1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
— У меня есть действительно интеллигентная девушка, которая мечтает познакомиться с тобой, — ворковал Доран. — Она прочитала все твои книги. Считает тебя величайшим писателем Америки. Честное слово. И она не какая-то старлетка. У нее диплом по психологии Калифорнийского университета, а в кино она снимается в маленьких ролях, чтобы завязать необходимые контакты и потом писать сценарии. Она прямо-таки создана для тебя.
    
Разумеется, Озано ему провести не удалось. Тот, конечно же, разгадал планы агента: его умасливают, чтобы уговорить на то, чего ему действительно хотелось. Вот он и спросил, когда Доран уже потянулся к телефонной трубке:
    
— Все это хорошо, а трахнуть ее я смогу?
    
Агент уже набирал номер карандашом с золотым набалдашником.
    
— Твои шансы — девяносто процентов.
    
— Откуда такие цифры? — быстро спросил Озано. Этот вопрос он задавал всегда, когда речь заходила о статистике. Последнюю он терпеть не мог. Он уверовал даже в то, что «Нью-Йорк таймс» химичит на своих биржевых страницах. Однажды он хотел продать свои акции «IBM», которые, судя по газетной информации, стоили по 295 долларов, но никто не давал ему больше 290.
    
На лице Дорана отразилось недоумение. Он перестал набирать номер.
    
— Я посылал ее к пяти парням. Четверо получили все, что хотели.
    
— Это восемьдесят процентов, — уточнил Озано.
    
Доран продолжил прерванное занятие. Когда на другом конце сняли трубку, откинулся на спинку вращающегося кресла, подмигнул нам и принялся за работу.
    
Я ему разве что не аплодировал. Как же здорово справлялся он со своей ролью! Такой теплый голос, такой заразительный смех.
    
— Кэтрин, дорогая моя, я только что говорил с режиссером, который будет делать этот вестерн с Клином Иствудом. Поверишь ли, он помнит тебя по одному собеседованию, которое проходило в прошлом году. Сказал, что роль ты читала лучше всех, но ему пришлось взять актрису с именем, о чем он потом очень сожалел. Так или иначе, он хочет видеть тебя завтра, в одиннадцать или три. Я перезвоню тебе позже, как только уточню время. Хорошо? Знаешь, у меня есть предчувствие, что на этот раз все получится. Думаю, твое время пришло. Да-да, без всяких шуток.
    
Какое-то время он слушал.
    
— Да, я думаю, ты сыграешь отлично. Более того, великолепно. — Он закатил глаза, показывая, что деваться ему некуда, приходится выслушивать все до последнего слова. — Да, я еще раз свяжусь с ним и перезвоню. Слушай, а знаешь, кто сидит сейчас в моем кабинете? Нет. Нет. Он писатель. Озано. Да не разыгрываю я тебя. С какой стати? Честное слово, он самый. И, поверишь ли, фамилии твоей он, конечно, не знает, но мы говорили о кино, и он упомянул твою роль в «Городе смерти». Да, в том эпизоде. Забавно, не правда ли? Да, он твой поклонник. Да, конечно, я говорил, что ты в восторге от его книг. Слушай, у меня есть идея. Мы с ним сегодня обедаем в «Чейзене», так почему бы тебе не украсить наш столик? Отлично. Я пошлю за тобой лимузин. К восьми часам. Договорились. Ты моя прелесть. Я знаю, что ты ему понравишься. Не хочет он встречаться со старлетками. Не любит он старлеток. Ему хочется поговорить, и, как я понимаю, вы просто созданы друг для друга. Точно. До свидания, сладенькая.
    
Агент положил трубку, вновь откинулся на спинку кресла, улыбнулся.
    
— Она действительно очень милая телка.
    
Я видел, что Озано эта сценка загнала в легкую депрессию.
    
Он любил женщин, и ему не нравилось, когда их водили за нос. Он предпочитал, чтобы женщина обманывала его, а не он — женщину. На этот счет он даже создал философскую теорию. Мол, в любви лучше быть жертвой. И как-то раз познакомил меня с ней: «Смотри на это просто. Когда ты влюблен в женщину, ты снимаешь сливки, даже если она и обманывает тебя. У тебя прекрасное настроение, ты наслаждаешься каждой минутой. А все дерьмо валится на нее. Она работает — ты получаешь удовольствие. Поэтому чего жаловаться, если в конце концов она бросает тебя и ты понимаешь, что тебя надули?»
    
Что ж, его философии пришлось в тот вечер пройти проверку. Он вернулся до полуночи и позвонил мне в номер, чтобы выпить со мной и рассказать про облом с Кэтрин. К сожалению, в тот вечер он угодил в неудачные десять процентов. Хотя поначалу Кэтрин, очаровательная брюнетка, так и вилась вокруг Озано. Любила его. Обожала. Трепетала от восторга, сидя с ним за одним столиком. Доран все понял и после кофе ретировался. Озано и Кэтрин заказали бутылку шампанского, прежде чем поехать в отель и заняться делом. А потом удача вдруг повернулась к Озано спиной, хотя, если бы не его эго, у него оставались неплохие шансы на благополучный исход.
    
Все испортил один из самых необычных актеров Голливуда. Звали его Дикки Сандерс, он получил своего «Оскара» и снялся в шести кассовых фильмах. Уникальность его заключалась в росте. Он был карликом. Очень красивым, отлично сложенным, но карликом. Миниатюрным Джеймсом Дином. С той же грустной, нежной улыбкой, которая так нравится женщинам. Они ни в чем не могли ему отказать. Как потом указал Доран, нет ни одной трахающейся телки, которая может отказать себе в удовольствии лечь в постель с карликом.
    
Дикки Сандерс вошел в ресторан один и остановился у их столика, чтобы поздороваться с Кэтрин: они знали друг друга, потому что она сыграла маленькую роль в одном из его фильмов. Соперничества не получилось. Конечно, Дикки Кэтрин обожала в два раза больше, чем Озано. Тот разозлился и вернулся в отель, оставив ее с карликом.
    
— Гребаный город, — возмущался он. — Какой-то паршивый карлик отнимает у меня телку!
    
Он действительно кипел от злости. Его слава ничего не значила. Его грядущая Нобелевская премия ничего не значила. Так же, как полученные Пулитцеровская и Национальная книжная премии. Актер-карлик котировался куда как выше, и Озано не мог этого вынести. Наконец я увел его в номер, буквально уложил в кровать. На прощание попытался утешить его:
    
— Послушай, он не карлик, просто очень маленького росточка.
    * * *
    
Наутро Озано и я поднялись на борт «Боинга-747», вылетающего в Нью-Йорк. Озано по-прежнему пребывал в депрессии. Не потому, что Кэтрин кинула его, а из-за того, что они испоганили его книгу. Он знал, что сценарий — дерьмо, и был в этом абсолютно прав. Так что в салон первого класса он вошел в прескверном настроении и выбил из стюардессы стакан виски еще до взлета.
    
Мы сидели на двух первых креслах, у перегородки, а два места по другую сторону прохода заняла пара средних лет, оба подтянутые, элегантные. На несколько потрепанном лице мужчины проступала печаль, отчего его хотелось пожалеть. Но только чуть-чуть. Да, жизнь у него была явно не сахар, но он того заслуживал. Об этом говорили его нагловатое поведение, дорогая одежда, поблескивающая в глазах злость. Он страдал, но при этом заставлял страдать и окружающих, полагая, что так им и надо.
    
Его жена выглядела классической избалованной женщиной. Безусловно, богатая, возможно, даже богаче мужа, а может, и у него денег хватало. Это чувствовалось по манерности, с какой они взяли у стюардессы меню, по осуждающим взглядам, брошенным на стакан в руке Озано. Все-таки до взлета прикладываться к спиртному не полагалось.
    
Красоту женщине обеспечивали пластические операции и ежедневные ультрафиолетовые ванны, то ли под лампой, то ли под южным солнцем. Больше всего мне не нравился в ней рот, эти поджатые губки, выражавшие недовольство всем и вся. У ее ног, ближе к перегородке, стоял проволочный ящик с очаровательным французским пуделем. Серебристые завитки шерсти, алый ротик, розовые бантики на голове и хвосте. Никогда не видел более счастливой собаки. До чего же хорошо смотрелась она на фоне кислых физиономий ее хозяев. Лицо мужчины чуть смягчалось, когда он смотрел на пуделя. Женщина выказывала не удовольствие, но гордость, гордость собственника, гордость стареющей уродины, которая готовит свою красавицу-дочь на выданье. Руку, чтобы пудель лизнул ее, она протягивала жестом папы римского, подставляющего свой перстень для поцелуя.
    
Надо отметить, что Озано никогда ничего не упускал, даже если смотрел в другую сторону. Вот и теперь он вроде бы не отрывал глаз от стакана, который держал в руке. А потом вдруг сказал мне:
    
— Я бы предпочел, чтобы мне сделала минет псина, а не эта баба.
    
За шумом реактивных двигателей женщина не могла услышать этих слов, но я все равно занервничал. Она одарила нас холодным, ненавидящим взглядом, но, возможно, она так смотрела на всех.
    
Тут я почувствовал укол вины за то, что вот так сразу осудил и ее, и мужа. В конце концов, они человеческие существа. Какое у меня право смотреть на них сверху вниз? Я повернулся к Озано:
    
— Может, они не такие плохие. Первое впечатление обманчиво.
    
— Такие, можешь не сомневаться.
    
Я не воспринял его всерьез. Он мог показать себя шовинистом, расистом, но только на словах. Поэтому я не стал его разубеждать и, пока очаровательная стюардесса сервировала наш стол к обеду, рассказывал ему истории о Вегасе. Он не мог поверить, что когда-то я был заядлым игроком.
    
Игнорируя людей по другую сторону прохода, забыв об их существовании, я спросил его:
    
— Ты знаешь, как игроки называют самоубийство?
    
— Нет.
    
Я улыбнулся.
    
— Козырной туз.
    
Озано покачал головой.
    
— Великолепно, — сухо прокомментировал он.
    
Я видел, что его корежит от мелодраматичности идиомы, но продолжил:
    
— Так сказал мне Калли, когда пришел ко мне, чтобы сообщить о самоубийстве Джордана. «Знаешь, что сделал гребаный Джорди? — спросил он. — Вытащил из рукава козырного туза. Этот говнюк воспользовался козырным тузом». — Я помолчал, теперь этот эпизод вспомнился мне более отчетливо, чем прежде. Забавно. Раньше память прятала от меня и сам термин, и то, что Калли озвучил его в то утро. — Он произнес это слово заглавными буквами: КОЗЫРНОЙ ТУЗ.
    
— Почему он все-таки это сделал? — спросил Озано. Ответ его совершенно не интересовал, но он заметил, что я расстроен.
    
— Кто знает? — пожал я плечами. — Я считал себя таким умным. Я думал, что раскусил его. И действительно, почти раскусил, но он все-таки меня провел. И меня это гложет. Он сделал так, чтобы я не поверил в его человечность, в трагичность его судьбы. Никому не позволяй убедить себя в том, что в них нет ничего человеческого.
    
Озано улыбнулся, мотнул головой в сторону прохода:
    
— А в них есть?
    
Тут я понял, что именно эта парочка вновь натолкнула меня на мысли о Джордане.
    
— Возможно.
    
— Иногда в это верится с трудом. Особенно когда дело касается богачей. Знаешь, что не так с богачами? Они думают, что ничуть не хуже других только потому, что купаются в деньгах.
    
— А они хуже?
    
— Да. Они — что горбуны.
    
— Горбуны хуже, чем все остальные? — Я чуть не сказал — карлики.
    
— Нет, — ответил Озано. — Они не хуже одноглазых, хромоногих, критиков, уродливых телок и трусливых парней. Им надо попотеть, чтобы стать такими же, как все. Эти двое не потели и потеть не будут. Так что с остальными им не сравняться.
    
В общем, нес он какую-то околесицу, но я решил с ним не спорить. Все-таки у него выдалась неудачная неделя. Не у каждого девиц уводят карлики. Так что я промолчал.
    
Мы отобедали. Озано допил поганое шампанское, доел поганую еду, которая даже в первом классе не шла ни в какое сравнение с хот-догом на Кони-Айленд. Когда стюардессы опустили киноэкран, Озано встал и направился к лестнице, которая вела в комнату отдыха в верхней части фюзеляжа. Я допил кофе и последовал за ним.
    
Он уже сидел в кресле с высокой спинкой и раскуривал одну из своих длинных гаванских сигар. Предложил вторую мне, и я не отказался. С некоторых пор я их распробовал, к вящему удовольствию Озано. Сигарами он делился щедро, но при этом присматривался к тебе: хотел убедиться, что ты действительно наслаждаешься его гаваной. Комната отдыха начала заполняться. Дежурная стюардесса только успевала смешивать напитки. Когда она принесла Озано мартини, то присела на подлокотник, а он накрыл рукой ее руку, лежащую на колене.
    
Я понимал, что такие вольности могли позволить себе только знаменитости. Вроде Озано. Во-первых, для этого требовалась невероятная уверенность в себе. Во-вторых, эта юная девушка, вместо того чтобы назвать его похотливым старикашкой, млела от счастья. Еще бы, известный человек нашел ее привлекательной. Раз сам Озано хочет ее трахнуть, значит, в ней точно что-то есть. Она же не могла знать, что Озано готов трахать любую, кто носит юбку. Я полагал, что это скорее плюс, чем минус, потому что многие знаменитости трахали все подряд — что в юбках, что в брюках.
    
Озано совершенно очаровал стюардессу. Но потом к нему подкатилась симпатичная пассажирка, постарше возрастом, с нервным, интересным лицом. Она рассказала нам, что только оправилась после операции на сердце, не трахалась шесть месяцев, но теперь уже созрела для этого. Почему-то женщины всегда говорили такое Озано. Чувствовали, что могут делиться с ним самым сокровенным: он — писатель и все поймет. Опять же потому, что он был знаменитостью, а такими разговорами они могли его заинтересовать.
    
Озано достал из кармана коробочку для таблеток, сработанную в виде сердечка. Купил он ее в «Тиффани». Открыл, кинул в рот белую таблетку, предложил коробочку прооперированной даме и стюардессе.
    
— Давайте. Это стимулятор. Мы сразу улетим на небеса. — Потом передумал. — Вам не надо, — сказал он прооперированной даме. — Вы не в том состоянии. — И я понял, что дама ему не показалась.
    
Эти таблетки, чистый пенициллин, Озано всегда принимал перед тем, как кого-нибудь трахнуть, в качестве профилактики против венерических заболеваний. И использовал этот трюк, чтобы подстраховаться дважды, заставив принять таблетку и потенциальную партнершу. Стюардесса, смеясь, взяла таблетку. Озано наблюдал за ней с довольной улыбкой. Предложил коробочку мне. Я покачал головой.
    
Стюардесса действительно была очень мила, но она никак не могла втиснуться между Озано и прооперированной дамой. Чтобы привлечь к себе внимание, она нежнейшим голоском спросила Озано: «Вы женаты?»
    
Она, конечно же, знала, как знали об этом все, что Озано женился не один, а пять раз, и число бракосочетаний у него в точности соответствовало числу разводов. Не знала она другого: этот вопрос выводил Озано из себя, потому что он чувствовал себя виноватым, постоянно изменяя женам, даже бывшим. Озано улыбнулся стюардессе и ответил ледяным тоном: «Я женат, у меня есть любовница и постоянная подружка. А теперь я ищу дамочку, с которой могу немного развлечься».
    
Это было оскорбление. Стюардесса вспыхнула и унеслась обслуживать других пассажиров.
    
Озано полностью сосредоточился на беседе с прооперированной дамой. Давал ей советы насчет первого после болезни полового акта. Конечно же, издевался над ней.
    
— Послушайте, обычный способ для первого раза не пойдет. Во всяком случае, ваш партнер особого удовольствия не получит, потому что вы будете немного бояться. Тут будет уместен оральный секс, причем партнер должен начать вылизывать вас, пока вы еще не проснулись. Примите таблетку транквилизатора и, когда уже начнете дремать, подпустите его к себе. Пусть он «съест» вашу «киску». Найдите человека, который в этом деле мастер. Первоклассного специалиста.
    
Женщина чуть покраснела. Озано улыбался. Он знал, что делает. Я тоже смутился. Я всегда влюблялся в незнакомок, которые нравились мне с первого взгляда. Я видел, что она уже прикидывает, как уговорить Озано выступить в роли этого первоклассного специалиста. Она же не знала, что старовата для него и он хладнокровно разыгрывает свою партию, заманивая в свои сети молоденькую стюардессу.
    
