1 2 3 4 5 6 7 
— Мистер Армандо, если все это правда, то как по-вашему, почему этих двоих убрали? Управляющий пожал плечами:
— Наверное, знали слишком много, так я думаю.
— Имена похитителей, к примеру?
— Допускаю и это после того, что сказал мистер Кеттеринг.
— А что вы думаете насчет источника поступления средств, которыми распоряжался этот тип, Салаверри? Вам известно, откуда шли деньги?
Тут управляющий заколебался.
— С понедельника я веду переговоры с членами перуанской миссии при ООН — они проводят собственное расследование. То, что нам удалось раскрыть и о чем мы совещались, содержится в тайне.
— Мы не будем на вас ссылаться, — перебил его Кеттеринг, — ведь мы же договорились. Ну пожалуйста, скажите, что к чему! От кого поступали деньги?
Армандо вздохнул.
— Позвольте задать вам вопрос, мистер Кеттеринг. Доводилось ли вам слышать об организации под названием “Сендеро луминосо”, или…
— “Сияющий путь”, — закончил за него Мони. Кеттеринг насупился и мрачно бросил:
— Доводилось.
— Мы до конца не уверены, — сказал управляющий, — но не исключено, что именно эти люди переводили деньги на счет

Расставшись с Кеттерингом и Мони на манхэттенской стороне моста Куинсборо, Гарри Партридж и Минь Ван Кань решили выкроить время и пообедать пораньше в “Вольфе деликатессен” на углу Пятьдесят седьмой улицы и Шестой авеню. Оба заказали по большому горячему сандвичу с пастрами; за едой Партридж не сводил глаз с Миня, который был сегодня каким-то задумчивым и озадаченным, хотя это и не отразилось на профессиональном уровне его работы в похоронном бюро Годоя.
Минь сидел напротив и с бесстрастным видом жевал сандвич.
— Тебя что-то гложет, старина? — спросил Партридж.
— Есть немного. — Ответ был типично ванканьевский, и Партридж знал, что большего ему сейчас не добиться. Минь расскажет ему все сам, когда сочтет нужным, — в свое время и на свой лад.
А пока что Партридж поведал Миню о своем намерении вылететь в Колумбию, может быть, завтра. Он добавил, что сомневается, стоит ли ему брать с собой кого-нибудь еще. Он поговорит на эту тему с Ритой. Но если возникнет необходимость в съемочной группе — завтра или позднее, — ему бы хотелось, чтобы Минь был с ним.
Ван Кань помолчал, обдумывая свое решение. Потом кивнул:
— Хорошо, Гарри, ради тебя и Кроуфа я на это пойду Но в последний раз — с приключениями покончено. Партридж был ошарашен.
— Ты хочешь сказать, что бросаешь работу?!
— Я дал слово дома — вчера вечером был разговор. Жена хочет, чтобы я больше времени проводил с семьей. Я нужен детям, да и собственным бизнесом надо вплотную заняться. Так что по возвращении я с работы ухожу.
— Но это как гром среди ясного неба! Ван Кань слегка улыбнулся, что случалось с ним крайне редко.
— Примерно как команда в три часа ночи отправляться на Шри-Ланку или в Гданьск?
— Я тебя понимаю, но мне тебя будет страшно не хватать, без тебя все будет иначе.
Партридж грустно покачал головой, хотя решение Миня его не удивило.
Поскольку Минь был вьетнамцем, работавшим на Си-би-эй, то во время войны во Вьетнаме ему приходилось рисковать жизнью, а под конец войны, накануне падения Сайгона, ему удалось вывезти на самолете жену и двоих детей. Во время побега он сделал целый ряд великолепных снимков исторического значения.
Впоследствии семья Ван Каня приспособилась к новой для нее американской действительности: дети, как и многие вьетнамские эмигранты, старательно учились, получая высокие оценки сначала в школе, а теперь в колледже. Партридж был с ними близко знаком и восхищался, а подчас и завидовал — такая крепкая и дружная семья.
Жили они скромно. Минь откладывал или вкладывал в дело большую часть своей отнюдь не маленькой зарплаты, его бережливость так бросалась в глаза, что на телестанции поговаривали, будто Минь миллионер.
Партридж вполне допускал такую возможность — за последние пять лет Минь купил несколько небольших фотомагазинов в пригородах Нью-Йорка и с помощью жены Тань значительно расширил дело.
Видимо, Минь решил, что хватит с него путешествий, долгих отлучек из дома, риска и опасных заданий, на которые его брал с собой Гарри Партридж, — что ж, вполне резонно.
— Кстати, как твой бизнес? — спросил Партридж.
— Очень хорошо. — Минь снова улыбнулся и добавил:
— Так вырос, что Тань без меня уже не справляется.
— Рад за тебя, — сказал Партридж, — ты этого заслуживаешь более, чем кто бы то ни было. Я надеюсь, время от времени мы будем встречаться.
— Конечно, Гарри. В нашем доме твое имя всегда будет стоять первым в списке почетных гостей.
По дороге из ресторана, расставшись с Ван Канем, Партридж заглянул в спортивный магазин, чтобы купить теплые носки, пару походных ботинок и мощный фонарь: очень скоро все это может ему пригодиться. На Си-би-эй он вернулся уже во второй половине дня.
В комнате для совещаний Рита подозвала его:
— Тебя пытается застать какой-то человек. Звонил трижды, пока тебя не было. Имя назвать отказался, уверяет, что ему надо срочно сегодня с тобой поговорить. Я сказала, что в течение дня ты обязательно появишься.
— Спасибо. Я должен тебе кое-что сказать. Я решил, что мне следует поехать в Боготу…
Партридж умолк, заслышав торопливо приближающиеся шаги, и оба посмотрели на дверь. В следующее мгновение в комнату влетел Дон Кеттеринг, за ним — Джонатан Мони.
— Гарри! Рита! — вскричал Дон Кеттеринг прерывающимся от быстрой ходьбы голосом. — По-моему, мы вскрыли банку с червями!
Рита огляделась вокруг, понимая, что их слушают.
— Давайте зайдем в кабинет, — предложила она и направилась к себе.
За двадцать минут Кеттеринг изложил все, что они узнали за сегодняшний день, — изредка словечко вставлял Джонатан Мони. Кеттеринг принес с собой вырезку из “Нью-Йорк пост”, где сообщалось об инсценированном убийстве-самоубийстве Эфферен и Салаверри. Оба корреспондента и Рита знали, что по окончании разговора команда поиска Си-би-эй раздобудет все прочие материалы, касающиеся этого происшествия.
— Как ты считаешь, — спросила Рита Кеттеринга, ознакомившись с газетным сообщением, — стоит нам поразнюхать насчет этих убиенных?
— Может быть, какое-то расследование и стоит провести, сейчас не это главное. Перу — вот где собака зарыта.
— Согласен, — сказал Партридж, — к тому же Перу упоминалось и раньше.
Он вспомнил свой разговор с Мануэлем Леоном Семинарио, владельцем и редактором выходящей в Лиме газеты “Эсцена”. Семинарио не сказал тогда ничего конкретного, однако заметил: “Сейчас похищение стало в Перу почти средством к существованию”.
— Нам известно об участии Перу, ну и что, — сказала Рита, — ведь мы же не знаем наверняка, что заложники вывезены из США, не забывай об этом.
— А я и не забываю, — ответил Партридж. — Дон, ты закончил?
Кеттеринг кивнул:
— Я заручился согласием управляющего банком дать интервью перед камерой, может быть, сегодня, чуть позже. Он понимает, что может получить по шапке от владельцев банка, но он славный старикан, с высокоразвитым чувством долга, и говорит, что согласен рискнуть. Если хочешь, Гарри, я могу взять и это интервью.
— Конечно. Ведь это твой материал. — Партридж обернулся к Рите:
— Богота отменяется. Я лечу в Лиму. И хочу попасть туда завтра на рассвете.
— Что же мы будем включать в передачи?
— Все, что нам известно, и быстро об этом сообщать. Точные сроки оговорим с Лэсом и Чаком, но я хотел бы, если можно, оказаться в Перу за двадцать четыре часа до выхода в эфир нашей информации, так как потом туда нагрянет армия других корреспондентов. — Он продолжал:
— Начнем работать прямо сейчас и будем сидеть всю ночь до тех пор, пока не составим передачу. Собери совещание группы в полном составе к… — Партридж взглянул на часы: 15.15, — …к пяти часам вечера.
— Слушаюсь, сэр! — с улыбкой произнесла Рита, любившая действовать, а не сидеть сложа руки.
В этот момент на ее столе зазвонил телефон. Сказав: “Алло!”, она зажала трубку ладонью и прошептала Партриджу:
— Это тот самый человек, который пытается дозвониться до тебя целый день.
Партридж взял трубку.
— Гарри Партридж слушает.
— Не обращайтесь ко мне по имени в течение всего разговора. Ясно? — Голос на другом конце провода звучал приглушенно — наверняка специально, — но все же Партридж узнал своего знакомого адвоката, связанного с кругами организованной преступности.
— Ясно.
— Вы меня узнаете?
— Да.
— Я звоню из телефона-автомата, чтобы разговор не могли засечь. И еще: если когда-нибудь вы вздумаете ссылаться на меня как на источник информации, я под присягой покажу, что вы лжете, и буду все отрицать. Это тоже ясно?
— Да.
— Я рисковал шкурой, чтобы раздобыть эти сведения, и если это дойдет до определенных лиц, то может стоить мне жизни. Посему, когда наш разговор закончится, мой долг будет оплачен сполна. Понятно?
— Совершенно понятно.
Трое находившихся в комнате притихли и впились взглядом в Партриджа, который один мог слышать приглушенный голос в телефонной трубке.
— Некоторые из моих клиентов имеют связи в Латинской Америке.
“Связи с торговцами наркотиками”, — подумал Партридж, но вслух этого не произнес.
— Я уже говорил, они никогда бы не стали впутываться в такое дело, о котором вы меня расспрашивали, но до них доходят кое-какие слухи.
— Понимаю, — сказал Партридж.
— Ну так слушайте и учтите, что информация надежная, за это я ручаюсь. Людей, которых вы разыскиваете, вывезли из Соединенных Штатов в прошлую субботу, сейчас их содержат под охраной в Перу. Усвоили?
— Усвоил. Можно один вопрос?
— Нет.
— Назовите имя, — взмолился Партридж. — Кто за этим стоит? Кто их там держит?
— До свидания.
— Подождите, ради Бога, подождите! Хорошо, не называйте имени, прошу вас только об одном: я сам произнесу имя, и если я ошибаюсь, дайте мне каким-то образом это понять. Если я прав, промолчите. Согласны?
Пауза, затем:
— Только быстро.
Партридж набрал полные легкие воздуха и выдохнул:
— “Сендеро луминосо”.
На другом конце провода — ни звука. Потом раздался щелчок: абонент повесил трубку.

Глава 11

Вскоре после того как в темном сарае к Джессике вернулось сознание, а затем выяснилось, что ее, Никки и Энгуса держат заложниками в Перу, Джессика решила не давать никому пасть духом. Она сознавала, что без этого они не продержатся, а им надо было ждать и надеяться на спасение.
Если они потеряют надежду и дадут волю отчаянию, то могут сломаться и в конце концов погибнуть.
Энгус был человек мужественный, но слишком старый и физически слабый — он мог в лучшем случае “подставить плечо”. Ему необходимо было черпать силы у Джессики. Но главной заботой Джессики, как всегда, был Никки.
Даже если этот кошмарный сон окончится благополучно — а другой мысли Джессика просто не допускала, — он может на всю жизнь оставить след на психике Никки. Джессика была преисполнена решимости воспрепятствовать этому во что бы то ни стало. Она будет внушать Никки — а если понадобится, то и Энгусу, — что они должны любой ценой сохранять уважение к себе и не ронять собственного достоинства.
И она знала, как этого добиться. Она окончила специальные курсы — некоторые из ее друзей отнеслись к этому как к глупой причуде. Она пошла на курсы вместо Кроуфорда, у которого не было времени. По мнению Джессики, кто-то из их семьи обязан был это сделать, и она стала учиться сама.
“Спасибо вам, бригадир Уэйд, и да хранит вас Бог! Когда я посещала тренировки и слушала лекции, думала ли я, что ваша наука пригодится мне в жизни”.
Во время корейской войны бригадир Седрик Уэйд был сержантом британской армии, позднее его повысили в чине. Выйдя в отставку, он поселился в Нью-Йорке и вел курсы по борьбе с терроризмом для ограниченного числа слушателей. Он завоевал такой авторитет, что время от времени ему присылали учеников из американской армии.
Бригадир Уэйд обучил Джессику и остальных еще одному искусству — искусству ближнего рукопашного боя (вид борьбы, где даже тщедушный, небольшого роста человек, если он владеет определенными навыками, может разоружить противника, ослепить его, сломать ему ногу, руку или шею). Джессика оказалась восприимчивой, способной ученицей.
За время пребывания в Перу Джессика не раз имела возможность применить на практике свои навыки рукопашного боя, но всякий раз удерживала себя, понимая, что это неоправданный риск. Пусть лучше о ее способностях никто не подозревает до поры до времени, а в решающий момент — если таковой возникнет — она ими воспользуется.
Но в Нуэва-Эсперансе такой момент все не подворачивался. Казалось, он не наступит никогда.
В первые жуткие минуты, когда Джессику, Никки и Энгуса бросили в разгороженные клетки, Джессика расплакалась, услышав рыдания Никки, — мозг ее отказывался работать, и она находилась в состоянии психического шока, с которым не могли справиться никакие доводы разума. И Джессика поддалась отчаянию.
Но ненадолго.
Не прошло и десяти минут, как Джессика тихо окликнула Никки:
— Никки, ты меня слышишь?
Последовало молчание, затем Никки сдавленным голосом произнес:
— Да, мам. — И подошел к перегородке между камерами. Несмотря на полутьму, мать с сыном уже могли видеть друг друга, хотя не могли друг до друга дотронуться.
— С тобой все в порядке? — спросила Джессика.
— Кажется, да. — Затем дрогнувшим голосом:
— Мне здесь не нравится.
— Милый, мне тоже. Но пока мы не можем ничего предпринять — придется потерпеть. Все время тверди себе, что папа и много других людей нас ищут. — Джессика надеялась, что ее голос звучал ободряюще.
— Я слышу тебя, Джесси. Никки, тебя тоже. — Это был Энгус, подавший слабый голос из своей камеры, самой дальней от Джессики. — Будем верить, что мы отсюда выберемся. И мы выберемся.
— Энгус, постарайся отдохнуть.
Джессика вспомнила, как Мигель избил его в хижине, вспомнила тяжелый переход через джунгли, когда Энгус упал, долгую переправу в лодке и, наконец, оказанное им сопротивление здесь.
Не успела она договорить, как послышались шаги и из тени возникла фигура. Это был один из вооруженных охранников, сопровождавших их в поездке, — коренастый, усатый мужчина по имени Рамон — его имя они узнают позже. В руке он держал автомат.
В хижине постоянно дежурил часовой — смена караула происходила раз в четыре часа.
Пленники быстро поняли, что не все часовые одинаково строги. Проще всего было с Висенте, который помог Никки в грузовике и по приказу Мигеля перерезал веревки у них на руках. Висенте разрешал им разговаривать сколько угодно, лишь время от времени жестами приказывая говорить тише. Самым непреклонным был Рамон, категорически запрещавший любые разговоры; остальные стражники представляли собой нечто среднее.
Когда они могли переговариваться, Джессика рассказывала Никки и Энгусу о курсах по борьбе с терроризмом, об испытаниях, которым подвергался бригадир Уэйд, и о его наставлениях. Никки завораживали эти рассказы, вероятно, потому, что служили единственным развлечением в монотонности заточения. Для жизнерадостного, бойкого одиннадцатилетнего мальчика столь однообразное течение жизни было жестокой пыткой; по несколько раз на дню Никки спрашивал:
— Мам, как ты думаешь, что сейчас делает папа, чтобы нас отсюда вызволить?
Всякий раз Джессика призывала на помощь всю свою фантазию, однажды она сказала:
— Папа знаком со многими-многими людьми, и любого из них он может попросить о содействии. Я не сомневаюсь, что он уже поговорил с президентом, и тот бросил на наши поиски самые лучшие силы.
В другие времена Джессика никогда бы не позволила себе подобного тщеславия. Но сейчас главным для нее было поддержать в Никки надежду.
Джессика настояла на том, чтобы все трое придерживались правил бригадира Уэйда. Когда кому-то надо было в туалет, остальные деликатно отворачивались. На второй день, опять-таки под руководством Джессики, они начали заниматься гимнастикой.
Прошло несколько дней, и у них сложился определенный, однообразно тягостный распорядок жизни. Три раза в день им приносили поесть — пища была жирной и невкусной: в основном маниока, рис и лапша. В первый день Никки подавился кислым жиром, а Джессику чуть не вырвало, однако голод взял свое, и они превозмогли отвращение. Каждые двое суток приходила индианка для того, чтобы вынести и опорожнить “санитарные” ведра. Вряд ли она их мыла, в лучшем случае ополаскивала; когда ведра водворялись на место, от них исходило такое же зловоние. Питьевую воду в пластиковых бутылках подавали в каждую камеру, иногда ставили ведро с водой для умывания. Охранники жестами предупреждали пленников, что эту грязно-коричневую воду пить нельзя.
Никки держался если и не очень бодро, то по крайней мере стабильно, а когда первый шок миновал, то он стал относиться к происходящему даже с долей юмора. Еще в Нью-Йорке, занимаясь благотворительной деятельностью по оказанию помощи обездоленным, Джессика замечала, что дети переносят невзгоды легче, чем взрослые. “Возможно, — думала она, — все дело в детском мышлении — более простом и непосредственном; а возможно, дети психологически взрослеют, оказываясь в тяжелой ситуации. Что касается Никки, то, так или иначе, он держался молодцом”. Он начал пытаться завязывать разговоры с охранниками. Никки знал испанский на уровне азов, но, если собеседник проявлял терпение и доброжелательность, ему удавалось обменяться с ним парой реплик и кое-что узнать. Самым общительным был Висенте.
От Висенте они узнали о предстоящем отъезде “доктора” — наверняка это был Порезанный; Висенте полагал, что он “едет домой в Лиму”. Однако “медсестра” — девица с кислой физиономией по имени Сокорро — оставалась с ними.
Как-то раз они рассуждали вслух, почему Висенте не такой, как другие охранники, — гораздо добрее. Джессика предостерегла Никки и Энгуса:
— Не так уж он отличается от остальных. Висенте один из тех, кто привез нас сюда и держит в заключении, нельзя об этом забывать. Правда, он менее жесток и злобен, чем другие, поэтому на их фоне он и кажется добрым.
У Джессики было еще несколько соображений по этому поводу, но она решила приберечь их до другого раза. Неизвестно, сколько тягостных дней ждет их впереди — еще понадобятся свежие темы для размышления и разговоров. А пока она добавила:
— Но раз уж он такой, какой есть, давайте этим пользоваться.
Джессика сказала Никки — пусть спросит Висенте, разрешается ли им выходить из камер подышать воздухом. В ответ Висенте лишь помотал головой. Тогда Джессика попросила передать Сокорро, что они хотят ее видеть. Никки старался изо всех сил, но опять Висенте только помотал головой — вероятно, это означало, что их просьба вряд ли будет передана.
Джессику удивляла бойкость, с какой Никки объяснялся по-испански — ведь школьный курс испанского языка начался всего несколько месяцев назад. Когда она сказала ему об этом, Никки объяснил, что два его школьных друга были иммигрантами с Кубы и все время болтали по-испански на спортивной площадке.
— Ну а мы слушали и кое-чего нахватались… — Помолчав, Никки хихикнул. — Мам, тебе это не понравится, но они знают всякие ругательства. Они и нас научили.
— А оскорбительные словечки ты тоже знаешь? — спросил Энгус.
— Конечно, дед.
— Научи-ка меня. На всякий случай — вдруг они мне здесь пригодятся.
— Вряд ли мама позволит…
— Валяй, — сказала Джессика. — Я не против.
Она была счастлива услышать, как Никки расхохотался.
— Ладно, дед. Если захочешь кого-нибудь по-настоящему припечатать, то скажешь… — Никки подошел к перегородке и что-то прошептал деду.
“Ну вот, — думала Джессика, — нашелся еще один способ коротать время”.
Однако в тот день Сокорро все же появилась.
Сморщив нос от едкого запаха, она остановилась у входа в сарай и внимательно оглядела камеры — ее изящная, маленькая фигурка отчетливым силуэтом вырисовывалась в дверном проеме.
— Мы знаем, что вы медсестра, Сокорро, — поспешила сказать Джессика. — Потому-то вы и заступились за нас, попросив развязать нам руки, а перед этим дали шоколад.
— Не медсестра, а фельдшер, — бросила Сокорро. Плотно сжав губы, она приблизилась к камерам.
— Это не имеет значения, по крайней мере здесь, — сказала Джессика. — Сейчас, с отъездом доктора, вы единственный сведущий в медицине человек.
— Не морочь мне голову, все равно ничего не добьешься. Вы меня звали. Зачем?
— Вы уже доказали, что хотите сохранить нам жизнь и здоровье. Если мы не выйдем отсюда на свежий воздух, хотя бы ненадолго, мы все тяжело заболеем.
— Вы должны оставаться в помещении. Они не хотят, чтобы вас видели.
— Но почему? И кто такие “они”?
— Это не твое дело, и ты не имеешь права задавать вопросы.
— Но у меня есть право матери заботиться о моем сыне, — запальчиво возразила Джессика, — а также об отце моего мужа, старом человеке, с которым обращаются по-скотски.
— И поделом. Болтлив не в меру. Да и ты тоже. Интуиция подсказала Джессике, что неприязнь Сокорро во многом напускная. Она решила сделать ей комплимент:
— У вас прекрасный английский. Вы, должно быть, долго прожили в Америке.
— Не твоего ума… — Сокорро замолчала и пожала плечами. — Три года. Ненавижу Америку. Порочная, гнилая страна.
— Мне кажется, на самом деле вы так не думаете, — осторожно сказала Джессика. — Я полагаю, к вам хорошо там относились, и сейчас вам приходится через силу нас ненавидеть.
— Думай как хочешь, — бросила Сокорро, выходя из сарая, в дверях она обернулась. — Постараюсь, чтобы у вас было больше воздуха. — Ее губы скривились в подобие улыбки. — А то еще охранники разболеются.
На следующий день пришли двое мужчин с инструментами. Они вырезали несколько квадратов в стене напротив камер. Помещение залил яркий свет, и трое пленников теперь хорошо видели друг друга и могли рассмотреть часового. В сарай ворвался свежий воздух, чувствовалось даже легкое дуновение, благодаря которому зловоние почти выветрилось.
Но отвоеванные свет и воздух были пустяком по сравнению с теми мучениями, которые ждали их впереди. Джессика и не подозревала, сколь тяжелое испытание уже нависло над ними.

