить обязательства, собирается   продать дом своей жены.      

– Она, говорят, очень хорошенькая, – сказала г-жа   Дамбрёз.      

Банкир прибавил добродушно:      

– Вы, может быть, их близкий… друг?      

Фредерик, не ответив прямо, сказал, что он будет очень   обязан, если г-н Дамбрёз примет во внимание…      

– Ну что же, если это вам доставит удовольствие! Пусть   так! Можно подождать! Время еще терпит. Не спуститься ли нам ко мне в контору,   хотите?      

Завтракать кончили; г-жа Дамбрёз кивнула головой, улыбаясь   странной улыбкой, полной вежливости и в то же время иронии. Фредерик не успел и   задуматься над этим: г-н Дамбрёз, как только они остались одни, сказал:      

– Вы не заезжали за вашими акциями?      

И не давая ему извиниться:      

– Ничего! Ничего! Вам следует несколько ближе   познакомиться с делом.      

Он предложил ему папиросу и начал:      

– Всеобщая компания по разработке французских   каменноугольных копей основана; ждут лишь утверждения устава. Самый факт   слияния компаний уже сокращает расходы на контроль и рабочую силу, увеличивает   прибыли. Кроме того, компания решила осуществить нововведение – заинтересовать   в предприятии рабочих. Она построит им дома, здоровые жилища; наконец она   сделается поставщиком своих служащих, будет продавать им все по себестоимости.      

И они останутся в выигрыше, сударь; вот где истинный   прогресс! Это победоносный ответ на иные республиканские выкрики! У нас в   совете состоят, – он извлек проспект, – пэр Франции, один ученый,   член института, один инженер-генерал в отставке, всё известные имена! Подобные   элементы успокаивают боязливых акционеров и привлекают умных!      

Компания будет получать государственные заказы, затем   снабжать железные дороги, пароходы, металлургические предприятия, газовые   заводы, обывательские кухни.      

Итак, мы отапливаем, мы освещаем, мы приближаемся к самому   скромному домашнему очагу. Но как, спросите вы, удастся нам обеспечить сбыт? С   помощью покровительственных законов, дорогой мой, а их мы добьемся; это наше   дело. Я, впрочем, откровенный приверженец запретительной системы! Страна прежде   всего!      

Он выбран директором, но у него не хватает времени   заниматься разными мелочами, между прочим – составлением докладов.      

– Я немного не в ладу с классиками, позабыл греческий!   Мне нужен кто-нибудь… кто бы мог излагать мои мысли.      

И вдруг:      

– Не хотите ли стать таким человеком и получить звание   генерального секретаря?      

Фредерик не знал, что ответить.      

– Ну что же, кто может вам помешать?      

Его обязанности ограничатся составлением ежегодного отчета   для акционеров. Он будет находиться в каждодневных сношениях с самыми   влиятельными людьми Парижа. Как представитель компании он, разумеется, заслужит   любовь рабочих, это впоследствии позволит ему попасть в Генеральный совет, в   депутаты.      

В ушах у Фредерика звенело. Откуда такая благосклонность? Он   рассыпался в благодарностях.      

Но, как сказал банкир, не следовало ставить себя в   зависимость от кого бы то ни было. Лучшее средство – приобрести акции, ибо они   «отличное помещение денег, поскольку ваш капитал обеспечивает вам положение, а   ваше положение – капитал».      

– А какая приблизительно должна быть сумма? –   сказал Фредерик.      

– Боже мой, да какая хотите, полагаю тысяч сорок –   шестьдесят.      

Эта сумма была для г-на Дамбрёза так ничтожна, а его   авторитет был так велик, что Фредерик немедленно решил продать одну из своих   ферм. Он принял предложение. Г-н Дамбрёз должен был на днях назначить свидание,   чтобы окончательно договориться.      

– Итак, я могу сообщить Жаку Арну?..      

– Все, что вам угодно! Ах, бедняга! Все, что вам   угодно!      

Фредерик написал супругам Арну, что они могут успокоиться;   отнести это письмо он послал слугу, которому ответили:      

– Очень хорошо!      

Между тем своим старанием он заслуживал большего. Он ждал   визита или, по меньшей мере, письма. Визита ему не сделали. Письма не написали.      

Что же это – забывчивость с их стороны или умысел? Если г-жа   Арну приходила к нему раз, то что же мешает ей прийти снова? Значит, тот   смутный намек, то признание, которое она как будто сделала ему, была лишь   корыстная уловка? «Неужели они посмеялись надо мной? Неужели она сообщница?»   Какая-то стыдливость, вопреки его желанию, мешала ему пойти к ним.      

Однажды утром (три недели спустя после их свидания) г-н   Дамбрёз написал ему, что ждет его к себе через час.      

По дороге ему опять не дала покоя мысль о супругах Арну, и,   не в силах разгадать, чем вызвано их поведение, он был охвачен тоской, зловещим   предчувствием. Чтобы избавиться от него, он кликнул кабриолет и велел ехать на   улицу Паради.      

Арну был в отъезде.      

– А госпожа Арну?      

– В деревне, на фабрике.      

– Когда возвращается господин Арну?      

– Завтра непременно!      

Он застанет ее одну; случай ему благоприятствует. Мысленно   он слышал какой-то голос, властно кричавший ему: «Поезжай!» Но как же господин   Дамбрёз? «Ну, да все равно! Скажу, что был болен!» Он поспешил на вокзал.   Потом, уже сидя в вагоне, подумал: «Я, может быть, поступаю неправильно? А! Все   равно!»      

Справа и слева раскинулись зеленые равнины; поезд мчался;   станционные домики скользили мимо, словно декорации, а дым от паровоза вился   все в одну и ту же сторону тяжелыми хлопьями, которые сперва кружились на фоне   травы, потом рассеивались.      

Фредерик, сидя один на диванчике, от скуки смотрел на все   это с той ленью, которую вызывает в нас чрезмерное напряжение. Но показались   краны, склады. Это был Крейль.      

В этом городе, построенном на склоне двух низких холмов (из   которых один голый, а другой у вершины покрыт лесом), с его церковной башней,   неровными домами и каменным мостом, как казалось Фредерику, было что-то   веселое, скромное и доброе. Большая лодка спускалась по течению реки, а вода   плескалась, гонимая ветром; у подножия распятия копошились в соломе куры;   прошла женщина, неся мокрое белье на голове.      

Миновав мост, он очутился на острове, где справа были видны   развалины монастыря. Вертелась мельница, во всю ширину загораживая второй рукав   Уазы, над которым нависало здание фабрики. Внушительность постройки чрезвычайно   удивила Фредерика. Он почувствовал больше уважения к Арну. Пройдя еще три шага,   он повернул в переулок, заканчивавшийся железной решеткой.      

Он вошел внутрь. Привратница окликнула его, чтобы вернуть   назад.      

– Есть у вас пропуск?      

– Зачем?      

– Чтобы пройти на фабрику.      

Фредерик грубо ответил, что он идет к г-ну Арну.      

– Это кто ж такой – господин Арну?      

