1 2 3 4 5 6 7 8 9 
— Мы решили, что настало время, когда детям необходимо… в общем, вот что, Глазастик, — сказал Аттикус, — тётя делает мне большое одолжение и вам обоим тоже. Я не могу весь день сидеть с вами дома, и этим летом нам придётся трудно.
    
— Да, сэр, — сказала я.
    
Я ничего не поняла. Мне только показалось, что не так уж Аттикус звал тётю Александру, это она сама всё придумала. У неё была такая манера, она заявляла: так лучше для семьи, — вот, наверно, и к нам она поэтому переехала.
    
Мейкомб встретил тётю Александру очень приветливо. Мисс Моди Эткинсон испекла свой любимый торт, до того пропитанный наливкой, что я стала пьяная; мисс Стивени Кроуфорд приходила в гости и сидела часами, причём больше всё качала головой и говорила «гм-гм». Мисс Рейчел зазывала тётю днём пить кофе, и даже мистер Натан Рэдли один раз заглянул к нам во двор и сказал, что рад её видеть.
    
Потом тётя Александра расположилась у нас как дома, и всё пошло своим чередом, и можно было подумать, будто она весь век тут живёт. Её славу отличной хозяйки ещё подкрепили угощения на собраниях миссионерского общества (тётя не доверяла Кэлпурнии печь и стряпать деликатесы, которые должны были поддерживать силы слушателей во время длиннейших докладов Общества распространения христианства на Востоке); она вступила в Мейкомбский дамский клуб и стала его секретарём. В глазах мейкомбского высшего света тётя Александра была последней представительницей аристократии: манерами обладала самыми изысканными, какие приобретаются только в лучших закрытых школах и пансионах; была образцом и авторитетом в вопросах морали; мастерски владела искусством намёка и не знала себе равных по части сплетен. Когда она училась в школе, ни в одной хрестоматии не упоминалось о внутренних сомнениях, и тётя Александра понятия о них не имела. Она не ведала скуки и не упускала случая выступить в роли главного арбитра: наводила порядок, давала советы, остерегала и предупреждала.
    
Она никогда не забывала упомянуть о слабостях любого другого рода и племени, дабы возвысить славный род Финчей; эта привычка иногда злила Джима, а чаще забавляла.
    
— Тёте надо быть поосторожнее в словах, она наводит критику чуть не на всех в Мейкомбе, а ведь половина города нам родня.
    
Молодой Сэм Мерриуэзер покончил с собой — и тётя Александра наставительно говорила: наклонность к самоубийству у них в роду. Стоило шестнадцатилетней девчонке в церковном хоре разок хихикнуть, и тётя Александра замечала:
    
— Вот видите, в роду Пенфилдов все женщины легкомысленны.
    
Кажется, любая мейкомбская семья отличалась какой-нибудь наклонностью: к пьянству, к азартным играм, к скупости, к чудачествам.
    
Один раз тётя стала уверять нас, будто манера совать нос в чужие дела у мисс Стивени Кроуфорд наследственная, и Аттикус сказал:
    
— А знаешь, сестра, если вдуматься, до нашего поколения в роду Финчей все женились на двоюродных сёстрах и выходили за двоюродных братьев. Так ты, пожалуй, скажешь, что у Финчей наклонность к кровосмешению?
    
Тётя сказала — нет, просто от этого у всех в нашей семье маленькие руки и ноги.
    
И что её всегда волнует наследственность? Почему-то мне представлялось так: люди благородные — это те, от чьего ума и талантов всем больше всего пользы; а у тёти Александры как-то так получалось, хоть она прямо и не говорила, будто чем дольше семья живёт на одном месте, тем она благороднее.
    
— Тогда и Юэлы благородные, — сказал Джим.
    
Уже третье поколение семейства, к которому принадлежали Баррис Юэл и его братья, существовало на одном и том же клочке земли за городской свалкой, росло и кормилось за счёт городской благотворительности.
    
А всё-таки в теории тёти Александры была какая-то правда. Мейкомб — старинный город. Расположен он на двадцать миль восточнее «Пристани Финча», слишком далеко от реки, что очень неудобно и странно для такого старого города. Впрочем, он стоял бы на самом берегу, если бы не один ловкий человек по фамилии Синкфилд; на заре времён этот Синкфилд держал гостиницу на перекрёстке двух дорог, и это был единственный постоялый двор во всей округе. Синкфилд не был патриотом, он одинаково оказывал услуги и продавал патроны индейцам и белым поселенцам и нимало не задумывался, стоит ли его заведение на территории Алабамы или во владениях племени Ручья, лишь бы дело приносило доход. Дело процветало, а в это самое время губернатор Уильям Уайат Бибб решил упрочить покой и благоденствие вновь созданного округа и отрядил землемеров определить в точности, где находится его центр, чтобы здесь и обосновались местные власти. Землемеры остановились у Синкфилда и сообщили ему, что его постоялый двор входит в пределы округа Мейкомб, и показали, где именно разместится, по всей вероятности, административный центр округа. Не соверши Синкфилд дерзкого шага, чтобы остаться на бойком месте, центр этот расположился бы посреди Уинстоновых болот, унылых и ничем не примечательных. А вместо этого осью, вокруг которой рос и ширился округ Мейкомб, стал постоялый двор Синкфилда, ибо смекалистый хозяин в один прекрасный вечер, напоив своих постояльцев до того, что перед глазами у них всё путалось и расплывалось, уговорил их вытащить карты и планы, малость отрезать там, чуточку прибавить тут и передвинуть центр округа на то место, которое ему, Синкфилду, было всего удобнее. А наутро они отправились восвояси и повезли с собою в перемётных сумах, кроме карт, пять кварт наливки — по две бутылки на брата и одну губернатору.
    
Поскольку Мейкомб был основан как административный центр, он оказался не таким неряхой, как почти все города таких же размеров в штате Алабама. С самого начала дома строились солидно, здание суда выглядело весьма внушительно, улицы прокладывались широкие. Среди жителей Мейкомба немало было разного рода специалистов: сюда приезжали издалека, когда надо было вырвать больной зуб, пожаловаться на сердцебиение, починить экипаж, положить деньги в банк, очистить душу от греха, показать мулов ветеринару. Но в конце концов ещё вопрос, мудро ли поступил в своё время Синкфилд. По его милости молодой город оказался слишком в стороне от единственного в ту пору общественного средства сообщения — от речных судов, — и жителю северной части округа приходилось тратить два дня на поездку в город Мейкомб за необходимыми покупками. Вот почему за сто лет город не разросся и остался всё таким же островком среди пёстрого моря хлопковых плантаций и густых лесов.
    
Война между Севером и Югом обошла Мейкомб стороной, но закон о «реконструкции» Юга и крах экономики всё же вынудили город расти. Рос он не вширь. Новые люди появлялись редко, браки заключались между представителями одних и тех же семейств, так что постепенно все мейкомбцы стали немножко похожи друг на друга. Изредка кто-нибудь вернётся из отлучки и привезёт с собою жену — уроженку Монтгомери или Мобила, но и от этого пройдёт лишь едва заметная рябь по мирной глади семейного сходства. В годы моего детства жизнь текла почти без перемен.
    
    
    
    
Разумеется, жители Мейкомба делились на касты, но мне это представлялось так: люди взрослые, мейкомбские граждане нынешнего поколения, прожившие бок о бок многие годы, знают друг друга наизусть и ничем один другого удивить не могут; осанка, характер, цвет волос, даже жесты принимаются как само собою разумеющееся, что переходит из поколения в поколение и только совершенствуется со временем. И в повседневной жизни надёжным руководством служат истины вроде: «Все Кроуфорды суют нос в чужие дела», «Каждый третий Мерриуэзер — меланхолик», «Делафилды с правдой не в ладах», «У всех Бьюфордов такая походка», — а стало быть, когда берёшь у кого-либо из Делафилдов чек, сперва наведи потихоньку справки в банке; мисс Моди Эткинсон сутулится, потому что она из Бьюфордов; и если миссис Грейс Мерриуэзер втихомолку потягивает джин из бутылок от сиропа, удивляться тут нечему — то же делала и её мать.
    
Мейкомб сразу почуял в тёте Александре родственную душу — Мейкомб, но не мы с Джимом. Я только диву давалась — неужели она родная сестра Аттикусу и дяде Джеку? — и даже вспомнила старые сказки про подменышей и корень мандрагоры, которыми в незапамятные времена пугал меня Джим.
    
В первый месяц её жизни у нас всё это были просто отвлечённые рассуждения — тётя Александра почти не разговаривала со мной и с Джимом, мы её видели только во время еды да вечером перед сном. Ведь было лето, и мы весь день проводили на улице. Конечно, иной раз среди дня забежишь домой выпить воды, а в гостиной полно мейкомбских дам — потягивают чай, шепчутся, обмахиваются веерами, и я слышу:
    
— Джин Луиза, поди сюда, поздоровайся с нашими гостьями.
    
Я вхожу, и у тёти становится такое лицо, будто она жалеет, что позвала меня, ведь я всегда в глине или в песке.
    
— Поздоровайся с кузиной Лили, — сказала один раз тётя Александра, поймав меня в прихожей.
    
— С кем? — переспросила я.
    
— Со своей кузиной Лили Брук.
    
— Разве она нам кузина? А я и не знала.
    
Тётя Александра улыбнулась так, что сразу видно было: она деликатно извиняется перед кузиной Лили и сурово осуждает меня. А когда кузина Лили Брук ушла, я уже знала — мне здорово попадёт.
    
