1 2 3 4 5 6 
часто  видели  танцующим;  я  мог  тогда,  без  понятия  об  утомлении, быть

пять-шесть  часов в пути в горах.  Я хорошо спал, я много смеялся  -  у меня

была совершенная выносливость и терпение.

       

     5      

 

     За вычетом этих десятидневных творений, годы во время и главным образом

после  Заратустры  были  несравнимым  бедствием. Дорого  искупается  -  быть

бессмертным:  за это умираешь не  раз  живьем. - Есть нечто,  что  называю я

rancune  великого:  все  великое,  всякое  творение,  всякое  дело,  однажды

содеянное, немедленно обращается против того, кто его содеял. Именно потому,

что он его  содеял, он слаб теперь, он не выдерживает больше своего дела, он

не смотрит больше ему  в лицо. Иметь за собой  нечто, чего никогда  не  смел

хотеть,  нечто, в  чем  завязан узел  в  судьбе  человечества, - и иметь это

теперь на себе!.. Это почти придавливает... Rancune великого! - Второе,  это

ужасная тишина, которую  слышишь вокруг себя. У одиночества семь шкур; ничто

не проникает  сквозь  них.  Приходишь к  людям, приветствуешь друзей:  новая

пустыня, ни одного приветного взора. В лучшем случае нечто вроде возмущения.

Такое  возмущение, но в очень  различной  степени испытывал и я,  и почти от

каждого, кто был мне близок; кажется,  ничто не оскорбляет  глубже, чем если

вдруг дать почувствовать дистанцию, -  благородные натуры,  которые не могут

жить  без  глубокого почитания,  бывают  редки. -  Третье  -  это  абсурдная

раздражительность  кожи к  маленьким уколам, своего рода беспомощность перед

всем маленьким.  Она  кажется  мне  обусловленной той огромной  тратой  всех

оборонительных  сил,   которая  является  предпосылкой  всякого  творческого

действия, всякого  действия,  проистекающего  из наиболее  личного, наиболее

интимного,  наиболее  сокровенного.  Маленькие оборонительные  силы  как  бы

уничтожены; они не имеют никакого притока сил. - Я решаюсь  еще указать, что

ухудшается  пищеварение, начинаешь неохотно двигаться,  часто  подвергаешься

ознобу, также  и  чувству  недоверия  -  того  недоверия, которое  во многих

случаях есть простая этиологическая ошибка. В таком состоянии почувствовал я

однажды приближение  стада  коров,  прежде чем  я  увидел его,  -  благодаря

возвращению   более  нежных,  более  человеколюбивых  мыслей:  в  этом  есть

теплота...

      6      

 

     Произведение это стоит совершенно  особняком. Оставим в стороне поэтов;

быть может, вообще  никогда  и ничто  не было сотворено  от  равного избытка

силы. Моё понятие "дионисическое"  претворилось здесь  в наивысшее действие;

