1 2 3 4 5 
— Может быть, мне к нему съездить?
   
Он кивнул.
   
— Хорошо, я завтра поеду.
   
— Недда, никогда не говори мне неправду! Люди так много лгут, вот почему я все это время ничего не спрашивал.
   
Она горячо ответила:
   
— Не буду! Никогда не буду!
   
Ее страшно пугало это посещение тюрьмы. Самая мысль о таких местах наводила на нее ужас. Рассказ Шейлы о ночи, проведенной в камере, вызвал у нее дрожь. Но в ней жила какая-то сила, помогавшая ей превозмогать страх; на другой день она рано утром отправилась в путь, отказавшись от предложения Кэрстин составить ей компанию.
   
Вид этого крепостного здания, чьи стены были испещрены эмблемами христианской веры, нагнал на нее тоску, и несколько минут она простояла у темно-зеленой двери, не решаясь позвонить.
   
Дверь отворил толстяк в синем костюме с седой прядью, выбившейся из-под фуражки, и связкой ключей, звенящих у пояса.
   
— Что вам угодно, мисс? — спросил он. Вежливое обращение придало ей духу, и она протянула карточку, которую крепко сжимала в горячей руке.
   
— Я пришла повидать Роберта Трайста, ожидающего здесь суда.
   
Толстяк с сомнением повертел в руках карточку, затворил за ней дверь и сказал:
   
— Одну минуточку, мисс.
   
От стука захлопнувшейся двери по спине у Недды побежали мурашки, но она почувствовала прилив бодрости и огляделась. За тяжелой аркой, под которой она стояла, был двор, где находилось еще двое людей в синих костюмах и фуражках. Слева она увидела существо с бритой головой, одетое во что-то грязновато-серое, — оно стояло на четвереньках и бесшумно терло пол коридора. Неприязнь, которую у нее вызвала униженная, крадущаяся поза этой согнутой фигуры, сменилась острой жалостью. Человек на нее поглядел быстро, исподтишка, но с таким настойчивым и пронзительным любопытством, что Недде сразу почудилось, будто ей доверено несчетное множество секретов. У нее было такое ощущение, словно в одном торопливом, но невыразимо жадном взгляде этого тихого, стоящего на коленях существа ей открылась вся жизнь людей, запертых в одиночестве и молчании. А от нее требовали какой-то насущной пищи, телесной и духовной, — столько ненасытной жадности было в этих глазах! Взгляд этот ее рассердил, обидел, но и вызвал невыносимую жалость. Ее глаза уже потемнели от слез, но она была слишком потрясена, чтобы плакать. Бедняга! Как он должен ее ненавидеть за то, что она свободна, дышит запахом внешнего мира, видит солнце и людей, которые вольны любить и общаться друг с другом! «Бедняга» продолжал прилежно скрести пол; на его бритой голове топырились уши. Потом он передвинул подстилку под коленями и бросил на Недду еще один взгляд. Быть может, потому, что его одежда, шапочка, короткая щетина на голове и даже кожа были грязновато-серыми, его черные глазки показались ей поразительно живыми. Она почувствовала, что они разглядывают ее с головы до пят, раздевают ее, читают в ее душе и былой гнев и теперешнюю жалость; глаза эти и молили, и оскорбляли, и с жадностью, стремились овладеть ею, словно все задавленные инстинкты всего тюремного мира вырвались наружу, на миг сломав свои решетки. Но тут послышался звон ключей, взгляд быстро скользнул вниз, и человек снова превратился в притаившееся бесшумное существо, трущее каменный пол… Недда с дрожью подумала:
   
«Мне здесь невыносимо дышать, а у меня есть все, что душа пожелает, — у этих же людей нет ничего!»
   
К ней снова подошел толстый тюремный надзиратель. Его сопровождал еще один человек в синем, который сказал:
   
— Прошу вас, мисс, пройдемте сюда!
   
Они пошли по коридору. Хотя Недда ни разу не оглянулась, она знала, что глаза арестанта смотрят ей вслед, все еще что-то у нее вымаливая, и, завернув за угол, она с облегчением вздохнула. Сквозь решетчатые окна без стекол ей был виден другой двор, где люди в такой же грязновато-серой одежде, испещренной стрелами, шагали друг за другом посреди залитой цементом площадки, словно причудливый движущийся орнамент. По сторонам стояли два тюремщика с саблями. Кое-кто из арестантов шел, расправив грудь и высоко подняв голову; другие брели, шаркая, уронив голову на грудь; но большинство шагало, уставившись в затылок идущего впереди. Слышен был только топот ног.
   
Недда прижала руку к губам. Ее проводник объяснил ей словоохотливо:
   
— Это их выводят на прогулку, мисс. Вы, кажется, желаете увидать арестанта по фамилии Трайст, не так ли? Тут к нему уже приходила одна женщина, и раза два бывала какая-то дама в синем.
   
— Это моя тетя.
   
— Так-так. Он, по-моему, батрак, сидит по делу о поджоге. Странное дело, я ни разу еще не видал крестьянина, который хорошо бы себя чувствовал в тюрьме.
   
Недду пробрала дрожь. Слова эти показались ей зловещими. Но она вдруг вспылила:
   
— А разве есть и такие, кто хорошо здесь себя чувствует?
   
Надзиратель не то проворчал что-то, не то хихикнул.
   
— Ну, многим здесь живется куда лучше, чем на воле! И сомневаться нечего, — их здесь, по крайней мере, кормят досыта!
   
Недде вдруг припомнились слова Кэрстин: «Свобода — торжественный праздник!» Но она их не произнесла вслух.
   
— То-то и оно! — продолжал надзиратель. — Кое у кого из них вид такой, будто им там, на воле, ни разу в году поесть как следует не удается. Если вы, мисс, минуточку здесь обождете, я вам сейчас приведу этого человека.
   
Недда осталась ждать в пустой комнате с оштукатуренными стенами и решетками на окне, из которого ничего не было видно, кроме высокой кирпичной стены. Сознание человека быстро ко всему привыкает, и чувства его притупляются, — Недду уже не так терзала острая жалость, которая охватила ее там, под тюремной аркой. На нее нашла тупая апатия. В комнате стояли парты и школьная доска, на которой друг под другом были выведены два ряда цифр, но сумма внизу не была проставлена.
   
Тишина сперва показалась ей мертвой. Потом где-то стукнула тяжелая дверь и раздалось шарканье ног, топот стал громче, громче, а потом тише; раздались слова команды, топот стал еще тише, а потом затих совсем. Снова наступила мертвая тишина. Недда прижала руки к груди. Она дважды сложила цифры на доске, сумма оба раза получилась одна и та же. Вон летит муха… две мухи! Как приятно на них смотреть — они носятся по воздуху, догоняя друг друга! А в камерах бывают мухи? Наверно, туда не залетит и муха, там нет ничего живого, одни каменные стены и деревянная скамья. Ничего живого, кроме того, что у тебя в душе. Как это ужасно! Даже часы не тикают и птицы не поют. Тихо, мертво, хуже, чем здесь, в этой комнате! Что-то коснулось ее ноги. Она вздрогнула и посмотрела вниз. Котенок. Господи, как хорошо! Маленький, рыжеватый, уродливый котенок. Он, наверно, пробрался в дверь. Значит, ее не заперли! Видно, у нее разыгрались нервы, если ей это пришло в голову. Почесав котенка за ухом, Недда постаралась овладеть собой. Она не позволит себе больше распускаться. Это нехорошо по отношению к Диреку, незачем ей было сюда приходить, если она не сумеет приободрить бедного Трайста. Дверь отворилась, и послышался голос надзирателя:
   
— Четверть часа, мисс. Я буду здесь, за дверью.
   
Она увидела, что в комнату вошел высокий небритый человек, и протянула ему руку.
   
— Я двоюродная сестра мистера Дирека, мы думаем пожениться. Он был болен, но теперь выздоравливает. Мы предполагали, что вам хочется знать, как он себя чувствует. — Говоря это, она думала: «Какое трагическое лицо! Я не могу смотреть ему в глаза!»
   
Он пожал ей руку, сказал: «Спасибо, мисс!» — и продолжал стоять все так же неподвижно.
   
— Прошу вас, сядем и поговорим.
   
Трайст подошел к парте и сел, опустив руки между колен, словно мял воображаемую шапку. Он был одет в обычный праздничный костюм батрака, и его жесткие, пыльного цвета волосы не были коротко острижены. Квадратное лицо осунулось, глаза глубоко запали, отчего скулы, подбородок и мясистые губы стали как-то особенно выделяться, придавая его облику что-то дикое, даже зверское; но по-собачьи тоскливые глаза вызывали у Недды такую жалость, что она не могла его бояться.
   
— Дети у вас просто прелестные, мистер Трайст. Бидди растет на глазах. Они никому не причиняют хлопот, прекрасно себя чувствуют. Бидди умеет с ними справляться.
   
— Она хорошая девчушка. — Толстые губы произносили слова с трудом, словно уже разучились говорить.
   
— Вам передают газеты, которые мы вам посылаем? У вас есть все, что нужно?
   
Минуту казалось, что он не собирается отвечать, потом, помотав головой, он сказал:
   
— Мне ничего не нужно, только бы выйти отсюда!
   
Недда беспомощно пробормотала:
   
— До суда остался всего месяц. А мистер Погрем вас навещает?
   
— Да, он приходит. Он ничего не может поделать.
   
— Ну, не отчаивайтесь! Даже если вас не оправдают, вы все равно скоро отсюда выйдете! Не отчаивайтесь!
   
Она тихонько дотронулась до его руки. Ее сердце мучительно сжималось: такой он был грустный.
   
Он сказал, с трудом выговаривая слова: — Спасибо вам. Я должен отсюда выйти. Долго я здесь не выдержу, сил моих больше нет. Не привык я к этому, я ведь всегда жил на чистом воздухе, в движении, вот в чем дело. Но вы ему, мисс, ничего не говорите. Вы ему скажите, что я поживаю хорошо. Не говорите ему того, что я вам сказал. Нечего ему из-за меня расстраиваться. Мне это не поможет,
   
Недда пробормотала:
   
— Хорошо, хорошо, я ему не скажу!
   
Но тут она услышала слова, которых так боялась:
   
— Как вы думаете, мисс, они меня выпустят?
   
— Да, думаю, что да, надеюсь! — Но она не решилась посмотреть ему в глаза и, услышав, как он шаркнул подошвой по полу, поняла, что он ей не поверил.
   
Он медленно произнес:
   
— Я ведь в то утро и не думал ничего делать. На меня вдруг что-то нашло, когда я глядел на сено.
   
Недда тихонько ахнула. А вдруг человек за дверью его слышит?
   
Трайст продолжал:
   
— Если они меня не выпустят, я не вытерплю. Это свыше человеческих сил. Я спать не могу, есть не могу, ничего не могу. Я не вытерплю. Умереть ведь недолго, если на это решиться.
   
Недде стало дурно от жалости, она поднялась и подошла к нему. Потом, поддавшись порыву, с которым она не могла совладать, Недда схватила его огромную руку и сжала ее в своих.
   
— Ну пожалуйста, потерпите, будьте мужественны, подумайте о будущем! Я уверена, что когда-нибудь вы будете так счастливы!
   
Он поглядел на нее странным, долгим взглядом.
   
— Да, когда-нибудь я буду счастлив. Вы из-за меня не расстраивайтесь!
   
Недда увидела, что в дверях стоит надзиратель.
   
— Простите, мисс, но время кончилось.
   
Трайст встал и, не говоря ни слова, вышел.
   
