1 2 3 4 5 6 
Мои надежды.      

       

273      

       

Кого называешь ты плохим?        

Того, кто вечно хочет стыдить.      

       

274      

       

Что для тебя человечнее всего?        

Уберечь кого-либо от стыда.      

       

275      

       

Какова печать достигнутой свободы?        

Не стыдиться больше самого себя.      

       

ЧЕТВЕРТАЯ КНИГАSANCTUS JANUARIUSТы, что огненною пикой      

Лед души моей разбил      

И к морям надежд великих      

Бурный путь ей проложил:      

И душа светла и в здравье,      

И вольна среди обуз      

Чудеса твои прославит,      

Дивный Януариус!      

Генуя, в январе 1822 года      

 276      

       

На Новый год.        

Еще живу я, еще мыслю я: я должен еще жить, ибо я должен еще   мыслить. Sum/ ergo cogito: cogito, ergo sum. Сегодня каждый позволяет себе   высказать свое желание и заветнейшую мысль: что ж, и я хочу сказать, чего бы я   желал сегодня от самого себя и какая мысль впервые в этом году набежала мне на   сердце, — какой мысли сподобилось стать основой, порукой и сладостью всей   дальнейшей моей жизни! Я хочу все больше учиться смотреть на необходимое в   вещах, как на прекрасное: так, буду я одним из тех, кто делает вещи   прекрасными. Amor fati: пусть это будет отныне моей любовью! Я не хочу вести   никакой войны против безобразного. Я не хочу обвинять, я не хочу даже   обвинителей. Отводить взор —  таково да будет мое единственное отрицание!   А во всем вместе взятом я хочу однажды быть только утвердителем!      

       

277      

       

Личное Провидение.        

Есть определенная высшая точка жизни: достигнув ее и   насильственно отспорив у прекрасного хаоса существования всякий заботливый   разум и доброту, мы со всей нашей свободой подвергаемся вновь величайшей   опасности духовной несвободы и тягчайшему испытанию нашей жизни. Здесь-то и   настигает нас со сверлящей силой мысль о личном Провидении, имея на своей   стороне лучшего защитника, очевидность, — там, где нам до очевидного ясно,   что решительно все вещи, которые нас касаются, то и дело идут нам во благо.  Жизнь   ежедневно и ежечасно словно бы и не желает ничего иного, как всякий раз наново   доказывать это положение: о чем бы ни шла речь — о дурной или хорошей погоде,   потере друга, болезни, клевете, задержке письма, вывихе ноги, посещении   торговой лавки, контраргументе, раскрытой книге, сне, обмане, — все это   оказывается тотчас же или в самом скором времени чем-то, чего “не могло не   быть”. — все это исполнено глубокого смысла и пользы именно для нас!  Есть   ли более опасное искушение разувериться в богах Эпикура, этих беззаботных   незнакомцах, и уверовать в некое озабоченное и придирчивое Божество, которое   персонально осведомлено о каждом волоске на нашей голове и не находит ничего   гадливого в презреннейшем справлении службы? Что ж — таково мое мнение,   несмотря ни на что! Оставим в покое богов и равным образом услужливых духов;   удовлетворимся допущением, что наша собственная практическая и теоретическая   ловкость в толковании и столковании (im Auslegen und Zurechtlegen) событий   достигла нынче своего апогея. Не будем также слишком высоко думать об этой   сноровке нашей мудрости, если временами нас чересчур поразит дивная гармония,   возникающая при игре на нашем инструменте: слишком сладкозвучная гармония,   чтобы мы осмелились приписать ее сами себе. На деле там и тут некто играет с   нами — милый случай: он при случае водит нашей рукой, и никакое мудрейшее из   мудрых Провидение не смогло бы придумать более прекрасной музыки, чем та, которая   удается нашей дурацкой руке.      

       

278      

       

Мысль о смерти.        

Мне доставляет меланхолическое счастье жить в этом лабиринте   улочек, потребностей, голосов: сколько наслаждения, нетерпения, ненасытности,   сколько жаждущей жизни и опьянения жизнью обнаруживается здесь с каждым   мгновением! И, однако, скоро настанет такой покой для всех этих шумящих,   живущих, жаждущих жизни! Взгляните, как стоит за каждым его тень, его темный   спутник! Всегда как в последний момент перед отплытием эмигрантского судна:   имеют сказать друг другу больше, чем когда-либо, время теснит, океан своим   пустынным молчанием нетерпеливо ждет за всем этим шумом — столь ненасытный,   столь уверенный в своей добыче! И все, все думают, что все, случившееся до сих   пор, было ничем либо мало чем и что близкое будущее есть все: и отсюда эта   спешка, этот крик, это самооглушение и самонадувательство! Каждый хочет быть   первым в этом будущем, — 0 и все же только смерть и гробовая тишина есть   общее для всех и единственно достоверное в нем! Как странно, что эта единственная   достоверность и общность не имеет почти никакой власти над людьми и что они наиболее   далеки  от того, чтобы чувствовать себя братьями во смерти! Мне доставляет   счастье — видеть, что люди совсем не желают думать о смерти! Я бы охот но   добавил что2нибудь к этому, чтобы сделать им мысль о жизни еще во сто крат достойнее   размышления.       

       

279      

       

Звездная дружба.        

Мы были друзьями и стали друг другу чужими. Но это так и   есть, и мы не хотим скрывать этого от себя и стушевывать, словно бы мы   стыдились этого. Мы два корабля, у каждого из которых своя цель и свой путь;   мы, конечно, можем встретиться и отпраздновать нашу встречу, как сделали это   некогда, — а тогда отважные корабли стояли так спокойно в одной гавани и   под одним солнцем, что могло казаться, будто они уже у цели и будто у них была   одна цель. Но всемогущая сила нашей задачи разогнала нас снова в разные   стороны, в разные моря и поясы, и, быть может, мы никогда не свидимся, — а   быть может, и свидимся, но уже не узнаем друг друга: разные моря и солнца изменили   нас! Что мы должны были стать чужими друг другу, этого требовал закон, царящий над    нами: именно поэтому должны мы также и больше уважать друг друга! Именно   поэтому мысль о нашей былой дружбе должна стать еще более священной! Должно   быть, есть огромная невидимая кривая и звездная орбита, куда включены    наши столь различные пути и цели, как крохотные участки, — возвысимся до   этой мысли! Но жизнь наша слишком коротка, и зрение наше слишком слабо для   того, чтобы мы могли быть более чем друзьями в смысле этой высшей   возможности. — Так будем же верить  в нашу звездную дружбу, даже   если мы должны были стать друг другу земными врагами.      

 280      

       

Архитектура познающих.        

Однажды — и, должно быть, скоро — придется осознать, чего   главным образом недостает нашим большим городам: тихих и отдаленных, просторных   мест для размышления, мест с высокими длинными аллеями для скверной или   чересчур солнечной погоды, куда не проникает шум экипажей и крики разносчиков и   где более утонченное чувство такта воспретило бы даже священнику громкую   молитву; сооружений и парков, которые в целом выражают возвышенный характер   раздумий и одиноких прогулок. Канули в минувшие времена, когда церковь владела   монополией на размышление, когда vita contemplativa должна была первым делом   быть vita religiosa; во всем, что построила церковь, просвечивает эта мысль. Я   не знаю, как могли бы мы довольствоваться ее постройками, даже если бы они были   лишены их церковного назначения; эти постройки говорят слишком патетичным и   пристрастным языком, как дома Божьи и роскошные пристанища надмирного общения,   чтобы нам, безбожникам, сподобилось думать здесь свои думы.  Мы хотим   перевести себя  в камень и растения, мы хотим прогуливаться в самих   себе  бродя по этим аллеям и садам.      

       

281      

       

Уметь находить конец.        

Мастера первого ранга узнаются по тому, что они в великом,   как и в малом, совершенным образом умеют находить конец, будь это конец мелодии   или мысли, будь это пятый акт трагедии или государственная акция. Мастера   второй ступени всегда становятся к концу беспокойными и впадают в море не в   такой гордой, спокойной соразмерности, как, например, гора у Porto fino — там,   где генуэзская бухта допевает до конца свою мелодию.      

       

282      

       

Поступь.        

Есть манеры ума, которыми даже великие умы выдают свое   плебейское или полуплебейское происхождение: предательской оказывается главным   образом поступь и походка их мыслей; они не умеют ходить.  Так, даже   Наполеон, к своей глубокой досаде, не мог ходить по-царственному и “легитимно”,   в тех случаях, когда это было действительно уместно, скажем при больших   коронационных процессиях и т. п.: и здесь он был всего лишь предводителем   колонны — гордым и в то же время торопливым и, главное, отдающим себе в этом   отчет. — Забавное зрелище — смотреть на тех писателей, которые присборенными   платьями периода напускают вокруг себя шуршание: таким путем они пытаются   спрятать свои ноги.       

       

283      

       

Подготовители.        

Я приветствую все знамения того, что зачинается более   мужественная, воинственная эпоха, которая прежде всего наново воздаст почести   отваге! Ибо ей назначено проложить пути более высокой эпохе и скапливать силы,   которые некогда понадобятся этой последней, — эпохе, вносящей героизм в   познание и ведущей войны  за мысли и их последствия. Для этого нужны   теперь многие подготовители, храбрецы, которые, однако, не могут возникнуть из   ничего, — тем более из песка и ила нынешней цивилизации и образованности   больших городов; люди, умеющие быть молчаливыми, одинокими, решительными,   стойкими и довольствоваться неприметными деяниями: люди, которые из внутренней   склонности ищут во всех вещах того, что есть в них преодолимого;  люди,   которым столь же присущи веселость, терпение, простота и презрение ко всяческой   большой суетливости, как и великодушие в победе и снисходительность к маленькой   суетливости всех побежденных; люди с острым и свободным суждением о всех   победителях и об участии случая во всякой победе и славе; люди с собственными   празднествами, собственными буднями, собственными погребальными днями,   привычные и уверенные в повелевании и одинаково готовые, где следует,   повиноваться, в том и в другом одинаково гордые, одинаково служащие своему   собственному делу: более рискованные люди, более плодотворные люди, более   счастливые люди! Ибо, поверьте мне! — тайна пожинать величайшие плоды и   величайшее наслаждение от существования зовется: опасно жить!  Стройте   свои города у Везувия! Посылайте свои корабли в неизведанные моря! Живите, воюя   с равными вам и с самими собой! Будьте разбойниками и завоевателями, покуда вы   не можете быть повелителями и владетелями, вы, познающие! Скоро канет время,   когда вы могли довольствоваться тем, что жили, подобно пугливым оленям,   затаившись в лесах! В конце концов познание протянет руку за тем, что ему   подобает: оно вознамерится господствовать  иобладать,  и вы   вместе с ним!      

       

284      

       

Вера в себя.        

Немногие люди обладают вообще верой в себя; и из этих   немногих одни получают ее как полезную слепоту или частично помрачение их духа   (чтобы усмотрели они, сумей они видеть себя до дна !), другие же должны   прежде снискать ее себе: все, что делают они хорошего, дельного, значительного,   есть в первую очередь аргумент против прижившегося в них скептика — его-то и   надо убедить или уговорить, и для этого требуется почти гениальность. Это   великие самонедовольцы (Seelbst-Ungenugsamen).      

 285      

       

Ecelsior!        

“Ты ни когда не будешь больше молиться, не будешь больше   поклоняться, никогда не успокоишься уже в бесконечном доверии — ты запретишь   себе останавливаться перед последней мудростью, последней благостью, последней   силою и распрягать свои мысли — у тебя нет вечно бодрствующего стража и друга   для твоих семи одиночеств — ты живешь без вида на гору, вершина которой   заснежена, а сердце полыхает огнем, — нет тебе ни воздаятеля, ни   последнего правщика (Verbesserer letzter Hand) — нет больше разума в том,   что свершается, ни любви в том, что свершится с тобой, — сердцу твоему   закрыто уже пристанище, где ему было что находить и нечего искать, — ты   сопротивляешься какому-то последнему миру, ты хочешь вечного круговорота войны   и мира — человек отречения, всего ли ты хочешь отречься? Кто же даст тебе силу   для этого? Никто еще не имел этой силы!” — Есть озеро, которое однажды   запретило себе изливаться и воздвигло плотину там, где оно прежде изливалось: с   тех пор это озеро поднимается все выше и выше. Наверное, именно это отречение и   ссудит нас силою, которою можно будет вынести и само отречение: наверное,   человек оттуда и начнет подниматься все выше и выше, где он перестает изливаться    в Бога.      

       

286      

       

Реплика.        

Здесь все надежды; что, однако, увидите и услышите вы от   них, если в собственной своей душе вы не пережили блеск и жар и утренние зори?   Я могу лишь напомнить — большего я не могу! Двигать камнями, делать зверей   людьми — этого вы хотите от меня? Ах, если вы все еще камни и звери, поищите-ка   себе сперва своего Орфея!      

       

287      

       

Наслаждение слепотой.        

“Мои мысли, — сказал странник своей тени, — должны   показывать мне, где я стою: но пусть они не выдают мне, куда я иду.  Я   люблю быть в неведении относительно будущего и не желаю погибнуть от нетерпения   и предвкушения обещанных событий”.      

       

288      

       

Высокие настроения.        

Мне кажется, что люди большей частью не верят вообще в   высокие настроения, разве что мгновенные, самое большее, на четверть   часа, — исключая тех немногих, которые по опыту знают большую длительность   высокого чувства. Но быть полностью человеком одного высокого чувства,   воплощением одного-единственного великого настроения — это до сих пор было   только мечтой и восхитительной возможностью: история не дает нам еще ни одного   достоверного примера тому. И все-таки она смогла бы однажды родить и таких   людей — там, где было бы создано и определено множество подходящих условий,   которых теперь не в состоянии сколотить даже самая счастливая случайность. Быть   может, для этих будущих душ обычным оказалось бы как раз то состояние, которое   до сих пор лишь временами проступало в наших душах в виде содрогающего их   исключения: беспрестанное движение между высоким и глубоким и чувство высокого   и глубокого, как бы постоянное восхождение по лестнице и в то же время   почивание на облаках.      

       

289      

       

По кораблям!        

Если подумают о том, как действует на каждого человека общее   философское оправдание его образа жизни и мыслей — именно, подобно греющему,   благословляющему, оплодотворяющему, только ему и светящему солнцу, — если   подумают о том, сколь независимым от похвалы и порицания, самодовольным,   богатым, щедрым на счастье и доброжелательство делает оно его, как оно, не   переставая, продолжает превращать зло в добро, доводит все силы до цветения и   созревания и не дает взойти малому и большому сорняку скорби и досады, —   то, снедаемые томлением, воскликнут наконец: о, если бы было создано еще много   таких солнц! И злой, и несчастный, и исключительный человек — все они должны   иметь свою философию, свое право, свой солнечный свет! Никакого сострадания к   ним! — нам должно разучиться этому припадку спеси, как бы долго ни училось   и выучивалось человечество доселе именно ему, — никаких исповедников,   заклинателей душ и грехоотводников (Sundenvergeber)! Но новой справедливости!    И новых призывов! Новых философов! И моральная Земля кругла! И у моральной   Земли есть свои антиподы! И у антиподов есть свои права на существование!   Предстоит еще открыть Новый свет — и не один! По кораблям, вы, философы!      

       

290      

       

Одно необходимо.        

“Придавать стиль” своему характеру — великое и редкое   искусство! В нем упражняется тот, кто, обозрев все силы и слабости, данные ему   его природой, включает их затем в свои художественные планы, покуда каждая из   них не предстанет самим искусством и разумом, так что и слабость покажется   чарующей. Вот тут надо будет прибавить много чего от второй натуры, вон там   отсечь кусок первой натуры — оба раза с долгим прилежанием и ежедневными   стараниями. Вот здесь припрятана какая-то уродливость, не дающая себя урезать,   а там уже она выглядит чем-то возвышенным. Много смутного, сопротивляющегося   формированию накоплено для дальнейшего использования: оно должно заманивать в   неизмеримые дали. Наконец, когда творение завершено, обнаруживается, что оно   было непреложностью вкуса, одинаково господствовавшего и формировавшего как в   великом, так и в малом: хороший ли это был вкус или плохой, не так важно, как   думают, — достаточно и того, что это просто вкус! — Найдутся сильные,   властолюбивые натуры, которые в этой непреложности, в этой связности и   законченности, подчиненной собственному закону, будут вкушать самое утонченное   наслаждение; страстность их властной воли получит облегчение при виде всякой   стилизованной природы, всякой побежденной и служащей природы; даже если им   придется сооружать дворцы и разбивать сады, они будут изо всех сил   сопротивляться тому, чтобы не дать волю природе. — Напротив, есть слабые,   не совладеющие с собой характеры, которые ненавидят  связность стиля:   они чувствуют, что, если применить к ним самим такую горько-злобную   непреложность, это непременно опошлит  их под ее гнетом- служа, они   становятся рабами, и им ненавистно служение. Такие умы — а они могут быть умами   первого ранга — всегда тщатся подлаживать или истолковывать самих себя и свое   окружение под свободную  природу — выглядеть дикими, произвольными,   фантастичными, беспорядочными, внезапными; и, поступая так, они делают хорошо,   поскольку только так делают они хорошо самим себе! Ибо одно необходимо — чтобы   человек достиг  удовлетворенности собою, — будь это с помощью той   или иной поэзии и искусства: лишь тогда выглядит человек вообще сносным! Кто   недоволен собою, тот постоянно готов мстить за это: мы, прочие, окажемся его   жертвами, хотя бы уже в том, что вечно должны будем выносить его гнусный вид.   Ибо вид гнусного оскверняет и омрачает.      

 291      

       

Генуя.        

Я долго всматривался в этот город, в его загородные дома и   декоративные сады, в широкий район его населенных вершин и склонов; я должен   сказать наконец: я вижу лица  прошлых поколений — эта местность кишит   репродукциями отважных и самовластных людей. Они жили  и хотели жить   дальше — об этом говорят они мне своими домами, построенными и украшенными на   целые столетия, а не на мимолетное время: они хорошо относились к жизни, как бы   зло ни от носились они зачастую друг к другу. Я вижу всегда строителя, пристально   вглядывающегося во все дальние и близкие постройки, а также в город, море и   линии гор, как бы вырабатывающего себе этим взглядом навык власти и завоевания:   все это хочет он подчинить своему  плану и уже как часть плана сделать   своей собственностью.  Вся эта местность обросла великолепной,   ненасытной горячкой обладания и добычи, и подобно тому как эти люди не   признавали за далями ни каких границ и в своей жажде нового воздвигали новый   мир рядом со старым, так и у себя на родине каждый из них постоянно восставал   на каждого, изощряясь в подчеркивании своего превосходства и пролагая между   собою и своим соседом водораздел личной бесконечности. Каждый наново завоевывал   свою родину для себя, превозмогая ее своими архитектоническими затеями и   переделывая ее как бы в собственный дом на загляденье. В градостроительстве   Севера импонирует закон и общая тяга к законности и послушанию; при этом   угадывается то внутреннее самоуравнивание и самоупрорядочение, которое должно   было владеть душой всякого строителя. Здесь же на каждом углу ты находишь   себедовлеющего человека, знающего толк в море, приключении и Востоке, человека,   который ничуть не расположен к закону и соседу, как к чему-то набивающему   оскомину, и завистливым взглядом мерит все уже установленное, старое: с удивительным   лукавством фантазии тщится он, по крайней мере мысленно, установить еще раз все   наново, наложить на все свою руку — свое чувство, — хотя бы на одно лишь   солнечное послеполуденное мгновение, когда его ненасытная и меланхоличная душа   почувствует однажды насыщение и взгляду его сможет открыться только собственное   и ничего чужого.      

       

292      

       

Проповедникам морали.        

Я не хочу проповедовать никакой морали, но тем, кто это   делает, я дам следующий совет: если вы хотите окончательно обесчестить и   обесценить самые лучшие вещи и состояния, то продолжайте, как и прежде,   разглагольствовать о них! Водрузите их на острие вашей морали и говорите с утра   до вечера о счастье, которое дает добродетель, о душевном покое, о   справедливости и об имманентном воздаянии: вашими усилиями все эти хорошие вещи   снищут себе, наконец, популярность и уличное признание; но тогда-то и сойдет с   них все золото, и больше того: все золото в них  пресуществится в   свинец. Поистине вы знаете толк в извращении алхимического искусства: в   обесценивании ценнейшего! Попробуйте однажды действовать по иному рецепту,   чтобы избежать результата, противоположного искомому вами: отрицайте  эти   хорошие вещи, лишите их плебейского одобрения и легкомысленной расхожести,   сделайте их снова скрытными застенчивостями одиноких душ, скажите: мораль   есть нечто запретное!  Возможно, таким путем и склоните вы к этим вещам тот   тип людей, от которых единственно зависит нечто: я имею в виду героические  натуры.   Но для этого здесь должно быть кое-что внушающее страх, а не отвращение, как до   сих пор! Разве нельзя сегодня сказать о морали словами Мейстера Экхарта: “Я   молю Бога, чтобы Он сделал меня свободным от Бога”?      

       

293      

       

Наш воздух.        

Нам это хорошо известно: кто как бы мимоходом и лишь однажды   бросает взгляд на науку, подобно женщинам и, к сожалению, также и многим   художникам, для того строгость служения ей, эта неумолимость в малом, как и в   великом, эта быстрота во взвешивании, суждениях, приговорах, заключает в себе   нечто головокружительное и устрашающее. В особенности пугает его то, как здесь   требуется труднейшее и делается все возможное без всякой на то похвалы и   вознаграждений, скорее, почти только с одними громкими  порицаниями и   нагоняями, как среди солдат, — ибо хорошая работа считается здесь   правилом, а промах исключением; у правила же, как повсюду, запечатаны уста. С   этой “строгостью науки” дело обстоит так же, как с формами приличия и   учтивостью изысканнейшего общества: она пугает непосвященных. Кто, однако,   свыкся с ней, не может и жить иначе, как в этом светлом, прозрачном, крепком,   сильно наэлектризованном воздухе, в этом мужественном  воздухе. Повсюду   в других местах ему недостает чистоты и воздуха: он подозревает, что там  его   лучшее искусство не пойдет впрок другим и в радость ему самому, что полжизни   его уйдет сквозь пальцы на выяснение недоразумений, что нужно будет вечно   остерегаться многого, многое скрывать и держать при себе — сплошная и беспрокая   трата сил! Но в этой  строгой и ясной стихии полностью обнаруживается   его сила: здесь может он парить! Зачем же ему наново опускаться в те мутные   воды, где надо плавать и переходить вброд и где пачкаешь свои крылья! —   Нет! Нам слишком трудно жи ть там; что поделаешь, если мы рождены для воздуха,   чистого воздуха, мы, соперники света, если мы, подобно свету, охотнее всего   помчались бы по эфирным пылинкам, и не от солнца, а ксолнцу!  Но мы не в   силах сделать это: так будем же делать то, что мы единственно можем: приносить   свет земле, быть “светом земли”! Для этого и даны нам наши крылья и наша   быстрота, строгость наша: оттого мы столь мужественны и даже страшны, подобно   огню. Пусть же убоятся нас те, кто неспособен греться и светиться нами!      