– Да начальник, хозяин, владелец, словом!      

– Нет, сударь, это фабрика господ Лебёфа и Милье!      

Старуха, должно быть, пошутила. Подошли рабочие. Фредерик   обратился к двум или трем из них; они ответили то же самое.      

Фредерик вышел со двора, шатаясь, точно пьяный, и вид у него   был такой растерянный, что на мосту Боен обыватель, куривший трубку, спросил   его, не ищет ли он чего-нибудь. Этот человек знал фабрику Арну. Находилась она   в Монтатэре.      

Фредерик стал искать экипаж; найти его можно было только у   вокзала. Он вернулся туда. Перед багажной кассой одиноко стояла разбитая коляска,   запряженная клячей в порванной сбруе, повисшей на оглоблях.      

Мальчишка вызвался найти «дядюшку Пилона». Спустя десять   минут он воротился: дядюшка Пилон, оказывается, завтракает. Фредерик, потеряв   терпение, двинулся пешком. Но шлагбаум на переезде был опущен. Пришлось   подождать, пока пройдут два поезда. Наконец он устремился в поле.      

Своей однообразной зеленью оно напоминало сукно огромного   бильярда. Вдоль дороги, по обе ее стороны, лежал железный шлак, точно кучи   щебня. В некотором отдалении, одна подле другой, дымили фабричные трубы. Прямо   впереди возвышался на круглом холме маленький замок с башенками и   четырехугольной колокольней. Ниже, среди деревьев, неправильными линиями   тянулись длинные стены, а совсем внизу расположилась деревня.      

Дома в ней одноэтажные, каждый с тремя каменными   ступеньками, сделанными из одного куска, без цемента. Порой из какой-нибудь   лавки доносилось звякание колокольчика. В черной грязи оставались глубокие   следы чьих-то грузных шагов, сеял мелкий дождь, зачерчивая тусклое небо бесконечными   штрихами.      

Фредерик шел по мостовой; наконец на повороте влево он   увидал большую деревянную арку с надписью золотыми буквами: «Фаянс».      

Жак Арну не без умысла обосновался по соседству с Крейлем;   построив свою фабрику как можно ближе к другой (давно уже имевшей хорошую   репутацию), он рассчитывал, что публика их спутает в его пользу.      

Главный корпус здания упирался в берег речки, которая   пересекала луг. Хозяйский дом, окруженный садом, выделялся своим крыльцом,   украшенным четырьмя вазами, в которых топорщились кактусы. Кучи белой глины   сушились под навесами; другие лежали прямо под открытым небом, а по середине   двора стоял Сенекаль в неизменном синем пальто на красной подкладке.      

Бывший репетитор протянул Фредерику холодную руку.      

– Вам хозяина? Его нет.      

Фредерик смутился и преглупо ответил:      

– Я знаю.      

Но тотчас прибавил:      

– Я по делу, касающемуся госпожи Арну. Она может меня   принять?      

– Ах, я не видел ее уже три дня, – ответил   Сенекаль.      

И он излил целый поток жалоб. Соглашаясь на условия   фабриканта, он предполагал жить в Париже, а не торчать в этой глуши, вдали от   друзей, без газет. Ну что же! Он и с этим примирился! Но Арну, видимо, не   обращает никакого внимания на его достоинства. К тому же он недалек, ретроград,   невежда, каких мало. Вместо того, чтобы стремиться к художественным   усовершенствованиям, лучше было бы ввести угольное и газовое отопление. Буржуа   зарывается; Сенекаль сделал упор на это слово. Короче, его занятия ему не   нравились, и он почти потребовал от Фредерика, чтобы тот замолвил за него словечко   и добился увеличения его жалованья.      

– Будьте покойны! – сказал Фредерик.      

На лестнице он не встретил никого. Поднявшись на второй   этаж, Фредерик заглянул в пустую комнату; это была гостиная. Он громко позвал.   Ему не ответили; наверное, кухарки не было дома, служанки также; наконец,   добравшись до третьего этажа, он толкнул дверь. Г-жа Арну была одна; она стояла   перед зеркальным шкафом. Пояс полураспахнутого капота свисал у нее вдоль бедер.   Ее волосы черным потоком спускались на правое плечо, а обе руки были подняты:   одной она придерживала шиньон, другой втыкала в него шпильку. Она вскрикнула и   исчезла.      

Вернулась она тщательно одетая. Ее стан, ее глаза, шелест ее   платья – все восхитило его. Фредерик сдерживался, чтобы не расцеловать ее.      

– Извините, – проговорила она, – но я не   могла…      

У него хватило дерзости ее перебить.      

– А между тем… вы были так хороши… вот только что…      

Комплимент, должно быть, показался ей несколько грубым: щеки   ее покрылись румянцем. Он испугался, что она обиделась. Она же спросила:      

– Какой счастливый случай занес вас сюда?      

Он не знал, что ответить; усмехнувшись и тем выиграв время,   чтобы подумать, он ответил:      

– Если я скажу, поверите вы мне?      

– Почему же нет?      

Фредерик рассказал, что прошлой ночью видел страшный сон.      

– Мне снилось, что вы опасно больны, лежите при смерти.      

– О! Ни я, ни мой муж никогда не болеем!      

– Мне снились только вы, – сказал он.      

Она спокойно взглянула на него:      

– Сны не всегда сбываются.      

Фредерик что-то забормотал, подыскивая слова, и начал,   наконец, длинную фразу о сродстве душ. Существует такая сила, которая и на   расстоянии может связать двух людей; она позволяет каждому из них узнавать то,   что чувствует другой, и помогает им соединиться.      

Она слушала, наклонив голову, улыбаясь своей прекрасной   улыбкой. Он украдкой смотрел на нее, исполненный радости, и свободнее изливал   свое чувство, прикрывая его общими фразами. Она предложила ему осмотреть   фабрику; она настаивала, и он согласился.      

Сперва, чтобы занять его внимание чем-нибудь более   интересным, она показала ему нечто вроде музея, который украшал лестницу.   Образцы изделий, развешанные по стенам или расставленные на полочках,   свидетельствовали об усилиях Арну и о смене его пристрастий. После попыток   найти китайскую красную краску он брался за производство майолики, вещей в этрусском   и восточном стиле, за подделку итальянского фаянса, наконец старался произвести   некоторые усовершенствования, осуществленные лишь позднее. Вот почему в ряду   изделий можно было увидеть и большие вазы с изображением китайских мандаринов,   и красновато-коричневые миски с золотистым отливом, и горшки, расцвеченные   арабскими надписями, и кувшины во вкусе Возрождения, и широкие тарелки с двумя   человеческими фигурами, нарисованными как бы сангиной, нежными и воздушными.   Теперь он изготовлял буквы для вывесок, ярлыки для вин, но, обладая умом   недостаточно возвышенным, чтобы подняться до подлинного искусства, и   недостаточно пошлым, чтобы стремиться только к выгоде, он никого не   удовлетворял, а сам разорялся. Пока они рассматривали эти вещи, мимо прошла м-ль   Марта.      