Недда опять осталась вдвоем с рыженьким котенком. Стоя под окном, закрытым решеткой, она вытирала мокрые щеки. Почему, почему должен человек так страдать? Страдать так долго, так страшно? И как могут люди изо дня в день, из года в год смотреть на то, как страдают другие?
   
Когда надзиратель вернулся, чтобы ее проводить, у нее не было сил с ним говорить или даже смотреть на него. Она шла, судорожно сжав руки и уставившись в землю. Выйдя за двери тюрьмы, Недда глубоко вздохнула. И вдруг в глаза ей бросилась надпись на углу переулка, куда выходила тюрьма: «Аллея любви»!
  
  
   
    
Глава XXXIII
   
   
Доктор категорически приказал отправить больного к морю, но избегать всяких волнений, солнца и ярких красок; поэтому Дирек с бабушкой поехали в такое место на взморье, где всегда было сумрачно, а Недда вернулась домой, в Хемпстед. Это произошло в конце июля. Две недели, проведенные в полном безделье на английском морском курорте, поразительно укрепили здоровье юноши. Фрэнсис Фриленд, как никто, умела отвлекать внимание от темных сторон жизни, особенно «не вполне приличных». Поэтому они никогда не разговаривали о батраках, забастовке или о Бобе Трайсте. Зато Дирек только об этом и думал. Он не мог ни на минуту забыть о приближающемся суде. Он думал о нем, купаясь; думал, сидя на серой пристани и глядя на серое море. Он думал о нем, шагая по серым, мощенным булыжником улочкам и когда уходил на мыс. И для того, чтобы больше о нем не думать, он ходил до изнеможения. К несчастью, голова продолжает работать даже тогда, когда отдыхают ноги. Во время еды он сидел за столом против Фрэнсис Фриленд, и та испытующе поглядывала на его лоб.
   
«Милый мальчик выглядит гораздо лучше, — размышляла она, — но на лбу, между бровями, у него появилась морщинка, какая жалость!»
   
Ее беспокоило и то, что щеки его за это время недостаточно округлились, — хотя она больше всего на свете не выносила толстых щек, символизирующих то, что она, как истый стоик, ненавидела, — непростительную распущенность! Поражала ее и его необычайная молчаливость; она без конца ломала себе голову, придумывая интересные темы для разговора, и часто себя упрекала: «Ах, если бы я была поумнее!» Конечно, он скучает без милочки Недды, но ведь не из-за нее же у него появилась эта морщинка! Его, наверно, мучают мысли о тех, других делах. Нехорошо, что у него такое грустное настроение, это ему мешает поправляться. Привычка не требовать невозможного, необходимая старикам и особенно старухам, — или хотя бы не показывать виду, что требуешь невозможного, — давно научила Фрэнсис Фриленд весело болтать на всякие незначащие темы, как бы тяжело ни было у нее на сердце. А сердце у нее, по правде говоря, часто ныло, но нельзя ведь было давать ему волю и портить другим жизнь. Как-то раз она сказала Диреку:
   
— Знаешь, милый, по-моему, тебе было бы очень полезно немножко заняться политикой. Это очень увлекательно, когда втянешься. Я, например, читаю мою газету, не отрываясь. У нее действительно высокие принципы!
   
— Ах, бабушка, если бы политика помогала тем, кто больше всего нуждается в помощи! Но я что-то этого не вижу.
   
Она задумалась, поджав губы, а потом сказала:
   
— По-моему, милый, это не совсем справедливо; есть политические деятели, которых все очень уважают, ну, хотя бы епископы, да и многие другие, их никак нельзя заподозрить в корысти.
   
— Я не говорю, бабушка, что политики корыстолюбивы. Я говорю, что они люди обеспеченные и поэтому интересует их только то, что может интересовать людей обеспеченных. Что, например, они сделали для батраков?
   
— Ах, милый, они собираются сделать для них очень много! В моей газете об этом без конца пишут.
   
— А вы им верите?
   
— Я убеждена, что зря они не стали бы ничего обещать! У них есть какой-то совершенно новый проект, и, кажется, очень разумный. Поэтому, милый, я на твоем месте не стала бы так огорчаться. Эти люди лучше нас знают, как бить. Они ведь много старше тебя. А ты смотри, у тебя на переносице появилась малюсенькая морщинка!
   
Дирек улыбнулся.
   
— Ничего, бабушка, у меня там скоро будет большая морщинища!
   
Фрэнсис Фриленд тоже улыбнулась, но неодобрительно покачала головой.
   
— Ну да, поэтому я и говорю, что хорошо бы тебе увлечься политикой.
   
— Лучше уж, бабушка, я увлекусь вами. На вас так приятно смотреть!
   
Фрэнсис Фриленд подняла брови.
   
— На меня? Что ты, дорогой, я ведь теперь просто страшилище! — И, боясь, что он заставит ее заговорить о том, чего стоицизм и упорное желание видеть во всем только светлую сторону не позволяли ей признать, Фрэнсис Фриленд переменила тему разговора. — Куда бы ты хотел сегодня поехать погулять?
   
Они ездили на прогулки в коляске, и Френсис Фриленд прикрывала внука своим зонтиком, на случай, если по ошибке выглянет солнце.
   
Четвертого августа Дирек заявил, что выздоровел и хочет вернуться домой. Как ей ни было грустно отказаться от ухода за ним, она смиренно призналась себе, что ему, наверно, скучно без сверстников, и, чуть-чуть поспорив, с грустью сдалась. На другой день они отправились в обратный путь.
   
Приехав домой, они узнали, что к маленькой Бидди Трайст приходила полиция, — ее вызвали в качестве свидетельницы. Тод повезет ее в город в тот день, когда будет слушаться дело. Дирек не стал их дожидаться — накануне суда он взял свой чемодан, поехал в Вустер и поселился в отеле «Король Карл». Всю ночь он не сомкнул глаз и рано утром пошел в суд: дело Трайста слушалось первым. Терзаемый тревогой, Дирек следил за сложным церемониалом, с которого начинается отправление правосудия, — за тем, как один за другим входили джентльмены в париках; за тем, как появлялись, рассаживались, менялись местами судейские чиновники, приставы, адвокаты и публика; его поражало деловитое безразличие и бодрый профессионализм всех участников этого зрелища. Он видел, как вошел низенький мистер Погрем — еще более приземистый и похожий на резиновый мячик, чем когда-либо, — и вступил в переговоры с одним из джентльменов в париках. Улыбки, пожатие плеч, даже настороженное выражение лица защитника, его манера оглядываться по сторонам, закинув мантию на руку, а ногу поставив на скамью, говорили о том, что он бывал здесь уже не одну сотню раз и не придавал всему этому ни малейшего значения. Вдруг наступила тишина; вошел судья, поклонился и занял свое место. И в этом тоже было какое-то привычное равнодушие. Дирек думал только о том, для кого все это было вопросом жизни и смерти, и не мог понять, что другие относятся к этому иначе.
   
Слушание дела началось, и в зал ввели Трайста. Диреку снова пришлось пережить пытку, встретив этот трагический взгляд. Вопросы, ответы, ходатайства защиты жужжали над этой массивной фигурой и этим животным, но в то же время таким печальным лицом; накапливалось все больше серьезных улик, но истинная подоплека событий того утра оставалась по-прежнему скрытой, словно и судьи и все, кто здесь был, лопотали что-то невнятное, как мартышки. Никто так и не узнал подлинной истории Трайста, этого доведенного до отчаяния тяжелодума, который встал и по привычке вышел в подернутые утренним туманом луга, где он столько лет трудился; в нем медленно и неосознанно копилась немая и злая обида, — ведь целые века молчали на этих пустынных полях его предки, и немота вошла в их плоть и кровь. В нем копилась злоба, искажая подлинную картину жизни, что всегда свойственно людям с ограниченным кругозором; она копилась до тех пор, пока не прорвалась наружу в мрачном, бессмысленном насилии, В нем наливалась ярость в то время, как в воздухе гонялись друг за другом мошки, ползали в траве жуки и повсюду в природе осуществлялся ее первый и главный закон. Сколько бы они тут ни говорили и ни приводили улик, как бы они ни были хитры и догадливы своей мелкой догадливостью законников, они не могли открыть тайных пружин человеческого поступка, слишком естественных и простых, чтобы их можно было выставить напоказ.
   
Все судебные допросы и речи не могли показать того безумного облегчения, которое он почувствовал, когда, с отвисшей челюстью и мстительно выпученными глазами, зажег спичку и подпалил ею сено, а потом глядел на то, как красные язычки перебегают с места на место и, потрескивая, лижут сухую траву… Не могли показать они и того немого страха, который вдруг охватил присевшего на корточки человека и парализовал его искаженное яростью лицо. Ни того, как он в ужасе отпрянул от горящего стога; ни того, как ужас благодаря привычке не думать и не чувствовать вновь сменился животным равнодушием. Ни того, как человек тяжело шагал назад по росистым лугам, под пение жаворонков и воркованье голубей, под шорох крыльев и всю музыку бессмертной природы. Нет. Все ухищрения закона никогда не откроют всей правды. Но и закон дрогнул, когда со скамьи, где сидел Тод, поднялась «маленькая мама» и приготовилась давать показания, когда все увидели, как взглянул на нее великан-батрак и как она поглядела на него. Казалось, девочка сразу стала как-то выше; ее задумчивое личико и пышные русые волосы были красивы, как у феи; стоя на возвышении, она напоминала фигурку с картины Ботичелли.
   
— Как тебя зовут, детка?
   
— Бидди Трайст.
   
— Сколько тебе лет?
   
— В будущем месяце исполнится десять.
   
— Ты помнишь, как вы переехали жить к мистеру Фриленду?
   
— Да, сэр.
   
— А первую ночь, которую вы там провели, ты помнишь?
   
— Да, сэр.
   
— Где ты тогда спала, Бидди?
   
— С вашего позволения, сэр, мы спали в большой комнате, где стоит ширма, — Билли, Сюзи и я, а отец — за ширмой.
   
— А где эта комната?
   
— Внизу, сэр.
   
— Вспомни, Бидди, когда ты проснулась в первое утро?
   
— Когда встал отец.
   
— Это было рано или поздно?
   
— Очень рано.
   
— Ты не знаешь, который был час?
   
— Нет, сэр.
   
— Но откуда ты знаешь, что было очень рано?
   
— Завтрак потом был еще очень не скоро.
   
— А в котором часу вы завтракаете?
   
— В половине седьмого, по кухонным часам.
   
— Было светло, когда ты проснулась?
   
— Да, сэр.
   
— Когда папа встал, он оделся или снова лег спать?
   
— Он совсем и не раздевался, сэр.
   
— Но он оставался с вами или вышел?
   
— Вышел, сэр.
   
— И как скоро он вернулся назад?
   
— Когда я обувала Билли.
   
— А что ты делала, пока его не было?
   
— Помогала Сюзи и одевала Билли.
   
— И сколько времени это у тебя отнимает обычно?
   
— Полчаса, сэр.
   
— Так-так. А как выглядел отец, когда он вернулся назад?
   
«Маленькая мама» замолчала. Только теперь она поняла, что в этих вопросах таится какая-то опасность. Она стиснула ручонки и поглядела на отца.
   
Судья ласково спросил:
   
— Ну так как, детка?
   
— Так же, как сейчас, сэр.
   
— Спасибо, Бидди, ты можешь идти.
   
Вот и все; «маленькой маме» разрешили спуститься и занять свое место возле Тода. Молчание нарушил короткий, упругий звук — это высморкался мистер Погрем, Никакие Показания в тот день не были такими обличающими и убийственными, как эта невинная фраза: «Так же, как сейчас, сэр». Вот почему даже само правосудие дрогнуло во время этого допроса.
   