Глава 12

Через несколько дней после того, как пленники были под охраной доставлены в Нуэва-Эсперансу, Мигель получил несколько письменных приказов от “Сендеро луминосо” из Аякучо. Их привез нарочный, приехавший на грузовике, — пятьсот миль извилистой дороги заняли у него два дня, так как приходилось преодолевать опасные горные перевалы и ползти по заболоченным джунглям. Кроме того, он доставил специальное оборудование.
Самый важный приказ касался видеозаписи. К инструкции прилагался сценарий, отступать от которого категорически запрещалось. За выполнением задания обязан был лично проследить Мигель.
Другая инструкция подтверждала, что в услугах Баудельо больше не нуждаются. Он должен вместе с курьером отбыть на грузовике в Аякучо, а оттуда вылететь в Лиму. Грузовик вернется в Нуэва-Эсперансу через несколько дней, чтобы привезти новые запасы продовольствия и забрать видеокассету с записью.
Сообщение о том, что Баудельо возвращается в Лиму, не было неожиданностью для Мигеля, однако не понравилось ему. Во-первых, бывший врач слишком много знал. Во-вторых, он, конечно, опять запьет, а спиртное развязывает язык. Стало быть, Баудельо ставил под угрозу не только существование их малочисленного гарнизона, но — что было гораздо важнее для Мигеля — его собственную безопасность.
В другой ситуации он бы велел Баудельо пойти с ним в джунгли, откуда вернулся бы один. Однако “Сендеро луминосо”, славившаяся своей беспощадностью, могла жестоко расправиться с чужаком, убившим ее человека, каковы бы ни были на то причины.
Мигель все-таки отправил с курьером секретную депешу, где в самых прямых выражениях объяснил, какими последствиями чревато возвращение Баудельо в Лиму. “Сендеро” быстро примет решение. Мигель почти не сомневался, что оно будет однозначным.
Но кое-что его все-таки порадовало. Одна из инструкций гласила: “заботиться о здоровье всех трех заложников до поступления новых указаний”. Формулировка “всех трех заложников” свидетельствовала о том, что руководство “Сендеро”, знавшее о случившемся из газет, одобрило решение Мигеля похитить старика вопреки первоначальному плану.
Мигель стал осматривать аппаратуру для видео— и звукозаписи, доставленную из Аякучо. Она включала “камкордер” фирмы “Сони” с кассетами, треножник, комплект осветительных ламп и генератор на 110 вольт, работавший на бензине. Мигелю не раз приходилось записывать интервью с похищенными, и он умел обращаться с этой техникой.
Однако он предвидел, что ему будет трудно сладить с женщиной, а значит, потребуется посторонняя помощь и жесткие меры, чтобы заставить ее повиноваться. В помощники он выбрал Густаво и Рамона — он уже имел случай убедиться, что оба не церемонились с пленниками и сейчас не станут распускать сопли, какое бы наказание им ни пришлось применить.
Мигель решил, что сеанс видеозаписи состоится завтра утром.

С рассветом Джессика принялась за работу.
Вскоре после того как она, Энгус и Никки пришли в сознание, уже будучи в Перу, они обнаружили, что почти все содержимое их карманов, включая деньги, изъято. Осталось лишь несколько канцелярских скрепок, расческа Джессики и маленькая записная книжка Энгуса, которая лежала в заднем кармане его брюк и при обыске просто не была замечена. Под подкладкой куртки Никки они обнаружили шариковую ручку, завалившуюся туда сквозь дырку в кармане.
По настоянию Джессики записная книжка и ручка были тщательно спрятаны и извлекались из тайника только тогда, когда на дежурстве был кто-нибудь из “добрых”.
Вчера к Джессике перекочевали записная книжка Энгуса и шариковая ручка Никки.
Перегородки между клетками не позволяли пленникам что-либо передавать друг другу, однако Висенте, дежуривший в тот день, услужливо взял книжку с ручкой и отдал Джессике.
Джессика намеревалась набросать портреты тех, с кем ей за это время пришлось столкнуться, пока в памяти были еще свежи их черты. Она не была профессиональной художницей, но неплохо рисовала и не сомневалась, что ее портретные наброски будут более или менее соответствовать оригиналу, если, конечно, ей когда-нибудь доведется использовать их для опознания похитителей и остальных негодяев, так или иначе причастных к их нынешней беде.
Первый рисунок, над которым она трудилась со вчерашнего дня, изображал высокого, лысеющего, самоуверенного человека — Джессика увидела его, придя в сознание в первой темной хижине. Хотя в тот момент ее мысли еще путались, она все же помнила свою отчаянную мольбу: “Помогите.., пожалуйста, помогите.., скажите кому-нибудь…” Она ясно видела, что человек вдруг испугался, но потом так ничего и не сделал, о чем свидетельствовало их нынешнее положение.
Кто он такой? И почему там оказался? Раз он там был, значит, он связан со всей этой историей, и Джессика была уверена, что он американец. Даже если она ошиблась, все равно в один прекрасный день ее рисунок поможет его отыскать.
Когда набросок был закончен, на нем можно было узнать пилота, капитана Дениса Андерхилла.
Заслышав звуки шагов снаружи, Джессика поспешно сложила листок с рисунком и сунула его в лифчик. Ручку и записную книжку она спрятала под тонким матрацем на своих нарах.
Почти в ту же секунду появились Мигель, Густаво и Рамон. Все трое несли аппаратуру, которую Джессика сразу узнала.
— О нет! — крикнула она Мигелю. — Вы напрасно потеряете время, если станете это устанавливать. Никакой видеозаписи не будет — на наше содействие можете не рассчитывать.
Мигель не обратил на ее слова никакого внимания. Он не спеша установил “камкордер” на треножник и расставил лампы, подключив их через удлинитель. Шнур удлинителя тянулся из двери наружу, откуда донеслось тарахтение генератора. В следующее мгновение пространство перед тремя камерами ярко осветилось — лампы были направлены на стул, стоявший напротив “камкордера”.
Все так же неторопливо Мигель подошел к клетке Джессики. Голос его был холоден и тверд.
— Ты точно выполнишь все, что я тебе прикажу, сука. — И он протянул ей три написанные от руки странички. — Здесь то, что ты должна сказать, не убавляя, не прибавляя и не перевирая ни единого слова.
Джессика взяла листки, пробежала их глазами и, разорвав на мелкие кусочки, выбросила обрывки в щели между бамбуковыми прутьями.
— Сказала — не буду, значит, не буду. Мигель ничего не ответил — лишь посмотрел на Густаво, стоявшего рядом. И кивнул:
— Давай сюда мальчишку.
Джессика, еще секунду назад преисполненная решимости, при этих словах содрогнулась от страшного предчувствия.
Она увидела, как Густаво открыл замок, висевший на клетке Никки. Войдя внутрь, он схватил Никки, вывернул ему руку, вытолкал мальчика из клетки и подвел к камере Джессики. Никки, хоть и был явно напуган, молчал.
Джессику охватила паника, с нее полил пот.
— Что вы задумали? — спросила она звенящим голосом.
Ответа не последовало.
Рамон принес стул из другого конца сарая, где обычно сидел вооруженный караульный. Густаво пихнул Никки на стул, и двое мужчин стали привязывать его к стулу веревкой. Перед тем как связать Никки руки, Густаво расстегнул ему рубашку, Рамон тем временем раскуривал сигарету.
Поняв, что сейчас произойдет, Джессика закричала, обращаясь к Мигелю:
— Подождите! Наверное, я поторопилась. Пожалуйста, подождите! Давайте поговорим!
Мигель не ответил. Наклонившись, он поднял с пола несколько клочков бумаги, которые бросила Джессика.
— Целых три страницы, — сказал он. — К счастью, я предвидел, что ты можешь выкинуть какой-нибудь идиотский фокус, поэтому дал тебе копию. Однако ты сама определила число. — Он подал знак Рамону, показывая ему три пальца. — Queme lo bien… tres veces.[63]
Рамон затянулся, докрасна раскуривая сигарету. Затем, как будто отрепетировав заранее, быстрым движением вынул сигарету изо рта и прижал горящий конец к груди Никки. На мгновение мальчик онемел от неожиданности. Потом завопил от обжигающей, нестерпимой боли.
Джессика тоже закричала — диким голосом, со слезами, умоляя прекратить пытку, уверяя Мигеля, что она сделает все, что он скажет.
— Все! Все что угодно! Только скажите что! Но прекратите! Умоляю, прекратите!
Энгус бил кулаками о перегородку и тоже что-то кричал. В общем гвалте можно было расслышать лишь отдельные слова:
— Мерзавцы! Трусы! Вы же звери, нелюди! Рамон наблюдал за происходящим с легкой усмешкой. Он снова взял сигарету в зубы и сделал несколько глубоких затяжек, опять раскуривая ее докрасна. Когда сигарета как следует разгорелась, он еще раз прижег Никки грудь — уже в другом месте. И проделал то же в третий раз — Никки кричал уже во весь голос. Теперь его вопли и рыдания сопровождались запахом паленого мяса.
Мигель оставался холодно безучастным и внешне безразличным.
После третьего прижигания, выждав, чтобы шум немного утих, он объявил Джессике:
— Сядешь перед камерой и по моему сигналу начнешь говорить. Я переписал твою речь на карточки. Там то же, что ты только что прочла; карточки будут держать у тебя перед глазами. И чтобы все точно — слово в слово. Поняла?
— Да, — тупо ответила Джессика, — поняла. Услышав ее голос, срывающийся и хриплый, Мигель приказал Густаво:
— Дай ей воды.
— Не надо… — запротестовала Джессика, — лучше помогите Никки, сделайте что-нибудь с ожогами. Сокорро знает…
— Заткнись! — рявкнул Мигель. — Будешь приставать, мальчишке опять достанется. Он будет сидеть так, как сидит. Попробуй только еще раз вякнуть! — Мигель метнул взгляд в сторону тихонько всхлипывавшего Никки. — И ты заткнись! — Мигель повернул голову. — Рамон, держи наготове покер.[64]
— Si, jefe[65], — кивнул Рамон. Он затянулся, и конец сигареты вновь стал ярко-красным.
Джессика закрыла глаза. Она думала о том, к чему привела ее несговорчивость. Возможно, когда-нибудь Никки простит ее. И тут ее внезапно осенило.
Дома в Ларчмонте, во время их разговора в тот вечер накануне похищения, Кроуф рассказывал про сигналы, которые заложник, если его записывают на видео, может тайно передать. Главное, чтобы эти сигналы могли распознать дома. Кроуф вбил себе в голову, что в один прекрасный день его похитят и заставят говорить перед камерой. Однако нежданно-негаданно в этой роли оказалась Джессика, и теперь она изо всех сил пыталась восстановить в памяти эти сигналы, зная, что Кроуф увидит запись… Что же там было?
Она начала вспоминать разговор в Ларчмонте — а она всегда отличалась хорошей памятью… Кроуф говорил: “Если я облизну губы, это значит: то, что я делаю, я делаю против воли. Не верьте ни единому моему слову… Если я потру или просто дотронусь до мочки правого уха, значит: похитители хорошо организованы и отлично вооружены… До левой мочки — охрана здесь не всегда на высоте. Неожиданное нападение может увенчаться успехом… Кроуф говорил, что есть и другие сигналы, но не уточнил, какие именно. Значит, придется обойтись тремя, вернее, двумя, поскольку дотронуться она сможет только до одной мочки.
Густаво велел Джессике выходить. Ей хотелось броситься к Никки, но Мигель злобно смотрел исподлобья, а Рамон закурил новую сигарету. Встретившись глазами с Никки, Джессика увидела, что он все понял.
По указанию Густаво она опустилась на стул, стоявший под софитами, лицом к “камкордеру”. Густаво дал ей воды, и она покорно отпила несколько глотков.
Заявление, которое ей предстояло зачитать, было написано крупными буквами на двух карточках — их держал перед ней Густаво. Мигель подошел к “камкордеру” и наклонился к глазку.
— Когда я махну рукой, начинай, — приказал он. Он подал сигнал, и Джессика заговорила, стараясь, чтобы голос звучал ровно:
— С нами обращаются хорошо, по справедливости. Сейчас, когда нам объяснили причину нашего похищения, мы понимаем, что оно было действительно необходимо. Кроме того, нам сказали, как легко наши американские друзья могут способствовать нашему благополучному возвращению домой. Для того чтобы нас отпустили…
— Стоп!
Лицо Мигеля пылало, каждая черта выражала злость.
— Сука! Читаешь, будто это список белья из прачечной — без всякого выражения, специально, чтобы тебе не поверили, поняли, что тебя принудили; думаешь, я тебя не раскусил…
— Но меня же действительно принудили! — Вспышка гнева, в которой Джессика в следующую секунду уже раскаивалась.
Мигель подал знак Рамону, и горящая сигарета прижгла грудь Никки — тот снова взвыл.
Почти теряя рассудок, Джессика вскочила со стула.
— Нет! Не надо больше! — взмолилась она. — Я постараюсь получше!.. Так, как вы хотите!.. Обещаю!
Слава Богу, на этот раз второго прижигания не последовало.
Мигель вставил в “камкордер” чистую кассету и указал Джессике на стул. Густаво дал ей еще воды. Минуту спустя она начала все сначала.
Собравшись с силами, она постаралась, чтобы первые фразы прозвучали как можно убедительнее, затем продолжала:
— Для того чтобы нас отпустили, вам лишь надлежит выполнить — быстро и точно — инструкции, прилагаемые к этой записи…
После слова “инструкции” Джессика облизнула губы. Она понимала, что подвергает опасности не только себя, но и Никки, однако уповала на то, что движение выглядело естественно и осталось незамеченным. Судя по тому, что возражений не последовало, так оно и было; теперь Кроуф и остальные поймут, что она произносит чужие слова. Несмотря на только что пережитое, она почувствовала удовлетворение и продолжала читать текст по карточкам, которые держал Густаво:
— …но помните, если вы нарушите эти инструкции, никого из нас вы больше не увидите. Никогда. Умоляем вас, не допустите этого…
Интересно, что там за инструкции — какую цену запрашивают за их свободу похитители? Однако времени у нее остается совсем мало — как же быть со вторым сигналом? Какую мочку теребить — левую или правую?.. Какую?
Бандиты были действительно хорошо вооружены, а возможно, и хорошо организованы, но охрана не всегда была на высоте: по ночам караульные, как правило, спали — частенько доносился их храп… Приняв решение, Джессика подняла руку и как бы невзначай почесала левую мочку. Удалось! Никто не обратил внимания! И Джессика произнесла заключительную фразу:
— Мы будем ждать, рассчитывая на вас, в надежде на то, что вы примете правильное решение и…
Через несколько секунд запись была окончена. Джессика с облегчением закрыла глаза, а Мигель выключил лампы и направился к двери — легкая улыбка удовлетворения играла на его лице.