При этом мы неслись со скоростью шестьсот миль в час. Озано пьянел, и ситуация медленно, но верно изменялась к худшему. Прооперированная дама еще не отошла от страха смерти и волновалась насчет того, где найти мужика, который качественно «съест» ее «киску». Озано ее рассуждения нервировали. «Вы всегда можете разыграть козырного туза», — бросил он ей. Разумеется, она не знала, о чем речь. Но поняла, что ей дали отставку, и обида, проступившая на ее лице, еще больше разозлила Озано. Он заказал виски, а заревновавшая стюардесса, недовольная тем, что Озано проигнорировал ее, принесла ему стакан, являя собой айсберг. Умеют молодые показать людям в возрасте свое место. А Озано в тот день выглядел даже старше своих лет.
    
В этот самый момент в комнату отдыха вошла пара с пуделем. Да уж, в эту женщину я бы никогда не влюбился. Всем недовольный рот, лицо с искусственным загаром, хранящее следы ножа хирурга. На такую могло потянуть только мазохиста.
    
Мужчина нес маленького пуделя, от счастья собачка то и дело высовывала язычок. Лицо мужчины оставалось мрачным, но с пуделем на руках он казался более человечным, более ранимым. Как и раньше, Озано полностью их игнорировал, хотя они поглядывали на него, показывая, что знают, кто перед ними. Наверное, видели по телевизору. Озано появлялся на телеэкране добрую сотню раз и всегда привлекал внимание своими неординарными суждениями.
    
Пара заказала выпивку. Женщина что-то сказала мужчине, и тот послушно опустил пуделя на пол. Пудель с минуту постоял, а потом отправился на прогулку, помахивая хвостом и принюхиваясь к сидящим в креслах людям. Я знал, что Озано ненавидит животных, но он сделал вид, что не замечает пуделя, обнюхивающего его туфли. Он продолжал говорить с прооперированной дамой. Она наклонилась, чтобы поправить розовый бантик на голове пуделя, тот лизнул ей руку розовым язычком. Не знаю почему, но я решил, что пудель очень сексуальный. И задумался, какую роль он играет в жизни этой мрачной пары. Пудель побродил по комнате, вернулся к хозяевам, сел у ног женщины. Она нацепила черные очки, отчего в ней прибавилось зловещности, а когда стюардесса принесла ей полный стакан, что-то ей сказала. Стюардесса изумленно вытаращилась на нее.
    
Признаюсь, в тот момент у меня екнуло сердце. Я знал, что Озано на взводе. Он злился, потому что сидел в самолете как в клетке, злился, потому что прооперированная дама, которую он не хотел трахать, все доставала его. А думал о том, как уединиться с молоденькой стюардессой в туалете и быстренько ей вставить. Тут стюардесса подошла ко мне и наклонилась, чтобы что-то шепнуть. Я видел, что Озано заревновал. Он подумал, что стюардесса предпочла меня — ему, а такого унижения своей славы он бы не пережил. Он мог понять, когда женщина выбирала более симпатичного, молодого человека. Здесь же получалось, что она отворачивалась от его славы.
    
Но стюардесса шептала мне отнюдь не слова любви:
    
— Эта женщина хочет, чтобы я попросила мистера Озано затушить сигару. Она говорит, что сигарный дым беспокоит ее собачку.
    
Наверное, в том, что произошло следом, была доля моей вины. Я знал, что обезуметь Озано может в любой момент, тем более что обстоятельства для этого складывались самые благоприятные. Но меня всегда интересовала реакция людей. Мне хотелось увидеть, достанет ли стюардессе духа сказать такой известной личности, как Озано, что он должен затушить свою любимую гаванскую сигару, потому что дым беспокоит чью-то гребаную псину. При том, что Озано купил билет первого класса, чтобы спокойно курить в комнате отдыха. Я также хотел увидеть, как Озано поставит на место эту женщину, уверенную в том, что ей все дозволено. Сам я мог бы затушить мою сигару и забыть об инциденте. Но я знал Озано. Он бы скорее разнес самолет.
    
Стюардесса ждала ответа. Я пожал плечами.
    
— Делайте все, как предписывает инструкция, — сухо ответил я.
    
Наверное, и стюардесса придерживалась того же мнения. А может, она хотела унизить Озано, потому что он более не обращал на нее внимания. А может, по молодости она подумала, что это самый легкий выход. Внешность зачастую бывает обманчива. Она решила, что Озано уговорить будет проще, чем иметь дело с этой сукой в черных очках.
    
В общем, мы все совершили большую ошибку. Стюардесса подошла к Озано:
    
— Сэр, вас не затруднит затушить сигару? Эта дама говорит, что дым беспокоит ее собачку.
    
Зеленые глаза Озано превратились в две ледышки. Он долго и пристально смотрел на стюардессу, прежде чем разлепить губы:
    
— Повторите еще раз.
    
Тут у меня возникло желание выпрыгнуть из самолета. Я увидел маниакальную ярость, отразившуюся на лице Озано. Шутки закончились. Губы женщины пренебрежительно кривились. Она жаждала скандала. Мечтала о нем. Ее муж повернулся к окну, изучая бездонное небо. Очевидно, он уже привык к таким сценам и не сомневался, что его жена обязательно возьмет верх. Он даже позволил себе удовлетворенно улыбнуться. А вот бедный пудель действительно плохо себя чувствовал. Жадно хватал воздух ртом, икал. Комнату отдыха наполнял дым, но не только от сигары Озано. Практически все курили сигареты, и у меня создалось впечатление, что после Озано хозяева пуделя намеревались обратиться с тем же требованием и к остальным.
    
Стюардессу парализовало: напуганная переменой в лице Озано, она не могла произнести ни слова. А вот женщина ничуть не испугалась. Наоборот, наслаждалась тем, что привела знаменитого писателя в ярость. Не вызывало сомнений, что ее никогда не били по физиономии, не вышибали ей зубы. Мысль о том, что такое может случиться, просто не приходила ей в голову. Вот она и наклонилась к Озано, приблизившись на расстояние вытянутой руки. Я чуть не закрыл глаза. Собственно, на мгновение закрыл, когда услышал ее хорошо поставленный голос: «Ваша сигара беспокоит мою собаку. Будьте так любезны, если вас это не затруднит, затушите ее».
    
Эти вроде бы вежливые слова она произнесла вызывающе оскорбительным тоном. Я понимал, что она ждет ответных аргументов: мол, собаке в комнате отдыха делать нечего, комната эта предназначена для курящих. Она отлично знала, что Озано затушил бы сигару, скажи она, что дым беспокоит ее саму. Но она хотела, чтобы он затушил сигару ради ее собачки. Она хотела схлестнуться со знаменитостью.
    
Озано, конечно же, за доли секунды разобрался во всех нюансах, сообразил, что к чему. Думаю, потому и потерял контроль над собой. Я увидел, как улыбка осветила его лицо, обаятельнейшая улыбка, но зеленые глаза вспыхнули огнем безумия.
    
Он не стал на нее кричать. Не дал в зубы. Бросил короткий взгляд на мужа, желая видеть его реакцию. Муж улыбался. Похоже, полностью одобрял поведение жены. Очень аккуратно Озано затушил сигару в пепельнице. Женщина с презрением наблюдала за ним. А потом Озано потянулся к пуделю. Женщина наверняка подумала, что он хочет погладить собачку, но я-то знал, что намерения у него другие. И точно, пальцы Озано скользнули на загривок пуделя.
    
Все произошло так быстро, что остановить Озано я не успел. Он поднял бедную животину с пола, вскочил на ноги и начал душить собаку обеими руками. Пудель хрипел, хвост его мотался из стороны в сторону, глаза вылезли из орбит. Женщина подпрыгнула, попыталась вцепиться ногтями в лицо Озано. Муж не шевельнулся. В этот момент самолет угодил в воздушную яму, нас всех тряхнуло. Озано, крепко выпивший, думающий только о том, как бы задушить пуделя, повалился в застеленный ковром проход между креслами. Его пальцы по-прежнему сжимали шею бедной собаки. Чтобы встать, ему пришлось отпустить пуделя. Женщина грозилась убить Озано. Стюардесса кричала от ужаса. Озано улыбнулся сидящим в креслах и направился к вопящей женщине. Она подумала, что он хочет извиниться за содеянное. Она не знала, что он решил задушить ее так же, как и пуделя. Потом до нее дошло… Она замолчала.
    
— Манда вонючая, сейчас ты свое получишь, — со спокойствием маньяка отчеканил Озано и бросился на нее. Он действительно обезумел. Ударил ее по лицу. Я вскочил, попытался удержать его. Но пальцы Озано уже сомкнулись на ее шее, и она закричала. Должно быть, на самолете находились сотрудники службы безопасности, потому что двое в штатском очень профессионально ухватили Озано за руки и завернули полы пиджака, превратив его в смирительную рубашку. Но он продолжал вырываться. Пассажиры в ужасе наблюдали за происходящим. Я попытался урезонить Озано, но слов он не слышал. На все лады клял женщину и ее мужа. Двое охранников тоже уговаривали Озано угомониться, но он продолжал рваться из их рук.
    
Наконец один, более крепкий, не выдержал. Ухватил Озано за волосы и дернул назад с такой силой, что едва не сломал ему шею. «Уймись, сукин сын, а не то сверну тебе голову». Озано затих.
    
Разгребать дерьмо пришлось мне. Капитан корабля хотел надеть на Озано смирительную рубашку, но я уговорил его этого не делать. Служба безопасности очистила комнату отдыха, и остаток пути мы с Озано провели в гордом одиночестве, не считая двух охранников у двери. Из самолета нас выпустили последними, так что женщину мы больше не увидели. Хватило и того, в каком виде она уходила из комнаты отдыха. С заплывшим глазом, кровоточащими губами-оладьями. Пудель остался жив. Муж нежно гладил его, а собачка прижималась к нему в поисках любви и защиты. Бедная собака. Бедный Озано. Эта сука оказалась крупным акционером авиакомпании, так что могла даже пригрозить, что он больше не будет летать на ее самолетах. Озано был счастлив. К животным он теплых чувств не питал. «Раз я могу их есть, то могу и убивать», — говорил он. Когда я указал, что он никогда не ел собачьего мяса, он пожал плечами: «Приготовь его как надо, и я съем».
    
Упустил Озано только одно. Женщина тоже была человеком. Да, она нарывалась на неприятности. Да, ей следовало дать по зубам. Но того, что сотворил с ней Озано, она не заслуживала. Она же ничего не могла с собой поделать, такой ее создали, думал я. Озано, которого я знал несколькими годами раньше, это бы понял. Нынешний не хотел понимать.
   
   
    
     
Глава 25
    
    
Сексуальный пудель не умер, в суд женщина подавать не стала. Разбитая физиономия ее особо не волновала, мужа, видать, тоже. Возможно, она даже получила удовольствие. Она прислала Озано дружелюбное письмо с намеком на то, что им неплохо бы встретиться. Озано ухмыльнулся и бросил письмо в корзинку для мусора.
    
— А почему бы не дать ей шанс? — спросил я. — Возможно, она интересный человек.
    
— Я не люблю бить женщин, — ответил Озано. — А эта сука хочет, чтобы я использовал ее как боксерскую грушу.
    
— Она могла бы стать второй Уэнди. — Я знал, что Уэнди зачаровала Озано, несмотря на то что они давно развелись и она постоянно создавала ему все новые проблемы.
    
— Господи! — выдохнул Озано. — Только этого мне и не хватает.
    
Но он улыбался. Понимал, о чем я. Должно быть, бить женщин ему все-таки нравилось. Но он хотел показать мне, что я не прав.
    
— Уэнди — моя единственная жена, которую я бил. И лишь потому, что она сама на это нарывалась. Все остальные жены трахались с моими лучшими друзьями, крали мои деньги, вышибали из меня алименты, распускали насчет меня сплетни, но я никогда их не бил, никогда не испытывал к ним неприязни. Я в добрых отношениях со всеми остальными женами. Но гребаная Уэнди — это что-то. Второй такой нет. Если б я не развелся с ней, я обязательно бы ее убил.
    
Однако история с удушением пуделя просочилась в литературные круги Нью-Йорка. Озано волновало, как это отразится на его шансах на получение Нобелевской премии. «Эти проклятые скандинавы любят собак», — озабоченно говорил он. Он активизировал борьбу за Нобелевскую премию, рассылая письма всем своим друзьям и коллегам по профессии. При этом продолжал публиковать статьи и рецензии по основным литературоведческим книгам плюс эссе по литературе, в которых я не находил ничего интересного. Частенько, заходя к нему в кабинет, я заставал Озано за работой над длинными желтыми листами бумаги. Ручкой он писал только свой великий роман. Все остальное печатал на машинке, двумя пальцами, барабаня по клавишам с невероятной быстротой. Словно строчил из пулемета. С пулеметной скоростью разъясняя, каким должен быть великий роман, почему Англия более не может внести существенного вклада в литературу, за исключением шпионской тематики, размазывая по стенке последние книги, а иногда и творчество в целом таких корифеев литературы, как Фолкнер, Майлер, Стайрон, Джонс, — короче, любого, кто мог бы составить конкуренцию в борьбе за Нобелевскую премию. Писал он блестяще, ярким языком, убеждая любого в собственной правоте. Публикуя эту дребедень, он расчищал себе путь к желанной цели. Проблема заключалась лишь в том, что из своих собственных произведений он мог похвалиться разве что двумя романами, опубликованными двадцать лет тому назад. Именно они создали Озано репутацию. От остального, что романов, что публицистики, проку не было.
    
По правде говоря, за последние десять лет он немало потерял и в успехе у читателей, и в репутации у профессионалов. Он опубликовал слишком много посредственных книг, нажил слишком много врагов. Даже если он кого-то и хвалил в своем книжном обозрении, то очень уж надменно и снисходительно, не забывая при этом и себя (в статье об Эйнштейне он написал про себя никак не меньше, чем про Эйнштейна), поэтому в стан его врагов переходили даже те, кого он гладил по шерстке. Его перу принадлежала фраза, вызвавшая всеобщее возмущение. Он написал, что разница между английской и французской литературой девятнадцатого века обусловлена только тем, что французские писатели трахались вволю, а английские — нет. Читатели обозрения кипели от ярости.
    
К этому необходимо прибавить и его скандальное поведение. Издателю обозрения стало известно о самолетном происшествии, слухи о нем попали в колонки светской хроники. На одной из лекций в калифорнийском колледже он познакомился с девятнадцатилетней студенткой литературного факультета с внешностью старлетки или капитана группы поддержки футбольной команды, не книжного червя. Озано привез ее в Нью-Йорк. Шесть месяцев водил с собой на все литературные тусовки. Ему уже было лет пятьдесят пять, он поседел, отрастил животик. В паре они смотрелись более чем странно. Особенно когда Озано напивался и ей приходилось тащить его домой. Плюс к этому он пил на работе. Плюс наставлял рога девятнадцатилетней красотке с сорокалетней писательницей, которая только что опубликовала бестселлер. Книга была не так уж и хороша, но Озано написал рецензию на целую страницу и назвал писательницу будущим американской литературы.
    
И еще у него была привычка, за которую я его ненавидел. Он давал цитату для публикации на первой или четвертой странице обложки любому из друзей, кто обращался к нему с такой просьбой. Поэтому на прилавке неоднократно появлялись средненькие, если не сказать хуже, романы, которые Озано оценивал, к примеру, как «лучший роман о Юге со времен стайроновского „Ложись в темноте“». Или «шокирующая книга, которая вызовет у вас отвращение». Такой фразой он подстраховывался. С одной стороны, вроде бы оказывал другу услугу, с другой — предупреждал читателя двусмысленностью цитаты.
    * * *
    
Я, конечно, видел, что процесс идет. Думал, что Озано, возможно, сходит с ума. Только не знал от чего. Лицо у него опухло, кожа приобрела нездоровый оттенок, в зеленых глазах появился неестественный блеск. Что-то случилось и с походкой — вроде бы его постоянно заносило влево. Меня тревожило происходящее с ним. Я его любил, несмотря на то что мне не нравилась его проза, не нравилось яростное стремление заполучить Нобелевскую премию, не нравилось желание трахнуть каждую женщину, оказавшуюся поблизости. Он говорил со мной о романе, который я писал, подбадривал меня, давал дельные советы, пытался одолжить мне денег, хотя я знал, что он в долгах как в шелках и расходы у него огромные, учитывая пять бывших жен и восемь или девять детей. Меня поражал объем публикуемых им материалов. Каждый месяц он обязательно печатался в одном из журналов, а обычно в двух или трех. Каждый год на прилавках появлялась его публицистическая книга, всегда по горячей теме. Он редактировал книжное обозрение и каждую неделю выдавал по эссе на целую полосу. Его книги экранизировали. Он зарабатывал очень много, но у него никогда не было денег. Более того, долги росли как снежный ком. Он не только занимал деньги, но и брал авансы под ненаписанные книги. Я как-то сказал ему, что он роет яму, из которой никогда не выберется, но Озано только отмахнулся:
    
— В этой яме зарыт клад. Я почти завершил мой большой роман. Остался максимум год. А потом я вновь стану богатым. И полечу в Скандинавию за Нобелевской премией. Подумай о всех тех грудастых здоровенных блондинках, которых мы сможем оттрахать. — В поездку за Нобелевской премией он всегда брал меня.
    
