1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
      Наоткрываем десятки Америк.    

      В неведомых полюсах вынежим  отдых.    

         

           Смотри какой ты ловкий,    

      а я —    

      вон у меня рука груба как.    

      Быть может, в турнирах,    

      быть может, в боях    

      я был бы самый искусный рубака.    

         

           Как весело, сделав удачный  удар,    

      смотреть, растопырил ноги как.    

      И вот врага, где предки,    

      туда    

      отправила шпаги логика.    

         

           А после в огне  раззолоченных зал,    

      забыв привычку спанья,    

      всю ночь напролет провести,    

      глаза    

      уткнув в желтоглазый коньяк.    

         

           И, наконец, ощетинясь, как  еж,    

      с похмельем придя поутру,    

      неверной любимой грозить, что  убьешь    

      и в море выбросишь труп.    

         

           Сорвем ерунду пиджаков и  манжет,    

      крахмальные груди раскрасим под  панцырь,    

      загнем рукоять на столовом  ноже,    

      и будем все хоть на день, да  испанцы.    

         

           Чтоб все, забыв свой  северный ум,    

      любились, дрались, волновались.    

      Эй!    

      Человек,    

      землю саму    

      зови на вальс!    

         

           Возьми и небо заново  вышей,    

      новые звезды придумай и  выставь,    

      чтоб, исступленно царапая  крыши,    

      в небо карабкались души  артистов.    

         

        [1916 ]    

               Ко всему*    

        

        

           Нет.    

      Это неправда.    

      Нет!    

      И ты?    

      Любимая,    

      за что,    

      за что же?!    

      Хорошо —    

      я ходил,    

      я дарил цветы,    

      я ж из ящика не выкрал  серебряных ложек!    

         

           Белый,    

      сшатался с пятого этажа.    

      Ветер щеки ожег.    

      Улица клубилась, визжа и ржа.    

      Похотливо взлазил рожок на  рожок.    

         

           Вознес над суетой  столичной одури    

      строгое —    

      древних икон —    

      чело.    

      На теле твоем — как на смертном  одре —    

      сердце    

      дни    

      кончило.    

         

           В грубом убийстве не  пачкала рук ты.    

      Ты    

      уронила только:    

      «В мягкой постели    

      он,    

      фрукты,    

      вино на ладони ночного  столика».    

         

           Любовь!    

      Только в моем    

      воспаленном    

      мозгу была ты!    

      Глупой комедии остановите ход!    

      Смотрите —    

      срываю игрушки-латы    

      я,    

      величайший Дон-Кихот!    

         

           Помните:    

      под ношей креста    

      Христос    

      секунду    

      усталый стал.    

      Толпа орала:    

      «Марала!    

      Мааарррааала!»    

         

           Правильно!    

      Каждого,    

      кто    

      об отдыхе взмолится,    

      оплюй в его весеннем дне!    

      Армии подвижников, обреченным  добровольцам    

      от человека пощады нет!    

         

           Довольно!    

         

           Теперь —    

      клянусь моей языческой силою! —    

      дайте    

      любую    

      красивую,    

      юную, —    

      души не растрачу,    

      изнасилую    

      и в сердце насмешку плюну ей!    

         

           Око за око!    

         

           Севы мести в тысячу крат  жни!    

      В каждое ухо ввой:    

      вся земля —    

      каторжник    

      с наполовину выбритой солнцем  головой!    

         

           Око за око!    

         

           Убьете,    

      похороните —    

      выроюсь!    

      Об камень обточатся зубов ножи  еще!    

      Собакой забьюсь под нары  казарм!    

      Буду,    

      бешеный,    

      вгрызаться в ножища,    

      пахнущие потом и базаром.    

         

           Ночью вскочите!    

      Я    

      звал!    

      Белым быком возрос над землей:    

      Муууу!    

      В ярмо замучена шея-язва,    

      над язвой смерчи мух.    

         

           Лосем обернусь,    

      в провода    

      впутаю голову ветвистую    

      с налитыми кровью глазами.    

      Да!    

      Затравленным зверем над миром  выстою.    

         

           Не уйти человеку!    

      Молитва у рта, —    

      лег на плиты просящ и грязен  он.    

      Я возьму    

      намалюю    

      на царские врата    

      на божьем лике Разина.    

         

           Солнце! Лучей не кинь!    

      Сохните, реки, жажду утолить не  дав ему, —    

      чтоб тысячами рождались мои  ученики    

      трубить с площадей анафему!    