Весьма прискорбно, что наш отец не потрудился рассказать мне о семействе Финч и не внушил своим детям никакой гордости. Тётя призвала и Джима, он сел на диван рядом со мной и насторожился. Она вышла из комнаты и возвратилась с книжкой в тёмно-красном переплёте, на нём золотыми буквами было вытиснено: «Джошуа Сент-Клер. Размышления».
    
— Эту книгу написал ваш кузен, — сказала тётя Александра. — Он был замечательный человек.
    
Джим внимательно осмотрел книжечку.
    
— Это тот самый кузен Джошуа, который столько лет просидел в сумасшедшем доме?
    
— Откуда ты знаешь? — спросила тётя Александра.
    
— Так ведь Аттикус говорит, этот кузен Джошуа был студентом и свихнулся. Аттикус говорит, он пытался застрелить ректора. Аттикус говорит, кузен Джошуа говорил, что ректор просто мусорщик, и хотел его застрелить из старинного пистолета, а пистолет разорвался у него в руках. Аттикус говорит, родным пришлось выложить пятьсот долларов, чтобы его вызволить…
    
Тётя Александра выпрямилась и застыла, точно аист на крыше.
    
— Довольно, — сказала она. — К этому мы ещё вернёмся.
    
Перед сном я пришла в комнату Джима попросить что-нибудь почитать, и в это время к нему постучался Аттикус. Вошёл, сел на край кровати, невозмутимо оглядел нас и вдруг улыбнулся.
    
— Э-гм… — начал он. В последнее время он как-то покашливал, прежде чем заговорить, и я уж думала, может, это он, наконец, становится старый, но с виду он был всё такой же. — Право, не знаю, как бы вам сказать…
    
— Да прямо так и скажи, — посоветовал Джим. — Мы что-нибудь натворили?
    
Отцу явно было не по себе.
    
— Нет, просто я хотел вам объяснить… тётя Александра меня попросила… Сын, ты ведь знаешь, что ты — Финч, правда?
    
— Так мне говорили. — Джим исподлобья поглядел на отца и, верно сам того не замечая, повысил голос: — Аттикус, в чём дело?
    
Аттикус перекинул ногу на ногу, скрестил руки.
    
— Я пытаюсь вас познакомить с обстоятельствами вашего происхождения.
    
Джим ещё сильнее сморщился.
    
— Знаю я эту ерунду, — сказал он.
    
Аттикус вдруг стал серьёзен. Он заговорил своим юридическим голосом:
    
— Ваша тётя просила меня по возможности довести до сознания твоего и Джин Луизы, что оба вы не какие-нибудь безродные, за вами стоит несколько поколений, получивших безукоризненное воспитание…
    
Тут у меня по ноге побежал муравей, я стала его ловить, и Аттикус замолчал. Я почесала укушенное место.
    
— …безукоризненное воспитание, — повторил Аттикус, — и вы должны жить так, чтоб быть достойными вашего имени. Тётя Александра просила меня сказать вам, что вы должны себя вести, как подобает маленькой леди и юному джентльмену. Она намерена побеседовать с вами о нашей семье и о том, какую роль играли Финчи на протяжении долгих лет в жизни округа Мейкомб, тогда вы будете представлять себе, кто вы такие, и, может быть, постараетесь вести себя соответственно, — скороговоркой закончил он.
    
Мы с Джимом были ошарашены и, раскрыв рот, поглядели друг на друга, потом на Аттикуса — ему, видно, стал тесен воротничок. И ничего не ответили.
    
Немного погодя я взяла со столика гребёнку Джима и провела зубцами по краю доски.
    
— Перестань трещать, — сказал Аттикус.
    
Сказал резко и очень обидно. Я не довела гребёнку до конца и швырнула её на пол. Неизвестно почему я заплакала и никак не могла перестать. Это не мой отец. Мой отец никогда так не думал. И никогда так не говорил. Это его тётя Александра заставила. Сквозь слёзы я увидела Джима — он стоял так же уныло и одиноко и голову свесил набок.
    
Идти было некуда, но я повернулась, хотела уйти — и передо мной оказалась жилетка Аттикуса. Я уткнулась в неё и услышала за светло-синей материей знакомые тихие звуки: тикали часы, похрустывала крахмальная рубашка, негромко, ровно стучало сердце.
    
— У тебя бурчит в животе, — сказала я.
    
— Знаю, — сказал Аттикус.
    
— А ты выпей соды.
    
— Выпью.
    
— Аттикус, как же мы теперь будем? Всё станет по-другому, и ты…
    
Он погладил меня по затылку.
    
— Не волнуйся, — сказал он. — Погоди волноваться.
    
И тут я поняла — он опять с нами. Ноги у меня уже не были как чужие, и я подняла голову.
    
— Ты правда хочешь, чтобы мы были такие? Ничего я не помню, как это Финчам полагается по-особенному себя вести…
    
— И не надо вспоминать. Оставим это.
    
Он вышел. Он чуть было не хлопнул дверью, но в последнюю минуту спохватился и тихо её притворил. Мы с Джимом ещё смотрели вслед, и вдруг дверь опять отворилась, и в неё заглянул Аттикус. Он высоко поднял брови, очки соскользнули на кончик носа.
    
— Кажется, я становлюсь всё больше похож на кузена Джошуа? Как по-вашему, может, я тоже обойдусь нашему семейству в пятьсот долларов?
    
Теперь-то я понимаю, чего добивался от нас Аттикус, но ведь он был всего лишь мужчина. А с такими тонкостями воспитания умеют справляться только женщины.
   
   
    
     
14
    
    
От тёти Александры мы больше не слыхали про семейство Финч, зато в городе слышали больше чем достаточно. По субботам, если только Джим брал меня с собой (теперь он прямо не переносил, когда я появлялась с ним на людях), мы прихватим, бывало, свои пятаки и пробираемся по улицам в распаренной толпе, а за спиной нет-нет да и скажут:
    
— Вон его ребята!
    
Или:
    
— Видал Финчей?
    
Оглянешься — никого, только какой-нибудь фермер с женой изучает клизмы в витрине аптеки. Или две коренастые фермерши в соломенных шляпах сидят в двуколке.
    
А какой-то костлявый человек поглядел на нас в упор и сказал совсем непонятно:
    
— Кто заправляет нашим округом, им больно наплевать — хоть над всеми подряд насильничай, они и не почешутся.
    
    
    
    
Тут я вспомнила, что давно хотела задать Аттикусу один вопрос. И в тот же вечер спросила:
    
— Что такое насильничать?
    
Аттикус выглянул из-за газеты. Он сидел в своём кресле у окна. С тех пор как мы стали старше, мы с Джимом великодушно решили после ужина полчаса его не трогать — пускай отдыхает.
    
Он вздохнул и сказал — насилие есть плотское познание женщины силой и без её согласия.
    
— Только и всего? А почему я спросила Кэлпурнию, а она не стала мне отвечать?
    
Аттикус поглядел внимательно.
    
— О чём это ты?
    
— Ну, мы тогда шли из церкви, и я спросила Кэлпурнию, что это значит, и она сказала — спросить у тебя, а я забыла, а теперь спросила.
    
Аттикус опустил газету на колени.
    
— Объясни, пожалуйста, ещё раз, — сказал он.
    
И я ему рассказала, как мы ходили с Кэлпурнией в церковь. Аттикусу это, по-моему, очень понравилось, но тётя Александра до этого спокойно вышивала в своём углу, а тут отложила работу и смотрела на нас во все глаза.
    
— Значит, тогда, в воскресенье, вы возвращались о Кэлпурнией из её молельни?
    
— Да, мэм, — сказал Джим. — Она взяла нас с собой.
    
Я вспомнила ещё кое-что.
    
— Да, мэм, и она обещала, что я как-нибудь приду к ней в гости. Аттикус, я в воскресенье и пойду, ладно? Кэл сказала, если ты куда-нибудь уедешь, она сама за мной зайдёт.
    
— Ни в коем случае!
    
Это сказала тётя Александра. Я даже вздрогнула, круто обернулась к ней, потом опять к Аттикусу и заметила, как он быстро на неё взглянул, но было уже поздно. Я сказала:
    
— Я вас не спрашивала!
    
Аттикус такой большой, а с кресла вскакивает мигом, даже удивительно. Он уже стоял во весь рост.
    
— Извинись перед тётей, — сказал он.
    
— Я её не спрашивала, я спросила тебя…
    
Аттикус повернул голову и так на меня посмотрел здоровым глазом — у меня даже ноги пристыли к полу. И сказал беспощадным голосом:
    
— Прежде всего извинись перед тётей.
    
— Простите меня, тётя, — пробормотала я.
    
— Так вот, — сказал Аттикус. — Усвой раз и навсегда: ты должна слушаться Кэлпурнию, ты должна слушаться меня, и, пока у нас живёт тётя, ты должна слушаться её. Поняла?
    
Я поняла, подумала минуту, нашла только один способ отступить не совсем уж позорно и удалилась в уборную; возвращаться я не спешила, пускай думают, что мне и правда надо было уйти. Наконец побрела обратно и из коридора услышала — в гостиной спорят, да ещё как. В приотворённую дверь видно было диван: Джим прикрылся своим футбольным журналом и так быстро вертел головой то вправо, то влево, будто на страницах со страшной быстротой играли в теннис.
    
— Ты должен что-то с ней сделать, — говорила тётя. — Ты слишком долго всё оставлял на произвол судьбы, Аттикус, слишком долго.
    
— Её вполне можно туда отпустить, я не вижу в этом беды. Кэл там присмотрит за нею не хуже, чем смотрит здесь.
    