       

294      

       

Против клеветников природы.        

Мне неприятны люди, у которых каждая естественная склонность   тотчас делается болезнью, чем-то извращающим или даже постыдным, — это они    совратили нас к мысли, что склонности и влечения человека по природе злы: это на   них  лежит вина за нашу великую несправедливость по отношению к нашей   природе, ко всякой природе! На свете достаточно людей, которые вольны  грациозно   и беззаботно отдаваться своим влечениям, но они не делают этого из страха перед   воображаемой “злой сущностью” природы! Оттого  и повелось, что среди   людей так мало осталось благородства: признаком его всегда будет отсутствие   страха перед собою, когда мы не ждем от себя ничего постыдного, когда летим,   очертя голову, куда нас влечет, — нас, свободнорожденных птиц! Куда бы мы   ни прилетели, вокруг нас всегда будет вольно и солнечно.      

 295      

       

Короткие привычки.        

Я люблю короткие привычки и считаю их неоценимым средством   узнать многие  вещи и состояния вплоть до самой подоплеки их сладостей и   горечей; моя природа вполне приспособлена для коротких привычек, даже в   потребностях ее телесного здоровья и вообще, насколько  я в состоянии   видеть: от самого низшего до самого высшего. Всегда я верю, что вот это  теперь   надолго удовлетворит меня — и короткой привычке свойственно увлекаться той   верой страсти, которая есть вера в вечность, — и что я нашел и узнал это   на зависть другим: и вот же питает оно меня в полдень и вечером, разливаясь во   мне глубоким довольством, так что я и не влекусь уже к чему-нибудь другому без   того, чтобы не сравнивать и не презирать или ненавидеть. Но в один прекрасный   день приходит его время: хорошая привычка расстается со мной, не как нечто   внушающее теперь отвращение, а умиротворенная и насыщенная мною, как и я ею, и   так, словно бы нам пришлось быть благодарными друг другу и протянуть друг другу   руки на прощанье. И уже ожидает новая у дверей, а с нею и моя вера —   несокрушимая сумасбродка и умница! — в то, что эта новоселка будет   настоящей, самой настоящей. Так обстоит у меня с яствами, мыслями, людьми,   городами, стихами, музыкой, учениями, распорядками дня, образами жизни. —   Напротив, я ненавижу длительные  привычки и полагаю, что ко мне   приближается некий тиран и что моя жизненная атмосфера сгущается  там,   где волею событий длительные привычки выглядят какой-то необходимостью:   например, в силу должностного положения, в постоянной совместной жизни с одними   и теми же людьми, постоянным местожительством, однообразным здоровьем. Да, я из   самых глубин души благодарен всему моему злополучию и болезненности и всему,   что только есть во мне несовершенного, за то, что оно предоставляет мне сотни   лазеек, через которые я могу ускользнуть от длительных привычек. —   Конечно, невыносимее всего, самым настоящим ужасом была бы для меня жизнь,   полностью лишенная привычек, жизнь, которая постоянно требует импровизации: это   было бы моей ссылкой и моей Сибирью.      

       

296      

       

Прочная репутация.        

Прочная репутация прежде была вещью крайне полезной; и даже   теперь всюду, где общество управляется еще стадным инстинктом, каждому   отдельному человеку целесообразнее всего создавать  впечатление о своем   характере и своих занятиях, как о чем-то неизменном, — даже если они, в   сущности, не являются таковыми. “На него можно положиться, у него ровный   характер” — вот похвала, которая во всех опасных ситуациях общества значит   больше всего. Общество испытывает удовлетворение, обладая надежным, всегда   готовым орудием  в добродетели одного, в честолюбии другого, в думах и   страстях третьего, — оно удостаивает высших почестей это свойство быть   орудием,  эту верность себе. Эту непреложность в воззрениях, устремлениях и   даже пороках. Такая оценка, расцветшая одновременно с нравственностью нравов,   процветает повсюду, воспитывает “характеры” и дискредитирует  всякое   изменение, переучивание, самопреобразование. Сколь бы велика ни была выгода от   этого образа мыслей, он во всяком случае представляет для познания  самый   вредный тип общего суждения: ибо здесь осуждается и дискредитируется именно   добрая воля познающего, смело высказывающаяся всякий раз против  своего   прежнего мнения и вообще недоверчивая ко всему, что хочет в нас укорениться  Душевный   строй познающего, будучи в противоречии с “прочной репутацией”, считается нечестным   , в то время как окаменелость воззрений осыпается всяческими почестями: под   гнетом такой действительности должны мы жить еще и теперь! Как тяжко живется,   когда чувствуешь против себя и вокруг себя суждение многих тысячелетий!   Возможно, в течение многих тысячелетий познание было запятнано нечистой   совестью, и сколько же самопрезрения и тайного убожества должно было быть в   истории величайших умов.      

       

297      

       

Уметь противоречить.        

Всякому нынче известно, что умение сносить противоречие есть   признак высокой культуры. Некоторые знают даже, что более развитый человек ищет   противоречия и накликает его себе, чтобы получить через него некое указание на   неведомую ему доныне несправедливую черту его характера. Но уметь    противоречить, достичь чистой  совести при враждебном отношении ко всему   расхожему, традиционному, канонизированному — это больше, чем и то и другое, и   представляет собою нечто действительно великое, новое, удивительное в нашей   культуре, самый решительный шаг освобожденного ума; кто это знает?      

       

298      

       

Вздох.        

Я поймал эту внезапную мысль попутно и наспех воспользовался   ближайшими случайными словами, чтобы связать ее и не дать ей снова улететь. А   теперь она умерла в этих резких словах и висит и болтается в них, — я же,   глядя на нее, едва уже при проминаю, отчего я мог так радоваться, поймав эту   птицу.      

       

299      

       

Чему следует учиться у художников.        

Какими средствами располагаем мы, чтобы сделать вещи   прекрасными, привлекательными, достойными желания, если они не таковы? — а   я полагаю, что сами по себе они всегда не таковы! Здесь нам есть чему поучиться   у врачей, когда они, например, разводят горькое снадобье или смешивают вино и   сахар; но еще больше у художников, которые, собственно, и не делают ни чего   иного, как занимаются подобными выдумками и кунстштюками. Удаляться от вещей на   такое расстояние, когда многого в них уже не видно и многое должно быть к ним   привидено (hinzusehen), чтобы можно было еще их видеть, —  или   рассматривать вещи под углом и как бы в срезе, — или устанавливать их так,   чтобы они частично загораживали друг друга и смотрелись только в   перспективе, — или глядеть на них сквозь окрашенное стекло либо при   сумеречном освещении, — или покрывать их полупрозрачной поверхностью и   пленкой — всему этому следует нам учиться у художников, а в остальном быть   мудрее их. Ибо эта утонченная сила обыкновенно прекращается у них там, где   прекращается искусство и начинается жизнь; мы же  хотим быть поэтами   нашей жизни, и прежде всего в самом мелком и обыденном!      

 300      

       

Прелюдии науки.        

Верите ли вы в то, что науки возникли бы и достигли   зрелости, если бы им не предшествовали кудесники, алхимики, астрологи и ведьмы,   те самые, кто своими предсказаниями и подтасовками должны были сперва вызвать   жажду, голод и вкус к скрытым и запретным  силам? И что при этом должно   было быть предсказано  бесконечно больше, чем может быть когда-либо   исполнено, дабы в области познания вообще исполнилось нечто? — Может быть,   аналогично тому, как нам  здесь предстают прелюдии и предварительные   усилия науки, которые отнюдь не  практиковались и не воспринимались как   таковые, какой-то далекой эпохе предстанет неким упражнением и прелюдией и вся религия:    возможно, ей удалось бы быть диковинным средством для того, чтобы   отдельные люди смогли однажды насладиться всем самодовольством некоего Бога и   всей его силой самоискупления. Да! — можно даже спросить — научился бы   вообще человек без этой религиозной школы и предыстории ощущать голод и жажду   по самому себе  и черпать из себя  насыщение и полноту? Должен ли   был Прометей сначала грезить,  что он похитил  свет, и   расплачивается за это, чтобы открыть, наконец, что он сотворил свет, как раз   стремясь к свету , и что не только человек, но и сам Бог  был творением   его  рук и глиной в его руках? И что все это только образы ваятеля? —   равно как и грезы, кража, Кавказ, коршун и вся трагическая прометейя познающих?      

       

301      

       

Мираж созерцателей.        

Развитые люди отличаются от неразвитых тем, что несказанно   больше видят и слышат, при этом видят и слышат, мысля, — именно это   отличает человека от животного и высшихживотных от низших. Мир предстает всегда   полнее тому, кто растет в высоту человечества; все больше крючков интереса   закидываются ему навстречу; постоянно умножаются приманки и равным образом   нюансы удовольствия и неудовольствия — более развитый человек всегда бывает   счастливее и в то же время несчастнее. Но при этом его неизменным спутником   остается один мираж:  ему мнится, что он призван быть зрителем и   слушателем  великой драмы и оперы, именуемой жизнью; он называет свою   натуру созерцательной  и упускает при этом из виду, что сам он и есть   доподлинный и бессменный автор жизни, — что он хоть и отличается весьма от   лицедея  этой драмы, так называемого активного человека, но еще больше   от простого наблюдателя и праздничного гостя, сидящего перед подмостками. Ему,   как поэту, присущи, конечно, vis contemplativa и ретроспективный взгляд на сове   творение, но в то же время и прежде всего свойственна ему vis creativa, недостающая    активному человеку, что бы ни говорили на этот счет очевидность и всеобщее   мнение. Мы, мысляще-чувствующие создания, и являемся теми, кто всегда и на   самом деле делают  что-то такое, чего еще нет: целый вечно растущий мир   оценок, красочностей, значимостей, перспектив, градаций, утверждений и   отрицаний. Этот сочиняемый нами вымысел непрерывно заучивается, репетируется,   облекается в плоть и действительность, даже в повседневность так называемыми   практическими людьми (нашими, как сказано, лицедеями). Все, что имеет ценность    в нынешнем мире, имеет ее не само по себе, не по своей природе — в природе   нет никаких ценностей, — но оттого, что ему однажды придали ценность,   подарили ее, и этими даятелями и дарителями были мы ! Только мы и   создали мир, до которого есть какое-то дело человеку! —  Но как раз   этого-то знания и недостает нам, и если мы улавливаем его однажды на мгновение,   то в следующее мгновение снова забываем о нем: мы не знаем лучшей нашей силы и   оцениваем себя, созерцателей, на одну ступень ниже — мы не столь горды и не   столь счастливы,  как могли бы быть.      

       

302      

       

Опасность счастливейшего.        

Иметь тонкие чувства и утонченный вкус; свыкнуться с   изысканными и наилучшими сторонами духа, как с правильным и насущным режимом   питания; наслаждаться сильной, смелой, отважной душой; со спокойным взором и   твердым шагом проходить жизнь, всегда готовясь к самому крайнему, как к   празднику, и исполняясь стремления к неизведанным мирам и морям, людям и богам;   вслушиваться во всякую более веселую музыку, словно бы там устроили себе   короткий отдых и удовольствие храбрые мужи, солдаты, мореплаватели, и в   глубочайшем наслаждении мгновением не выдерживать натиска слез и всей пурпурной   меланхолии счастливца — кто бы не хотел иметь всего этого в своем    обладании, своим  состоянием! Таково было счастье Гомера!  Состояние   того, кто выдумал грекам их богов — нет, самому себе своих  богов! Но не   будем скрывать этого от себя: с этим Гомеровым счастьем в душе оказываешься   самым чувствительным к боли созданием под солнцем! И лишь такой ценой покупаешь   драгоценнейшую раковину из всех выброшенных доселе на берег волнами   существования! Обладать ею — значит делаться все более чутким к страданию и,   наконец, слишком чутким: маленького недовольства и отвращения было в конце   концов достаточно, чтобы отравить Гомеру жизнь. Он не мог разгадать глупой загадочки,   загаданной ему молодыми рыбаками! Да, маленькие загадки суть опасность   счастливейших!      

       

303      

       

Два счастливца.        

Истинно, этот человек, несмотря на свою молодость, знает   толк в импровизации жизни  и повергает в изумление даже тончайшего   наблюдателя: кажется, что он не допускает промахов, хотя непрерывно ведет   рискованнейшую игру. На память приходят те импровизирующие мастера музыкального   искусства, которым слушатель невольно приписывал божественную непогрешимость    руки, несмотря на то что и им приходилось временами брать неверные ноты,   как и всякому смертному. Но они были натренированы и изобретательны и каждое   мгновение готовы к тому, чтобы тотчас включить случайнейшую ноту, капризно   подвернувшуюся под палец, в тематическое строение и оживить случай прекрасным   смыслом и душой. — Здесь же совершенно иной человек: ему, в сущности, не   удается ничего из того, что он хочет и планирует. То, к чему его по случаю   влекло, не раз уже приводило его к бездне и грозило ему неминуемой гибелью; и   если он ускользал от нее, то уж наверняка не “с одним синяком под глазами”. Вам   кажется, он несчастен от этого? Он давно решил про себя не придавать особого   значения собственным желаниям и планам. “Если мне не удастся одно, — так   убеждает он себя, — то, пожалуй, удастся другое, и в целом я не знаю, не   обязан ли я своим неудачам большей благодарностью, чем каким-либо удачам. Разве   я создан для того, чтобы быть упрямым и носить, подобно быку, рога? То, что   составляет ценность и цель моей  жизни, лежит где-то вне меня самого;   моя гордость и равным образом мое злополучие не зависят от меня. Я знаю больше   о жизни, поскольку так часто бывал близок к тому, чтобы потерять ее: и как раз   поэтому я имею  от жизни больше, чем все вы вместе!”      

 304      

       

Действуя, мы оставляем.        

В сущности, мне противны все морали, которые гласят: “Не   делай этого! Отрекись! Преодолей себя!” — напротив, я расположен к таким   моралям, которые побуждают меня вечно что-то делать и с утра до вечера и ночью   грезить и не думать ни о чем другом, как только о том, чтобы сделать это хорошо,    настолько хорошо, как один я  и в состоянии сделать! Кто живет   такой жизнью, от того постоянно одно за другим отпадает все не подобающее ей:   без ненависти и отвращения расстается он сегодня с одним, а завтра с другим,   пожелтевшими листьями, срываемыми с дерева каждым дуновением ветерка: он даже и   не видит этого расставания — столь строго устремлен его взор к своей цели и   всегда вперед, ни в сторону, ни назад, ни вниз… “Нашим поступкам определять,   что мы должны оставить: действуя, мы оставляем” — вот так мне это нравится, так   гласит мой  placitum. Но я не хочу с открытыми глазами стремиться к   своему обеднению, я не люблю никаких отрицательных добродетелей — добродетелей,   сама сущность которых есть отрицание и самоотказ.      

       

305      

       

Самообладание.        

Те моралисты, которые прежде всего и поверх всего   рекомендуют человеку взять себя в руки, навлекают тем самым на него   своеобразную болезнь: постоянную раздражительность, сопровождающую его при всех   естественных побуждениях и склонностях, словно некий зуд. Что бы отныне ни   толкало его, ни влекло, ни прельщало, ни побуждало, изнутри или извне — вечно   этому брюзге кажется, будто теперь его самообладанию грозит опасность: он   больше не доверяется никакому инстинкту, никакому свободному взмаху крыл, но   постоянно пребывает в оборонительной позе, вооруженный против самого себя,   напряженно и недоверчиво озираясь вокруг, вечный вахтер своей крепости, на   которую он обрек себя. Да, он может достичь величия  в этом! Но как   ненавистен он теперь другим, как тяжек самому себе, как истощен и отрезан от   прекраснейших случайностей души! И даже от всех дальнейших поучений!  Ибо   следует уметь вовремя забыться, если мы хотим чему-то научиться у вещей,   которые не суть мы сами.      

       

306      

       

Стоики и эпикурейцы.        

Эрикуреец выискивает себе такие положения, таких лиц и даже   такие события, которые подходят к крайне чувствительной устроенности его   интеллекта; от прочего — стало быть, почти от всего — он отказывается, так как   оно было бы для него слишком тяжелой и неперевариваемой пищей. Стоик, напротив,   умудряется проглатывать камни и червей, осколки стекла и скорпионов, не   испытывая при этом отвращения; его желудок должен в конце концов стать   невосприимчивым ко всему, что ссыпает в него случайность существования: он   напоминает ту арабскую секту ассуев, которых можно увидеть в Алжире; и, подобно   этим непривередникам, он и сам охотно сзывает публику при демонстрации своей   непривередливости, публику, без которой охотно обходится эпикуреец — у него   ведь есть свой “сад”! Для людей, которыми импровизирует судьба, для тех, кто   живет в насильственные времена и пребывает в зависимости от взбалмошных и   непредсказуемых людей, стоицизм может оказаться весьма желательным. Но тот, кто   до некоторой степени предвидит,  что судьба позволит ему прясть долгую   нить,  поступит благоразумно, устроившись по-эпикурейски; все люди   умственного труда до сих пор делали это! Им и было бы это потерей из потерь —   лишиться утонченной чувствительности и получить взамен стоическую   толстокожесть, утыканную иглами.      

       

307      

       

В пользу критики.        

Теперь нечто предстает тебе заблуждением, то, что прежде ты   любил как истину или правдоподобность: ты отталкиваешь это от себя и мнишь, что   разум твой одержал здесь победу. Но, возможно, прежде, покуда ты был еще другим   — а ты всегда другой, — это заблуждение было тебе столь же необходимо, как   все твои нынешние “истины”, - было словно некой кожей, которая многое утаивала   и скрывала от тебя из того, чего тебе не следовало еще видеть. Твоя новая жизнь   — не твой разум — расправилась с прежним твоим мнением: ты больше не   нуждаешься в нем,  и вот оно рушится само собою, и неразумность выползает   из него, словно некое пресмыкающееся, на свет Божий. Когда мы занимаемся   критикой, то в этом нет ничего произвольного и безличного, — это, по   крайней мере очень часто, служит доказательством того, что в нас есть живые   движущие силы, сдирающие кору. Мы отрицаем и должны отрицать, поскольку нечто хочет    в нас жить и утверждаться, нечто такое, чего мы, возможно, еще не знаем,   еще не видим! Это в пользу критики.      

       

308      

       

История всякого дня.        

Из чего складывается в тебе история всякого дня? Взгляни на   свои привычки, из которых она состоит: являются ли они плодами бесчисленных   маленьких трусостей и леностей или обязаны своим существованием твоей отваге и   изобретательному уму? Сколь бы ни разнились оба случая, могло статься, что люди   расточали бы тебе одинаковую хвалу и что ты и в самом деле принес бы им в обоих   случаях одинаковую пользу. Но похвала, польза и почтенность могут довлеть тому,   кто хочет стяжать себе только чистую совесть, — на тебе, домогателю   глубин, сведущему по части совести!       

 309      

       

Из седьмого одиночества.        

Однажды странник захлопнул за собою дверь, остановился и   начал плакать. Потом он сказал: “Этот сыр-бор вокруг истинного,   действительного, немнимого, достоверного! Как я зол на него! Отчего меня    погоняет как раз этот мрачный и пылкий погонщик! Мне хотелось бы отдохнуть, но   он не дает мне этого. Что только не соблазняет меня остановиться! Повсюду   раскинулись сады Армиды: и, значит, все новые разрывы и новые горечи сердца! Я   должен дальше влачить ноги, эти усталые, израненные ноги; и, поскольку мне   приходится делать это, часто я угрюмо озираюсь на прекраснейшее, не смогшее   меня удержать — оттого  именно, что оно не смогло меня удержать!”      

       

310      

       

Воля и волна.        

Как жадно подступает эта волна, словно рассчитывая достичь   чего-либо! С какой страшащей проворностью вползает она в сокровеннейшие уголки   скалистых ущелий! Кажется, она хочет кого-то опередить; кажется, что там   запрятано нечто, имеющее цену, большую цену! — И вот она возвращается,   чуть медленнее, все еще совсем белая от волнения, — разочарована ли она?   Нашла ли она то, что искала? Притворяется ли разочарованной? — Но уже   надвигается другая волна, более ненасытная и дикая, чем первая, и вновь душа   ее, казалось бы, исполнена тайн и прихотей кладоискателя. Так живут волны — так   живем мы, волящие! — большего я не скажу… — Вот как? Вы не доверяете   мне? Вы сердитесь на меня, вы, прекрасные чудовища? Боитесь, что я выдам всю   вашу тайну? Что ж! Сердитесь себе, вздымайте свои зеленые опасные туловища как   можно выше, воздвигайте стену между мною и солнцем — совсем как теперь!   Истинно, уже ничего не осталось от мира, кроме зеленых сумерек и зеленых   молний. Поступайте, как вам вздумается, вы, спесивцы, ревите от удовольствия и   злобы — или заново ныряйте, стряхивайте в глубину свои изумруды, разбрасывайте   повсюду свои бесконечные белые космы пены и брызг — меня устраивает все это,   ибо все это так идет вам, и я так признателен вам за все: как же это я стану вас    выдавать! Ибо — заметьте себе! — я знаю вас и вашу тайну, я знаю ваш   род! Вы ит я, мы ведь одного рода! — Вы и я, у нас ведь одна тайна!      

       

311      

       

Преломленный свет.        

Не всегда бываешь храбрым, и в миги усталости можешь,   пожалуй, позволить себе и жалобу. “Так тяжело причинять людям боль, — но   это, увы, необходимо! Какая нам польза жить скрытно, если мы не хотим   удерживать при себе свою досаду? Не разумнее ли было бы жить в мирской суете и   исправлять в отношениях с отдельными людьми то, в чем приходится грешить по   отношению ко всем? Быть глупым с глупцом, тщеславным с тщеславцем, мечтательным   с мечтателем? Разве это не было бы справедливым, когда вокруг царит такое   заносчивое отклонение во всем? Стоит лишь мне услышать о злых действиях против   меня со стороны других — разве первым моим чувством не бывает чувство   удовлетворения? Так и надо! — говорю я им как бы, — ведь я мало в чем   похож на вас, и на моей стороне так много правды; все-таки проведите денек за   мой счет, как вам сможется! Вот мои недостатки и промахи, вот мои грезы, моя   безвкусица, моя запутанность, мои слезы, мое тщеславие, мои совиная укромность,   мои противоречия! Тут вам есть чему посмеяться! Так смейтесь же и радуйтесь! Я   не злюсь на закон и природу вещей, которым угодно, чтобы недостатки и промахи   вызывали радость! — Конечно, некогда были “более прекрасные” времена,   когда могли еще при каждой более или менее новой мысли чувствовать себя столь незаменимыми,    что выбегали с нею на улицу и кричали первому попавшемуся: “Смотри!   Царство Небесное приблизилось!” — Я не почувствовал бы своего отсутствия, если   бы меня не было. Можно обойтись без всех нас!” — Но, как сказано, мы не думаем   так, покуда мы храбры: мы тогда вовсе не думаем об этом.       