применительно к нему вся остальная человеческая деятельность выглядит бедной

и условной. Какой-нибудь Гёте, какой-нибудь  Шекспир ни  минуты не  могли бы

дышать в  этой атмосфере чудовищной страсти  и высоты, Данте  в  сравнении с

Заратустрой есть  только  верующий, а не тот,  кто  создаёт впервые  истину,

управляющий  миром  дух, рок, -  поэты Веды суть  только  священники,  и  не

достойны  даже  развязать  ремни башмаков  Заратустры; но всё это  есть  ещё

минимум  и  не  даёт  никакого  понятия  о  той дистанции,  о  том  лазурном

одиночестве,  в  котором  живёт это произведение.  У Заратустры есть  вечное

право сказать: "я замыкаю  круги вокруг себя и священные границы; всё меньше

поднимающихся со мною на всё более высокие горы; я строю хребет из всё более

священных гор".  Пусть  соединят воедино  дух  и доброту всех великих душ: и

совокупно  не  были  бы  они  в  состоянии  произнести  хотя  бы  одну  речь

Заратустры. Велика та лестница, по которой  он поднимается и спускается;  он

дальше  видел, дальше  хотел,  дальше мог, чем какой бы  то  ни было  другой

человек.  Он  противоречит каждым  словом,  этот самый утверждающий  из всех

умов; в  нём все противоположности связаны в новое единство. Самые высшие  и

самые низшие силы человеческой натуры, самое сладкое, самое легкомысленное и

самое  страшное  с  бессмертной  уверенностью  струятся у  него  из  единого

источника. До него не знали, что такое глубина, что такое высота, ещё меньше

знали, что такое истина. Нет  ни одного мгновения в этом откровении  истины,

которое было бы  уже предвосхищено, угадано кем-либо из величайших.  Не было

мудрости,  не  было  исследования   души,  не  было  искусства  говорить  до

Заратустры;  самое близкое, самое  повседневное говорит  здесь о неслыханных

вещах.  Сентенция дрожит  от  страсти;  красноречие  стало  музыкой;  молнии

сверкают  в не разгаданное доселе будущее. Самая могучая сила образов, какая

когда-либо существовала, является убожеством и игрушкой по сравнению с  этим

возвращением языка к природе образности. - А как Заратустра спускается с гор

и говорит  каждому  самое  доброжелательное! Как он  даже своих противников,

священников,  касается нежной  рукой и вместе с  ними  страдает из-за них! -

Здесь  в каждом  мгновении преодолевается  человек, понятие  "сверхчеловека"

становится здесь высшей реальностью, -  в бесконечной дали  лежит здесь всё,

что   до  сих   пор  называлось  великим  в  человеке,  лежит  ниже  его.  О

халкионическом начале, о  лёгких ногах, о совмещении  злобы  и легкомыслия и

обо  всём,  что вообще  типично для  типа  Заратустры, никогда  ещё никто не

мечтал  как о существенном  элементе величия. Заратустра  именно в этой шири

пространства,  в этой  доступности противоречиям  чувствует  себя  наивысшим

проявлением всего сущего;  и когда услышат, как он это определяет, откажутся

от поисков ему равного.

     -  душа,  имеющая  очень  длинную лестницу  и  могущая опуститься очень

низко, -

     - душа самая обширная, которая далеко может бегать, блуждать и метаться

в себе  самой;  самая  необходимая, которая  ради удовольствия  бросается  в

случайность, -

     - душа сущая, которая погружается в становление; имущая,  которая хочет

войти в волю и в желание, -

     -  убегающая от себя  самой и  широкими  кругами себя  догоняющая; душа

самая мудрая, которую тихонько приглашает к себе безумие, -

     - наиболее себя любящая, в которой все вещи находят своё течение и своё

противотечение, свой прилив и отлив -

     Но это и есть понятие самого Диониса. -  Именно к  нему приводит ещё  и

другое размышление. Психологическая проблема в типе Заратустры заключается в

вопросе,  каким образом тот,  кто в  неслыханной степени говорит Нет, делает

Нет всему,  чему  до  сих пор  говорили Да, может,  несмотря  на  это,  быть

противоположностью отрицающего духа; каким образом дух, несущий самое тяжкое

бремя судьбы, роковую задачу, может,  несмотря на это,  быть  самым лёгким и

самым  потусторонним  - Заратустра  есть танцор,  -  каким образом тот,  кто

обладает  самым  жестоким,  самым страшным познанием  действительности,  кто

продумал  "самую  бездонную мысль", не  нашёл, несмотря  на это,  возражения

против существования, даже против его вечного возвращения, - напротив, нашёл

ещё одно  основание,  чтобы  самому  быть  вечным утверждением  всех  вещей,

"говорить огромное  безграничное Да и Аминь"... "Во все бездны  несу  я своё

благословляющее утверждение"... Но это и есть ещё раз понятие Диониса.

       

     7      

 

     Каким языком будет говорить подобный дух, когда ему придётся говорить с

самим  собою? Языком дифирамба.  Я изобретатель  дифирамба. Пусть послушают,

как говорит Заратустра с самим собою перед восходом солнца: таким изумрудным

счастьем, такой  божественной нежностью не обладал ещё ни один язык до меня.

Даже глубочайшая  тоска такого Диониса всё ещё обращается в дифирамб; я беру

в  доказательство  Ночную   песнь  -  бессмертную  жалобу  того,  кто  из-за

преизбытка света и власти, из-за своей солнечной натуры обречён не любить.

     Ночь: теперь говорят громче все  бьющие ключи. И  моя душа  тоже бьющий

ключ.

     Ночь:  теперь только пробуждаются все песни влюблённых. И моя душа тоже

песнь влюблённого.

     Что-то неутолённое,  неутолимое есть  во мне; оно хочет говорить. Жажда

любви есть во мне; она сама говорит языком любви.

     Я - свет; ах, если бы быть  мне ночью! Но в том и одиночество  моё, что

опоясан я светом.

     Ах, если бы быть мне тёмным и ночным! Как упивался бы я сосцами света!

     И даже вас благословлял бы я, вы, звёздочки,  мерцающие, как светящиеся

червяки, на небе! - и был бы счастлив от ваших даров света.

     Но  я  живу в своём  собственном свете,  я  вновь  поглощаю пламя,  что

исходит из меня.