Кто это «она», о ком они говорят? Сердце у меня ушло в пятки: обо мне! Я уже чувствовала на себе жёсткий розовый коленкор — я видела, в таких платьях водят девочек из исправительного дома, — и второй раз в жизни подумала — надо бежать, спасаться! Не медля ни минуты!
    
— Аттикус, это очень хорошо, что у тебя доброе сердце и ты человек покладистый, но должен же ты подумать о дочери. Она растёт.
    
— Именно о ней я и думаю.
    
— Не старайся от этого уйти. Рано или поздно придётся это решить, так почему бы и не сегодня? Она нам больше не нужна.
    
Аттикус сказал ровным голосом:
    
— Кэлпурния не уйдёт из нашего дома, пока сама не захочет уйти. Ты можешь придерживаться другого мнения, Александра, но без неё мне бы не справиться все эти годы. Она преданный член нашей семьи, и придётся тебе примириться с существующим положением. И право же, сестра, я не хочу, чтобы ради нас ты выбивалась из сил, для этого нет никаких оснований. Мы и сейчас ещё не можем обойтись без Кэлпурнии.
    
— Но, Аттикус…
    
— Кроме того, я совсем не думаю, что её воспитание нанесло детям какой бы то ни было ущерб. Она относилась к ним даже требовательнее, чем могла бы родная мать… Она никогда им ничего не спускала, не потакала им, как делают обычно цветные няньки. Она старалась их воспитывать в меру своих сил и способностей, а они у неё совсем не плохие… и ещё одно: дети её любят.
    
Я перевела дух. Они не про меня, они про Кэлпурнию. Успокоенная, я вернулась в гостиную. Аттикус укрылся за газетой, тётя Александра терзала своё вышиванье. Щёлк, щёлк, щёлк — громко протыкала игла туго натянутую на пяльцах ткань. Тётя Александра на мгновение остановилась, натянула её ещё туже — щёлк, щёлк, щёлк. Тётя была в ярости.
    
Джим поднялся и тихо прошёл по ковру мне навстречу. Мотнул головой, чтоб я шла за ним. Привёл меня в свою комнату и закрыл дверь. Лицо у него было серьёзное.
    
— Они поругались, Глазастик.
    
Мы с Джимом часто ругались в ту пору, но чтобы Аттикус с кем-нибудь поссорился, такого я никогда не видала и не слыхала. Смотреть на это было как-то тревожно и неуютно.
    
— Старайся не злить тётю, Глазастик, слышишь?
    
У меня на душе ещё скребли кошки после выговора Аттикуса, и я не услышала просьбы в голосе Джима. И опять ощетинилась:
    
— Может, ещё ты начнёшь меня учить?
    
— Да нет, просто… у него теперь и без нас забот хватает.
    
— Каких?
    
Я вовсе не замечала, чтобы у Аттикуса были какие-то особенные заботы.
    
— Из-за этого дела Тома Робинсона он просто извёлся…
    
Я сказала — Аттикус никогда ни из-за чего не изводится. А от судебных дел у нас всего и беспокойства один день в неделю, и потом всё проходит.
    
— Это только ты так быстро всё забываешь, — сказал Джим. — Взрослые — дело другое, мы…
    
Он стал невыносимо задаваться, прямо зло брало. И ничего не признавал — только всё читает или бродит где-то один. Правда, все книги по-прежнему переходили от него ко мне, но раньше он мне их давал, потому что думал — мне тоже интересно почитать, а теперь он меня учил и воспитывал!
    
— Провалиться мне на этом месте, Джим! Ты что это о себе воображаешь?
    
— Ну, вот что, Глазастик, я тебе серьёзно говорю: если будешь злить тётю, я… я тебя выдеру.
    
Тут я взорвалась:
    
— Ах ты, чёртов мофродит, да я тебе голову оторву!
    
Джим сидел на кровати, так что я с лёгкостью ухватила его за вихор на лбу и ткнула кулаком в зубы. Он хлопнул меня по щеке, я размахнулась левой, но тут он как двинет меня в живот — я отлетела и растянулась на полу. Я еле могла вздохнуть, но это пустяки: ведь он дрался, он дал мне сдачи! Значит, мы всё-таки равны!
    
— Ага, воображаешь, что взрослый, а сам дерёшься! — завопила я и опять кинулась на него.
    
Он всё ещё сидел на кровати, и у меня не было упора, я просто налетела на него изо всех сил и начала лупить его, дёргать, щипать, колотить по чём попало. Честный кулачный бой обратился в самую обыкновенную потасовку. Мы всё ещё дрались, когда вошёл Аттикус и разнял нас.
    
— Хватит, — сказал он. — Оба немедленно в постель.
    
— Э-э! — сказала я: Джима посылали спать в одно время со мной.
    
— Кто начал? — покорно и устало спросил Аттикус.
    
— Это всё Джим. Он стал меня учить. Неужели мне ещё и его тоже слушаться?!
    
Аттикус улыбнулся.
    
— Давай уговоримся так: ты будешь слушаться Джима всегда, когда он сумеет тебя заставить. Справедливо?
    
Тётя Александра смотрела на нас молча, но когда они с Аттикусом вышли, из коридора донеслись её слова:
    
— …я же тебе говорила, вот ещё пример…
    
И после этого мы опять стали заодно.
    
Наши комнаты были смежные. Когда я затворяла дверь, Джим сказал:
    
— Спокойной ночи, Глазастик.
    
— Спокойной ночи, — пробормотала я и ощупью пошла к выключателю.
    
Возле своей кровати я наступила на что-то тёплое, упругое и довольно гладкое. Оно было немножко похоже на твёрдую резину, и мне показалось, оно живое. И я слышала — оно шевелится.
    
Я зажгла свет и поглядела на пол около кровати. Там уже ничего не было. Я застучала в дверь Джима.
    
— Что тебе? — сказал он.
    
— Какие змеи на ощупь?
    
— Ну, жёсткие. Холодные. Пыльные. А что?
    
— Кажется, одна заползла ко мне под кровать. Может, ты посмотришь?
    
— Ты что, шутишь? — Джим отворил дверь. Он был в пижамных штанах. Рот у него распух — всё-таки здорово я его стукнула! Он быстро понял, что я говорю серьёзно. — Ну, если ты думаешь, что я сунусь носом к змее, ты сильно ошибаешься. Погоди минуту.
    
Он сбегал в кухню и принёс швабру.
    
— Полезай-ка на кровать, — сказал он.
    
— Ты думаешь, там правда змея? — спросила я.
    
Вот это событие! У нас в домах не было подвалов: они стояли на каменных опорах на высоте нескольких футов над землёй, и змеи хоть и заползали иногда в дом, но это случалось не часто. И мисс Рейчел Хейверфорд, которая каждое утро выпивала стаканчик чистого виски, говорила в своё оправдание, что никак не придёт в себя от пережитого страха: однажды она раскрыла бельевой шкаф у себя в спальне, хотела повесить халат и видит — на отложенном для стирки бельё уютно свернулась гремучая змея!
    
Джим на пробу махнул шваброй под кроватью. Я перегнулась и смотрела, не выползет ли змея. Не выползла. Джим сунул швабру подальше.
    
— Змеи разве рычат? — спросила я.
    
— Это не змея, — сказал Джим. — Это человек.
    
И вдруг из-под кровати вылетел какой-то перепачканный свёрток. Джим замахнулся шваброй — и чуть не стукнул по голове Дилла.
    
— Боже милостивый, — почтительно сказал Джим.
    
Дилл медленно выполз из-под кровати. Непонятно, как он там умещался. Он встал на ноги, расправил плечи, повертел ступнями — не вывихнуты ли, — потёр шею. Наконец, видно, затёкшим рукам и ногам полегчало, и он сказал:
    
— Привет!
    
Джим опять воззвал к небесам. У меня язык отнялся.
    
— Сейчас помру, — сказал Дилл. — Поесть чего-нибудь найдётся?
    
Как во сне, я пошла в кухню. Принесла молоко и половину кукурузной лепёшки, которая оставалась от ужина. Дилл уплёл её в два счёта, жевал он, как и прежде, передними зубами.
    
Ко мне, наконец, вернулся дар речи.
    
— Как ты сюда попал?
    
Дилл немного подкрепился и начал рассказывать: новый отец невзлюбил его, посадил в подвал (в Меридиане все дома с подвалами) и обрёк на голодную смерть; но его тайно спас фермер, который проходил мимо и услыхал его крики о помощи: добрый человек через вентилятор по одному стручку высыпал ему в подвал целый мешок гороха, и Дилл питался сырым горохом и понемногу вытащил цепи из стены и выбрался на свободу. Всё ещё в наручниках, он бежал из города, прошёл две мили пешком и тут повстречался с маленьким бродячим зверинцем, и его сразу наняли мыть верблюда. С этим зверинцем он скитался по всему штату Миссисипи, и, наконец, безошибочное чутьё подсказало ему, что он находится в округе Эббот, штат Алабама, и ему надо было только переплыть реку, чтобы оказаться в Мейкомбе. Остаток пути он прошёл пешком.
    
— Как ты сюда попал? — спросил Джим.
    