И Дирек понял, что судьба Трайста решена. Чего стоили все эти слова, вся эта профессиональная казуистика и профессиональные сарказмы: «Мой друг сказал вам то-то» или «Мой друг сам вам скажет это», — профессиональное дирижирование беспристрастного судьи, возвышавшегося над всеми остальными; холодные, точно рассчитанные обличения «всей гнусности поджога»; холодные, точно рассчитанные попытки подорвать доверие к свидетелю-каменщику и свидетелю-бродяге; холодные, точно рассчитанные призывы не осуждать отца на основе показаний его маленькой дочери; холодный, точно рассчитанный взрыв красноречия: каждый человек считается невиновным при отсутствии неопровержимых улик, а их здесь нет; холодная и точно рассчитанная оценка всех «за» и «против» и, наконец, последнее холодное подведение итогов, скрытое от глаз публики. И вердикт «виновен» и приговор «три года тюремного заключения» — все это прошло мимо юноши, к которому был прикован трагический взгляд Трайста. В эти минуты он решался на отчаянный поступок.
   
«Три года тюремного заключения!» Великан-батрак обратил на эти слова не больше внимания, чем и на все, что говорилось в тот час, когда — решали его судьбу. Правда, он выслушал их стоя, как положено, устремив взгляд на олицетворение правосудия, из чьих уст раздались эти слова. Но ни единым жестом не показал он людям, что творится в безмолвных глубинах его души. Если жизнь и не научила его ничему другому, она научила его таиться. Немой, как бык, которого ведут на бойню, он с таким же тупым и беспомощным страхом в глазах спустился со своего возвышения и вышел в сопровождении своих тюремщиков. И сразу же поднялся привычный шум: профессиональные краснобаи, подобрав полы своих мантий, смели свои бумаги в розовые папки, обернулись к соседям и заговорили с ними, улыбаясь и многозначительно вздергивая брови.
  
  
   
    
Глава XXXIV
   
   
Шейла недолго оставалась в убежище на Спаньярдс-роуд. На свете есть такие натуры, — к ним принадлежал Феликс, — которые ненавидят права и обязанности власти, отказываются пользоваться ею сами и приходят в бешенство при виде того, как она угнетает других, но почему-то никогда не вступают с ней в прямое столкновение. Другие же люди, такие, как Шейла, ничуть не пренебрегают властью сами, но бешено протестуют, когда власть ополчается на них или на кого-нибудь другого. Вот таких-то и зовут воинствующими натурами. Столкновение с полицией произвело на нее глубокое впечатление. С ней, в сущности, обращались не так уж плохо, но это не мешало ей чувствовать, что полиция оскорбила ее женское достоинство. Поэтому она приехала в Хемпстед, пылая яростью даже на то, что этой ярости совсем не заслуживало. А так как увы! — в мире немало вещей, которые могут вызвать вполне законную ярость, Шейла в эти дни ни на что другое не была способна, — сердце ее, как и щеки, беспрерывно пылало. Бесконечные пререкания с Аланом, который все еще к ней тянулся, но по натуре своей напоминал дядю Стенли и не поддавался на ее крамольные речи, все больше и больше укрепляли в ней решение, которое зародилось у нее еще во время их первого приезда в Хемпстед.
   
Как-то раз, войдя в кабинет жены, — в этом доме не признавали гостиных, — Феликс увидел, что Флора, подняв брови, но и не без улыбки выслушивает теорию Шейлы о том, что люди «должны быть самостоятельными». Всякая другая жизнь, как сообщила она Феликсу, оскорбляет человеческое достоинство и нарушает душевный покой. Вот почему она сняла заднюю комнату на верхнем этаже дома в узком переулке, где и собирается безбедно жить на десять шиллингов в неделю. Так как она скопила тридцать два фунта, денег ей хватит на год, а там она уже найдет, как заработать себе на хлеб. Основное условие — не допускать в свою жизнь ничего, что может помешать работе. Глядя на эту девушку с пылающими щеками, пылающими глазами и непокорными волосами, трудно было ей не поверить. Да, она непременно должна добиться если и не совсем того, чего хочет, то все же чего-то определенного, а это в конце концов главное! И она на самом деле добилась своего: на другой же день переехала в заднюю комнату верхнего этажа дома в узком переулке, и с этих пор дом Тода и дом на Спаньярдс-роуд видели ее только мельком.
   
Таково было еще одно следствие того, что Трайсту приказали освободить дом, в котором он жил. Вот так мелкое происшествие, чья-то крохотная беда сосредоточивает вокруг себя помыслы и поступки самых разных людей, чьи пути расходятся в самые разные стороны. Правда, эти мелкие происшествия только тогда приобретают силу, когда они вызваны противоречием самых основных жизненных интересов.
   
В течение полутора месяцев, которые Феликс пробыл дома между отъездом из Джойфилдса и судом над Трайстом, у него было достаточно досуга, чтобы поразмыслить о том, что не запрети леди Маллоринг своему батраку жениться на сестре его покойной жены, жизнь самого Феликса, его дочери, матери, брата, жены брата, их сына и дочери и хотя в меньшей степени, но и других его братьев не была бы омрачена заботами, до смешного не соответствующими той причине, которая их вызвала. Но у него было время понять и то, что в этом маленьком эпизоде была затронута основа основ человеческого существования, ибо дело шло о самом простом и самом важном — о человеческой свободе. О самой простой и самой важной проблеме: как далеко может распространяться власть одних людей над жизнью других и насколько эти другие могут позволить первым собой распоряжаться. Вот почему этот эпизод оказал подобное влияние на мысли, эмоции и поступки совершенно посторонних людей. И хотя отцовское чувство то и дело подсказывало Феликсу: «Нельзя допускать, чтобы Недду вовлекали в эту неурядицу!», — он был в меру философом и в те часы, когда в нем дремало отцовское начало, признавал, что «эти неурядицы» вызваны борьбой, которую одну только и стоит вести, — борьбой демократии против самовластия, за право человека распоряжаться собой, как он хочет, если это не приносит другим вреда, борьбой «деревни» против угнетателей этой деревни. Феликс был художником и видел, что все началось с этого маленького эпизода. Правда, потом сюда примешалась своевольная сила, которая зовется любовью. Однако отец, особенно если он боится за своего ребенка, беспощадно подавляет в себе и философа и художника.
   
Недда вернулась домой вскоре после отъезда Шейлы и показалась Феликсу какой-то постаревшей и невеселой. Как была она непохожа на девушку, которой в ту майскую ночь так хотелось «поскорее все изведать»! О чем она постоянно задумывается, какие планы роятся в этой темной хорошенькой головке? Почему эти ясные глаза так решительно взглянули на него? Что с ней? Стоит ее окликнуть, и у нее вдруг без всякой причины вздымается грудь, кровь приливает к лицу, словно она была где-то очень далеко и только с огромным трудом заставила себя вернуться. Однако Феликс не мог придумать, как побороть ее увлечение. Трудно, воспитав себя в убеждении, что ты не должен вмешиваться в чужую жизнь, сразу отказаться от него, особенно когда надо вмешаться в жизнь единственной и любимой дочери.
   
Флора, которой не коснулись события в Джойфилдсе, не могла относиться к ним очень серьезно. Да, по правде говоря, если не считать Феликса и поэзии, неизвестно, относилась ли она к чему-нибудь серьезно. У нее была та немного отвлеченная натура, которые особенно часто встречаются в Хемпстеде. Когда Феликс потребовал от нее помощи, она могла предложить только, чтобы Феликс, кончив писать «Последнего Пахаря», повез их всех за границу. «Давайте осмотрим Норвегию и Швецию, где никто из нас никогда не был, а оттуда можно будет через Финляндию поехать в Россию…»
   
Чувствуя себя человеком, пытающимся потушить горящий стог водой из маленькой лейки, Феликс предложил этот план своей дочке. Она вздрогнула от неожиданности и ничего не сказала, но по ее телу прошла дрожь, как у зверька, почуявшего опасность. Потом она спросила, когда предполагается эта поездка, и, услышав, что «не раньше второй половины августа», снова погрузилась в задумчивость, как будто ничего не было сказано. Однажды на столе в прихожей Феликс увидел письмо, написанное ее рукой и адресованное одной из вустерских газет, и заметил, что вскоре она стала каждый день получать эту газету, несомненно, интересуясь сообщением о предстоящей судебной сессии. В первых числах августа он попытался вызвать ее на откровенность. Был праздник, и они отправились вдвоем на луг — поглядеть на гуляющих. Когда они возвращались по выжженной траве, замусоренной бумажными пакетами, банановыми корками и огрызками яблок, он взял ее под руку.
   
— Что делать с ребенком, который весь день думает, думает и никому не говорит, о чем он думает?
   
Полуобернувшись, она ему улыбнулась:
   
— Знаю, папочка. Я свинья, правда?
   
Это сравнение с животным, которое славится своим упрямством, его не обнадежило. Потом она прижала его руку к себе, и он услышал, как она шепчет:
   
— Неужели все дочери такие дряни?
   
Он понял, что она подразумевала: «Я хочу только его одного, никому его не отдам, и ничего мне теперь больше не надо на всем белом свете!»
   
Он ей с грустью ответил:
   
— Чего же еще от вас ждать?
   
— Ах, папочка! — воскликнула она, но тем дело и кончилось.
   
Однако четыре дня спустя она пришла к нему в кабинет и протянула ему письмо; лицо у нее было такое взволнованное и пылающее, что Феликс, уронив перо, в испуге вскочил.
   
— Прочти, папа. Это неправда! Не может быть! Какой ужас! Что мне делать?
   
Письмо было написано прямым мальчишеским почерком:
   
   
«Вустер. Отель „Король Карл“,
   
7-го августа.
   
Недда, любимая,
   
Только что судили Боба. Его приговорили к трем годам тюрьмы. Сидеть там и смотреть на него было просто ужасно. Он этого не вынесет. Еще страшнее было видеть, как он смотрит на меня. Я больше не могу. Я пойду и сознаюсь во всем. Я обязан это сделать. У меня все продумано; им придется выпустить его. Пойми, если бы не я, он бы никогда этого не сделал. Для меня это вопрос чести. Я не могу позволить, чтобы он так страдал. У меня это не внезапный порыв. Я уже давно решил это сделать, если его признают виновным. Так что в каком-то смысле я испытываю даже облегчение. Я хотел бы раньше повидать тебя, но ты только расстроишься, и у меня потом не хватит духа довести дело до конца. Недда, любовь моя, если ты меня еще не разлюбишь, когда я выйду на свободу, мы с тобой уедем в Новую Зеландию, подальше от этой страны, где тиранят таких бедняг, как Боб. Будь мужественной! Если мне позволят, я завтра тебе напишу.
   
Твой Дирек».
   
   
Первое, что вспомнил Феликс, прочтя эти излияния, был взгляд, который кинул маленький адвокат на Дирека, когда тот устроил сцену на следствии, и его слова: «А он тут не замешан, а?» Потом он подумал: «Может быть, именно это сразу разрубит узел?» Но все это заглушила третья мысль: «Бедная девочка! Как он смеет, этот мальчишка, опять причинять ей такие страдания!»
   
Он услышал, как она воскликнула:
   
— Трайст сам мне сказал, — что сделал это он! Он мне сказал, когда я была у него в тюрьме. Никакая честь не может потребовать, чтобы человек говорил неправду! Папа, помоги мне!
   
Феликс не сразу справился с наплывом противоречивых чувств.
   
— Он написал это письмо вчера вечером, — растерянно произнес он. — Он уже мог выполнить свое намерение. Надо сейчас же поехать к Джону.
   