     Я не знаю счастья берущего; и часто  мечтал я о том, что  красть должно

быть ещё блаженнее, чем брать.

     В  том моя бедность, что моя рука никогда не отдыхает от дарения; в том

моя зависть, что я вижу глаза, полные ожидания, и просветлённые ночи тоски.

     О горе всех, кто дарит!  О  затмение моего солнца! О алкание желаний! О

ярый голод среди пресыщения!

     Они  берут у  меня; но  затрагиваю ли  я их  душу? Целая пропасть лежит

между дарить и брать;  но и через малейшую пропасть очень  трудно перекинуть

мост.

     Голод вырастает из моей красоты;  причинить страдание  хотел  бы я тем,

кому я свечу, ограбить хотел бы одарённых мною - так алчу я злобы.

     Отдёрнуть руку, когда другая рука уже протягивается к ней; медлить, как

водопад, который медлит в своём падении, - так алчу я злобы.

     Такое мщение измышляет  мой избыток; такое коварство рождается из моего

одиночества.

     Моё счастье дарить  замерло в дарении, моя добродетель  устала от  себя

самой и от своего избытка!

     Кто постоянно дарит, тому грозит опасность потерять стыд; кто постоянно

раздаёт,  у   того  рука  и  сердце  натирают  себе  мозоли  от  постоянного

раздавания.

     Мои  глаза  не  делаются уже влажными  перед стыдом  просящих; моя рука

слишком огрубела для дрожания рук наполненных.

     Куда  же  девались  слёзы  из моих  глаз  и пушок  из  моего сердца?  О

одиночество всех дарящих! О молчаливость всех светящих!

     Много солнц вращается в пустом пространстве; всему, что  темно, говорят

они своим светом - для меня молчат они.

     О,  в  этом  и  есть  вражда света  ко  всему  светящемуся: безжалостно

проходит он своими путями.

     Несправедливое в  глубине сердца ко  всему  светящемуся, равнодушное  к

другим солнцам - так движется всякое солнце.

     Как  буря, несутся солнца своими путями, в этом -  движение  их.  Своей

неумолимой воле следуют они, в этом - холод их.

     О,  это  вы,  тёмные  ночи, создаёте  теплоту из всего светящегося!  О,

только вы пьёте молоко и усладу из сосцов света!

     Ах,  лёд вокруг  меня,  моя  рука обжигается об лёд! Ах,  жажда во мне,

которая томится по вашей жажде!

     Ночь: ах, зачем я должен быть светом! И жаждою тьмы! И одиночеством!

     Ночь: теперь рвётся, как родник, моё желание - желание говорить.

     Ночь: теперь говорят громче все бьющие ключи.  И  моя душа  тоже бьющий

ключ.

     Ночь: теперь пробуждаются все песни влюблённых. И моя душа  тоже  песнь

влюблённого. 

      8      

 

     Так никогда не писали, никогда не чувствовали, никогда не страдали: так

страдает бог, Дионис. Ответом на такой дифирамб солнечного уединения в свете

была бы Ариадна... Кто, кроме меня, знает, что такое Ариадна!.. Ни у кого до

сих пор  не  было  разрешения всех  подобных  загадок, я  сомневаюсь,  чтобы

кто-нибудь  даже видел здесь загадки. - Заратустра определил однажды со всей

строгостью свою задачу - это также и моя задача,  - так что нельзя ошибиться

в смысле:  он есть  утверждающий  вплоть до оправдания, вплоть до искупления

всего прошедшего.

     Я хожу среди людей, как  среди обломков будущего, - того  будущего, что

вижу я.

     И в том моё творчество и стремление,  чтобы собрать и соединить воедино

всё, что является обломком, загадкой и ужасной случайностью.

     И  как мог бы я быть человеком, если бы человек  не был  также  поэтом,

отгадчиком и избавителем от случая!

     Спасти тех, кто миновали, и преобразить всякое "было" в "так хотел я" -

лишь это я назвал бы избавлением.

     В другом  месте он со  всей возможной  строгостью определяет, чем может

быть для него "человек" - ни предметом любви, ни даже предметом сострадания,

- и над великим отвращением к человеку стал  Заратустра господином:  человек

для него  есть бесформенная  масса, материал, безобразный  камень, требующий

ещё ваятеля.

     Не хотеть больше, не ценить больше  и не созидать больше: ах, пусть эта

великая усталость навсегда останется от меня далёкой!

     Даже  в  познании   чувствую  я  только  радость   рождения  и  радость

становления  моей  воли; и если есть невинность в моём познании,  то потому,

что есть в нём воля к рождению.