Он взял у матери из кошелька тринадцать долларов, сел в Меридиане на девятичасовой поезд и сошёл на станции Мейкомб. Десять или одиннадцать из четырнадцати миль до Мейкомба он шёл пешком, и не по шоссе, а пробирался кустами, потому что боялся — вдруг его ищет полиция, а остаток пути доехал, прицепившись сзади к фургону с хлопком. Под моей кроватью он пролежал, наверно, часа два; он слышал, как мы ужинали, и чуть не сошёл с ума от стука вилок по тарелкам. Он думал, мы с Джимом никогда не ляжем спать; он уж хотел вылезти и помочь мне поколотить Джима, ведь Джим стал куда больше и выше меня, но ясно было — мистер Финч скоро придёт нас разнимать, вот он и не вылез. Он был ужасно усталый, невообразимо грязный и наконец-то чувствовал себя дома.
    
— Родные, конечно, не знают, что ты здесь, — сказал Джим. — Если б тебя разыскивали, мы бы уже знали…
    
— Они, наверно, до сих пор меня ищут в Меридиане по всем киношкам, — ухмыльнулся Дилл.
    
— Непременно дай знать матери, где ты, — сказал Джим. — Надо дать ей знать, что ты здесь…
    
Дилл бросил на него быстрый взгляд, и Джим опустил глаза. Потом поднялся и нарушил последний закон чести, свято соблюдавшийся нами в детстве. Он вышел из комнаты.
    
— Аттикус, — донёсся его голос из коридора, — можно тебя на минуту?
    
Чумазое от пыли и пота лицо Дилла вдруг побледнело. Мне стало тошно. В дверях появился Аттикус.
    
Он прошёл на середину комнаты — руки в карманы, — остановился и поглядел на Дилла сверху вниз.
    
Ко мне опять вернулся дар речи.
    
— Ничего, Дилл. Если он что надумает, он так прямо тебе и скажет.
    
Дилл молча посмотрел на меня.
    
— Правда, правда, это ничего, — сказала я. — Ты ведь знаешь, Аттикус не будет к тебе приставать, его бояться нечего.
    
— Я и не боюсь, — пробормотал Дилл.
    
— Пари держу, ты просто голоден, — сказал Аттикус, как всегда суховато, но приветливо. — Неужели у нас не найдётся ничего получше холодной кукурузной лепёшки, Глазастик? Накорми-ка этого молодца досыта, а потом я приду, и тогда поглядим.
    
— Мистер Финч, не говорите тёте Рейчел, не отправляйте меня назад, пожалуйста, сэр! Я опять убегу!…
    
— Тише, тише, сынок, — сказал Аттикус. — Никто тебя никуда не отправит, разве что в постель, да поскорее. Я только пойду скажу мисс Рейчел, что ты здесь, и попрошу разрешения оставить тебя у нас ночевать — ты ведь не против, верно? И сделай милость, верни хоть часть территории округа по принадлежности — эрозия почвы и так стала истинным бедствием.
    
Дилл, раскрыв рот, посмотрел ему вслед.
    
— Это он шутит, — объяснила я. — Он хочет сказать — выкупайся. Видишь, я же говорила, он не станет к тебе приставать.
    
Джим стоял в углу, тихий, пристыженный — так ему и надо, предателю!
    
— Я не мог ему не сказать, Дилл, — выговорил он. — Нельзя же удрать из дому за триста миль, и чтоб мать ничего не знала.
    
Мы вышли, не ответив ему ни слова.
    
Дилл ел, ел, ел… У него маковой росинки во рту не было со вчерашнего вечера. Все свои деньги он истратил на билет, сел в поезд — это ему было не впервой, — преспокойно болтал с кондуктором (тот его давно уже знал); но у него не хватило смелости прибегнуть к правилу, которое существует для детей, когда они едут далеко одни: если потеряешь деньги, кондуктор даст тебе на обед, а в конце пути твой отец вернёт ему долг.
    
Дилл уплёл всё, что оставалось от ужина, и полез в буфет за банкой тушёнки с бобами, и тут в прихожей послышался голос мисс Рейчел:
    
— О боже милостивый!
    
Дилл прямо затрясся, как заяц.
    
Он мужественно терпел, пока гремело: «Ну погоди, вот отвезу тебя домой! Родители с ума сходят, волнуются!»; спокойно выслушал затем «Это всё в тебе кровь Харрисов сказывается!»; улыбнулся снисходительному «Так и быть, переночуй сегодня здесь, Дилл» и, когда его, наконец, удостоили объятием и поцелуем, ответил тем же.
    
Аттикус сдвинул очки на лоб и крепко потёр лицо ладонью.
    
— Ваш отец устал, — сказала тётя Александра (кажется, она целую вечность не промолвила ни словечка. Она всё время была тут, но, верно, просто онемела от изумления). — Вам пора спать, дети.
    
Мы ушли, а они остались в столовой. Аттикус всё ещё утирал платком щёки и лоб.
    
— Насилия, драки, беглецы, — услышали мы его смеющийся голос. — Что-то будет через час…
    
Похоже, всё обошлось как нельзя лучше, и мы с Диллом решили — будем вежливы с Джимом. И потом, Диллу ведь придётся спать у него в комнате, так что не стоит объявлять ему бойкот.
    
Я надела пижаму, почитала немного, и вдруг оказалось — у меня глаза сами закрываются. Дилла с Джимом не было слышно; я погасила лампу на столике и у Джима под дверью тоже не увидела полоски света.
    
Наверно, я спала долго — когда меня ткнули в бок, всё в комнате чуть освещала заходившая луна.
    
— Подвинься, Глазастик.
    
— Он думал, он не может не сказать, — пробормотала я. — Ты уж на него не злись.
    
Дилл забрался в постель.
    
— А я и не злюсь, — сказал он. — Просто хочу спать тут, с тобой. Ты проснулась?
    
К этому времени я проснулась по крайней мере наполовину.
    
— Ты это почему? — лениво спросила я.
    
Никакого ответа.
    
— Я говорю, ты почему удрал из дому? Он правда такой злой?
    
— Н-не-ет…
    
— А помнишь, ты писал — будете мастерить лодку? Не смастерили?
    
— Ничего мы не мастерили. Он только обещал.
    
Я приподнялась на локте и в полутьме поглядела на Дилла.
    
— Из-за этого ещё не стоило удирать. Большие много чего обещают, а не делают…
    
— Да нет, я не потому… просто им не до меня.
    
Никогда ещё я не слыхала, чтобы из дому бегали по такой чудной причине.
    
— Как так?
    
— Ну, они всё время куда-то уходят, а когда вернутся домой, всё равно сидят в комнате одни.
    
— И что они там делают?
    
— Да ничего, просто сидят и читают… А я им совсем не нужен.
    
Я приткнула подушку к спинке кровати и села.
    
— Знаешь что, Дилл? Я сегодня сама хотела сбежать, потому что наши все были тут. Они нам тоже не всё время нужны…
    
Дилл устало вздохнул.
    
— Спокойной ночи… а знаешь, Аттикуса целыми днями нет дома, а вечером часто тоже, то он в законодательном собрании, то уж не знаю где… они нам тоже не всё время нужны, Дилл, если они всё время тут, так и делать ничего нельзя.
    
— Да я не потому.
    
Дилл начал объяснять, и я подумала, что бы у меня была за жизнь, будь Джим другой, даже не такой, как стал теперь; или вдруг бы Аттикусу не надо было всё время, чтоб я была тут, и помогала ему, и советовала, — что тогда? Да нет, он без меня дня прожить не может. Кэлпурния и та не может без меня обойтись. Я им нужна.
    
— Дилл, ты что-то не то говоришь… твоим без тебя не обойтись. Просто они, наверно, на тебя злятся. Вот я тебе скажу, что делать…
    
В темноте Дилл опять заговорил упрямо:
    
— Нет, ты пойми, я тебе вот что хочу сказать: им и в самом деле куда лучше без меня, и ничем я им не помогаю. Они не злые. И покупают мне всё, что я захочу. А потом говорят — ну вот, на тебе и иди играй. У меня уже полна комната всего. Только и слышно — вот тебе книжка, иди читай. — Дилл старался говорить басом. — Что ты за мальчик? Другие мальчики бегают, играют в бейсбол, а не сидят дома и не надоедают взрослым. — Тут Дилл опять заговорил своим обыкновенным голосом. — Нет, они не злые. Они меня и целуют, и обнимают, и говорят спокойной ночи, и доброе утро, и до свиданья, и что они меня любят… Знаешь, Глазастик, пускай у нас будет ребёнок.
    
— А где его взять?
    
Дилл слышал, что есть один человек и у него лодка, он уходит на вёслах к какому-то острову, где всегда туман, и там сколько угодно маленьких детей, и можно заказать ему привезти ребёночка…
    
— Вот и неправда. Тётя говорит, бог кидает их прямо через каминную трубу, да, по-моему, она так и сказала.
    
(На этот раз тётя говорила как-то не очень разборчиво.)
    
— Нет, всё не так. Детей рождают друг от друга. Но у этого человека с лодкой тоже можно взять… у него на острове их сколько хочешь, только надо их разбудить, он как дунет, они сразу оживают…
    
Дилл опять замечтался. Он всегда придумывал необыкновенное. Он успевал прочесть две книги, пока я читала одну, но всё равно больше любил сам сочинять какие-то удивительные истории. Он считал с быстротой молнии, решал задачки на сложение и вычитание, но больше любил какой-то свой туманный мир, где младенцы спят и только ждут, чтобы их собирали, как цветы, рано поутру. Он всё говорил, говорил и совсем убаюкал сам себя и меня тоже, мне уже мерещился тихий остров в тумане — и вдруг смутно привиделся унылый дом с неприветливыми побуревшими дверями.
    
— Дилл…
    
— М-м?
    
— Как по-твоему, отчего Страшила Рэдли не сбежал из дому?
    