       

312      

       

Моя собака.        

Я дал своей боли имя и зову ее “собакой” — она столь же   верна, столь же назойлива и бесстыдна, столь же занимательна, стол же умна, как   и всякая другая собака, — и я могу прикрикнуть на нее и выместить на ней   свое дурное настроение, как это делают другие со своими собаками, слугами и   женами.      

       

313      

       

Никаких изображений мученичества.        

Я хочу поступить, как Рафаэль, и не изображать больше   никаких мученических сцен. В митре достаточно возвышенных вещей, чтобы искать   возвышенное там, где оно связано тесными узами с жестокостью; к тому же мое   честолюбие ни чуть не было бы удовлетворено, если бы мне вздумалось строить из   себя изощренного палача.      

 314      

       

Новые домашние животные.        

Я хочу иметь возле себя моего льва и моего орла, чтобы   всегда и меть знаки и знамения того, насколько велика или насколько мала моя   сила. Должен ли я сегодня смотреть на них сверху вниз и страшиться их? И   настанет ли час, когда они посмотрят на меня снизу вверх, полные страха?      

       

315      

       

О смертном часе.        

Бури — моя опасность: будут ли у меня своя буря, от которой   я погибну, как погиб Оливер Кромвель от своей бури? Или я погасну. Как свеча,   которую задувает не ветер, но которая сама устает от себя и пресыщается   собою, — выгоревшая свеча? Или, наконец: задую ли я сам себя, чтобы не   выгореть?      

       

316      

       

Люди с пророческим даром.        

Вам и в голову не приходит, что люди, обладающие пророческим   даром, являются большими страдальцами: вы думаете лишь, что им дан некий   необычный “дар”. И сами были бы не прочь обладать таковым, — но я,   пожалуй, выражусь путем сравнения. Как, должно быть, сильно страдают животные   от воздушного и облачного электричества! Мы видим, что некоторые из них   обладают способностью предвещать погоду, например обезьяны (что вполне можно   еще наблюдать даже в Европе, и не только в звериницах: именно, на Гибралтаре).   Но нам и в голову не приходит, что пророчествуют в них — их боли!  Когда   сильный заряд положительного электричества под воздействием надвигающейся,   остающейся еще долгое время скрытой тучи превращается в отрицательный заряд,   предвещая перемену погоды, эти животные ведут себя так, словно приближается   враг, и изготавливаются к обороне или к бегству; в большинстве случаев они   прячутся — плохая погода для них не погода вовсе, а враг, близость которого они   уже чуют.       

       

317      

       

Взгляд назад.        

Мы редко сознаем действительный пафос каждого периода жизни,   покуда находимся в нем самом; нам кажется всегда, что это — единственное   возможное для нас теперь и разумное состояние и, стало быть, этос,  а не   пафос, — говоря и различая вместе с греками. Несколько музыкальных тонов   воскресили сегодня в моей памяти зиму, дом и крайне отшельническую жизнь, и в   то же время душевное состояние, в котором я тогда пребывал: мне казалось, я   способен жить так вечно. Но теперь я понимаю, что это было только пафосом и   страстью, чем-то схожим с этой скорбно-мужественной и утешительной   музыкой, — такое нельзя переживать годами, а тем более вечно: можно было   бы стать тогда слишком “неземным” для этой планеты.      

       

318      

       

Мудрость в боли.        

В боли столько же мудрости, сколько и в удовольствии:   подобно последнему, она принадлежит к родоохранительным силам первого ранга. Не   будь она такой, она давно исчезла бы; то, что от нее страдают, вовсе не   является аргументом против нее: такова ее сущность, Мне чудится в боли команда   капитана корабля: “Убрать паруса!” Управлять парусами на тысячу ладов — этому   должен был выучиться отважный мореходец, “человек”, иначе с ним было бы слишком   быстро покончено, и океан вскоре поглотил бы его. Мы должны уметь жить и с   убавленной энергией: стоит только боли подать свой аварийный сигнал, как   наступает время убавить энергию — приближается какая-то большая опасность,   какая-то буря, и мы поступим умно, если “вспучимся” как можно меньше. —   Правда, есть люди, которые при наступлении большой боли слышат как раз   противоположную команду и никогда не высовываются более гордо, воинственнее и   счастливее, чем при надвигающейся буре; и да, само страдание дарует им   величайшие их мгновения! Это — героические люди, великие бичи    человечества: те немногие или редкие, которые нуждаются в такой же апологии,   как и боль вообще, — и истинно! не следует им в ней отказывать! Это —   родоохранительные, родопокровительственные силы первого ранга, и уже хотя бы   тем только, что они противятся уюту и не скрывают своего отвращения к этого   рода счастью.      

       

319      

       

В качестве толкователей нашей жизни.        

Всем основателям религий и им подобным остался чужд один род   честности: они никогда не делали из своих переживаний предмета познания. “Что я   собственно пережил? Что происходило тогда во мне и вокруг меня? Был ли мой   разум достаточно просветлен? Сопротивлялась ли моя воля всяческим обманам   чувств и храбро ли она защищалась от всего фантастического?” — так не спрашивал   никто из них, так и сейчас еще не спрашивают все славные благочестивцы: они,   скорее, жаждут вещей, свидетельствующих против разума,  и не слишком   утруждают себя утолением этой жажды — таким путем переживают они “чудеса” и   “возрождения” и внемлют голосам ангелочков! Но мы, другие, жаждущие разума,   хотим смотреть в глаза нашим переживаниям столь же строго, как на научный опыт,   час за часом, день за днем! Мы сами хотим быть собственными экспериментами и   подопытными животными!      

 320      

       

При свидании.        

А: “Вполне ли еще я тебя понимаю? Ты ищешь? Ищешь, где среди   сущего нынче мира затерялись твой  уголок и звезда? Где можешь ты    прилечь на солнце так, чтобы и на тебя низошел избыток блага и чтобы   существование твое оправдало себя? Пусть каждый делает это для самого себя —   так, кажется, говоришь ты мне, — а общие разговоры, заботу о других и   обществе пусть выбьет себе из головы!” — Б: “Я хочу большего, я вовсе не   ищущий. Я хочу сотворить себе собственное солнце”.      

       

321      

       

Новая осторожность.        

Не будем впредь так много думать о наказании, порицании и   исправлении! Отдельного человека редко удастся нам изменить; а если бы нам и   удалось это, то, возможно, вместе с этим незаметно удалось бы и нечто другое:   мы и сами  были бы им изменены! Позаботимся, скорее, о том, чтобы наше   собственное влияние на все грядущее  уравновешивало и перевешивало его   влияние! Не будем вступать в прямую борьбу! — и это ведь было бы уже   порицанием, наказанием и стремлением к исправлению. Но возвысимся сами все   выше! Придадим нашему идеалу все более яркие краски! Затемним нашим светом   другого! Нет! Мы не хотим ради него делаться более темными,  подобно   всем наказывающим и недовольным! Отойдем-ка лучше в сторону! Отвратим наши   взоры!      

       

322      

       

Притча.        

Те мыслители, в которых все звезды движутся по круговым   путям, не суть самые глубокие; кто всматривается в себя как в чудовищное   мировое пространство и носит в себе Млечные Пути, тому известно также, как   беспорядочны все Млечные Пути; они заводят в хаос и лабиринт бытия.      

       

323      

       

Счастье в судьбе.        

Судьба оказывает нам величайшее внимание, позволяя нам   некоторое время сражаться на стороне наших противников. Тем самым предназначена    нам великая победа.      

       

324      

       

In media vita!        

Нет! Жизнь не разочаровала меня! Напротив, из года в год   нахожу я ее более истинной, более желанной, более таинственной — с того самого   дня, когда меня осенила великая освободительница: мысль о том, что жизни   суждено быть экспериментом познающего, — а не долгом, не напастью, не   мошенничеством! — И само познание: пусть для других будет оно чем-то иным,   скажем некой опочивальней или путем к некой опочивальне, или развлечением, или   праздностью, — для меня оно есть мир опасностей и побед, в котором и   героическим чувствам дано танцевать и развиться. “Жизнь — средство познания”    — с этим тезисом в сердце можно не только храбро, но даже весело жить и весело   смеяться! А кто сумел бы вообще хорошо смеяться и жить, не сумей он прежде хорошо   воевать и побеждать?      

       

325      

       

Что принадлежит к величию.        

Кто достигнет чего-нибудь великого, если он не ощущает в   себе силы и решимостипричинять  великие страдания? Уметь страдать —   самое последнее дело: слабые женщины и даже рабы часто достигают в этом мастерства.   Но не сгинуть от внутренней муки и неуверенности, причиняя великое страдание и   внемля крику этого страдания, — вот что действительно принадлежит к   величию.      

       

326      

       

Врачеватели души и страдание.        

Всем проповедникам морали, а также и всем теологам   свойственна одна общая дурная привычка: они хотят внушить людям, что дела   обстоят весьма скверно и что требуется жесткое, крайнее, радикальное лечение. И   поскольку люди, все, как один, слишком ревностно и целыми столетиями   подставляли ухо этим учителям, им в конце концов действительно передалось нечто   от того суеверия, что с ними обстоит довольно скверно, так что теперь они   весьма охочи до того, чтобы стонать и не находить в жизни ничего больше и   корчить друг другу омраченные рожи, словно бы им и в самом деле невмоготу.  В   действительности они необузданно уверены в жизни и влюблены в нее, исполненные   несказанных хитростей и уловок, чтобы одолеть любую неприятность и вырвать жало   у страдания и злосчастья. Мне кажется, что о страдании и злосчастье говорится всегда   в преувеличенных  тонах, как если бы преувеличение выглядело здесь   хорошим тоном; напротив, умышленно умалчивают о том, что существует уйма   болеутоляющих средств против страдания, как-то: обезболивание, лихорадочная   торопливость мыслей, спокойная поза, хорошие и дурные воспоминания, намерения,   надежды и множество видов гордости и сочувствия, обладающих почти   анестезирующим действием, тогда как при высших степенях страдания уже сам по   себе наступает обморок. Мы горазды в подслащивании наших горечей, в особенности   же душевных горечей; мы находим вспомогательные средства в нашей храбрости и   возвышенных состояниях, как и в более благородных горячках покорности и   резиньяции. Потеря остается потерей едва ли в течение одного часа; откуда ни   возьмись, падает нам с неба подарок — скажем, новая сила или хотя бы даже новый   повод для обнаружения силы! Чего только не нафантазировали проповедники морали   о внутреннем “убожестве” злых людей! Чего только не налгали  они нам о   несчастье людей, подверженных страстям! — да, “ложь” здесь весьма уместное   слово: они были прекрасно осведомлены о бьющем через край счастье этого типа   людей, но хранили на сей счет гробовое молчание, так как это оказывалось   опровержением их теории, согласно которой всякое счастье наступает лишь с уничтожением   страсти и с подавлением воли! Что же касается рецепта всех этих врачевателей   души и расхваливания ими жестокого, радикального лечения, то позволительно   спросить: достаточно ли болезненна и тягостна на самом деле эта наша жизнь,   чтобы с выгодой обменивать ее на стоический образ жизни и оцепенение? Мы   чувствуем себя недостаточно скверно  для того, чтобы быть вынужденными   чувствовать себя скверно по-стоически!      

 327      

       

Принимать всерьез.        

У подавляющего большинства людей интеллект представляет   громоздкую, подозрительную, скрипучую машину, завести которую — одна волокита:   они называют это “серьезно относиться к делу”,  когда намереваются   поработать и хорошенько подумать этой машиной — о, сколь тягостно должно быть   им это шевеление мозгами! Славная бестия, человек, теряет, по-видимому, хорошее   настроение всякий раз, когда хорошо думает: он делается “серьезным”! И “где   смех и веселье, там мысли нет дела” — так звучит предрассудок этой серьезной   бестии против всякой “веселой науки”. — Ну что ж! Покажем, что это   предрассудок!      

       

328      

       

Наносить вред глупости.        

Разумеется, столь затяжно и убежденно проповедуемая вера в   негодность эгоизма нанесла в целом эгоизму вред (в пользу —  я буду   повторять это сотни раз — стадным инстинктам)  тем именно, что лишила   его чистой совести и велела искать в нем доподлинный источник всякого   несчастья.  “Твое себялюбие — беда твоей жизни” — так проповедовали   тысячелетиями: это, как было уже сказано, вредило себялюбию и лишало его во   многом ума, веселости, изобретательности, красоты; это оглупляло, уродовало и   отравляло себялюбие! — Философия древности, напротив, учила о другом   главном источнике бед: начиная с Сократа мыслители не уставали проповедовать:   “Ваше умственное убожество и глупость, ваше беспечное существование по правилам,   ваша подчиненность мнению соседа — вот причина того, почему вы столь редко   бываете счастливыми, — мы, мыслители, суть счастливейшие люди, именно как   мыслители”. Не будем решать здесь, была ли эта проповедь против глупости более   основательной, чем та проповедь против себялюбия; несомненно, однако, то, что   она лишила глупость чистой совести: эти философы нанесли вред глупости!       

       

329      

       

Досуг и праздность.        

Какая-то краснокожа, свойственная индейской крови дикость   обнаруживается в способе, каковым американцы домогаются золота; и их   лихорадочный темп работы — сущий порок Нового Света — начинает уже заражать   дикость старую Европу и распространять по ней диковинную бездуховность. Нынче   уже стыдятся покоя; длительное раздумье вызывает почти угрызения совести. Думают   с часами в руке, подобно тому как обедают с глазами, вперенными в биржевой   лист, — живут как кто-то, постоянно могущий “упустить нечто”. “Лучше   делать что-нибудь, чем ничего не делать” — и этот принцип оказывается петлей,   накинутой на всякое образование и всякий более развитый вкус. И поскольку в   этой рабочей спешке явным образом исчезают все формы, то исчезает также и само   чувство формы, способность слышать и видеть мелодию движений. Доказательством   тому служит требуемая нынче повсюду топорная ясность  во всех ситуациях,   где человек хочет быть честным с людьми: в общении с друзьями, женщинами,   родственниками, детьми, учителями, учениками, начальниками и   правителями, — нет уже больше ни времени, ни силы на церемонии, на   вкрадчивые любезности, на всяческий esprit развлечений и вообще всяческий   otium. Ибо жизнь в охоте за прибылью вечно принуждает к тому, чтобы на износ   растрачивать ум в постоянном притворстве, коварных хитростях или опережении:   доподлинной добродетелью оказывается теперь умение сделать что-либо в более   короткий срок, чем это удастся другому. И, таким образом, лишь редкие часы   отведены дозволенной  честности, но к этому времени уже устают и хотят   не только “расслабиться”, но и растянуться  вдосталь и самым пошлым   образом. Под стать этой склонности пишут нынче и письма;  их стиль и дух   всегда будут действительным “знамением времени”. Если еще находят удовольствие   в обществе и искусствах, то это схоже с удовольствием, которое надумывают себе   заработавшиеся рабы. О, уж эта невзыскательность “радости” у наших образованных   и необразованных! О, уж эта нарастающая подозрительность ко всякой радости! Работа    все больше и больше перетягивает на свою сторону всю чистую совесть:   склонность к радости называется уже “потребностью в отдыхе” и начинает стыдиться   самой себя. “Мы в долгу перед нашим здоровьем” — так говорят в случае, если   оказываются застигнутыми на каком-нибудь пикнике. Да, в скором времени могло бы   даже дойти до того, что склонности к vita contemplativa (т. е. к прогулкам   с мыслями и друзьями) поддавались бы не иначе, как презирая себя и с нечистой   совестью. — Что ж! Прежде все было наоборот: нечистая совесть принадлежала   самой работе. Человек хорошего происхождения скрывал  свою работу, когда   его приводила к ней нужда. Раб производил свою работу под гнетом чувства, что   он делает нечто презренное, — само “делание” было чем-то презренным.   “Знатность и почет возможны лишь при otium и bellum” — так звучал голос   античного предрассудка!      

       

330      

       

Одобрение.        

Мыслитель не нуждается в одобрении и рукоплесканиях, если   только он уверен в собственных рукоплесканиях себе: без них же обойтись он не   может. Есть ли люди, которые не нуждаются и в этом и вообще во всякого рода   одобрении? Сомневаюсь, даже о наиболее мудрых говорит Тацит, которого никак не   назовешь клеветником мудрецов: quando etiam sapientibus gloriae cupido   novissima exuitur — это значит у него: никогда.      

 331      

       

Лучше глухим, чем оглушенным.        

Прежде заботились о собственном добром имени:  теперь   этого недостаточно, так как базар стал слишком большим — нужен большой шум.  Итог   таков, что надрываются даже хорошие глотки, и лучшие товары предлагаются к   продаже сиплыми голосами; нынче нет уже гения без базарного крика и   сиплости. — Конечно, для мыслителя настали скверные времена: он вынужден   учиться между двух смежных шумов находить свою тишину и притворяться глухим,   покуда и сам не оглохнет. Пока же он не выучился еще этому, ему, разумеется,   грозит опасность погибнуть от нетерпения и головной боли.      

       

332      

       

Злой час.        

Должно быть, у каждого философа был свой злой час, когда он   думал: какой во мне толк, раз не верят даже плохим моим аргументам! — И   тогда пролетала над ним какая-то злорадная птичка и чирикала: “Какой в тебе   толк! Какой в тебе толк!”      

       

333      

       

Что значит познавать?        

Non ridere, non lugere, neque detestari, sed   intelligere! — говорит Спиноза с подобающей ему простотой и   возвышенностью. А между тем, что же, в сущности, есть это intelligere, как не   форма, в которой нами одновременно воспринимаются перечисленные три действия?   Результат различных и противоречащих себе побуждений к смеху, плачу, проклятию?   Прежде чем познание станет возможным, каждое из этих побуждений должно   утвердиться в своем одностороннем взгляде на вещь или происшествие; вслед за   тем возникает борьба этих односторонностей, а из нее временами — равновесие,   успокоение, оправдание всех трех сторон, некоего рода справедливость и как бы   договор, ибо благодаря справедливости и договору эти три побуждения могут   утверждаться в существовании и поддерживать друг друга в своей правоте. Мы,   осознающие лишь последние сцены примирения и итоговые результаты этого   длительного процесса, полагаем соответственно, что intelligere есть нечто   примирительное, справедливое, доброе, нечто существенно противоположное   побуждениям, тогда как оно есть лишь определенное отношение побуждений друг   к другу.  С незапамятных времен рассматривали сознательное мышление как   мышление вообще; только сейчас брезжит нам истина, что наибольшая часть наших   духовных процессов протекает в нас бессознательно, бесчувственно; я думаю, однако,   что эти побуждения, которые борются здесь друг с другом, вполне способны   теребить друг друга  и причинять друг другу  боль: то сильное   внезапное истощение, которому подвергаются все мыслители, возможно, коренится   именно здесь (это — истощение на поле битвы). Возможно даже, что в нашей   воюющей душе свершается некое скрытое геройство,  но наверняка в ней нет   ничего Божественного, вечно-в-себе-покоящегося, как полагал Спиноза. Сознательное    мышление, в особенности мышление философа, есть бессильнейший и оттого   соответственно умереннейший и спокойнейший род мышления, и, стало быть, именно   философ легче всего может быть введен в заблуждение относительно природы   познания.      

       

334      

       

Надо учиться любить.        

Так обстоит у нас с музыкой: сначала нужно вообще научиться   слушать  какую-нибудь фигурацию и мелодию, выслушивать, различать,   изолировать и ограничивать ее как некую довлеющую себе жизнь; затем требуется   стремление и добрая воля выдержать  ее и, несмотря на ее необычность,   выработать терпение к формам ее проявления и выражения, отзывчивость ко всему   диковинному в ней, — наконец, наступает мгновение, когда мы к ней привыкаем,    когда мы ждем ее, когда мы предчувствуем, что ее нам недоставало бы, если   бы ее недоставало; и вот она все больше и больше распространяет свой нажим и   очарование и не останавливается до тех пор, покуда мы не станем ее смиренными и   восхищенными поклонниками, которым и не нужно от мира ничего большего, кроме   нее и только нее. — Так, впрочем, обстоит у нас не только с музыкой:   именно так мы научились любить  все вещи, которые мы теперь любим. Мы   всегда в итоге вознаграждаемся за нашу добрую волю, наше терпение,   справедливость, кротость к необычному, когда необычное медленно отбрасывает   свое покрывало и предстает новой несказанной красотой, такова его благодарность    за наше гостеприимство. Даже тот, кто любит самого себя, научился любви на   этом пути: другого пути не существует. И любви надо учиться.      

       

335      

       

Да здравствует физика!        