– Разве ты его не узнаешь? – сказала ей мать.      

– Узнаю! – ответила она и поклонилась Фредерику,   меж тем как взгляд ее, девический взгляд, ясный и подозрительный, словно   шептал: «Тебе-то что надо здесь?» И она пошла наверх, слегка наклонив голову   набок.      

Г-жа Арну повела Фредерика во двор, потом серьезным тоном   стала объяснять, как растирают глину, как ее очищают, как просеивают.      

– Самое главное – приготовление массы.      

И она ввела его в помещение, уставленное чанами, где   вращалась вертикальная ось с горизонтальными рукоятками. Фредерик был недоволен   собой, что не отказался наотрез от ее приглашения.      

– Это мойки, – сказала она.      

Название показалось ему смешным и как бы неуместным в ее   устах.      

Широкие ремни тянулись с одного конца потолка к другому,   наматываясь на барабаны, и все двигалось непрерывно, математически строго,   раздражающе.      

Они вышли оттуда и прошли мимо развалившейся лачуги,   служившей прежде хранилищем для садовых инструментов.      

– Она уже ни на что не пригодится, – сказала г-жа   Арну.      

Он дрожащим голосом ответил:      

– Счастье может найти в ней приют.      

Шум парового насоса покрыл его слова, и они вошли в   формовочную.      

Люди, сидевшие за узким столом, накладывали глиняные комья   на диски, вращавшиеся перед каждым из них; левой рукой они выскабливали внутри,   правой разглаживали поверхность, и на глазах, точно распускающиеся цветы,   вырастали целые вазы.      

Г-жа Арну велела показать формы для изделий более трудных.      

В другом помещении изготовлялись ободки, горлышки, выпуклые   части. В верхнем этаже выравнивали спайки и гипсом заполняли дырочки,   образовавшиеся от предыдущих операций.      

На решетках, в углах, посреди коридоров – везде рядами   стояла посуда.      

Фредерик начинал скучать.      

– Вас это, может быть, утомляет? – сказала она.      

Опасаясь, как бы не пришлось этим ограничить свое посещение,   Фредерик сделал вид, что, напротив, он в большом восторге. Он даже выразил   сожаление, что сам не занялся этим производством.      

Она как будто удивилась.      

– Конечно! Я мог бы тогда жить подле вас!      

Он старался уловить ее взгляд, и г-жа Арну, желая этого   набежать, взяла со столика шарики массы, оставшиеся после неудачных отделок,   сплющила их в лепешку и отпечатала на ней свою руку.      

– Можно мне взять это с собою? – спросил Фредерик.      

– Боже мой, какой вы ребенок!      

Он хотел ответить, но вошел Сенекаль.      

Уже с порога господин вице-директор заметил нарушение   правил. Мастерские следовало подметать каждую неделю; была суббота, и так как   рабочие этого не сделали, Сенекаль объявил, что им придется остаться лишний   час. «Сами виноваты!»      

Они безмолвно склонились над работой, но о гневе их можно   было догадаться по тому, как хрипло они дышали. С ними, впрочем, нелегко было   ладить: всех их прогнали с большой фабрики. Республиканец обращался с ними   жестоко. Будучи теоретиком, он считался только с массами и проявлял беспощадность   к отдельным личностям.      

Фредерик, стесненный его присутствием, шепотом спросил у   г-жи Арну, нельзя ли посмотреть на печи. Они спустились в нижний этаж, и она   принялась объяснять ему назначение ящиков, как вдруг между ними появился   Сенекаль, не отстававший от них.      

Он сам стал пояснять, распространяясь о различных видах   горючего, о плавлении, о пироскопах, о печных устоях, соединениях, глазури и   металлах, сыпал терминами химии: «хлористое соединение», «сернистое   соединение», «бура», «углекислая соль»! Фредерик ничего в этом не понимал и   каждый миг оборачивался к г-же Арну.      

– Вы не слушаете, – сказала она. – А господин   Сенекаль объясняет очень понятно. Он все эти вещи знает гораздо лучше меня.      

Математик, польщенный ее похвалою, предложил показать, как   накладывают краски. Фредерик бросил на г-жу Арну тревожно-вопросительный   взгляд. Она осталась безучастна, должно быть не желая оказаться с ним наедине и   все же не думая с ним расстаться. Он предложил ей руку.      

– Нет, благодарю вас! Лестница слишком узкая!      

А когда они пришли наверх, Сенекаль отворил дверь в   помещение, полное женщин.      

В руках у них были кисточки, пузырьки, раковинки, стеклянные   дощечки. По карнизу вдоль стены тянулись доски с гравированными рисунками; по   комнате летали обрывки тонкой бумаги, а из чугунной печки шел невыносимый жар,   к которому примешивался запах скипидара.      

Работницы почти все были одеты самым жалким образом. Но   среди них выделялась одна – в полушелковом платье и с длинными серьгами. У нее,   стройной и в то же время пухленькой, были большие черные глаза и мясистые,   словно у негритянки, губы. Пышная грудь выпячивалась под рубашкой, схваченной в   талии шнурком юбки; одной рукой облокотись на станок, а другую свесив, она   рассеянно глядела куда-то вдаль. Рядом стояла бутылка вина и валялся кусок   колбасы.      

       

       

       

Правилами распорядка запрещалось есть в мастерских – мера,   предусмотренная для соблюдения чистоты в работе и поддержания гигиены среди   самих рабочих.      

Сенекаль, то ли из чувства долга, то ли из склонности к   деспотизму, еще издали закричал, указывая на объявление в рамке:      

– Эй! Вы там! Бордоска! Прочтите-ка мне вслух параграф   девятый!      

– Ну, а еще что?      

– А еще что, сударыня? А то, что вы заплатите три   франка штрафа!      

Она прямо в упор нагло посмотрела на него.      

– Подумаешь! Хозяин вернется и снимет ваш штраф!   Плевать мне на вас, дружочек!      

Сенекаль, заложив руки за спину и прогуливаясь, точно   классный надзиратель во время урока, только улыбнулся.      

– Параграф тринадцатый, неповиновение, десять франков!      

Бордоска опять принялась за работу. Г-жа Арну из приличия   ничего не говорила, но нахмурила брови. Фредерик пробормотал:      

– О! Для демократа вы слишком уж суровы!      

Сенекаль менторским тоном ответил:      

– Демократия не есть разнуздание личности. Это –   равенство всех перед законом, разделение труда, порядок!      

– Вы забываете о гуманности! – сказал Фредерик.      

Г-жа Арну взяла его под руку; Сенекаль, оскорбленный, может   быть, этим знаком безмолвного согласия, удалился.      

Фредерик почувствовал огромное облегчение. С самого утра он   искал случая объясниться; случай представился. К тому же внезапное движение   г-жи Арну словно таило в себе обещание; и он, будто затем, чтобы погреть ноги,   попросил позволения пройти в ее комнату. Но когда он сел рядом с ней, им   овладело смущение; неизвестно было, с чего начать. К счастью, ему на ум пришел   Сенекаль.      

– Нет ничего глупее такого наказания!      