Дилл протяжно вздохнул и повернулся на бок. И сказал через плечо:
    
— Может, ему некуда бежать…
   
   
    
     
15
    
    
Много было телефонных звонков, много речей в защиту преступника, потом от его матери пришло длинное письмо с прощением, и, наконец, порешили, что Дилл останется. Неделю мы прожили спокойно. После этого мы, кажется, уже не знали покоя. Всё стало как в страшном сне.
    
Это началось однажды вечером после ужина. Дилл ещё был у нас; тётя Александра сидела в своём кресле в углу, Аттикус — в своём; мы с Джимом растянулись на полу и читали. Неделя прошла мирно: я слушалась тётю; Джим, хоть и стал уже слишком большой для нашего домика на платане, помогал нам с Диллом мастерить для него новую верёвочную лестницу; Дилл придумал новый верный способ выманить Страшилу Рэдли из дому и самим остаться целыми и невредимыми: надо просто насыпать лимонных леденцов по дорожке от чёрного хода Рэдли до калитки, и он сам пойдёт по ней, как муравей. В дверь постучали. Джим пошёл открывать, потом вернулся и сказал, что это мистер Гек Тейт.
    
— Так пригласи его войти, — сказал Аттикус.
    
— Я уже приглашал. Там во дворе ещё какие-то люди, они хотят, чтоб ты вышел к ним.
    
В Мейкомбе взрослые остаются за дверью только в двух случаях: если в доме покойник и если замешана политика.
    
Я подумала, кто же это умер? Мы с Джимом пошли было к дверям, но Аттикус крикнул:
    
— Сидите дома!
    
Джим погасил свет в гостиной и прижался носом к стеклу. Тётя Александра запротестовала.
    
— Одну секунду, тётя, — сказал он, — я только посмотрю, кто там пришёл.
    
Мы с Диллом стали смотреть в другое окно. Аттикуса окружили какие-то люди. Кажется, они говорили все разом.
    
— …завтра переведём его в окружную тюрьму, — говорил мистер Тейт. — Я вовсе не хочу никаких неприятностей, но не могу поручиться, что их не будет…
    
— Не глупите, Гек, — сказал Аттикус. — Мы не где-нибудь, а в Мейкомбе.
    
— …говорю, мне просто неспокойно.
    
— Гек, мы для того и получили отсрочку, чтобы не надо было ни о чём беспокоиться, — сказал Аттикус. — Сегодня суббота. Суд, вероятно, состоится в понедельник. Неужели вы не можете подержать его здесь одну ночь? Навряд ли кто-нибудь в Мейкомбе поставит мне в вину, что я не отказываюсь от клиента, все знают — времена сейчас тяжёлые.
    
    
    
    
Все вдруг развеселились, но сейчас же затихли, потому что мистер Линк Диз сказал:
    
— Из здешних-то никто ничего не затевает, меня беспокоит эта шайка из Старого Сарэма… А вы не можете добиться… как это называется, Гек?
    
— Передачи дела в другой округ, — подсказал мистер Тейт. — Сейчас от этого, кажется, толку не будет.
    
Аттикус что-то сказал, я не расслышала. Обернулась к Джиму, но он только отмахнулся — молчи, мол.
    
— …и потом, — продолжал Аттикус погромче, — вы ведь не боитесь этой публики, верно?
    
— …знаете, каковы они, когда налакаются.
    
— По воскресеньям они обычно не пьют, они полдня проводят в церкви, — сказал Аттикус.
    
— Ну, это случай особый, — сказал кто-то.
    
Они всё гудели и переговаривались, и, наконец, тётя сказала — если Джим не зажжёт свет в гостиной, это будет позор для всей семьи. Но Джим не слышал.
    
— …не пойму, во-первых, чего ради вы за это взялись, Аттикус, — говорил мистер Линк Диз. — Вы на этом деле можете всё потерять. Всё как есть.
    
— Вы серьёзно так думаете?
    
Когда Аттикус задаёт этот вопрос — берегись! «Ты серьёзно думаешь сделать этот ход, Глазастик?» Хлоп, хлоп, хлоп — и на доске не остаётся ни одной моей шашки. «Ты серьёзно так думаешь, сын? Тогда почитай-ка вот это». И целый вечер Джим мается, одолевая речи Генри В. Грейди.
    
— Послушайте, Линк, может быть, этот малый и сядет на электрический стул, но сначала все узнают правду, — ровным голосом сказал Аттикус. — А вы её знаете.
    
Поднялся ропот. Аттикус шагнул назад к крыльцу, но все подступили ближе, и шум стал каким-то зловещим.
    
— Аттикус! — вдруг крикнул Джим. — Телефон звонит!
    
Все вздрогнули от неожиданности и отодвинулись; этих людей мы видели каждый день: тут были лавочники, кое-кто из мейкомбских фермеров; тут были и доктор Рейнолдс и мистер Эйвери.
    
— Так ты подойди к телефону, — отозвался Аттикус.
    
Все засмеялись и разошлись. Аттикус вошёл в гостиную, щёлкнул выключателем и увидел, что Джим сидит у окна весь бледный, только кончик носа красный, потому что он был прижат к стеклу.
    
— Что это вы тут сидите в темноте? — удивился Аттикус.
    
Джим смотрел, как он сел в кресло и взялся за вечернюю газету. Иногда мне кажется, Аттикус все самые важные события своей жизни обдумывает на досуге, укрывшись за страницами «Мобил реджистер», «Бирмингем ньюс» и «Монтгомери эдвертайзер».
    
Джим подошёл к Аттикусу.
    
— Они приходили за тобой, да? Они хотели с тобой расправиться?
    
Аттикус опустил газету и поглядел на Джима.
    
— Чего это ты начитался? — спросил он. Потом прибавил добрым голосом: — Нет, сын, это наши друзья.
    
— Это не… не шайка? — Джим смотрел исподлобья.
    
Аттикус хотел сдержать улыбку, но не сумел.
    
— Нет, у нас в Мейкомбе не бывает разъярённой толпы и прочих глупостей. Я никогда не слыхал, чтобы у нас свирепствовали банды.
    
— Одно время ку-клукс-клан охотился на католиков.
    
— Я и про католиков в Мейкомбе никогда не слыхал, — сказал Аттикус. — Ты что-то путаешь. Давно уже, примерно в девятьсот двадцатом году, тут существовал ку-клукс-клан, но это была по преимуществу организация политическая. И никого они тогда не могли испугать. Как-то они устроили демонстрацию у дома мистера Сэма Ливи, но Сэм вышел на крыльцо и сказал, что, видно, плохи их дела, раз они ходят вокруг него в балахонах, которые из его же полотна и шили. До того их застыдил, что они ушли.
    
Семейство Ливи отвечало всем требованиям, которые предъявлялись в Мейкомбе к людям благородным: Ливи употребляли с пользой свой ум и способности, и уже пять поколений жили в нашем городе на одном и том же месте.
    
— Ку-клукс-клан умер и никогда не воскреснет, — сказал Аттикус.
    
Я пошла проводить Дилла, потом вернулась и из-за двери услышала, как Аттикус говорит тёте:
    
— …наравне со всеми готов отдать дань уважения женщинам Юга, но отнюдь не жертвовать человеческой жизнью в угоду мифу, защищая их от опасности, которая им не грозит.
    
Голос у него был такой… я подумала — опять они ссорятся.
    
Я пошла искать Джима, он был у себя — лежал на кровати и о чём-то думал.
    
— Они поругались? — спросила я.
    
— Вроде того. Она всё донимает его из-за Тома Робинсона. Она почти что сказала Аттикусу, что он позорит всю семью. Я… я боюсь, Глазастик.
    
— Чего боишься?
    
— Боюсь за Аттикуса. Вдруг с ним что-нибудь случится?
    
Я стала его расспрашивать, но Джим напустил на себя таинственность и только и отвечал — отвяжись да не приставай.
    
    
    
    
Назавтра было воскресенье. В перерыве между воскресной школой и службой все вышли немножко размяться, и я увидела во дворе Аттикуса, его окружили какие-то люди. Тут был и мистер Гек Тейт, и я подумала, может, он прозрел и поверил в бога. Раньше он никогда не ходил в церковь. Тут был даже мистер Андервуд. Мистер Андервуд никогда нигде не бывал и ничем не занимался, кроме «Мейкомб трибюн» — он один был и владельцем газеты, и редактором, и наборщиком. С утра до ночи он не отходил от своего линотипа и только, чтобы подкрепиться, отпивал по глотку вишнёвки — у него тут же всегда стоял целый кувшин. Он редко выходил узнавать новости, люди сами к нему приходили и рассказывали. Говорили, он весь номер газеты сам сочиняет и сам печатает на своём линотипе. И это было очень похоже на правду. Уж, наверно, случилось что-то необыкновенное, раз мистер Андервуд вылез на свет божий.
    
Я перехватила Аттикуса на пороге, и он сказал — Тома Робинсона перевели в мейкомбскую тюрьму. И сказал ещё, пожалуй, не мне, а себе — если б его с самого начала тут держали, ничего бы и не было, всё сошло бы спокойно. Он сел на своё место в третьем ряду и запел «Приближусь я к тебе, господь», он немного отставал от всех, и его густой голос звучал совсем отдельно. Он никогда не садился вместе с нами. В церкви он любил быть сам по себе.
    