Сколько же людей умеют наблюдать! И среди немногих, умеющих   это, — сколькие наблюдают самих себя! “Каждый наиболее чужд самому себе” —   это знают, к своему неудовольствию, все домогатели глубин, и изречение “познай   самого себя!”, в устах бога и обращенное к человеку, звучит почти как колкость.   Что,  однако, с самонаблюдением обстоит столь безнадежно, об этом ничто   не свидетельствует так, как манера, с которой почти каждый  разглагольствует   о сущности какого-либо морального поступка, эта быстрая, усердная, убежденная,   болтливая манера с присущим ей взглядом, улыбкой, услужливым рвением! Словно бы   тебе хотят сказать: “Однако, милый мой, это как раз по моей  части! Ты   обращаешься с твоим вопросом к тому, кто вправе  ответить: случайным   образом я ни в чем не смыслю так, как в этом. Итак, если человек судит6 “вот   так это будет правильно”,  если он заключает на этом основании: “поэтому   это должно случиться!”  и потом уже поступает  сообразно тому, что   он нашел правильным и необходимым, — то сущность его поступка моральна!”    Но, друг мой, ты говоришь здесь о трех поступках вместо одного: твое суждение,   к примеру, “вот так это будет правильно” есть также поступок — разве нельзя   было бы судить и о нем моральным и неморальным способом? Почему  считаешь   ты это и именно это правильным? “Потому что об этом говорит мне моя совесть;   совесть никогда не говорит неморально, только она и определяет, чему быть   моральным!” — Но почему ты повинуешься  тому, что говорит твоя совесть?   И насколько вправе ты рассматривать такое суждение как истинное и необманчивое?   Нет ли больше никакой совести — для этой веры ? Известно ли тебе   что-нибудь об интеллектуальной совести? Совести, скрытой за твоей “совестью”?   Твое суждение “вот так это будет правильно” имеет предысторию в твоих   влечениях, склонностях, антипатиях, опытах и неискушенностях. “Как  оно   могло возникнуть?”” — должен ты спросить, и еще должен ты спросить: “Что,  собственно,   заставляет меня повиноваться ему?” Ты можешь подчиняться его приказу, как   бравый солдат, внемлющий приказу своего офицера. Или как женщина, любящая того,   кто повелевает. Или как льстец и трус, боящийся повелевающего. Или как глупец,   который повинуется, ибо ему нечего сказать против. Короче, на сотню ладов   можешь ты внимать своей совести. Но то, что  ты выслушиваешь то или иное   суждение, как голос совести, — стало быть, ощущаешь нечто, как   правильное, — может иметь свою причину в том, что ты никогда не размышлял   о самом себе и слепо принимал то, что с детских лет внушалось тебе как правильное;    или в том, что твой хлеб насущный и положение до сих пор зависели от того,   что ты называешь своим долгом, — ты считаешь это “правильным”, так как это   представляется тебе твоим “условием существования” (а то, что ты имеешь право    на существование, кажется тебе неопровержимым!). Твердость  твоего   морального суждения могла бы все еще служить доказательством как раз личного   убожества, безличности; твоя “моральная сила” могла бы корениться в твоем   упрямстве — или в твоей неспособности лицезреть новые идеалы! И, короче говоря,   если бы ты тоньше мыслил, лучше наблюдал и больше учился, ты бы ни при каких   обстоятельствах не называл больше долгом и совестью этот твой “долг” и эту твою   “совесть”: осознание того, как вообще и когда-либо возникли моральные   суждения,  отбило бы у тебя охоту к этим патетическим словам, —   подобно тому как у тебя уже была отбита охота у другим патетическим словам,   типа “грех”, “спасение души”, “искупление”. И не говори мне впредь о   категорическом императиве, друг мой! — это слово щекочет мне ухо, и я   вынужден смеяться, несмотря на твое столь серьезное присутствие: я поминаю при   этом старого Канта, который в наказание за то, что он хитростью добился  “вещи   в себе” — тоже очень смешная вещь! — был добит “категорическим   императивом” и с ним в сердце снова приблудился,  подобно лисе,   забредшей обратно в свою клетку, к “Богу”, “душе”, “свободе” и “бессмертию”; а   клетка-то и была взломлена его  силою и умом! — Как? Ты любуешься   категорическим императивом в себе самом? Этой “твердостью” твоего так   называемого морального суждения? Этой “безусловностью” чувства: “все должны   судить здесь так, как я”? Удивляйся, скорее, здесь своему себялюбию!  и   слепоте, ничтожности, невзыскательности твоего себялюбия! Себялюбие и есть это:   ощущать свое  суждение как всеобщий закон, — и притом слепое,   ничтожное и невзыскательное себялюбие, ибо оно выдает, что ты еще не открыл   самого себя, не сотворил еще себе собственного, собственнейшего идеала, который   никогда не смог бы быть идеалом кого-нибудь другого, — молчу уж о всех,   всех! — Кто судит еще: “так должен был бы в этом случае поступить каждый”,   тот не продвинулся еще дальше пяти шагов в самопознании: иначе ведал бы он, что   нет и быть не может одинаковых поступков, — что каждый свершенный поступок   свершен вполне единственным и неповторимым образом и что с каждым будущим   поступком будет обстоять так, что все предписания к действию коснутся лишь   грубой внешней его стороны (включая даже проникновеннейшие и утонченнейшие   предписания всех прежних моралей), — что с ними, пожалуй, можно будет   достичь иллюзии равенства, но именно лишь иллюзии, —  что любой  поступок,   если взглянуть или оглянуться на него, есть и продолжает оставаться   непроницаемой вещью, — что наши мнения о “добром”, “благородном”,   “великом” никогда не могут бытьдоказаны  нашими поступками, ибо каждый   поступок непознаваем, — что, хотя наши мнения, оценки и заповеди наверняка   принадлежат к мощнейшим рычагам в шестеренчатом механизме наших поступков, все   равно закон их механики недоказуем для каждого отдельного случая. Итак, ограничимся    очищением наших мнений и оценок и созиданием новых собственных скрижалей   —  и не будем больше корпеть над “моральной ценностью наших поступков”! Да,   друзья мои! Пробил час отвращения ко всей моральной болтовне одних в адрес   других! Моральное судопроизводство должно быть оскорблением нашему вкусу!   Предоставим эту болтовню и этот дурной вкус тем, кому нечего больше и делать,   как волочить прошлое пядь за пядью сквозь времена, и кто сам никогда не есть   настоящее, — многим, стало быть, очень многим! Мы же хотим стать тем,   что мы есть, —  новыми, неповторимыми, несравнимыми, полагающими себе   собственные законы, себя-самих-творящими! И для этого должны мы стать лучшими   выучениками и открывателями всего законного и необходимого в мире: мы должны   быть физиками,  чтобы смочь быть творцами  в названном   смысле, — между тем как до сих пор все оценки и идеалы зиждились на незнании    физики либо в противоречии  с нею. И посему: да здравствует физика!   А еще больше то, что принуждает  нас к ней, — наша честность!      

 336      

       

Скупость природы.        

Отчего природа оказалась столь скаредной по отношению к   человеку, что не дала ему светиться, одному больше, другому меньше, в   зависимости от внутренней полноты света у каждого? Отчего великие люди не   выглядят столь же прекрасно в своем восходе и закате, как солнце? Насколько   более недвусмысленной была бы тогда жизнь среди людей!      

       

337      

       

Будущая “человечность”.        

Когда я всматриваюсь в эту эпоху глазами какой-нибудь   отдаленной эпохи, мне не удается найти в современном человеке ничего более   примечательного, чем его своеобразная добродетель и болезнь, называемая “историческое   чувство”. Это — начатки чего-то совершенно нового и неизвестного в истории:   если бы предоставили этому ростку несколько столетий и больше, то из него в   конце концов могло бы выйти дивное растение с таким дивным запахом, ради   которого обитать на нашей старой Земле было бы приятнее, чем прежде. Мы,   нынешние люди, и начинаем позвенно создавать цепь будущего весьма   могущественного чувства — едва ли и сами мы знаем, что мы делаем. Нам почти   кажется, что дело идет не о новом чувстве, а об ампутации всех старых   чувств, — историческое чувство есть еще нечто столь бедное и холодное, что   многие пронизываются им, как ознобом, и становятся от него более бедными и   более озябшими. Другим оно кажется признаком подкрадывающейся старости, и наша   планета предстает им точно некий унылый больной, который, силясь забыть свое   настоящее, записывает себе на память историю своей юности. На деле такова одна   грань этого нового чувства: кто способен чувствовать всю историю людей, как собственную   историю,  тот воспринимает в некоем чудовищном обобщении всю тоску   больного, думающего о здоровье, старика, вспоминающего грезы юности, любящего,   разлученного с любимой, мученика, теряющего свой идеал, героя вечером после   битвы, которая ничего не решила и все же нанесла ему ранения и утрату   друга, — но нести в себе эту чудовищную сумму всяческой тоски, мочь нести   ее, и при всем том быть еще героем, который с наступлением второго дня битвы   приветствует утреннюю зарю и свое счастье, как человек, вмещающий горизонт   тысячелетий до и после себя, как наследник всей преимущественности былого духа,   и наследник, взявший на себя обязательства, как наиболее знатный из всех старых   дворян и в то же время первенец нового дворянства, которое и не снилось всем   прежним эпохам: все это принять в душу, древнейшее, новейшее, потери, надежды,   завоевания, победы человечества; все это, наконец, нести в одной душе и   вместить в одном чувстве — это должно было бы повлечь за собой такое счастье,   которого до сих пор не ведал еще человек, — божественное счастье, исполненное   силы и любви, полное слез и полное смеха, счастье, которое, словно вечернее   солнце, постоянно сорит неисчерпаемыми богатствами и ссыпает их в море и,   словно это солнце, лишь тогда чувствует себя богаче всех, когда и беднейший   рыбак правит еще золотым веслом! Это божественное чувство да наречется тогда —   человечность!      

       

338      

       

Воля к страданию и сострадательные.        

Выгодно ли вам самим быть, прежде всего, сострадательными   людьми? И выгодно ли страждущим это ваше сострадание? Но оставим на мгновение   первый вопрос без ответа. — То, чем мы глубже всего и сокровеннее всего   мучимся, непонятно и недоступно почти всем другим: в этом мы остаемся тайной и   для самого близкого нам человека, хотя бы он и хлебал с нами из одной миски. Но   всюду, где подмечают  наше страдание, толкуют его весьма плоским   образом; к сущности сострадательной аффекции принадлежит то, что она лишает  чужое   страдание собственно личного характера — наши “благодетели” в большей мере, чем   наши враги, суть умалители нашего достоинства и воли. В большинстве   благодеяний, оказываемых несчастным, чем-то возмутительным выглядит то   интеллектуальное легкомыслие, с которым сострадающий корчит из себя судьбу; ему   не известно ровным счетом ничего о внутренних последствиях и переплетах,   которые и называются моим  илитвоим  несчастьем! Общая экономия   моей души и ее балансирование путем “несчастья”, прорыв новых источников и   потребностей, затягивание старых ран, расплата со всем прошлым — все то, что   может быть связано с несчастьем, нисколько не заботит славного сострадальца: он   хочет помочь,  и ему не приходит в голову, что существует личная   необходимость несчастья, что ужасы, лишения, бедствования, полунощные бдения,   приключения, риск, промахи столь же необходимы нам с тобой, как и их   противоположности, что даже, мистически выражаясь, тропа, ведущая к   собственному небу, всегда проходит через сладострастия собственного ада. Нет,   об этом он не знает ничего: “религия сострадания” (или “сердце”) велит   помогать, и думают, что лучше всего помогается тогда лишь, когда помогается   скорее всего! Если вы, приверженцы этой религии, действительно питаете к самим   себе те же чувства, которые вы питаете к ближним, если вы не хотите вынести и   часа собственных страданий и вечно уже загодя уклоняетесь от всяческих   несчастий, если вы воспринимаете страдание и неудовольствие как что-то злое,   ненавистное, достойное уничтожения, как позорное пятно на существовании, —   что ж, в таком случае в сердце вашем, кроме религии сострадания, есть еще и   другая религия, и эта-то последняя и является, возможно, матерью первой: религия   удобства.  Ах, как мало знаете вы о счастье  человека, вы,   покладистые и добродушные! ибо счастье и несчастье — братья-близнецы, которые   растут вместе или, как у вас, вместе — остаются недорослями!  Но теперь   вернемся к первому вопросу. — Как же это возможно — оставаться на своем    пути! Нас вечно зазывает в сторону чей-то крик; редко видит глаз наш нечто   такое, когда не следовало бы мгновенно оставить собственное дело и ринуться на   подмогу. Я знаю это: есть сотни пристойных и похвальных способов сбить меня с   моего пути,  воистину в высшей степени “моральных” способов! Ну да, взгляды   нынешних проповедников морали сострадания доходят даже до того, что именно это,   и лишь одно это, считается моральным: сбиться таким образом со своего  пути   и поспешить на помощь к ближнему. Я знаю столь же явно и другое: стоит лишь мне   отдаться созерцанию действительной нужды, как я  погиб! И если бы   страждущий друг сказал мне: “Смотри, я скоро умру: обещай же мне умереть вместе   со мною” — я обещал бы это, равным образом как и вид того борющегося за свою   свободу горного народца побудил бы меня протянуть ему мою руку и мою жизнь:   дабы однажды выбрать из хороших побуждений дурные примеры. Да, даже во всем   этом пробуждающем сострадание и взывающем к помощи кроется тайный соблазн: как   раз наш “собственный путь” и есть слишком суровое и ответственное дело, а   главное, слишком далекое от любви и благодарности других, — мы отнюдь не   без охоты покидаем его, его и собственнейшую нашу совесть, ютясь под совестью   других и в славном храме “религии сострадания”. Стоит лишь теперь разразиться   какой-нибудь войне, как тотчас же в сердцах благороднейших представителей   народа разражается, конечно, затаившаяся радость: они с ликованием бросаются   навстречу новой смертельной  опасности, ибо в самопожертвовании за   отечество рассчитывают получить наконец это долго искомое позволение —   позволение ускользнуть от своей цели:  война для них есть окольный путь   к самоубийству, но окольный путь с чистой совестью. И дабы промолчать здесь кое   о чем, я не хочу промолчать о моей морали, которая говорит мне: “Живи скрытно,   чтобы тебе удалось  жить по себе! Живи в неведении  того, что   кажется твоему времени наиболее важным! Проложи между собою и сегодняшним днем,   по крайней мере, шкуру трех столетий! И крики сегодняшнего дня, шум войн и   революций да будут тебе журчанием! Ты захочешь также помогать: но только тем,   нужду которых ты полностью понимаешь,  ибо у них одна с тобою скорбь и   одна надежда, — твоим друзьям;  и лишь таким  способом,   каким ты помогаешь сам себе, — я хочу придать им больше мужества, больше   стойкости, больше простоты, больше веселья! Я хочу научить их тому, что нынче   понимают столь немногие, а те проповедники сострадания и того меньше, — сорадости!”         

 339      

       

Vita femina.        

Увидеть последнюю красоту какого-либо творения — для этого   недостаточно всего знания и всей доброй воли; нужны редчайшие счастливые   случайности, дабы однажды отхлынул для нас облачный покров с вершин и они   залились бы солнцем. Не только должны мы стоять на правильном месте, чтобы   видеть это: сама душа наша должна совлечь покров со своих высот и взыскать   внешнего выражения и подобия, словно бы получая от этого устойчивость и   самообладание. Поскольку, однако, все это столь редко сходится вместе, я склонен   думать, что высочайшие выси всего благого, будь то творение, деяние, человек,   природа, пребывали до сих пор для большинства людей и даже для лучших чем-то   таинственным и сокрытым: а то, что обнаруживается нам, обнаруживается над   однажды! —  Греки хорошо молились: “Да удвоится и утроится все   прекрасное!” — ах, у них было достаточное основание взывать к богам, ибо   небожественная действительность либо вовсе не дает нам прекрасного, либо дает   его однажды! Я хочу сказать, что мир преисполнен прекрасных вещей, но, несмотря   на это, беден, очень беден прекрасными мгновениями и обнаружениями этих вещей.   Но, может статься, это-то и есть сильнейшее очарование жизни: на ней лежит   златотканый покров прекрасных возможностей, обещая, сопротивляясь, стыдливо,   насмешливо, сострадательно, соблазнительно. Да, жизнь — это женщина!      

       

340      

       

Умирающий Сократ.        

Я восхищаюсь храбростью и мудростью Сократа во всем, что он   делал, говорил — и не говорил. Этот насмешливый и влюбленный афинский урод и   крысолов, заставлявший трепетать и заливаться слезами заносчивых юношей, был не   только мудрейшим болтуном из когда-либо живших: он был столь же велик в   молчании. Я хотел бы, чтобы он и в последнее мгновение жизни был   молчаливым, — возможно, он принадлежал бы тогда к еще более высокому порядку   умов. Было ли то смертью или ядом, благочестием или злобой — что-то такое   развязало ему в это мгновение язык, и он сказал: “О, Критон, я должен Асклепию   петуха”. Это смешное и страшное “последнее слово” значит для имеющего уши: “О,   Критон, жизнь — это болезнь!”  Возможно ли! Такой человек, как он,   проживший неким солдатом весело и на глазах у всех, — был пессимист! Он   только сделал жизни хорошую мину и всю жизнь скрывал свое последнее суждение,   свое сокровеннейшее чувство! Сократ, Сократ страдал от жизни!  И он   отомстил еще ей за это — тем таинственным, ужасным, благочестивым и   кощунственным словом! Должен ли был Сократ мстить за себя? Недоставало ли его   бьющей через край добродетели какого-то грана великодушия? — Ах, друзья!   Мы должны превзойти и греков!      

       

341      

       

Величайшая тяжесть.        

Что, если бы днем или ночью подкрался к тебе в твое   уединеннейшее одиночество некий демон и сказал бы тебе: “Эту жизнь, как ты ее   теперь живешь и жил, должен будешь ты прожить еще раз и еще бесчисленное   количество раз; и ничего в ней не будет нового, но каждая боль и каждое   удовольствие, каждая мысль и каждый вздох и все несказанно малое и великое в   твоей жизни должно будет наново вернуться к тебе, и все в том же порядке и в   той же последовательности, — также и этот паук и этот лунный свет между   деревьями, также и это вот мгновение и я сам. Вечные песочные часы бытия   переворачиваются все снова и снова — и ты вместе с ними, песчинка из песка!” —   Разве ты не бросился бы навзничь, скрежеща зубами и проклиная говорящего так   демона? Или тебе довелось однажды пережить чудовищное мгновение, когда ты   ответил бы ему: “Ты — бог, и никогда не слышал я ничего более божественного!”   Овладей тобою эта мысль, она бы преобразила тебя и, возможно, стерла бы в   порошок; вопрос, сопровождающий все и вся: “хочешь ли ты этого еще раз, и еще   бесчисленное количество раз?” — величайшей тяжестью лег бы на твои поступки!   Или насколько хорошо должен был бы ты относиться к самому себе и к жизни, чтобы   не жаждать больше  ничего, кроме этого последнего вечного удостоверения   и скрепления печатью?      

       

342      

       

Incipit tragoedia.        

Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, покинул он свою   родину и озеро Урми и пошел в горы. Здесь наслаждался он своим духом и своим   одиночеством и в течение десяти лет не утомлялся счастьем своим. Но наконец   изменилось сердце его — и однажды утром поднялся он с зарею, встал перед   солнцем и так говорил к нему: “Ты, великое светило! К чему свелось бы твое   счастье, если б не было у тебя тех, кому ты светишь! Десять лет восходило ты   сюда к моей пещере: ты пресытилось бы своим светом и этой дорогою, если б не   было меня, моего орла и моей змеи; но мы каждое утро поджидали тебя, принимали   от тебя преизбыток твой и благословляли тебя за это. Взгляни! Я пресытился   своей мудростью, как пчела, собравшая слишком много меду; мне нужны руки,   простертые ко мне; я хотел бы одарять и наделять до тех пор, пока мудрые среди   людей не стали бы опять радоваться безумству своему, а бедные — богатству   своему. Для этого я должен спуститься вниз: как делаешь ты каждый вечер,   окунаясь в море и неся свет свой на другую сторону мира, ты, богатейшее   светило! — я должен, подобно тебе, закатиться,  как называют это   люди, к которым хочу я спуститься. Так благослови же меня, ты, спокойное око,   без зависти взирающее даже на чрезмерно большое счастье! Благослови чашу,   готовую пролиться, чтобы золотистая влага текла из нее и несла всюду отблеск   твоей отрады! Взгляни! Эта чаша хочет опять стать пустою, и Заратустра хочет   опять стать человеком”. — Так начался закат Заратустры.      

       

ПЯТАЯ КНИГАМЫ, БЕССТРАШНЫЕ      

Carcasse, tu trembles? Tu tremblerais bien      

Davantage, si tu savais, ou je te mene.      

Turenne      

 343      

       

Какой толк в нашей веселости.        

Величайшее из новых событий — что “Бог умер” и что вера в   христианского Бога стала чем-то не заслуживающим доверия — начинает уже бросать   на Европу свои первые тени. По крайней мере, тем немногим, чьи глаза и подозрение    в глазах достаточно сильны и зорки для этого зрелища, кажется, будто   закатилось какое-то солнце, будто обернулось сомнением какое-то старое глубокое   доверие: с каждым днем наш старый мир должен выглядеть для них все более   закатывающимся. Более подозрительным, более чуждым, “более дряхлым”. Но в   главном можно сказать: само событие слишком еще велико, слишком отдаленно,   слишком недоступно восприятию большинства, чтобы и сами слухи о нем можно было   считать уже дошедшими, —  не говоря о том, сколь немногие ведают   еще, что , собственно, тут случилось и что впредь с погребением этой   веры должно рухнуть все воздвигнутое на ней, опиравшееся на нее, вросшее в   нее, — к примеру, вся наша европейская мораль. Предстоит длительное   изобилие и череда обвалов, разрушений, погибелей, крахов: кто бы нынче угадал   все это настолько, чтобы рискнуть войти в роль учителя и глашатая этой   чудовищной логики ужаса, пророка помрачения и солнечного затмения, равных   которым, по-видимому, не было еще на земле?.. Даже мы, прирожденные отгадчики   загадок, мы, словно бы выжидающие на горах, защемленные между сегодня и завтра   и впрягшиеся в противоречие между сегодня и завтра, мы, первенцы и недоноски   наступающего столетия, на лица которых должны были бы  уже пасть тени из   ближайшего затмения Европы: отчего же происходит, что даже мы, без прямого   участия в этом помрачении, прежде всего без всякой заботы и опасения за самих   себя, ждем его восхождения? Быть может, мы еще стоим слишком под ближайшими   последствиями  этого события — и эти ближайшие последствия, его   последствия, вовсе не кажутся нам,  вопреки, должно быть, всяким   ожиданиям, печальными и мрачными, скорее, как бы неким трудно описуемым родом   света, счастья, облегчения, просветления, воодушевления, утренней зари… В самом   деле, мы, философы и “свободные умы”, чувствуем себя при вести о том, что   “старый Бог умер”, как бы осиянными новой утренней зарею; наше сердце   преисполняется при этом благодарности, удивления, предчувствия,   ожидания, — наконец, нам снова открыт горизонт, даже если он и затуманен;   наконец, наши корабли снова могут пуститься в плавание, готовые ко всякой   опасности; снова дозволен всякий риск познающего; море, наше  море снова   лежит перед нами открытым; быть может, никогда еще не было столь “открытого   моря”.      

       

344      

       

В какой мере и мы еще набожны.        