Сокорро появилась только через час — час физических мучений для Никки и моральных — для Джессики и Энгуса: они слышали, как стонет на своих нарах Никки, а подойти к нему не могли. Джессика и словами, и жестами умоляла охранника выпустить ее из клетки и позволить быть рядом с Никки, и тот, хоть и не говорил по-английски, понял, о чем она просит. Он помотал головой и твердо ответил: “No se permite”.[66]
Джессику захлестнуло чувство вины.
— Родной мой, прости меня, — сказала она Никки. — Если бы я знала, что они на это пойдут, я бы тут же согласилась. Мне и в голову не могло прийти…
— Не беспокойся, мамочка. — Несмотря на боль, Никки пытался ее ободрить. — Ты не виновата.
— Никто не мог предположить, что эти варвары способны на такое, Джесси, — донесся голос Энгуса из дальней клетки. — Очень больно, старина?
— Побаливает. — Голос Никки дрогнул.
— Позовите Сокорро! Медсестру! — опять взмолилась Джессика. — Понимаете? Сокорро!
На сей раз караульный даже не повернул головы. Он, не отрываясь, читал комиксы.
Наконец появилась Сокорро, как видно, по своей воле.
— Пожалуйста, помогите Никки, — попросила ее Джессика. — Ваши друзья прижгли ему грудь.
— Значит, сам напросился.
Сокорро знаком велела охраннику открыть клетушку Никки и вошла туда. Увидев четыре ожога, она поцокала языком, затем повернулась и вышла из камеры; охранник запер за ней дверь.
— Вы вернетесь? — крикнула Джессика.
Сокорро хотела было по своему обыкновению сказать что-то грубое. Но передумала, коротко кивнула и ушла. Через несколько минут она вернулась, неся ведро, кувшин с водой и сверток, в котором оказались тряпки и марля.
Через перегородку Джессика наблюдала за тем, как Сокорро заботливо промывает ожоги. Никки морщился и вздрагивал, но ни разу не вскрикнул. Промокнув ожоги марлей, Сокорро наложила на каждый повязку — марлевую подушечку, закрепленную пластырем.
— Спасибо, — с опаской сказала Джессика. — Вы все сделали, как надо. Я могу спросить…
— Ожоги второй степени — они заживут.
— А нельзя ли как-нибудь облегчить боль?
— Тут не больница. Пусть терпит. — Сокорро повернулась к Никки, лицо ее было серьезно, голос суров. — Сегодня надо лежать смирно, мальчик. Завтра болеть будет меньше.
— Пожалуйста, можно мне к нему? Ему всего одиннадцать лет, я же его мать. Можно нам побыть вместе, хотя бы два-три часа?
— Я спрашивала Мигеля. Он сказал — нет.
И Сокорро удалилась.
Какое-то время все молчали, затем Энгус ласково сказал:
— Я бы очень хотел сделать что-нибудь для тебя, Никки. Жизнь несправедлива. Ты этого не заслужил. Пауза. Потом:
— Дед?
— Да, мой мальчик?
— Ты можешь кое-что сделать.
— Для тебя? Что, скажи.
— Расскажи мне про песни второй мировой войны. А одну какую-нибудь спой, пожалуйста.
Глаза Энгуса наполнились слезами. Он понял все значение этой просьбы.
Никки обожал песни и музыку, и иногда летними вечерами в коттедже Слоунов, стоявшем на берегу озера неподалеку от Джонстауна в штате Нью-Йорк, дед с внуком вели беседы и слушали песни второй мировой войны, которые в тяжелые времена поддерживали поколение Энгуса. Никки никогда не надоедали эти разговоры, и сейчас Энгус изо всех сил пытался вспомнить привычные слова.
— Те из нас, кто служил в военно-воздушных силах, Никки, бережно хранили коллекции пластинок на семьдесят восемь оборотов… Они исчезли давным-давно.., ты-то их никогда, верно, и не видел…
— Видел однажды. Такие же есть у отца одного моего друга. Энгус улыбнулся. Они оба помнили, что точно такой же разговор состоялся несколько месяцев назад.
— Как бы там ни было, каждый из нас собственноручно перевозил эти пластинки с одной базы на другую — из-за того, что они легко бились, никто не вверял их в чужие руки. Мы жили оркестровой музыкой: Бенни Гудмен, Томми Дорси, Гленн Миллер. А певцы… Фрэнк Синатра, Рэй Эберли, Дик Хеймз. Мы заслушивались их песнями и сами напевали их в душе.
— Спой одну, дед.
— Господи, вряд ли у меня получится. У меня уж и голос дребезжит.
— Попробуй, Энгус, — горячо попросила Джессика. — А я, если смогу, подпою.
Энгус напряг память. Была ли у Никки любимая песня? Вспомнил — была. Взяв дыхание, он начал, взглянув на охранника — вдруг заставит замолчать. Но тот как ни в чем не бывало продолжал листать комиксы.
Когда-то Энгус недурно пел, однако сейчас голос его одряхлел, как и он сам. Но слова отчетливо всплывали в памяти… К нему присоединилась Джессика, непонятно каким образом вспомнив те же строки. А минуту спустя тенорком вступил Никки.
Годы как будто свалились с плеч Энгуса. У Джессики приподнялось настроение. А у Никки, пусть ненадолго, утихла боль.

Глава 13

Как только в среду днем Гарри Партридж объявил о своем решении вылететь в Перу на следующий день рано утром, в группе поиска началась лихорадочная деятельность.
Решение Партриджа — открыть шлюзы информации примерно через тридцать шесть часов после его отъезда — повлекло за собой совещания и консультации, во время которых был выработан и одобрен приоритетный план телепередач на следующие три дня.
Первым делом необходимо было подготовить и частично записать репортаж, который будет вести Партридж, — гвоздь программы “Вечерних новостей” в пятницу. Репортаж должен включать все новые факты, касающиеся семьи Слоунов: Перу и “Сендеро луминосо”; террорист Улисес Родригес, он же Мигель; гробы и гробовщик Альберто Годой; банк Амазонас-Америкен и инсценированное убийство-самоубийство Хосе Антонио Салаверри и Хельги Эфферен.
Однако прежде чем начать подготовительную работу, Гарри Партридж зашел к Кроуфорду Слоуну в его кабинет на четвертом этаже. Партридж неизменно считал своим долгом сообщать прежде всего Слоуну о любом новом успехе или замысле.
Похищение произошло тринадцать дней назад — все это время Кроуфорд Слоун продолжал работать, хотя порой казалось, что он действует чисто механически, в то время как его душа и мысли поглощены совершенно другим. Сегодня он выглядел более изможденным, чем когда-либо. У него сидели текстовик и выпускающий. Когда Партридж вошел, Слоун поднял голову:
— Я тебе нужен, Гарри?
Партридж кивнул, и Слоун обратился к коллегам:
— Не могли бы вы оставить нас одних? Мы закончим позже.
Слоун жестами пригласил Партриджа сесть.
— Что-то ты очень серьезный. Плохие вести?
— Боюсь, что да. Как мы выяснили, твою семью вывезли из страны. Их держат в Перу.
Слоун резко подался вперед, положив локти на стол; он провел рукой по лицу и проговорил:
— Я ожидал, вернее, боялся чего-то подобного. Ты знаешь, в чьих они руках?
— Мы думаем, в руках “Сендеро луминосо”.
— О Господи! Этих фанатиков!
— Кроуф, утром я вылетаю в Лиму.
— Я с тобой!
Партридж отрицательно покачал головой:
— Ты не хуже меня знаешь, что это невозможно, ничего хорошего из этого не выйдет. Кроме того, телестанция на это ни за что не согласится.
Слоун вздохнул, но спорить не стал.
— Есть предположения, чего хотят эти шакалы из “Сендеро”? — спросил он.
— Пока нет. Но я уверен, они дадут о себе знать. — Оба помолчали, затем Партридж сказал:
— Я назначил совещание группы на пять часов. Наверное, ты тоже захочешь присутствовать. После совещания большинство из нас будут работать всю ночь.
Он рассказал ему о том, что произошло сегодня днем, и о решении дать всю имеющуюся информацию в пятницу.
— Я приду на совещание, — подтвердил Слоун, — и спасибо тебе. — Партридж встал, чтобы идти. — У тебя уже нет ни минуты?
Партридж заколебался. У него было полно дел и мало времени, но он чувствовал, что Слоуну необходимо поговорить. Он пожал плечами:
— Несколько минут погоды не сделают.
— Я толком не знаю, как это выразить, и вообще стоит ли затевать этот разговор, — после непродолжительной паузы смущенно сказал Слоун. — В общем, Гарри, я все пытаюсь понять, какие чувства ты испытываешь к Джессике. В конце концов, когда-то вы были близки.
Вот оно что: тайная мысль все-таки была высказана после стольких лет. Понимая всю важность этого разговора, Партридж тщательно взвешивал каждое слово:
— Да, Джессика мне небезразлична — отчасти потому, что когда-то, как ты выразился, мы были близки. Но главным образом я беспокоюсь о ней потому, что она твоя жена, а ты мой друг. Что касается наших давних отношений, они окончились в день вашей свадьбы.
— Наверное, сейчас случившееся побудило меня произнести это вслух, но я и раньше над этим задумывался.
— Знаю, Кроуф, а мне иногда хотелось сказать тебе то, что я только что сказал; кроме того, я никогда не таил на тебя обиды — ни за то, что ты женился на Джессике, ни за то, что сделал карьеру. Да и с какой стати? Но я всегда опасался, что если я тебе в этом признаюсь, ты все равно не поверишь.
— Скорее всего ты был прав. — Слоун задумался. — Но если это имеет для тебя какое-то значение, Гарри, сейчас я поверил.
Партридж кивнул. Главное было сказано, и теперь ему надо было идти. В дверях он обернулся:
— В Лиме я вывернусь наизнанку, Кроуф. Обещаю. У кабинета Слоуна Партридж заметил, что агент ФБР Отис Хэвелок, который мозолил глаза в течение всей недели после похищения, отсутствует. Партридж подошел к “подкове” и, сообщив Чаку Инсену о совещании группы поиска, заодно поинтересовался, куда делся фэбээровец.
— Он все еще тут околачивается, — сказал ответственный за выпуск, — хотя, думаю, занимается другими делами.
— Не знаешь, он сегодня появится?
— Понятия не имею.
Партридж надеялся, что фэбээровец будет “заниматься другими делами” до конца дня. Тогда было бы легче скрыть и сегодняшнюю работу, и завтрашний отъезд Партриджа, о котором знали лишь несколько человек на Си-би-эй. Разумеется, в пятницу — если о том, что в вечернем выпуске “Новостей” будут обнародованы новые факты, станет известно заранее — ФБР скорее всего потребует объяснений, и придется морочить им голову до вечернего эфира. К тому времени Партридж уже будет в Перу, но проблема ФБР должна быть предусмотрена.