По воскресеньям все в доме делают вид, что всё хорошо, а с тех пор, как у нас поселилась тётя Александра, стало ещё противнее. Сразу после обеда Аттикус удирал к себе в кабинет, иногда мы заглянем к нему, а он сидит, откинувшись в вертящемся кресле, и читает. Тётя Александра укладывалась на два часа вздремнуть и грозилась — пусть только мы попробуем шуметь во дворе, когда все соседи отдыхают. Джим тоже дожил до такого возраста, что уходил к себе с целой кипой футбольных журналов. Нам с Диллом только и оставалось в воскресенье втихомолку играть на Оленьем лугу.
    
Стрелять из духового ружья по воскресеньям не разрешалось, и мы с Диллом погоняли немного по лугу футбольный мяч Джима, но это было скучно. Дилл сказал — пойдём поглядим, может, удастся увидеть Страшилу Рэдли. Я сказала — пожалуй, нехорошо к нему приставать, и начала рассказывать Диллу про всё, что случилось за эту зиму. Он слушал и удивлялся.
    
К ужину мы разошлись по домам, а после ужина мы с Джимом собирались, как всегда, весь вечер читать, но тут Аттикус нас удивил: он вышел в гостиную, и в руках у него был длинный электрический провод. И на одном конце — лампочка.
    
— Я ненадолго уйду, — сказал он. — Когда вернусь, вы все будете уже в постели, так что пожелаю вам спокойной ночи.
    
Надел шляпу и вышел из дому с чёрного хода.
    
— Он берёт машину, — сказал Джим.
    
    
    
    
У нашего отца были свои странности: во-первых, он никогда не ел сладкого, во-вторых, любил ходить пешком. Сколько я себя помню, в гараже всегда стоял чистенький, аккуратный «шевроле», и Аттикус всегда разъезжал на нём по делам, но в самом Мейкомбе в свою контору и обратно он по два раза в день ходил пешком, а это означало около двух миль. Он говорил: ходьба — это его единственный спорт. А в Мейкомбе считают: если человек идёт пройтись просто так, без определённой цели, значит, он и вообще такой — ни к чему не стремится и ничего никогда не достигнет.
    
Потом я пожелала тёте и брату спокойной ночи и давно уже лежала и читала, и тут в комнате Джима начался какой-то непонятный шум. Ко сну он обычно готовился не так, я каждый звук знала наизусть, и я постучалась к нему.
    
— Ты почему не ложишься?
    
— Сбегаю ненадолго в город. — Он натягивал штаны.
    
— А зачем? Уже почти десять часов.
    
Это он знал, по всё равно собрался уходить.
    
— Тогда и я с тобой. И если ты скажешь не ходить, я всё равно пойду, слышишь?
    
Джим понял, что так просто я дома не останусь, придётся со мной драться, а значит, злить тётю, и нехотя сдался.
    
Я быстро оделась. Мы подождали, пока у тёти погас свет, и тихо вышли с заднего крыльца. Ночь была тёмная, безлунная.
    
— Дилл тоже захотел бы пойти, — прошептала я.
    
— Пускай идёт, — хмуро ответил Джим.
    
Мы перескочили через низенькую ограду, перешли двор мисс Рейчел и стали под окном Дилла. Джим крикнул перепелом.
    
За стеклом появилось лицо Дилла, сразу исчезло, а через пять минут он отворил окно и вылез к нам. Как человек бывалый, он не стал ни о чём спрашивать, пока мы не вышли на улицу.
    
— Что случилось?
    
— У Джима бродячий приступ.
    
Кэлпурния говорила — у всех мальчишек в его годы бывает бродячая болезнь.
    
— Просто так захотелось, — сказал Джим. — Просто так.
    
Миновали дом миссис Дюбоз, он стоял пустой, с закрытыми ставнями, камелии чуть виднелись среди разросшейся крапивы и полыни. До угла — до почты — оставалось пройти ещё восемь домов.
    
Южная сторона площади была пустынна. На каждом углу щетинились огромные араукарии, между ними, в свете уличных фонарей поблёскивала железная коновязь. Свет горел ещё в общественной уборной, а больше с этой стороны здания суда не было ни огонька. Площадь перед судом была квадратная, со всех сторон магазины, в них, где-то в глубине, тоже виднелся слабый свет.
    
Когда Аттикус только начал работать адвокатом, его контора помещалась в самом здании суда, но через несколько лет он перебрался в здание городского банка, там было тише и спокойнее. Мы завернули за угол и увидели перед банком машину «шевроле».
    
— Он здесь, — сказал Джим.
    
Но Аттикуса здесь не было. К его конторе вёл длинный коридор. Будь за его дверью свет, мы бы увидели табличку с небольшими чёткими буквами: АТТИКУС ФИНЧ, АДВОКАТ. Сейчас тут было темно.
    
Джим ещё раз всмотрелся в темноту за стеклянной дверью банка. Нажал ручку двери. Заперто.
    
— Пройдём-ка по улице. Может, он зашёл к мистеру Андервуду.
    
Мистер Андервуд не только выпускал газету «Мейкомб трибюн», он и жил в редакции. Вернее, над ней. О том, что происходит в суде и в тюрьме, он узнавал, просто-напросто глядя из окна второго этажа. Его дом стоял на северо-западном углу площади, идти к нему надо было мимо тюрьмы.
    
Тюрьма была самым почтенным и самым безобразным зданием во всём Мейкомбе. Аттикус говорил, такое мог бы придумать кузен Джошуа Сент-Клер. И правда — это было как в бреду. Все дома в городе простые и обыкновенные, с прямыми широкими фасадами и покатыми крышами, и вдруг ни с того ни с сего торчит крохотный готический храмик — одна камера в ширину, две в высоту, и всё это дополняется контрфорсами и зубчатыми башенками. А оттого, что фасад тюрьмы был из красного кирпича и в окнах, какие бывают только в церкви, виднелись толстые стальные решётки, всё это выглядело совсем уж неправдоподобно. И добро бы ещё эта нелепость стояла на каком-нибудь одиноком холме, но она была втиснута между «Скобяными изделиями» Тиндела и редакцией «Мейкомб трибюн». Тюрьма у нас в Мейкомбе вызывала постоянные споры — хулители говорили — это точь-в-точь уборная времён королевы Виктории; а их противники уверяли — такое здание придаёт городу почтенный, благородный вид, и заезжему человеку нипочём не догадаться, что там внутри полно черномазых.
    
Мы шли по тротуару и вдруг увидели поодаль одинокий огонёк.
    
— Странно, — сказал Джим, — у тюрьмы снаружи фонаря нет.
    
— Вроде это лампочка над дверью, — сказал Дилл.
    
Сквозь прутья решётки из окна второго этажа свисал длинный провод. В свете голой, без колпака, лампочки сидел у входа Аттикус. Он, видно, принёс из своей конторы стул, приставил его к двери и теперь читал, не обращая никакого внимания на мотыльков и всякую ночную мошкару, которая вилась у него над головой.
    
Я хотела побежать, но Джим схватил меня за руку.
    
— Не ходи к нему, — сказал он, — ещё рассердится. Он здесь — и всё в порядке, пошли домой. Я только хотел посмотреть, где он.
    
Мы стали наискосок переходить площадь, и тут по Меридианскому шоссе медленно, одна за другой, подъехали четыре запылённые машины. Они обогнули площадь, миновали банк и остановились напротив тюрьмы.
    
Из машин никто не вышел. Аттикус поднял голову от газеты. Аккуратно её сложил, опустил на колени и сдвинул шляпу на затылок. Похоже, он ждал, что они приедут.
    
— Пошли, — прошептал Джим.
    
Мы кинулись через площадь, потом по улице и спрятались за киоском. Джим осторожно выглянул.
    
— Можно ещё поближе, — сказал он.
    
Мы побежали к магазину Тиндела — отсюда было совсем близко, нам всё видно, а нас никто не заметит.
    
Приезжие по одному, по двое вылезали из машин. Сначала они были как тени, потом двинулись к тюрьме, и при свете стало видно, что все они большие, плотные. Аттикус не двинулся с места. Широкие спины заслонили его от нас.
    
— Он здесь, мистер Финч? — спросил кто-то.
    
— Здесь, — отозвался Аттикус. — Он спит, не разбудите его.
    
Много позже я поняла, как жутко и смешно это было при тех далеко не забавных обстоятельствах, но отца послушались: люди стали говорить вполголоса.
    
— Вы знаете, зачем мы пришли, — сказал кто-то другой. — Отойдите от двери, мистер Финч.
    
— Поезжайте домой, Уолтер, — вежливо сказал Аттикус. — Гек Тейт где-то поблизости.
    
— Чёрта с два! — сказал ещё кто-то. — Гек со своими подручными рыщет по лесу, до утра оттуда не вылезет.
    
— Вот как? С чего бы это?
    
— Ищет ветра в поле, — был краткий ответ. — Вы про это не думали, мистер Финч?
    
— Думал, но не верил. — Голос моего отца звучал всё так же спокойно. — Что ж, это меняет дело, не так ли?
    
— Ну, ясно, — сказал ещё чей-то бас. Говорившего было не разглядеть.
    
— Вы серьёзно так думаете?
    
Второй раз за два дня я слышала от Аттикуса этот вопрос — значит, сейчас кому-то достанется на орехи. На это стоит поглядеть! Я вывернулась из-под руки Джима и во весь дух побежала к Аттикусу.
    
Джим вскрикнул и бросился за мной, но они с Диллом меня не догнали. Я протолкалась среди тёмных фигур, от которых шёл тяжёлый запах, и выбежала в круг света.
    
— Аттикус, привет!
    