Г-жа Арну возразила:      

– Строгость бывает необходима.      

– Как? И это вы, такая добрая! О! Я обмолвился – ведь   иногда вам нравится мучить!      

– Я не понимаю загадок, друг мой.      

И ее строгий взгляд, более властный, нежели слова, остановил   его. Но Фредерик был намерен продолжать. На комоде оказался томик Мюссе.[85] Он перевернул несколько   страниц, потом заговорил о любви, о ее отчаянии и ее порывах.      

Все это, по мнению г-жи Арну, было или преступно, или надуманно.      

Молодой человек был обижен этим отрицанием, и, чтобы   опровергнуть ее, он в доказательство привел самоубийства, о которых читаешь в   газетах, стал превозносить знаменитые литературные типы – Федру, Ромео, де   Гриё.[86] Он сбился.      

Огонь в камине погас, дождь хлестал в окна. Г-жа Арну сидела   неподвижно, положив обе руки на ручки кресла; ленты ее чепца висели, точно   концы повязки сфинкса. Ее чистый бледный профиль выделялся в темноте.      

Ему хотелось броситься к ее ногам. В коридоре раздался   скрип, он не посмел.      

К тому же его удерживал какой-то благоговейный страх. Это   платье, сливавшееся с сумерками, казалось ему непомерным, бесконечным, какой-то   непреодолимой преградой, и его желание именно поэтому еще усиливалось. Но   боязнь сделать слишком много или хотя бы достаточно отнимала у него способность   здраво рассуждать.      

«Если я ей не нравлюсь, – думал он, – пусть   прогонит меня! Если же я ей по душе, пусть ободрит!»      

И со вздохом сказал:      

– Значит, вы не допускаете, что можно любить… женщину?      

Г-жа Арну ответила:      

– Если она свободна – на ней женятся; если она   принадлежит другому – уходят.      

– Итак, счастье невозможно?      

– Отчего же! Но счастье нельзя найти в обмане, в   тревогах и в угрызениях совести.      

– Не все ли равно, если оно дает божественную радость!      

– Опыт обходится слишком дорого.      

Он решил прибегнуть к иронии.      

– Значит, добродетель не что иное, как трусость?      

– Лучше скажите: дальновидность. Даже для тех женщин,   которые забыли бы долг и религию, может иногда быть достаточно простого   здравого смысла. Эгоизм – прочная основа целомудрия.      

– Ах! Какие у вас мещанские взгляды!      

– Да я и не думаю быть знатной дамой!      

В эту минуту прибежал маленький Эжен.      

– Мама, пойдем обедать?      

– Да, сейчас!      

Фредерик поднялся; появилась Марта.      

Он не мог решиться уйти и, обратив к г-же Арну взгляд, полный   мольбы, сказал:      

– Женщины, о которых вы говорите, верно очень   бесчувственны?      

– Нет! Но они глухи, когда надо!      

Она стояла на пороге спальни, а рядом с ней двое ее детей.   Он поклонился, не сказав ни слова. Она безмолвно ответила на его поклон.      

Беспредельное изумление – вот что он испытывал в первую   минуту. То, как она дала ему понять тщетность его надежд, совершенно убило его.   Он чувствовал, что погиб, словно человек, упавший в пропасть и знающий, что его   не спасут и что он должен умереть.      

Все-таки он шел, хоть и наугад, шел, ничего не видя; он   спотыкался о камни, сбился с дороги. Раздался стук деревянных башмаков; это   рабочие возвращались с литейного завода. Тогда он пришел в себя.      

На горизонте железнодорожные фонари вытянулись в линию   огней. Он поспел на станцию как раз к отходу поезда; его втолкнули в вагон, и   он сразу уснул.      

Час спустя на бульварах вечернее веселье Парижа внезапно   отодвинуло его поездку куда-то в далекое прошлое. Он решил быть твердым и   облегчил душу, осыпая г-жу Арну бранными эпитетами:      

– Идиотка, дура, скотина, забуду о ней!      

Вернувшись домой, он нашел у себя в кабинете письмо на   восьми страницах голубой глянцевитой бумаги с инициалами Р. А.      

Оно начиналось дружескими упреками:      

«Что с вами, друг мой? Я скучаю».       

Но почерк был такой ужасный, что Фредерик уже хотел   отшвырнуть письмо, как вдруг в глаза бросилась приписка:      

«Я рассчитываю, что вы завтра поедете со мной на скачки».         

Что означало это приглашение? Не была ли это еще   какая-нибудь новая выходка Капитанши? Но ведь не может быть, чтобы два раза к   ряду так, ни с того ни с сего, стали издеваться над одним и тем же человеком;   и, охваченный любопытством, он внимательно перечел письмо.      

Фредерик разобрал: «Недоразумение… пойти по неверному   пути… разочарования… Бедные мы дети!.. Подобно двум потокам, которые сливаются…   » и т. д.      

Этот стиль не соответствовал языку лоретки. Что за перемена   произошла?      

Он долго держал в руке эти листочки. Они пахли ирисом, а в   очертании букв и в неровных промежутках между строками было что-то напоминавшее   беспорядок в туалете и смутившее его.      

«Почему бы не поехать? – подумал он наконец. – А   если узнает госпожа Арну? Ах, пусть узнает! Тем лучше! И пусть ревнует! Я буду   отомщен».      

 IV      

       

Капитанша была готова и ждала его.      

– Вот это мило! – сказала она, взглянув на него   своими красивыми глазами, и нежными и веселыми.      

Она завязала ленты шляпки, села на диван и замолкла.      

– Что же, едем? – сказал Фредерик.      

Она посмотрела на часы.      

– Ах, нет! Не раньше, чем часа через полтора.      

Она как бы сама ставила этим предел своей нерешительности.      

Наконец назначенный час пробил.      

– Ну вот, andiamo, caro mio![87]      

И она в последний раз пригладила волосы и отдала приказания   Дельфине.      

– Вернется барыня к обеду?      

– Нет, зачем же? Мы вместе пообедаем где-нибудь, в   Английском кафе, где захотите!      

– Прекрасно!      

Собачонки тявкали около нее.      

– Их лучше взять с собой, правда?      

Фредерик сам отнес их в экипаж. Это была наемная карета,   запряженная парой почтовых лошадей, с форейтором; на запятках стоял лакей   Фредерика. Капитанша была, видимо, довольна его предупредительностью; не успела   она усесться в карету, как спросила, был ли он в последнее время у Арну.      

– Целый месяц не был, – сказал Фредерик.      

– А я встретила его третьего дня, он даже хотел сегодня   приехать. Но у него всякие неприятности, опять какой-то процесс, уж не знаю,   что такое. Какой странный!      

– Да! Очень странный!      

Фредерик прибавил равнодушно:      

– А кстати, вы все еще видаетесь… как его зовут? С этим   бывшим певцом… Дельмаром?      

Она сухо ответила:      

– Нет, конечно!      

Итак, разрыв не подлежал сомнению. У Фредерика возникла   надежда.      