Недда стиснула руки:
   
— Да-да! Конечно!
   
И у Феликса не хватило мужества сказать вслух то, что он подумал: «Я, правда, не верю, что он нам сможет помочь!» Но хотя, трезво рассуждая, дело обстояло именно так, все же было приятно пойти к человеку, который мог разобраться во всей этой неразберихе, ничего не приукрашивая.
   
— И на всякий случай все-таки телеграфируем Диреку.
   
Они тут же отправились на почту, где Феликс составил такую телеграмму:
   
   
«Совершенно неуместное благородство, на которое не имеете права, ждите нашего приезда. Феликс Фриленд».
   
   
Дав прочесть это Недде, он сунул бланк в окошечко, чувствуя себя очень неловко, ибо употребил слово «благородство».
   
По дороге к метро он крепко держал ее под руку — для того ли, чтобы вселить в нее храбрость, или, наоборот, стараясь набраться храбрости от нее, — трудно сказать, но он всем сердцем ощущал ее тревогу. Они добрались до Уайтхолла, почти не обменявшись ни словом, написали на визитной карточке «срочно» и уже через десять минут проникли к Джону.
   
Джон принял их, стоя в высокой белой комнате, где пахло табаком и бумагой; вся обстановка ее состояла из пяти зеленых стульев, стола и бюро с огромным количеством отделений и ящичков, за которым он, очевидно, работал. Феликс, сразу замечавший все, что касалось его дочери, увидел, с каким трепетом она поздоровалась с дядей и как сразу растаяла ледяная неподвижность его лица. Когда они с Неддой уселись на зеленые стулья, а Джон — у своего бюро, Феликс молча отдал ему письмо Дирека. Джон прочел его и поглядел на Недду. Потом вынул из кармана трубку, которую, видимо, набил еще до их прихода, закурил и еще раз перечитал письмо.
   
— Он тут ни при чем? — спросил он, прямо глядя на Недду. — Честное слово?
   
— Ни при чем, дядя Джон. Ему только кажется, что своими разговорами о несправедливости он толкнул Трайста на этот поступок.
   
Джон кивнул: лицо девушки убедило его в том, что она говорит правду.
   
— Есть доказательства?
   
— Трайст мне сам сказал в тюрьме, что виноват он. Он мне признался, что на него вдруг что-то нашло, когда он увидел сено.
   
Они помолчали.
   
— Хорошо! — сказал наконец Джон. — Мы с тобой и отцом поедем туда и поговорим с полицией.
   
Недда с мольбой подняла руки и чуть слышно спросила:
   
— Дядя! Папа! А я имею на это право? Ведь он говорит, что это вопрос чести… Не получится, что я его предаю?
   
Феликс не смог ей ответить, но обрадовался, когда на это решился Джон:
   
— Бесчестно обманывать закон.
   
— Конечно, но Дирек мне доверяет, иначе он не написал бы этого письма.
   
Джон спокойно объяснил ей:
   
— Мне кажется, что твой долг ясен, моя дорогая. Полиции надо решить, обращать ли ей внимание на это ложное признание. Скрывать от них в данных условиях, что признание это ложное, с нашей стороны просто неправильно. И к тому же, по-моему, глупо.
   
Как было тяжко Феликсу наблюдать убийственную борьбу, которая шла в сердце дочери — в сердце, которое раньше, а может, и теперь казалось ему неотделимым от его собственного; видеть, как отчаянно она нуждается в его помощи, не решаясь принять решение, — и не оказать ей этой помощи и бояться сказать правду даже самому себе! Недда сидела, молча глядя в пространство, и только крепко сжатые руки и легкая дрожь губ показывали, как ей трудно.
   
— Я не могу этого сделать, не повидав его. Мне необходимо сначала поговорить с ним, дядя!
   
Джон встал и подошел к окну; его тоже взволновало выражение ее лица.
   
— Постарайся понять, чем ты при этом рискуешь. Если Дирек пошел в полицию и признался, а они ему поверили, он не из тех, кто возьмет свои слова обратно. Если он не позволит тебе сказать правду, ты потеряешь возможность действовать. Гораздо лучше, если сначала поговорим с ним мы с твоим отцом. — Тут Феликсу послышалось, что брат пробормотал: «Будь он проклят!»
   
Недда поднялась.
   
— Ну, тогда давайте поедем сейчас, хорошо, дядя?
   
Джон с таким чувством приподнял голову Недды и поцеловал ее в лоб, что Феликс был даже растроган.
   
— Хорошо, — сказал он. — Поедем сейчас.
   
Они молча доехали на такси до вокзала Пэддингтон, раздумывая о том трагическом повороте, который приняло это дело, начавшееся с такого пустяка.
   
Феликс испытывал глубокое сострадание к дочери, однако им все больше овладевала растерянность, страх потерять самоуважение, который охватывает даже философов, если кому-нибудь из их близких грозит громкий скандал. Он был зол на Дирека, на Кэрстин и даже на Тода за то, что тот сложа руки смотрел на возмутительное воспитание своих детей, которое привело к такой катастрофе! Борьба с несправедливостью, сочувствие чужим страданиям, рыцарство? Да! Но нельзя же, чтобы все это било по его дочери, по всей семье и, в конце концов, по нему самому! Они поставлены в невыносимое положение! Феликс тут же решил, что удастся им или нет спасти Дирека от его донкихотской выходки, Недду он все равно не получит! И ему сразу же стало трудно встречаться взглядом с дочерью.
   
Они заняли пустое купе и, рассевшись по углам, машинально развернули вечерние газеты. Ведь что бы с человеком ни случилось, он все равно должен прочесть газету! Без этого жизнь станет совсем уж невыносимой! Феликс купил газету мистера Каскота и долго ее листал, не соображая, что там написано, как вдруг ему в глаза бросилось следующее сообщение:
   
«Трагическая смерть заключенного! Вчера, во второй половине дня, в городе Вустере, человек по фамилии Трайст, приговоренный за поджог к трем годам тюрьмы, напал на конвоиров, сопровождавших его из суда обратно в тюрьму, и попытался бежать. Спасаясь от погони, он кинулся прямо в поток машин на мостовой и попал под автомобиль, двигавшийся с довольно большой скоростью. Несчастный получил удар по голове и умер тут же на месте. Причины такого отчаянного поступка остались невыясненными. Известно только, что Трайст страдал эпилепсией. Предполагают, что у него начинался припадок».
   
Феликс замер, прикрывая желтоватыми листами газеты лицо и не зная, как ему быть. Что это за собой повлечет? Что будет? Теперь, когда Трайст мертв, донкихотский поступок Дирека теряет всякий смысл. Но, может быть, он уже «признался»? Из газетной заметки следует, что самоубийство произошло сразу же после суда, до того, как юноша написал письмо Недде. Не может быть, чтобы он до сих пор об этом не знал и не отказался от своего безумного замысла! Феликс нагнулся вперед, тронул Джона за колено и передал ему газету. Джон прочел заметку и вернул газету; братья молча переглянулись. Потом Феликс еле заметно показал головой на дочь, и Джон кивнул. Перебравшись поближе к Недде, Феликс взял ее за руку.
   
— Прочитай вот это, детка.
   
Недда прочла, вскочила, потом опять упала на сиденье.
   
— Бедный, ах, бедный! — воскликнула она. — Что же это, папа! Ах, бедный!
   
Феликсу стало стыдно. Хотя смерть Трайста так для нее все упрощала, она чувствовала только жалость к этому бедняге. Он же, для кого все это значило куда меньше, испытывал только облегчение.
   
— Он говорил, что не вынесет тюрьмы; он мне тогда еще сказал! Но я не думала… Ах, несчастный! — И, спрятав лицо на плече отца, она разрыдалась.
   
У Феликса все внутри сжалось, он слышал, что и Джон тяжело дышит в своем углу. Не зная, как ее утешить, он молча гладил ее руку. Наконец она прошептала:
   
— Теперь уже Диреку некого спасать. Ах, папа, если бы ты видел этого беднягу в тюрьме!
   
Феликс только и нашелся сказать:
   
— Деточка, в тюрьмах сидят тысячи и тысячи несчастных…
   
После всех волнений наступила апатия, и остальные три часа они ехали молча. А поезд, громыхая, шел по мирной, полной довольства земле.
  
  
   
    
Глава XXXV
   
   
Они приехали в Вустер к пяти часам и сразу отправились в гостиницу «Король Карл». Хорошенькая конторщица сообщила им, что молодой джентльмен расплатился по счету и ушел часов в десять утра. Но вещи свои он пока оставил в номере. Она не заметила, чтобы он возвращался. К нему в номер надо подняться по той лестнице в конце коридора. В гостинице есть другой вход он мог войти оттуда. Коридорный проводит их в номер.
   
Они прошли через вестибюль, загроможденный мебелью, — стены, как и полагается в провинциальных английских гостиницах, были украшены оленьими головами и батальными гравюрами; поднялись за коридорным на пять ступенек вверх по лестнице, устланной красной дорожкой, и прошли в самый конец плохо освещенного зеленого коридора. На их стук никто не отозвался. Маленькая темная комната с полосатыми обоями и несколькими батальными гравюрами выходила на боковую улицу и вся пропахла пылью. На кожаном диване стоял приготовленный к отъезду и уже затянутый ремнями потрепанный чемодан, а на нем — нераспечатанная телеграмма Феликса. На случай, если Дирек вернется через боковой вход, Феликс написал на своей визитной карточке записку: «Приехал с Неддой. Ф. Ф.» — и положил ее рядом с телеграммой; затем они вернулись к Джону, которого оставили в вестибюле.
   
Нет ничего труднее, чем ждать, когда тебя мучит беспокойство. Успокоить могут только чай, папиросы и теплая ванна. Они все это испробовали, кроме ванны. Ни Джон, ни Феликс не хотели справляться в полиции, пока точно не узнают, что произошло; расспрашивать прислугу в гостинице тоже не стоило, чтобы не давать повода к сплетням. Оставалось только сидеть сложа руки, пока окончательно не выяснится, что Дирек не вернется. Вынужденное ожидание еще больше взвинтило Феликса: этот мальчишка, как нарочно, делает все, чтобы Недда страдала! Невозможно смотреть, как она сидит, словно каменная, изо всех сил стараясь скрыть свое волнение. Наконец он поднялся и сказал Джону:
   
— Пожалуй, следует сходить туда. — И когда Джон кивнул, он прибавил: А ты, девочка, посиди здесь. Кто-нибудь из нас тут же вернется и расскажет тебе все, что мы узнаем.
   
Она благодарно на них взглянула, и братья ушли. Не успели они пройти и двадцати шагов, как навстречу им попался Дирек; вид у него был несчастный и потерянный. Когда Феликс взял его за руку, он вздрогнул и с недоумением посмотрел на дядю, словно не узнавая его.
   
— Мы уже прочли про Трайста, — сказал Феликс. — А ты ничего еще не предпринимал?
   
Дирек покачал головой.
   
— Ну и хорошо! Джон, расскажи об этом Недде и побудь с ней. Я хочу поговорить с Диреком. Мы пройдем через ту дверь. — Он взял юношу под руку и повел его по переулку. Когда они вошли в мрачный, маленький номер, Феликс показал ему телеграмму:
   
— Это от меня. Ты, очевидно, вовремя узнал о его смерти и никуда уже не ходил?
   
— Да, — ответил Дирек. Прочтя телеграмму, он бросил ее на пол и присел на кожаный диван, рядом с чемоданом. Вид у него был почти безумный.
   
Феликс стоял, прислонившись к комоду.
   