Я думала — вот он обрадуется! — но лицо у него сделалось такое, что всё моё веселье пропало. Глаза у него стали просто-напросто испуганные, но это сразу прошло, как только сквозь толпу пробрались Джим и Дилл.
    
    
    
    
Пахло спиртным перегаром и хлевом, я огляделась — все кругом были чужие. Не те, которые приходили вчера вечером. Меня бросило в жар от смущения: я так победоносно выскочила, а на меня смотрят совсем незнакомые люди!
    
Аттикус поднялся со стула, он двигался медленно, как старик. Он аккуратно разгладил газету по складкам и бережно отложил. Пальцы его слегка дрожали.
    
— Иди домой, Джим, — сказал он. — Отведи сестру и Дилла домой.
    
Мы привыкли, когда Аттикус что-нибудь велит, слушаться — может, и не всегда охотно, но быстро, — а тут Джим стоял с таким видом, будто и не собирался тронуться с места.
    
— Иди домой, я сказал.
    
Джим покачал головой. Аттикус упёрся кулаками в бока — и Джим тоже, и так они стояли друг против друга, очень разные: у Джима мягкие каштановые волосы, карие глаза, продолговатое лицо, уши плотно прилегают к голове — он весь в маму, а у Аттикуса волосы чёрные с проседью, черты лица прямые, резкие, и всё-таки мне показалось, они похожи. Это потому, что оба смотрели вызывающе.
    
— Сын, я сказал: иди домой.
    
Джим только головой помотал.
    
— Вот я его отправлю домой, — сказал какой-то верзила, сгрёб Джима за шиворот и так отшвырнул, что Джим едва удержался на ногах.
    
— Не тронь его!
    
И я наподдала этому дядьке ногой. Я была босиком и очень удивилась, что он весь сморщился, охнул и отступил. Я хотела стукнуть его по коленке, но попала слишком высоко.
    
— Хватит, Глазастик, — Аттикус взял меня за плечо. — Не лягайся и не брыкайся. Тише, — прервал он, когда я хотела что-то сказать в своё оправдание.
    
— А пускай они не трогают Джима, — сказала я.
    
— Ладно, мистер Финч, заберите их отсюда, — проворчал кто-то. — Даём вам на это дело пятнадцать секунд.
    
Аттикус стоял среди этих непонятных людей и старался заставить Джима послушаться. Он грозил, убеждал, наконец даже сказал:
    
— Я тебя прошу, Джим, уведи их.
    
А Джим в ответ упрямо твердил одно:
    
— Не пойду.
    
Мне всё это стало надоедать, но я чувствовала — Джим не зря упрямится, ведь он знает, как ему Аттикус задаст, когда уж мы все придём домой. Я стала осматриваться. Была тёплая летняя ночь, но почти на всех этих людях комбинезоны и грубые бумажные рубашки были застёгнуты наглухо, до самого подбородка. Наверно, все они боятся простуды, подумала я, вот и рукава у них не засучены, и даже манжеты застёгнуты. Те, кто был в шляпах, нахлобучили их на самые брови. И все они были какие-то мрачные, смотрели сонно, как будто им непривычно в такой поздний час оказаться на ногах. Я ещё раз поискала, нет ли тут хоть одного знакомого лица, они стояли полукругом, и того, что стоял посередине, я вдруг узнала.
    
— Привет, мистер Канингем!
    
Он меня словно и не слышал.
    
— Привет, мистер Канингем! Как у вас с ущемлением прав?
    
Положение дел Уолтера Канингема-старшего было мне хорошо известно, Аттикус когда-то подробно мне всё это растолковал. Рослый, плечистый, он как-то растерянно заморгал и сунул большие пальцы под лямки комбинезона. Казалось, ему не по себе; он откашлялся и посмотрел в сторону. Моё дружеское приветствие осталось без ответа.
    
Мистер Канингем был без шляпы, лоб его казался очень белым, а всё лицо, обожжённое солнцем, особенно тёмным — наверно, всегда он ходит в шляпе. Он переступил с ноги на ногу — башмаки у него были огромные, грубые.
    
— Вы меня не узнаёте, мистер Канингем? Я Джин Луиза Финч. Вы нам один раз принесли орехов, помните?
    
Кажется, я старалась зря — ужасно неловко, когда случайный знакомый потом тебя не узнаёт.
    
— Я учусь вместе с Уолтером, — сделала я новую попытку. — Ведь это ваш сын, правда? Правда, сэр?
    
Мистер Канингем чуть заметно кивнул. Всё-таки он меня узнал!
    
— Мы с Уолтером в одном классе, — продолжала я, — он очень хорошо учится. И он славный, — прибавила я, — правда, правда, он хороший. Один раз он приходил к нам обедать. Может быть, он вам про меня рассказывал, один раз я его поколотила, а он ничего, он правда славный. Вы ему передайте от меня привет, ладно?
    
Аттикус когда-то мне объяснил: если ты человек вежливый, говори с другими не про то, что интересно тебе, а про то, что интересно им. Мистеру Канингему, видно, было совсем не интересно слушать про своего сына, а мне так хотелось, чтоб ему не было скучно, и я с горя сделала последнюю попытку — может, всё-таки интереснее поговорить про ущемление.
    
— Ущемление — это очень неприятная штука, — стала я ему объяснять.
    
И тут, наконец, я заметила, что обращаюсь с речью к целой толпе. Все они смотрели на меня, некоторые даже рот раскрыли. Аттикус уже не приставал к Джиму, они оба стояли рядом с Диллом. И они тоже смотрели и слушали как заколдованные. Аттикус даже рот приоткрыл, а он всегда объяснял, что это не очень-то красиво. Наши взгляды встретились, и он закрыл рот.
    
— Знаешь, Аттикус, я вот говорю мистеру Канингему, конечно, когда ущемление прав, это очень плохо, но ты ведь говорил не волноваться, такие дела иногда долго тянутся… и вы уж как-нибудь общими силами выпутаетесь…
    
И я окончательно замолчала и только думала, какая я дура. Видно, про ущемление хорошо разговаривать только в гостиной.
    
У меня даже голова вспотела: не могу я, когда целая куча народу на меня смотрит. Все стояли и молчали.
    
— Что случилось? — спросила я.
    
Аттикус не ответил. Я оглянулась на мистера Канингема, у него тоже лицо было невозмутимое. А потом он поступил очень странно. Он присел на корточки и обеими руками взял меня за плечи.
    
— Я ему передам от тебя привет, маленькая леди, — сказал он.
    
Встал, выпрямился и махнул огромной ручищей.
    
— Пошли отсюда! — крикнул он. — Поехали, ребята!
    
И так же, как пришли, по двое, по одному они двинулись, волоча ноги, к своим расхлябанным машинам. Захлопали дверцы, зачихали моторы — и все уехали.
    
Я обернулась к Аттикусу, а он, оказывается, отошёл и прислонился лбом к стене тюрьмы. Я подошла и потянула его за рукав.
    
— Теперь мы пойдём домой?
    
Он кивнул, достал платок, утёр лицо и громко высморкался.
    
— Мистер Финч, — позвал из темноты, откуда-то сверху, тихий хриплый голос. — Они ушли?
    
Аттикус отошёл от стены и поднял голову.
    
— Ушли, — сказал он. — Поспи немного, Том. Они не вернутся.
    
С другой стороны в темноте раздался ещё один голос.
    
— Уж будьте уверены, что не вернутся, — сказал он резко. — Я всё время был начеку, Аттикус.
    
Из окна над редакцией «Мейкомб трибюн» высунулся мистер Андервуд с двустволкой в руках.
    
Было поздно, я устала, глаза у меня слипались: казалось, Аттикус и мистер Андервуд проговорят до утра, один — высунувшись из окна, другой — задрав к нему голову. Наконец Аттикус подошёл к нам, погасил лампочку над дверью тюрьмы и подхватил стул.
    
— Можно, я его понесу, мистер Финч? — попросил Дилл.
    
За всё время это были его первые слова.
    
— Спасибо, дружок.
    
И мы пошли к банку — Аттикус с Джимом впереди, я и Дилл за ними. Дилл тащил стул и поэтому шёл медленнее. Аттикус с Джимом ушли вперёд, и я думала, Аттикус его здорово ругает — почему не пошёл домой, — но ошиблась. Они как раз поравнялись с фонарём, и видно было: Аттикус поднял руку и взъерошил Джиму волосы — никаких других нежностей он не признавал.
   
   
    
     
16
    
    
Джим услышал меня. Заглянул в дверь. А когда подошёл к моей кровати, в комнате у Аттикуса вспыхнул свет. Мы застыли на месте и не шевелились, пока свет не погас; мы слушали, как Аттикус ворочается, и ждали. Наконец опять стало тихо.
    
Джим увёл меня к себе и уложил.
    
— Постарайся заснуть, — сказал он. — Послезавтра, может быть, всё уже кончится.
    
Нам пришлось возвращаться очень тихо, чтоб не разбудить тётю. Аттикус заглушил мотор ещё на дорожке и руками втолкнул машину в гараж; мы вошли с чёрного хода и молча разошлись по своим комнатам. Я очень устала и уже совсем засыпала, и вдруг мне привиделся Аттикус — он складывает газету и сдвигает шляпу на затылок, а потом — Аттикус посреди пустой, замершей в ожидании улицы сдвигает на лоб очки. Меня точно ударило, только тут я поняла, что произошло в этот вечер, и заплакала. Джим просто молодец, он и слова не сказал, что, когда человеку скоро девять лет, ему реветь не пристало.
    