А спорили мы с ним, когда он спрашивал, что я думаю по поводу его эссе о литературе. И я выводил его из себя, раз за разом указывая, что мое мнение ничего не значит, потому что я всего лишь ремесленник:
    
— Это ты настоящий писатель с воображением от бога. Ты интеллектуал, у тебя достаточно идей, чтобы проложить сто курсов для современной литературы. Я всего лишь «медвежатник». Прикладываю ухо к дверце и жду щелчков.
    
— Мне обрыдло слушать твои байки про «медвежатника»! — визжал Озано. — Ты просто уходишь от ответа. У тебя тоже есть идеи. Ты настоящий писатель. Но тебе нравится представлять себя магом, фокусником, делать вид, что ты контролируешь все то, что пишешь, то, как живешь. Ты считаешь, что можешь обойти все ловушки. В этом ты весь.
    
— У тебя ошибочное представление о магах, — указывал я. — Маг оперирует заклинаниями. Ничего больше.
    
— И ты думаешь, этого достаточно? — с грустной улыбкой спрашивал Озано.
    
— Для меня — да.
    
Озано кивал.
    
— Ты знаешь, когда-то я был великим магом. Ты читал мою первую книгу. Сплошная магия, так?
    
Я радовался тому, что могу с ним согласиться. Мне нравилась его первая книга.
    
— Чистая магия.
    
— Но этого оказалось недостаточно, — подчеркнул Озано. — Во всяком случае, для меня.
    
«Тем хуже для тебя», — подумал я. И он, похоже, прочитал мою мысль.
    
— Нет, ты подумал не о том. Просто повторить не получилось: то ли я не хотел этого делать, то ли не смог. После той книги я перестал быть магом. Я стал писателем.
    
Я пожал плечами без всякого к нему сочувствия. От Озано не укрылось и это.
    
— И вся моя жизнь пошла под откос, ты это видишь. Я завидую тебе. Все под контролем. Ты не пьешь, не куришь, не бегаешь за телками. Только пишешь, иногда играешь в карты или кости, добросовестно выполняешь обязанности отца и мужа. Ты очень скромный маг, Мерлин. Маг, который больше всего ценит спокойствие. Спокойная жизнь, спокойные книги. Ты изгнал элемент отчаянности из своей жизни.
    
Он злился на меня. Он думал, что добрался до сути. Он не знал, что из него так и прет дерьмо. И я не имел ничего против, его реакция говорила о том, что моя магия срабатывала. Если он видел во мне только это, я не имел ничего против. Он думал, что я держу жизнь под контролем, что я не страдаю или не разрешаю себе страдать, что я не испытываю тех приступов одиночества, которые гонят его к разным женщинам, спиртному, кокаиновым дорожкам. Он не понимал двух важных моментов. Во-первых, в действительности он сходил с ума, но думал, что страдает. Во-вторых, все люди страдали, мучились от одиночества и старались найти хоть какой-то выход. И вообще, не такое уж это большое дело. Более того, можно сказать, что и вся жизнь — не такое уж большое дело, так чего говорить про его гребаную литературу.
    * * *
    
А потом, совершенно неожиданно, у меня возникли совершенно другие проблемы. Жена Арти, Пэм, позвонила мне на работу. Сказала, что хочет повидаться со мной по важному делу, причем без Арти. Могу я приехать немедленно? Я запаниковал. Признаюсь, я всегда тревожился из-за Арти. Он еще больше похудел, всегда выглядел очень усталым. Сказать, что случилось, по телефону она отказалась. Но успокоила меня хотя бы тем, что к болезням ее звонок отношения не имел. У нее и Арти, похоже, назревал личный конфликт, и ей требовался мой совет.
    
Я, конечно же, облегченно вздохнул. Внутренне. Вероятно, сложности возникли у нее, а не у Арти. Но я ушел с работы пораньше и поехал к ней на Лонг-Айленд. Арти жил на северном берегу, а я — на южном. Так что наши дома разделяло не такое уж большое расстояние. Я полагал, что смогу выслушать ее и вернуться домой к обеду, может, чуть задержусь. Так что Валери я звонить не стал.
    * * *
    
Мне всегда нравилось приезжать к Арти. Его пятеро детей постоянно приглашали к себе друзей, так что в доме всегда было шумно. Пэм ничего не имела против. Она кормила их пирожками и пирожными, поила молоком. Одни дети смотрели телевизор, другие играли на лужайке. Я поздоровался с ними, они — со мной. Пэм увела меня на кухню, усадила у большого окна. Налила кофе. Долго смотрела на свои колени, потом вскинула на меня глаза:
    
— У Арти появилась любовница.
    
Пэм родила пятерых, но выглядела очень молодо и не могла пожаловаться на фигуру. А ее невинное личико завораживало. Чем-то она напоминала мадонну с полотен итальянских живописцев. Родилась она в маленьком городке Среднего Запада, где ее отец был президентом небольшого банка. В трех поколениях ее предков ни у кого не было больше двух детей, так что родители считали ее героиней-мученицей. Они не понимали, как их дочь могла родить аж пятерых. Я тоже не понимал. Однажды спросил Арти и услышал в ответ: «Это личико а-ля мадонна скрывает одну из самых сексуально озабоченных жен Лонг-Айленда. И меня это очень даже устраивает». Если бы так отозвался о своей жене кто-то другой, меня бы покоробило.
    
— Ты счастливчик.
    
— Да, — кивнул Арти. — Но я думаю, что она жалеет меня. Из-за детства, проведенного в приюте. И хочет, чтобы я никогда больше не испытывал одиночества. Что-то в этом роде.
    
— Значит, ты счастливчик вдвойне.
    
Теперь же, после того как Пэм выдвинула свое обвинение, во мне закипела злость. Я знал Арти. Я знал, что он не может обманывать жену. Не может подвергать опасности семью, которую создал, счастье, которым наслаждался.
    
Плечи Пэм поникли, на глаза навернулись слезы. Но она пристально всматривалась в мое лицо. Если бы Арти завел любовницу, он мог рассказать об этом только мне. И она надеялась, что взглядом или мимикой я выдам секрет.
    
— Это неправда, — твердо заявил я. — Женщины всегда бегали за Арти, и он это ненавидел. Более верного мужа просто нет. Ты знаешь, я бы не стал его покрывать. Я бы его не выдал, но покрывать бы не стал.
    
— Знаю, — кивнула Пэм. — Но трижды в неделю он приходит домой поздно. А вчера вечером я обнаружила помаду на его рубашке. И он звонит кому-то по телефону, после того как я ложусь спать. Он звонит тебе?
    
— Нет, — ответил я. Мне стало не по себе. Я по-прежнему не верил, что Арти мог закрутить роман на стороне, но теперь не оставалось ничего другого, как во всем разбираться.
    
— И он тратит деньги неизвестно на что. — Слезы уже катились по щекам Пэм.
    
— Сегодня он обедает дома? — спросил я.
    
Пэм кивнула. Я снял трубку, позвонил Валери и сказал, что обедать буду у Арти. Такое случалось, когда у меня вдруг возникало желание повидаться с братом, так что Валери не удивилась и не стала задавать вопросов. Положив трубку, я повернулся к Пэм:
    
— На меня еды хватит?
    
Она улыбнулась, кивнула:
    
— Конечно.
    
— Я встречу его на станции. До обеда мы все выясним. Гарантирую, мой брат невиновен.
    
— Хотелось бы верить. — В голосе Пэм слышалось некоторое сомнение, но слезы высохли.
    
На станции, ожидая поезд, я жалел Пэм и Арти. Но к моей жалости примешивалась толика самодовольства. Обычно Арти вытаскивал меня из беды, но наконец-то пришла моя очередь. Несмотря на улики — помада на рубашке, задержки, звонки глубокой ночью, — я знал, что в принципе Арти ни в чем не виновен. В худшем случае какая-то молодая девушка проявила невиданную настойчивость, а защита Арти с годами стала давать сбои. Но даже теперь я в это особо не верил. Я всегда завидовал Арти, знал, что женщины никогда не посмотрят на меня так, как смотрели на него. Теперь я испытывал удовлетворенность: уродливость иной раз приносила дивиденды.
    
Сойдя с поезда, Арти не удивился, увидев меня на платформе. Я и раньше приезжал неожиданно и встречал его на станции. Обычно его это радовало. Но сегодня в его глазах особой радости не читалось.
    
— Что это ты тут делаешь? — спросил он, обнимая меня с улыбкой на губах. Очень уж обаятельная у него была улыбка. Женщины от нее просто млели.
    
— Приехал, чтобы спасать тебя, — весело ответил я. — Пэм собрала на тебя компромат.
    
Арти рассмеялся.
    
— Господи, неужели опять? — Ревность Пэм всегда вызывала у него смех.
    
— Да, — кивнул я. — Ты поздно приходишь домой, кому-то звонишь глубокой ночью, и, наконец, классическая улика: помада на рубашке. — Я пребывал в прекрасном настроении: приятно встретить Арти, поболтать с ним, зная, что все это ерунда.
    
Но Арти внезапно опустился на одну из скамеек, что стояли на платформе. Усталость тяжелым грузом легла на его плечи, отразилась на лице. Я в некотором смущении стоял рядом.
    
Арти поднял на меня глаза. Во взгляде читалась жалость.
    
— Не волнуйся, — попытался успокоить его я. — Я все улажу.
    
Он выдавил из себя улыбку.
    
— Мерлин-маг. Тогда надевай свой гребаный колпак со звездами. Или хотя бы сядь. — Он достал сигарету. Я вновь подумал, что он слишком много курит. Сел. Начал лихорадочно соображать, как же залатать брешь, возникшую в его отношениях с Пэм. Знал я лишь одно: мне не хотелось лгать Пэм и не хотелось, чтобы ей лгал Арти.
    
— Я не наставляю рога Пэм. И это все, что я хочу тебе сказать.
    
Конечно же, я ему поверил. Он никогда мне не лгал.
    
— Хорошо, — кивнул я. — Но ты должен объяснить Пэм, что происходит, а не то она сойдет с ума. Она позвонила мне на работу.
    
— Если я скажу Пэм, мне придется говорить тебе. Слушать ты не захочешь.
    
— Так сразу скажи мне. Какая разница! Ты всегда говоришь мне все. К чему менять заведенный порядок?
    
Арти бросил окурок на бетон платформы.
    
— Хорошо. — Он положил руку мне на плечо, и мне вдруг стало страшно. В детстве он всегда так делал, чтобы утешить меня. — Только не прерывай.
    
— Как скажешь.
    
Меня бросило в жар: я понятия не имел, о чем сейчас пойдет речь.
    
— Последнюю пару лет я пытался разыскать нашу мать. Кто она, где, кто мы такие. Месяц тому назад я ее нашел.
    
Я встал. Отпрянул от скамейки. Арти последовал за мной. Вновь попытался обнять.
    
— Она пьяница. Она красит губы помадой. Очень хорошо выглядит. Но она одинока в этом мире. Говорит, что хочет увидеть тебя, говорит, что тогда она ничего не могла…
    
— Хватит, — оборвал я его. — Не надо больше ничего говорить. Ты можешь делать все, что хочешь, но я увижу ее скорее в аду, чем живой.
    
Я развернулся и направился к автомобилю. Сел за руль, Арти — рядом. Когда мы подъезжали к его дому, я уже совладал с нервами.
    
— Тебе лучше рассказать обо всем Пэм.
    
— Я расскажу, — согласился Арти.
    
Я остановил машину на подъездной дорожке.
    
— Пообедаешь с нами? — спросил Арти, открывая дверцу.
    
— Нет.
    
Я наблюдал, как он идет к дому в сопровождении детей, игравших на лужайке. Потом вырулил на шоссе и поехал домой. Очень медленно и осторожно. В ситуациях, когда люди начинали суетиться, я вел себя предельно осторожно. Выработал в себе эту привычку. Войдя в дом, по лицу Вэлли понял, что она в курсе. Дети уже спали, обед стоял на столе. Она погладила меня по голове, пока я ел. Села напротив, ожидая, когда я заговорю. Потом вспомнила: «Пэм просила позвонить ей».
    
Я позвонил. Пэм попыталась извиниться за то, что втянула меня в эту историю. Я сказал, что ничего страшного, тем более что все прояснилось. Пэм хохотнула: «Господи, я бы предпочла, чтобы он завел любовницу». Она вновь радовалась жизни. Наши роли переменились. Несколькими часами раньше я жалел ее, думая, что ее будущее в опасности, я стремился ей на помощь. Теперь жалеть следовало меня. Она чувствовала за собой вину. Я заверил ее, что все хорошо. А Пэм перешла к следующему интересующему ее вопросу:
    
— Мерлин, ты вот сказал, что не желаешь видеть свою мать. Ты серьезно?
    
— Арти мне поверил? — спросил я.
    
— Он говорит, что всегда знал об этом. И сказал бы тебе после тщательной подготовки. Только я нарушила его планы. Он злится на меня за то, что я поторопила события.
    
Я рассмеялся.
    
— Видишь, начиналось все плохо для тебя, а теперь дуется он. Его обидели. Все лучше, чем тебя.
    
— Конечно. Послушай, я очень сожалею, что все так вышло. Честное слово.
    
— Ко мне это не имеет никакого отношения, — ответил я. — Абсолютно никакого.
    
Мы попрощались, и я положил трубку.
    
Валери терпеливо ждала моего рассказа. Пэм, а может, и Арти проинструктировали ее, и она понимала, что торопить меня нельзя. Но думаю, она не могла осознать, что творилось в моей душе. И она, и Пэм были очень хорошими людьми, но понять этого не могли. Их родители не хотели, чтобы они выходили замуж за сирот. Я мог представить себе истории, которые рассказывали им. А если по нашей линии детям передадутся психические заболевания? А вдруг они родят от нас кретинов? А если в нас течет негритянская, еврейская или протестантская кровь? Что ж, теперь догадки уступили место фактам. Как я понимал, ни Пэм, ни Валери не остались в восторге от романтического порыва Арти, пожелавшего восстановить связь поколений.
    
— Ты хочешь пригласить ее сюда, чтобы она повидалась с внуками? — спросила Валери.
    
— Нет.
    
На лице Валери отразились тревога и недоумение. Я читал ее мысли: она боялась, что и ее дети могут вот так отказаться от нее.
    
— Она же твоя мать. И прожила тяжелую, полную несчастий жизнь.
    
— Ты знаешь значение слова «сирота»? — спросил я. — Давно не заглядывала в толковый словарь? Сирота — это ребенок, у которого умерли родители. Или от которого эти самые родители отказались. Какой вариант ты находишь предпочтительным?
    
— Понятно. — Валери помрачнела. Поднялась на второй этаж посмотреть, спят ли дети, затем прошла в спальню. Я услышал, как потекла вода в ванной. Я сидел внизу, читал, делал пометки и пошел наверх, лишь убедившись, что она давно спит.
    
История эта тянулась пару месяцев. А потом позвонил Арти и сказал, что наша мать вновь исчезла. Мы договорились встретиться в городе и за обедом все обсудить. В присутствии жен на столь щекотливую тему нам говорить не хотелось. Арти выглядел бодро. Сказал, что она оставила записку. Сказал, что она много пила, ходила по барам и снимала мужчин. Он заставил ее бросить пить, купил новую одежду, арендовал ей квартиру, давал деньги на жизнь. Она рассказала ему обо всем. В том, что она сдала нас в приют, ее вины действительно не было. Тут я его остановил. Об этом я слышать не хотел.
    
— Ты намерен вновь разыскать ее?
    
Арти ослепительно улыбнулся.
    
— Нет, — ответил он. — Знаешь, даже теперь я создавал для нее массу проблем. Не нравилось ей мое присутствие. Когда я ее нашел, она вела себя так, как мне и хотелось, вероятно, из чувства вины. Но ей эта роль определенно не нравилась. Один раз она даже попыталась затащить меня в постель, ради развлечения. — Арти рассмеялся. — Я приглашал ее в гости, но она не соглашалась. Может, оно и к лучшему.
    