— Я хочу с тобой поговорить откровенно, Дирек, — негромко сказал он. Ты понимаешь, как это действует на Недду? Неужели ты не видишь, как она из-за тебя несчастна! Ты, правда, тоже не очень счастлив…
   
Юноша содрогнулся.
   
— Счастье? Если убьешь человека, разве думаешь о счастье — своем ли собственном или чьем бы то ни было?
   
Теперь растерялся Феликс; он резко прервал Дирека:
   
— Замолчи! Это у тебя навязчивая идея.
   
— Боб Трайст погиб, — горько усмехнулся Дирек. — А виноват в его смерти я. От этого не отмахнешься.
   
Феликс, всмотревшись в изможденное лицо Дирека, с ужасом понял, что это действительно может перейти в манию.
   
— Дирек, — сказал он, — ты так много об этом думаешь, что готов приписать себе бог знает что. Разве мы можем брать на себя ответственность за косвенные результаты наших слов? Ведь тогда ни один из нас не проживет и недели. Ты измучен. Завтра все покажется тебе совсем в другом свете.
   
Дирек встал и принялся шагать по комнате.
   
— Честное слово, я хотел его спасти. Я даже пытался — тогда, в Треншеме! — И Дирек уставился на Феликса диким взглядом. — Ведь это верно? Вы же там были — вы сами слышали…
   
— Да, да, я слышал…
   
— Они тогда не дали мне говорить. Я понадеялся, что его потом оправдают, и не настаивал. А теперь он умер. Вы даже не представляете себе, что это для меня…
   
Судорога сжала его горло, и Феликс с искренним состраданием сказал:
   
— Милый мой, пойми: твое чувство чести принимает нелепые формы. Трайст — взрослый человек и прекрасно знал, что он делает.
   
— Нет. Он был как верный пес — и старался угадывать мои желания. Но я вовсе не хотел, чтобы он поджигал эти стога…
   
— Не сомневаюсь. Никто не поставит тебе в вину! несколько запальчивых слов. Можно подумать, что он| был мальчишкой, а ты взрослым человеком. Опомнись!..
   
Дирек снова опустился на диван и закрыл лицо руками.
   
— Я не могу забыть его. Весь день он от меня не отходит. Я все время его вижу.
   
Феликсу было ясно, что юношу действительно преследуют галлюцинации. Как бороться с этой манией? Как отвлечь его и заставить думать о другом?
   
— Слушай, Дирек, прежде чем думать о Недде, — сказал Феликс, — надо вернуть себе равновесие. Вот это, если хочешь, для тебя вопрос чести.
   
Дирек высоко вскинул голову, словно уклоняясь от удара. Заметив, что его слова действуют, Феликс сурово продолжал:
   
— Нельзя служить двум богам сразу. Защищать слабых тоже надо уметь, нельзя играть с огнем, когда не знаешь, как его погасить. Ты сам видишь, к чему это приводит. Пора повзрослеть. Иначе я не смогу доверить тебе дочь.
   
Губы у Дирека задрожали, кровь прилила к лицу, но тотчас отхлынула, и он стал бледнее, чем прежде.
   
У Феликса было ощущение, будто он ударил юношу по лицу. Но все средства хороши, лишь бы избавить его от этого чудовищного бреда. Напрасная надежда! Дирек вдруг поднялся и сказал:
   
— Если я побываю в тюрьме и посмотрю на него, может быть, он даст мне передохнуть…
   
Феликс ухватился за эту соломинку:
   
— Да, иди простись с беднягой; и мы тоже пойдем с тобой.
   
И он отправился за Неддой.
   
Когда они вышли из гостиницы, они увидели, что Дирек, не дожидаясь, убежал вперед. По дороге Феликс ломал себе голову: надо ли рассказать Недде, в каком ужасном состоянии Дирек? Дважды он набирался храбрости, но запинался на полуслове, взглянув на ее лицо — она словно никак и не могла понять, почему ее возлюбленный избегает ее. Нет, лучше уж помолчать…
   
Около самой тюрьмы она коснулась его плеча:
   
— Посмотри, папа!
   
И Феликс прочел надпись на углу той улицы, где стояла тюрьма: «Аллея любви».
   
Дирек ждал их у входа. После долгих переговоров их наконец повели по коридору, где в прошлый раз Недда видела арестанта, который мыл пол и смотрел на нее. Затем они вышли во двор, куда заключенных выводили на прогулку и где они шагали, образуя живой, движущийся узор. Еще несколько ступенек, и они очутились в тюремной больнице. Здесь в выбеленной комнате стояла узкая кровать, а на ней лежало тело великана-батрака, завернутое в простыню.
   
— Мы похороним его в пятницу. Жаль человека: такой силач.
   
Услыхав слова надзирателя, Феликс вздрогнул. Как страшен последний покой этого мертвого тела!
   
В застывшей неподвижности смерти есть та же красота, что и в величественных зданиях, — как удивительно мертвое тело, словно дивящееся тому, что совсем недавно оно было живым. Черты мертвеца хранят отпечаток страстей и желаний, любви и ненависти, всей его немой, суровой и заурядной жизни. Всем своим видом, взывающим к жалости, он как будто спрашивает свою душу: «Зачем ты покинула меня?»
   
Смерть! Есть ли что-нибудь поразительнее мертвого тела, — совершенное творение жизни, ей уже больше не нужное. Оно еще есть, но его уже нет, — что может быть таинственнее этого?
   
На разбитой голове виднелась повязка, а под ней уже закрытые глаза, в которых некогда светилась такая тоска! На небритом лице — волосы у покойников растут быстрее, чем у живых, — смерть своим величием сгладила то, что в нем было грубого и мрачного, и оно застыло с выражением задумчивой покорности. Связана ли еще душа с этим телом? Где она? Не витает ли она здесь, в комнате, видимая только Диреку? Стоит ли она рядом с тем, что осталось от батрака Трайста, смиреннейшего из людей, который все же осмелился восстать, хотя был рабом и потомком рабов, испокон веку рубивших деревья, носивших воду и выполнявших приказы других людей? Или его душа уже стала крылатой и взывает к душам всех, кто еще унижен и порабощен?
   
Тело Трайста вернется в землю, которую он обрабатывал, дикие травы вырастут на его могиле, а времена года будут обвевать ее ветрами и кропить дождем. Но где то, что связывало эти мертвые члены в одно живое целое? Где косноязычный и медлительный дух, который не спрашивал, что такое жизнь, и был слепо предан всем, от кого видел добро, а потом вдруг поддался темному инстинкту разрушения, тому, что у людей привилегированного общества именовалось бы вспыльчивостью. «Где он?» — спрашивал себя Феликс.
   
А о чем думает Недда и этот измученный мальчик — о чем они думают? Их лица выражают только одно — глубочайшую сосредоточенность, словно они пытаются понять, что же сковало мертвое тело в этом жутком покое? Это их первое соприкосновение со смертью; они впервые поняли, какая преграда отделяет мертвого от живых. Ничего удивительного, что это заслонило у них все другие мысли и чувства.
   
Недда первая направилась к выходу. Феликс пошел с ней рядом, удивляясь ее самообладанию. Вид смерти потряс ее меньше, чем весть о ней. Она тихо сказала:
   
— Я рада, что видела его; теперь я буду вспоминать его таким примиренным и спокойным — в прошлый раз он был совсем другой…
   
Дирек нагнал их, и они молча пошли обратно в гостиницу. Но у самого входа Недда вдруг попросила:
   
— Дирек, пойдем со мной в собор, я не могу сейчас оставаться в четырех стенах.
   
К огорчению Феликса, юноша кивнул, и они ушли. Может быть, следовало их задержать? Пойти с ними? Как должен был поступить настоящий отец? И, тяжело вздохнув, Феликс вернулся в номер.
  
  
   
    
Глава XXXVI
   
   
В этот тихий вечер на темно-синем небе сияла яркая луна, и залитая ее светом улица была полна гуляющих. Большой собор, вонзивший в небо тяжелые башни, был заперт. Они постояли около, задрав головы, и Недда вдруг подумала: «Где похоронят Трайста, ведь он самоубийца? Неужели не позволят положить его на кладбище? Но ведь чем несчастней был человек, тем добрей надо к нему быть».
   
Они свернули в переулок; на углу, как привидение белел старинный деревянный особняк; за ним кто-то из церковных магнатов разбил большой сад, и он словно притаился за высокой оградой; там поднимались платаны, простирая во все стороны густые ветви, которые в этот прекрасный августовский вечер застили свет углового фонаря и отбрасывали на мостовую густые тени. Зажужжал майский жук, черный котенок играл со своим хвостом на ступеньке в одной из ниш. Переулок был пуст.
   
Сердце Недды тревожно билось. Почему у Дирека такое странное, застывшее лицо? И он еще не сказал ей ни слова. Ей мерещились всякие ужасы, и она уже вся дрожала.
   
— Что с тобой? — сказала она наконец. — Дирек, ты меня разлюбил?
   
— Тебя нельзя разлюбить.
   
— В чем же дело? Ты думаешь о Трайсте?
   
Она услышала отрывистый смешок: словно всхлипнув, он ответил: — Да…
   
— Но ведь все кончено. Он обрел вечный покой.
   
— Покой! — И Дирек прибавил чужим, мертвым голосом: — Прости, Недда. Тебе тяжело, я знаю. Но это свыше моих сил.
   
Что свыше его сил? Почему он ее мучает и ничего ей не говорит? Между ними появилась какая-то преграда… Что это? Она молча шла рядом с Диреком, смутно замечая и шорох платанов, и лунный свет на стене белого особняка, и тишину, и скользившие по каменной ограде тени Дирека и ее. В его лице, в его мыслях ей чудилось что-то чужое, недоступное.
   
— Скажи мне, Дирек, скажи! — вырвалось у нее. — С тобой мне ничего не страшно!..
   
— Я не могу от него избавиться, вот и все. Мне казалось, если я пойду и посмотрю на него, это кончится. Но ничего не помогло.
   
Недду охватил ужас. Она вгляделась в его лицо — изможденное, смертельно бледное. Они спускались теперь по откосу вдоль глухой фабричной стены впереди лежала озаренная луной река; у берега стояли лодки. Из какой-то трубы вырвался клуб черного дыма и понесся по небу; над водой блестел освещенный мост.
   
Они повернули назад — к темной громаде собора. Парочки на скамейках вдоль реки и не думали расходиться: они были гак счастливы — теплая ночь, август, луна! Недда и Дирек брели в безысходном молчании все дальше и дальше, мимо скамеек с влюбленными парочками, — туда, на прибрежную дорогу, тянувшуюся вдоль лугов, где запах сена, свежей стерни и обрызганных росами трав заглушал затхлую прель речного ила. И еще дальше — в лучах луны, которые, преследуя их, пробивались сквозь ивняк. Спугнутые их шагами водяные крысы скатывались вниз и бросались в воду: где-то далеко залаяла собака; послышался паровозный гудок, заквакала лягушка. Стерня и молодой клевер были еще пропитаны солнечным теплом, и струйки теплого воздуха просачивались в прохладную ивовую рощу. Такие лунные ночи не знают сна. Казалось, будто ночь торжествует, понимая, что она властвует над рекой, лугами и притихшими деревьями, которые не смеют даже шелестеть. Внезапно Дирек сказал:
   
— Он идет с нами. Посмотри — вон там!
   