     Прочь от Бога и богов тянула меня эта воля: и что осталось бы созидать,

если бы боги - существовали!

     Но  всегда  к  человеку  влечёт  меня  сызнова  пламенная  воля  моя  к

созиданию; так устремляется молот на камень.

     Ах, люди,  в камне дремлет для  меня образ, образ моих  образов! Ах, он

должен дремать в самом твёрдом, самом безобразном камне!

     Теперь  дико устремляется мой  молот на  свою  тюрьму.  От  камня летят

куски; какое мне дело до этого?

     Завершить  хочу  я  этот  образ:  ибо  тень  подошла  ко  мне  -  самая

молчаливая, самая лёгкая приблизилась ко мне!

     Красота сверхчеловека  приблизилась ко мне, как  тень. Что мне теперь -

до богов!..

     Я  отмечаю  последнюю точку зрения: подчёркнутая  строфа  даёт доступ к

ней.   Для   дионисической  задачи  твёрдость  молота,   радость  даже   при

уничтожении,  принадлежит решительным  образом  к предварительным  условиям.

Императив:  "станьте  тверды!", самая  глубокая  уверенность в  том, что все

созидающие тверды, есть истинный отличительный признак дионисической натуры.

 

       

ПО   ТУ СТОРОНУ ДОБРА И ЗЛА      

 

     Прелюдия к философии будущего

     Задача  для воспоследовавших  затем  лет  была  предначертана  со  всей

возможной строгостью. После того  как  утверждающая часть  моей  задачи была

разрешена, настала очередь  негативной,  негактивной  (neintuende) половины:

переоценка бывших  до  сего  времени  ценностей,  великая война - заклинание

решающего дня. Сюда относится и  осторожный  взгляд, ищущий близких,  таких,

которые из  силы протянули бы мне руку для разрушения. - С этих  пор все мои

сочинения суть  рыболовные  крючки; возможно, я лучше кого-либо знаю  толк в

рыбной ловле?.. Если ничего не ловилось, то это не моя вина. Не было рыбы...

       

     2      

 

     Эта  книга (1886) во всём существенном  есть  критика современности, не

исключая  и   современных  наук,  современных   искусств,  даже  современной

политики, наряду с указаниями, отсылающими к противоположному типу,  который

отмечен  решительным минимумом современности, к  благородному, утверждающему

типу.  В этом  последнем смысле книга представляет собою школу  gentilhomme,

беря названное понятие  более духовно  и более  радикально,  чем  его  брали

когда-либо.  Нужно иметь мужество во  плоти, чтобы выдержать  его,  нужно не

знать страха... Все вещи, которыми так гордится наш век, пережиты здесь  как

противоречие  этому  типу,  почти как  дурные  манеры,  например  знаменитая

"объективность", "сочувствие ко всему страждущему", "историческое чувство" с

его раболепством перед чужим вкусом, с его ползанием  на животе перед petits

faits, "научность". - Если вспомнить, что эта книга следует  за Заратустрой,

то  легко угадать  тот  диететический  regime, которому  она  обязана  своим

возникновением.   Глаз,  избалованный  чудовищной   принудительностью   быть

дальнозорким  -  Заратустра дальновиднее самого царя, - вынужден здесь остро

схватывать ближайшее, время, обстание. Во всех отношениях, и прежде всего  в

форме, легко найти как бы добровольный разрыв с теми инстинктами, из которых

стал  возможным Заратустра. Рафинированность в форме, в замысле, в искусстве

молчать стоит здесь на  переднем  плане, психология трактуется  с намеренной

твёрдостью  и жестокостью  - книга отклоняет всякое добродушное  слово... На

всём этом можно отдохнуть:  впрочем, кто  угадает,  какого рода отдых  нужен

после  такой  траты  доброты, как Заратустра?.. Говоря  теологически - пусть

прислушиваются,  ибо я  редко говорю  как теолог, - сам Бог  улёгся в  конце

своего  трудового дня, подобно змее, под древо  познания: так отдыхал  он от

обязанности быть Богом... Он сотворил всё слишком  прекрасным... Дьявол есть

только праздность Бога в каждый седьмой день...