К пяти часам на совещание группы собрались все. Среди присутствующих были также Лэс Чиппингем и Кроуфорд Слоун. Правда, Чак Инсен ушел через пятнадцать минут, так как до первого блока “Вечерних новостей” почти не оставалось времени, и его место занял другой выпускающий с “подковы”. Партридж сидел во главе длинного стола для совещаний, Рита Эбрамс — рядом. Айрис Иверли задержалась на несколько минут — она готовила блок новостей по похищению для сегодняшней передачи, разумеется, без последних материалов. Здесь был и Тедди Купер, который провел день с временно нанятыми “следователями”, по-прежнему не вылезавшими из редакций газет, пока, к сожалению, с нулевым результатом. Вошли Минь Ван Кань и два выпускающих — Норман Джегер и Карл Оуэне. Новым человеком за столом был Дон Кеттеринг. Присутствующим представили Джонатана Мони. Здесь же находились все помощники.
Партридж начал с подведения итогов дня, затем сообщил о своем намерении вылететь в Перу завтра на рассвете и о решении включить всю новую информацию в выпуск “Вечерних новостей” в пятницу.
— Я согласен со всем, что ты говоришь, Гарри, — прервал его Лэс Чиппингем, — но мне кажется, нам стоит пойти еще дальше — подготовить часовой спецвыпуск “Новостей” в продолжение вечерней программы в пятницу, где изложить всю историю похищения, включая последние материалы.
За столом пронесся гул одобрения, и шеф Отдела новостей продолжал:
— Напоминаю, что на девять вечера мы уже зарезервировали час самого выгодного времени. Похоже, ребята, вам тут на час хватит.
— Час — это минимум, — заверила его Рита Эбрамс.
Она только что просмотрела силуэт-интервью с Альберто Годоем и совсем свежее интервью Дона Кеттеринга с Эмилио Армандо, управляющим банком Америкен-Амазонас; оба материала привели ее в восторг.
После просмотра между Ритой, Партриджем и Кеттерингом вспыхнул спор, стоит ли сохранять инкогнито владельца похоронного бюро: ведь Годой добровольно придвинул лицо к свету и камере. Разоблачить Годоя было в интересах телестанции, в противном случае ей грозили неприятности. Однако с точки зрения этики нарушать изначальную договоренность они не имели права.
В конце концов они пришли к выводу, что Годой действовал, не осознавая последствий, а потому заключенный с ним договор должен быть соблюден. Подкрепляя слово делом, Партридж стер этот кадр, чтобы потом никто не смог воспользоваться вырезанными кусками пленки. Данная мера предосторожности не являлась противозаконной, поскольку была совершена до начала возможного официального расследования.
Все участники совещания понимали, что часовой спецвыпуск “Новостей” не встретит препятствий, так как час самого выгодного телевизионного времени в любом случае принадлежал Отделу новостей, а значит, согласовывать программу с руководством телестанции было не обязательно. На девять часов в пятницу был запланирован тележурнал “Что таится под заголовками”, его выпускающим обычно был Норман Джегер, который возобновит эту работу, как только закончится история с похищением. Про себя Чиппингем решил, что повременит с докладом Марго Ллойд-Мэйсон об изменениях в программе, а введет ее в курс дела в пятницу днем.
Из уже принятых решений вытекали и другие.
Партридж объявил, что Минь Ван Кань и звукооператор Кен О'Хара будут сопровождать его в Перу.
— Лэс, — сказала Рита, глядя на Чиппингема, сидевшего на другом конце стола, — для Гарри и остальных забронирован самолет компании “Лир”, вылетающий завтра из Тетерборо в шесть утра чартерным рейсом. Требуется твое согласие.
— Вы проверили… — Видя, как растут расходы, Чиппингем собирался спросить: а рейсового самолета точно нет? Но поймал на себе немигающий взгляд стальных глаз Кроуфорда Слоуна. — Одобряю, — буркнул он.
Было решено, что Рита останется в Нью-Йорке для координации работы по подготовке “Вечерних новостей” (выпускающая Айрис Иверли) и часового спецвыпуска (выпускающие — Джегер и Оуэне), запланированных на пятницу. В пятницу ночью Рита последует за Партриджем и другими членами команды в Лиму, а ее место в Нью-Йорке займет Норман Джегер.
Партридж, обсудивший этот вопрос с Чиппингемом накануне, сообщил, что после его отъезда нью-йоркскую группу поиска возглавит Дон Кеттеринг. Обязанности корреспондента по экономическим вопросам временно перекладываются на его помощника.
Однако, подчеркнул Партридж, ни в “Вечерних новостях” в пятницу, ни в часовом спецвыпуске, который покажут в тот же день позже, — а в обеих передачах он будет на экране, — не должно содержаться и намека на то, что он уже отбыл в Перу. Более того: если удастся выдать его выступление за “прямой эфир” — без явного обмана, разумеется, — тем лучше.
Конечно, избрав такую тактику, они вряд ли проведут другие телестанции и прессу, но если благодаря ей удастся хоть ненадолго задержать повальную отправку репортерских групп в Перу, то они уже в выигрыше. С практической точки зрения, не говоря уже о конкуренции, это даст Партриджу возможность искать след одному, не в толпе других журналистов.
Дальше шли вопросы безопасности.
— Все, что будет происходить в течение этой ночи и последующих двух дней, — предупредил Лэс Чиппингем, — не должно обсуждаться ни с кем, даже с другими сотрудниками Отдела новостей, не говоря уже о посторонних и членах семей. И это не просьба, это приказ. — Глядя по очереди на каждого из сидевших за столом, шеф Отдела новостей продолжал:
— Давайте воздержимся от действий или разговоров, которые могут повлечь за собой утечку информации и таким образом лишить Гарри тех двадцати четырех часов форы, которые ему явно необходимы. Но главное — следует помнить о том, что на карту поставлены жизни, — он бросил взгляд на Кроуфорда Слоуна, — особо близких и дорогих всем нам людей.
Были предусмотрены и другие меры предосторожности. Завтра и послезавтра во время подготовки часового спецвыпуска перед студией и аппаратной выставят пост охраны, который будет пропускать людей строго по списку, составленному Ритой. Более того, будет отключена обычная линия связи со студией, чтобы никто, кроме работающих в студии и аппаратной, не мог по монитору наблюдать за тем, что творится внутри.
Решено было несколько ослабить режим секретности в пятницу утром — ровно настолько, насколько этого потребует предварительная реклама в течение дня. Зрителям сообщат, что в “Вечерних новостях” и в часовом спецвыпуске будет передана новая важная информация относительно похищения семьи Слоуна. В соответствии с профессиональной этикой другим теле— и радиостанциям, а также органам печати будет сообщено то же самое в течение дня.
Наконец Партридж спросил:
— Что-нибудь еще или можно приниматься за работу?
— Только одна деталь, — произнесла Рита; в голосе ее звучали озорные нотки:
— Лэс, я должна заручиться твоим согласием еще на один чартерный рейс, когда наступит моя очередь лететь в Перу в пятницу ночью. Я беру с собой Боба Уотсона и монтажную аппаратуру. Кроме того, при мне будет большая сумма наличными.
За столом послышались смешки, улыбнулся даже Кроуфорд Слоун. Рита практически не оставила Чиппингему выбора: во-первых, она брала с собой монтажера и громоздкую монтажную установку, а ее невозможно было транспортировать иначе. Во-вторых, сотрудникам Си-би-эй не рекомендовалось провозить крупные суммы валюты США рейсовыми самолетами, а на руках у Риты — правда, об этом она умолчала — будет пятьдесят тысяч долларов. В такой стране, как Перу, где местные деньги практически ничего не стоят, без твердой валюты не обойтись — за доллары там можно купить почти все, включая особые услуги, а они, безусловно, понадобятся.
Чиппингем вздохнул про себя. Он подумал, что Рита, несмотря на их продолжавшийся бурный роман, неосмотрительно загнала его в угол.
— Хорошо, — сказал он. — Заказывай.
Через несколько минут после того, как закончилось совещание, Партридж уже сидел перед компьютером, составляя свое выступление для выпуска “Вечерних новостей” в пятницу:
“Нам удалось выяснить леденящие душу подробности относительно похищения жены, сына и отца ведущего программы новостей Си-би-эй Кроуфорда Слоуна, которое было совершено пятнадцать дней назад. Журналистское расследование, проводимое Си-би-эй, дает нам основания считать, что похищенных вывезли в Перу, где они содержатся в плену у так называемой революционно-партизанской группировки “Сендеро луминосо”, или “Сияющий путь”, терроризирующей Перу вот уже многие годы.
Мотивы похищения пока неизвестны.
Зато известно следующее: дипломат ООН, пользуясь счетом нью-йоркского банка, снабжал бандитов деньгами, что позволило им совершить не только похищение, но и другие террористические акты.
Мы начинаем наш подробный репортаж с проблемы денег, ведь именно с них начинаются столь многие преступления. Комментарий экономического обозревателя Си-би-эй Дона Кеттеринга”.
Это первое из тех многочисленных и однотипных вступлений, подумал Партридж, просматривая написанное, которые ему предстоит составить и записать на пленку до отъезда в аэропорт Тетерборо в 5 часов утра.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава 1

Около шести часов утра по времени Восточного побережья было еще темно и лил дождь; самолет компании “Лир” вылетел из аэропорта Тетерборо, штат Нью-Джерси, в Боготу. На борту самолета находились Гарри Партридж, Минь Ван Кань и Кен О'Хара.
Самолет был недостаточно мощным для беспосадочного перелета в Лиму, но они сделают посадку в Боготе для заправки и, по их расчетам, прибудут в столицу Перу в 13.30.
Партридж и двое его коллег приехали в Тетерборо на служебной машине прямо из Си-би-эй. Этой сумасшедшей ночью Партриджу удалось на полчаса вырваться в отель и уложить сумку.
Накануне он обратился в оперативный отдел с просьбой позаботиться о том, чтобы в самолете приготовили спальное место, и сейчас был очень доволен увиденным. По правую сторону салона два кресла, стоявших друг против друга, были превращены в кровать — матрац, простыни и одеяла так и звали прилечь. На противоположной стороне можно было устроить еще одну постель, но это уже дело Миня и О'Хары. В конце концов, у них ночь не была такой напряженной, как у него.
Самолет только успел взлететь и взять курс на Боготу, как Партридж уже спал. Проспал он три часа, а проснувшись, увидел, что салон погружен в полумрак — кто-то заботливо опустил затемняющие шторки, но по краям иллюминаторов все же пробивался солнечный свет. Минь спал в своем кресле, свернувшись калачиком. О'Хара — на сиденье сзади.
Партридж взглянул на часы: 9 часов утра по нью-йоркскому времени, то есть 8 часов утра в Лиме. Взяв план полета, Партридж высчитал, что до посадки в Боготе осталось еще два часа. Двигатели ровно гудели, все было спокойно. Наслаждаясь покоем, он снова улегся и закрыл глаза.
Но на этот раз сон не шел. Возможно, трех часов было достаточно. А возможно, слишком много событий произошло за короткий отрезок времени, и нервы были на пределе. Он знал по опыту, что в периоды стресса и действия он мог спать очень мало, а сейчас был — во всяком случае наступал — именно такой период. Да, он должен действовать, бороться в прямом смысле слова — при этой мысли Партридж ощутил приятное волнение.
Потребность действовать была разбужена в нем вьетнамской войной, а потом были другие войны в других странах. Его называли “напористым” корреспондентом, когда-то его это раздражало, а потом он привык.
Почему бы и нет? Ведь в иные времена нужны были именно такие, “напористые”, которые, подобно солдатам в Балаклаве, продолжали делать свое дело под пушечными ядрами.
Но таким он был не всегда. Когда они с Джеммой были вместе, Партридж сознательно избегал войн и опасностей — жизнь была так хороша, исполнена такого счастья, что было страшно ее лишиться. Тогда на телестанции говорили: Гарри заслужил спокойную безопасную работу. А канонаду пускай послушают молодые.
Потом, конечно же, все изменилось. Джеммы не стало, и Партриджа прекратили оберегать, его опять посылали в места боевых действий, отчасти потому, что он давал оттуда прекрасные материалы, а отчасти — потому что ему было наплевать, останется он в живых или нет. Скорее всего последнее толкнуло его отправиться и в это путешествие.
Как странно, однако, что случившееся заставило его заново пережить в душе историю с Джеммой. Сразу после похищения, когда он летел из Торонто, на него нахлынули воспоминания о том, что произошло на борту самолета “Алиталия” “ДС—10”: знакомство с Джеммой.., разговор с папой, вся эта путаница — “забитые — забытые”.., роза на подносе с завтраком.
А через день — или два? — новые воспоминания, ночью в отеле.., как он влюбился в Джемму и сделал ей предложение прямо в самолете… Во время короткой остановки в Панаме они поехали на такси в старый город, и Джемма стояла рядом, когда он объявил их мужем и женой.
И в третий раз, всего неделю назад, когда он возвращался ночью из Ларчмонта — от Кроуфорда Слоуна — в Манхэттен, он вспомнил идиллические, безмятежные дни в Риме, где их любовь выросла и окрепла, поразительную способность Джеммы смеяться и радоваться жизни; чековую книжку, с которой она так и не научилась обращаться; то, как чудовищно она водила машину, а он умирал от страха.., и наконец, как она отдала ему ключи, узнав, что беременна. А потом они получили известие о переезде из Рима в Лондон…
И вот сейчас, когда он в воздухе и снова волен думать о чем угодно, перед его мысленным взором вновь предстала Джемма. На этот раз он не стал противиться воспоминаниям, дав им волю.
Их жизнь в Лондоне была восхитительной.
Они поселились в очаровательной квартирке в Сент-Джонс-Вуд, которую освободил предшественник Партриджа, и Джемма быстро создала в ней свою, особую атмосферу. В комнатах всегда было много цветов. Она повесила картины, привезенные из Рима, купила фарфор и скатерти в Кенсингтоне и потрясающую бронзовую скульптуру молодого мастера, выставлявшегося на Корк-стрит.
В лондонском отделении Си-би-эй работа Партриджа шла успешно. Он освещал события как в Англии, так и на континенте — во Франции, Нидерландах, Дании и Швеции, но из дома он редко отлучался надолго. Когда бывал свободен, они с Джеммой бродили по Лондону, с восторгом постигая его историю, величие и своеобразие, им нравились таинственные узкие улочки, словно то были ожившие страницы Диккенса, и извилистые, как спираль, закоулки.
Лондонские лабиринты озадачивали Джемму, зачастую она не знала, как из них выбраться. Однажды Партридж сказал, что в некоторых кварталах Рима можно так же легко заблудиться, но она отрицательно помотала головой.
— Его неспроста называют “вечным городом”, Гарри саго. В Риме ты всегда чувствуешь, что продвигаешься вперед, Лондон же играет с тобой, как кошка с мышкой, все время заманивает куда-то, а ты не понимаешь куда. Но мне ужасно нравится — похоже на игру.
Уличное движение тоже приводило Джемму в замешательство. Как-то раз они стояли на крыльце Национальной галереи, глядя на поток машин, такси, двухэтажных автобусов, объезжающих Трафальгарскую площадь, и Джемма сказала:
— Здесь опасно, дорогой. Они все едут не по той стороне.
К счастью, из-за того, что она никак не могла привыкнуть к левостороннему движению, у нее не возникало желания сесть за руль, и, когда Партридж был занят, она ходила пешком, пользовалась метро или такси.
Кроме Национальной галереи, они были во многих других; они с наслаждением смотрели самые разные достопримечательности, как традиционные, так и экзотические: начиная сменой караула у Букингемского дворца и кончая окнами старинных зданий, заложенными кирпичом, — дело в том, что в начале XIX века за окна взимали налог, который шел на войну с Наполеоном.
Гид, нанятый ими на один день, показал статую королевы Анны, рассказав, что у нее было девятнадцать беременностей, а хоронили ее в гробу размерами четыре фута на восемь дюймов. Джемме, которая заносила все новые сведения в свою разбухшую тетрадку, это ужасно понравилось.
Их любимым воскресным развлечением было посещение “уголка ораторов” недалеко от Мраморной арки, где, как объяснил Партридж, “проповедники, крикуны и сумасшедшие могут говорить одинаково долго”.
— А разве между ними такая уж большая разница? — спросила однажды Джемма, прослушав несколько выступлений. — Некоторые речи, которые вы всерьез передаете по телевидению, ничуть не лучше. Тебе надо сделать репортаж об “уголке ораторов” для своих “Новостей”.
Вскоре Партридж передал это предложение от своего имени в Нью-Йорк и получил одобрение “подковы”. Репортаж получился забавным, его очень хвалили и поставили заключающим выпуск “Вечерних новостей” в пятницу.
Другим ярким впечатлением было посещение гостиницы Брауна, основанной лакеем лорда Байрона, где они пили традиционный английский послеобеденный чай с изумительными бутербродами, ячменными лепешками, земляничным вареньем и взбитыми девонширскими сливками, — обслуживание было безупречным.
— Это же просто священный ритуал, — заявила Джемма. — Как причастие, только вкуснее.
Иными словами, все, что они ни делали вместе, превращалось в праздник. Беременность Джеммы развивалась своим чередом, суля им еще большее счастье.
Когда Джемма была на седьмом месяце, Партриджа послали в однодневную командировку в Париж. Парижскому отделению Си-би-эн не хватало людей для освещения дискуссии по поводу американского фильма, критиковавшего — по утверждению некоторых, необоснованно — французское движение Сопротивления во время второй мировой войны. Партридж подготовил репортаж и передал его в Нью-Йорк по спутниковой связи через Лондон, хотя и не был уверен, что эта информация достаточно важна для “Вечерних новостей”, в результате ее так и не включили в передачу.
Он уже стоял в дверях парижского отделения, собираясь направиться прямо в аэропорт, когда его позвали к телефону:
— Вас просит Лондон. На проводе Зик.
Зиком был Изикиел Томсон, шеф лондонского бюро, — огромный негр, жесткий и неприветливый; тем, кто с ним работал, казалось, что он был напрочь лишен человеческих чувств. Партриджа поразило, что Зик говорил прерывающимся, дрожащим голосом.
— Гарри, мне никогда не приходилось выполнять такую миссию… Я не знаю, как начать.., но я должен тебе сказать…
Кое-как Зику удалось договорить.
Джемма погибла. Она переходила оживленный перекресток в Найтсбридже и, как показывают свидетели, смотрела налево, а не направо…
О Джемма! Любимая, милая, рассеянная Джемма, которая считала, что в Англии все ездят не по той стороне, и еще не успела усвоить, что пешеход, когда он переходит улицу… Ее сбил вывернувшийся справа грузовик. Те, кто видел, как это случилось, утверждают, что водитель не виноват, он ничего не мог сделать…
Их мальчик — о том, что это был мальчик, Партридж узнал позже — тоже был мертв…
По возвращении в Лондон Партридж сделал все, что полагалось, а потом, оставшись один в квартире, плакал. Он не выходил из дома несколько дней, никого не желая видеть, а слезы все струились и струились из глаз — то была не только скорбь по Джемме, а все слезы, не выплаканные за долгие годы.
Он плакал по уэльским детям, погибшим в Абердине, чьи хрупкие тела у него на глазах выносили из ужасного месива.
Плакал по голодающим в Африке — люди умирали прямо перед камерой, в то время как Партридж с сухими глазами делал записи в блокноте. Плакал по всем тем, кого видел в местах трагедий, где, слушая рыдания по усопшим, заносил чужое горе в свой блокнот, но он всегда оставался журналистом, который должен делать свое дело.
Внезапно он вспомнил слова женщины-психиатра, сказавшей ему однажды: “Стресс накапливается, и ваши чувства оседают где-то глубоко внутри. В один прекрасный день они прорвутся, выльются наружу, и вы будете плакать. О, как вы будете плакать!”
Потом он постарался взять себя в руки и как-то наладить свою жизнь. Ему помогала работа на Си-би-эй — он был постоянно занят: одно сложное задание сменяло другое, и времени на воспоминания не оставалось. Не было такой “горячей точки” на земном шаре, где бы Партридж не побывал. Постоянно рискуя жизнью, он оставался жив — ему самому и другим уже стало казаться, что он неуязвим. А между тем шли месяцы, которые слагались в годы.
В последнее время бывали даже довольно продолжительные периоды, когда ему удавалось если и не забыть о Джемме, то по крайней мере не думать о ней. Но им на смену приходили другие — например, две недели со дня похищения семьи Слоуна, — когда она не шла у него из головы.
Как бы там ни было, после слез отчаяния, вызванных смертью Джеммы, он ни разу не заплакал.
Сейчас, когда до Боготы оставался час, у Гарри Партриджа прошлое смешалось с настоящим… Джемма и Джессика слились воедино… Джемма — Джессика… Джессика — Джемма… Что бы ни случилось, он найдет ее и привезет обратно… Спасет ее во что бы то ни стало.
К нему подкрался сон.
Когда он проснулся, самолет уже подлетал к Боготе.