На секунду Недде показалось, что рядом с ними, у самого края стерни, действительно движется какая-то смутная, серая тень. Задыхаясь, она закричала:
   
— Нет, нет, не пугай меня! Сегодня я этого не вынесу! — И, как ребенок, уткнула голову ему в плечо. Он обнял ее, и она еще крепче прижала лицо к его куртке. Так вот кто отнимает у нее Дирека — это дух Боба Трайста! Враждебный, зловещий призрак! Она еще крепче прижалась к Диреку и подняла глаза к его лицу. Они стояли в темном ивняке, куда сквозь листву пробивались редкие лунные лучи и где все было удивительно пусто и тихо. Руки Дирека согревали ее, и Недда прильнула к нему; она сама не понимала, что делает, она ничего, в сущности, не понимала, кроме одного: ей хочется, чтобы он никогда не отпускал ее, ей хочется, чтобы он ее целовал, забыв о том, что его преследует, остался навеки с ней. Но его губы никак не хотели приблизиться к ее губам. Они были почти рядом, они дрожали, тянулись к ней… Недда прошептала:
   
— Поцелуй меня…
   
Она почувствовала, как Дирек вздрогнул; глаза его потемнели, губы судорожно передернулись, как будто он хотел поцеловать ее, но не решался. Что с ним? Что с ним происходит? Неужели он ее не поцелует? Пока длилась эта тягостная пауза и они неподвижно стояли в тени ивняка, испещренной лунными бликами, Недда ощущала такую тревогу, какой она еще никогда в жизни не испытывала. Он отказался ее поцеловать! Не хочет! Почему? Да еще в такую минуту, когда в ее жилах, в теплоте его рук, в его дрожащих губах — повсюду вокруг них — было что-то новое, таинственное, жуткое, сладостное… И, чуть не плача, она зашептала:
   
— Дирек, я хочу быть с тобой, я ничего не боюсь, я хочу всегда быть с тобой! — Но тут она почувствовала, как он покачнулся и ухватился за нее, будто вот-вот упадет. Тогда Недда забыла все, кроме того, что это больной, которого она только что выходила. Он опять болен! Просто болен!
   
— Дирек, — воскликнула она, — успокойся! Все хорошо. Пойдем потихоньку домой.
   
Она крепко схватила его за руку и повела к гостинице. По дрожанию его руки, по напряженному взгляду Недда понимала, что, делая шаг, он не знает, удержится ли на ногах. Но сама она была уверена и спокойна; теперь ею владела одна-единственная мысль — довести его до дому по совсем уже пустой дороге, освещенной луной, мимо ночных лугов и белевшей внизу реки. Как же она сразу не поняла, что он совершенно измучен и его нужно поскорее уложить в постель?
   
Они медленно шли — мимо фабрики, вверх по переулку, где под ветвями платанов был сад церковного магната; затем, миновав белый особняк на углу, они очутились на главной улице, где еще попадались прохожие.
   
У входа в гостиницу стоял Феликс, растерянный, как старая курица, и, поглядывая на часы, поджидал дочь. К большому облегчению Недды, он, увидев их; тотчас же скрылся в вестибюле, — она не могла сейчас ни с кем разговаривать. У нее была только одна цель — поскорее уложить Дирека.
   
Пока они шли, лицо его было словно окаменевшим; сейчас, когда он сел на кожаный диван, у него начался такой озноб, что зуб не попадал на зуб. Она позвонила, коридорному и велела принести грелку, коньяк и горячей воды. Он выпил глоток — дрожь утихла, и он заявил, что ему лучше, и потребовал, чтобы Недда ушла. Она не решалась расспрашивать его, но, когда начался упадок сил, галлюцинации как будто прекратились; прикоснувшись губами к его лбу с такой материнской нежностью, что он поднял глаза и улыбнулся, Недда спокойно сказала:
   
— Я приду попозже и хорошенько закутаю тебя в одеяло.
   
Феликс ждал ее в вестибюле возле столика, где стояла чашка с молоком и хлеб. Не говоря ни слова, он снял с них салфетку. Пока Недда ужинала, он не спускал с нее глаз, но не решался ее расспрашивать. Лицо ее было непроницаемо, и он только отважился сказать:
   
— Дядя Джон уехал ночевать в Бекет. Я снял для тебя номер рядом со своим и раздобыл зубную щетку, что-то вроде гребешка, и еще всякую мелочь… Думаю, ты как-нибудь обойдешься.
   
Недда простилась с отцом у порога его номера и пошла к себе. Выждав десять минут, она снова потихоньку выскользнула в коридор. Все было тихо, и она решительно спустилась вниз. Ей было безразлично, что о ней подумают. Ее, наверно, принимают за сестру Дирека, а если нет, ей это тоже все равно. Был уже двенадцатый час; свет почти повсюду погасили, и вестибюль явно нуждался в утренней уборке. В коридоре тоже было темно. Недда приоткрыла дверь и подождала несколько секунд, пока не услышала тихий голос Дирека:
   
— Недда, иди, я не сплю.
   
Сквозь занавеску, пропускавшую решительно все; пробивался лунный свет; в этой полутьме Недда тихонько пробралась к кровати. Она едва могла разглядеть лицо Дирека и его полный обожания взгляд. Положив руку ему на лоб, она шепотом спросила:
   
— Тебе хорошо?
   
— Да, очень, — шепнул он в ответ.
   
Она опустилась около кровати на колени и положила голову рядом с ним на подушку. Удержаться от этого она не могла; теперь им стало уютно и спокойно. Он дотронулся губами до ее носа. В этот миг она перехватила его взгляд томный и нежный. Затем она встала.
   
— Хочешь, я посижу с тобой, пока ты заснешь?
   
— Да. Но спать я не буду. А ты?
   
Недда в темноте отчаянно покачала головой. Спать. Нет, ей не до сна!
   
— Ну что ж, тогда спокойной ночи.
   
— Спокойной ночи, мой темноглазый ангел.
   
— Спокойной ночи, — прошептав эти слова, Недда тихонько открыла дверь и бесшумно ушла.
  
  
   
    
ГЛАВА XXXVII
   
   
Недда долго не могла сомкнуть глаз и представляла себе, что она там, где ей уже совсем нельзя было бы уснуть. Но когда наконец она забылась, ей приснился сон: они вдвоем с Диреком очутились на какой-то звезде, где все деревья белые, и вода, трава, птицы — тоже все белое. Они с Диреком идут, взявшись за руки, а вокруг растут белые цветы. И когда она нагнулась, чтобы сорвать один из них, оказалось, что это вовсе не цветок, а Трайст — его забинтованная голова! Недда с криком проснулась.
   
В восемь часов она уже была одета и сразу же пошла в комнату Дирека. На ее стук никто не ответил; у нее от страха сжалось сердце, и она толкнула дверь. Дирека не было; он взял свои вещи и ушел. Недда побежала в вестибюль. В конторе для нее лежала записка, и она пошла к себе, чтобы не читать ее на людях. Там было написано:
   
   
«Он вернулся утром. Я еду первым же поездом домой. По-моему, он хочет, чтобы я что-то сделал.
   
Дирек».
   
   
Вернулся! То самое, то серое нечто, которое, как ей показалось, и она на мгновение увидела в лучах у реки! Дирек опять мучается, как мучился вчера! Это ужасно! Недда сидела, опустив руки, пока не пришел отец. Ей стало легче оттого, что и он знает про это несчастье. Он не стал возражать, когда она предложила поехать следом за Диреком в Джойфилдс. Они отправились сразу же после завтрака. Теперь, когда она знала, что скоро увидит Дирека, страх ее немного прошел. Но в поезде она сидела молча, разглядывая пол, и только раз взглянула на отца из-под длинных ресниц.
   
— Ты это можешь понять, папа?
   
Феликс, который был немногим веселее ее, ответил:
   
— В этом человеке было что-то странное. Не забывай, что Дирек недавно болел. Но для тебя все это слишком тяжело, Недда. Меня это огорчает. Мне все это ужасно не нравится!
   
— Я не могу с ним расстаться, папа. Это невозможно!
   
Феликс замолчал, услышав ее резкий тон.
   
— Будем надеяться, что его мать как-нибудь ему поможет, — сказал он.
   
Ах, если бы Кэрстин захотела помочь — услать его куда-нибудь подальше от этих батраков, подальше от этих мест вообще!
   
Выйдя из поезда, они пошли через луга, что сокращало дорогу почти на целую милю. Трава и рощи ярко блестели на солнце; трудно было поверить, что люди могут страдать из-за такой приветливой земли, испытывать горе и терпеть несправедливость, живя и работая на этих светлых полях. В этом земном раю у жителей должна быть завидная доля, сытое существование, не хуже хотя бы, чем у этих холеных, довольных коров, поднимавших к ним любопытные морды! Недде захотелось погладить одну из них; нос у нее был тупой, мокрый, сероватый. Но животное, фыркая, отпрянуло от ее руки, и мягкие недоверчивые глаза в каштановых ресницах, казалось, упрекали девушку в том, что она принадлежит к породе, от которой нельзя ждать ничего хорошего.
   
На последнем поле, где им надо было сворачивать к Джойфилдсу, они встретили приземистого белобрысого человека без шапки и без куртки; он только что загнал скотину и возвращался с собакой, припадая на обе ноги, словно все еще шел за стадом. Проходя мимо, он кинул на них такой же недоверчивый взгляд, как та корова, которую хотела погладить Недда. Она поняла, что это один из батраков Маллоринга, и ей захотелось его расспросить, но вид у него был смущенный, подозрительный, словно он поймал их на том, что они пытались его в чем-то обмануть. Тем не менее она набралась храбрости и спросила:
   
— Вы знаете, что случилось с бедным Бобом Трайстом?
   
— Слыхал… Уж больно не нравилось ему в тюрьме. Говорят, будто тюрьма выедает сердце у человека. Вот он и не стал этого дожидаться.
   
Улыбка, искривившая его губы, показалась Недде странной и жестокой, словно этот человек радовался, что его товарища постигла такая судьба. Она не нашлась, что ответить, и почему-то спросила:
   
— Пес у вас хороший?
   
Он взглянул на семенившую рядом собаку с опущенным хвостом и помотал головой.
   
— Никуда не годится для скотины, боится ее тронуть! — Потом, глядя на нее искоса, неожиданно добавил: — Ну, а молодой мистер Фриленд головой все же треснулся!
   
И снова в голосе его послышалось злобное удовлетворение, а губы искривила жестокая усмешка. Недде стало еще тоскливее.
   
Они разошлись в разные стороны на перекрестке и видели, что он смотрит им вслед, когда они поднимались по ступенькам к калитке. Посреди грядки с ранними подсолнечниками стоял Тод, окруженный тремя маленькими Трайстами и собакой. Все они, по-видимому, изучали самый большой подсолнечник, на котором сидели пестрая бабочка и пчела — одна на золотом лепестке, другая на черном венчике. Недда торопливо подошла к ним и спросила:
   
— Дирек вернулся, дядя Тод?
   
Тод поднял на нее глаза. Он, казалось, ничуть не удивился, словно уже привык, что его родственники падают с неба в десять часов утра.
   
— Да. И ушел опять, — сказал он.
   
Недда кивком головы показала на детей.
   
— Вы уже слышали, дядя Тод?
   
Тод кивнул, и его голубые глаза, глядевшие поверх детских головок, потемнели.
   
— А бабушка еще здесь?
   
Тод снова кивнул.
   
Оставив Феликса в саду, Недда поднялась наверх и постучала в дверь к Фрэнсис Фриленд.
   
Эта стоическая женщина позволяла себе единственную роскошь — завтракать у себя в комнате, и сейчас она готовила себе завтрак на маленькой спиртовке.
   
— Ах, милочка! — воскликнула она, увидев Недду. — Откуда ты взялась? Ты должна выпить со мной какао, оно такое вкусное! Посмотри, какая чудная спиртовка. Ты когда-нибудь видела, чтобы они так прекрасно горели? Гляди!
   