Они шагом проехали квартал Брэда; на улицах, по случаю   воскресенья, было безлюдно, а в окнах показывались лица обывателей. Экипаж   покатил быстрее; заслышав стук колес, прохожие оборачивались; кожа откинутого   верха блестела; слуга выгибал стан, а собачонки похожи были на две горностаевые   муфты, положенные на подушки одна подле другой. Фредерик покачивался на   сиденье. Капитанша с улыбкой поворачивала голову то направо, то налево.      

Ее шляпка из пестрой соломки была обшита черным кружевом.   Капюшон ее бурнуса развевался на ветру, а от солнца она закрывалась лиловым   атласным зонтиком, островерхим, точно пагода.      

– Что за прелесть эти пальчики! – сказал Фредерик,   тихонько взяв другую ее руку, левую, украшенную золотым браслетом в виде   цепочки. – Ах, милая вещица! Откуда она у вас?      

– О! Она у меня давно, – сказала Капитанша.      

Молодой человек ничего не возразил на лицемерный ответ. Он   предпочел «воспользоваться случаем». И, все еще держа кисть ее руки, он   прильнул к ней губами между перчаткой и рукавом.      

– Перестаньте, нас увидят!      

– Ну так что же?      

Проехав площадь Согласия, они свернули на набережную   Конферанс, а потом на набережную Бийи, где в одном из садов заметили кедр.   Розанетта думала, что Ливан находится в Китае; она сама засмеялась над своим невежеством   и попросила Фредерика давать ей уроки географии. Потом, оставив справа   Трокадеро, они переехали Иенский мост и, наконец, остановились среди Марсова   поля, рядом с другими экипажами, уже стоявшими перед ипподромом.      

Неровную поверхность поля усеял простой народ. Любопытные   устроились на балконе Военного училища, а оба павильона за весами, две трибуны   в кругу и третью против королевской ложи заполняла нарядная публика, которая,   судя по манере себя держать, почтительно относилась к этому, еще новому, роду   развлечений. Публика скачек, в ту пору более своеобразная, имела менее   вульгарный вид; то были времена штрипок, бархатных воротников и белых перчаток.   Дамы в ярких платьях с длинными талиями, расположившиеся на скамейках трибуны,   напоминали огромный цветник, на фоне которого темными пятнышками то тут, то там   выступали костюмы мужчин. Но все взоры устремлялись на знаменитого алжирца   Бу-Маза,[88] невозмутимо сидевшего   между двумя офицерами генерального штаба в одной из отдельных лож. Зрители на   трибуне Жокей-клуба были сплошь важные господа.      

Самые восторженные любители поместились внизу, у скакового   круга, обнесенного двумя рядами кольев с протянутыми на них веревками; внутри   огромного овала, занимаемого этой оградой, орали торговцы напитками, другие   продавали программы скачек, третьи – сигары; гул не утихал; взад и вперед   сновали полицейские; колокол, висевший на столбе, покрытом цифрами, зазвонил.   Появились пять лошадей, и публика заняла места на трибуне.      

А меж тем тяжелые тучи своими завитками задевали верхушки   вязов, там, напротив. Розанетта боялась дождя.      

– У меня с собою зонты, – сказал Фредерик. –   Зонты и все, что нужно для развлечения, – добавил он, приподнимая переднее   сиденье, под которым была корзина с провизией.      

– Браво! Мы друг друга понимаем!      

– И будем еще лучше понимать, не правда ли?      

– Возможно! – сказала она, краснея.      

Жокеи в шелковых куртках старались выровнять в линию своих   лошадей, обеими руками сдерживали их. Кто-то опустил красный флаг. Тогда все   пятеро, склонившись над гривами, тронулись. Сперва они шли вровень друг с   другом, сплоченным строем; но вскоре цепь удлинилась, перервалась; жокей, на   котором был желтый камзол, в середине первого круга чуть было не упал; долгое   время Филли и Тиби шли впереди, не отставая друг от друга; потом их опередил   Том Пус, но Клебстик, с самого начала шедший сзади, оставил их всех позади и   пришел первым, опередив сэра Чарльза на два корпуса; то была неожиданность; в   публике кричали; дощатые помосты дрожали от топота ног.      

– Нам тут весело! – сказала Капитанша. – Я   люблю тебя, милый!      

Фредерик больше не сомневался в успехе; слова Розанетты были   подтверждением.      

Шагах в ста от него в двухместном кабриолете появилась дама.   Она высовывалась, потом быстро откидывалась назад; это повторялось несколько   раз; Фредерик не мог разглядеть ее лица. Им овладело подозрение: ему   показалось, что это г-жа Арну. Но нет, не может быть! К чему бы ей приезжать   сюда?      

Он вышел из экипажа под предлогом, будто хочет пройтись к   весам.      

– Вы не слишком любезны! – сказала Розанетта.      

Он не слушал ее и шел вперед. Кабриолет повернул, лошадь   побежала рысью.      

В ту же минуту Фредерика перехватил Сизи:      

– Здравствуйте, дорогой! Как поживаете? Юссонэ вон там!   Послушайте!      

Фредерик старался отделаться от него, чтобы нагнать   кабриолет. Капитанша знаками приказывала ему вернуться. Сизи ее заметил и   пожелал непременно поздороваться с ней.      

С тех пор как кончился траур по его бабушке, он воплощал в   жизнь свой идеал, стремясь приобрести особый отпечаток. Клетчатый жилет,   короткий фрак, широкие кисточки на ботинках и входной билет, засунутый за ленту   на шляпе, – действительно все соответствовало тому, что сам он называл   «шиком»; то был шик англомана и мушкетера. Первым делом он стал жаловаться на   Марсово поле, отвратительное место для скачек, потом поговорил о скачках в   Шантийи и о том, какие там случаются проделки, божился, что может выпить   двенадцать бокалов шампанского, пока в полночь часы бьют двенадцать, предлагал   Капитанше пари, тихонько гладил болонок; опершись локтем о дверцу экипажа,   засунув в рот набалдашник стека, расставив ноги, вытянувшись, он продолжал   болтать глупости. Фредерик, стоявший рядом с ним, курил, стараясь определить,   куда же делся кабриолет.      

Прозвонил колокол, Сизи отошел, к великому удовольствию   Розанетты, которой, по ее словам, он очень надоел.      

Второй заезд ничем особенным не ознаменовался, третий также,   если не считать, что одного жокея унесли на носилках. Четвертый, в котором   восемь лошадей состязались на приз города, оказался более интересен.      

Зрители трибун взобрались на скамейки. Прочие, стоя в   экипажах и поднеся к глазам бинокли, следили за движением жокеев; они, точно   пятнышки – красные, желтые, белые и синие, – проносились вдоль толпы,   окружавшей ипподром. Издали их езда не казалась особенно быстрой; на другом   конце Марсова поля она как будто даже становилась еще медленнее, лошади словно   скользили, касаясь животами земли и не сгибая вытянутых ног. Но быстро   возвращаясь назад, они вырастали; они рассекали воздух, земля дрожала, летел   гравий; камзолы жокеев надувались, точно паруса от ветра, который врывался под   них; жокеи ударами хлыста подстегивали лошадей, лишь бы прийти к финишу – то   была цель. Одни цифры снимались, выставлялись другие, и победившая лошадь, вся   в мыле, с опущенной шеей, еле передвигаясь, не в силах согнуть колени, шла   среди рукоплесканий к весам, а наездник в седле, находившийся, казалось, при   последнем издыхании, держался за бока.      