Глава 2

Контрасты Лимы, по мнению Партриджа, были столь же разительны и неприглядны, как и политические и экономические кризисы и конфликты, раздиравшие Перу, — мучительно, а подчас просто страшно.
Расползшаяся на огромном пространстве столица была разделена на несколько районов, каждый из которых поражал либо баснословным богатством, либо невероятной нищетой — между этими двумя полюсами отравленными стрелами скрещивалась ненависть. Здесь, в отличие от большинства городов, где бывал Партридж, золотая середина практически отсутствовала. Роскошные особняки, утопавшие в зелени ухоженных садов, были выстроены на лучших земельных участках Лимы, с ними соседствовали омерзительные барриадас — перенаселенные трущобы.
Они кишели беднотой, ютившейся в лачугах из картонных коробок, — нищета была столь вопиющей, ненависть, читавшаяся в опухших глазах — столь неистовой, что во время своих предыдущих визитов в Перу Партридж ощутил революционное брожение. И сейчас, судя по впечатлениям первого дня, мятеж казался уже неотвратимым.
Партридж, Минь Ван Кань и Кен О'Хара приземлились в аэропорту Хорхе Чавеса в 13.40. Когда они сошли с самолета, их встретил Фернандес Пабур, постоянный хроникер Си-би-эй в Перу.
Миновав очередь, он быстро провел их через паспортный контроль и таможню — по-видимому, в какой-то момент из рук в руки перекочевала пачка денег, — а затем препроводил к “форду-универсалу” с шофером.
Фернандес был приземистый, темноволосый, смуглый и энергичный, с пухлым ртом и торчащими вперед белыми зубами, которые он обнажал каждые несколько секунд, считая, что блещет ослепительной улыбкой. Однако из-за бросавшейся в глаза фальши его улыбка никого не ослепляла — впрочем, Партриджу это было безразлично. Он ценил в Фернандесе, к чьей помощи неоднократно прибегал и раньше, безошибочную интуицию, неизменно помогавшую ему добиваться того, что нужно.
И первым в этой серии был “люкс” для Партриджа и отличные номера для двух его коллег в элегантном пятизвездочном отеле “Сесар” в Мирафлоресе.
Пока Партридж принимал душ и переодевался у себя в номере, Фернандес по его просьбе договорился по телефону о первой встрече. Партридж собирался увидеться со своим старым знакомым Серхио Хуртадо, редактором и корреспондентом Радио Анд.
Через час Партридж сидел в маленькой студии звукозаписи, которая служила Хуртадо и кабинетом.
— Гарри, друг мой, не могу сообщить тебе ничего утешительного, — начал Серхио в ответ на вопрос. — В нашей стране закон перестал быть законом. Демократией уже даже не прикрываются — ее больше просто не существует. Мы обанкротились по всем статьям. Массовые убийства стали нормой, они инспирируются политическими деятелями. Партия президента имеет свои отряды смерти — люди просто исчезают, и все. Скажу тебе откровенно, мы на пороге кровавого побоища, какого история Перу еще не знала. Я хотел бы ошибаться. Но увы, это правда!
Партридж отметил, что глубокий и мелодичный голос Серхио, человека невероятных размеров, действовал на собеседника, как всегда, гипнотически. Ничего удивительного, что он владел умами колоссальной аудитории слушателей — в Перу радио все еще оставалось основным средством массовой информации, гораздо более популярным и влиятельным, чем телевидение. Телевизор смотрели только состоятельные семьи в больших городах.
Человек-гора пошевелился, и стул жалобно скрипнул. Щеки Серхио свисали огромными сардельками. Глазки, с годами заплывшие жиром, походили на свиные. Однако природный ум, отшлифованный блестящим образованием, полученным в Америке, в частности в Гарварде, оставался все таким же острым. Серхио гордился тем, что многие американские репортеры обращались к нему за компетентным советом.
Они условились, что содержание их разговора будет оставаться в тайне до завтрашнего вечера, и Партридж, кратко изложив хронологию событий, связанных с похищением семьи Слоуна, спросил:
— Серхио, может быть, посоветуешь что-нибудь? Или, может, тебе известна какая-то полезная для нас информация? Хуртадо отрицательно покачал головой:
— Ничего такого я не знаю, и удивляться тут нечему. “Сендеро” умеет хранить свои секреты, они убивают всех, кто ведет себя неблагоразумно; хочешь оставаться в живых — держи язык за зубами. Но я постараюсь тебе помочь — попробую прозондировать почву.
— Спасибо.
— Что до ваших завтрашних “Вечерних новостей”, я достану кассеты для передачи через сателлит и запишу за собой. Должен сказать, что у нас тут и собственных трагедий хватает.
— До нас доходят разноречивые сведения о “Сендеро луминосо”. Эта организация в самом деле набирает силу?
— Да, не только набирает силу день ото дня, но и контролирует все большую территорию в стране, вот почему задача, которую ты перед собой поставил, трудновыполнима, многие сочли бы ее просто неосуществимой. Предположим, ваши похищенные находятся здесь, — есть тысяча укромных уголков, где их могут прятать. Ты правильно сделал, что пришел сначала ко мне, я дам тебе пару советов.
— Каких?
— Не ищи официальной помощи — я имею в виду перуанскую армию и полицию. Наоборот, старайся избегать любых контактов с ними — им больше нельзя доверять. Когда надо кого-нибудь убрать или избить, они ничуть не лучше “Сендеро”.
— Есть тому свежие доказательства?
— Сколько угодно. Если хочешь, приведу парочку примеров.
Партридж уже начал мысленно составлять репортаж для “Вечерних новостей”. Согласно предварительной договоренности, по прибытии Риты Эбрамс и монтажера Боба Уотсона — Партридж ждал их в субботу — они все вместе подготовят репортаж для “Вечерних новостей” на понедельник. Партридж рассчитывал включить в него комментарии Серхио Хуртадо и других.
— Ты сказал, что демократии не существует. Это метафора или реальность? — спросил он.
— Больше чем реальность: огромное число людей в этой стране даже не замечают, есть демократия или нет.
— Сильно сказано, Серхио.
— Просто ты узко видишь проблему, Гарри. Американцы считают демократию панацеей от всех болезней — лекарством, которое надлежит принимать три раза в день. Им оно помогает. Ergo[67] должно помогать всему миру. Но по своей наивности Америка забывает, что для реальной демократии большинству граждан и каждому человеку в отдельности необходимо иметь ценности, которые бы они хотели сохранить. А в Латинской Америке таковых практически нет. Естественно, возникает вопрос — почему?
— Ну, допустим. Так почему?
— В тех странах, где живется труднее всего, включая нашу, люди делятся на две основные категории: с одной стороны, достаточно образованные и состоятельные, с другой — невежественные и отчаявшиеся бедняки, главным образом безработные. Первые рожают детей умеренно, вторые плодятся как мухи — демографическая мина замедленного действия, которая, того и гляди, уничтожит первую группу. — Серхио обвел рукой вокруг. — Выйди на улицу и убедись сам.
— И ты можешь предложить решение?
— Это могла бы сделать Америка. Вместо того чтобы помогать оружием или деньгами, ей следовало бы разослать по миру — подобно “Корпусу мира” Кеннеди — специалистов, обучающих методам контроля над рождаемостью. Сокращение роста населения может спасти мир, пусть и через несколько поколений.
— А ты ничего не упускаешь из виду? — спросил Партридж.
— Если ты имеешь в виду католическую церковь, то позволь тебе напомнить, что я сам католик. У меня много друзей-католиков, и все они люди образованные, состоятельные, занимающие высокое положение в обществе. Однако, как ни странно, ни у кого из них нет большой семьи. Я задал себе вопрос: что, они держат в узде свои страсти? Зная и мужей и жен, я не сомневаюсь в обратном. Более того, они откровенно высказываются о бессмысленности церковной догмы, — которая, кстати, была создана людьми, — запрещающей контроль над рождаемостью. Если бы Америка возглавила движение протеста против этой догмы, то все больше и больше людей отказывалось бы от нее.
— Все мы не прочь порассуждать, — сказал Партридж. — А как насчет того, чтобы повторить это перед камерой? Серхио воздел руки:
— Дорогой мой Гарри, почему же нет? Может быть, самое главное, что я вынес из Америки, это пристрастие к свободе слова. Я свободно выступаю по радио, хотя все время жду, когда же этому положат конец. Мои слова не нравятся ни правительству, ни “Сендеро”, а ружья и пули есть и у тех, и у других. Но ведь человек вообще смертен, а потому, Гарри, для тебя я это сделаю.
Партридж оценил всю принципиальность и мужество своего коллеги.
Еще до приезда в Перу Партридж пришел к выводу, что у него есть только один путь отыскать похищенных — действовать так, как действовал бы телекорреспондент в обычных обстоятельствах: использовать налаженные контакты и устанавливать новые; ездить куда возможно; охотиться за новостями; расспрашивать, расспрашивать и никогда не терять надежды, что вдруг всплывет какой-то факт, который может стать ключевым и привести в то место, где прячут пленников.
Тогда, конечно, возникнет более сложная проблема — как их вызволить. Но всему свое время.
Если повезет — неожиданно и по-крупному, — процесс поиска будет менее трудным, затяжным и каверзным.
Следуя своему плану — действовать как телекорреспондент — Партридж отправился в Энтель-Перу, национальную теле— и радиокомпанию со штаб-квартирой в центре Лимы. Энтель станет для него связующим звеном с Си-би-эй в Нью-Йорке, включая передачи через сателлит. Когда прибудут бригады других американских телекомпаний, они пойдут по тому же пути.
Виктор Веласко, с которым Фернандес Пабур договорился заранее, занимал пост заведующего Отделом международной информации в Энтель-Перу — человек он был деловой и замотанный. Хотя ему было лишь сорок с небольшим, он уже начал седеть, и сейчас его обычно озабоченное лицо говорило о том, что его волнуют никак не связанные с Партриджем проблемы.
— Трудно было найти для вас помещение, — сказал он Партриджу, — но все-таки у вашего монтажера будет свой закуток, кроме того, мы подвели туда две телефонные линии. Вашим людям понадобятся специальные пропуска…
Партридж понимал, что в такой стране, как Перу, где политиканы и военные только надувают щеки и набивают карманы, все держится на скромных тружениках, подобных Веласко, — добросовестных, неутомимых и малооплачиваемых.
Партридж достал конверт, в который заранее положил тысячу долларов, и учтиво протянул его Веласко.
— Небольшое вознаграждение за ваши хлопоты, сеньор Веласко. Мы с вами еще увидимся перед отъездом.
Веласко смутился, и Партридж испугался, что он откажется. Заглянув в конверт и увидев американские доллары, Веласко кивнул и сунул конверт в карман.
— Спасибо. Если будут какие-то проблемы…
— Уж будьте уверены, — сказал Партридж, — что-что, а проблемы будут обязательно.

— Почему ты так задержался, Гарри? — поинтересовался Мануэль Леон Семинарио, когда Партридж позвонил ему, вернувшись в отель из Энтель-Перу в начале шестого. — Я жду тебя со времени нашего последнего разговора.
— У меня были кое-какие дела в Нью-Йорке. — Партридж вспомнил телефонный разговор с владельцем и редактором “Эсцены” десять дней назад, когда только предполагалось, что к похищению семьи Слоуна причастно Перу. — Я хотел спросить, Мануэль, ты сегодня где-нибудь ужинаешь?
— Разумеется. Я ужинаю в “Пиццерии” в восемь часов с единственным гостем — Гарри Партриджем.
В 20.15 они уже потягивали популярный перуанский коктейль “Горький писко”, забористый и приятный на вкус. “Пиццерия” являла собой нечто среднее между традиционным рестораном и бистро, куда частенько наведывались заправилы Лимы.
Владелец журнала, изящный щеголь с аккуратно подстриженной бородкой клинышком, был в модных очках от Куртье и в костюме от Бриони. Он принес с собой портфель из тонкой вишневой кожи.
Партридж только что закончил рассказ о том, что привело его в Перу, и добавил:
— Я слышал, дела у вас довольно плохи.
— Это действительно так, — со вздохом сказал Семинарио. — Но вся наша жизнь — чересполосица. Мы.., как там у Мильтона?.. Рай обращаем в ад и ад — в рай. И все же мы limenos[68] — стоики, что я и пытаюсь отразить на обложках “Эсцены”. — Он открыл портфель. — Сравни: это последний номер, а это макет обложки на следующую неделю. Мне кажется, вместе они весьма красноречивы.
Сначала Партридж взял в руки уже опубликованный экземпляр.
На обложке была помещена цветная фотография с изображением плоской крыши высотного дома в центре города. Вся крыша усыпана осколками — явно после взрыва. Посредине на спине лежала мертвая женщина. Было видно, что она молода, ее довольно красивое лицо не слишком пострадало. Но на месте живота зияла дыра, и все тело было забрызгано кровавым месивом. И хотя Партриджу доводилось видеть ужасы войны, он содрогнулся.
— Я избавлю тебя от необходимости читать статью, Гарри. В здании напротив проходила конференция представителей деловых кругов. Организация “Сендеро луминосо” — эта женщина состояла в рядах ее активистов — решила обстрелять участников конференции из миномета. К счастью для участников и к несчастью для женщины, миномет оказался самодельным и взорвался прежде, чем она успела открыть огонь.
Партридж еще раз взглянул на фотографию и отвел глаза.
— Правда, что “Сендеро” все активнее действует в Лиме?
— Сущая правда. Творят что хотят, а эта неудача — исключение. Как правило, они осуществляют свои замыслы. Однако давай посмотрим обложку следующего номера. — Семинарио протянул макет.
То была демонстрация женских прелестей, граничившая с порнографией. Стройная девушка лет девятнадцати, прикрытая лишь намеком на бикини, лежала, откинувшись на шелковые подушки, — голова запрокинута, белые волосы рассыпаны, рот полуоткрыт, веки опущены, ноги слегка раздвинуты.
— Жизнь продолжается, и у нее всегда есть две стороны, даже в Перу, — сказал владелец журнала. — Так что давай-ка закажем ужин, а потом я кое-что тебе присоветую, Гарри, чтобы и твоя жизнь не оборвалась.
Итальянская кухня была превосходной, обслуживание тоже. К концу ужина Семинарио откинулся на спинку стула.
— Ты должен быть готов к тому, что “Сендеро луминосо” уже знает о твоем приезде. Или узнает в ближайшее время, скажем, после завтрашней передачи Си-би-эй. Так что для начала надо обзавестись телохранителем, особенно если ты выходишь на улицу вечерами.
Партридж улыбнулся:
— Кажется, он у меня уже есть.
Фернандес Пабур настоял на том, чтобы заехать в отель за Партриджем и проводить его сюда. С ними вместе в машину сел молчаливый, могучий малый, похожий на бойца-тяжеловеса. Судя по оттопыренному карману пиджака, он был вооружен. Когда они подъехали к ресторану, незнакомец вышел первым, Фернандес и Партридж оставались в машине, пока им не был подан знак. Партридж ни о чем не просил, но Фернандес сказал:
— Мы подождем здесь до конца ужина.
— Отлично, — сказал Семинарио. — Твой человек знает, что делает. А у тебя-то есть оружие?
Партридж отрицательно помотал головой.
— Надо обзавестись. Следуй нашему примеру. Как писал “Америкэн экспресс”: “Не выходите из дому без оружия”. И еще: не езди в Аякучо, оплот “Сендеро”. “Сендеро” узнает о твоем визите, и скорее всего ты покончишь жизнь самоубийством.
— Не исключено, что мне все же придется туда поехать.
— Если мне или еще кому-нибудь удастся выяснить, где держат твоих друзей, тогда тебе надо будет нагрянуть туда внезапно и точно так же исчезнуть. Для этого есть только один способ — лететь чартерным рейсом. Здесь можно найти пилота, который согласится, если ему хорошо заплатят за риск.
Когда они закончили разговор, в ресторане почти никого не осталось, и его собирались закрывать.
Фернандес и телохранитель ждали на улице.
По дороге в отель “Сесар” Партридж спросил Фернандеса:
— Можете добыть мне оружие?
— Конечно. Какое предпочитаете? Партридж задумался. Благодаря своей профессии он хорошо разбирался в оружии и умел с ним обращаться.
— Мне бы хотелось девятимиллиметровый “браунинг” с глушителем.
— Завтра вы его получите. Кстати, о завтрашнем дне: что мне надлежит знать относительно ваших планов?
— То же, что и сегодня: встречи, встречи, встречи. — А про себя Партридж добавил: “И в последующие дни та же программа, пока с неба не свалится удача”.