В науке убеждения не имеют никакого права гражданства, так —   и вполне основательно — принято говорить: лишь когда эти убеждения решаются   снизойти до скромного уровня гипотезы, временной рабочей точки зрения,   регулятивной фикции, им разрешается доступ в область познания и даже право на   определенное достоинство в ней — при условии постоянного пребывания под   полицейским присмотром, под надзором полиции недоверия. — Но в более   точном разгляде не означает ли это: лишь когда убеждение перестает  быть   убеждением, оно вправе притязать на вход в науку? Разве дисциплина научного ума   не начинается с того, что не позволяешь себе больше никаких убеждений?.. Так   оно, по-видимому, и есть: остается лишь спросить, не должно ли уже   наличествовать некое убеждение, чтобы эта дисциплина могла вообще начаться,  а   именно убеждение, столь властное и безусловное, что приносящее себе в жертву   все прочие убеждения. Очевидно, сама наука покоится на вере; не существует   никакой “беспредпосылочной” науки. Вопрос, нужна ли истина,  должен быть   не только заведомо решен в утвердительном смысле, но и утвержден в такой   степени, чтобы в нем нашли свое выражение тезис, вера, убеждение; “нет   ничего более  необходимого, чем истина, и в сравнении с нею все прочее   имеет лишь второстепенное значение”. — Эта безусловная воля к истине: что она   такое? Есть ли это воля не давать себя обманывать?  Есть ли это воля   самому не обманывать?  Как раз на этот последний лад и могла бы   толковаться воля к истине: предположив, что обобщение “я не хочу обманывать”   включает в себя и частный случай: “я не хочу обманывать себя”.  Но   отчего не обманывать? Но отчего не давать обманывать себя? — Заметьте, что   доводы в пользу первого суждения лежат в совершенно иной области, чем доводы в   пользу второго: не хотят обманываться, предполагая, что быть обманутым вредно,   опасно, губительно; в этом смысле наука была бы дотошной смышленностью,   осторожностью, пользой, против которой, впрочем, можно было бы по праву   возразить: как? действительно ли не-хотеть-давать-себя-обманывать менее вредно,   менее опасно, менее губительно? Что знаете вы загодя о характере бытия, чтобы   быть в состоянии решать, где больше выгоды: в безусловно ли недоверчивом или в   безусловно доверчивом? А в случае, если необходимо и то и другое, большое   доверие и  большое недоверие, — откуда могла бы наука почерпнуть   свою безусловную веру, свое убеждение, на котором она покоится, что истина важнее   всякой другой вещи, даже всякого другого убеждения? Этого-то убеждения и не   могло возникнуть там, где истина и  неистина постоянно обнаруживают свою   полезность, как это и имеет место в данном случае. Стало быть, вера в науку,   предстающая нынче неоспоримой, не могла произойти из такой калькуляции выгод —   скорее вопреки  ей, поскольку вере этой постоянно сопутствовали   бесполезность и опасность “воли к истине”, “истине любой ценой”. “Любой ценой”:   о, мы понимаем это достаточно хорошо, после того как нам довелось принести на   сей алтарь и закласть на нем все веры, одну за другой! — Следовательно,   “воля к истине” означает: не  “я не хочу давать себя обманывать”, а —   безальтернативно — “я не хочу обманывать, даже самого себя”: и вот мыв   оказываемся тем самым на почве морали.  “Почему ты не хочешь обманывать?”,   в особенности если видимость такова — а видимость как раз такова! — что   жизнь основана на видимости, я разумею — на заблуждении, обмане, притворстве,   ослеплении, самоослеплении, и что, с другой стороны, фактически большой канон   жизни всегда по большому счету обнаруживался на стороне. Такое намерение,   пожалуй, могло бы быть, мягко говоря, неким донкихотством, маленьким   мечтательным сумасбродством; но оно могло бы быть и чем-то более скверным,   именно, враждебным жизни, разрушительным принципом… “Воля к истине” — это могло   бы быть скрытой волей к смерти. — Таким образом, вопрос, зачем наука,   сводится к моральной проблеме: к чему вообще мораль , если жизнь,   природа, история “неморальны”? Нет никакого сомнения, что правдивый человек, в   том отважном и последнем смысле слова, каким предполагает его вера в науку, утверждает   тем самым некий иной мир,  нежели мир жизни, природы и истории; и коль   скоро он утверждает этот “иной мир” — как? не должен ли он как раз тем самым   отрицать его антипод, этот мир — наш мир?..  Теперь уже поймут, на что я   намекаю: именно, что наша вера в науку покоится все еще на метафизической   вере, —  что даже мы, познающие нынче, мы, безбожники и   антиметафизики, берем наш  огонь все еще из того пожара, который   разожгла тысячелетняя вера, та христианская вера, которая была также верою   Платона, — вера в то, что Бог есть истина, что истина божественна… А что,   если именно это становится все более и более сомнительным, если ничто уже не   оказывается божественным, разве что заблуждением, слепотою, ложью, — если   сам Бог оказывается продолжительнейшей нашей ложью?      

 345      

       

Мораль как проблема.        

Дефицит личности мстит за себя повсюду; расслабленная,   невзрачная, потухшая, отрекающаяся от самой себя и отрицающая себя личность не   годится уже ни на что хорошее –0 меньше всего на философию… “Самоотверженность”   ни во что не ставится на небе и на земле; все великие проблемы требуют великой   любви,  а на нее способны только сильные, цельные, надежные умы, плот но   прилегающие к самим себе. Крайне существенная разница, относится ли мыслитель к   своим проблемам лично, видя в них свою судьбу, свою нужду и даже свое   величайшее счастье, или “безлично”: именно, умея лишь ощупывать их и схватывать   щупальцами холодной, любопытной мысли. В последнем случае ничего не выходит,   это уже можно обещать наверняка: ибо великие проблемы, если даже допустить, что   они дают себя схватывать, не дают себя удерживать  лягушкам и мямлям,   таков уж их вкус от вечности, — вкус, который, впрочем, они разделяют со   всеми добросовестными самками. — Как же случилось, что я еще не встречал,   даже в книгах, никого, кто относился бы к морали с такой личной установкой, кто   признавал бы мораль проблемой, а эту проблему своей  личной нуждой,   мукой, сладострастием, страстью? Явное дело, мораль до сих пор вовсе не была   проблемой; скорее всего чем-то, в чем находили общий язык после всяческих   подозрений, раздоров, противоречий, — священным местом мира, где мыслители   отдыхали, облегченно вздыхали, оживали даже от самих себя. Я не вижу никого,   кто отважился бы на критику  моральных ценностных суждений; от меня   ускользают здесь даже попытки научного любопытства, избалованного   обольстительного воображения, присущего психологам и историкам, которое с   легкостью предупреждает проблему и схватывает ее на лету, не зная даже толком,   что тут схвачено. Мне едва удалось изыскать некоторые скудные наметки к   созданию истории возникновения  этих чувств и оценок (что, впрочем, есть   нечто иное, чем их критика, и уж совсем иное, чем история этических систем): в   одном отдельном случае я приложил все усилия, чтобы возбудить склонность и   способность к такого рода истории, — тщетно, как мне кажется теперь. От   этих историков морали (в особенности англичан) мало толку: обыкновенно они и сами   все еще простодушно подчиняются некоторой морали и составляют, сами того не   зная, ее свиту и щитоносцев; таково разделяемое ими народное суеверие, и поныне   столь чистосердечно оговариваемое христианской Европой, будто характерная черта   морального поступка заключается в самоотверженности, самоотрицании,   самопожертвовании или в сочувствии, сострадании. Их расхожая ошибка   произвольного основания сводится к тому, что они утверждают какой-то consensus   народов, по крайней мере прирученных народов, относительно известных положений   морали и выводят отсюда ее безусловную обязательность, даже для нас с тобой,   или, напротив, открыв истину, что у различных народов моральные оценки по   необходимости  различны, они заключают о необязательности всякой  морали:   и то и другое — большое ребячество. Ошибка более утонченных среди них   заключается в том, что они обнаруживают и критикуют глупые, быть может, мнения   какого-либо народа о своей морали или людей о всякой вообще человеческой   морали, стало быть, о ее происхождении, религиозной санкции, суеверии свободной   воли и т. п., и воображают тем самым, что раскритиковали саму мораль. Но   значимость предписания “ты должен” существенно иная и нисколько не зависит от   всяческих мнений о ней и от сорняка заблуждений, которым она, должно быть, поросла:   это столь же несомненно, как и то, что ценность какого-либо медикамента для   больного совершенно независима от того, думает ли больной о медицине научно или   как старая дева. Мораль могла бы вырасти даже из заблуждения: но и этим   осознанием проблема ее ценности вовсе не была бы затронута. — Итак, никто   до сих пор не апробировал еще ценности  того прославленнейшего из всех   лекарств, которое называется моралью: для этого нужно первым делом — поставить   эту ценность под вопрос.  Ну что ж! Это как раз и есть наше дело.      

       

346      

       

Наш вопросительный знак.        

Но вы не понимаете этого? В самом деле, нужно приложить   усилия, чтобы понять нас. Мы ищем слов, возможно, мы ищем и ушей. Кто же мы   такие? Если бы нам вздумалось назвать себя просто старым выражением “безбожники”,   или “неверующие”, или же “имморалисты”, мы далеко бы еще не считали себя   названными: мы — все это вместе в слишком поздней стадии, слишком поздней,   чтобы было понятно, чтобы вы  смогли понять, господа зеваки, каково у   нас на душе. Нет! Мы уже свободны от горечи и страсти вырвавшегося на волю,   который рассчитывает сделать себе из своего неверия еще одну веру, цель, даже   мученичество! Мы ошпарены кипятком познания и до очерствелости охлаждены   познанием того, что в мире ничто не свершается божественным путем, ни даже по   человеческой мере — разумно, милосердно или справедливо: нам известно, что мир,   в котором мы живем, небожествен, неморален, “бесчеловечен”, - мы слишком долго   толковали его себе ложно и лживо, в угоду нашему почитанию и, значит, в угоду некоей   потребности.  Ибо человек — почитающее животное! Но он и недоверчивое   животное: и то, что мир не  стоит того, во что мы верили, оказывается   едва ли не самым надежным завоеванием нашей недоверчивости. Сколько   недоверчивости, столько и философии. Мы, пожалуй, остерегаемся сказать, что он   стоит меньшего : нам теперь кажется даже смешным, когда человек пытается   изобретать ценности, превосходящие  ценность действительного   мира, — от этого-то мы и отступились, как от распутного блуждения   человеческого тщеславия и неразумия, которое долго не признавалось за таковое.   Свое последнее выражение оно нашло в современном пессимизме, а более старое,   более сильное — в учении Будды; также и христианство содержит его, конечно в   более сомнительном и двусмысленном виде, но оттого ничуть не менее   соблазнительном. Вся установка “человек против  мира”, человек, как   “мироотрицающий” принцип, человек, как мера стоимости вещей, как судья мира,   который в конце концов кладет на свои весы само бытие и находит его чересчур   легким, — чудовищная безвкусица этой установки, как таковая, осознана нами   и опротивела нам: мы смеемся уже, когда находим друг подле друга слова “человек   и мир”, разделенные сублимированной наглостью словечка “и”! Но как? Не   продвинулись ли мы, именно как смеющиеся, лишь на шаг дальше в презрении к   человеку? И, стало быть, и в пессимизме, в презрении к постижимому нами    бытию? Не впали ли мы тем самым в подозрение относительно противоположности   между миром, в котором мы до сих пор обитали с нашими почитаниями, — ради   которого мы, возможно, и выносили  жизнь, — и другим миром, который   есть мы сами:  беспощадное, основательное, из самих низов идущее подозрение   относительно нас самих, которое все больше, все хуже овладевает нами,   европейцами, и с легкостью могло бы поставить грядущие поколения перед страшным   или — или: “отбросьте или свои почитания, или — самих себя!”  Последнее   было бы нигилизмом; но не было ли и первое — нигилизмом? — Вот наш  вопросительный   знак.      

 347      

       

Верующие и их потребность в вере.        

Насколько некто нуждается в вере , чтобы преуспевать,   в какой мере ему необходимо иметь нечто “прочное”, что он не хотел бы   расшатать, так как держится  за него, — это и является показателем   его силы (или, говоря яснее, его слабости). Еще и сегодня, как нам кажется, большинство   обитателей старой Европы нуждается в христианстве: оттого оно все еще находит   веру. Ибо таков уж человек: можно было бы тысячекратно опровергнуть перед ним   любой догмат веры, — но если бы он нуждался в нем, он все снова и снова   считал бы его “истинным” — согласно тому знаменитому “доказательству силы”, о   котором говорит Библия. В метафизике нуждаются еще некоторые; но и то буйное желание   достоверности,  которое нынче на научно-позитивистский лад разряжается в   широких массах, желание знать что-либо наверняка (причем, вследствие горячности   желания, смотрят на это с легкостью и сквозь пальцы, как на гарантию самой   прочности) — и оно оказывается все еще поиском поддержки, опоры, короче,   тем инстинктом слабости,  который если и не создает, то консервирует   религии, метафизики, убеждения всякого рода. В действительности над всеми этими   позитивистскими системами чадит дым известного пессимистического помрачения,   какая-то усталость, фатализм, разочарование, страх перед новым разочарование —   или выставляемая напоказ злоба, дурное настроение, анархизм негодования и   всякого рода симптомы или маскарады расслабленности. Даже та запальчивость, с   которой наши смышленнейшие современники забиваются в жалкие углы и щели,   например в патриотщину (так именую я то, что во Франции называют chauvinisme, а   в Германии deutsch), или в эстетические подпольные исповедания по типу   парижского naturalisme (извлекающего из природы и оголяющего только  ту   часть, которая одновременно вызывает чувство гадливости и удивления, — эту   часть нынче охотно именуют la verite vraie), или в нигилизм петербургского   образца (т. е. в веру в неверие,  вплоть до мученичества за   нее), — даже эта запальчивость свидетельствует прежде всего о потребности    в вере, в поддержке, в хребте, в опоре… Вера всегда больше всего жаждется,   упорнее всего взыскуется там, де недостает воли: ибо воля, как аффект   повеления, и есть решительный признак самообладания и силы. Это значит: чем   меньше умеет некто повелевать, тем назойливее влечется он к тому, кто   повелевает, и повелевает строго, — к Богу, монарху, званию, врачу,   духовнику, догме, партийной совести. Из чего, пожалуй, следовало бы вывести,   что причина возникновения и внезапное распространение обеих мировых религий,   буддизма и христианства, заключались главным образом в чудовищном заболевании   воли.  И так оно и было на самом деле: обе религии обнаружили некое   влекомое больной волею в абсурд, доходящее до отчаяния стремление к “ты   должен”, обе религии были учителями фанатизма в периоды расслабления воли и   обернулись для неисчислимого множества людей взысканием опоры, новой   возможности, смакованием самого взыскания. Фанатизм и есть та самая   единственная “сила воли”, к которой могут быть приведены слабые и неуверенные,   некоего рода гипнотизирование всей чувственно-интеллектуальной системы в угоду   изобильному питанию (гипертрофии) одной-единственной точки зрения и чувства,   которая отныне начинает доминировать, — христианин называет ее своей верой.    Всюду, где человек приходит к основополагающему убеждению, что им должны  повелевать,   он становится “верующим”; можно было бы, напротив, вообразить себе некую   радость и силу самоопределения, некую свободу  воли, при которой ум   расстается со всякой верой, со всяким желанием достоверности, полагаясь на свою   выучку и умение держаться на тонких канатах и возможностях и даже танцевать еще   над пропастями. Такой ум был бы свободным умом  par excellence.      

       

348      

       

О происхождении ученых.        

Ученый вырастает в Европе из всякого рода сословий и в   условиях общества, словно некое растение, не нуждающееся ни в какой   специфической почве; оттого, по сути дела и непроизвольно, он принадлежит к   носителям демократической идеи. Но это происхождение выдает себя. Если   обладаешь несколько обостренным зрением, чтобы уличать и накрывать с поличным в   ученой книге, в научном трактате интеллектуальную идиосинкразию  ученого   — каждый ученый имеет таковую, — то почти всегда обнаружишь за нею   “предысторию” ученого, его семью, особливо же семейные занятия и   профессиональные уклоны. Где чувство выражается в словах: “теперь это доказано,   теперь я с этим покончил”, там по обыкновению в крови и инстинктах ученого   присутствует предок, который и одобряет со своей точки зрения “проделанную   работу”, - вера в доказательство есть только симптом того, что в каком-либо   трудолюбивом роду исстари рассматривалось как “хорошая работа”. Пример: сыновья   регистраторов и канцелярских писарей всякого рода, главная задача которых   всегда состояла в том, чтобы приводить в порядок разнообразный материал,   распределять его по ящикам, вообще схематизировать, в случае если они делаются   учеными, обнаруживают предрасположенность к тому, чтобы считать какую-нибудь   проблему почти решенной, раз им удалось ее схематизировать. Есть философы,   которые, по существу, суть только схематические головы — у них формальный навык   отцовского ремесла стал внутренним содержанием. Талант к классификациям, к   таблицам категорий выдает кое-что; нельзя безнаказанно быть чадом своих   родителей. Сын адвоката должен будет и в качестве исследователя быть адвокатом:   он старается в первом заходе оказаться правым (recht behalten), а во втором,   пожалуй, быть правым (recht haben). Сыновей протестантских священников и   школьных учителей узнают по наивной уверенности, с которою они, будучи учеными,   считают свое дело уже доказанным, если только оно изложено ими от сердца и с   теплотою: они основательно привыкли к тому, что им верят, —  у их   отцов это было “ремеслом”! Еврей, напротив, сообразно кругу занятий и прошлому   своего народа как раз меньше всего привык к тому, чтобы ему верили: взгляните с   этой точки зрения на еврейских ученых — они все возлагают большие надежды на   логику, стало быть, на принуждение  к согласию посредством доводов; они   знают, что с нею они должны победить даже там, где против них налицо расовая и   классовая ненависть, где им неохотно верят. Ведь нет ничего демократичнее   логики: для нее все на одно лицо, и даже кривые носы она принимает за прямые.   (Говоря между делом: Европа обязана не малой благодарностью евреям как раз по   части логизирования и более чистоплотных  привычек головы; прежде всего   немцы, эта прискорбно deraisonnable раса, которой и сегодня все еще не мешало   бы “задать головомойку”. Повсюду, где евреям довелось оказать влияние, они   научили тоньше различать, острее делать выводы, яснее и аккуратнее писать: их задачей   всегда было привести народ “к raison”.)       

 349      

       

Еще раз происхождение ученых.        

Хотеть сохранить самого себя есть выражение бедственного   состояния, некоего ограничения основного импульса собственной жизни,   восходящего к расширению власти  и в этом волении довольно часто   подвергающего сомнению чувство самосохранения и жертвующего им. Пусть сочтут   это за симптом, когда отдельные философы, как, например, чахоточный Спиноза,   усматривали, должны были усматривать решающее значение именно в так называемом   импульсе самосохранения: это были люди, находившиеся как раз в бедственном   состоянии. Что наше современное естествознание столь основательно спуталось со   спинозовской догмой (вконец и грубее всего в дарвинизме с его непостижимо   односторонним учением о “борьбе за существование”) — это коренится,   по-видимому, в происхождении большинства естествоиспытателей: они принадлежат в   этом отношении к “народу”, их предки были бедными и незначительными людьми,   которые слишком хорошо и сблизи знали тяготы хлеба насущного. От всего   английского дарвинизма отдает как бы удушливой атмосферой английского   перенаселения, как бы мелколюдным запахом нужды и тесноты… Но в качестве   естествоиспытателя нужно было выйти из своего человеческого закутка — а в   природе царит  не бедственное состояние, но изобилие, расточительность,   доходящая даже до абсурда. Борьба за существование есть лишь исключение,  временное   ограничение воли к жизни; великая и малая борьба идет всегда за перевес, за   рост и распределение, за власть, сообразно воле к власти, которая и есть как   раз воля к жизни.      

       

350      

       

К чести homines religiosi.        

Вполне очевидно, что борьба против церкви является между   прочим — ибо она означает многое — и борьбой более пошлых, довольных,   доверчивых, поверхностных натур против господства более сложных, более   глубоких, более созерцательных, стало быть, против более злых и подозрительных   людей, которые сочетали длительное подозрение относительно ценности   существования с размышлениями о собственной своей ценности: общий инстинкт   народа, его чувственная веселость, его “доброе сердце” восстали против них. Вся   римская церковь покоится на южном недоверии к при роде человека, которое   Севером искони понималось фальшиво: с таким недоверием получил европейский Юг   наследство глубокого Востока, доисторической, таинственной Азии и ее   контемпляций. Уже протестантизм есть народный бунт в пользу простодушных,   чистосердечных, поверхностных натур (Север всегда был более добродушным и более   плоским, чем Юг); но только французская революция окончательно и торжественно   вложила скипетр в руки “доброго человека” (овцы. Осла, гуся и всего, что   неизлечимо плоско и визгливо созрело для сумасшедшего дома “современных идей”).      

       

351      

       

К чести священнических натур.        

Я думаю, что от того, что разумеет под мудростью народ (а   кто нынче не “народ”?), — от той умной коровьей безмятежности, той   набожности и пасторской кротости, которая лежит на лугу и серьезно и жующе взирает    на жизнь, — именно от этого философы чувствовали себя наиболее   отстоящими, вероятно, потому, что были для этого недостаточно “народом”,   недостаточно сельскими пасторами. И, конечно, они позже всех примирятся с   мыслью, что народ мог бы  понять кое-что из того, что как нельзя дальше   отстоит от него, — великую страсть  познающего, который постоянно   живет, должен жить в грозовом облаке высочайших проблем и тягчайших   ответственностей (стало быть, отнюдь не созерцательно, извне, равнодушно,   надежно, объективно…). Народ чтит совершенно иной сорт человека, когда со своей   стороны составляет себе идеал “мудреца”, и тысячекратно в этом прав, осыпая   лучшими словами и почестями как раз этого сорта людей: кроткие,   серьезно-глуповатые и непорочные священнические натуры и все им родственные —   им воздается хвала в народном благоговении перед мудростью. И кому же еще   следовало бы народу быть более благодарным, как не этим людям, которые   принадлежат к нему и из него выходят, но в качестве посвященных, избранных, принесенных   в жертву  ради его блага — сами они верят в то, что были принесены в жертву   Богу, — перед которыми он может безнаказанно изливать свое сердце, с   помощью которых может избавляться  от своих тайн, своих забот и сквернот   (ибо человек, который “доверяется”, освобождается от самого себя, а тот, кто   “исповедался”, забывает). Здесь распоряжается великая нужда: и для душевных   нечистот потребны сточные канавы и чистая, очистительная вода в них, потребны   стремительные потоки любви и сильные, смиренные, чистые сердца, которые   самоотверженно готовят себя к подобной службе необщественного попечения о   здоровье, — ибо это есть  жертва, священник есть и остается   человеческой жертвой… Народ воспринимает таких принесенных в жертву, притихших,   серьезных людей “веры” как мудрых,  т. е. ставших знающими, как   “надежных” в сравнении с собственной его ненадежностью: кто бы мог лишить его   слова и этого благоговения? — Но — что справедливо и в обратном порядке —   среди философов также и священник считается еще “народом”, а не    “знающим”. Прежде всего потому, что и сами они не верят в “знающих”, и уже от   этой веры и этого суеверия на них самих несет “народом”. Скромность  изобрела   в Греции слово “философ” и уступила комедиантам ума роскошную спесь называть   себя мудрыми — скромность таких страшилищ гордости и самообладания, как   Пифагор, как Платон…      

       

352      

       

Насколько еще можно обойтись без морали.        

Обнаженный человек вообще постыдное зрелище — я говорю о   нас, европейцах (а никак не о европеянках!). Допустим, что какое-то веселое   общество за обеденным столом вдруг увидело бы себя раздетым догола коварной   выходкой какого-нибудь волшебника; я полагаю, что исчезло бы не только веселье   и самый сильный аппетит, — по-видимому, мы, европейцы, вовсе не можем   обойтись без того маскарада, который называется одеждой. Не должно ли иметь   столь же прочные основания и одеяние “моральных людей”, их закутывание в моральные   формулы и правила приличия, вся благонамеренная подтасовка наших поступков под   понятия “долг”, “добродетель”, “чувство солидарности”, “порядочность”,   “самоотверженность”? Не то чтобы я думал, что здесь маскируется в нас какая-то   человеческая злоба и низость, короче, скверный дикий зверь; напротив, моя мысль   в том, что мы именно в качестве ручных зверей  являем собою постыдное   зрелище и нуждаемся в моральном одеянии, — что “внутренний мир человека” в   Европе давно уже не в такой степени скверен, чтобы “выставляться напоказ”   (чтобы тем самым быть прекрасным).  — Европеец одевается в мораль,  так   как он стал больным, немощным, увечным зверем, имеющим все основания быть   “ручным”, так как он — почти уродец, нечто недоделанное, слабое, неуклюжее… Не   ужас, внушаемый хищным зверем, находит моральное одеяние необходимым, но   стадное животное со своей глубокой посредственностью, боязнью и скукой от   самого себя. Мораль наряжает европейца —  сознаемся в этом! — во   что-то более благородное, более значительное, более импозантное, в   “божественное”…      

 353      

       

О происхождении религий.        