Последний заезд задержался из-за какого-то спорного вопроса.   Скучающая толпа рассеивалась. Мужчины, стоя кучками, разговаривали у подножия   трибуны. Речи были вольные; дамы из общества уехали, шокированные присутствием   лореток.      

Были тут и знаменитости публичных балов, актрисы бульварных   театров, – и отнюдь не самым красивым расточалось более всего похвал.   Старая Жоржина Обер, та самая, которую один водевилист назвал Людовиком XI от   проституции, отчаянно размалеванная, раскинулась в своей длинной коляске,   закуталась в куний палантин, как будто была зима, и время от времени издавала   звуки, более похожие на хрюканье, чем на смех. Г-жа де Ремуссо, ставшая   знаменитостью благодаря своему процессу, восседала в бреке в компании   американцев, а Тереза Башлю, наружностью напоминавшая средневековую мадонну,   заполняла своими двенадцатью оборками маленький фаэтон, где вместо фартука была   жардиньерка с розами. Капитанша позавидовала всему этому великолепию; чтобы   обратить на себя внимание, она усиленно стала жестикулировать и заговорила   чрезвычайно громко.      

Какие-то джентльмены узнали ее и раскланивались с нею. Она   отвечала на их поклоны, называя Фредерику их имена. Все они были графы,   виконты, герцоги и маркизы, и он уже возгордился, ибо во всех взглядах   выражалось своего рода почтение, вызванное его любовной удачей.      

Сизи, по-видимому, чувствовал себя не менее счастливым в   кругу мужчин зрелого возраста. Эти люди в длинных галстуках улыбались, словно   посмеиваясь над ним; наконец он хлопнул по руке самого старшего и направился к   Капитанше.      

Она с преувеличенной жадностью ела кусок паштета; Фредерик,   из послушания, следовал ее примеру, держа на коленях бутылку вина.      

Кабриолет показался опять, в нем была г-жа Арну. Она страшно   побледнела.      

– Налей мне шампанского! – сказала Розанетта.      

И, как можно выше подняв наполненный бокал, она воскликнула:      

– Эй вы там, порядочная женщина, супруга моего   покровителя, эй!      

Вокруг раздался смех, кабриолет скрылся. Фредерик дергал   Розанетту за платье, он готов был вспылить. Но тут же был Сизи, в той же позе,   как раньше; он еще более самоуверенно пригласил Розанетту пообедать с ним в тот   же вечер.      

– Не могу! – ответила Розанетта. – Мы вместе   едем в Английское кафе.      

Фредерик молчал, как будто ничего не слышал, и Сизи с   разочарованным видом отошел от Капитанши.      

Пока он разговаривал с ней, стоя у правой дверцы, слева   появился Юссонэ и, расслышав слова «Английское кафе», подхватил:      

– Славное заведение! Не перекусить ли там чего-нибудь,   а?      

– Как вам угодно, – сказал Фредерик. Забившись в   угол кареты, он смотрел, как вдали скрывается кабриолет, и чувствовал, что   произошло непоправимое и что он утратил великую свою любовь. А другая любовь   была тут, возле него, веселая и легкая. Но усталый, полный стремлений,   противоречивших одно другому, он уже даже и не знал, чего ему хотелось, и   испытывал беспредельную грусть, желание умереть.      

Шум шагов и голосов заставил его поднять голову; мальчишки   перепрыгивали через барьер скакового круга, чтобы поближе посмотреть на   трибуны; все разъезжались. Упало несколько капель дождя. Скопилось множество   экипажей. Юссонэ исчез из виду.      

– Ну, тем лучше! – сказал Фредерик.      

– Предпочитаем быть одни? – спросила Капитанша и положила   ладонь на его руку.      

В эту минуту мимо них проехало, сверкая медью и сталью,   великолепное ландо, запряженное четверкой цугом, с двумя жокеями в бархатных   куртках с золотой бахромой. Г-жа Дамбрёз сидела рядом со своим мужем, а на   скамеечке против них был Мартинон; лица у всех троих выражали удивление.      

«Они меня узнали!» – подумал Фредерик.      

Розанетта требовала, чтобы остановились, – ей хотелось   лучше видеть разъезд. Но ведь опять могла появиться г-жа Арну. Он крикнул   кучеру:      

– Поезжай! Поезжай! Живее!      

И карета понеслась к Елисейским Полям вместе с другими   экипажами, колясками, бричками, английскими линейками, кабриолетами,   запряженными цугом, тильбюри, фургонами, в которых за кожаными занавесками   распевали мастеровые навеселе, одноконными каретами, которыми осторожно правили   отцы семейств. Порой из открытой, битком набитой коляски свешивались ноги   какого-нибудь мальчика, сидевшего у других на коленях. В больших каретах с   обитыми сукном сиденьями дремали вдовы; или вдруг проносился великолепный   рысак, впряженный в пролетку, простую и элегантную, как черный фрак денди.   Дождь между тем усиливался. Появлялись зонты, омбрельки, макинтоши; едущие   перекликались издали: «Здравствуйте!» – «Как здоровье?» – «Да!» – «Нет!» – «До   свиданья!» – и лица следовали одно за другим с быстротой китайских теней.   Фредерик и Розанетта молчали, ошеломленные этим множеством колес, вертящихся   подле них.      

       

       

       

Временами вереницы экипажей, прижатых один к другому,   останавливались в несколько рядов. Тогда седоки, пользуясь тем, что оказались в   соседстве, рассматривали друг друга. Из экипажей, украшенных гербами, на толпу   падали равнодушные взгляды; седоки фиакров смотрели глазами, полными зависти;   презрительные улыбки служили ответом на горделивые кивки; широко разинутые рты   выражали глупое восхищение; то тут, то там какой-нибудь праздношатающийся,   очутившись посреди проезда, одним прыжком отскакивал назад, чтобы спастись от   всадника, гарцевавшего среди экипажей и, наконец, выбиравшегося из этой   тесноты. Потом все опять приходило в движение; кучера отпускали вожжи,   вытягивались их длинные бичи; возбужденные лошади встряхивали уздечками,   брызгали пеной вокруг себя, а лучи заходящего солнца пронизывали пар,   подымавшийся от влажных крупов и грив. Под Триумфальной аркой лучи эти   удлинялись, превращаясь в рыжеватый столб, от которого сыпались искры на спицы   колес, на ручки дверец, концы дышел, кольца седелок, а по обе стороны широкого   проезда, напоминающего поток, где колышутся гривы, одежды, человеческие головы,   точно две зеленые стены, возвышались деревья, блистающие от дождя. Местами   опять показывалось голубое небо, нежное, как атлас.      