         

           И когда,    

      наконец,    

      на веков верхи став,    

      последний выйдет день им, —    

      в черных душах убийц и  анархистов    

      зажгусь кровавым видением!    

         

           Светает.    

      Все шире разверзается неба рот.    

      Ночь    

      пьет за глотком глоток он.    

      От окон зарево.    

      От окон жар течет.    

      От окон густое солнце льется на  спящий город.    

         

           Святая месть моя!    

      Опять    

      над уличной пылью    

      ступенями строк ввысь поведи!    

      До края полное сердце    

      вылью    

      в исповеди!    

         

           Грядущие люди!    

      Кто вы?    

      Вот — я,    

      весь    

      боль и ушиб.    

      Вам завещаю я сад фруктовый    

      моей великой души.    

         

        [1916 ]    

               Лиличка!*    

        

        Вместо письма    

        

           Дым табачный воздух выел.    

      Комната —    

      глава в крученыховском аде*.    

      Вспомни —    

      за этим окном    

      впервые    

      руки твои, исступленный,  гладил.    

      Сегодня сидишь вот,    

      сердце в железе.    

      День еще —    

      выгонишь,    

      может быть, изругав.    

      В мутной передней долго не  влезет    

      сломанная дрожью рука в рукав.    

      Выбегу,    

      тело в улицу брошу я.    

      Дикий,    

      обезумлюсь,    

      отчаяньем иссечась.    

      Не надо этого,    

      дорогая,    

      хорошая,    

      дай простимся сейчас.    

      Все равно    

      любовь моя —    

      тяжкая гиря ведь —    

      висит на тебе,    

      куда ни бежала б.    

      Дай в последнем крике выреветь    

      горечь обиженных жалоб.    

      Если быка трудом уморят —    

      он уйдет,    

      разляжется в холодных водах.    

      Кроме любви твоей,    

      мне    

      нету моря,    

      а у любви твоей и плачем не  вымолишь отдых.    

      Захочет покоя уставший слон —    

      царственный ляжет в опожаренном  песке.    

      Кроме любви твоей,    

      мне    

      нету солнца,    

      а я и не знаю, где ты и с кем.    

      Если б так поэта измучила,    

      он    

      любимую на деньги б и славу  выменял,    

      а мне    

      ни один не радостен звон,    

      кроме звона твоего любимого  имени.    

      И в пролет не брошусь,    

      и не выпью яда,    

      и курок не смогу над виском  нажать.    

      Надо мною,    

      кроме твоего взгляда,    

      не властно лезвие ни одного  ножа.    

      Завтра забудешь,    

      что тебя короновал,    

      что душу цветущую любовью  выжег,    

      и суетных дней взметенный  карнавал    

      растреплет страницы моих  книжек…    

      Слов моих сухие листья ли    

      заставят остановиться,    

      жадно дыша?    

      Дай хоть    

      последней нежностью выстелить    

      твой уходящий шаг.    

         

        26 мая 1916 г. Петроград     

               Издевательства*    

        

        

           Павлиньим хвостом распущу  фантазию в пестром цикле,    

      душу во власть отдам рифм  неожиданных рою.    

      Хочется вновь услыхать, как с  газетных столбцов зацыкали    

      те,    

      кто у дуба, кормящего их,    

      корни рылами роют.    

         

        [1916 ]    

       

            Никчемное самоутешение*    

        

        

           Мало извозчиков?    

      Тешьтесь ложью.    

      Видана ль шутка площе чья!    

      Улицу врасплох огляните —    

      из рож ее    

      чья не извозчичья?    

         

           Поэт ли    

      поет о себе и о розе,    

      девушка ль    

      в локон выплетет ухо —    

      вижу тебя,    

      сошедший с козел    

      король трактиров,    

      ёрник и ухарь.    

         

           Если говорят мне:    

      — Помните,    

      Сидоров    

      помер? —    

      не забуду,    

      удивленный,    

      глазами смерить их.    

      О, кому же охота    

      помнить номер    

      нанятого тащиться от рождения к  смерти?!    

         

           Все равно мне,    

      что они коней не поят,    

      что утром не начищивают дуг они  —    

      с улиц,    

      с бесконечных козел    

      тупое    

      лицо их,    

      открытое лишь мордобою и ругани.    

         

           Дети,    

      вы еще    

      остались.    

      Ничего.    

      Подрастете.    

      Скоро    

      в жиденьком кулачонке зажмете  кнутовище,    

      матерной руганью потрясая  город.    

         

           Хожу меж извозчиков.    

      Шляпу на нос.    

      Торжественней, чем строчка  державинских од.    