— Как восприняла это дело Пэм?
    
Арти рассмеялся.
    
— Господи, она ревновала меня даже к матери. Когда я сказал ей, что все закончилось, по ее лицу разлилось безмерное облегчение. А тебе я могу сказать следующее, братец. У тебя на лице не дрогнул ни один мускул.
    
— Потому что мне абсолютно без разницы, есть она или нет.
    
— Да, — кивнул Арти. — Я знаю. Тебе без разницы. Не думаю, что она бы тебе понравилась.
    * * *
    
Шесть месяцев спустя Арти слег с инфарктом. Состояние у него было средней тяжести, но он несколько недель провел в больнице, а потом еще месяц долечивался дома. Я приезжал к нему в больницу каждый день, и он продолжал настаивать, что у него скорее приступ стенокардии, а не инфаркт. Я отправился в библиотеку и прочитал все, что смог, об инфарктах. Выяснил, что реагирует он на случившееся, как и большинство инфарктников, причем в некоторых случаях правота оказывается на их стороне. Но Пэм охватила паника. Когда Арти вернулся из больницы, она посадила его на строгую диету, выбросила из дома все сигареты и сама перестала курить, чтобы не провоцировать Арти. Отказ от курения дался ему нелегко, но он сумел перебороть дурную привычку. Должно быть, инфаркт крепко его напугал, потому что он начал заботиться о своем здоровье. Долго гулял, выполняя рекомендации врачей, не переедал, к сигаретам не прикасался. И еще через шесть месяцев выглядел, как никогда раньше. Мы с Пэм даже перестали панически переглядываться, когда он выходил из комнаты. «Слава богу, он бросил курить, — говорила Пэм. — Он же выкуривал по три пачки в день. Вот сердце и не выдержало».
    
Я кивал, но в это не верил. По моему разумению, его сердце не выдержало тех двух месяцев, которые он потратил на розыски матери.
    * * *
    
Как только Арти окончательно поправился, неприятности начались у меня. Я потерял работу в книжном обозрении. Не по своей вине: Озано уволили, и я, как его правая рука, ушел вместе с ним.
    
Озано все было нипочем. Его положение не могли изменить ни ненависть влиятельнейших литераторов, политической интеллигенции, фанатиков культуры, либералов, консерваторов, феминисток, радикалов, ни скандальные любовные похождения, ни беззастенчивое использование должности для лоббирования Нобелевской премии. Даже публицистическая книга, в которой он защищал порнографию. Конечно, повода для того, чтобы уволить Озано, издателю искать бы не пришлось, но после того как Озано стал главным редактором, тираж книжного обозрения удвоился.
    
К тому времени я уже неплохо зарабатывал. Писал много статей за Озано. Я неплохо научился имитировать его стиль, он давал мне пятнадцатиминутную вводную по какой-либо конкретной теме, после чего написать статью не составляло труда. Озано пробегался по тексту, кое-где прикасался к нему пером мастера, а гонорар мы делили пополам. Половина гонорара Озано в два раза превышала ту сумму, которую мог бы получить за аналогичную статью я.
    
Но уволили нас не за это. Уволили нас из-за Уэнди. Вернее, уволили нас из-за Озано, но топор, чтобы обрубить сук, на котором мы сидели, дала ему Уэнди.
    
Озано провел в Голливуде четыре недели, оставив меня на хозяйстве. Он то ли обсуждал сценарий по одной из своих книг, то ли работал над ним, а мы посылали в Лос-Анджелес курьера с гранками. После того как Озано одобрял материалы, я ставил их в номер. Прилетев в Нью-Йорк, Озано устроил большую вечеринку для всех своих друзей, чтобы отпраздновать его победоносное возвращение домой: он подписал контракт на очень крупную сумму.
    
Гостей он пригласил в особняк своей последней жены в Ист-Сайде, в котором она жила с тремя детьми. Сам Озано обходился однокомнатной квартирой в Виллидж. Большего с его колоссальными расходами он позволить себе не мог, а для приема гостей квартирка явно не годилась.
    
Я пошел только потому, что Озано на этом настоял. Валери не пошла. Она не любила Озано и не любила вечеринки, за исключением семейных. С давних пор мы заключили с Валери молчаливое соглашение: если была возможность не участвовать в общественной жизни другого, мы ею пользовались. Я обычно ссылался на предельную занятость: роман, работа, статьи, заказанные периодическими изданиями. Она говорила, что не может оставить детей, а няням не доверяет. Нас обоих эта договоренность устраивала. Ей было легче, чем мне, потому что вся моя общественная жизнь ограничивалась Арти и книжным обозрением.
    
Так или иначе, но вечеринка Озано стала большим событием в литературной тусовке Нью-Йорка. Пришли редакторы «Нью-Йорк таймс бук ревью», литературные критики из большинства журналов, романисты, с которыми Озано сохранял дружеские отношения. Я сидел в углу, беседуя с последней экс-женой Озано, когда увидел вошедшую Уэнди и сразу подумал: «Господи, не миновать беды». Я знал, что ее не приглашали.
    
Озано тоже заметил Уэнди и направился к ней. Он уже крепко выпил, и я испугался, что он опять что-нибудь учудит, поэтому решил составить им компанию. На подходе услышал вопрос Озано:
    
— Какого хера тебе здесь надо?
    
Уэнди пришла в черных джинсах и свитере, с платком на голове. Волнистые пряди черных волос выползали из-под него, словно змеи, обрамляя тонкое смуглое лицо. Чем-то она напомнила мне Медею.
    
С ледяным спокойствием смотрела она на Озано. Потом долгим взглядом обвела литературную тусовку, за бортом которой она оказалась с подачи Озано.
    
— Мне надо сказать тебе что-то очень важное.
    
Озано допил шотландское. Мрачно усмехнулся.
    
— Говори и проваливай.
    
— Это плохие новости, — очень серьезным тоном произнесла Уэнди.
    
Озано загоготал.
    
— А чего еще от тебя ждать, как не плохих новостей?
    
Глаза Уэнди светились спокойной удовлетворенностью.
    
— Я должна поговорить с тобой наедине.
    
— Дерьмо! — выдохнул Озано. Но он знал Уэнди, знал, что публичный скандал несказанно порадует ее. Поэтому увел ее в кабинет на втором этаже. Потом я сообразил, что он не решился говорить с ней в одной из спален, боялся, что попытается трахнуть ее. Она по-прежнему его возбуждала, а в том, что нарвется на отказ, он не сомневался ни секунды. Но в кабинет ее вести не следовало. Это была его любимая комната, и бывшая жена ничего в ней не меняла. Даже теперь он частенько здесь работал. Ему нравилось время от времени отрываться от рукописи и через огромное окно наблюдать за уличной жизнью.
    
Я остался у лестницы. Интуиция подсказывала мне, что Озано может потребоваться помощь. Так что я первым услышал крик ужаса Уэнди и первым отреагировал на него. Взлетел по ступеням и пинком открыл дверь в кабинет. Увидел, как Озано надвинулся на Уэнди. Она отбивалась тоненькими ручками. Она пыталась вцепиться ногтями в лицо Озано. Ее обуял ужас, но я видел, что происходящее доставляет ей несказанное наслаждение. На правой щеке Озано протянулись две кровоточащие царапины. Прежде чем я успел остановить его, он ударил Уэнди в лицо. А потом, когда ее качнуло к нему, оторвал от пола, словно она стала невесомой, и с невероятной силой швырнул в большое окно. Зазвенело бьющееся стекло. Уэнди исчезла.
    
Не знаю, что напугало меня больше: миниатюрное тело Уэнди, вылетающее из окна, или безумное лицо Озано. Я выскочил из кабинета с криком: «Вызывайте „Скорую“!» — схватил в холле чье-то пальто и выбежал на улицу.
    
Уэнди лежала на тротуаре, словно насекомое с переломанными лапками. Когда я появился на крыльце, ей удалось подняться на четвереньки. Она напоминала паука, пытающегося ходить, но мгновением позже вновь распласталась на тротуаре.
    
Я присел рядом, накрыл ее пальто. Снял пиджак, подложил под голову. Что-то у нее болело, но кровь не текла изо рта и ушей, а пелена смерти, которую я не раз видел на войне, не застилала ей глаза. Я взял ее за руку, отметил, что она теплая. Уэнди открыла глаза.
    
— Все будет хорошо, — успокоил я ее. — «Скорая» уже выехала. Все будет хорошо.
    
Она улыбнулась. Очень красивая, и я понял, что находил в ней Озано.
    
— Теперь этот сукин сын никуда не денется, — сказала она. — Я его сделала.
    * * *
    
В больнице выяснилось, что у нее перелом пальца на ноге и трещина в ключице. Сознание она не теряла, все рассказала копам, которые приехали за Озано. Я позвонил его адвокату. Он велел мне держать рот на замке и пообещал все уладить. Озано и Уэнди он знал гораздо дольше меня, так что сразу оценил ситуацию. Он попросил меня оставаться у телефона и ждать его звонка.
    
Вечеринка закончилась, как только копы допросили нескольких гостей, в том числе и меня. Я сказал, что видел лишь Уэнди, вылетающую из окна. Нет, Озано рядом с ней не было, заверил я копов. Вскоре они ушли. Бывшая жена Озано налила мне виски, села рядом. На ее лице играла легкая улыбка.
    
— Я всегда знала, что этим все и закончится, — сказала она.
    
Адвокат позвонил через три часа. Сообщил, что Озано выпустили под залог и он считает, что будет неплохо, если следующую пару дней с ним кто-нибудь поживет. Озано поедет в свою квартирку в Виллидж. Не смогу ли я составить ему компанию и помешать общению с прессой? Я согласился. Затем адвокат ввел меня в курс дела. Озано показал, что Уэнди набросилась на него, он ее оттолкнул, она потеряла равновесие, неудачно повернулась и выпала в окно. Именно эта версия случившегося ушла в газеты. Адвокат не сомневался, что убедит Уэнди придерживаться именно ее. Если Озано попадет в тюрьму, об алиментах ей придется забыть. Адвокат пообещал, что через час привезет Озано в Виллидж.
    
Я поймал такси и поехал в Виллидж. Посидел на крыльце у подъезда дома Озано, пока не подкатил лимузин адвоката. Озано вышел.
    
Выглядел он ужасно. Глаза вылезали из орбит, кожа стала белее мела. Мимо меня он прошествовал в подъезд. На лифте мы поднялись вместе. Он достал ключи, но руки у него так дрожали, что дверь мне пришлось открывать самому.
    
В маленькой квартирке-студии Озано рухнул на диван, который, раскладываясь, служил кроватью. Мне он не сказал ни слова. Лежал, закрыв лицо руками. От усталости, не от отчаяния. Я оглядывал студию и думал: Озано, один из самых знаменитых писателей современности, живет в такой дыре. Но потом вспомнил, как редко случалось ему тут бывать. Обычно он жил в своем доме в Хэмптонсе, или в Провиденстауне, или у какой-нибудь из богатых разведенок, которые души в нем не чаяли.
    
Я сел в пыльное кресло, скинув несколько книг на пол.
    
— Я сказал копам, что ничего не видел.
    
Озано сел, опустил руки. К моему полному изумлению, я увидел, что он улыбается во весь рот.
    
— Господи, тебе понравилось, как она летела по воздуху? Я всегда говорил, что она гребаная колдунья. Я не так сильно ее отшвырнул. Она летела сама.
    
Я пристально смотрел на него.
    
— Я думаю, у тебя едет крыша. Я думаю, тебе надо обратиться к врачу, — говорил я ледяным тоном. Я помнил, как выглядела лежащая на тротуаре Уэнди.
    
— Черт, да с ней все в порядке. И ты не спрашиваешь, почему? Или ты думаешь, что я выбрасываю из окна всех своих бывших жен?
    
— Оправдания этому не найти.
    
Озано все улыбался.
    
— Ты не знаешь Уэнди. Готов поспорить на двадцать баксов, когда я скажу, почему я это сделал, ты согласишься, что на моем месте поступил бы точно так же.
    
— Заметано. — Я прошел в ванную, смочил полотенце водой, принес ему. Он протер лицо и шею, удовлетворенно вздохнул. Холодная вода освежила кожу.
    
Озано наклонился вперед:
    
— Она напомнила мне, что последние два месяца писала мне письма, умоляя дать деньги на нашего ребенка. Разумеется, я не дал ей ни цента, она бы все потратила на себя. Потом сказала, что не хотела беспокоить меня, пока я был в Голливуде, но наш младший заболел спинальным менингитом, а так как у нее не было денег, она поместила его в бесплатную муниципальную больницу. Ты понимаешь, в «Беллеву». Можешь ты себе это представить? Не сообщила мне о его болезни, чтобы потом свалить всю вину на меня.
    
Я знал, что Озано без памяти любит всех своих детей. Эта сторона его характера меня всегда удивляла. Он посылал им подарки на день рождения, лето они обязательно проводили с ним. Время от времени он ходил с ними в театр, обедал, брал с собой на спортивные матчи. Меня удивило, что он совсем не тревожится из-за больного ребенка. Он прочитал мои мысли.
    
— У ребенка всего лишь высокая температура, вызванная респираторным заболеванием. Пока ты кудахтал над Уэнди, я позвонил в больницу. До прихода копов. Потом позвонил моему врачу, и он договорился о том, чтобы ребенка перевезли в частную клинику. Так что теперь все в порядке.
    
— Хочешь, чтобы я остался? — спросил я Озано.
    
Он покачал головой.
    
— Я должен проведать больного ребенка и позаботиться об остальных, пока их мать не выпишут из больницы.
    
Прежде чем уйти, я задал Озано еще один вопрос:
    
— Выбрасывая ее из окна, ты помнил, что до тротуара всего два этажа?
    
Он усмехнулся.
    
— Конечно. И потом я и представить себе не мог, что она улетит так далеко. Говорю тебе, она — ведьма.
    
На следующий день все нью-йоркские газеты сообщили об этом происшествии на первых полосах. С такой знаменитостью, как Озано, иначе и быть не могло. В тюрьму Озано не попал, потому что обвинений Уэнди выдвигать не стала. Сказала, что оступилась и вывалилась из окна. Но произошло это на следующий день, уже после того, как Озано пришлось написать заявление об уходе с поста главного редактора по собственному желанию. Такое же заявление написал и я. Один из обозревателей светской хроники, желая позабавить читателей, написал, что Озано, если ему присудят Нобелевскую премию, станет первым ее лауреатом, который выбросил жену из окна. Но все знали, что этот инцидент положил конец всем надеждам Озано. Такие неуравновешенные личности Нобелевские премии не получали. И Озано усугубил ситуацию, написав сатирическую статью о десяти лучших способах убийства жены.
    
Но в тот момент у нас были совсем другие заботы. Я лишился постоянного заработка и теперь мог рассчитывать только на гонорары от опубликованных материалов. Озано искал укромное местечко, где его не могла бы достать вездесущая пресса. Выход для Озано нашел я. Позвонил Калли и спросил, не сможет ли он на пару недель поселить Озано в «Ксанаду». Я знал, что там его точно никто не будет искать. Озано не возражал. В Вегасе он еще не бывал.
   
   
    
     
Глава 26
    
    
Как только Озано улетел в Вегас, я занялся своими проблемами. Искал работу, где только можно. Писал книжные рецензии для журнала «Тайм», для «Нью-Йорк таймс», кое-что подбрасывал мне и новый редактор, занявший место Озано. Но меня такая ситуация нервировала. Я не знал, сколько заработаю денег в тот или иной месяц. Вот я и решил ускорить работу над романом в надежде, что он принесет мне кучу денег. Следующие два года я прожил скучно. От двенадцати до пятнадцати часов в день проводил в своем кабинете. Ходил с женой в супермаркет. Возил детей на Джонс-Бич летом по воскресеньям, чтобы дать Валери отдохнуть. Иногда в полночь принимал таблетку дексамила, чтобы не уснуть и поработать до трех, а то и четырех часов утра.
    
За это время я несколько раз обедал с Эдди Лансером в Нью-Йорке. Эдди стал сценаристом в Голливуде. Тамошняя жизнь ему очень нравилась: доступные красивые женщины, легкие деньги, и он поклялся, что больше не напишет ни одного романа. По четырем его сценариям сняли кассовые фильмы, и теперь он был нарасхват. Он предложил мне работать с ним в паре, но я отказался. Не видел себя в кинобизнесе. Несмотря на забавные истории, которые рассказывал мне Эдди, я понял, что в Голливуде жизнь у сценариста тяжелая. Ты перестаешь быть творцом, превращаешься в толкователя чужих идей.
    