Тут Фредерику вспомнились те давно прошедшие дни, когда он   завидовал невыразимому счастью – сидеть в одном из таких экипажей рядом с одной   из таких женщин. Теперь он владел этим счастьем, но большой радости оно не   доставляло ему.      

Дождь перестал. Прохожие, укрывшиеся под колоннадой морского   министерства, уходили оттуда. Гуляющие возвращались по Королевской улице в   сторону бульвара. На ступеньках перед министерством иностранных дел стояли   зеваки.      

У Китайских бань, где в мостовой были выбоины, карета   замедлила ход. По краю тротуара шел человек в гороховом пальто. Грязь,   брызгавшая из-под колес, залила ему спину. Человек в ярости обернулся. Фредерик   побледнел: он узнал Делорье.      

Сойдя у Английского кафе, он отослал экипаж. Розанетта пошла   вперед, пока он расплачивался с кучером.      

Он нагнал ее на лестнице, где она разговаривала с каким-то   мужчиной. Фредерик взял ее под руку. Но на середине коридора ее остановил   другой господин.      

– Да ты иди! – сказала она. – Я сейчас приду!      

И он один вошел в отдельный кабинет. Оба окна были открыты,   а в окнах домов на противоположной стороне улицы видны были люди. Асфальт,   подсыхая, переливал муаром; магнолия, поставленная на краю балкона, наполняла   комнату ароматом. Это благоухание и эта свежесть успокоили его нервы; он   опустился на красный диван под зеркалом.      

Вошла Капитанша и, целуя его в лоб, спросила:      

– Бедняжке грустно?      

– Может статься! – ответил он.      

– Ну, не тебе одному! – Это должно было означать:   «Забудем каждый наши печали и насладимся счастьем вдвоем».      

Потом она взяла в губы лепесток цветка и протянула ему,   чтобы он его пощипал. Этот жест, полный сладострастной прелести и почти   нежности, умилил Фредерика.      

– Зачем ты меня огорчаешь? – спросил он, думая о   г-же Арну.      

– Огорчаю? Я?      

И, став перед ним, положив ему руки на плечи, она посмотрела   на него, прищурив глаза.      

Вся его добродетельность, вся его злоба потонули в   безграничном малодушии.      

Он продолжал:      

– Ведь ты не хочешь меня любить! – и притянул ее к   себе на колени.      

Она не сопротивлялась; он обеими руками обхватил ее стан;   слыша, как шелестит шелк ее платья, он все более возбуждался.      

– Где они? – произнес в коридоре голос Юссонэ.      

Капитанша порывисто встала и, пройдя на другой конец комнаты,   спиной повернулась к двери.      

Она потребовала устриц; сели за стол.      

Юссонэ уже не был забавен. Будучи вынужден каждый день   писать на всевозможные темы, читать множество газет, выслушивать множество   споров и говорить парадоксами, чтобы пускать пыль в глаза, он в конце концов   утратил верное представление о вещах, ослепленный слабым блеском своих острот.   Заботы жизни, некогда легкой, но теперь трудной, держали его в непрестанном   волнении, а его бессилие, в котором он не хотел сознаться, делало его ворчливым,   саркастическим. По поводу «Озаи», нового балета, он жестоко ополчился на танцы,   а по поводу танцев – на оперу; потом, по поводу оперы, – на итальянцев,   которых теперь заменила труппа испанских актеров, «как будто нам еще не надоела   Кастилия»! Фредерик был оскорблен в своей романтической любви к Испании и,   чтобы прервать этот разговор, спросил о «Коллеж де Франс», откуда только что   были исключены Эдгар Кинэ и Мицкевич.[89] Но   Юссонэ, поклонник г-на де Местра,[90] объявил   себя приверженцем правительства и спиритуализма. Однако он сомневался в фактах   самых достоверных, отрицал историю и оспаривал вещи, менее всего подлежавшие   сомнению, вплоть до того, что, услышав слово «геометрия», воскликнул: «Что за   вздор – эта геометрия!» И тут же все время подражал разным актерам. Главным его   образцом был Сенвиль.[91]      

Все это паясничанье отчаянно надоело Фредерику. Нетерпеливо   двигаясь на стуле, он под столом задел ногой одну из болонок. Те залились   несносным лаем.      

– Вы бы отослали их домой! – сказал он резко.      

Розанетта никому не решилась бы их доверить.      

Тогда он обратился к журналисту:      

– Ну, Юссонэ, принесите себя в жертву!      

– Ах, да, дорогой! Это было бы так мило!      

Юссонэ отправился, не заставив себя просить.      

Как отблагодарить его за такую любезность? Фредерик об этом   и не подумал. Он даже начинал радоваться тому, что они остаются вдвоем, как   вдруг вошел лакей.      

– Сударыня, вас кто-то спрашивает.      

– Как! Опять?      

– Надо мне все-таки пойти взглянуть! – сказала   Розанетта.      

Он жаждал ее, она была нужна ему. Ее исчезновение казалось   ему вероломством, почти что подлостью. Чего она хочет? Разве мало того, что она   оскорбила г-жу Арну? Впрочем, тем хуже для той. Теперь он ненавидел всех   женщин. И слезы душили его, ибо любовь его не нашла ответа, а вожделения были   обмануты.      

Капитанша вернулась и, представляя ему Сизи, сказала:      

– Я его пригласила. Не правда ли, я хорошо сделала?      

– Еще бы! Конечно! – И Фредерик с улыбкой мученика   попросил аристократа присесть.      

Капитанша стала просматривать меню, останавливаясь на   причудливых названиях.      

– Что если бы нам съесть тюрбо из кролика а ля Ришельё   и пудинг по-орлеански?      

– О, нет! Только не по-орлеански![92] – воскликнул Сизи, который принадлежал к   легитимистам и думал сострить.      

– Вы предпочитаете тюрбо а ля Шамбор?[93]      

Такая угодливость возмутила Фредерика.      

Капитанша решила взять простое филе, раков, трюфели, салат   из ананаса, ванильный шербет.      

– После видно будет. Пока ступайте… Ах, совсем забыла!   Принесите мне колбасы. Без чеснока.      

Она называла лакея «молодым человеком», стучала ножом по   стакану, швыряла в потолок хлебные шарики. Она пожелала тотчас же выпить   бургонского.      

– Пить перед едой не принято, – заметил Фредерик.      

По мнению виконта, это иногда делается.      

– О нет! Никогда!      

– Уверяю вас, что да!      

– Ага! Вот видишь!      

Она сопровождала свои слова взглядом, означавшим: «Он   человек богатый; да, да, слушайся его!»      

Между тем дверь ежеминутно открывалась, лакеи бранились, а в   соседнем кабинете кто-то барабанил вальс на адском пианино. Разговор со скачек   перешел на искусство верховой езды вообще и на две противоположные ее системы.   Сизи защищал Боше, Фредерик – графа д'Ор. Розанетта, наконец, пожала плечами:      

– Ах, боже мой! Довольно! Он лучше тебя знает в этом   толк, поверь!      