 

       

ГЕНЕАЛОГИЯ   МОРАЛИ      

 

     Полемическое сочинение

     Три рассмотрения,  из которых состоит  эта  генеалогия, быть  может,  с

точки зрения  выражения, цели и  искусства изумлять есть самое зловещее, что

до сих пор было  написано. Дионис,  как  известно, есть также  бог мрака.  -

Каждый  раз  начало,  которое должно  вводить  в  заблуждение,  -  холодное,

научное, даже ироническое, нарочито выпирающее,  нарочито останавливающее на

себе.  Постепенно  больше беспокойства;  местами  молнии;  очень  неприятные

истины, слышные издали с глухим рокотом, - пока наконец не достигается tempo

feroce, где всё мчится вперёд с чудовищным напряжением. В конце, каждый раз,

среди  поистине  ужасных  раскатов,  новая истина  становится  видимой среди

густых туч. -  Истина  первого рассмотрения  есть  психология  христианства:

рождение христианства  из  духа  ressentiment,  а не  из "духа",  как  часто

думают,  - по существу движение  назад, великое восстание  против господства

аристократических  ценностей. Второе рассмотрение  даёт психологию  совести:

она не есть "голос Бога  в человеке", как  часто думают, - она есть инстинкт

жестокости, обращённый  назад,  внутрь,  после  того  как  он уже  не  может

разрядиться вовне. Жестокость  впервые  освещается  здесь как  одно из самых

старых  и самых неустранимых оснований  культуры.  Третье  рассмотрение даёт

ответ  на вопрос, откуда происходит чудовищная власть аскетического  идеала,

идеала священника, несмотря  на то что он есть идеал вредный par excellence,

воля  к  гибели,  идеал  decadence. Ответ: не потому, что  Бог действует  за

спиною священников, как обыкновенно думают,  a faute  de mieux - потому, что

это  был до сих  пор единственный идеал, ибо он  не  имел  конкурентов. "Ибо

человек предпочитает  хотеть  Ничто, чем ничего не  хотеть"... Прежде  всего

недоставало противоидеала - вплоть до Заратустры. - Меня поняли.  Здесь  три

решающие предварительные  работы психолога для переоценки всех ценностей.  -

Эта книга содержит первую психологию священника.

 

 СУМЕРКИ   ИДОЛОВ      

 

     Как философствуют молотом

     Это сочинение  менее  чем  в 150 страниц, весёлое и  зловещее по  тону,

демон, который смеётся, - произведение  столь немногих дней, что я стесняюсь

назвать их число, - является вообще исключением среди книг: нет ничего более

богатого  содержанием, более  независимого,  более опрокидывающего  -  более

злого. Если  хотят  вкратце  составить  себе понятие  о том, как до меня всё

стояло вверх ногами, пусть  начинают с  этого  сочинения. То, что называется

идолом  на титульном листе,  есть  попросту  то, что  называли  до  сих  пор

истиной. Сумерки идолов - по-немецки: старая истина приходит к концу...

       

     2      

 

     Нет  ни  одной  реальности,  ни  одной  "идеальности",  которая  в этом

сочинении не была бы затронута ( - затронута: какой осторожный евфемизм!..).

Не  только  вечные идолы, но и  самые  молодые, следовательно, самые  хилые.

"Современные идеи", например.  Великий ветер  проносится между  деревьями, и

всюду  падают плоды - истины. В этом расточительность слишком богатой осени:

спотыкаешься об истины, некоторые из них даже придавлены  насмерть - до того

их много... Но то, что остаётся  в руках, это уже не проблематичное, это уже

решения. У меня впервые в руках масштаб для "истин",  я впервые могу решать.

Как если бы во мне выросло второе сознание, как если бы "воля" зажгла во мне

свет  для себя  над  кривою  тропой, по  которой она  до сих  пор спускалась

вниз... Кривая  тропа -  её называли  путём  к  "истине"... Кончилось всякое

"тёмное стремление", именно добрый человек  меньше всего смыслил в настоящем

пути...  И, говоря вполне серьёзно, никто до  меня не  знал настоящего пути,

пути вверх: только с меня начинаются снова  надежды,  задачи, предписывающие

пути культуры, - я их благостный вестник. Именно поэтому являюсь я роком...

       

     3      

 