В эти два года с Озано я встречался где-то раз в месяц. Он провел в Вегасе неделю, а потом исчез. Калли позвонил и пожаловался, что Озано сбежал с его фавориткой, некой Чарли Браун. Калли не жаловался. Только изумлялся. Сказал, что девушка — писаная красавица, что под его чутким руководством она зарабатывала в Вегасе большие деньги и жила в свое удовольствие, но бросила все это ради толстого, пузатого старика-писателя, у которого, по мнению Калли, давно съехала крыша.
    
Я пообещал Калли, что куплю девушке билет до Вегаса, если увижу ее в Нью-Йорке с Озано.
    
— Ты только скажи ей, чтобы она связалась со мной, — ответил Калли. — Скажи, что я скучаю по ней, что люблю ее, скажи все, что хочешь. Мне она просто необходима. В Вегасе такие девушки дорого стоят.
    
— Будет сделано, — заверил его я. Но на наши встречи Озано всегда приходил один и не производил впечатления человека, который мог бы завоевать любовь юной, обладающей массой достоинств да еще и ослепительно красивой Чарли Браун, о которой так горевал Калли.
    * * *
    
Когда слышишь об успехе кого-то из знакомых, пришедшей к нему славе, обычно возникает ощущение, что слава эта появляется ниоткуда, вспыхивает, как «сверхновая». А вот со мной это произошло на удивление буднично.
    
Два года я прожил отшельником, закончил роман, отослал издателю и забыл про него. Месяцем позже позвонил мой редактор и вызвал меня в Нью-Йорк, чтобы сообщить, что права на публикацию книги в карманном формате проданы другому издательству за полмиллиона долларов. Меня как громом поразило. Я даже не смог прореагировать должным образом. Все — мой редактор, агент, Озано, Калли — убеждали меня, что книга о похищении ребенка, главным героем которой является похититель, не может иметь успеха у американской публики. Я выразил свое удивление редактору, на что услышал: «Вы написали такой хороший роман, что эти соображения уже не столь важны».
    
Когда я вернулся домой и поделился новостью с Валери, она тоже особо не удивилась. Спокойно сказала: «Значит, мы сможем купить дом побольше. Дети растут, им здесь уже тесновато». И жизнь покатилась, как прежде, разве что Валери нашла дом в десяти минутах езды от родителей, куда мы и переехали.
    
К тому времени роман опубликовали. Он попал в списки бестселлеров по всей стране. Книга имела фантастический успех, который совершенно не отразился на моей жизни. Я быстро понял почему: у меня было очень мало друзей. Калли, Озано, Эдди Лансер, и все. Разумеется, Арти, который страшно гордился мною и хотел устроить в мою честь большой прием. Я сказал, что прием он может устраивать, но я на него не приду. Меня очень тронула рецензия Озано, которая появилась на первой странице одного из книжных обозрений. Он похвалил меня за то, что следовало, и указал на действительные слабости. Как обычно, в похвалах он где-то перебарщивал, потому что я был его другом. И, разумеется, не забыл упомянуть о себе и своем романе.
    
Я позвонил ему домой, но трубку никто не снял. Написал письмо и получил ответ. Мы пообедали в Нью-Йорке. Выглядел он скверно, но с ним была потрясающая блондинка, которая мало говорила, но ела больше меня и Озано, вместе взятых. Он представил ее, как Чарли Браун, и я понял, что это девушка Калли, но не стал передавать ей слова Калли. Зачем создавать Озано лишние трудности?
    
А потом произошел забавный инцидент, который навсегда остался в моей памяти. Я предложил Валери пробежаться по магазинам и купить все, что пожелает ее душа, пообещав, что займусь детьми. Она поехала в Нью-Йорк с подругой и вернулась с горой коробок.
    
Из одной из них она достала желтое платье.
    
— Оно стоит девяносто долларов. Только представь себе, девяносто долларов за маленькое летнее платье.
    
— Очень красивое, — похвалил я обновку.
    
Валери приложила платье к себе.
    
— Знаешь, я никак не могла решить, какое мне брать: желтое или голубое. Остановилась на желтом. Думаю, что в желтом я смотрюсь лучше, не правда ли?
    
Я рассмеялся.
    
— Дорогая, а тебе не пришла в голову мысль о том, что ты можешь купить оба?
    
Она изумленно уставилась на меня, потом тоже рассмеялась.
    
А я добавил:
    
— Ты можешь купить и желтое, и зеленое, и голубое, и красное.
    
Мы улыбнулись друг другу, впервые по-настоящему осознав, что вступили в новый этап нашей жизни. Но в целом успех не принес мне той удовлетворенности, на которую я рассчитывал. Как обычно, я исследовал вопрос по литературным источникам и установил, что мой случай достаточно типичен. Более того, многие люди, всю жизнь рвавшиеся на вершину и наконец добившиеся желаемого, отмечали свой успех прыжком из окна верхнего этажа небоскреба.
    
Дело было зимой, и я решил, что нам пора всей семьей поехать в отпуск. Из теплых краев я выбрал Пуэрто-Рико. Впервые в нашей семейной жизни мы могли себе это позволить. Раньше мои дети не ездили даже в летний лагерь.
    
Мы много купались, наслаждались погодой, странными улицами и необычными блюдами. В первый же вечер я повел Валери в казино, тогда как дети расселись в холле по большим креслам-качалкам и ждали нас. Валери каждые пятнадцать минут выбегала, чтобы посмотреть, все ли с ними в порядке, а потом увела их в наш люкс. Я же играл до четырех утра. После того как я разбогател, удача, естественно, не могла меня подвести, и я выиграл несколько тысяч долларов. Как ни странно, выигрыши в казино доставили мне больше удовольствия, чем успех моего романа и огромные деньги, которые я на нем заработал.
    
Когда мы вернулись домой, меня ждал еще один приятный сюрприз. Киностудия «Маломар филмз» предложила сто тысяч долларов за право экранизировать мой роман и еще пятьдесят тысяч плюс расходы, если я приеду в Голливуд и напишу сценарий.
    
Я обсудил предложение киностудии с Валери. Писать сценарий мне не хотелось. Я сказал Валери, что права продам, а сценарий писать не буду. Я думал, мое решение ее порадует, но она сказала:
    
— Я думаю, тебе следует поехать в Голливуд. Встречи с новыми людьми пойдут тебе на пользу. Знаешь, иногда меня тревожит твоя страсть к одиночеству.
    
— Мы можем поехать всей семьей.
    
— Нет, — покачала она головой. — Я тут счастлива и не хочу срывать детей из школы. И тем более не хочу, чтобы они выросли в Калифорнии.
    
Как и все жители Нью-Йорка, Валери воспринимала Калифорнию как некий оазис, населенный наркоманами, убийцами и безумными проповедниками, которые начинают стрелять по католикам, едва завидев их.
    
— Контракт рассчитан на шесть месяцев, — добавил я, — но я могу проработать там месяц, а потом бывать в Голливуде наездами.
    
— Вот и отлично, — кивнула Валери. — По правде говоря, нам нужно отдохнуть друг от друга.
    
Ее слова меня удивили.
    
— Мне от тебя отдыхать не надо.
    
— А мне надо. Когда мужчина работает дома, это напрягает. Спроси любую женщину. Я ничего не говорила раньше, потому что мы не могли снимать отдельную квартиру, но теперь, раз уж деньги есть, я бы хотела, чтобы ты работал вне дома. Сними студию, уезжай туда утром, возвращайся вечером. Я уверена, что и работаться тебе там будет лучше.
    
Не знаю почему, но ее слова оскорбили меня до глубины души. Мне нравилось работать дома, и я обиделся, узнав, что она не разделяет моих чувств. Наверное, именно эта обида, пусть детская, и заставила меня подписать контракт с киностудией. Если она не хочет, чтобы я сидел дома, пожалуйста, я уеду, и посмотрим, как ей это понравится. В то время я с удовольствием читал про Голливуд, но не хотел ехать туда даже на экскурсию.
    
Я понял, что переворачивается еще одна страница моей жизни. В своей рецензии Озано написал: «Все романисты, хорошие или плохие, — герои. Они сражаются в одиночку, они обладают верой святых. Они чаще терпят поражение, нежели побеждают, они не могут рассчитывать на милосердие мира негодяев. Их силы подтачивают (вот почему в большинстве романов можно найти слабые места) житейские проблемы, болезни детей, предательство друзей, измены жен. Они не обращают внимания на раны и продолжают сражаться, открывая в себе все новые источники энергии».
    
Мелодраматичность слога Озано мне не нравилась, но я чувствовал, что покидаю когорту героев. И плевать я хотел на то, что дело было, скорее всего, в типичной писательской сентиментальности.
   
  
  
   
    
КНИГА V
   
   
    
     
Глава 27
    
    
«Маломар филмз», дочерняя компания «Мозес Вартберг три-калчур студиоз», обладала полной независимостью и даже располагала собственной, пусть и небольшой, съемочной площадкой. Так что Бернарда Маломара никто и ни в чем не ограничивал при подготовке фильма по роману Джона Мерлина.
    
Маломар хотел только одного — снимать хорошие фильмы, но давалось ему это нелегко, потому что за спиной все-таки чувствовалась громада «Вартберг три-калчур студиоз». Он ненавидел Вартберга. Они постоянно враждовали, но Вартберг был интересным, достойным противником. Опять же, Маломар признавал, что в вопросах финансов и менеджмента Вартберг — гений. И прекрасно понимал, что без таких, как Вартберг, ни режиссерам, ни актерам не выжить.
    
Но Маломару, удобно устроившемуся в своем роскошном кабинете, примыкающем к съемочной площадке, приходилось иметь дело не только с Вартбергом. Были и другие кровососы. Как в шутку указывал Маломар, Вартберг — рак прямой кишки, тогда как Джек Холинэн — геморрой, от которого приходилось страдать каждый день, а потому раздражал он куда больше.
    
Джек Холинэн, вице-президент компании, ведал общественными связями и с увлечением играл роль гения пиара. Если он предлагал тебе сделать что-нибудь из ряда вон выходящее, а ты отказывался, он тут же с подкупающим энтузиазмом признавал твое право на отказ, радостно восклицая: «Как ты скажешь, так и будет! Я никогда, никогда не буду убеждать тебя делать то, чего тебе не хочется. Я только попросил». И это после того, как он битый час объяснял тебе, что гарантировать упоминание твоего нового фильма в «Таймс» можно только в одном случае: если ты спрыгнешь с Эмпайр стейт билдинг.
    
Но с боссами вроде вице-президента по связям с общественностью «Вартберг три-калчур интернейшнл студиоз» или со своим личным клиентом Уго Келлино Холинэн был куда как более откровенным, более человечным. Вот и теперь он не собирался ничего скрывать от Бернарда Маломара, у которого просто не было времени на пустопорожнюю болтовню.
    
— У нас проблемы. Я думаю, этот гребаный фильм станет самой большой бомбой после Нагасаки.
    
Маломар, самый молодой руководитель студии после Талберга, любил изображать туповатого гения.
    
— Я не знаю этого фильма, но я думаю, что ты порешь чушь. Я думаю, тебя тревожит Келлино. Я думаю, ты хочешь, чтобы мы потратили целое состояние на рекламу, потому что этот господин решил податься в режиссеры, а тебе хочется подстелить ему соломку.
    
Холинэн был личным пиарщиком Келлино, получая за это пятьдесят штук в год. Келлино, действительно прекрасного актера, отличало невероятно высокое самомнение. Но этой болезнью страдал не только он, а практически все ведущие актеры и актрисы, режиссеры и даже их помощники, которые мнили себя сценаристами. Завышенное самомнение в стране кино встречалось так же часто, как туберкулез — в шахтерском городке. Болезнь эта носила характер эпидемии, но далеко не всегда приводила к фатальному исходу.
    
Более того, благодаря своему эго многие люди даже становились интереснее. К примеру, тот же Келлино. Демонстрируемая им на экране энергия привела к тому, что он вошел в список пятидесяти самых знаменитых мужчин мира. Холинэн частенько говорил с восхищением в голосе: «Келлино может оттрахать и змею». Видоизменяя затертое клише для своего клиента.
    
Годом раньше Келлино настоял на том, что свой следующий фильм он будет ставить сам. Он относился к тем немногим звездам, которые могли добиться желаемого. Но ему определили жесткий бюджет, а вознаграждение завязали на кассовые сборы. «Маломар филмз» выделила два миллиона долларов и ни цента больше. На тот случай, если Келлино сойдет с катушек и будет делать по сотне дублей каждой сцены со своей последней подружкой на нем или своим последним дружком под ним. Все это он, впрочем, и проделывал без видимого ущерба для фильма. Потом он начал менять сценарий. Появились длинные монологи, когда камера фокусировалась на его трагическом лице, а он рассказывал историю своего тяжелого детства. Объяснял, почему он трахает на экране и девочек, и мальчиков, подводя зрителей к мысли, что, будь у него нормальное детство, он бы вообще не пускал в ход свой детородный орган. И, наконец, он оставил за собой право на монтаж фильма, то есть, согласно контракту, студия не могла прикасаться к окончательной версии. Маломар особо не волновался. Участие Келлино в фильме гарантировало возвращение двух миллионов. В этом сомнений быть не могло. А все остальное значения не имело. Кроме того, разрешив Келлино снимать фильм, он получил его согласие на участие в другом фильме, экранизации бестселлера Джона Мерлина, а Маломар нутром чуял, что эта картина принесет студии миллионы.
    
— Мы должны провести специальную рекламную кампанию. Мы должны потратиться. Фильм того стоит.
    
— Господи Иисусе! — вырвалось у Маломара. Обычно он сдерживал себя. Но он устал от Келлино, устал от Холинэна, устал от фильмов, которые ничего не значили. Устал от очаровательных женщин и обаятельных мужчин. Устал от калифорнийской погоды. Чтобы отвлечься, он принялся изучать Холинэна. Он давно точил зуб и на него, и на Келлино.
    
Одевался Холинэн великолепно. Шелковый костюм, шелковый галстук, итальянские туфли, часы от «Piaget». Оправу очков делали по спецзаказу, черную, с золотыми блестками. Лицом он напоминал сладкоголосых ирландских проповедников, которые по воскресеньям не слезали с телеэкрана. Просто не верилось, что у него черное сердце и он этим жутко гордится.
    
Несколько лет тому назад Келлино и Маломар крепко поссорились в ресторане. С криками, воплями, размахиванием рук. История эта обошла все колонки светской хроники. И Холинэн показал себя прекрасным пиарщиком, выставив Келлино героем, а Маломара — злодеем, стремящимся согнуть в бараний рог свободолюбивую кинозвезду. Холинэн, конечно же, был гением пиара. Но очень уж недальновидным. С тех пор Маломар заставлял его платить по счетам.
    
За последние пять лет как минимум раз в месяц в прессе появлялась статья о том, как Келлино помогает какому-нибудь несчастному. Девушке, страдающей лейкемией, может помочь только кровь донора, живущего в Сибири? На пятой странице всех газет появляется заметка о том, что Келлино отправил в Сибирь свой реактивный самолет. Черный попал в тюрьму за участие в марше протеста? Келлино платит залог. Коп-итальянец с семью детьми гибнет в схватке с боевиками «Черной пантеры» в Гарлеме? Келлино посылает вдове чек на десять тысяч долларов и назначает школьную стипендию всем семерым детям. Боевика «Черной пантеры» обвиняют в убийстве копа? Келлино посылает чек на десять тысяч долларов в фонд защиты. Когда знаменитый в прошлом киноактер заболел, Келлино оплатил его счет в больнице и дал ему небольшую роль в своем новом фильме, чтобы старичку хватило на жизнь. Другая знаменитость прошлого, с десятью миллионами на банковском счету, пылая ненавистью к своей профессии, в одном из интервью высмеял щедрость Келлино, потоптался на ней грязными сапогами, и даже великий Холинэн не сумел уговорить издателей не давать интервью хода.
    
Обладал Холинэн и другими талантами. Умел очаровывать юных старлеток, да так, что они выполняли любую его просьбу. Холинэн не скрывал, как ему удавалось этого добиваться. «Скажи любой актрисе, что она блестяще сыграла в том маленьком эпизоде. Повтори ей это трижды за один вечер, и она спустит с тебя штаны и вырвет член с корнем». Частенько он выполнял роль скаута Келлино, много раз пробовал девочку в постели, прежде чем допустить ее к своему клиенту. Очень нервные к Келлино не попадали. Но Холинэн не раз говорил: «Даже тех, кто не подходит Келлино, стоит попробовать».
    
— О большой рекламной кампании забудь, — с нескрываемой радостью отчеканил Маломар. — Это не тот фильм.
    