Действительное изобретение основателей религии сводится,   во-первых, к тому, чтобы установить определенный образ жизни и нравственный   обиход, действующий как disciplina voluntatis и в то же время отгоняющий скуку;   во-вторых, дать интерпретацию  этой жизни, благодаря которой она   предстает в свете высшей ценности и становится отныне неким благом, за которое   борются, а при случае и отдают жизнь. По правде, из этих двух изобретений   второе более существенно: первое — образ жизни — обыкновенно уже имеется, но   наряду с другими образами жизни и без какого-либо осознания присущей ему   ценности. Значимость, оригинальность основателя религии обнаруживается, как   правило, в том, что он видит  этот образ жизни, избирает  его,   впервые угадывает,  во что его можно употребить, как его можно   интерпретировать. Иисус (или Павел), к примеру, столкнулся с жизнью простолюдья   в римской провинции, скромной, добродетельной, угнетенной жизнью: он истолковал   ее, он вложил в нее высший смысл и ценность — и тем самым мужество презирать   всякий прочий образ жизни, — тихий гернгутерский фанатизм, тайную   катакомбную самонадеянность, которая все росла и росла, покуда не ощутила себя   готовой к тому, чтобы “победить мир” (т. е. Рим и более высокие сословия   во всей Империи). Равным образом Будда столкнулся с тем типом людей, причем   рассеянным по всем сословиям и общественным ступеням его народа, которые из   косности были добрыми и благосклонными (прежде всего незлобивыми), которые все   из той же косности жили воздержанной и почти непритязательной жизнью; он понял,   с какой неизбежностью и vis inerrtiae должен был подобный тип людей вкатиться в   веру, обещающую предотвратить  возвращение земной юдоли (т. е.   труда, делания вообще), — это “понимание” и было его гением. Для   основателя религии характерна психологическая непогрешимость в знании   определенного среднего типа душ, которые и сами не опознали  еще своей   принадлежности друг другу. Он и собирает их воедино; основание религии лишь   постольку оказывается всегда долгим праздником опознавания.      

       

354      

       

О “гении рода”.        

Проблема сознания (вернее, самосознания) лишь тогда встает   перед нами, когда мы начинаем понимать, насколько мы могли бы обойтись без   него: к этому началу понимания приводят нас теперь физиология и естественная   история животных (той и другой, стало быть, понадобились два столетия, чтобы   настигнуть опережающее подозрение Лейбница ). Действительно, мы могли бы   думать, чувствовать, хотеть, вспоминать, равным образом могли бы мы   “действовать” во всяком смысле слова, и, однако, всему этому не было бы никакой   нужды “включиться в наше сознание” (говоря образно). Жизнь была бы вполне   возможна и без того, чтобы видеть себя как бы в зеркале; впрочем, еще и теперь   преобладающая часть этой жизни протекает в нас фактически без этого   отражения, — и притом мыслящей, чувствующей, волящей жизни, сколь бы   обидно ни звучало это для какого-нибудь более старого философа. К чему  вообще   сознание, раз оно по существу излишне? —  Что ж, мне кажется — если   соизволят выслушать мой ответ на этот вопрос и заключающуюся в нем   необузданную, возможно, догадку, — что утонченность и сила создания всегда   находятся в прямой связи со способностью общения  человека (или   животного), а способность общения, в свою очередь, связана с потребностью в   общении;  при этом последнее понимается отнюдь не в том смысле, что   отдельный человек, искусный в общении и разъяснении своих потребностей,   непременно должен был бы больше всех обращаться со своими потребностями к   другим людям. Но в отношении целый рас и цепи поколений дело, по-видимому,   обстоит именно так. Там, где потребность , нужда долгое время принуждала   людей к общению, к быстрому и тонкому взаимопониманию, там, в конечном счете,   всегда наличествует избыток этой силы и искусства общения, словно бы некое   состояние, которое постепенно накопилось и теперь ждет наследника, смогшего бы   его промотать (так называемые художники суть эти наследники, равным образом   ораторы, проповедники, писатели: люди, замыкающие долгую цепь, “запоздалые отпрыски”   в лучшем значении слова и, как было сказано, моты  по самому своему   существу). Допустив, что это наблюдение верно, я вправе перейти к догадке, что сознание   вообще развивалось только под давлением потребности в общении, —  что   оно с самого начала было необходимо и полезно лишь в отношениях между людьми (в   особенности между повелевающим и повинующимся) и что само развитие его   находилось в прямой зависимости от степени этой полезности. Сознание есть, по   существу, лишь коммутатор между человеком и человеком — лишь в качестве   такового должно было оно развиваться: отшельническим и хищным натурам оно было   бы ни к чему. То, что наши поступки, мысли, чувства, движения сами вошли в   сознание — по крайней мере, частично, — было следствием “нужды”, страшно   долгое время господствовавшей над человеком: он нуждался,  будучи   рискованным животным, в помощи, защите, он нуждался  в себе подобном, он   должен был выражать свою нужду, уметь толком объясняться, — и для всего   этого ему необходимо было прежде всего “сознавать”, стало быть “знать”, чего   ему недостает, “знать”, каково у него на душе, “знать”, что он думает. Ибо,   говоря снова: человек, как всякая живая тварь, постоянно мыслит, но не знает   этого; осознаваемое  мышление есть лишь самомалейшая часть всего   процесса, скажем так: самая поверхностная, самая скверная часть, — ибо   одно только это сознательное мышление и протекает в словах, т. е. в   знаках общения,  которыми и возвещается начало сознания. Короче говоря,   развитие языка и развитие сознания (не  разума, а только самоосознания   разума) идут рука об руку. Следует добавить к этому, что не только язык служит   мостом между одним человеком и другим, но и всякий вообще взгляд, нажим, жест;   сознательность наших чувственных впечатлений в нас самих, сила, позволяющая   фиксировать их и как бы помещать их вовне, возрастала пропорционально росту   необходимости передавать их другим  посредством знаков. Изобретающий   знаки человек есть одновременно все более остро сознающий себя человек; лишь в   качестве социального животного научился он сознавать себя — он и теперь делает   еще это, он делает это все больше и больше. — Моя мысль, как видите,   сводится к тому, что сознание, собственно, не принадлежит к индивидуальному   существованию человека, скорее, оно принадлежит к тому, что есть в нем родового   и стадного; оно, как и следует отсюда, достигает утонченного развития лишь в   связи с родовой и стадной полезностью, и, стало быть, каждый из нас, при всем   желании в максимальной степени понять  себя индивидуально, “узнать   самого себя”, всегда будет сознавать только неиндивидуальное в себе, свой   “средний уровень”, - сама наша мысль своей сознательностью — повелевающим в ней   “гением рода” — постоянно как бы набирает большинство голосов (   majorisiert) и переводится обратно в стадные перспективы. Нет никакого   сомнения, все наши поступки, в сущности, неповторимо личностны, уникальны,   безгранично-индивидуальны; но стоит лишь нам перенести их в сознание, как они уже   не выглядят таковыми…  Это и есть доподлинный феноменализм и перспективизм,   как я его понимаю: природа животного сознания  влечет за собою то, что   мир, который мы в силах осознать, есть только мир поверхностей и знаков,   обобщенный, опошленный мир, — что все осознаваемое уже тем самым делается    плоским, мелким, относительно глупым, общим, знаком, стадным сигналом —   что с каждым актом осознания связана большая и основательная порча, извращение,   обмеление и обобщение. В конце концов растущее сознание есть опасность, и тот,   кто живет среди наиболее сознательных европейцев, знает даже, что это болезнь. Вы   догадываетесь, мне здесь нет никакого дела до противоположности между субъектом   и объектом: это различение я предоставляю теоретикам познания, которые   запутались в сетях грамматики (народной метафизики). Это вовсе и не   противоположность между “вещью в себе” и явлением: ибо мы “познаем” далеко не   столь основательно, чтобы быть вправе на такие деления.  У нас ведь нет   никакого органа для познания,  для “истины”: мы “знаем” (или верим, или   воображаем) ровно столько, сколько может быть полезно  в интересах людского   стада, рода, — и даже то, что называется здесь “полезностью”, есть в конце   концов тоже лишь вера, лишь воображение и, возможно, как раз та самая роковая   глупость, от которой мы однажды погибнем.      

 355      

       

Происхождение нашего понятия “познание”.        

Я беру это объяснение с улицы; я слышал, как кто-то из   народа говорил: “Он меня опознал”, - я спросил себя при этом: что, собственно,   понимает народ под познанием? Чего он хочет, когда он хочет “познания”? Ничего   иного, кроме того, чтобы свести нечто чужое к чему-то знакомому.  А мы,   философы, — разве мы понимаем под познанием нечто большее?  Знакомое   — значит: все, к чему мы привыкли, так что и не удивляемся больше этому, —   наша повседневность, какое-нибудь правило, в котором мы застреваем, все и вся,   в чем мы чувствуем себя как дома, — как? разве наша потребность в познании   не есть именно эта потребность в знакомом? воля — среди всего чужого,   непривычного, сомнительного обнаружить нечто такое, что не беспокоит нас   больше? Не должно ли это быть источником страха  — то, что велит нам   познавать? Не должно ли ликование познающего быть ликованием как раз по случаю   вновь обретенного чувства уверенности? Этот философ воображал, что он “познал”   мир, когда свел его к “идее”: ах, разве это случилось не потому, что ему была   так знакома, так привычна “идея”? что он так мало уже страшился “идеи”? —   О, это довольство познающих! по нему пусть и судят об их принципах и решениях   мировой загадки! Если они вновь найдут в вещах, под вещами, за вещами нечто   такое, что нам, к сожалению, весьма знакомо, например нашу таблицу умножения,   или нашу логику, или нашу волю и влечение, — радости их нет конца! Ибо   “то, что опознано, — познано” — в этом они единодушны. Даже наиболее   осторожные среди них полагают, что, по крайней мере, знакомое легче познать,    чем чужое; к примеру, метьодически предписывается исходить из “внутреннего   мира”, из “фактов сознания”, так как они представляют более знакомый нам   мир!  Заблуждение заблуждений! Знакомое есть привычное, а привычное труднее   всего “познавать”, т. е. видеть в нем проблему, т. е. видеть его   чужим, отдаленным, “вне нас самих”… Великая уверенность естественных наук по   сравнению с психологией и критикой основ сознания — неестественными  науками,   как почти что можно было бы сказать, — покоится именно на том, что они   берут чужое  как объект: между тем желание  принимать за объект   вообще нечужое есть едва ли не полное противоречий и бессмысленное занятие…      

       

356      

       

В какой мере Европа будет делаться “более   художественной”.        

Еще и сегодня — в наше переходное время, когда столь многое   перестает носить принудительный характер, — забота о жизни принуждает   почти все мужское население Европы к некой определенной роли,  к так   называемой профессии; некоторым оставляется при этом свобода, призрачная   свобода, самим выбирать эту роль, большинству же она навязывается. Результат   достаточно странен: почти все европейцы в пожилом возрасте путают себя со   своими ролями, они сами оказываются жертвами собственной “хорошей игры”, сами   забывают, как много случая, каприза, произвола распоряжалось ими, когда решался   вопрос их “профессии”, - и какое множество иных ролей смогли бы  они,   пожалуй, сыграть: ибо нынче уже слишком поздно! При более глубоком рассмотрении   на деле из роли получился  характер, из искусства — натура. Были времена,   когда с категорической уверенностью, даже с благочестием верили в свое   предназначение именно к этому вот занятию, к этому вот заработку и просто не   желали признавать здесь случайностей, роли, произвола; сословия, гильдии,   наследственные привилегии ремесла были в состоянии с помощью этой веры   воздвигнуть ту громаду широких общественных башен, которые отличают Средние   века и за которыми, во всяком случае, остается признать одно: способность к   долговечности (а долговечность на земле есть ценность первого ранга!). Но   бывают и обратные времена, собственно демократические, когда все больше и   больше отучаются от этой веры и когда на передний план выступает некая лихая   вера и противоположная точка зрения: та вера афинян, которая впервые замечается   в эпоху Перикла, та нынешняя вера американцев, которая все больше хочет   сделаться верою и европейцев: когда каждый убежден, что способен почти на все, дорос    почти до всякой роли,  когда каждый испытывает себя, импровизирует,   снова испытывает, испытывает с удовольствием, когда прекращается всякая природа   и начинается искусство… Греки, впервые принявшие эту веру в роли —  артистическую   веру, если угодно, — шаг за шагом подверглись, как известно, диковинному и   не во всех отношениях достойному подражания превращению: они на деле стали   актерами;  в качестве таковых они очаровали, завоевали весь мир — и,   наконец, даже “завоевательницу мира” (ибо Graeculus histrio победил Рим, а не    — как по обыкновению говорят невинные люди — греческая культура…). Но чего я   боюсь, что уже сегодня становится осязательным, если есть охота осязать это,   так это того, что мы, современные люди, вполне уже стоим на том же пути; и   всякий раз, когда человек начинает обнаруживать, в какой мере он играет роль и   в какой мере он может  быть актером, он становится  актером… Тем   самым всходит новая флора и фауна людей, которые не смогли бы вырасти в более   прочные, более ограниченные времена — или пребывали бы “внизу”, под гнетом и   подозрением в бесчестии, — тем самым наступают всякий раз интереснейшие и   сумасброднейшие периоды истории, когда “актеры”, всякого  рода актеры   оказываются доподлинными господами. Именно здесь все глубже ущемляется и,   наконец, становится невозможной иная порода людей, прежде всего великие   “строители”; строительная сила теперь парализована; исчезает мужество замышлять   дальнебойные планы; дает о себе знать недостаток в организаторском гении: кто   рискнет еще нынче на такие предприятия, завершение которых исчислялось бы  тысячелетиями?   Вымирает та старая вера, опираясь на которую человек мог бы рассчитывать,   обещать, предупреждать будущее в планах, приносить его в жертву своему   плану, — вера в то, что человек лишь постольку имеет ценность и смысл,   поскольку он оказывается камнем в каком-либо великом строении;  для чего   он и должен прежде всего быть твердым,  должен быть “камнем”… Прежде   всего не — актером! Короче говоря — ах, это достаточно долго будут еще   замалчивать! — если что впредь не будет больше строиться, не может  больше   строиться, так это — общество в старом смысле слова: для постройки этого здания   недостает уже всего, прежде всего материала. Все мы уже не представляем   материала для общества:  вот истина, которая вполне своевременна! Мне нет   дела до того, что временами еще самый близорукий, возможно, честнейший, но во   всяком случае скандальнейший тип человека, из ныне существующих, наши господа   социалисты, верят в почти противоположное, надеются, грезят, прежде всего   кричат и пишут: их программный лозунг “свободное общество” читают уже на всех   столах и стенах. Свободное общество? Да! Да! Но знаете ли вы, господа, из чего   его строят? Из деревянного железа! Из прославленного деревянного железа! И даже   еще не деревянного…      

 357      

       

К старой проблеме: “что есть немецкое”?        

Пусть подсчитают про себя действительные достижения   философской мысли, которыми мысль обязана немецким головам: могут ли они   сколько-нибудь позволительным образом быть приписаны еще и целой расе? Вправе   ли мы сказать, что они в то же время суть творение “немецкой души”, по крайней   мере ее симптом, в том смысле, в каком мы привыкли считать, скажем, идеоманию   Платона, его почти религиозное помешательство на формах, одновременно событием   и свидетельством “греческой души”? Или истинным было бы обратное? то, что они   были столь же индивидуальны, таким же исключением  из духа расы, каковым   было, например, чистосердечное язычество Гете? Или каковым является среди   немцев чистосердечный макиавеллизм Бисмарка, его так называемая “реальная   политика”? Быть может, наши философы, противоречат даже потребностям  “немецкой   души”? Короче, были ли немецкие философы действительно — философскими немцами? —    Я напомню о трех случаях. Прежде всего о несравненной проницательности Лейбница,    обеспечивающей ему правоту не только против Декарта, но и против всего, что   философствовало до него, — что сознательность есть лишь accidens   представления, а не  его необходимый и существенный атрибут, и что,   стало быть, то, что мы называем созданием, оказывается лишь неким состоянием   нашего духовного и душевного мира (возможно, болезненным состоянием), а   далеко не им самим, —  есть ли в этой мысли, глубина которой еще и   сегодня не исчерпана, что-либо немецкое? Есть ли основание предполагать, что   подобный переворот очевидного не легко дался бы какому-нибудь   латинянину? — ибо это и есть переворот. Вспомним, во вторую очередь, о   чудовищном вопросительном знаке Канта,  который он приставил к понятию   “причинности”, - не то чтобы он, как Юм, вообще сомневался в его праве: скорее,   он принялся осторожно ограничивать область, в пределах которой это понятие   вообще обладает смыслом (еще и теперь не покончили с этим маркированием   границы). Возьмем, в-третьих, удивительную уловку Гегеля,  который   проломил ею все логические навыки и изнеженности, рискнув учить, что родовые   понятия развиваются друг из друга:  каковым тезисом умы в Европе и были   преформированы к последнему великому научному движению, к дарвинизму, —   ибо без Гегеля нет Дарвина. Есть ли в этой гегелевской новинке, впервые внесшей   в науку решительное понятие “развития”, что-либо немецкое? — Да, без   всякого сомнения: во всех трех случаях мы чувствуем, что в нас “открыто” и   угадано нечто, и мы благодарны за это и в то же время ошарашены: каждый из этих   трех случаев представляет собою наводящий на размышления образчик немецкого   самопознания, самоиспытания, самопонимания. “Наш внутренний мир гораздо богаче,   объемнее, скрытнее, чем кажется” — так чувствуем мы вместе с Лейбницем; как   немцы, мы сомневаемся вместе с Кантом в окончательности естественнонаучных   выводов и вообще во всем, что предстает  познанию каузальным: познаваемое,   как таковое, обладает уже для нас меньшей  значимостью. Мы,   немцы, — гегельянцы, даже если бы никогда не было никакого Гегеля,   поскольку мы (в противоположность всем латинянам) инстинктивно отводим   становлению, развитию более глубокий смысл и более богатую значимость, чем   тому, что “есть”, - мы едва ли верим в правомочия понятие “бытия”; равным   образом, поскольку мы не склонны допускать за нашей человеческой логикой право   быть логикой в себе, единственном родом логики (нам, скорее, хотелось бы   убедить себя в том, что она есть лишь частный случай, и, возможно, один из   наиболее странных и глупых). — Четвертый вопрос гласил бы, должен ли был и   Шопенгауэр  со своим пессимизмом, т. е. проблемой ценности   существования,  быть именно немцем. Не думаю. Событие, после  которого   следовало наверняка ожидать этой проблемы, так ячто какой-нибудь астроном души   мог бы высчитать ее день и час — упадок веры в христианского Бога, победа   научного атеизма, — есть общеевропейское событие, в котором все расы   должны иметь свою долю заслуги и чести. Напротив, именно немцам — тем немцам,   современником которых был Шопенгауэр, — следовало бы вменить в вину   наиболее продолжительное и опаснейшее торможение  этой победы атеизма;   Гегель главным образом был ее замедлителем par excellence, соответственно   предпринятой им грандиозной попытке убедить нас напоследок в божественности   бытия с помощью нашего шестого чувства, “исторического чувства”. Шопенгауэр,   как философ, был первым  сознавшимся и непреклонным атеистом, какой   только был у нас, немцев: его вражда к Гегелю имела здесь свою скрытую причину.   Небожественность бытия считалась им чем-то данным, непосредственным,   непререкаемым; он всякий раз терял свою рассудительность философа и впадал в   гнев, когда замечал в ком-либо колебания и изворотливость в этом пункте. Здесь   лежит вся его правдивость: безусловно честный атеизм оказывается как раз предпосылкой    его постановки проблемы, как некая окончательно и тяжко достигнутая победа   европейской совести, как чреватый последствиями акт двухтысячелетнего приучения   к истине, которая в завершение запрещает себе ложь  в вере в Бога…   Очевидно, что,  собственно, одержало победу над христианским Богом: сама   христианская мораль, все с большей строгостью принимаемое понятие правдивости,   утонченность исповедников христианской совести, переведенная и сублимированная   в научную совесть, в интеллектуальную чистоплотность любой ценой. Рассматривать   природу, как если бы она была доказательством Божьего блага и попечения;   интерпретировать историю к чести божественного разума, как вечное свидетельство   нравственного миропорядка и нравственных конечных целей; толковать собственные   переживания, как их достаточно долгое время толковали набожные люди, словно бы   всякое стечение обстоятельств, всякий намек, все было измышлено и послано ради   спасения души: со всем этим отныне покончено,  против этого восстала  совесть,   это кажется всякой более утонченной совести неприличным, бесчестным, ложью,   феминизмом, слабостью, трусостью, — с этой строгостью, и с чем бы еще ни   было, мы есмы добрые  европейцы и наследники продолжительнейшего и   отважнейшего самопреодоления Европы. Отталкивая от себя таким образом   христианскую интерпретацию и осуждая ее “смысл”. Как фабрикацию фальшивых   монет, мы тотчас же со страшной силой сталкиваемся с шопенгауэровским  вопросом:   имеет ли существование вообще смысл? —  вопрос, который нуждается в   двух-трех столетиях, чтобы быть полностью и во всей глубине услышанным. То, что   Шопенгауэр ответил на этот вопрос сам, было — мне простят это — чем-то   скороспелым, юношеским, неким примирением, остановкой и погрязанием в   христианско-аскетических моральных перспективах, которым вместе с верой в Бога была   заказана вера вообще…  Но он поставил  вопрос — как добрый европеец,   повторяю, а не  как немец. — Доказали ли немцы, хотя бы тем, как   они осиливали шопенгауэровский вопрос, свою внутреннюю причастность и родство,   свою подготовленность, свою потребность  в его проблеме? То, что после   Шопенгауэра и в самой Германии — впрочем, достаточно поздно! — надумано и   напечатано в связи с поставленной им проблемой, это не дает еще никаких   оснований решить вопрос в пользу более тесной сопричастности; можно было бы,   напротив, обратить внимание даже на своеобразную неуклюжесть  (Ungeschicktheit)   этого послешопенгауэровского пессимизма — явное дело, немцы чувствовали себя   при этом не в своей стихии. Здесь я намекаю вовсе не на Эдуарда фон Гартмана;   напротив, еще и теперь остается в силе мое старое подозрение, что он чересчур уклюж    (geschickt) для нас, я хочу сказать, что он, как настоящий плут, с самого   начала потешался, возможно, не только над немецким пессимизмом — что он   напоследок мог бы “завещать” немцам признание в том, до какой степени можно, в   век оснований, одурачить их самих. Но я спрашиваю: следует ли почитать за честь   для немцев и старого волчка Банзена, который всю жизнь с каким-то   сладострастием вертелся вокруг своего реал-диалектического горя и “личного   невезения”, - было ли это в самом деле по-немецки? (я рекомендую при этом его   сочинения, во что и сам употребил их, как антипессимистическую пищу, главным   образом из-за его elegantiae psychologicae; с ними, как мне кажется, можно   подступиться даже к страдающим затяжным запором телам и душам). Или   позволительно ли было бы причислить к настоящим немцам таких дилетантов и старых   дев, как слащавый апостол девичества Майнлендер? В конце концов он был евреем   (все евреи становятся слащавыми, когда морализируют). Ни Банзен, ни Майнлендер,   ни даже Эдуард фон Гартман не дают никакой сколько-нибудь надежной возможности   для ответа на вопрос, был ли пессимизм Шопенгауэра, его объятый ужасом взгляд   на обезбоженный, глупый, слепой, свихнувшийся и подозрительный мир, его честный    ужас… не только исключительным случаем среди немцев, но и немецким  событием:   тогда как все стоящее на переднем плане, наша храбрая политика, наша веселая   патриотщина, которая довольно решительно рассматривает все вещи с точки зрения   одного мало философского принципа ("Deutschland? Deutschland uber alles”,   стало быть, sub specie speciei, именно немецкой speciei, все это с великой   отчетливостью свидетельствует о противоположном. Нет! Нынешние немцы вовсе   не  пессимисты! И Шопенгауэр был пессимистом, повторяю снова, как добрый   европеец, а не  как немец.      