Глава 3

Для телестанции Си-би-эй пятница, как и следовало ожидать, оказалась жарким деньком — помимо запланированной работы, обрушилась груда непредвиденных дел.
Как обычно, в 6 часов утра программу открыла передача “Для тех, кто рано встает”. В этом, как и в других выпусках в течение дня, реклама Си-би-эй чередовалась с коммерческими роликами. А реклама Си-би-эй на этот раз представляла собой записанное на пленку выступление Партриджа:
“Сегодня вечером.., в выпуске “Вечерних новостей” Си-би-эй вы услышите исчерпывающий рассказ о неожиданно новом повороте в развитии событий, связанных с похищением семьи Кроуфорда Слоуна. В 21.00 по времени Восточного побережья и в 19.00 по времени Срединной полосы в эфир выйдет часовой Спецвыпуск новостей “Угроза телевидению: похищение семьи Слоуна”.
Не пропустите сегодняшние “Вечерние новости” и часовой Спецвыпуск”.
У телестанции были все основания поручить рекламное выступление Партриджу — он был постоянным ведущим новостей, относящихся к похищению семьи Слоуна. Кроме того, его появление на экране имело скрытый, дополнительный смысл — создавалась иллюзия, будто он в Соединенных Штатах, хотя к шести утра он провел в Перу уже восемнадцать часов.
Лэс Чиппингем прослушал эту рекламу за завтраком, который соорудил на скорую руку в своей квартире на Восемьдесят второй улице. Шеф Отдела новостей спешил, зная, что сегодня целый день придется крутиться; в окно кухни он увидел лимузин Си-би-эй с шофером, который ждал его у дома. Лимузин напомнил ему об указании Марго Ллойд-Мэйсон: когда они впервые встретились, она рекомендовала ему ездить на такси, — плевать он хотел на ее рекомендации. Однако он обязан ставить Марго обо всем в известность — на это уже не наплюешь, — а она скорее всего тоже слышала рекламу; он сразу же позвонит ей из своего кабинета.
Но Марго его опередила.
Как только он сел в машину, шофер протянул ему телефонную трубку, в которой тут же раздался ее лающий голос:
— Что это за новый поворот в развитии событий, и почему мне ничего не известно?
— Все это свалилось как снег на голову. Я собирался позвонить вам из своего кабинета.
— Телезрителям почему-то сообщили. А я могу и подождать?
— Марго, телезрителям пока никто ничего не сообщал, им придется терпеть до вечера. Вам же все будет доложено, как только я доберусь до своего рабочего стола, — по этому телефону говорить опасно.
В наступившем молчании он слышал ее тяжелое дыхание.
— Позвоните сразу, как придете.
Примерно через пятнадцать минут, вновь связавшись с президентом телекомпании и членом совета директоров концерна “Глобаник”, Чиппингем начал:
— Мне есть что рассказать.
— Так не тяните же!
— Если смотреть с вашей колокольни, то все совершенно замечательно. Кое-кому из наших сотрудников удалось вытащить на свет несколько потрясающих фактов, которые сегодня вечером наверняка привлекут к нашей программе самое большое число телезрителей за всю историю Си-би-эй, соответствующим образом подняв рейтинг. К сожалению, для Кроуфа их не назовешь утешительными.
— Где его семья?
— В Перу. В руках “Сендеро луминосо”.
— В Перу?! Вы абсолютно уверены?
— Как я только что сказал, над этим работали самые опытные из наших сотрудников, в первую очередь я имею в виду Гарри Партриджа, и то, что они выяснили, выглядит убедительно.
Однако реакция Марго при упоминании о Перу — испуг, смешанный с удивлением, — насторожила Чиппингема, натолкнув его на мысль, что это неспроста.
Она резко сказала:
— Я хотела бы поговорить с Партриджем.
— Боюсь, это невозможно. Он в Перу со вчерашнего дня. Мы надеемся получить от него свежие новости для передачи в понедельник.
— К чему такая спешка?
— Это телестанция новостей, Марго. Мы всегда так работаем. — Вопрос его озадачил. Как, впрочем, и нотки неуверенности, даже нервозности в голосе Марго. Поэтому он спросил:
— Мне показалось, вас встревожило упоминание о Перу. Не могли бы вы объяснить, в чем дело?
Марго замолчала, она явно колебалась — отвечать или нет.
— Совсем недавно “Глобаник индастриз” заключила в Перу крупную сделку. На карту поставлено многое, поэтому очень важно, чтобы наш союз с перуанским правительством оставался прочным.
— Смею заметить, что телестанция Си-би-эй не заключала никакого союза — прочного или зыбкого — с правительством Перу, равно как и с любым другим правительством.
— Си-би-эй — это “Глобаник”, — раздраженно парировала Марго. — Раз “Глобаник” имеет обязательства перед Перу, значит, их имеет и Си-би-эй. Когда вы уясните эту простую истину?
Чиппингему хотелось воскликнуть: “Никогда!” Но он знал, что не может себе этого позволить, потому сказал:
— Прежде всего мы являемся службой новостей, и наша задача правдиво освещать события. Замечу также, что правительство Перу здесь ни при чем — семью нашего ведущего похитила организация “Сендеро луминосо”.
В уголке сознания Чиппингема пульсировал вопрос: неужели этот разговор — явь? Что тут делать — плакать или смеяться?
— Держите меня в курсе дела, — сказала Марго. — В случае любых изменений, особенно если речь идет о Перу, докладывайте незамедлительно, не дожидаясь, пока пройдут сутки.
Чиппингем услышал щелчок, и связь прервалась…

Марго Ллойд-Мэйсон сидела в задумчивости в своем элегантном кабинете в Стоунхендже. Как ни странно, на сей раз она не знала, как быть дальше. Стоит ли звонить председателю правления “Глобаник” Тео Эллиоту или нет? Она вспомнила его предостережение насчет Перу на встрече в клубе “Фордли Кэй”: “Я не хочу, чтобы наши и без того хрупкие отношения с правительством Перу каким-либо образом осложнились и величайшая сделка века была бы поставлена под угрозу”.
В конце концов она решила, что должна поставить его в известность. Лучше, чтобы он услышал новости из ее уст, чем из телепередачи.
Эллиот отнесся к ее рассказу на удивление спокойно.
— Ну что ж, если похищение совершила эта шайка “Сияющий путь”, по-моему, умолчать об этом невозможно. Но не забывайте, что правительство Перу здесь совершенно ни при чем: “Сияющий путь” — его злейший враг. Проследите за тем, чтобы эта мысль отчетливо прозвучала в ваших передачах.
— Я об этом позабочусь, — сказала Марго.
— Можно пойти еще дальше, — продолжал Тео Эллиот. — Это происшествие дает нам шанс выставить правительство Перу в выгодном свете, и Си-би-эй не должна этот шанс упустить.
Слова Эллиота привели ее в замешательство.
— Каким образом?
— Правительство Перу сделает все возможное, чтобы найти и освободить похищенных американцев. Их усилиям следует воздать должное — пусть репортажи нашего телевидения будут оптимистическими. Я позвоню президенту Кастаньеде и скажу: “Смотрите, как мы превозносим вас и ваше правительство!” Это поможет нам, когда дело дойдет до последних деталей в сделке между “Глобаник файнэншл” и Перу.
Здесь даже Марго засомневалась:
— Тео, я не уверена, что стоит заходить так далеко.
— Так будьте уверены! Я знаю, о чем вы подумали: мы-де оказываем нажим на средства массовой информации. — Голос председателя “Глобаник” зазвенел. — Господи, Боже мой! Разве не мы владельцы этой чертовой телестанции?! Не мешает напомнить вашим подчиненным, что телевидение — это бизнес, а значит, никуда не денешься ни от конкуренции, ни от погони за прибылями, по душе им это или нет; кстати, именно поэтому они получают свои баснословно высокие гонорары. Не нравится — убирайтесь, третьего не дано.
— Я поняла вас, Тео, — сказала Марго.
Уже во время телефонного разговора Марго выбрала свой modus vivendi[69]. Здесь: план действий из трех этапов.
Во-первых: она позвонит Чиппингему и, выполняя волю Тео, потребует, чтобы в программе новостей была четко сформулирована позиция правительства Перу — оно не имеет никакого отношения к похищению. Во-вторых: она как президент Си-би-эй обратится в государственный департамент США с просьбой оказать нажим на Перу с тем, чтобы было сделано все возможное — пусть даже придется поднять на ноги армию и полицию — ради скорейшего освобождения членов семьи Слоуна. В-третьих: Си-би-эй будет регулярно информировать телезрителей об участии правительства Перу в поиске.
Почти наверняка ей придется преодолеть изрядное сопротивление, но Марго была уверена в одном: ее взаимоотношения с Тео Эллиотом и преданность интересам “Глобаник” превыше всего.

Лэс Чиппингем начал привыкать к непредсказуемости Марго, поэтому не удивился, когда она позвонила ему опять.
Предмет беседы оказался, однако, неприятно-тягостным, так как речь шла о прямом вмешательстве корпорации в содержание передач — время от времени такое случалось на всех телестанциях, но никогда не распространялось на освещение крупного события.
К счастью, в данном случае уступка оказалась возможной.
— Никто из нас и не думает сомневаться в том, что правительство Перу здесь совершенно ни при чем, — сказал шеф Отдела новостей. — Разумеется, это будет ясно из сегодняшнего выпуска.
— “Будет ясно” меня не устраивает. Я хочу, чтобы об этом было четко заявлено.
Чиппингем колебался: с одной стороны, он знал, что должен твердо отстаивать независимость Отдела новостей, с другой — он находился в сложной личной зависимости от Марго.
— Мне надо пролистать сценарий, — сказал Чиппингем. — Позвоню вам через пятнадцать минут.
— Не позднее.
Чиппингем позвонил через десять.
— Думаю, вы останетесь довольны. Вот что написал Гарри Партридж для сегодняшнего вечернего выпуска, прежде чем вылететь в Перу: “Правительство Перу и “Сендеро луминосо” уже много лет ведут друг с другом непримиримую войну. Президент Кастаньеда заявил: “Существование “Сендеро” ставит под угрозу существование Перу. Эти преступники — нож, вонзенный в мое сердце”. Мы берем “картинку” из видеотеки и даем в звукозаписи слова Кастаньеды. — В голосе Чиппингема слышались облегчение и легкая насмешка. — Гарри как будто угадал ваши мысли, Марго.
— Годится. Прочти еще раз. Я хочу записать. Повесив трубку, Марго вызвала секретаршу и продиктовала текст записки для Тео Эллиота:

“Тео, вот что войдет в сегодняшний выпуск “Вечерних новостей” в результате нашего разговора; “Правительство Перу и “Сендеро луминосо” уже много лет ведут друг с другом непримиримую войну. Президент Кастаньеда заявил: “Существование “Сендеро” ставит под угрозу существование Перу. Эти преступники — нож, вонзенный в мое сердце”.
Будут даны “картинка” и звукозапись слов Кастаньеды.
Спасибо за Ваше предложение и помощь.
Марго Ллойд-Мэйсон”.

Специальный курьер лично доставит записку в “Глобаник индастриз”.
Следующий телефонный звонок был в Вашингтон — государственному секретарю.

Всю пятницу, до выхода в эфир первого блока “Новостей” в 18.30, на Си-би-эй соблюдались особо строгие правила секретности, однако посторонние — телезрители и конкуренты, — чье любопытство Си-би-эй подогревала в течение дня, всеми правдами и не правдами старались разузнать, в чем дело. Сотрудники других теле— и радиостанций, телеграфных агентств и прессы звонили друзьям и знакомым на Си-би-эй, пытаясь — иногда без обиняков, а большей частью с помощью хитрых уловок — выведать содержание вечернего выпуска. Тем не менее секретность удалось сохранить благодаря тому, что на самой Си-би-эй о готовящейся передаче знал узкий круг людей, а компьютеры, в которые была введена информация, временно отключили от остальных.
После того как последние известия были переданы, их повторили во всем мире со ссылкой на Си-би-эй как на источник информации. Вскоре на других телестанциях будут с досадой выяснять: как же мы-то это пропустили? Что можно было сделать, а мы не сделали? Почему ты не проверил это или упустил то? Неужели никто не додумался позвонить туда-то? Как нам избежать подобных ошибок в будущем?
А пока телестанции на ходу перекраивали вторые блоки “Новостей”, вставляя в них видеоматериалы, оперативно разосланные Си-би-эй, — на кассетах красовалась надпись “предоставлено Си-би-эй”, а в редакциях газет меняли содержание первых полос завтрашних номеров. Все крупные информационные агентства, подняв на ноги своих связников в Перу, срочно высылали туда на самолетах репортеров, корреспондентов и съемочные группы.
Тем временем произошло новое важное событие. Дон Кеттеринг, возглавивший группу поиска на Си-би-эй, услышал о нем около десяти вечера, когда подходил к концу часовой спецвыпуск “Новостей”. Кеттеринг все еще сидел за столом ведущего, якобы вместе с Гарри Партриджем, хотя все комментарии Партриджа шли в видеозаписи. Норман Джегер сообщил ему новость по телефону во время короткого перерыва на рекламу. Джегер занял место старшего выпускающего, так как Рита Эбрамс вылетела в Перу из аэропорта Тетерборо час назад.
— Дон, надо срочно созвать совещание группы.
— Что-нибудь случилось, Норм? Что-то из ряда вон выходящее?
— Да, черт побери! Только что звонил Лэс. Похитители прислали в Стоунхендж свои требования и видеокассету с записью Джессики Слоун.