Холинэн задумчиво смотрел на него.
    
— А как насчет личных связей с наиболее влиятельными критиками? Кое-кто у тебя в долгу.
    
— Не тот случай, — сухо ответил Маломар. Он не собирался говорить о том, что хотел потребовать возвращения всех долгов годом позже. Но ту рекламную кампанию предстояло вести не Холинэну. В ней Маломар видел звездой себя, а не Келлино.
    
— Полагаю, мне придется самому заняться раскруткой фильма.
    
— Только помни, что выходит он под маркой «Маломар филмз», — устало заметил Маломар. — Все согласовывай со мной. Это понятно?
    
— Разумеется, — слово это Холинэн произнес с особой интонацией, показывая, что по-другому просто быть не могло.
    
— Джек, есть границы, переходить которые я не позволю. Кем бы ты ни был.
    
Холинэн ослепительно улыбнулся.
    
— Я никогда этого не забываю. Или случалось, что забывал? Послушай, у меня есть на примете роскошная телка из Бельгии. Я поселил ее в бунгало отеля «Беверли-Хиллз». Как насчет собеседования за завтраком?
    
— В другой раз, — ответил Маломар.
    
Он устал от женщин, которые слетались в Голливуд со всего света для того, чтобы их здесь трахнули. Он устал от идеальных лиц, от стройных фигур, от всех этих красавиц, с которыми его постоянно фотографировали на приемах, в ресторанах, на премьерах. Его, самого талантливого продюсера Голливуда, всегда сопровождали самые красивые женщины. И только близкие друзья знали, что трахаться он предпочитает с толстухами-мексиканками, которые работали в его особняке. Маломар всегда говорил, что расслабиться он мог, только откушав «киски», а у всех этих красоток с журнальных обложек между ног только волосы и кости, в то время как у мексиканок — мясо и соус. Конечно же, он кокетничал. Маломар, при всей своей элегантности, хотел показать, что эта самая элегантность у него не в чести.
    
В тот период своей жизни Маломар больше всего хотел сделать хороший фильм. А самые счастливые для него часы начинались в тот момент, когда он заходил в монтажную, чтобы чуть ли не до утра поработать над новым фильмом.
    
Когда Маломар уже собрался провожать Холинэна, секретарь шепнула ему, что автор романа и его агент, Доран Радд, ждут в приемной. Маломар попросил пригласить их в кабинет. Представил их Холинэну.
    
Холинэн оценивающе оглядел обоих. Радда он знал. Искренний, обаятельный — короче, мошенник. Типичный представитель своей профессии. Типичным показался ему и писатель. Наивный романист, который приезжает, чтобы работать над сценарием. Его завораживает Голливуд, об него вытирают ноги продюсеры, режиссеры и руководители студий, потом он влюбляется в старлетку, разводится с женой, с которой прожил двадцать лет, и женится на телке, которая перетрахалась с половиной Голливуда только для того, чтобы попасть на кинопробы. А потом негодует из-за того, что его говняный роман выглядит на экране еще более ущербным. Этот олух полностью вписывался в типаж. Тихий, застенчивый и одет, как деревенщина. Не модная деревенщина — некоторые продюсеры вроде Маломара и звезды начали появляться в заштопанных и потертых джинсах, пошитых знаменитыми модельерами, — а настоящая деревенщина. Да еще уродлив, как тот гребаный французский актер, по которому сходит с ума вся Европа. Что ж, он, Холинэн, начнет обламывать его прямо сейчас.
    
Холинэн крепко пожал писателю руку и сказал, что за всю жизнь не читал лучшей книги. Естественно, он не брал ее в руки.
    
У двери Холинэн обернулся и обратился к писателю:
    
— Послушайте, Келлино хотел бы сфотографироваться с вами сегодня. Подробности рекламной кампании мы обсудим с Маломаром позже. Как насчет трех часов? Я думаю, к тому времени вы уже освободитесь.
    
Мерлин согласился, Маломар поморщился. Он знал, что Келлино в городе нет, он загорает в Палм-Спрингс и вернется никак не раньше шести. Холинэн хотел промариновать писателя три часа, чтобы тот понял, за кем в Голливуде сила. Что ж, ему все равно придется через это пройти.
    
Маломар, Доран Радд и Мерлин долго говорили о сценарии. Маломар отметил, что Мерлину не чужда логика и он готов к конструктивному сотрудничеству, а не стремился, как часто случалось, вставлять палки в колеса. Он сказал агенту, что они готовы вложить в фильм миллион, хотя все понимали, потратить придется не меньше пяти. Когда они уходили, Маломара ждал сюрприз. Он сказал Мерлину, что тот может подождать Келлино в его библиотеке. Мерлин взглянул на часы.
    
— Уже десять минут четвертого. Я никого не жду больше десяти минут, даже своих детей, — и вышел из кабинета.
    
Маломар улыбнулся агенту:
    
— Писатели…
    
Тем же тоном он часто говорил: «Актеры». Или «Режиссеры» и «Продюсеры». «Актрисы» — никогда, потому что человеческие существа, в которых сочетались менструальный цикл и желание играть в кино, не могли быть нормальными людьми. А от психов, как известно, можно ожидать чего угодно.
    
Доран Радд пожал плечами.
    
— Он не ждет даже врачей. Мы оба должны были пройти диспансеризацию и пришли к десяти часам. Ты же знаешь, как работают врачи. Нам пришлось подождать несколько минут. Так он сказал регистратору: «Я пришел вовремя, почему доктора нет?» — и ушел.
    
— Господи, — вырвалось у Маломара.
    
Он почувствовал боль в груди. Прошел в ванную, проглотил таблетку от стенокардии, а потом прилег на диван, как рекомендовал ему врач. Наказав разбудить его по прибытии Холинэна и Келлино.
    * * *
    
«„Каменная женщина“ — режиссерский дебют Келлино. Как актер он всегда безупречен, как режиссер — недостаточно компетентен, как философ — претенциозен и жалок. Это не означает, что „Каменная женщина“ — плохой фильм. Нельзя сказать, что он совсем скверный, просто неискренний.
    
Келлино доминирует на экране, мы всегда верим герою, которого он играет, но в этом фильме он играет человека, который не вызывает наших симпатий. Как мы можем симпатизировать мужчине, который ломает себе жизнь ради такой пустоголовой куклы, как Селина Дентон, какие нравятся мужчинам, ценящим в женщинах только большую грудь и круглый зад. Игра Селины Дентон, ее застывшее, безжизненное лицо, которое искажают лишь гримасы страсти, раздражает. Когда же режиссеры Голливуда поймут, что зрители хотят видеть на экране реальных женщин? Такая актриса, как Билли Страуд, с ее чарующей внешностью, интеллигентностью, по-настоящему красивым лицом (если отбросить стереотипы, к которым приучают американских мужчин рекламные ролики дезодорантов), могла бы спасти фильм, и просто удивительно, что Келлино с его умной, самобытной игрой не понял этого, когда подбирал актеров. Уж в этом-то вопросе его слово как исполнителя главной мужской роли, режиссера и сопродюсера могло оказаться решающим.
    
Сценарий Хэмсома Уоттса — один из образчиков псевдолитературы, которые хорошо смотрятся на бумаге, но абсолютно бесполезны для фильма. От нас ждут сострадания к мужчине, с которым не происходит ничего трагического, мужчине, который в конце концов совершает самоубийство, потому что его актерский дебют оборачивается неудачей (у актеров такое случается), а пустоголовая, эгоистичная женщина пользуется своей красотой, чтобы предать его в самом банальном стиле, свойственном еще героиням Дюма-младшего.
    
Основная идея Келлино — мир можно спасти, в любой ситуации оставаясь на стороне добра, — конечно же, благородна, но несет в себе фашистскую сущность. Воинствующий либеральный герой превращается в фашиста-диктатора, как это произошло с Муссолини. Поведение женщин в фильме также насквозь пропитано фашизмом: они ничего не делают, кроме как манипулируют людьми посредством своих тел. Если они участвуют в политических движениях, то показаны губительницами людей, пытающихся создать лучший мир. Неужели Голливуд не может поверить, что между мужчиной и женщиной могут быть отношения, в которых секс не играет ни малейшей роли? Неужели он не может показать, что и женщина может обладать такими „мужскими“ достоинствами, как вера в человечество и его борьба за собственное благо? Неужели Голливуду не хватает воображения, чтобы понять, что женщинам может, просто может понравиться фильм, в котором их покажут реальными человеческими существами, а не бунтующими марионетками, рвущими веревочки, за которые их дергают мужчины?
    
Келлино нельзя назвать талантливым режиссером. Нельзя назвать даже компетентным. Он ставит камеру куда положено. Беда в том, что там она и застывает. И лишь игра Келлино спасает фильм от полного провала, на который обрекает его дурацкий сценарий. Подбор актерского состава просто отвратительный. Дурно не любить актера только за его внешний вид, но Джордж Фаулз их более склизкий, чем отведенная ему роль. А Селина Дентон слишком пуста даже для женщины-пустышки, которую она играет. Но дело, конечно же, не в артистах. Фашистская философия фильма, положенная в его основу концепция мужского шовинизма обрекли весь проект на неудачу еще до начала съемок».
    
    
— Гребаная сука. — В голосе Холинэна слышалась не злость, а недоумение и беспомощность. — Да чего она вообще хочет от фильма? И почему она все время талдычит о том, что Билли Страуд — красавица? За мои сорок лет в Голливуде я не видел более уродливой кинозвезды. Я этого не понимаю.
    
— Все эти гребаные критики будут плясать под ее дудку, — вздохнул Келлино. — О фильме можно забыть.
    
Маломар злился на них обоих. Кого волнует мнение Клары Форд? Фильм, в котором играет Уго Келлино, обязательно найдет своего зрителя и окупит вложенные в него деньги. Более того, студия даже останется с небольшой прибылью. А ничего другого от «Каменной женщины» он и не ждал. Зато теперь Келлино обязательно сыграет в куда более важном для студии фильме, который будет сниматься по роману Джона Мерлина. А Клара Форд понятия не имела о том, что «Каменную женщину» ставил не Келлино, а другой режиссер, который получал только деньги, а не строку в титрах.
    
Маломар давно уже тихо ненавидел Клару Форд. Писала она блестяще, с ее мнением считались, но она ничего не знала о том, как делается фильм. Вот она жаловалась насчет состава. Разве она не в курсе, что выбор главной героини зависел от того, кого трахал в тот момент Келлино, а выбор исполнителей других ролей — от того, кого трахал второй режиссер, ответственный за подбор актеров? Или ей неизвестно о «телефонном» праве, которым пользуются многие шишки кинобизнеса? На каждую эпизодическую роль есть тысяча претенденток, и ты можешь трахнуть половину из них только за приглашение на кинопробу. Все эти гребаные режиссеры создали себе целые гаремы! Статья Клары Форд Маломара не столько возмутила, сколько позабавила. Позабавила тем, что только Кларе Форд удавалось пронять обычно невозмутимого Холинэна.
    
Келлино злился по другому поводу:
    
— Какого черта она заявляет, что это фашистский фильм? Я всю жизнь был антифашистом!
    
— Не обращай внимания, — устало объяснил Маломар. — Слово «фашист» она использует так же часто, как мы — слово «сучка». За ним ничего не стоит.
    
Но Келлино уже завелся:
    
— Мне без разницы, что она думает о моей игре. Но я никому не позволю приравнять меня к фашистам и остаться безнаказанным.
    
Холинэн закружил по кабинету. Потянулся к коробке с сигарами «Монте-Кристо», лежащей на столе Маломара, но в последний момент передумал.
    
— Эта сука нас без ножа режет. И давно уже режет. Ты вот запретил пускать ее на просмотры, Маломар, но это не помогает.
    
Маломар пожал плечами:
    
— Я знал, что не поможет, но сделал это из желчности.
    
Келлино и Холинэн удивленно посмотрели на него. Они знали, что такое желчность, но не ожидали услышать это слово от Маломара. А тот как раз утром вычитал его в одном из сценариев.
    
— С этим фильмом поезд уже ушел, — продолжил Холинэн, — но с Кларой надо что-то делать. Мы же не закрываем лавочку. Будут новые фильмы.
    
— Ты личный пресс-агент Келлино, вот и делай, что сочтешь нужным, — ответил Маломар. — Клара — твоя забота.
    
Он надеялся закончить совещание быстро. Если бы пришел один Холинэн, он бы выставил его за дверь в две минуты. Но с Келлино такой номер не проходил. Со звезд полагалось сдувать пылинки, терпеливо целовать во все места и выказывать им безграничные любовь и почтение.
    
Маломар планировал провести остаток дня и вечер в монтажной. Заняться любимым делом. Он по праву считался одним из лучших специалистов. А кроме того, ему нравилось вырезать из фильма все головы старлеток. Узнать их не составляло труда. Ненужный крупный план симпатичной девушки, наблюдающей за развитием основных событий. Режиссер трахнул ее и таким образом расплачивался за полученное удовольствие. Маломар оставлял девушку только в двух случаях: или ему нравился режиссер, или кадр, хотя такое случалось раз на миллион, работал. Господи, сколько же их мечтало хоть на долю секунды мелькнуть на экране в надежде, что эта самая доля секунды станет трамплином к славе и богатству. Что их красота и талант не останутся незамеченными. Маломар устал от красивых женщин. Они доставляли массу хлопот, особенно умные. Сие не означало, что он не попадался на крючок. За его спиной остались три брака с актрисами. А теперь он искал девушку, которая ничего от него не хотела. Красоток он воспринимал точно так же, как адвокат — телефонные звонки. Чего от них можно ждать, кроме неприятностей.
    
— Позови одну из своих секретарш, — попросил Келлино.
    
Маломар нажал на кнопку звонка, и девушка возникла на пороге как по мановению волшебной палочки. Как ей и полагалось. Маломар держал четырех секретарш: две охраняли дверь в приемную, две — дверь в святая святых, кабинет. При любых обстоятельствах на звонок Маломара в дверях появлялась одна из них. Но три года тому назад произошло невозможное. Он нажал на кнопку звонка, а дверь осталась закрытой. У одной девушки случился нервный срыв, и один продюсер, работавший на студии по договору, увел ее в соседний кабинет, чтобы излечить поцелуем в «киску». Вторая унеслась в бухгалтерию за какими-то цифрами. Третья не вышла на работу по болезни. Четвертой приспичило отлить, и она решила рискнуть. Наверное, она справила нужду в рекордно короткое для женщины время, но все равно недостаточно быстро. В тот самый момент, когда Маломар жал на кнопку звонка, в приемной никого не оказалось. Маломар уволил всех четырех.
    
Келлино уже диктовал письмо Кларе Форд. Маломар восхищался его стилем. И прекрасно понимал расчет Келлино. Мысли о том, что у него нет ни единого шанса, Маломар оставил при себе.
    
— Дорогая мисс Форд, — диктовал Келлино. — Только мое восхищение вашими статьями побуждает меня написать это письмо и указать на некоторые моменты в вашей рецензии на мой новый фильм, с которыми я не могу согласиться. Только, пожалуйста, не подумайте, что я жалуюсь. Я слишком уважаю и ценю ваше мнение, чтобы тратить время и бумагу на пустые жалобы. Я только хочу заявить, что вина за неудачу, если этот фильм — неудача, лежит целиком на мне и обусловлена моей неопытностью. Я по-прежнему думаю, что сценарий написан прекрасный. Я думаю, что весь творческий коллектив работал с полной отдачей, четко выполняя все мои указания. Добавить к вышесказанному я могу лишь следующее: я остаюсь горячим поклонником вашего таланта и буду счастлив, если когда-нибудь мы сможем встретиться за ленчем и поговорить об этом фильме и искусстве в целом. Я чувствую, что мне придется многому научиться, прежде чем я вновь возьмусь за режиссуру, и где мне найти лучшего учителя, чем вы? Искренне ваш, Келлино.
    
— Не сработает, — разлепил губы Маломар.
    
— Как знать, — не согласился с ним Холинэн.
    
— У тебя один выход — уложить ее в постель и трахнуть так, чтобы у нее мозги полезли из ушей, — гнул свое Маломар. — Она слишком умна, чтобы клюнуть на такое письмо.
    
— Я действительно ею восхищаюсь, — ответил Келлино, — и хочу у нее учиться.
    
— Какая еще учеба? — Холинэн сорвался на крик: — Трахни ее. Господи! В этом наше спасение. Трахни так, чтобы мозги полезли из ушей!
    
Маломару они до смерти надоели.
    
— Только не в моем кабинете. Выметайтесь отсюда и дайте мне поработать.
    