      День еще —    

      и один останусь    

      я,    

      медлительный и вдумчивый  пешеход.    

         

        [1916 ]    

               Надоело*    

        

        

           Не высидел дома.    

      Анненский*, Тютчев, Фет.    

      Опять,    

      тоскою к людям ведомый,    

      иду    

      в кинематографы, в трактиры, в  кафе.    

         

           За столиком.    

      Сияние.    

      Надежда сияет сердцу глупому.    

      А если за неделю    

      так изменился россиянин,    

      что щеки сожгу огнями губ ему.    

         

           Осторожно поднимаю глаза,    

      роюсь в пиджачной куче.    

      «Назад,    

      наз-зад,    

      назад!»    

      Страх орет из сердца.    

      Мечется по лицу, безнадежен и  скучен.    

         

           Не слушаюсь.    

      Вижу,    

      вправо немножко,    

      неведомое ни на суше, ни в  пучинах вод,    

      старательно работает над  телячьей ножкой    

      загадочнейшее существо.    

         

           Глядишь и не знаешь: ест  или не ест он.    

      Глядишь и не знаешь: дышит или  не дышит он.    

      Два аршина безлицого розоватого  теста:    

      хоть бы метка была в уголочке  вышита.    

         

           Только колышутся спадающие  на плечи    

      мягкие складки лоснящихся щек.    

      Сердце в исступлении,    

      рвет и мечет.    

      «Назад же!    

      Чего еще?»    

         

           Влево смотрю.    

      Рот разинул.    

      Обернулся к первому, и стало  иначе:    

      для увидевшего вторую образину    

      первый —    

      воскресший Леонардо да-Винчи.    

         

           Нет людей.    

      Понимаете    

      крик тысячедневных мук?    

      Душа не хочет немая идти,    

      а сказать кому?    

         

           Брошусь на землю,    

      камня корою    

      в кровь лицо изотру, слезами  асфальт омывая.    

      Истомившимися по ласке губами  тысячью поцелуев покрою    

      умную морду трамвая.    

         

           В дом уйду.    

      Прилипну к обоям.    

      Где роза есть нежнее и чайнее?    

      Хочешь —    

      тебе    

      рябое    

      прочту «Простое как мычание»*?    

         

            Для истории    

        

           Когда все расселятся в раю  и в аду,    

      земля итогами подведена будет —    

      помните:    

      в 1916 году    

      из Петрограда исчезли красивые  люди.    

         

        [1916 ]    

               Дешевая распродажа*    

        

        

           Женщину ль опутываю в  трогательный роман,    

      просто на прохожего гляжу ли —    

      каждый опасливо придерживает  карман.    

      Смешные!    

      С нищих —    

      что с них сжулить?    

         

           Сколько лет пройдет,  узнают пока —    

      кандидат на сажень городского  морга —    

      я    

      бесконечно больше богат,    

      чем любой Пьерпонт Морган*.    

         

           Через столько-то,  столько-то лет    

      — словом, не выживу —    

      с голода сдохну ль,    

      стану ль под пистолет —    

      меня,    

      сегодняшнего рыжего,    

      профессора разучат до последних  иот,    

      как,    

      когда,    

      где явлен.    

      Будет    

      с кафедры лобастый идиот    

      что-то молоть о богодьяволе.    

         

           Склонится толпа,    

      лебезяща,    

      суетна.    

      Даже не узнаете —    

      я не я:    

      облысевшую голову разрисует она    

      в рога или в сияния.    

         

           Каждая курсистка,    

      прежде чем лечь,    

      она    

      не забудет над стихами моими  замлеть.    

      Я — пессимист,    

      знаю —    

      вечно    

      будет курсистка жить на земле.    

         

           Слушайте ж:    

      все, чем владеет моя душа,    

      — а ее богатства пойдите  смерьте ей! —    

      великолепие,    

      что в вечность украсит мой шаг,    

      и самое мое бессмертие,    

      которое, громыхая по всем  векам,    

      коленопреклоненных соберет  мировое вече, —    

      все это — хотите? —    

      сейчас отдам    

      за одно только слово    

      ласковое,    

      человечье.    

         

           Люди!    

         

           Пыля проспекты, топоча  рожь,    

      идите со всего земного лона.    

      Сегодня    

      в Петрограде    

      на Надеждинской*    

      ни за грош    

      продается драгоценнейшая  корона.    

         

           За человечье слово —    

      не правда ли, дешево?    

      Пойди,    

      попробуй, —    

      как же,    

      найдешь его!