     Непосредственно за  окончанием только что названного произведения  и не

теряя ни одного дня приступил я к  чудовищной задаче Переоценки,  с чувством

царской  гордости,  с  которым  ничто  не может  сравниться,  каждую  минуту

сознавая своё бессмертие  и высекая  с уверенностью рока знак за  знаком  на

медных  скрижалях. Предисловие появилось 3 сентября 1888 года: когда  утром,

после  написания  его, я вышел на  воздух, предо мною  был  самый прекрасный

день,  какой  когда-либо  показывал  мне  Верхний  Энгадин,  -   прозрачный,

сверкающий красками, вмещающий в себя все контрасты  и нюансы между  льдом и

Югом. - Лишь 20 сентября покинул я Сильс-Марию, задержанный наводнениями и в

конце концов оставшийся единственным гостем этого  чудесного места, которому

благодарность моя приносит в дар бессмертное имя. После путешествия, полного

случайностей и даже  опасности для  жизни в залитом  водою  Комо, которого я

достиг  лишь  глубокой  ночью, я прибыл 21-го  днём в Турин, моё  доказанное

место,  мою резиденцию  отныне.  Я снял ту самую  квартиру,  которую занимал

весною, на  via Carlo Alberto 6, III против колоссального palazzo Carignano,

где родился  Vittorio Emanuele, с видом на  piazza  Carlo Alberto  и  за ним

далее на страну холмов. Не колеблясь и не  давая  ни на минуту отвлечь себя,

вернулся  я   к  работе:   оставалось   ещё   написать  последнюю   четверть

произведения.  30 сентября день великой победы; седьмой день; отдых Бога  на

берегах По. В  тот же  день написал я ещё  предисловие  к "Сумеркам идолов",

корректура их печатных листов была моим отдыхом  в сентябре. -  Я никогда не

переживал такой осени, даже  никогда не считал что-нибудь подобное возможным

на  земле  -  Клод Лоррен, продуманный  в бесконечное,  каждый  день -  день

равного беспредельного совершенства. -

 

       

КАЗУС   ВАГНЕР      

 

     Проблема музыканта

     Чтобы отнестись справедливо к этому  сочинению, надо страдать от судьбы

музыки как от открытой раны. Отчего страдаю я, страдая от  судьбы музыки?  -

Оттого,   что   музыка  лишена   своего  миропрославляющего,   утверждающего

характера, - оттого,  что она сделалась  музыкой decadence и  уже  перестала

быть свирелью Диониса... Но  если кто-нибудь, подобно мне,  чувствует в деле

музыки  собственное  дело,  историю собственных страданий, то он найдёт  это

сочинение всё  ещё  слишком снисходительным, слишком мягким.  Быть весёлым в

таких  случаях и добродушно высмеивать попутно  самого себя - ridendo dicere

severum, -  где  verum  dicere  оправдало бы  всякую суровость,  -  это сама

гуманность. Кто собственно сомневается в том, что я, как старый артиллерист,

могу выкатить против Вагнера  моё тяжёлое  орудие? - Всё  решительное в этом

деле я оставил при себе  - я  любил Вагнера. -  Впрочем, в смысле и на  пути

моей задачи лежит нападение на  более  тонкого "незнакомца", которого другой

не легко разгадает - о, мне предстоит открыть ещё совсем иных "незнакомцев",

чем  какого-то Калиостро музыки, - и  конечно же более сильное  нападение на

становящуюся  в духовном  отношении всё  более  и более  трусливой и  бедной

инстинктами, всё более и более делающуюся почтенной немецкую  нацию, которая

с  завидным  аппетитом   продолжает  питаться  противоположностями   и   без

расстройства желудка проглатывает "веру" вместе с научностью,  "христианскую

любовь" вместе  с  антисемитизмом,  волю к  власти  (к  "Империи") вместе  с

evangile   des  humbles...  Это  безучастие  среди  противоположностей!  Эта

пищеварительная  нейтральность  и  это  "бескорыстие"!  Этот  здравый  смысл

немецкого  нёба, которое всему  даёт  равные права, -  которое  всё  находит

вкусным... Без всякого сомнения,  немцы -  идеалисты... Когда  я в последний

раз посетил Германию,  я нашёл  немецкий  вкус  озабоченным  предоставлением

равных прав Вагнеру и трубачу из Зэкингена; я сам был свидетелем того, как в

Лейпциге, в  честь самого настоящего и  самого немецкого  музыканта в старом

смысле слова, а не только в смысле имперского немца, мейстера Генриха Шютца,

был  основан  ферейн Листа  с  целью  развития и  распространения извилистой

церковной музыки... Без всякого сомнения, немцы - идеалисты...

       

     2      

 

     Но здесь  ничто  не должно помешать  мне стать грубым  и сказать немцам

несколько  жёстких  истин:  кто  сделает это кроме меня?  - Я  говорю об  их

непристойности  in historicis. Немецкие историки  не только утратили широкий

взгляд на ход, на ценности  культуры, но  все они  являются шутами  политики

(или  церкви):  они даже  подвергают  остракизму этот  широкий  взгляд. Надо

прежде всего  быть "немцем",  "расой", тогда уже можно  принимать  решения о

всех ценностях и не-ценностях in historicis - устанавливать их... "Немецкое"