Они ушли. Маломар даже не проводил их до дверей.
    * * *
    
Наутро в своем кабинете в административном корпусе «Три-калчур студиоз» Холинэн предавался любимому занятию. Готовил пресс-релизы, в которых один из его клиентов будет выставлен как сам господь бог. Он просмотрел контракт Келлино, чтобы убедиться, что у него есть на это полное право, а потом написал:
    
     
ДУРАКИ УМИРАЮТ
     
«ТРИ-КАЛЧУР СТУДИОЗ» и «МАЛОМАР ФИЛМЗ»
     
ПРЕДСТАВЛЯЮТ
     
ПРОИЗВОДСТВО МАЛОМАРА — КЕЛЛИНО
     
В ГЛАВНЫХ РОЛЯХ:
     
УГО КЕЛЛИНО
     
ФЭЙ МИДОУЗ
     
В ФИЛЬМЕ УГО КЕЛЛИНО
     
«ПОГОНЯ ЗА СЧАСТЬЕМ»
     
РЕЖИССЕР — БЕРНАРД МАЛОМАР
    
    
…В фильме также снимались… — Он написал несколько фамилий мелким почерком, показывая, что набирать их надо маленькими буквами. Затем добавил: «Исполнительные продюсеры Уго Келлино и Хаган Корд». И в самом низу, мельчайшими буквами: «Сценарий Джона Мерлина по роману Джона Мерлина». Откинулся на спинку стула, полюбовался достигнутым результатом. Вызвал секретаря, чтобы та все напечатала, попросил ее принести некрологическую папку Келлино.
    
Любил он ее просматривать. В ней лежали материалы, которые следовало пустить в дело в случае смерти Келлино. Он и Келлино больше месяца работали над ними в Палм-Спрингс. Нет, Келлино не собирался умирать, но хотел заблаговременно позаботиться о том, чтобы после его смерти люди узнали, каким великим он был человеком. В папке лежал длинный перечень тех, кому следовало позвонить, чтобы получить отклик на его смерть. А также подробный план телевизионной программы памяти, рассчитанной на два часа.
    
Они учли все. И последовательность появления кинозвезд, друзей Келлино, и отрывки из фильмов, и фрагменты двух церемоний вручения Келлино «Оскара» за лучшую мужскую роль. Имелись даже скетчи-воспоминания его лучших друзей.
    
Далее следовал список тех, кому Келлино помогал, чтобы некоторые из них могли рассказать забавные истории о том, как Келлино вытащил их из глубин отчаяния.
    
На отдельном листке отмечалось, к каким бывшим женам следовало обращаться за откликом на смерть великого артиста, а к каким — нет. Относительно одной имелось четкое указание: в день смерти Келлино отправить ее на сафари в Африку, чтобы пресса не смогла с ней связаться. Один из экс-президентов США уже прислал свой отклик.
    
В папке лежало недавнее письмо к Кларе Форд с просьбой внести свою лепту в некрологический цитатник. Ответ Клары показывать Келлино он не собирался. Перечитал его вновь: «Келлино — одаренный актер, который блестяще сыграл в некоторых фильмах, и очень жаль, что он ушел от нас слишком рано, не достигнув того величия, на которое мог рассчитывать с должной ролью и должной режиссурой».
    
Всякий раз, когда Холинэн перечитывал письмо, его рука тянулась к стакану. Он не знал, кто вызывал у него большую ненависть, Клара Форд или Джон Мерлин. Холинэн ненавидел заносчивых писателей, а Мерлин определенно принадлежал к их числу. Какого хрена этот сукин сын не мог подождать, чтобы сфотографироваться с Келлино? Мерлину он, конечно, рога пообломает, думал Холинэн, а вот до Форд ему, к сожалению, не добраться. Он пытался уволить ее, организовав письма разгневанных читателей, используя влияние «Три-калчур студиоз», но понял, что она ему не по зубам. Оставалось только надеяться, что Келлино повезет больше. Келлино уже встречался с ней. Вчера вечером они вместе обедали. Так что оставалось ждать его звонка, чтобы узнать, чем все закончилось.
   
   
    
     
Глава 28
    
    
В мои первые недели в Голливуде я начал думать о нем как о стране эмпидов.
    
Эмпиды — пауки. Самки — каннибалы. Во время полового акта у самки просыпается такой аппетит, что в момент экстаза самец остается без головы.
    
Но эволюция и тут нашла выход. Самец-эмпид научился приносить с собой крохотный кусочек еды, завернутый в паутину. Пока самка разбирается с паутиной, паук седлает ее, совокупляется и убегает в целости и сохранности.
    
Более продвинутый самец-эмпид сообразил, что паутиной можно обматывать крохотный камешек или чешуйку ржавчины. Тем самым одним эволюционным прыжком паук превратился в голливудского продюсера. Когда я поделился своими умозаключениями с Маломаром, он поморщился, мрачно глянул на меня, а потом рассмеялся:
    
— Пусть так, но разве ты не готов расстаться с головой только за то, что тебе дали перепихнуться?
    
Поначалу мне казалось, что все, с кем я встречался, ради успеха готовы перегрызть глотку кому угодно. Но потом меня все больше поражала увлеченность людей, занятых в создании фильмов. Им это действительно нравилось. Помощницам режиссера, секретарям, бухгалтерам, операторам, реквизиторам, сотрудникам технических служб, актерам и актрисам, режиссерам и даже продюсерам. Все они говорили: «Фильм, который я сделал». Все полагали себя творцами. Я заметил, что из всех, кто имеет отношение к созданию фильма, таких слов не произносили только сценаристы. Может, потому, что все остальные считали своим долгом переписать их сценарии. Каждый вносил свою лепту. Даже помощницы режиссера меняли строчку-другую. Жена актера, исполняющего главную роль, частенько переписывала весь текст. Наутро он приносил новый вариант и заявлял, что, по его разумению, он должен произносить именно эти, а не какие-либо другие слова. Естественно, текст этот подчеркивал его таланты, но никак не работал на фильм. Для сценариста все это оборачивалось дополнительными затратами нервной энергии. Все хотели занять его место.
    
Мне пришла в голову мысль о том, что создание фильма — одно из проявлений примитивизма в искусстве. И в этом притягательность кино. Используя фотографии, костюмы, музыку, простенький текст, люди, абсолютно лишенные таланта, могут создавать произведения искусства. Пусть это и преувеличение, но по меньшей мере они создавали нечто достаточно хорошее, чтобы ощутить собственную важность, самоценность.
    
Фильмы могут доставить удовольствие и вызвать эмоциональные переживания, но научить практически ничему не могут. В отличие от книг, они не способны раскрыть глубину характера персонажа. Они дают ощущения, но не позволяют понять жизнь. Фильм — это магия, заклинания которой могут превратить дурнушку в красавицу, а шалаш — во дворец. Для многих людей кино становится наркотиком, безвредным кокаином. Для других заменяет психотерапию. Приятно, знаете ли, видеть свое прошлое или будущее такими, как хотелось бы, такими, где ты проявляешь себя лишь с самой лучшей стороны.
    
Такое вот первое впечатление создалось у меня о киношном мире. Потом, когда этот мир зацепил и меня, я осознал, что судил о нем чересчур жестко, да еще с немалой долей снобизма.
    
Я, конечно, задумывался над тем, а почему процесс создания фильмов обретает столь огромную власть над участвующими в нем людьми? Маломар обожал делать фильмы. Все, кто работал над фильмом, стремились перетянуть одеяло на себя. Режиссеры, звезды, операторы, руководство студий.
    
Я понимал, что кино — важнейшее из искусств нашего времени, и ревновал. В кампусе каждого колледжа студенты, вместо того чтобы писать романы, снимали фильмы. И внезапно до меня дошло, что фильмы — это совсем даже не искусство, а некая форма терапии. Каждый хотел рассказать историю своей жизни, выразить свои эмоции, мысли. Но ведь и множество книг публиковалось по той же причине. Только магия не проступала так явственно в книгах, картинах, музыке. Кино вбирало в себя все виды искусства, кино разило наповал. Казалось невероятным, что, располагая таким мощным арсеналом, можно сделать плохой фильм. Ты мог быть последним говнюком, но при этом делать хорошие фильмы. Неудивительно, что среди киношников так пышно расцвел непотизм. Ты мог заказать сценарий племяннику, из любовницы сделать кинозвезду, сына назначить руководителем студии. Кино могло превратить в знаменитость любую посредственность. В литературе такой фокус не проходил.
    
Как вышло, что актер никогда не убивал режиссера или продюсера? Разумеется, за долгие годы разногласия возникали многократно, как финансовые, так и творческие. Как вышло, что режиссер никогда не убивал главу студии? Сценарист — режиссера? Должно быть, процесс создания фильма очищал людей от жажды насилия, оказывал на них терапевтическое воздействие.
    
Может, со временем создание фильмов станет наиболее эффективным способом лечения психически ненормальных людей? Господи, как тут не вспомнить профессионалов кино, у которых уже съехала или вот-вот поедет крыша. Актеров и актрис можно записывать в эту категорию скопом.
    
К этому, наверное, мы и идем. В будущем все будут сидеть дома и смотреть фильмы, которые сделали их друзья, чтобы не сойти с ума. Фильмы будут спасать человеческие жизни. Подумать только! И, наконец, каждый говнюк сможет стать творцом. Конечно, если люди, ныне занятые в кино, могут создавать хорошие фильмы, это сможет каждый. Здесь банкиры, производители готовой одежды, адвокаты и т. д. решают, какие делать фильмы. Они даже не обладают той степенью безумия, которая может помочь создать произведение искусства. Так будет ли разница, если фильмы станет делать кто угодно? Единственная проблема — снизить затраты. Отпадет потребность и в психиатрах, и в талантах. Каждый сможет стать творцом.
    
Все эти люди, недостойные любви, не понимающие, что надо прилагать определенные усилия, если хочешь, чтобы тебя любили, при всем их самолюбовании, инфантильности, самовлюбленности могли проецировать свой образ на экран. Вызывать любовь к своим теням. Не стремясь к ней в реальной жизни. Можно, конечно, сказать, что сие свойственно не только кино. Великий писатель в личной жизни далеко не всегда служит примером для подражания. Взять того же Озано. Но по крайней мере писатели должны обладать каким-то даром, каким-то талантом, благодаря которому чтение их книг приносило бы наслаждение, позволяло бы узнать что-то новое.
    
С фильмом этот дар, талант не требовался. Ты мог найти какого-нибудь богача, желающего поведать историю своей жизни, и без помощи великого режиссера, великого сценариста, великих актеров — список можно продолжить — благодаря одной лишь магии кино превратиться в героя. Великое будущее кино заключалось в том, что создавать его могли те, кого природа начисто лишила таланта. Разумеется, люди талантливые сделали бы все лучше, но сходило и так.
    * * *
    
Маломар и я много времени проводили вместе, потому что плотно работали над сценарием. Иной раз засиживались допоздна в его доме. Мне он не нравился. Я считал, что он слишком велик для одного человека. Огромные заставленные мебелью комнаты, теннисный корт, плавательный бассейн, отдельный дом с кинозалом. Как-то вечером он предложил мне посмотреть новый фильм, но я ответил, что не большой поклонник кинематографа. Наверное, в моем голосе прозвучали нотки снобизма, потому что он определенно завелся.
    
— Знаешь, работа над сценарием шла бы гораздо лучше, если бы ты не испытывал такого презрения к кино.
    
Меня это задело. Во-первых, я полагал, что мне удается скрывать истинные чувства. Во-вторых, гордился своей работой, а он говорил, что до нужного результата еще далеко. А в-третьих, я проникся уважением к Маломару. Соединив в своем лице продюсера и режиссера, в нашей совместной работе он мог всякий раз прижимать меня к ногтю, но никогда этого не делал. А если предлагал внести в сценарий какое-то изменение, то всегда по делу. Если же его предложение мне не нравилось и я мог аргументированно доказать, что он не прав, он со мной соглашался. Короче, Маломар не вписывался в страну эмпидов, каким мне виделся Голливуд.
    
Поэтому, вместо того чтобы смотреть новый фильм или работать над сценарием, в тот вечер мы ссорились. Я высказал ему все, что думал о кинобизнесе и людях, которые им занимались. Маломар слушал внимательно, и по его лицу я видел, что злость медленно, но верно покидает его. Наконец он улыбнулся.
    
— Ты говоришь как женщина, которая больше не может затащить на себя мужика. Кино — новый вид искусства, ты боишься, что оно полностью вытеснит литературу. Ты просто завидуешь.
    
— Фильмы нельзя сравнивать с романами, — возразил я. — Фильмы никогда не заменят книг.
    
— Не в этом дело, — отмахнулся Маломар. — Люди хотят смотреть фильмы. И сегодня, и в будущем. А ты что-то лепечешь насчет эмпидов и продюсеров. Ты приехал сюда на несколько месяцев, а уже готов судить всех и каждого. Ты смотришь на нас свысока. Но бизнес есть бизнес в любой области человеческой деятельности. Везде перед тобой трясут болтающейся на веревке морковкой. Да, киношники сумасшедшие, да, они мошенничают, да, используют секс в виде бартера, но что из этого? Ты не хочешь видеть, что всем им, продюсерам и сценаристам, режиссерам и актерам, хлеб достается ой как нелегко. Они тратят многие годы на обучение своей профессии и работают, не разгибая спины. Они свято преданы своему делу, и, что бы ты там ни говорил, чтобы создать хороший фильм, нужен талант, а то и гениальность. Эти актеры и актрисы что гребаная пехота. Их убивают. И серьезную роль одним подмахиванием им не получить. Они должны доказать, что умеют играть, должны знать, как это делается. Согласен, и у нас есть идиоты и маньяки, которые могут загубить фильм с пятимиллионным бюджетом, отдав главную роль своему дружку или подружке. Но долго они не протягивают. Ты нападаешь на режиссеров и продюсеров. Режиссеров я могу даже не защищать. И так понятно, что работа у них собачья. Но у продюсеров тоже есть свои функции. Они — те же дрессировщики львов в зоопарке или цирке. Ты хоть представляешь себе, что нужно для того, чтобы сделать фильм? Сначала ты целуешь десять задниц членов финансового совета студии. Потом выполняешь роль отца и матери для этих гребаных звезд. И всячески ублажаешь всех членов съемочной группы, а не то они уроют тебя бесконечными затяжками времени. И при этом твоя обязанность — не дать им вцепиться в горло друг другу. Послушай, я ненавижу Мозеса Вартберга, но я признаю, что он — финансовый гений, и благодаря таким, как он, кинобизнес держится на плаву. Я уважаю его финансовые способности и в той же мере презираю его художественный вкус. Как продюсер и режиссер я все время с ним цапаюсь. И я думаю, даже ты сможешь признать, что пару моих фильмов можно назвать произведениями искусства. — Маломар помолчал. — Ты вот ни во что не ставишь продюсеров. А ведь именно они должны держать в руках все нити. И они их держат, по два года ублажая сотню маленьких деточек: финансистов, актеров, режиссера, сценариста. Меняют им ползунки, убирают кучи дерьма, которое так и валится из них. Может, поэтому со вкусом у них обычно не очень. Однако в большинстве своем в искусство они верят больше, чем в талант. Или в его фантазии. А чтобы продюсер не явился за своим «Оскаром» на торжественную церемонию вручения наград Академии, так такого просто быть не может.
    
— Это всего лишь эго, а не вера в искусство, — заметил я.
    
— Ты и твое гребаное искусство, — фыркнул Маломар. — Да, только один фильм из сотни чего-то стоит, но разве с книгами по-другому?
    
— У книг другая функция, — перешел я в оборону. — Фильмы показывают только форму, не содержание.
    
Маломар пожал плечами.
    
— Ты несешь чушь.
    
— Кино — не искусство. Это магические фокусы для детей. — Я и сам верил в это лишь наполовину.
    
Маломар вздохнул.
    
— Может, идею ты уловил правильно. В любой форме это магия, а не искусство. Финт, который заставляет людей забывать обо всем, даже о смерти.
    
Я с ним не согласился, но спорить не стал. Я знал, что Маломар никак не оправится после инфаркта, и не хотел говорить, что именно болезнь навела его на эту мысль. Сам-то я полагал, что искусство существует для того, чтобы человек понял, как надо жить.
    
Что ж, он меня не убедил, но после этого разговора предубежденности во мне поубавилось. И в одном он был абсолютно прав. Я завидовал киношникам. Работа такая легкая, оплата фантастическая, слава ослепляющая. Мне уже претила мысль о том, что придется возвращаться в кабинет и в одиночестве кропать романы. Так что под напускным презрением скрывалась банальная детская зависть. Я чувствовал, что никогда не стану частью этого действа: не тот талант, не тот темперамент. И всегда буду презирать этот мир.
    