 358      

       

Крестьянская война духа.        

Мы, европейцы, присутствуем при зрелище чудовищного мира   развалин, где кое-что еще гордо высится, где многое подгнило и продолжает жутко   торчать на месте, а большая часть уже обратилась в руины, достаточно живописные   — были ли еще когда-либо более прекрасные руины? — и поросла большим и   мелким сорняком. Церковь есть этот город погибели: религиозное общество   христианства видится нам потрясенным до самих оснований — опрокинута вера в   Бога; вера в христианско-аскетический идеал бьется еще своим последним   смертными боем. Такое долгое и основательно сооруженное творение, как   христианство — оно было последней римской постройкой! — не могло, конечно,   быть снесено с одного разу; тут должны были прийти на помощь всякого рода   землетрясения, всякого рода сверлящий, подкапывающий, подтачивающий, подмачивающий   дух. Но что удивительнее всего, так это то, что те, кому больше всех пришлось   потрудиться во охранение и в сохранение христианства, оказались как раз   наиболее основательными его разрушителями — немцы. Кажется, немцы не понимают   сущности церкви. Возможно, они недостаточно духовны для этого? недостаточно   подозрительны? Во всяком случае, здание церкви зиждется на южной  свободе   и свободомыслии духа и, равным образом, на южной подозрительности к природе,   человеку и духу — оно зиждется на совершенно ином знании человека, опыте о   человеке, нежели тот, которым обладал Север. Лютеровская Реформация во всем ее   размахе была возмущением самой ограниченности против чего-то “многогранного”,   говоря осторожно, грубым, обывательским непониманием, которому многое надо простить, —   не понимали знамения торжествующей  церкви и видели только коррупцию,   превратно толковали аристократический скепсис, ту роскошь  скепсиса и   терпимости, которую позволяет себе всякая торжествующая, самоуверенная власть…   Нынче достаточно ясно предстает взору, сколь фатально, наобум, поверхностно,   неосторожно подходил Лютер ко всем кардинальным вопросам власти, прежде всего   как человек из народа, которому совершенно недоставало наследия господствующей   касты, самого инстинкта власти: так что его творение, его воля к восстановлению   того римского творения стала, без его желания и ведома, лишь началом   разрушения. В порыве честного негодования он распутывал, он разрывал там, где   старый паук ткал столь тщательным и долгим образом. Он выдал каждому на руки священные   книги, — тем самым они попали, наконец, в руки филологов, т. е.   отрицателей всякой веры, зиждущейся на книгах. Он разрушил понятие “церковь”,   отбросив веру в богодухновенность соборов: ибо только при условии допущения,   что инспирирующий дух, золоживший основания церкви, все еще живет в ней, все   еще строит, все еще продолжает воздвигать свой дом, понятие “церковь” сохраняет   силу. Он вернул священнику половое сношение с женщиной: но способность к   благоговению, присущая вообще народу и прежде всего женщине из народа, на три   четверти поддерживается верой в то, что исключительный человек и в этом пункте,   как и в прочих пунктах, будет исключением, — именно здесь народная вера во   что-то сверхчеловеческое в человеке, в чудо, в искупительную силу Бога в человеке   обретает себе своего утонченнейшего и каверзнейшего адвоката. Лютер, после того   как он дал священнику женщину, должен был отнять  у него тайную   исповедь, это было психологически верным решением: но вместе с этим был, по   существу, упразднен и сам христианский священник, глубочайшая полезность   которого всегда состояла в том, чтобы быть священным ухом, скрытным колодцем,   гробовой доской для всяческих тайн. “Каждый сам себе священник” — за подобного   рода формулами и их мужицким лукавством пряталась у Лютера лютая ненависть к   “высшему человеку” и господству “высшего человека”, как оно было намечено   церковью: он разбил идеал, которого сам не мог достигнуть, в то время как   казалось, что он ненавидит и поражает вырождение этого идеала. Невозможный   монах, он фактически отпихнул от себя господство  homines religiosi:   таким образом он осуществил в пределах церковного общественного порядка то   самое, с чем он так нетерпимо боролся в связи с бюргерским порядком, —   “крестьянскую войну”. — Все, что только ни выросла вслед за этим из его   Реформации, все хорошее и дурное, что и сегодня уже может быть приблизительно   подсчитано, — кто был бы столь наивным, чтобы просто хвалить или порицать   Лютера за эти последствия? Он безвинен во всем, он не ведал, что творил. Обмеление   европейского духа, главным образом на Севере, его одобродушивание  (Vergutmuyigung),   если угодно выразить это моральным словом, изрядно продвинулось вперед с   лютеровской Реформацией, в этом нет никакого сомнения; и равным образом через   нее возросла подвижность и непоседливость духа, его жажда независимости, его   вера в право на свободу, его “натуральность”. Если хотят, в конечном счете,   воздать ей должное в подготовке и поощрении того, что мы сегодня чтим как   “современную науку”, то к этому конечно же следует добавить, что она виновна   также и в вырождении современного ученого, в свойственном ему недостатке   благоговения, стыдливости и глубины, во всей наивной чистосердечности и   обывательщине в делах познания, короче, в том плебействе духа,  который   характерен для двух последних столетий и от которого нас еще нисколько не   избавил даже недавний пессимизм — и “современные идеи” принадлежат все еще к   этой крестьянской войне Севера против более холодного, более двусмысленного и   недоверчивого духа Юга, который воздвиг себе в христианской церкви величайший   свой памятник. Не будем в конце концов забывать, что такое церковь, и как раз в   противоположность всякому “государству”: церковь есть прежде всего структура   господства, гарантирующая высший ранг более духовным  людям и настолько уверенная    в могуществе духовности, что запрещающая себе всякие более грубые средства   насилия, — уже одним этим церковь при всех обстоятельствах есть более аристократическая    интуиция, чем государство.      

       

359      

       

Месть уму и прочие подоплеки морали.        

Мораль — где ты, по вашему мнению, могла она иметь своих   наиболее опасных и наиболее коварных адвокатов?.. Вот неудачник; у него   недостаточно ума, чтобы радоваться этому, зато достаточно образования, чтобы   знать об этом; томящийся от скуки, пресыщенный, презирающий себя; обманутый,   увы, вследствие какого-то унаследованного состояния и последним утешением —   “благословением труда”, самозабвением в “повседневной работе”; некто, в корне   стыдящийся своего существования — возможно, приютил он в себе в придачу к этому   два-три маленьких порока, — а с другой стороны, не может не приобретать   все более дурных привычек и не становиться тщеславно-раздражительным от книг,   на которые он не имеет никакого права, или от общения с людьми, более умными,   чем он может переварить: такой насквозь отравленный человек — ибо у подобного   рода неудачников ум становится ядом, образование становится ядом, имущество   становится ядом, одиночество становится ядом — приходит, наконец, в привычное   состояние мести, воли к мести… что , по вашему мнению, понадобится ему,   безусловно понадобится ему, чтобы создать себе иллюзию превосходства над более   умными людьми, чтобы сотворить себе радость осуществленной мести,  по   крайней мере в собственном воображении? Всегда моральность —  можно   биться об заклад, — всегда громкие моральные слова, всегда бумбум   справедливости, мудрости, святости, добродетели, всегда стоицизм жестов (как   хорошо упрятывает стоицизм то, чем не  обладаешь!..), всегда мантия   умного молчания, общительности, мягкости и как бы там еще ни назывались все   мантии идеалистов, под которыми расхаживают неисцелимые самоненавистники и   неисцелимые тщеславцы. Пусть не поймут меня ложно: из таких при рожденных врагов   ума  возникает временами та редкостная образина рода человеческого, которую   чтут в народе под именем святого и мудрого; из таких людей выходят те чудища   морали, которые делают шум, делают историю, — святой Августин принадлежит   к ним. Страх перед умом, месть уму — о, сколь часто становились эти движущие   пороки корнем добродетелей! Даже самой  добродетелью! — И, между   нами будь спрошено, даже та претензия философов на мудрость,  что иногда   встречается на земле, сумасброднейшая и наглейшая из всех претензий, —   разве не была она всегда — в Индии, как и в Греции, — прежде всего   убежищем?  Иногда, быть может, в целях воспитания, освящающего такое   количество лжи, — как нежное внимание к становящимся, растущим, к юношам,   которые часто верою в личность (заблуждением) должны быть защищены от самих   себя… В большинстве случаев, однако, — убежище философа, где он спасается   от утомления, старости, остывания, очерствления, как чувство близкого конца,   как смышленость того инстинкта, который присущ животным перед смертью, —   они отходят в сторону, стихают, уединяются, заползают в нормы, становятся мудрыми…    Как? Мудрость — убежище философа от — ума?      

 360      

       

Два рода причин, которые смешивают.        

Это кажется мне одним из наиболее существенных моих шагов и   продвижений: я научился отличать причину поступка от причины, вынуждающей   поступать так-то и так-то, в  этом направлении, с  этой целью.   Первого рода причина есть некий квантум скопившейся силы, ждущей случая   как-нибудь выйти; второй род, напротив, сравнительно с этой силой есть нечто   незначительное, большей частью мелкий случай, сообразно с которым тот квантум   “разрешается” теперь по типу отношения спички к пороховой бочке. К этим мелким   случаям и спичкам я причисляю все так называемые “цели”, равным образом как и   еще более так называемые “жизненные призвания”: в сравнении с чудовищным   квантумом силы, стремящейся, как было сказано, уйти во что-то, они представляют   собою нечто относительно случайное, произвольное, почти безразличное. По   обыкновению видят это иначе: именно в цели (надобности, призвании и т. д.)   привыкли видеть движущую  силу, соответственно древнейшему   заблуждению, — но она есть только управляющая  сила: при этом   смешивают кормчего с паром. И не всегда только кормчего, управляющую силу…   Разве “цель”, “надобность” не оказывается достаточно часто лишь благовидным   предлогом, добавочным самоослеплением тщеславия, не желающего признаться, что   корабль следует  течению, в которое он случайно попал? Что он “хочет”   туда, поскольку  он туда — должен?  Что, разумеется, он имеет   направление, но уж никак — не кормчего? — Критика понятия “цель” все еще   остается необходимостью.      

       

361      

       

О проблеме актера.        

Проблема актера беспокоила меня дольше всего; я был (а   временами бываю еще и теперь) в неведении относительно того, не здесь ли таится   пункт, откуда только и можно было бы подступиться к опасному понятию “художник”,   - понятию, которое брали до сих пор с непростительным благодушием. Фальшивость   с чистой совестью; вожделеющее пристрастие к притворству, вырывающееся наружу   как власть, сдвигающее в сторону так называемый “характер”, затопляющее его,   временами погашающее; внутреннее стремление войти в роль и маску, в видимость;    избыток всякого рода приспособляемостей, которые не могут уже   довольствоваться исполнением ближайшей непосредственнейшей обязанности: все это   есть, быть может, не только  актер сам по себе?.. Подобный инстинкт   легче всего вырабатывается в семьях низших сословий, которые вынуждены были   влачить свою жизнь под переменчивым гнетом и принуждением, в глубокой   зависимости, которым приходилось ловко по одежке протягивать ножки, все наново   приспосабливаться к новым обстоятельствам, всякий раз притворяться и   прикидываться по-новому — постепенно держать нас по всякому  ветру и   самим становиться почти что носом — мастером того органически усвоенного и   заядлого искусства вечной игры в прятки, которую у животных называют mimicry:   так от поколения к поколению накапливается это состояние, пока, наконец, не   становится барским, неразумным, необузданным, пока не приучается к тому, чтобы,   будучи инстинктом, командовать другими инстинктами, и не порождает актера,   “художника” (поначалу скомороха, враля, фигляра, дурня, клоуна, также и   классического лакея, Жиль Блаза: ибо в таких типах дана предыстория художника и   довольно часто даже “гения”). Схожий тип человека вырастает и в более высоких   слоях общества под схожим гнетом: только там актерский инстинкт чаще всего   обуздывается другим инстинктом, например, у “дипломата” — я склонен, впрочем,   думать, что хорошему дипломату никогда не возбраняется быть также хорошим   театральным актером, допустив, что ему это как раз “не возбраняется”. Что,   однако, до евреев,  народа, владеющего искусством приспособления par   excellence, то можно было бы, согласно этому ходу мыслей, усматривать в них с   самого начала как бы некое всемирно-историческое мероприятие по разведению   актеров, настоящий инкубатор актеров; и в самом деле, вопрос весьма настоящий   инкубатор актеров; и в самом деле, вопрос весьма ко времени: какой хороший   актер нынче не- еврей? Даже в качестве прирожденного литератора,   фактического властелина европейской прессы, еврей практикует эту свою власть,   опираясь на свою актерскую способность: ибо литератор, в сущности, есть актер —   он играет именно “знатока”, “специалиста”. — Наконец, женщины:  пусть   поразмыслят о всей истории женщин — не должны  ли они, прежде всего и   поверх всего, быть актрисами? Пусть прислушаются к врачам, которым доводилось   гипнотизировать бабенок; пусть, наконец, полюбят их — пусть поддадутся их   “гипнозу”! Что при этом всегда получается? Что они “отдаются роли” даже тогда,   когда они — отдаются… Женщина так артистична…      

       

362      

       

Наша вера в возмужание Европы.        

Наполеону (а вовсе не французской Революции, стремившейся к   “братству” народов и всеобщей цветистой взаимности сердец) обязаны тем, что   теперь последуют, должно быть, друг за другом два-три воинственных столетия, равных   которым нет в истории, короче, тем, что мы вступили в классическую эпоху   войны,  ученой и в то же время народной войны в величайшем масштабе   (средств, дарований, дисциплины), на которую грядущие тысячелетия будут с   завистью и благоговением взирать, как на некий образец совершенства: ибо   национальное движение, из которого вырастает этот ореол вокруг войны, есть лишь   противошок, вызванный Наполеоном, и без Наполеона не имело бы места. Ему, стало   быть, смогут некогда вменить в заслугу, что мужчина  вновь стал в Европе   господи ном над купцом и филистером; возможно, даже над “женщиной”, которая   была избалована христианством и мечтательным духом XVIII столетия, а еще больше   “современными идеями”. Наполеон, видевший в современных идеях и непосредственно   в самой цивилизации нечто вроде личного врага, проявил себя этой враждой как   величайший продолжатель Ренессанса: он снова вынес на свет цельный обломок   античного существа, решающий, пожалуй, обломок гранита. И кто знает, не возьмет   ли верх в конце концов этот обломок античного существа и над национальным   движением и не суждено ли ему стать в утвердительном  смысле наследником   и продолжателем Наполеона, который, как известно, домогался единой  Европы,   и Европы, как повелительницы земного шара.       

 363      

       

О том, как каждому полу присущ свой предрассудок о   любви.        

При всей уступке, которую я готов сделать моногамическому   предрассудку, я все же никогда не допущу, чтобы говорили о равных  правах   мужчины и женщины в любви: таковых не существует. Это значит: мужчина и женщина   неодинаково понимают любовь — и к условиям любви у обоих полов принадлежит то,   что один пол предполагает в другом поле иное чувство, иное понятие “любви”.   Женское понимание любви достаточно ясно: совершенная преданность (а не только   готовность отдаться) душою и телом, без всякой оглядки, без какой-либо   оговорки, скорее, со стыдом и ужасом при мысли о том, что преданность может   быть оговорена и связана условиями. Как раз в этом отсутствии условий ее любовь   оказывается верою:  у женщины нет другой веры. — Мужчина, любящий   женщину, хочет  от нее именно этой любви и, стало быть, в своей любви   диаметрально противоположен предпосылке женской любви; допустив же, что   возможны и такие мужчины, которым, с их стороны, не чуждо стремление к   совершенной готовности отдаться, то — какие же это мужчины! Мужчина, который   любит, как женщина, становится от этого рабом; женщина же, которая любит, как   женщина, становится от этого более совершенной  женщиной… Страсть   женщины, в своем безусловном отказе от собственных прав, предполагает как раз   отсутствие подобного пафоса, подобной готовности к отказу на другой стороне:   ибо откажись оба из любви от самих себя, из этого вышло бы — уж я и не знаю   что: должно быть, какой-то вакуум? — Женщина хочет быть взятой, принятой,   как владение, хочет раствориться в понятии “владение”, быть “обладаемой”, стало   быть, хочет кого-то, кто берет , кто не дает самого себя и не отдает,   кто, напротив, должен богатеть “собою” — через прирост силы, счастья, веры, в   качестве чего и отдает ему себя женщина. Женщина предоставляет себя, мужчина   приобретает — я думаю, эту природную противоположность не устранят никакие   общественные договоры, ни самые благие стремления к справедливости, сколь бы ни   было желательно, чтобы черствость, ужасность, загадочность, безнравственность   этого антагонизма не торчали вечно перед глазами. Ибо любовь, помысленная во   всей цельности, величии и полноте, есть при рода и, как природа, нечто на веки   вечные “безнравственное”. — Верность,  таким образом, заключена в   самой женской любви, она вытекает уже из ее определения; у мужчины она с   легкостью может  возникнуть вследствие его любви, скажем, как   благодарность или как идиосинкразия вкуса и так называемое избирательное   сродство, но она не принадлежит к сущности  его любви — не принадлежит в   такой степени, что можно было бы почти с некоторым правом говорить о полной   противоположности между любовью и верностью у мужчины: его любовь есть как раз   желание обладать, а не  отказ и преданность: но желание обладать   кончается всякий раз с самим обладанием…  Фактически любовь мужчины,   который редко и поздно сознается себе в этом “обладании”, продолжается за счет   его более утонченной и более подозрительной жаждя обладания; оттого возможно   даже, что она еще возрастет после того, как женщина отдаст ему себя, — ему   не легко отдаться мысли, что женщине нечего больше ему “отдать”.      

       

364      

       

Отшельник говорит.        

Искусство общаться с людьми покоится, по сути дела, на   ловком умении (предполагающем долгую подготовку) воспринимать и принимать еду,   к кухне которой не питаешь никакого доверия. Если допустить, что подходишь к   столу с волчьим голодом, дела идут как нельзя легче (“самое дурное общество не   лишает тебя чувств”,  как говорит Мефистофель); но он мигом   улетучивается, этот волчий голод, едва начинаешь его утолять! Ах, как трудно   перевариваются ближние! Первый принцип: мобилизовать все свое мужество, как при   каком-либо несчастье, храбро приступить к делу, дивясь при этом самому себе,   прикусить зубами свое отвращение, заглотать чувство тошноты. Второй принцип: “исправлять”   своего ближнего, скажем, расхваливая егно так, чтобы он начал потеть своим   счастьем; или, ухватясь за кончик его хороших или “интересных” свойств, тащить   за него, покуда не вытащишь всю добродетель и не спрячешь ближнего в ее   складках, Третий принцип: самогипноз. Фиксировать свой объект общения, как   какую-нибудь стеклянную пуговицу, покуда не перестанешь ощущать при этом   удовольствие и неудовольствие и не уснешь незаметным для себя образом, оцепенев   в какой-нибудь позе: домашнее средство, вдоволь испробованное на женах и   друзьях, расхвалено как незаменимейшее средство, но не сформулировано еще   научным образом. Его популярное название — терпение.      

       

365      

       

Отшельник говорит еще раз.        

И мы общаемся с “людьми”, и мы скромно облачаемся в одежду,   в которой (как  таковой) нас узнают, принимают, ищут, и в ней   отправляемся в общество. Т. е. в среду переодетых людей, не желающих так   называться; и мы поступаем, как все умные маски, и вежливо выставляем за дверь   всякое любопытство, касающееся не только “одежды”. Но есть и другие способы и   фокусы “общаться” среди людей, с людьми: например, в качестве   привидения, — что весьма уместно, если хочешь поскорее избавиться от них и   нагнать на них страху. Проба: нас ловят и не могут поймать. Это пугает. Или: мы   входим сквозь запертую дверь. Или: когда все огни погашены. Или: после того,   как мы уже умерли. Последнее есть фокус посмертников  par excellence.   (“А что вы думаете? — сказал однажды нетерпеливо один такой. — Была   бы у нас охота выносить эту чужбину, холод, гробовую тишину, все это подземное,   скрытое, немое, неизведанное одиночество, которое у нас зовется жизнью и с   таким же успехом могло бы зваться смертью, когда бы мы не знали, что из нас получится,    — и что мы только после смерти приходим к нашей  жизни и становимся   живыми, ах! слишком живыми! мы, посмертники!”      

 366      

       

В связи с одной ученой книгой.        