есть аргумент, "Deutschland, Deutschland uber alles" есть  принцип, германцы

суть "нравственный миропорядок" в истории; по отношению к imperium Romanum -

носители  свободы,  по отношению к  восемнадцатому  столетию -  реставраторы

морали,   "категорического   императива"...  Существует  имперская  немецкая

историография,  я  боюсь,  что существует  даже антисемитская,  - существует

придворная историография,  и господину фон Трейчке  не  стыдно... Недавно, в

качестве   "истины",   обошло  все   немецкие  газеты  идиотское  мнение  in

historicis, тезис, к счастью, усопшего эстетического шваба Фишера, с которым

должен-де согласиться всякий немец:  "Ренессанс и Реформация вместе образуют

одно целое - эстетическое  возрождение и  нравственное  возрождение". -  При

таких  тезисах моё  терпение  приходит  к  концу, и я  испытываю  желание, я

чувствую это даже как обязанность -  сказать наконец немцам, что  у них  уже

лежит  на  совести. Все  великие  преступления  против  культуры  за  четыре

столетия  лежат у них  на совести!..  И  всегда по одной  причине:  из-за их

глубокой  трусости  перед  реальностью,  которая  есть  также трусость перед

истиной,  из-за  их,  ставшей  у  них  инстинктом,  неправдивости, из-за  их

"идеализма"...  Немцы лишили Европу  жатвы, смысла последней великой  эпохи,

эпохи  Ренессанса,  в  тот  момент, когда высший  порядок  ценностей,  когда

аристократические,  жизнеутверждающие  и  обеспечивающие  будущее   ценности

достигли  победы  в  самой резиденции противоположных  ценностей,  ценностей

упадка, - и вплоть до инстинктов тех, кто там находился! Лютер, этот роковой

монах, восстановил  церковь и, что в тысячу  раз хуже,  христианство  в  тот

момент,  когда  оно было  побеждено...  Христианство,  это ставшее  религией

отрицание воли к жизни... Лютер, невозможный монах, который по причине своей

"невозможности"  напал на церковь и  -  следовательно! - восстановил её... У

католиков было бы основание устраивать празднества  в честь Лютера, сочинять

театральные  представления  в  честь   Лютера...  Лютер  -  и  "нравственное

возрождение"! К  чёрту всю психологию! - Без  сомнения,  немцы-идеалисты.  -

Дважды,  когда  с   огромным  мужеством  и  самопреодолением  был  достигнут

правдивый, недвусмысленный, совершенно научный способ мышления, немцы сумели

найти  окольные  пути  к  старому  "идеалу", к примирению  между  истиной  и

"идеалом", в сущности к формулам на право отклонения от науки, на право лжи.

Лейбниц и  Кант - это два  величайших  тормоза  интеллектуальной правдивости

Европы!  - Наконец, когда на  мосту между двумя столетиями decadence явилась

force majeure  гения  и воли, достаточно сильная, чтобы  создать  из  Европы

единство, политическое и  экономическое единство, в целях управления землёй,

немцы с их  "войнами за свободу" лишили Европу  смысла,  чудесного  смысла в

существовании Наполеона, - оттого-то всё,  что  пришло после, что существует

теперь, -  лежит у  них на совести: эта самая враждебная культуре болезнь  и

безумие,  какие  только  возможны,  - национализм,  эта  nevrose  nationale,

которой  больна  Европа,  это   увековечение  маленьких  государств  Европы,

маленькой политики:  они  лишили  самое Европу  её смысла, её  разума -  они

завели  её  в тупик. -  Знает  ли  кто-нибудь,  кроме  меня, путь  из  этого

тупика?.. Задача достаточно великая - снова связать народы?..

      3      

 

     И  в конце концов,  почему бы  не предоставить слова  моему подозрению?

Немцы и в моём случае опять испробуют всё, чтобы из чудовищной судьбы родить

мышь. Они  до сих пор компрометировали  себя  во  мне,  я сомневаюсь,  что в

будущем им удастся  это  лучшим  образом. - Ах, как  хочется мне  быть здесь

плохим пророком!.. Моими естественными читателями и слушателями уже и теперь

являются русские, скандинавы и французы, - будет ли их постоянно всё больше?