Я прочитал о Голливуде все, что мог, и под Голливудом я подозревал всю киноиндустрию. Я слышал, как писатели, особенно Озано, возвращаясь на Восток, кляли на все лады студии, их руководителей и особенно продюсеров, полагая последних отъявленными мошенниками и даже преступниками. Так вот, в Голливуд я полетел в том настроении, с которым они из него возвращались.
    
Но я твердо верил, что смогу удержать ситуацию под контролем. Когда Доран привел меня на первую встречу с Маломаром и Холинэном, я оценил их правильно. С Холинэном мне сразу все стало ясно, а вот Маломар оказался далеко не так прост, как я ожидал. Доран, конечно, был шутом, но и он, и Маломар мне нравились. Холинэна я невзлюбил с первого взгляда. И когда он попросил меня сфотографироваться с Келлино, я чуть не послал его на хер. Когда же Келлино не появился в назначенный час, я ушел. Терпеть не могу кого-то ждать. Я не злился на них за то, что они опоздали. Так с чего им злиться на меня за то, что я их не дождался?
    
А что зачаровывало меня в Голливуде, так это различные представители семейства эмпидов.
    
Молодые парни, сделавшие себе вазэктомию, с коробками пленки под мышкой, сценариями и кокаином в своих однокомнатных квартирках, надеющиеся ставить фильмы, ищущие талантливых молодых девушек и парней, чтобы прочитать роль или потрахаться, коротая время. Далее следовали уже состоявшиеся продюсеры с кабинетом, секретаршей и сотней тысяч долларов на перспективный проект. Они звонили агентам и в агентства с просьбами присылать актрис и актеров на просмотры. Эти продюсеры имели на своем счету как минимум по одному фильму. Обычно низкобюджетному, не окупившему даже стоимости пленки, который прокатывался в самолетах и кинотеатрах для автомобилистов. Эти продюсеры платили калифорнийским еженедельникам за то, что они включали их творения в десятку лучших фильмов года. Или, ссылаясь на «Вэрайети»,[14] писали о том, что в Уганде фильм превзошел по кассовым сборам «Унесенных ветром». Сие означало, что «Унесенных ветром» никогда не показывали на экранах угандийских кинотеатров. У этих продюсеров на столе обычно стояли фотографии кинозвезд с надписью «С ЛЮБОВЬЮ». Свой рабочий день они посвящали собеседованиям с красавицами-актрисами, которые очень серьезно относились к своей работе и представить себе не могли, что для продюсеров это не самый худший вариант времяпрепровождения, тем более что при удаче они могли еще рассчитывать и на минет, от которого улучшалось пищеварение. Если актриса кому-то из них действительно западала в душу, ее приглашали на ленч в столовую студии и представляли тяжеловесам, проходящим мимо. Тяжеловесы проделывали то же самое в дни своей молодости, поэтому обычно не возражали против того, чтобы их задержали на секунду-другую. Но время на молоденькую актрису у них находилось только в том случае, если они видели в ней что-то особенное. Тогда она получала шанс на кинопробу.
    
Девушки и юноши знали правила, понимали, что честной игры ждать не приходится, но не оставляли надежды схватить удачу за хвост. Поэтому делали ставку на продюсера, режиссера, кинозвезду, но никогда, если хоть что-то соображали, на сценариста. Теперь-то до меня дошло, какие чувства испытывал в Голливуде Озано.
    
Но при этом я полностью осознавал, что это тоже элемент ловушки. Наряду с деньгами, роскошными кабинетами, лестью, напряженной атмосферой совещаний и ощущением причастности к такому важному делу, как создание фильма. В общем, на девушек я не смотрел. А если вдруг возникали плотские желания, я садился в самолет, летел в Вегас и стравливал давление за игорными столами. Калли всякий раз пытался прислать шлюху в мой номер. Я отказывался. Не из ханжества — искушение было сильным. Но играть мне нравилось больше, да еще и мучило чувство вины.
    
Я провел две недели в Голливуде, играя в теннис, обедая с Дораном и Маломаром, посещая вечеринки. Последние мне нравились. Однажды я встретил увядшую звезду, которую представлял себе в молодости, занимаясь онанизмом. Ей было за пятьдесят, но выглядела она — спасибо подтяжкам лица и салонам красоты — прекрасно. Разве что немного располнела да лицо стало чуть одутловатым от пристрастия к спиртному. На вечеринке она вновь напилась и пыталась с кем-нибудь трахнуться, не делая разницы между мужчинами и женщинами, но не смогла найти желающего. А ведь именно ее миллионы американцев мечтали увидеть в своей постели. Печальное дело, что тут скажешь. Но в целом вечеринки мне нравились. Знакомые лица актеров и актрис. Агенты, лучащиеся уверенностью в себе и в завтрашнем дне. Обаятельные продюсеры, напористые режиссеры. Должен признать, что единственной занудой на этих вечеринках был я.
    
А потом, мне нравился ласковый климат. Я любил бродить по обсаженным пальмами улицам Беверли-Хиллз, среди кинотеатров Уэствуда, в которые молоденькие студенты приглашали ослепительно красивых девиц. Я понимал, почему писатели тридцатых годов «продавались» Голливуду. Зачем корпеть пять лет над романом и заработать две штуки, если можно наслаждаться жизнью, получая те же деньги еженедельно?
    
Днем я работал в своем кабинете, обсуждал сценарий с Маломаром, ходил на ленч в столовую студии, заглядывал на съемочную площадку и наблюдал, как снимают фильм. Творческое напряжение актеров и актрис зачаровывало меня. А однажды просто потрясло. Молодая пара играла эпизод, в котором юноша убивал подружку, когда они занимались любовью. После съемки они упали друг другу в объятия и разрыдались, словно пережили настоящую трагедию. И в обнимку ушли со съемочной площадки.
    
Ленч в столовой студии всегда поднимал мне настроение. Я встречал людей, которых частенько видел на экране, и, казалось, все они читали мою книгу, во всяком случае, так они говорили. К моему удивлению, выяснилось, что актеры и актрисы очень немногословны. Зато они умели слушать. Продюсеры трещали без умолку. Режиссеры ели, погруженные в свои мысли, обычно в компании трех или четырех помощников. Свободнее всех вели себя техники. А вот сам процесс съемок нагонял на меня тоску. Грех было жаловаться на жизнь, но мне недоставало Нью-Йорка, общения с детьми, регулярных обедов с Озано. Иной раз я вечером летел в Вегас, проводил ночь в казино и ранним утром уже сидел в своем кабинете.
    
И однажды, уже после того, как я несколько раз проследовал маршрутом Лос-Анджелес — Нью-Йорк и обратно, Доран пригласил меня на вечеринку в арендуемый им дом в Малибу. Пообщаться в спокойной обстановке с кинокритиками, сценаристами, актерами, актрисами, режиссерами. Более важных дел у меня не нашлось, в Вегас лететь не хотелось, поэтому я пошел на вечеринку Дорана и впервые встретился там с Джанель.
   
   
    
     
Глава 29
    
    
Такие неформальные сборища частенько устраивались в домах Малибу, оборудованных теннисным кортом и большим бассейном с теплой водой. От океана дом отделяла узкая полоска песчаного пляжа. Гости приходили в повседневной одежде. Я заметил, что большинство мужчин бросали ключи от автомобиля на столик в холле. Когда я полюбопытствовал у Эдди Лансера почему, он ответил, что в Голливуде мужские брюки принято шить в обтяжку, поэтому засунуть что-либо в карман решительно невозможно.
    
Прогуливаясь по комнатам, я выхватывал обрывки интересных разговоров. Высокая, тощая, темноволосая, очень энергичная женщина увивалась вокруг симпатичного продюсера в яхтсменской кепочке. К ним подскочила низенькая пухленькая блондинка и прошипела: «Еще раз прикоснешься к моему мужу, получишь по манде». Продюсер, сильно заикаясь, успокоил супругу: «Н-не в-в-волн-нуй-й-ся, д-дор-рог-г-гая. Н-ни д-для ч-чег-го др-руг-гог-го он-на уж-же и н-не г-год-дит-тся».
    
Заглянув в спальню, я увидел парочку, устроившуюся на кровати, и услышал, как женщина голосом очень строгой учительницы командует: «Живо вставай!»
    
Мужчина, в котором я узнал нью-йоркского писателя, вещал: «Ух, этот кинобизнес! Если у тебя, скажем, репутация великого дантиста, тебе предложат заняться нейрохирургией». Еще один озлобленный писатель, подумал я.
    
Вышел на автостоянку у автомагистрали, проложенной вдоль побережья, и увидел Дорана и нескольких его приятелей, восхищающихся двухместным спортивным автомобилем «Статц Беакэт». Кто-то сказал, что эта модель стоит шестьдесят тысяч долларов. «За такие деньги он должен не только ездить, но и делать минет», — прокомментировал Доран. Все рассмеялись. «Как ты решился просто припарковать его? — спросил Доран у владельца автомобиля. — Это то же самое, что работать в ночную смену, женившись на Мэрилин Монро».
    
В принципе я пошел на эту вечеринку ради того, чтобы встретиться с Кларой Форд, которую полагал самым лучшим американским кинокритиком. Потрясающе умная женщина, виртуозно владеющая пером, она прочитывала множество книг, смотрела все фильмы, и в девяносто девяти случаях из ста ее мнение полностью совпадало с моим. Если она хвалила фильм, я точно знал, что я могу на него идти: возможно, он мне тоже понравится, но уж в любом случае я смогу высидеть в зале до окончания сеанса. Ее рецензии максимально приблизились к художественной прозе, но при этом она никогда не мнила себя писателем. Положение критика полностью ее устраивало.
    
Шансов поговорить с ней у меня было немного, но я особо и не переживал. Мне лишь хотелось увидеть ее вживую. Пришла она с Келлино, и он не отпускал ее от себя. А поскольку вокруг него мгновенно собиралась толпа, Клара Форд тоже оказалась в центре внимания. Так что я сидел в углу и наблюдал.
    
Лицо Клары, небольшого росточка миниатюрной женщины, светилось умом, так что в моих глазах она выглядела писаной красавицей. В ней каким-то образом уживались предельная жесткость и наивность. Она могла выставить других нью-йоркских кинокритиков последними дилетантами, очень аргументированно, словно окружной прокурор, располагающий неопровержимыми уликами. Она могла разнести в пух и прах парня, чьи юмористические колонки о киношных делах в воскресном приложении вызывали не смех, а раздражение. Она так врезала одному апологету авангардистского кино, что потом ему пришлось долго доказывать, что он не верблюд.
    
Я видел, что вечеринка ей нравится. И она понимала, что Келлино своими ухаживаниями дурит ей голову. А Келлино так лучился обаянием, что казалось, передо мной не реальная жизнь, а сцена из фильма. Келлино поигрывал ямочками на щеках, как мускулами, и Клара Форд, несмотря на ум и проницательность, уже начала таять.
    
— Вы думаете, Келлино позволит ей трахнуть себя на первом свидании? — внезапно раздался голос у моего плеча.
    
Принадлежал голос очень миловидной блондинке, уже далеко не девушке. Я предположил, что ей где-то под тридцать. Как и у Клары Форд, ум придавал особую красоту ее лицу.
    
Белоснежная кожа обтягивала высокие скулы, и я заметил, что кожа эта прекрасно обходится без макияжа. А ее большие карие глаза могли загораться радостью ребенка и становиться трагичными, как у героинь Дюма. Возможно, в момент нашей встречи такие сравнения не пришли мне в голову. Возможно, они появились позже. Тогда ее карие глаза озорно поблескивали. Похоже, ей нравилось пребывать на периферии, а не в центре событий. Чем-то она напоминала подростка, ужасно довольного тем, что его оставили в покое и теперь он может заняться интересующим его делом. Я представился и услышал в ответ, что ее зовут Джанель Ламберт.
    
Теперь я ее узнал. Видел в эпизодических ролях в нескольких фильмах, и она всегда играла очень хорошо. С полной самоотдачей. Не вызывало сомнений, что она восхищена Кларой Форд и, наверное, всякий раз раскрывала ее статью с надеждой, что критик напишет и про нее. Видать, не написала, потому что Джанель определенно дулась. Другая женщина сочла бы необходимым пройтись по Кларе, но Джанель все-таки не держала на нее зла.
    
Она знала, кто я такой, и произнесла по поводу моей книги положенные слова. Я, как обычно, сделал вид, что пропускаю комплименты мимо ушей. Мне нравилось, как она одета — скромно, но со вкусом, и никакой тебе высокой моды.
    
— Подойдем, — предложила она.
    
Я думал, что она хочет пообщаться с Келлино, но, когда мы смешались с толпой, понял, что ей очень хочется завязать разговор с Кларой. Джанель говорила что-то умное, но Форд не ответила взаимностью, возможно, потому, я, во всяком случае, так подумал, чтобы не привлекать лишнего внимания к такой красавице.
    
Внезапно Джанель повернулась и вышла из группы окруживших Келлино и Форд людей. Я последовал за ней. Я видел лишь ее спину, но у двери, догнав ее, обнаружил, что она плачет.
    
Как же ей шли слезы! На золотисто-коричневой радужке глаз проступили черные точки, а может, коричневые, более темного оттенка (потом я выяснил, что Джанель носила контактные линзы), и слезы оптически увеличивали глаза, добавляли золотистости. Я также понял, что глаза она немного подкрасила, потому что от слез потекла тушь.
    
— Вы прекрасны, когда плачете, — имитировал я Келлино в одной из сыгранных им ролей героя-любовника.
    
— Пошел ты на хер, Келлино, — ответила она.
    
Я ненавижу матерящихся женщин. Но только у нее слово «хер» звучало мелодично и дружелюбно. Наверное, сказался южный акцент.
    
Может, такое впечатление создалось у меня потому, что слово это вошло в ее лексикон в самое последнее время. Может, потому, что она улыбалась, давая мне понять, что обращается не к Келлино, а к его имитатору. Улыбалась она во весь рот.
    
— Не знаю, почему я такая глупая. Но я никогда не хожу на вечеринки. И на эту пришла лишь потому, что хотела повидаться с ней. Я от нее в восторге.
    
— Она хороший критик, — согласился я.
    
— И она такая умная. Однажды она так хорошо написала обо мне. Я думала, что я ей нравлюсь. А сегодня она меня в упор не видела. Уж не знаю почему.
    
— На то есть веские причины. Вы прекрасны, а она — нет. На этот вечер у нее есть определенные планы в отношении Келлино, и она не хочет, чтобы он отвлекался на вас.
    
— Это глупо. Я не люблю актеров.
    
— Но вы прекрасны, — настаивал я. — И ума вам не занимать. Она просто обязана вас ненавидеть.
    
Впервые она посмотрела на меня с неподдельным интересом. Мне-то она уже давно нравилась. За то, что красива. За то, что не ходит на вечеринки. За то, что не любит актеров, даже таких обаятельных красавцев, как Келлино, в безупречно сшитых костюмах, с тщательно уложенными волосами. И за то, что умна. Опять же, она могла плакать на людях только потому, что кинокритик не пожелала с ней общаться. Вот эта ранимость и побудила меня пригласить Джанель на обед и в кино. Я не знал, что Озано мог бы просветить меня на этот счет. Ранимая женщина может убить тебя в любой момент.
    
Пусть это покажется странным, но сексуального влечения к Джанель я не испытывал. Просто она мне чертовски понравилась. Несмотря на красоту и удивительно счастливую, пусть и с непросохшими слезами, улыбку, с первого взгляда на сексуальную женщину она не тянула. А может, сказалась моя неопытность в этом вопросе. Потому что позже, увидев ее, Озано безапелляционно заявил, что она излучает сексуальность, как раскаленная вольфрамовая нить — свет. Я передал Джанель слова Озано, и она сказала, что это, должно быть, случилось с ней после того, как она встретила меня, так как раньше она обходилась без секса. Когда я начал подтрунивать над ней, говоря, что такого быть не может, она радостно мне улыбнулась и спросила, доводилось ли мне слышать о вибраторах?
    
Забавно, но рассказ взрослой женщины о том, что она мастурбирует с вибратором, только усилил мое влечение к ней. Объяснение тут простое. Ее слова ясно давали понять, что она не распутница, хотя очень красива и живет там, где мужчины кидаются на женщин с той же быстротой, что кошка — на мышку, и в основном по той же причине.
    * * *
    
Мы встретились с ней за две недели пять раз, прежде чем добрались до постели. Возможно, до того, как мы переспали, нам было даже и лучше.