Она кусала гранат, облокотясь на стол; пламя свечей в   канделябрах дрожало перед нею от ветра; яркий свет пронизывал ее кожу   переливами перламутра, румянил ее веки, зажигал блеск в ее глазах; багрянец   плода сливался с пурпуром ее губ, тонкие ноздри вздрагивали; во всем ее облике   было что-то дерзкое, пьяное и развратное; это раздражало Фредерика и в то же время   наполняло его сердце безумным желанием.      

Затем она спокойно спросила, кому принадлежит вон то большое   ландо с лакеем в коричневой ливрее.      

– Графине Дамбрёз, – ответил Сизи.      

– А они очень богаты, да?      

– О! Весьма богаты! Хотя у госпожи Дамбрёз, всего-навсего   урожденной Бутрон, дочки префекта, состояние небольшое.      

Муж ее, напротив, получил, как говорят, несколько наследств.   Сизи перечислил, от кого и сколько; бывая у Дамбрёзов, он хорошо знал их   историю.      

Фредерик, желая сделать неприятность Сизи, упорно ему   противоречил. Он утверждал, что г-жа Дамбрёз – урожденная де Бутрон, упирая на   ее дворянское происхождение.      

– Не все ли равно! Мне бы хотелось иметь ее   коляску! – сказала Капитанша, откидываясь в кресле.      

Рукав ее платья немного отвернулся, и на левой руке они   увидели браслет с тремя опалами.      

Фредерик заметил его.      

– Постойте! Что это…      

Все трое переглянулись и покраснели.      

Дверь осторожно приоткрылась, показались сперва поля шляпы,   а затем профиль Юссонэ.      

– Простите, я помешал вам, влюбленная парочка!      

Он остановился, удивясь, что видит Сизи и что Сизи занял его   место.      

Подали еще один прибор. Юссонэ был очень голоден и потому   наудачу хватал остатки обеда, мясо с блюда, фрукты аз корзины, держа в одной   руке стакан, в другой – вилку и рассказывая в то же время, как он выполнил   поручение. Собачки доставлены в целости и сохранности. Дома ничего нового.   Кухарку он застал с солдатом, – этот эпизод Юссонэ сочинил единственно с   тем, чтобы произвести эффект.      

Капитанша сняла с вешалки свою шляпу. Фредерик бросился к   звонку и еще издали крикнул слуге:      

– Карету!      

– У меня есть карета, – сказал виконт.      

– Помилуйте, сударь!      

– Позвольте, сударь!      

И они уставились друг на друга; оба были бледны, и руки у   них дрожали.      

Капитанша, наконец, пошла под руку с Сизи и, указывая на   занятого едой Юссонэ, проговорила:      

– Уж позаботьтесь о нем – он может подавиться. Мне бы   не хотелось, чтобы его преданность к моим моськам погубила его!      

Дверь захлопнулась.      

– Ну? – сказал Юссонэ.      

– Что – ну?      

– Я думал…      

– Что же вы думали?      

– Разве вы не…      

Фразу свою он дополнил жестом.      

– Да нет! Никогда в жизни!      

Юссонэ не настаивал.      

Напрашиваясь обедать, он ставил себе особую цель. Так как   его газета, называвшаяся теперь не «Искусство», а «Огонек», с эпиграфом:   «Канониры, по местам!», отнюдь не процветала, то ему хотелось превратить ее в   еженедельное обозрение, которое он издавал бы сам, без помощи Делорье. Он   заговорил о своем старом проекте и изложил новый план.      

Фредерик, не понимавший, вероятно, в чем дело, отвечал   невпопад, Юссонэ схватил со стола несколько сигар, сказал: «Прощай, дружище», и   скрылся.      

Фредерик потребовал счет. Счет был длинный, а пока гарсон с   салфеткой подмышкой ожидал уплаты, подошел второй – бледный субъект, похожий на   Мартинона, и сказал:      

– Прошу прощения, забыли внести в счет фиакр.      

– Какой фиакр?      

– Тот, что отвозил барина с собачками.      

И лицо гарсона вытянулось, как будто ему жаль было бедного   молодого человека. Фредерику захотелось дать ему пощечину. Он подарил ему на   водку двадцать пять франков сдачи, которую ему возвращали.      

– Благодарю, ваша светлость! – сказал человек с   салфеткой, низко кланяясь.      

Весь следующий день Фредерик предавался своему гневу и   мыслям о своем унижении. Он упрекал себя, что не дал пощечины Сизи. А с   Капитаншей он клялся больше не встречаться; в других столь же красивых женщинах   не будет недостатка; а так как для того, чтобы обладать ими, нужны деньги, он   продаст свою ферму, будет играть на бирже, разбогатеет, своею роскошью сразит   Капитаншу, да и весь свет. Когда настал вечер, его удивило, что он не думал о   г-же Арну.      

«Тем лучше! Что в этом толку?»      

На третий день, уже в восемь часов, его посетил Пеллерен. Он   начал с похвал обстановке, с любезностей. Потом вдруг спросил:      

– Вы были в воскресенье на скачках?      

– Увы, да!      

Тогда художник начал возмущаться английскими лошадьми,   восхвалять лошадей Жерико, коней Парфенона.      

– С вами была Розанетта?      

И он ловко начал расхваливать ее.      

Холодность Фредерика его смутила. Он не знал, как заговорить   о портрете.      

Его первоначальное намерение было написать портрет в духе   Тициана. Но мало-помалу его соблазнил богатый колорит модели, и он стал   работать со всею искренностью, накладывая слой за слоем, нагромождая пятна   света. Сперва Розанетта была в восторге; ее свидания с Дельмаром прервали эти   сеансы и дали Пеллерену полный досуг восхищаться самим собой. Затем, когда   восхищение улеглось, он спросил себя, достаточно ли величия в его картине. Он   сходил посмотреть на картины Тициана, понял разницу, признал свое заблуждение и   стал отделывать контуры; потом он пытался, ослабив их, слить, сблизить тона   головы и фон картины, и лицо стало отчетливее, тени внушительнее, во всем   появилась большая твердость. Наконец Капитанша снова пришла. Она даже позволила   себе делать замечания. Художник, разумеется, стоял на своем. Он приходил в   бешенство от ее глупости, но потом сказал себе, что она, быть может, и права.   Тогда началась эра сомнений, судорог мысли, которые вызывают спазму в желудке,   бессонницу, лихорадку, отвращение к самому себе; у него хватило мужества   подправить картину, но делал он это неохотно, чувствуя, что работа его   неудачна.      

Жаловался он только на то, что картину отказались принять на   выставку, затем упрекнул Фредерика в том, что он не зашел взглянуть на портрет   Капитанши.      

– Какое мне дело до Капитанши?      

Эти слова придали смелости Пеллерену.      

– Представьте, теперь этой дуре портрет больше не   нужен!      

Он не сказал, что потребовал с нее тысячу экю. А Капитанша   не заботилась о том, кто заплатит, и, предпочитая получить от Арну вещи более   необходимые, даже ничего не говорила ему о портрете.      

– А что же Арну? – спросил Фредерик.