- Немцы  вписали в историю познания  только двусмысленные имена,  они всегда

производили  только  "бессознательных" фальшивомонетчиков  (Фихте, Шеллингу,

Шопенгауэру, Гегелю, Шлейермахеру приличествует это имя в той же мере, что и

Канту  и Лейбницу;  все  они только шлейермахеры): они  никогда не  дождутся

чести,  чтобы первый  правдивый  ум  в истории мысли, ум,  в котором  истина

произносит свой суд над подделкой монет  в течение четырёх  тысячелетий, был

отождествлён с немецким духом.  "Немецкий дух" - это  мой дурной воздух: я с

трудом  дышу в этой, ставшей инстинктом, нечистоплотности  in psychologicis,

которую выдаёт каждое  слово, каждая мина  немца. Они не  прошли вовсе через

семнадцатый  век  сурового  самоиспытания,  как  французы,   -  какой-нибудь

Ларошфуко, какой-нибудь Декарт  во сто раз превосходят  правдивостью  любого

немца, - у  них до сих пор не было  ни одного психолога. Но  психология есть

почти масштаб  для  чистоплотности или  нечистоплотности расы... И если  нет

чистоплотности, как может быть глубина? У немца, как у женщины, не добраться

до основания, он лишён его: вот и всё. Но при этом нельзя быть даже плоским.

- То,  что  в  Германии  называется  "глубоким", есть  именно  этот инстинкт

нечистоплотности  в  отношении себя, о котором  я  и  говорю:  нет  никакого

желания разобраться  в себе. Не могу ли  я предложить  слово  "немецкий" как

международную монету для обозначения этой психологической испорченности? - В

настоящий момент,  например,  немецкий  кайзер  называет своим "христианским

долгом"  освобождение рабов в  Африке: среди  нас,  других  европейцев,  это

называлось бы просто "немецким" долгом... Создали ли немцы  хоть одну книгу,

в  которой  была бы глубина? У них нет  даже  понятия  о том, что  глубоко в

книге.  Я  познакомился  с  учёными,  которые считали  Канта  глубоким;  при

прусском дворе, я боюсь, считают глубоким господина  фон Трейчке. А когда  я

при случае хвалю Стендаля, как глубокого психолога, случается, что  немецкий

университетский профессор просит назвать это имя по слогам...

       

     4      

 

     И  почему  бы мне  не идти до конца?  Я люблю  убирать  со стола. Слыть

человеком,  презирающим  немцев  par  excellence,  принадлежит  даже  к моей

гордости. Своё недоверие к немецкому характеру  я выразил уже двадцати шести

лет (Третье Несвоевременное) -  немцы  для меня невозможны. Когда я измышляю

себе  род человека, противоречащего всем моим  инстинктам,  из  этого всегда

выходит немец. Первое, в чём я "испытываю  утробу" человека, -  вопрос: есть

ли у него в теле чувство дистанции, видит ли он всюду ранг, степень, порядок

между  человеком  и  человеком,  умеет  ли  он  различать:  этим  отличается

gentilhomme;   во  всяком   ином   случае   он  безнадёжно   принадлежит   к

великодушному, ах! добродушному понятию canaille. Но немцы и есть canaille -

ах! они  так добродушны...  Общение с  немцами  унижает: немец становится на

равную ногу...  За исключением  моих  отношений  с  некоторыми  художниками,

прежде  всего с  Рихардом Вагнером,  я не  переживал  с  немцами  ни  одного

хорошего  часа...  Если  представить себе, что  среди  немцев  явился  самый

глубокий  ум  всех  тысячелетий,  то  какая-нибудь  спасительница  Капитолия

вообразила  бы  себе,  что  и её непрекрасная  душа  по крайней  мере  также

принимается в  расчёт... Я  не  выношу  этой  расы, среди которой находишься

всегда в дурном обществе, у  которой нет пальцев  для nuances - горе мне!  я

есть nuance,  -  у  которой  нет  esprit в  ногах  и которая даже  не  умеет

ходить... У немцев в конце концов вовсе нет ступней, у них  только ноги... У

немцев  отсутствует  всякое  понятие  о том,  как  они  пошлы,  но  это есть

суперлатив пошлости -  они  не  стыдятся  даже быть  только  немцами...  Они

говорят обо всём, они считают самих  себя решающей инстанцией,  я боюсь, что

даже обо мне они уже приняли решение... Вся моя жизнь есть доказательство de

rigueur для этих положений. Напрасно  я  ищу хотя бы  одного признака такта,

delicatesse в  отношении  меня. Евреи  давали  их мне, немцы  - никогда. Моя

природа хочет, чтобы  я в отношении каждого был мягок и доброжелателен, -  у

меня есть право на то, чтобы  не  делать различий, - это  не мешает, однако,

чтобы у  меня были открыты глаза.  Я не делаю исключений ни для кого, меньше

всего для своих  друзей,  -  я надеюсь в конце  концов,  что это не  нанесло

никакого ущерба моей  гуманности в отношении  их. Есть пять-шесть  вещей, из

которых  я  всегда делал  себе  вопрос  чести. - Несмотря на  это,  остаётся