Глава 4

Сначала они просмотрели кассету с Джессикой. Была пятница, 22.30 вечера. В закрытом просмотровом зале телестанции Си-би-эй, предназначенном для руководства, собрались десять человек: Лэс Чиппингем и Кроуфорд Слоун; от группы поиска — Дон Кеттеринг, Норм Джегер, Карл Оуэне и Айрис Иверли; от руководства Си-би-эй в Стоунхендже — Марго Ллойд-Мэйсон, исполнительный вице-президент Том Нортандра и глава Отдела вещания Си-би-эй Ирвин Брейс-бридж; от ФБР — специальный агент Отис Хэвелок.
Если бы не стечение обстоятельств, то это собрание могло бы не состояться. Под вечер — около 19.30 — в Стоунхендж был доставлен нарочным ничем не примечательный пакет, адресованный президенту телестанции Си-би-эй. После обычной проверки службой безопасности пакет отнесли на этаж Марго Ллойд-Мэйсон, где бы он пролежал до понедельника. Однако Нортандра, чей кабинет примыкал к кабинету Марго, задержался на работе и задержал обеих секретарш. Одна из них, получив пакет, вскрыла его. Поняв всю важность его содержимого, она сообщила о нем Нортандре, который позвонил Марго в “Уолдорф”, куда та была приглашена на прием в честь президента Франции.
Марго примчалась в Стоунхендж, где вместе с Нортандрой и Брейсбриджем — его тоже вызвали — ознакомилась с видеокассетой и сопроводительным документом. Все трое пришли к единодушному решению — немедленно ввести в курс дела Отдел новостей и провести совещание в главном здании Си-би-эй.
За несколько минут до начала совещания Брейсбридж, в прошлом шеф Отдела новостей, отвел Кроуфорда Слоуна в сторону.
— Знаю, как тебе трудно, Кроуф, и потому должен тебя предупредить: на кассете есть звуки, которые даже мне было тяжело слышать. Поэтому, если хочешь, сначала посмотри пленку один, а мы подождем снаружи.
Кроуфорд Слоун прибыл из Ларчмонта вместе с агентом ФБР Отисом Хэвелоком, торчавшим у него в доме, когда Кроуфа по телефону известили о том, что получена видеозапись Джессики. Слоун покачал головой:
— Спасибо, Ирвин. Я буду смотреть вместе со всеми. Дон Кеттеринг дал команду механику, сидевшему у задней стены:
— Можно начинать.
Свет в просмотровом зале медленно погас. И почти сразу же на большом, высоко поднятом телеэкране замелькали белые крупинки на черном фоне — так всегда бывает, когда пускают пустую пленку. Но оказалось, что кассета озвучена — внезапно раздались душераздирающие крики. Всех словно громом поразило. Кроуфорд Слоун резко выпрямился и дрожащим голосом воскликнул:
— О Господи! Это же Никки!
Крики оборвались так же внезапно, как и начались. И сразу появилось изображение — голова и плечи Джессики на гладко-коричневом фоне, каковым, очевидно, служила стена. Лицо Джессики было напряженно серьезным, и те, кто ее знал, то есть большинство присутствующих, поняли, как она изнурена. Однако, когда она заговорила, голос ее звучал твердо и ровно, хотя, несомненно, это стоило ей немалых усилий.
“С нами обращаются хорошо, по справедливости. Сейчас, когда нам объяснили причину нашего похищения, мы понимаем, что оно было действительно необходимо. Нам также рассказали, как наши американские друзья могут ускорить наше благополучное возвращение домой. Для того чтобы нас отпустили, вам лишь надлежит выполнить — быстро и точно — инструкции, прилагаемые к этой записи, но помните…” При словах “но помните” Кроуфорд Слоун резко втянул в себя воздух и что-то пробормотал.
“…если вы нарушите эти инструкции, никого из нас вы больше не увидите. Никогда. Умоляем вас, не допустите этого…”
И снова Кроуфорд Слоун вдруг прошептал:
— Вот!
“Мы будем ждать, рассчитывая на вас, в надежде, что вы примете правильное решение и нас благополучно доставят домой”.
Джессика замолчала, еще секунду ее изображение оставалось на экране — лицо безучастное, глаза смотрят прямо перед собой. Затем одновременно пропали и звук и изображение. В зале зажгли свет.
— Мы просмотрели всю кассету заранее, — сказал Ирвин Брейсбридж. — На ней больше ничего нет. Что касается криков в начале, то нам кажется, это кусок другой пленки. Если нажать на паузу и внимательно посмотреть, виден монтажный шов.
— Зачем им это понадобилось? — спросил кто-то. Брейсбридж пожал плечами:
— Может быть, хотели нагнать страху. Если так, им это вполне удалось, правда?
Раздался шумок, выражавший согласие.
— Ты уверен, что кричал Никки, Кроуф? — мягко спросил Лэс Чиппингем.
— Абсолютно, — мрачно ответил Слоун. Затем добавил:
— Джессика подала два сигнала.
— Что еще за сигналы? — Чиппингем был озадачен.
— Она облизнула губы, что означает: “Я делаю это против воли. Не верьте ни одному моему слову…”
— Умница! — воскликнул Брейсбридж. — Молодец Джессика!
— Смело! — добавил кто-то. Остальные одобрительно кивали.
— Мы говорили об этих сигналах вечером накануне несчастья. Я-то думал, в один прекрасный день они мне самому понадобятся… Кто бы мог подумать… Видимо, Джессика запомнила.
— Что еще она сумела тебе передать? — спросил Чиппингем.
— Нет, сэр! — рявкнул Хэвелок. — Все, что вы выяснили, мистер Слоун, держите пока при себе. Чем меньше людей об этом будут знать, тем лучше. Пожалуйста, давайте побеседуем на эту тему чуть позже.
— Я бы хотел присутствовать при этом разговоре, — сказал Норм Джегер. — Группа поиска доказала, что умеет хранить секреты. — И резко добавил:
— Как, впрочем, и раскрывать их.
— Скорее всего, — вспылил агент ФБР, — вам придется присутствовать при разговоре с нашим директором, когда будете объясняться, почему вы нас не проинформировали.
— Мы теряем время, — нетерпеливо сказала Айрис Иверли. — Миссис Слоун упомянула о каких-то инструкциях. Они у нас? — Айрис, невзирая на молодость — она была самой младшей из присутствующих, — никогда не робела перед начальством. Несмотря на усталость после целого дня работы над часовым спецвыпуском “Новостей”, ее живой ум ничуть не притупился.
Марго, по-прежнему в лавандовом шифоновом платье от Оскара де ла Рента, в котором она встречалась с президентом Франции, ответила:
— Они у нас. — Она кивнула Нортандре. — Я думаю, следует прочесть их вслух.
Исполнительный вице-президент взял с полдюжины скрепленных вместе листков, надел очки со срезанными до половины стеклами и придвинулся к свету, под которым стали отчетливо видны его седая шевелюра и печальное лицо. До того как занять административную должность на Си-би-эй, Нортандра работал юристом в крупной корпорации — после многих лет выступлений в суде его голос приобрел уверенность и властность.
— Называется этот документ, или, я бы сказал, эта невероятная диатриба, так: “Время, озаренное светом, настало”.
Я буду читать только то, что здесь написано, без каких-либо собственных комментариев:
“В истории просвещенных революций бывали периоды, когда их вожди и вдохновители избирали уделом молчание, терпение и страдание, иногда — смерть в безвестности, но эти люди никогда не теряли надежды и не опускали рук. На смену одним временам приходили другие — то были моменты торжества и победы восставшего большинства, притесняемого и угнетаемого; моменты, когда рушились системы империализма и тирании; ниспровергался насквозь прогнивший класс буржуев-капиталистов.
Для “Сендеро луминосо” время молчания, терпения и страдания кончилось. Настало время, озаренное светом Сияющего пути. Мы готовы к наступлению.
Так называемые сверхдержавы, заигрывая друг с другом и притворяясь миротворцами, на самом деле готовятся к гибельной для человечества войне между империализмом и социал-империализмом, так как каждая из двух систем претендует на мировое господство. В этой войне пострадают угнетенные и порабощенные массы. Если кучке денежных тузов, помешанных на власти, позволить и дальше эксплуатировать мир, они в погоне за собственным возвышением подчинят себе все человечество.
Но во всех странах, подобно вулкану накануне извержения, готова вспыхнуть революция. Возглавит эту революцию партия “Сендеро луминосо”. У нее есть знания и опыт. В мире все сильнее чувствуется ее возрастающее влияние.
Пришло время, чтобы нас лучше узнали и поняли.
Долгие годы лживые капиталистические и империалистические средства массовой информации печатали и передавали лишь то, что им приказывали их жадные до денег хозяева, клевеща или умалчивая о героической борьбе “Сендеро луминосо”.
Теперь все изменится. Вот почему мы захватили и держим заложниками капиталистов.
Настоящий документ предписывает американской телевизионной станции Си-би-эй следующее: 1. Начиная со второго понедельника после получения данных требований отменить программу Си-би-эй “Вечерние новости” (оба блока) на пять дней, то есть на полную рабочую неделю. 2. Вместо этой программы передавать другую, пять кассет с видеозаписью которой будут доставлены на Си-би-эй. Название программы: “Мировая революция: “Сендеро луминосо” указывает путь”. 3. Во время передачи программы “Сендеро луминосо” запрещается показ коммерческой рекламы. 4. Си-би-эй, как и все другие службы новостей, не должна предпринимать никаких попыток выяснить, откуда поступили кассеты, которые вы начнете получать со следующего четверга. Первая же попытка выяснить происхождение кассет приведет к неминуемой гибели одного из трех находящихся в Перу заложников. Любой другой неразумный шаг окончится тем же. 5. Наши приказы не подлежат обсуждению — они должны быть точно выполнены.
Если Си-би-эй и другие телестанции будут неукоснительно следовать приказам, изложенным в настоящем документе, трое похищенных будут освобождены через четыре дня после показа пятой кассеты “Сендеро луминосо”. В случае нарушения приказов заложников никто больше не увидит, и их тела никогда не будут найдены”.
— Есть еще приложение, — сказал Нортандра. — На отдельном листке: “Копии документа “Время, озаренное светом, настало”, а также видеозапись женщины-заложницы были разосланы на другие телестанции и в редакции печатных изданий”. Это все, — закончил Нортандра. — Бумаги не подписаны, однако тот факт, что они прилагаются к кассете, вероятно, свидетельствует об их подлинности.
Наступило молчание. Казалось, никто не хотел нарушать его первым. Некоторые посматривали на Кроуфорда Слоуна — тот сидел сгорбившись, лицо его было мрачно. Остальные разделяли его отчаяние.
Наконец Лэс Чиппингем произнес:
— Все это время мы ломали голову, чего они добиваются. Мы предполагали, что им нужны деньги. Как выясняется, они хотят гораздо большего.
— Гораздо, гораздо большего, — откликнулся Брейс-бридж. — Правда, в денежном выражении это равнялось бы астрономической сумме, но тут речь идет явно о другом.
— По-моему, — заметил Нортандра, — все это послание, а особенно его стиль, — бред какой-то.
— Действия революционеров редко бывают осмысленными — иначе думают только сами революционеры, — заметил Норм Джегер. — Однако это не значит, что их не следует принимать всерьез. Таков урок, преподанный нам Ираном. Джегер взглянул на стенные часы над головой — 22.50 — и обратился к Чиппингему:
— Лэс, если сработаем быстро, мы сможем включить в почасовой выпуск часть видеозаписи с миссис Слоун. Если другие телестанции тоже получили кассету, они могут дать эту информацию в любой момент.
— Пусть дают, — твердо сказал шеф. — Сейчас мы играем в новых условиях, и давайте не будем пороть горячку. В полночь выйдем в эфир со спецвыпуском — таким образом, у нас есть еще час на то, чтобы продумать способ подачи материала и, что гораздо важнее, наш ответ.
— Ни о каком ответе не может быть и речи, — заявила Марго Ллойд-Мэйсон. — Мы не сможем принять эти дурацкие условия. Разве не понятно, что телестанция не может прервать работу на целую неделю.
— Но говорить об этом не стоит, по крайней мере вначале, — вставил Нортандра. — Мы можем сказать, что тщательно изучаем требования и сделаем заявление позже.
— Прошу прощения, — вступил в разговор Джегер, — но вряд ли кто-нибудь попадется на эту удочку, а уж “Сендеро луминосо” и подавно. Я занимался подробным исследованием этой организации — их можно назвать кем угодно, но только не дураками — они умны и проницательны. Кроме того, они, несомненно, хорошо знакомы с системой нашей работы, в частности с тем, что “Вечерние новости” выходят двумя блоками, а по субботам и воскресеньям нас почти не смотрят — они это учли.
— Что вы предлагаете?
— Решать, какова будет наша дальнейшая стратегия, должен Отдел новостей. Здесь нужен тонкий, дипломатичный ход, а не грубые выкрики насчет “дурацких условий”. У сотрудников Отдела новостей больше опыта, они лучше разбираются в нюансах, представляют себе всю картину… — По знаку Чиппингема Джегер умолк.
— В целом я согласен с Норманом, — сказал шеф Отдела новостей, — и поскольку ответственность ложится на меня, я подтверждаю: да, выбор стратегии — дело наше, потому что мы знаем всю подоплеку и имеем необходимые связи, а один из наших лучших корреспондентов, Гарри Партридж, уже находится в Перу, и нам необходимо посоветоваться с ним.
— Советуйтесь и изощряйтесь сколько угодно, — резко прервала его Марго. — Здесь затронуты интересы корпорации, и решение должна принимать администрация.
— Нет! Нет, черт побери! Корпорация не имеет к этому никакого отношения! — выкрикнул Кроуфорд Слоун, который уже не сидел понурившись, а стоял во весь рост — глаза его сверкали, лицо пылало. Он говорил с таким чувством, что временами у него срывался голос. — Мы только что были свидетелями, к чему такое приводит: служащие корпорации не обладают ни знаниями, ни опытом, которые позволили бы им принимать компетентные решения. Мнение администрации мы только что слышали. “Мы не можем принять эти условия. Телестанция не может прервать работу на целую неделю”. Мы что, без вас этого не понимаем? Неужели кто-нибудь в Отделе новостей, включая меня, думает иначе? Хотите занести это в протокол, миссис Ллойд-Мэйсон? Пожалуйста: я знаю, мы не можем закрыть программу Си-би-эй и отдать ее на откуп “Сендеро” на целую неделю. Я под этим подписываюсь. При свидетелях. — Слоун замолчал, сглотнул и продолжал:
— Но в Отделе новостей мы можем потянуть время, опираясь на свою компетентность и знание дела. А сейчас время — для нас самое главное. Кроме того, у нас есть Гарри Партридж — наша самая большая надежда, моя самая большая надежда.
Слоун замолчал, но остался стоять. Никто не успел опомниться, как Брейсбридж, в прошлом опытный телевизионщик, а ныне опытный администратор, примирительно сказал:
— Нам всем сейчас трудно. Чувства обострены, нервы на пределе. Некоторых резкостей в сегодняшних высказываниях можно было бы и, вероятно, следовало бы избежать. — Он повернулся к президенту телестанции:
— Но, Марго, главное, с моей точки зрения, заключается в том — и Кроуф это ясно выразил, — что ваше решение все понимают и принимают, а остальные предложения заслуживают рассмотрения. Тут нет причин для конфликта.
Марго, получив шанс не потерять лицо, после некоторых колебаний решила им воспользоваться.
— Очень хорошо, — сказала она, обращаясь к Чиппингему. — Можете пойти на дипломатическую уловку.
— Спасибо, — поблагодарил Чиппингем. — Надо уточнить одну деталь. Наше окончательное решение должно пока сохраняться в тайне.
— Само собой. Вы бы лучше заручились обещанием прочих присутствующих помалкивать. Постоянно держите меня в курсе дела.
Все напряженно слушали. Чиппингем встал лицом к залу и спросил:
— Можете дать мне слово?
Каждый по очереди подтверждал — да, в это время Марго вышла из зала.

Когда Чиппингем вернулся к себе в кабинет, было 23.25. А в 23.30 он получил распечатку с сообщением агентства Рейтер из Лимы, в котором излагались требования, выдвинутые организацией “Сендеро луминосо”. Через несколько минут вашингтонское отделение АП передало более подробное сообщение, в котором полностью приводился документ “Время, озаренное светом, настало”.
В течение следующих пятнадцати минут Эй-би-си, Эн-би-си и Си-би-эс вышли в эфир с информационными выпусками, включавшими фрагменты видеозаписи Джессики. Более подробные сообщения должны были быть переданы в завтрашних передачах. Всех опередила Си-эн-эн, которая включила всю информацию в текущий выпуск новостей. Несмотря на это, Чиппингем не изменил своего первоначального намерения: программу не прерывали, а в полночь решено было зачитать тщательно подготовленный спецвыпуск.
В 23.45 Чиппингем вышел из кабинета и направился на “подкову”, где кипела работа. Норм Джегер сидел в кресле ответственного за выпуск. Айрис Иверли работала в монтажной студии с видеозаписью Джессики и другими — фоновыми — материалами. Дон Кеттеринг, которому предстояло выступать в роли ведущего в специальном ночном выпуске, уже подгримированный, читал и правил текст.
— Мы сделаем чисто информационный выпуск, — сказал Джегер Чиппингему, — без каких-либо комментариев. Еще успеется. Кстати, кто только не звонил нам из “Тайме” и из “Пост” — всех интересует наша реакция. Мы всем отвечаем, что решение еще не принято, вопрос рассматривается.
Чиппингем одобрительно кивнул.
Джегер указал на Карла Оуэнса, сидевшего по другую сторону “подковы”.
— Между прочим, у него есть идея насчет того, какова должна быть наша реакция.
— Интересно послушать.
Оуэне, младший выпускающий, добросовестный трудяга, который выдвинул уже целый ряд идей, и чьи скрупулезные изыскания помогли установить личность Улисеса Родригеса, заглянул в свою, карточку с записями.
— Из документа “Сендеро луминосо” явствует, что пять кассет, которые мы должны показывать вместо “Вечерних новостей”, будут доставлены на Си-би-эй поочередно: первая в следующий четверг, остальные потом — по одной в день. В отличие от пленки с записью миссис Слоун, просмотренной сегодня вечером, эти кассеты попадут только на Си-би-эй.
— Все это мне известно, — перебил его Чиппингем. Джегер улыбнулся, а Оуэне невозмутимо продолжал:
— Так вот, я предлагаю не объявлять до вторника о решении Си-би-эй. В понедельник, для поддержания интереса, можно сообщить, что заявление будет сделано на следующий день. Во вторник дать такой текст: мы воздерживаемся от комментариев до получения первой кассеты, то есть до четверга, и только тогда объявим о своем решении.
— И что это нам даст?
— Это даст нам шесть дней до четверга. Теперь давайте представим себе, что мы получаем кассету “Сендеро”.
— Ну, представили. Дальше что?
— Мы прячем ее в сейф и сразу выходим в эфир — причем вламываемся в программу, устраиваем много шуму — с сообщением, что мы получили кассету, но она бракованная. Видимо, была повреждена в пути — почти вся запись стерта. Мы ее просмотрели, пытались поправить дело, но тщетно. То же самое мы дадим проглотить прессе и радио и проследим, чтобы это известие было непременно передано в Перу и достигло ушей “Сендеро луминосо”.
— Кажется, до меня дошло, — сказал Чиппингем. — Но все-таки поясни.
— Банда “Сендеро” не будет знать, врем мы или нет. Но они так же, как и мы, понимают, что в принципе такое возможно. Они могут пойти на уступку и послать новую кассету, что даст нам еще несколько дней…
— …а мы, дескать, не можем выполнить их требование в назначенный срок, — договорил за Оуэнса Чиппингем.
— Совершенно верно.
— Карл бы и сам закончил мысль, Лэс, — вставил Джегер. — Суть заключается в том, что, если уловка сработает, а это не исключено, мы получим несколько дней отсрочки. Что ты по этому поводу думаешь?
— Идея блестящая, — сказал Чиппингем.