Она дотронулась до спиртовки, и слабенькое пламя тотчас погасло.
   
— Ах, как досадно! Но это чудесная вещь, совсем новое устройство. Я тебе непременно такую куплю. Пей поскорее какао, оно очень горячее.
   
— Я уже позавтракала, бабушка.
   
Фрэнсис Фриленд недоверчиво поглядела на нее, потом принялась сама пить какао, что ей, по правде говоря, давно пора было сделать.
   
— Бабушка, ты мне поможешь?
   
— Конечно, милочка. В чем?
   
— Я хочу, чтобы Дирек забыл всю эту ужасную историю.
   
Фрэнсис Фриленд отвинтила крышку маленькой коробочки.
   
— Да, конечно, милочка. Я тоже думаю, что для него это будет самое лучшее. Открой рот, я положу туда чудный сухарик. Они с гематогеном и страшно полезны после дальних поездок… Боюсь только, что он меня не послушается, — добавила она грустно.
   
— Да, но вы можете поговорить с тетей Кэрстин, а ее он послушается.
   
На лице Фрэнсис Фриленд появилась необычайно трогательная улыбка.
   
— Конечно, я могу с ней поговорить. Но, понимаешь, со мной ведь никто не считается. Старых людей редко слушают.
   
— Что вы, бабушка, с вами все считаются! Еще как! Все восхищаются вами. У вас есть то, чего нет ни у кого другого. И вы совсем не старая душой.
   
Фрэнсис Фриленд повертела на пальце одно из своих колец и сняла его.
   
— Ну, об этом лучше не думать, — сказала она. — Я давным-давно хотела отдать тебе это кольцо, оно так жмет мне палец! А ну-ка, давай посмотрим, годится ли оно тебе!
   
Недда отпрянула от нее.
   
— Ах, бабушка! Какая вы… — воскликнула она и убежала.
   
В кухне по-прежнему никого не было, и она села, дожидаясь, пока тетя не кончит уборки наверху.
   
Наконец Кэрстин в своем неизменном синем платье сошла вниз. Она выразила удивление при виде племянницы лишь легким подергиванием бровей. И дрожа, Недда принялась рассказывать ей все, как было: и о письме Дирека, и об их поездке в Вустер, о разговоре с ним отца, о том, как они ходили смотреть на мертвого Трайста, о прогулке к реке, о том, как он угнетен и несчастен. Показав ей полученную утром записочку, она воскликнула:
   
— Ах, тетя Кэрстин, сделайте так, чтобы ему стало легче! Ведь у него же просто галлюцинации, вы должны его от всего этого оградить!
   
Кэрстин слушала ее, стоя в своей любимой позе: упершись ногой в решетку очага. Когда девушка замолчала, она тихо сказала ей:
   
— Недда, я ведь не колдунья!
   
— Но если бы не вы, он бы никогда не вмешался в это дело! А теперь, когда несчастный Трайст умер, ему все равно больше нечего делать. Я уверена, что только вы можете сделать так, чтобы ему больше ничего не мерещилось!
   
Кэрстин покачала головой.
   
— Послушай, Недда! — сказала она медленно, словно взвешивая каждое слово. — Я хотела бы тебе кое-что объяснить. У нас в стране существует ложное представление, будто люди здесь свободны. Когда я была еще девочкой, такой молодой, как ты, я уже и тогда знала, что это неправда; свободны у нас только те, кто может заплатить за свою свободу. Но одно дело — это понимать, а другое — чувствовать всем своим существом. Когда у человека вроде меня всегда открыта рана и она то и дело воспаляется от того, что происходит вокруг, нечего удивляться, что она иногда заражает своим жаром окружающих. Дирек заразился от меня этой болью, вот и все! Но у меня она никогда не пройдет, Недда, никогда!
   
— Да, но, тетя Кэрстин, он ведь в ужасном состоянии! Я не могу этого видеть.
   
— Дорогая, Дирек очень впечатлителен; к тому же он был болен. В нашей семье у многих бывали видения. Это пройдет.
   
Недда горячо запротестовала.
   
— Я не верю, что это у него пройдет, если он останется здесь и будет надрывать свое сердце! А они еще хотят меня с ним разлучить! Я вижу, что хотят!
   
Кэрстин обернулась, ее глаза сверкнули.
   
— Они?.. А-а… Ну что ж! Тебе придется бороться, если ты хочешь стать женой бунтаря.
   
Недда растерянно поднесла руку ко лбу.
   
— Видишь ли, Недда, борьба никогда не прекращается. И бороться приходится не только с той или другой несправедливостью, бороться надо со всякой силой, со всяким богатством, которые пользуются тем, что они сила и богатство. Эта борьба никогда не кончается. Подумай хорошенько, прежде чем вступать в нее.
   
Недда отвернулась. Что тут думать, когда мысль о том, что она не хочет, не может с ним расстаться, заглушала все остальные! Она прижалась лбом к переплету окна, стараясь найти какие-то убедительные слова. Там, над садом, ярко голубело небо, вокруг было радостно и легко, и в воздухе кружили веселые бабочки. Слышно было, как где-то поблизости остановился автомобиль, его фырканье отчетливо раздавалось в тишине, нарушаемой только воркованием голубей и пением малиновки. Вдруг Недда услышала, как Кэрстин сказала:
   
— Ну вот, покажи, на что ты способна. Они здесь!
   
Недда обернулась. На пороге стояли дядя Джон и дядя Стенли; за ними шли отец и дядя Тод.
   
Что это значит? Зачем они приехали? Она очень встревожилась и поглядывала то на одного, то на другого. Стояли они как-то напряженно, словно не были уверены, как их примут, но в то же время в глазах у них светилась решимость и даже, пожалуй, угроза. Джон подошел к Кэрстин и протянул ей руку.
   
— Феликс и Недда, наверно, рассказали вам, что было вчера. Мы со Стенли решили, что нам лучше приехать.
   
Не отвечая ему, Кэрстин попросила:
   
— Тод, сходи, пожалуйста, к маме и скажи ей, кто здесь.
   
Потом все они замолчали, не зная, что сказать и куда девать глаза, пока, наконец, не вышла радостная, но немножко встревоженная Фрэнсис Фриленд. Когда она их всех расцеловала, они сели. Недда, примостившись у окна, крепко сжимала руки у себя на коленях.
   
— Мы приехали поговорить о Диреке… — сказал Джон.
   
— Да! — перебил его Стенли. — Ради всего святого, Кэрстин, прекратите это. Только подумайте, что могло бы произойти, если бы этот бедняга вовремя не отдал богу душу!
   
— Вовремя?
   
— Конечно. Вы же знаете, на что решился Дирек! Черт возьми! Вряд ли нам было бы приятно иметь в семье уголовника!
   
Фрэнсис Фриленд, которая только молча сплетала пальцы, вдруг поглядела на Кэрстин.
   
— Я не очень все это понимаю, дорогая, но Джон всегда говорит разумно и правильно. Не забывайте, что он старший и у него большой жизненный опыт.
   
Кэрстин наклонила голову. Если в этом и была ирония, Фрэнсис Фриленд ее не заметила.
   
— Милый Дирек, как и всякий джентльмен, не должен нарушать законы своей страны или принимать участие в каких-то противозаконных делах. Я все время молчала, но на душе у меня было очень тяжело. Ведь надо же признаться, что все это было не совсем прилично, правда?
   
Недда увидела, что отец ее вздрогнул. Но тут в разговор снова вмешался Стенли.
   
— Теперь вся эта история, слава богу, кончена, и прошу вас, дайте пожить всем спокойно!
   
В эту минуту лицо тети показалось Недде просто необыкновенным: оно было такое застывшее и в то же время в нем было столько огня!
   
— Спокойно? В мире нет и не может быть покоя! Есть смерть, а покоя нет! — И, подойдя к Тоду, она положила руку ему на плечо и, как показалось Недде, устремила взгляд куда-то далеко-далеко. Джон сказал:
   
— Речь ведь идет сейчас не об этом. Мы были бы очень рады, если бы вы нас заверили, что никаких беспорядков больше не будет. Вся эта история нас очень тревожила. А сейчас причина ее, по-видимому, отпала.
   
В его тоне была какая-то непререкаемость, и Недда увидела, как все повернули головы к Кэрстин, ожидая ее ответа.
   
— Когда все, кто кичится у нас в стране своей верой в свободу, перестанут отнимать у обездоленных последние крохи этой свободы, только тогда причина и в самом деле отпадет!
   
— Иными словами, этого не будет никогда? Услышав, что сказал Феликс, Фрэнсис Фриленд посмотрела на него, а потом с огорчением на Кэрстин.
   
— По-моему, дорогая Кэрстин, тебе не следовало этого говорить. Люди мало-мальски приличные не хотят никому зла. Но мы все порою бываем невнимательны. Я знаю это по себе: ведь и я часто забываю, что надо думать не только о себе, но и о других. Меня это ужасно огорчает.
   
— Мама, не надо защищать произвол!
   
— Я уверена, дорогая, что люди его допускают из самых лучших побуждений!
   
— Но и восстают они тоже из самых лучших побуждений!
   
— Ну, в этом я не разбираюсь, дорогая. Но я, как и наш дорогой Джон, сожалею обо всем, что произошло. Диреку будет очень тяжко, если ему придется в старости раскаиваться в том, что он сделал. Куда лучше смотреть на все с улыбкой, стараться только видеть светлые стороны жизни и не ворчать по всякому поводу!
   
Когда Фрэнсис Фрилеид кончила свою речь, наступило молчание, и, как показалось Недде, длилось оно бесконечно долго. Наконец Кэрстин, прислонясь к плечу Тода, сказала:
   
— Вы хотите, чтобы я удержала Дирека? Я повторю вам всем то, что уже говорила Недде. Я и не пытаюсь им управлять, — мне это вообще не свойственно. Когда я встречаюсь с чем-нибудь для меня отвратительным — я восстаю против этого и совладать с собой не могу. Тут уж я ничего не могу поделать. Понимаю, как вам всем это неприятно, как это тягостно вам, мама. Но пока в нашей стране царит произвол, пока здесь измываются над батраками, животными и всеми, кто слаб и беспомощен, — до тех пор люди будут восставать и вы не ждите покоя!
   
Недда снова заметила, что ее отец вздрогнул. Но Фрэнсис Фриленд вдруг нагнулась вперед и стала пристально вглядываться в шею Кэрстин, словно заметила там что-то куда более тревожное, чем весь этот спор о насилии и произволе!
   
Джон сурово сказал:
   
— Вы, я вижу, считаете, что все мы оправдываем насилие над слабыми.
   
— Нет, я знаю, что вы этого не оправдываете.
   
— Но умываем руки, — вдруг вставил Феликс с такой горечью, какой Недда у него не слышала. — Как и положено людям, стоящим у власти, владеющим капиталом или культурой, и, особенно, философам. Мы осуждаем произвол, но не хотим пошевелить и пальцем. Мы боимся, что, поборов произвол, мы накличем беду на себя. Да, да, это так, братья мои, и так оно будет всегда, до скончания века. Вы совершенно правы, Кэрстин!
   
— Нет. В мире все меняется, Феликс. Он уже не тот, что прежде!
   
Но Недда ее не слушала. В дверях стоял Дирек.
  