Мы не принадлежим к тем людям, которые начинают мыслить лишь   в окружении книг, от соприкосновения с книгами, — мы привыкли мыслить под   открытым небом, на ногах, прыгая, карабкаясь повсюду, танцуя, охотнее всего в   одиноких горах или у самого моря, там, где даже тропинки становятся   задумчивыми. Наши первые вопросы в связи с оценкой книги, человека и музыки   гласят: может ли он ходить? больше: может ли он танцевать?.. Мы редко читаем,   мы от этого читаем не хуже — о, сколь быстро угадываем мы, каким путем некто   пришел к своим мыслям, сидя ли перед чернильницей, со вдавленным животом,   склонив голову над бумагой; о, сколь быстро сводим мы счеты с его книгой!   Сдавленные потроха выдают себя — можно биться об заклад — так же, как выдает   себя спертый комнатный воздух, комнатный потолок, комнатная теснота. —   Таковы были мои чувства, когда я как раз захлопнул одну честную ученую книгу, с   благодарностью, с большой благодарностью, но и с облегчением… В книге, вышедшей   из-под пера ученого, почти всегда есть и что-то давящее, придавленное:   “специалист” где-нибудь да всплывает на поверхность со своим рвением, своей   серьезностью, своей озлобленностью, своей переоценкой угла, в котором он сидит   и прядет, своим горбом — у всякого специалиста свой горб. Ученая книга всегда   отражает покалеченную душу: всякое ремесло калечит. Свидеться бы с друзьями, с   которыми прошла юность, после того как они овладели своей наукой: ах, случается   и обратное! Ах, и сами они отныне и навсегда захвачены и одержимы ею! Вросшие в   ее угол, придавленные до неузнаваемости, несвободные, потерявшие равновесие,   осунувшиеся, угловатые ко всем и везде, и только в одной позиции изрядно   круглые, — умиляешься и умолкаешь, вновь обретая их такими. Всякое   ремесло, допустив даже, что оно имеет золотой пол, имеет над собою еще и   свинцовую крышу, которая давит и давит на душу, покуда не придавливает ее до   причудливой кривизны. Тут уж ничего не изменишь. Пусть не думают, что можно было   бы избежать этого обезображивания путем какого-либо искусства воспитания. Мастерство    всякого рода дорого обходится на этой земле, где, возможно, все обходится   слишком дорого; делаешься человеком своего ремесла даже ценою того, что при   носишь себя в жертву своему ремеслу. Но вы хотите добиться этого иначе —   “дешевле” прежде всего, удобнее, — не правда ли, мои господа современники?   Что ж! Но тогда вы тотчас получаете еще и нечто другое в придачу, именно,   вместо ремесленника и мастера — литератора, вертлявого, “многоопытного”   литератора, у которого, конечно, нет горба — не считая того, который он   изображает перед вами в качестве приказчика духа и “носильщика”   образования, — литератора, который, собственно, есть ничто, но   “репрезентирует” почти все, который разыгрывает из себя и “представляет”   знатока и который со всей скромностью берет на себя роль получать вместо него   плату, почести, славу. — Нет, мои ученые друзья! Я благословляю вас еще и   из-за вашего горба! И за то, что вы, подобно мне, презираете литераторов и   тунеядцев образования! И что вы не умеете торговать духом! И сплошь имеете   мнения, которые не выражаются денежным курсом! И что вы не представляете ничего   такого, чем вы не являетесь  на деле! Что единственная ваша воля — стать   мастерами своего ремесла, испытывая благоговение перед всякого рода мастерством   и умелостью и самым беспощадным образом отклоняя все призрачное, полуправдивое,   принаряженное, виртуозное, демагогическое, актерское in litteris et   artibus, — все то, что не может удостоверить себя перед вами по части   безусловной правдивости  воспитания и подготовительной выучки! (Даже   гениальность не в силах преодолеть подобный недостаток, сколь бы горазда ни   была она в его замазывании: достаточно однажды взглянуть вблизи на наших   одареннейших художников и музыкантов, чтобы понять это, — все они, почти   без исключения, путем хитрой изобретательности манер, подсобных средств, даже   принципов умеют искусно и задним числом перенимать декорум  этой   правдивости, это солидности выучки и культуры, разумеется нисколько не   обманывая этим самих себя, ничуть не затыкая этим рот своей собственной   нечистой совести. Ибо, разве вы не знаете? все великие современные художники   страдают нечистой совестью…)      

       

367      

       

Как прежде всего следует различать произведения   искусства.        

Все, что создается в помыслах, в стихах, живописи, музыке,   даже в архитектуре и скульптуре, принадлежит либо монологическому искусству,   либо искусству перед свидетелями. К последнему надо причислить еще и то мнимое   монолог-искусство, которое заключает в себе веру в Бога, всю лирику молитвы:   ибо для набожного не существует еще никакого одиночества, — честь этого   изобретения принадлежит нам, безбожникам. Я не знаю более глубокого различия,   характеризующего его оптику художника, чем следующее: смотрит ли он на свое   становящееся творение (на “себя”) — глазами свидетеля, или он “забыл про   мир”, что является существенной чертой всякого монологического   искусства, — оно покоится на забвении,  оно есть музыка забвения.      

       

368      

       

Циник говорит.        

Мои возражения против музыки Вагнера суть физиологические   возражения: к чему еще переряжать их в эстетические формулы? Мой “факт”   заключается в том, что я уже не дышу с легкостью, когда на меня действует эта   музыка; что на нее тотчас же начинает злиться и роптать моя нога  — со своей   потребностью в такте, танце, марше, с требованием от музыки прежде всего   восторгов, заключающихся в хорошем  ходе, шаге, прыжке, танце. — Не   протестует ли, однако, и мой желудок? мое сердце? мое кровообращение? мои   внутренности? Не становлюсь ли я при этом внезапно охрипшим? — Итак, я   спрашиваю себя: чего, собственно, хочет  все мое тело от музыки вообще?   Я думаю, своего облегчения:  как бы того, чтобы все животные функции   были ускорены легкими, смелыми, шаловливыми, самоуверенными ритмами; как бы того,   чтобы медная, свинцовая жизнь озолотилась золотыми, хорошими, нежными   гармониями. Моя тоска хочет отдохнуть в тайниках и пропастях совершенства:  для   этого нужна мне музыка. Что мне драма! Что мне судороги ее нравственных   экстазов, в которых “народ” находит свое удовлетворение! Что мне весь   мимический фокус-покус актера!.. Вы угадали, я создан антитеатралом по   существу, — но Вагнер, напротив, был по существу человеком театра и   актером, самым вдохновенным мимоманом из всех когда-либо существовавших, так же   и как музыкант!.. И, говоря мимоходм: если теорией Вагнера было, что “драма   есть цель, а музыка всегда лишь ее средство”, - то практикой  его,   напротив, было от начала до конца, что “поза есть цель, драма же, а также и   музыка лишь ее  средство”. Музыка как средство для толкования, усиления,   углубления драматических жестов и актерской ощутимости; и вагнеровская драма   лишь повод для многих драматических поз! Он обладал, наряду со всеми другими   инстинктами, командующими инстинктами великого актера, во всем исключительно:   и, как сказано, также в качестве музыканта. — Однажды я не без труда   уяснил это одному честному вагнерианцу: и у меня были основания еще добавить к   этому: “будьте же немножко честнее по отношению к самому себе: мы же не в   театре! В театре честны только в массе; в одиночку же лгут, облыгают себя.   Оставляют самих себя дома, когда отправляются в театр, отказываются от права на   собственный язык и выбор, на свой вкус, даже на свою храбрость в том виде, в   каком имеют и оттачивают ее в собственных четырех стенах на Боге и человеке. В   театр никто не приносит с собою утонченнейших чувств своего искусства, даже   художник, работающий для театра: там становишься народом, публикой, стадом,   женщиной, фарисеем, голосующим скотом, демократом, ближним, окружением, там   даже и самая личная совесть подчиняется нивелирующим чарам “подавляющего   большинства”, там действует глупость, как похоть и очаг инфекции, там царствует   “сосед”. Там становишься  соседом…” (Я забыл сказать, что ответил мой   просвещенный вагнерианец на мои физиологические возражения: “Вы, значит, и сами   не вполне еще здоровы для нашей музыки?”)      

 369      

       

Наше сосуществование.        

Не должно ли нам, художникам, сознаться себе в том, что в   нас есть некое зловещее различие между нашим вкусом и, с другой стороны, нашей   творческой силой, которые странным образом существуют, продолжают существовать   и растут сами по себе, — я хочу сказать, имеют совершенно различные   степени и tempi старости, юности, зрелости, дряблости, рыхлости? Та что, к   примеру. Какой-нибудь музыкант мог бы всю жизнь творить вещи, противоречащие    тому, что ценит, смакует, предпочитает его избалованное ухо слушателя,   сердце слушателя: ему и не было нужды знать об этом противоречии! Можно, как   свидетельствует мучительный и едва ли не регулярный опыт, с легкостью превзойти   своим вкусом вкус своей силы, не подавляя тем самым последнюю и не препятствуя   ее проявлению; но может случиться и нечто обратное, — и вот на это-то и   хотел бы я обратить внимание художников. Постоянно-творящий, некая “мать” в   человеке, в великом смысле слова, некто, не желающий знать и слышать ни о чем,   кроме беременностей и яслей своего духа, просто не располагающий временем для   раздумий над собой и над своим творением, для сравнений, нисколько не склонный   все еще развивать собственный вкус и попросту забывающий о нем, предоставляющий   ему стоять, лежать или падать, — такой художник, должно быть, создает в   итоге произведения, до которых он далеко еще не дорос своим суждением:  и   оттого городит о них и о себе чепуху — не только на языке, но и в мыслях. У   плодовитых художников это, на мой взгляд, почти нормальное соотношение — никто   не знает ребенка хуже родителей, — и это значимо даже, если взять   чудовищный пример, для всего греческого мира поэтов и художников: он никогда не   “ведал”, что творил…      

       

370      

       

Что такое романтика?        

Быть может, припомнят, по крайней мере среди моих друзей,   что поначалу я набросился на этот современный мир с некоторыми непроглядными   заблуждениями и преувеличенными оценками, во всяком случае, как надеющийся.  Я   понимал — кто знает, на основании каких личных опытов? — философский   пессимизм ХIХ века как симптом высшей силы мысли, более смелой отваги, более   победного избытка  жизни, чем это было свойственно XVIII веку, эпохе   Юма, Канта, Кондильяка и сенсуалистов: оттого и представало мне трагическое   познание доподлинной роскошью  нашей культуры, самым драгоценным, самым   аристократичным, самым опасным способом ее расточительства, но и все же,   вследствие ее чрезмерного богатства, роскошью дозволенной.  Равным   образом толковал я себе и немецкую музыку, как надлежащее выражение   дионисической мощи немецкой души: мне казалось, я слышу в ней землетрясение, с   которым, наконец, вырывается на волю издревле запруженная первобытная сила,   равнодушная к тому, что при этом сотрясается все, называющее себя культурой. Вы   видите, я проглядел тогда, как в философском пессимизме, так и в немецкой   музыке, то именно, что составляет их доподлинный характер — их романтику.  Что   такое романтика? Каждое искусство, каждая философия может быть рассматриваема   как целебное и вспомогательное средство на службе у возрастающей, борющейся   жизни: они предполагают всегда страдание и страждущих. Но есть два типа   страждущих: во-первых, страждущие от избытка жизни,  которые хотят   дионисического искусства, а также трагического воззрения и прозрения в   жизнь, — и, во-вторых, страждущие от оскудения жизни,  которые ищут   через искусство и познание покоя, тишины, гладкого моря, избавления от самих   себя или же опьянения, судороги, оглушения, исступления. Двойной потребности последних    отвечает всякая романтика в искусстве и познании, ей отвечали (и отвечают)   как Шопенгауэр, так и Рихард Вагнер, если назвать тех прославленнейших и   выразительнейших романтиков, которые тогда превратно толковались   мною, —  впрочем, отнюдь не во вред им, как по всей справедливости   должны бы признаться мне. Преизбыточествующий жизнью дионисический бог и   человек может позволить себе не только созерцание страшного и проблематичного,   но даже и страшное деяние и всякую роскошь разрушения, разложения, отрицания; у   него злое, бессмысленное и безобразное предстает как бы дозволенным, вследствие   избытка порождающих, оплодотворяющих сил, который может создать из всякой   пустыни цветущий плодоносный край. Напротив, самому страждущему, самому бедному   жизнью больше всего понадобилась бы кротость, миролюбие и доброта, как в   мыслях, так и в поступках, — понадобился бы, по возможности, Бог, который   был бы исключительно Богом для больных, “спасителем”, равным образом   понадобилась бы логика, отвлеченная понятность бытия — ибо логика успокаивает,   внушает доверие, — короче, понадобилась бы некоторая теплая, оберегающая   от страха теснота и заключенность в оптимистических горизонтах. Так научился я   постепенно понимать Эпикура, противоположность дионисического пессимиста,   равным образом научился я понимать “христианина”, который на деле есть лишь   некий род эпикурейца и, подобно последнему, романтик по существу, — взгляд   мой все больше и больше изощрялся в той труднейшей и коварнейшей форме обратного   заключения,  в которой делается большинство ошибок, — обратного   заключения от творения к творцу, от деяния к его виновнику, от идеала к тому,   кому он нужен , от всякого образа мыслей и оценок к командующей из-за   кулис потребности. —  По отношению ко всем эстетическим ценностям   пользуюсь я теперь следующим основным различением: я спрашиваю в каждом   отдельном случае: “Стал ли тут творческим голод или избыток?” Казалось бы,   поначалу можно было в большей степени рекомендовать другое различение — оно   гораздо очевиднее, — именно, является ли причиною творчества стремление к   фиксации, увековечению, к бытию  или же, напротив, стремление к   разрушению, к изменению, к новому, к будущему, к становлению.  Но при   более глубоком рассмотрении оба рода стремления оказываются все еще двусмысленными   и вполне укладываются в вышеприведенную и, как мне кажется, более   предпочтительную схему. Стремление к разрушению,  изменению, становлению   может быть выражением изобилующей, чреватой будущим силы (мой terminus для   этого, как известно, есть слово “дионисический”), но оно может быть также   ненавистью неудачника, лишенца, горемыки, который разрушает, должен  разрушать,   ибо его возмущает и раздражает существующее, даже все существование, все бытие   — вглядитесь, чтобы понять этот аффект, в наших анархистов. Воля к увековечению   равным образом требует двоякой интерпретации. Во-первых, она может исходить из   благодарности и любви: искусство, имеющее такое происхождение, будет всегда   искусством апофеоза — дифирамбическим, быть может, у Рубенса,   блаженно-0насмешливым у Хафиза, светлым и благосклонным у Гете и осеняющим все   вещи гомеровским светом и славой. Но она может быть и тиранической волей   какого-нибудь неисцелимого страдальца, борца, мученика, который хотел бы   проштемпелевать принудительным и общим для всех законом свое самое личное,   самое сокровенное, самое узкое, действительную идиосинкразию своего страдания,   и который словно бы мстит всем вещам, накладывая на них, впихивая в них, вжигая   в них свой  образ, образ своей  пытки. Последнее есть романтический   пессимизм  в наиболее выразительной его форме, будь это шопегнауэровская   философия воли или вагнеровская музыка; романтический пессимизм, последнее великое    событие в судьбе нашей культуры. (Что мог бы  существовать еще и   совсем иной пессимизм, классический. — это предчувствие и провидение   принадлежит мне, как нечто неотделимое от меня, как мое propriium и ipsissimum;   разве что слово “классический” противно моим ушам, слишком уж оно истаскано,   округлено, обезображено. Тот пессимиз будущего — ибо он грядет! я вижу его   приближение! — я называю дионисическим  пессимизмом.)      

 371      

       

Мы, непонятные.        

Жаловались ли мы когда-нибудь на то, что мы превратно   истолкованы, неузнаны, перепутаны, оклеветаны, недослышаны и прослышаны? Именно   таков наш жребий — о, надолго еще! скажем, чтобы быть скромными. До 1901   года, — таково же и наше отличие; мы недостаточно уважали бы самих себя,   если бы желали иного. Нас путают — стало быть, мы сами растем, непрерывно   меняемся, сдираем с себя старую кору, мы с каждой весной сбрасываем еще с себя   кожу, мы становимся все более юными, более будущими, более высокими, более   крепкими, мы все мощнее пускаем наши корни в глубину — во зло, — и в то же   время все с большей любовью, с большим обхватом обнимаем небо, и с большей   жаждою всасываем в себя его свет всеми нашими ветвями и листьями. Мы растем,   как деревья, — это трудно понять, как и все живое! — не на одном   месте, а повсюду, не в одном направлении, но вверх и вовне, как и внутрь и   вниз, — наша сила идет одновременно в ствол, сучья и корни, мы уже вовсе   не вольны делать что-либо частное, быть  чем-либо частным… Таков наш   жребий, как сказано: мы растем ввысь ; и будь это даже нашим роком — ибо   мы обитаем все ближе к молниям! — что ж, мы оттого не меньше дорожим этим;   мы лишь не хотим дели ть его и дели ться им, храня это в себе как рок высот, наш    рок…      

       

372      

       

Почему мы не идеалисты.        

Прежде философы боялись чувств: уж не слишком ли мы —   отучились от этого страха? Нынче мы, сегодняшние и завтрашние философы, все до   одного сенсуалисты, не  в теории, а в праксисе, на практике… Тем,   напротив, казалось, что чувства завлекают их из их  мира, холодного   царства “идей”. На опасный южный остров, где, как они опасались, их философские   добродетели растаяли бы, точно снег на солнце. “Воск в ушах” — это было тогда   почти условием философствования; настоящий философ уже не слышал жизни,   поскольку жизнь есть музыка, он отрицал  музыку жизни: старое суеверие   философов, что всякая музыка есть музыка сирен. — Что ж, мы склонны нынче   судить как раз наоборот (что само по себе могло бы еще быть столь же ложно):   именно, что идеи  суть более скверные обольстительницы, чем чувства, со   всею их холодной худосочной призрачностью и даже не вопреки этой   призрачности, — они всегда жили “кровью” философа, всегда пожирали его   чувства и даже, если угодно поверить нам, его “сердце”. Эти старые философы   были бессердечны: философствование всегда было некоего рода вампиризмом. Разве   вы не ощущаете в таких образах, как еще Спиноза, чего-то глубоко загадочного и   зловещего? Разве не видите спектакля, который здесь разыгрывается, постоянного обескровления,    все более идеально толкуемой отвлеченности? Разве не предчувствуете за   кулисами какой-то длинной спрятавшейся пиявки-кровопийцы, которая начинает с   чувств и кончает объедками костей и лязгом? — я имею в виду категории,   формулы, слова  (ибо — да простят мне — то, что осталось  от   Спинозы, amor intellectualis dei, и есть лязг, не больше! какая там amor, какой   deus когда в них нет и капли крови?..). In summa: всякий философский идеализм   был до сих пор чем-то вроде болезни, если только он не был, как в случае   Платона, перестраховкой изобилующего и опасного здоровья, страхом перед сверхмощными    чувствами, смышленостью смышленого сократика. — Быть может, мы,   современные, лишь недостаточно здоровы, чтобы нуждаться  в идеализме   Платона? И мы не боимся чувств, потому что —      

       

373      

       

“Наука” как предрассудок.        

Из законов табели о рангах следует, что ученые, поскольку   они принадлежат к духовному среднему сословию, не вправе обнаруживать   доподлинных великих  проблем и сомнений; к тому же до этого не   дотягивает ни их мужество, ни равным образом их взгляд, — прежде всего их   потребность, в силу которой они становятся исследователями, их внутреннее   предвосхищение и взыскание такого вот, а не иного  распорядка вещей, их   страх и надежда слишком скоро успокаиваются и умиротворяются. То, что,   например, заставляет педантичного англичанина Герберта Спенсера мечтать на свой   лад и проводить штрих надежды, горизонтальную линию благих пожеланий, то   окончательное примирение “эгоизма и альтруизма”, о котором он несет вздор,   вызывает у нашего брата почти чувство гадливости: с такими спенсеровскими   перспективами, принятыми за последние перспективы, человечество кажется нам   достойным презрения, уничтожения! Но уже одно то.  что им воспринимается   как величайшая надежда нечто такое, что другие считают и вправе считать просто   отвратительной возможностью, есть вопросительный знак, которого Спенсер не был   бы в состоянии предвидеть… Равным образом обстоит дело и с той верой, которою   довольствуются нынче столь многие материалистические естествоиспытатели, —   верой в мир, который должен иметь свой эквивалент и меру в человеческом   мышлении, в человеческих понятиях ценности, “мир истины”, с которым тщатся   окончательно справиться с помощью нашего квадратного маленького человеческого   разума, — как? неужели мы в самом деле позволим низвести существование до   рабского вычислительного упражнения и кабинетного корпения в угоду математикам?   Прежде всего не следует скидывать своего многозначного  характера, этого   требует хороший  вкус, милостивые государи, вкус к благоговению перед   всем тем, что не умещается в рамках вашего кругозора! Допускать, что правомерна   лишь та интерпретация мира, при которой правомерны сами вы.  При которой   можно исследовать и продолжать работу научно в вашем  смысле (- вы   полагаете, собственно механистически?),  интерпретация, допускающая   числа, счет, взвешивание, наблюдение, хватание и ни чего больше, — есть   неотесанность и наивность, если только не душевная болезнь, не идиотизм. Разве   не вероятнее было бы допустить обратное: что как раз самая поверхностная и   самая внешняя сторона бытия — его наибольшая мнимость, его кожа и ощутимость —   и поддается в первую очередь схватыванию? быть может, только одна она и   поддается? “Научная” интерпретация мира, как вы ее понимаете, могла бы,   следовательно, быть все еще одной из самых глупых,  т. е. самых   скудоумных, среди всех возможных интерпретаций мира: говорю это на ухо и   совесть господам механикам, которые нынче охотно околачиваются возле философов   и намертво убеждены в том, что механика есть учение о первых и последних   законах, на которых, как на фундаменте, должно быть возведено все бытие. Но   механический по существу мир был бы миром по существу бессмысленным!  Допустим,   что значимость  музыки оценивалась бы тем, насколько может она быть   исчисленной, сосчитанной, сформулированной, — сколь абсурдной была бы   такая “научная” оценка музыки! Что бы из нее поняли, уразумели, узнали! Ничего,   ровным счетом ничего из того, что собственно составляет в ней “музыку”!..      

 374      

       

Наше новое “бесконечное”.        

Как далеко простирается перспективный характер существования   или даже: есть ли у последнего какой-нибудь другой характер, не становится ли   существование без толкования, без “смысла” как раз “бессмыслицей”. А с другой   стороны, не есть ли всякое существование, по самой сути своей, толкующее  существование   — эти вопросы, как и полагается, не могут быть решены даже самым прилежным и   мучительно-совестливым анализом и самоисследованием интеллекта: ведь человеческий   интеллект при этом анализе не может не рассматривать самого себя среди своих   перспективных форм и только  в них одних. Мы не в состоянии выглянуть из   своего угла: безнадежным любопытством остается желание узнать, какие еще могли   бы  быть иные интеллекты и перспективы: например, способны ли какие-нибудь   существа воспринимать время вспять или попеременно вперед и вспять (чем было бы   дано иное направление жизни и иное понятие причины и следствия). Но я думаю, мы   сегодня не так уж далеки от жалкого нахальства распоряжаться из собственного   угла и утверждать, что только из этого угла и позволительно  иметь   перспективы. Скорее всего, мир еще раз стал для нас “бесконечным”, поскольку мы   не в силах отмести возможность того, что он заключает в себе бесконечные   интерпретации.  Еще раз охватывает нас великий ужас, — но кто был бы   охоч до того, чтобы тотчас же начать снова обожествлять на старый лад это    чудовище незнакомого мира? И почитать впредь незнакомое  как “незнакомого”?    Ах, в это незнакомое входит такое множество небожественных  возможностей   интерпретации, столько всякой чертовщины, глупости, дурности в интерпретации,   включая и нашу собственную человеческую, слишком человеческую, на знакомую…      

       

375