Утром ни у кого не было аппетита, только Джим уплёл три яйца подряд. Аттикус посмотрел на него с откровенным восхищением; тётя Александра крохотными глоточками пила кофе, от неё так и веяло холодом. Дети, которые по ночам тайком удирают из дому, — это позор для семьи. Аттикус сказал — он очень рад, что этот позор подоспел вовремя, но тётя сказала:
    
— Глупости, мистер Андервуд всё время был начеку.
    
— А знаешь, это очень забавно, — сказал Аттикус. — Ведь Бракстон терпеть не может негров, даже близко их не подпускает.
    
В Мейкомбе мистера Андервуда считали закоренелым нечестивцем; его отец сыграл с ним злую шутку — окрестил сына Бракстоном Брэггом, и он всю жизнь очень старался заставить окружающих про это забыть. Аттикус говорил: кого назвали в честь генералов Южной армии, тот рано или поздно становится горьким пьяницей.
    
Кэлпурния подала тёте Александре ещё кофе, и я поглядела на неё умоляюще и убедительно как могла, но она только головой покачала.
    
— Ты ещё мала для кофе, — сказала она. — Когда дорастёшь, тогда я тебе и так налью.
    
Я сказала — может, кофе мне полезно для желудка.
    
— Ладно, — сказала Кэлпурния и взяла с буфета чашку. Налила в неё столовую ложку кофе и до краёв долила молоком.
    
В благодарность я показала чашке язык, подняла глаза и увидела меж бровей тёти предостерегающую морщинку. Но это она хмурилась на Аттикуса. Она подождала, чтоб Кэлпурния ушла на кухню, и тогда сказала:
    
— Не говори так при них.
    
— Как именно и при ком именно? — спросил Аттикус.
    
— При Кэлпурнии. Ты сказал при ней, что Бракстон Андервуд терпеть не может негров.
    
— Ну, Кэл, разумеется, и сама это знает. Это всему Мейкомбу известно.
    
В те дни я стала замечать едва уловимую перемену в отце, она чувствовалась, когда он разговаривал с тётей Александрой. Он не то чтобы злился, а всё-таки её осаживал. Вот и сейчас в голосе его послышалась жёсткая нотка.
    
— Всё, что можно сказать у нас за столом, можно сказать при Кэлпурнии, — отрезал он. — Она знает, что она значит для нашей семьи.
    
— Мне кажется, это плохая привычка, Аттикус. Это их поощряет. Ты же знаешь, какие они болтуны. Обо всём, что за день случится в городе, ещё до вечера известно всему негритянскому кварталу.
    
Отец положил нож.
    
— Я не знаю такого закона, который запрещал бы им разговаривать. Может быть, если бы мы не давали им столько поводов для разговора, они бы и не разговаривали. Почему ты не пьёшь кофе, Глазастик?
    
Я болтала в чашке ложкой.
    
— А я думала, мистер Канингем нам друг. Ты мне когда-то, так и сказал.
    
— Он и есть наш друг.
    
— А вчера вечером он тебя хотел бить.
    
Аттикус положил вилку рядом с ножом и отодвинул тарелку.
    
— Мистер Канингем в общем-то хороший человек, — сказал он. — Просто у него, как у каждого из нас, есть свои слабости.
    
— Да разве это слабость? — вдруг сказал Джим. — Вчера вечером, когда они только приехали, он готов был тебя убить.
    
— Пожалуй, мне от него и досталось бы, — согласился Аттикус. — Но видишь ли, сын, когда ты станешь постарше, ты будешь немного лучше понимать людей. Что бы там ни было, а всякая толпа состоит из людей. Вчера вечером мистер Канингем был частью толпы, но всё равно он оставался человеком. Всякая толпа во всяком маленьком южном городке состоит из людей, которых мы знаем, из самых обыкновенных людей, и это не очень для них лестно, не так ли?
    
— Да уж… — сказал Джим.
    
— И потому надо было вмешаться восьмилетнему ребёнку, чтобы они опомнились, так? — продолжал Аттикус. — А ведь это что-нибудь да значит, если стадо диких зверей всё-таки можно остановить, ибо в последнем счёте они всё же люди. М-да, может быть, нам нужны полицейские-дети… Вчера вечером вы, дети, заставили Уолтера Канингема на минуту влезть в мою шкуру. И этого было довольно.
    
Не знаю, может, Джим, когда станет постарше, и правда будет лучше понимать людей, а я не буду. Это уж я знаю точно.
    
— Пускай только Уолтер придёт в школу, живым он от меня не уйдёт, — пообещала я.
    
— Ты его и пальцем не тронешь, — решительно сказал Аттикус. — Что бы ни случилось, а я не желаю, чтобы ты или Джим после вчерашнего случая на кого-нибудь затаили зло.
    
— Вот видишь, к чему всё это ведёт, — сказала тётя Александра. — Помни, я тебя предупреждала.
    
Аттикус сказал, что будет помнить, резко отодвинул стул и поднялся.
    
— У меня впереди трудный день, так что прошу извинить. Джим, я бы очень хотел, чтобы вы с Глазастиком сегодня в город не ходили.
    
Едва Аттикус ушёл, к нам в столовую вприпрыжку вбежал Дилл.
    
— Сегодня весь город об этом говорит! — объявил он. — Все говорят, как мы голыми руками отбились от целых ста человек…
    
Тётя Александра так на него посмотрела — он мигом прикусил язык.
    
— Там не было ста человек, — сказала она, — и никто ни от кого не отбивался. Там была просто кучка этих пьяных, разнузданных Канингемов.
    
— Не обращайте внимания, тётя, Дилл всегда преувеличивает, — сказал Джим и кивнул, чтоб мы шли за ним.
    
— Со двора никуда не ходите, — предупредила она, когда мы вышли на веранду.
    
Можно было подумать — сегодня суббота. Мимо нашего дома неторопливым, по беспрерывным потоком двигались люди из южной части округа Мейкомб.
    
Сидя мешком на своей породистой лошадке проехал мистер Дольфус Реймонд.
    
— Не пойму, как он только держится в седле, — пробормотал Джим. — И как это он может — с утра пораньше, восьми нет, и уже пьяный!
    
Проехала тряская повозка, в ней тесно сидели женщины в матерчатых панамах, заслонявших лица от солнца, и в платьях с длинными рукавами. Правил бородатый мужчина в войлочной шапке.
    
— Смотри, меннониты, — сказал Диллу Джим. — У них вся одежда без пуговиц.
    
Меннониты жили в лесах, всё, что им требовалось, продавали и покупали на другом берегу реки и в Мейкомб почти никогда не заглядывали. Дилл смотрел на них с любопытством.
    
— У них у всех голубые глаза, — объяснял Джим, — и мужчины после свадьбы не должны бриться. Их жёнам нравится, когда от бороды щекотно.
    
Проехал на муле мистер Икс Биллапс и помахал нам рукой.
    
— Он забавный, — сказал Джим. — Икс — это у него не инициал, это его так зовут. Один раз его вызвали в суд свидетелем и спрашивают — как ваше имя? Он говорит — Икс Биллапс. Секретарь просит — скажите полностью, а он опять — Икс. Его опять переспрашивают, а он опять своё. В конце концов он написал на бумаге букву «икс» и поднял, чтоб все видели. Его спрашивают, что это у вас за имя такое, а он говорит, так отец с матерью записали, когда он родился.
    
Жители округа всё шли и шли мимо нас, и Джим рассказывал Диллу про самых примечательных людей: мистер Тенсоу Джонс голосовал за сухой закон; мисс Эмили Дейвис втихомолку нюхает табак; мистер Байрон Уоллер играет на скрипке; у мистера Джейка Слейда в третий раз режутся зубы.
    
Из-за угла появилась ещё повозка, все её пассажиры смотрели как-то очень сурово. Они поравнялись с домом мисс Моди Эткинсон; у неё в саду пылали яркими красками летние цветы, и тут на крыльцо вышла сама мисс Моди. Удивительное дело: когда мисс Моди стоит на крыльце, от нас до неё далеко, лица не разглядеть, и всё равно сразу видно, какое у неё настроение. Вот она стоит, немножко подалась вперёд, руки в боки, и голову наклонила набок, очки блестят на солнце. И мы уже знаем: улыбка у неё сейчас самая злоехидная.
    
Возница придержал мулов, и одна женщина с повозки визгливо закричала:
    
— Тщеславному уготована тьма вечная!
    
И мисс Моди ответила:
    
— Кто сердцем радостен, тот и ликом светел!
    
Наверно, эти ногомойщики подумали — сатана и священное писание по-своему толкует, потому что возница скорей погнал мулов. И что им дался сад мисс Моди? Просто понять нельзя — хоть мисс Моди целыми днями и копается в земле, а писание она знает назубок.
    
Мы подошли к её забору.
    
— Вы в суд пойдёте? — спросил Джим.
    
— Нет, — сказала мисс Моди. — В суде мне нынче делать нечего.
    
— А поглядеть не хотите? — спросил Дилл.
    
— Нет. Жестоко это — смотреть, когда беднягу того и гляди засудят на смерть. А народ съезжается, как на праздник.
    
— Так ведь его должны судить при людях, мисс Моди, — сказала я. — Иначе неправильно.
    
— Это мне известно, — сказала мисс Моди. — Именно потому, что суд у нас публичный, при людях, мне туда идти уже не обязательно — так?
    
Мимо прошла мисс Стивени Кроуфорд. Она была в шляпе и в перчатках.
    
— Гм-гм, — сказала она. — Сколько народу, можно подумать, что сам Уильям Дженнингс Брайан будет говорить речь.