  
   
    
Глава XXXVIII
   
   
Эту ночь Дирек спал как убитый: две предыдущие он не сомкнул глаз; проснувшись, он сразу вспомнил, как в темноте над ним стояла Недда и как она положила голову к нему на подушку… Но тут он внезапно опять увидел то, что неотступно его преследовало. Почему оно опять появилось? Что ему надо? Юноша торопливо написал Недде записку, поспешил на станцию и как раз успел на отходивший поезд. Он хотел поскорее поговорить с батраками, сделать что-нибудь, все равно что, лишь бы убедиться, что его трагический спутник это только призрак. Сперва он отправился к Гонту. Дверь ему открыла Уилмет, хорошенькая и пышущая здоровьем как всегда; на ней было полотняное платье с засученными рукавами; заметив его удивление, она широко улыбнулась:
   
— Не беспокойтесь, мистер Дирек, я не насовсем — только на воскресенье: надо ж у них прибрать. В Лондоне мне вовсе не плохо. Ни за что сюда не вернусь, ни за что, ни за какие коврижки…
   
И она надула красные губки.
   
— А где ваш отец, Уилмет?
   
— Он в роще, рубит жерди. Говорят, вы хворали, мистер Дирек? Вы чего-то бледный. Плохо вам было? — Глаза у нее удивленно раскрылись, словно даже мысль о болезни не вмещалась в ее голове. — А в Лондоне я видела вашу невесту. Она у вас красивая. Желаю вам счастья, мистер Дирек… Дедушка, здесь мистер Дирек.
   
Из-за ее плеча высунулось морщинистое, желтое лицо старого Гонта. Он стоял молча и даже не поздоровался с гостем. Неловко, скрывая огорчение, юноша сказал:
   
— Я пойду его поищу. До свидания, Уилмет.
   
— До свидания, мистер Дирек. Здесь сейчас довольно спокойно, не так, как прежде.
   
Ее плутовское лицо снова засветилось улыбкой, и, повернув голову, она почесала подбородок о свое полное плечо, как резвая телка, а из-за спины у нее выглядывал старый Гонт, скривив губы в легкой, саркастической усмешке.
   
По дороге в рощу Дирек издали заметил где-то за изгородью высокого темноволосого батрака Телли, который был его правой рукой во время схватки со штрейкбрехерами. Дирек окликнул его, — но услышал тот или не услышал — он не отозвался и молча перемахнул через перелаз. Луг круто обрывался к речке, и возле брода Дирек натолкнулся на маленького хромоногого пастуха, который на его приветствие сухо ответил: «Добрый день» — и тут же занялся починкой плетня. У Дирека снова защемило сердце, и он поспешил дальше. Он шел на стук топора. На самой опушке рощи Том Гонт рубил молодую поросль. Увидав Дирека, он перестал работать, и его подвижное лицо как будто застыло, маленькие, злые глаза настороженно уставились на юношу.
   
— Доброе утро, Том, давно мы с вами не виделись.
   
— Да, давненько… Вы, говорят, здорово стукнулись…
   
Дирек болезненно поморщился. Эти слова были произнесены таким тоном, будто он пострадал в драке, к которой Том Гонт не имел ни малейшего отношения. Он через силу заставил себя спросить:
   
— Вы знаете про беднягу Боба?
   
— Д-да… Вот ему и крышка…
   
За этими словами скрывался какой-то другой смысл; обветренное лицо Тома было недружелюбно, он не сказал слова «сэр», которого даже он, Том Гонт, не опускал в разговорах с Диреком; во всем этом сквозила острая неприязнь. Дирек, чувствуя, как у него болезненно сжимается сердце, в упор посмотрел на Гонта.
   
— В чем дело, Том?
   
— Дело? Да какое тут может быть дело?
   
— В чем я виноват? Объясните.
   
Том Гонт усмехнулся; его маленькие глазки уставились прямо на Дирека.
   
— Джентльмены всегда выходят сухими из воды.
   
— Что вы! — горячо воскликнул Дирек. — Неужели вы считаете, что я от вас отступился? В чем дело? Говорите.
   
— Отступились? Вы не отступились. — Он не отводил от Дирека глаз и говорил все с такой же издевкой. — Да только мы-то умирать ради вас больше не намерены.
   
— Умирать? Ради меня? Неужели вы не понимаете — я бы жизнь отдал, лишь бы… Черт бы вас побрал!
   
— Да уж и побрал с вашей помощью… Вы теперь довольны?
   
Дирек был бледен, как смерть, и весь дрожал.
   
— Неужели вы думаете, что я преследовал какие-то личные цели?
   
Том Гонт ухмыльнулся.
   
— В том-то и дело, что никаких целей у вас не было. Вот что я думаю. И другие тоже. Все, кроме бедняги Трайста. А чего вы для него добились, сами знаете…
   
Дирек был ранен в самое сердце, — он стоял как вкопанный. Где-то ворковал голубь, срубленные деревца душисто пахли в нагретой солнцем роще.
   
— Я понял, — сказал Дирек. — Спасибо, Том. Хорошо, что вы мне объяснили.
   
Том Гонт и бровью не повел.
   
— Не стоит благодарности, — ответил он Диреку и снова взмахнул топором.
   
Но когда Дирек отошел на порядочное расстояние от того места, где стучал топор Гонта, он бросился ничком на землю и спрятал лицо в траву; он кусал жесткие зеленые стебли, на которых еще не высохла роса, глотая вместе с их сладковатым соком всю горечь своего поражения. Снова перед ним выросла серая тень и стояла неподвижно в ярком свете теплого августовского дня, полного летних запахов и звуков; а кругом ворковали голуби, и в воздухе носился пух одуванчиков. Когда через два часа он вернулся домой и вошел на кухню, ни у кого из его родных не хватило духу поздороваться с ним, кроме Фрэнсис Фриленд, которая подставила ему щеку для поцелуя.
   
— Как я рада, милый, что ты еще всех застал. Дядя Джон думает, и все мы с ним согласны, что нельзя поощрять этих батраков, когда они так неприлично себя ведут… Это, это… Ну, ты сам знаешь, что я хочу сказать…
   
Дирек горько усмехнулся.
   
— Вы, бабушка, хотите сказать, что это преступно… Прибавьте еще, что это — мальчишество. Я это сейчас и сам понял…
   
Голос его так изменился, что Кэрстин подошла и положила руку ему на плечо.
   
— Ничего, мама, они просто послали меня ко всем чертям…
   
Всем, кроме Кэрстин, очень хотелось выразить свою радость, но решилась на это только одна Фрэнсис Фриленд.
   
— Ах, как я рада, милый!
   
Затем поднялся Джон и, протянув руку племяннику, сказал:
   
— Значит, Дирек, мы ставим точку — и всем неприятностям конец?
   
— Да. И я прошу прощения у вас, дядя Джон, и у вас, дядя Стенли и дядя Феликс, и у отца, и у бабушки…
   
Они поднялись на ноги; у Дирека было такое лицо, что у всех у них перехватило дыхание — даже у Джона, даже у Стенли.
   
Первая нашлась Фрэнсис Фриленд — она направилась к двери, уводя с собой двух своих сыновей; два других ее сына пошли за ними следом.
   
Дирек стоял, как каменный, устремив взгляд куда-то в угол, мимо Недды.
   
— Мама, спроси его, чего он от меня хочет. Недда с трудом сдержала крик. Но Кэрстин только крепче сжала плечо Дирека и спокойно ответила, глядя в угол:
   
— Ничего, мальчик. Он тебе улыбается. Ему просто хочется побыть с тобой.
   
— Но ведь я ничем не могу ему помочь.
   
— Он это знает.
   
— Лучше б он за мной не ходил. У меня ведь и так разрывается сердце.
   
Лицо Кэрстин дрогнуло.
   
— Он скоро уйдет, сынок. Посмотри, вот Недда. Люби ее. Она ждет тебя…
   
Дирек ответил тем же мертвым голосом:
   
— Да, Недда мое утешение. Мама, я хочу уехать, совсем уехать из Англии, и поскорее…
   
Недда бросилась к нему и обвила его руками.
   
— Я с тобой, Дирек, я с тобой…
   
   
Вечером Феликс вышел к старой пролетке, которая дожидалась его, чтобы увезти в Бекет. Какое небо! Ветер нагнал на бледно-голубой небосвод длинные розовые облака; из-под одного из них выглядывал тонкий зеленоватый серп месяца, а между вязами, словно церковный витраж в раме, алело заходящее солнце. В дальнем краю сада пылал маленький костер; вокруг прыгали детишки Трайста, кидали в него охапки листьев и показывали друг другу, как ярко вспыхивают языки пламени. Рядом виднелась высокая фигура Тода; он стоял неподвижно, а у ног его, вытянув голову и не сводя глаз с огня, сидела собака. Кэрстин проводила Феликса до калитки. Он долго не выпускал ее руку из своей. И пока была видна эта женщина в синем, с лицом, обращенным к закату, он все время оглядывался.
   
Весь день длился нескончаемый, как казалось Феликсу, семейный совет; было решено это Дирек и Недда поженятся и уедут в Новую Зеландию, как они этого хотели. На ферме их двоюродного брата Алика Мортона (сына того из братьев Фрэнсис Фриленд, который помешался на лошадях, уехал в те края и умер, упав там с лошади) Дирека примут с радостью. Молодым предстоит чудесная поездка: они полюбуются на пурпуровые закаты над Средиземным морем, увидят Помпею и длинные вереницы людей, которые, словно муравьи, таскают мешки с углем на пристани в Порт-Саиде; вдохнут запах корицы из садов Коломбо, а ночью, на палубе, будут глядеть на звездное небо… Как же им в этом отказать? Юность, сила смогут там проявить себя свободно, ибо здесь юности не дали дороги!
   
Старая пролетка тарахтела между одетых сумерками лугов. «В мире все меняется, Феликс, он уж не тот, что прежде!» Значит, поражение, которое потерпела молодость, еще ничего не доказывает? Неужели мир и в самом деле меняется под своей оболочкой из золота, власти и культуры? Неужели там, на западе, где пламенеет небо, уже видны первые лучи свободы и человек встает наконец во весь рост, не желая больше преклоняться перед силой?
   
Пустые, тихие луга потемнели, воздух напитался влагой, а старая пролетка тарахтела все дальше, неторопливая, как судьба. На фермах уже зажигали лампы перед ужином. В этот час никто не работает в поле. И перед Феликсом возник трагический образ Трайста — его одинокая фигура, дух этих пустынных полей, символ уходящей в небытие деревни! Так и кажется, что сейчас его увидишь, — видит же его Дирек! — молчаливого, упорного, едва различимого в этом сумеречном свете, еще не погасшем над кустами и травами.
   
Старая пролетка свернула в аллею Бекета. Стало темно, светил только месяц; мимо прожужжал запоздалый майский жук, среди неподвижных деревьев мелькнула летучая мышь — маленькая, слепая, подвижная летучая мышь. Феликс слез и пошел пешком к дому. Прекрасная, тихая звездная ночь раскинула свою тьму и прохладу над полями и лесами на сотни миль кругом. Ночь одела родную землю. Миллионы лет царит над нею эта тишина, поднимается от нее тот же аромат, озаряет ее такое же сияние звезд, и еще миллионы лет все останется на ней таким же, как было всегда. Рядом с лунным серпом медленно проплывало узкое белое облако какой-то необычной формы. Феликс отчетливо разглядел что-то похожее на светящийся череп; сквозь пустые глазницы и дыры скул и рта глядело темное небо. Странное явление, — в нем было что-то жуткое! Очертания стали резче, отчетливее. По спине у Феликса пробежала невольная дрожь. Он закрыл глаза. И перед ним сразу же возникла фигура Кэрстин, одетая в синее и повернутая к зареву заката. Ах, лучше уж видеть ее, чем этот череп, плывущий над землей! Лучше поверить ее словам: «В мире все меняется, Феликс!»
   
   
1915 г.