Весь уик-энд требования “Сендеро луминосо” и видеозапись Джессики стояли в центре программы “Новостей”, и весь мир с возрастающим интересом следил за развитием событий. На Си-би-эй непрерывно звонили телефоны, людей интересовало, когда же будет сделано официальное заявление. Все звонки переадресовывались в Отдел новостей. Прочим представителям администрации Си-би-эй было рекомендовано не отвечать на вопросы даже в неофициальных разговорах.
На выходные дни в Отдел новостей были вызваны три секретарши специально для того, чтобы отвечать на звонки. Всякий раз они говорили одно и то же: Си-би-эй воздерживается от комментариев, нет, пока нельзя сказать, когда будет сделано заявление.
Однако это не мешало звонившим высказывать собственное мнение. Большинство говорило: “Держитесь! Не сдавайтесь!”
Но, как ни странно, оказалось много и таких, кто не видел никакой беды в том, чтобы — ради освобождения заложников — выполнить требования похитителей: услышав подобное, Норм Джегер с отвращением заметил:
— В их куриных мозгах не укладывается, что это дело принципа. Неужели они не могут понять, что, создав прецедент, мы поощрим всех фанатиков похищать людей с телевидения?
В воскресных передачах “Лицом к нации”, “Встречи с прессой” и “Неделя с Дэвидом Бринкли” дебатировался этот вопрос и были зачитаны вслух цитаты из книги Кроуфорда Слоуна “Телекамера и правда”, в частности: “Заложников.., следует считать людьми приговоренными. С террористами.., никогда нельзя — прямо или косвенно — идти на сделку или платить им выкуп”.
Сотрудники Си-би-эй, давшие слово Лэсу Чиппингему не разглашать решения о непринятии условий “Сендеро луминосо”, видимо, сдержали его. Нарушила обещание лишь Марго Ллойд-Мэйсон, которая в воскресенье рассказала по телефону Теодору Эллиоту обо всем, что произошло накануне вечером.
Разумеется, Марго не сомневалась, что поступила правильно, сообщив обо всем председателю “Глобаник”. Однако тем самым она дала повод к трагической утечке информации.

Глава 5

“Глобаник индастриз” занимала особняк, окруженный собственным парком, в Плезантвилле, штат Нью-Йорк, милях в тридцати от Манхэттена. Здесь работали — вдали от атмосферы повседневного прессинга, которая преобладала в промышленных и финансовых ответвлениях “Глобаник”, — высокопоставленные администраторы и умы, делающие в концерне политику.
Тем не менее немало всяких дел, затеянных представительствами “Глобаник” в разных странах, стекалось в штаб-квартиру в Плезантвилле. Вот почему в понедельник, в 10 часов утра, Глен Доусон, репортер-стажер “Балтимор стар”, дожидался главного инспектора “Глобаник”, чтобы взять у него интервью по поводу ситуации с палладием. Сообщение о бунтах среди рабочих, добывающих этот ценный металл, появилось недавно в “Новостях”, а компании “Глобаник” принадлежали копи палладия и платины в Бразилии — в Минас-Гераис.
Доусон сидел возле кабинета инспектора в элегантном круглом холле, куда выходили двери кабинетов двух других высокопоставленных чиновников “Глобаник”.
Внезапно дверь одного из кабинетов отворилась, и оттуда вышли двое. Одним из них был Теодор Эллиот, которого Доусон тотчас узнал по фотографиям. Другой тоже показался Доусону знакомым, хотя он и не мог сказать, кто это. Они продолжали начатый ранее разговор, и говорил сейчас второй мужчина.
— …я слышал, в какую сложную ситуацию попали вы на Си-би-эй. Эти требования перуанских повстанцев ставят вас в тяжелое положение.
Председатель правления кивнул:
— Мы приняли решение, хотя еще не объявляли о нем. Мы не позволим кучке психопатов-коммунистов командовать нами — этому не бывать.
— Значит, Си-би-эй не отменяет “Вечерних новостей”?
— Безусловно нет. Что до передачи пленок “Сендеро луминосо”, черта с два мы это сделаем…
Голоса замерли в отдалении.
Прикрыв журналом блокнот, Глен Доусон наскоро записал все услышанное. Сердце у него так и колотилось. Он понимал, что обладает информацией, которую бесчисленное множество журналистов тщетно пытаются получить с субботы.
— Мистер Доусон, — окликнула его сидящая в приемной секретарша, — мистер Ликата готов вас принять.
Проходя мимо ее столика, Доусон приостановился и, улыбнувшись, спросил:
— Тот джентльмен с мистером Эллиотом.., я уверен, что видел его, но никак не могу вспомнить, кто он.
Секретарша молчала; Доусон почувствовал ее нежелание отвечать и улыбнулся шире. Сработало.
— Это мистер Олден Роде, заместитель государственного секретаря.
— Конечно! Как я мог забыть?
Доусон видел однажды заместителя государственного секретаря по экономическим вопросам.., по телевидению, когда тот выступал в комиссии палаты представителей. Но куда важнее сейчас было то, что ему назвали имя, а не предоставили догадываться.
Интервью с инспектором “Глобаник” казалось Доусону бесконечным — он пытался как можно быстрее его завершить. Вопрос о палладии не слишком интересовал его: он был честолюбивым молодым человеком, которому хотелось писать на темы, представляющие интерес для широкой публики, а случайно услышанный разговор, казалось, приоткрывал для него волнующее будущее. Инспектор, однако, не спеша принялся излагать историю открытия палладия и возможности его применения в будущем. Он небрежно заметил, что волнения среди рабочих в Бразилии — дело временное и едва ли отразятся на поставках палладия, а собственно, чтобы узнать об этом, Доусон к нему и пришел. Доусон наконец сослался на то, что ему к определенному времени надо представить материал, и сбежал.
Взглянув на часы, он решил, что еще успеет заскочить в манхэттенское отделение “Балтимор стар”, написать там оба сюжета и тиснуть их в вечерний выпуск газеты.
Усевшись перед компьютером в скромном кабинете на Рокфеллер-плаза, Глен Доусон быстро отстучал статью про палладий. За этим его посылали, и свой долг перед редакцией он выполнил.
Затем он взялся за вторую, более интересную статью. Первый репортаж Доусона шел в Финансовый отдел и, поскольку он был к этому отделу приписан, туда же пойдет и второй. Правда, Доусон был уверен, что этот материал там не задержится.
Пальцы его танцевали по клавишам, набирая вводку. Тут Доусону пришел в голову этический вопрос, который, он понимал, скоро будет задан и на который придется давать ответ: не повредит ли публикация этой информации жертвам похищения, находящимся в Перу? Точнее: не пострадает ли семья Слоуна, когда станет известно о решении Си-би-эй отклонить требования “Сендеро луминосо” — решении, которое пока явно не собирались раскрывать?
А с другой стороны, разве публика не имеет права знать то, что сумел откопать предприимчивый репортер, независимо от того, каким путем он получил информацию?
Такие вопросы, естественно, возникали, однако Доусон знал, что это не его забота. На этот счет существовали четкие правила, и они были известны всем заинтересованным сторонам: репортер обязан писать обо всем, стоящем внимания. Узнав о каком-то событии, он должен дать полный и точный о нем отчет, ничего не утаивая и не меняя, и представить его в тот отдел, где он работает.
Там написанное пойдет к редактору. И уже дело редактора или редакторов решать этические проблемы. “Именно сейчас, — подумал Доусон, — в “Балтимор стар”, куда на другой компьютер поступает его репортаж, они и решают, давать его или нет”.
Дописав до конца, он нажал на клавишу, чтобы получить копию текста. Однако чья-то рука опередила его и вытащила из машинки бумагу.
Это был заведующий отделением Сэнди Сефтон. Репортер-ветеран, Сефтон доживал последние дни в газете, и они с Доусоном были друзьями. Прочитав репортаж, он легонько присвистнул и поднял на Доусона глаза.
— Горячий материальчик — ничего не скажешь. Эти слова Эллиота — ты их записал сразу, как он сказал?
— Через несколько секунд. — И Доусон показал записи.
— Отлично! А ты говорил с тем, другим — с Олденом Родсом?
Доусон помотал головой.
— В Балтиморе, по всей вероятности, захотят, чтобы ты это сделал. — Зазвонил телефон. — Спорим, что это звонят из Балтимора?
Так оно и было. Сефтон снял трубку, послушал немного, потом сказал:
— Мой мальчик дает сегодня главную новость, точно? — И, расплывшись в улыбке, передал трубку Доусону:
— Это Фрэйзер.
Аллардис Фрэйзер был ответственным редактором “Балтимор стар”. Он без обиняков начальственным тоном спросил:
— Ты ведь не говорил непосредственно с Теодором Эллиотом. Верно?
— Верно, мистер Фрэйзер.
— Так поговори. Скажи ему, что тебе известно, и спроси, что он может по этому поводу сказать. Если он станет отрицать, что говорил такое, напиши и об этом. Если же он будет стоять на своем и все отрицать, попытайся получить подтверждение от Олдена Родса. Ты знаешь, какие вопросы задавать?
— Думаю, что да.
— Дай мне Сэнди.
Заведующий отделением взял трубку. Послушал и, подмигнув Доусону, сказал:
— Я видел записи Глена. Он на месте записал слова Эллиота. Все совершенно ясно. Никакого недопонимания тут быть не может. — Затем положил трубку и сказал Доусону:
— “Зеленого света” пока еще не дано — они решают проблему этики. А ты все-таки проведи разговор с Эллиотом. Я же попытаюсь найти Родса — едва ли он так сразу уехал в Вашингтон. — И, пройдя в противоположный конец комнаты, Сефтон взял трубку другого телефона.
А Доусон набрал номер телефона “Глобаник”. На коммутаторе ответил женский голос. Репортер назвался и попросил соединить его с мистером Теодором Эллиотом.
— Мистер Эллиот сейчас занят, — любезно ответили ему. — Меня зовут миссис Кесслер. Возможно, я могу вам помочь?
— Возможно. — И Доусон пояснил, зачем он звонит.
— Подождите, пожалуйста. — Тон сразу стал прохладным. Прошло несколько минут, Доусон уже собирался повесить трубку, как вдруг линия ожила. На этот раз тон был ледяной:
— Мистер Эллиот доводит до вашего сведения, что вы слышали конфиденциальный разговор, на который нельзя ссылаться.
— Я же репортер, — сказал Доусон. — Если я что-то слышу или о чем-то узнаю, то, хотя это и не было сказано мне лично, я имею право это использовать.
— Мистер Доусон, я не вижу необходимости продолжать разговор.
— Одну минуту, пожалуйста. Мистер Эллиот отрицает, что говорил те слова, которые я вам зачитал?
— Мистер Эллиот от дальнейших высказываний воздерживается.
Доусон записал вопрос и ответ.
— Миссис Кесслер, а вы не скажете мне ваше имя?
— Зачем, собственно… Хорошо: Дайана.
Доусон усмехнулся, догадавшись, что Кесслер решила: если уж ее имя все равно появится в печати, пусть лучше появится полностью. Он не успел сказать “спасибо”, как связь прервалась.
Только Доусон положил на рычаг телефонную трубку, как заведующий отделением протянул ему листок.
— Роде едет сейчас в аэропорт Ла-Гуардиа в машине госдепартамента. Это номер телефона в машине.
Доусон снова поднял трубку.
На этот раз на звонок ответил мужской голос. Доусон попросил: “Мистера Олдена Родса, пожалуйста”; в ответ прозвучало: “Он самый”.
Репортер снова представился: он понимал, что Сэнди Сефтон слушает по отводной трубке.
— Мистер Роде, можете ли вы прокомментировать заявление мистера Теодора Эллиота о том, что Си-би-эй отклоняет требования “Сендеро луминосо”, так как, по словам мистера Эллиота, “мы не позволим горстке психопатов-коммунистов командовать нами”?
— Тео Эллиот сказал вам это?
— Я сам слышал это из его уст, мистер Роде.
— Я считал, что он говорил конфиденциально. — Пауза. — Стойте, стойте: это вы сидели там, в приемной, когда мы, разговаривая, проходили через нее?
— Да, я.
— Я требую, чтобы весь этот разговор остался между нами.
— Мистер Роде, я ведь в самом начале представился вам, и вы ни слова не сказали, что разговор будет между нами.
— Пошел ты к черту, Доусон!
— Вот это останется между нами, сэр. Потому что теперь вы мне об этом сказали.
Заведующий отделением, широко осклабясь, поднял вверх большой палец.

А в Балтиморе дебаты по поводу этики длились недолго. В любой организации, имеющей отношение к средствам массовой информации, всегда наблюдается склонность публиковать материал, а не задерживать его. Однако некоторые материалы — а это был как раз такой — вызывают вопросы и требуют ответов. И ответственный редактор, а также редактор внутриамериканских новостей, в чьем разделе пойдет материал, задали их друг другу.
ВОПРОС: Поставит ли опубликование решения Си-би-эй под угрозу жизнь заложников? ОТВЕТ: Жизнь заложников уже под угрозой, и трудно себе представить, чтобы какая-либо публикация могла тут что-то изменить. ВОПРОС: А в результате публикации не могут кого-либо из них убить? ОТВЕТ: Едва ли, так как мертвый заложник уже не представляет никакой ценности. ВОПРОС: Поскольку через день-другой Си-би-эй все равно объявит о своем решении, какая разница, если об этом узнают немного раньше? ОТВЕТ: Почти никакой. ВОПРОС: Тео Эллиот из “Глобаник” ведь сказал об этом решении на ходу, и наверняка кто-то еще знает о нем, в таком случае разве может это долго оставаться тайной? ОТВЕТ: Почти несомненно — нет. Под конец ответственный редактор заключил:
— Никакой этической проблемы тут нет. Даем материал! И репортаж был напечатан в главном дневном выпуске “Балтимор стар” под крупным заголовком: “СИ-БИ-ЭЙ ГОВОРИТ “НЕТ” ПОХИТИТЕЛЯМ СЛОУНОВ”.
Очерк Глена Доусона начинался так:
“Си-би-эй скажет решительное “нет” в ответ на требования похитителей семьи Слоуна отменить на неделю свои “Вечерние новости на всю страну”, заменив их видеокассетами, которые передаст станции группа перуанских маоистов-повстанцев, именуемая “Сендеро луминосо”.
“Сендеро луминосо”, или “Сияющий путь”, признала, что жертвы похищения находятся в тайном месте в Перу.
Теодор Эллиот, председатель правления “Глобаник индастриз”, компании, которой принадлежит Си-би-эй, заявил сегодня: “Мы не позволим горстке психопатов-коммунистов командовать нами”.
Сказал он это в главном здании “Глобаник” в Плезантвилле, штат Нью-Йорк, и добавил: “Что до передачи в эфир пленок “Сендеро луминосо”, черта с два мы это сделаем”.
Репортер газеты “Балтимор стар” присутствовал при этом заявлении Эллиота.
Олден Роде, заместитель государственного секретаря по экономическим вопросам, находившийся вместе с мистером Эллиотом, когда тот сделал свое заявление, отказался прокомментировать его для “Стар”, правда, сказал: “По-моему, он хотел, чтобы этот разговор остался между нами”.
Сегодня утром была сделана попытка связаться с мистером Эллиотом, чтобы получить дополнительную информацию, но тщетно.
“Мистер Эллиот занят”, — сообщила репортеру “Стар” миссис Дайана Кесслер, помощник председателя правления “Глобаник”. Она утверждала, что “мистер Эллиот от дальнейших высказываний воздерживается”.
За этим следовали основные данные об участниках события и история похищения.
Еще до того как “Балтимор стар” появилась на улицах, о решении Си-би-эй знали уже все телеграфные агентства. Вечером газету цитировали во всех теле— и радионовостях, включая Си-би-эй, где эта преждевременная публикация была встречена чуть ли не с отчаянием.
А на другое утро в Перу в газетах, по радио и по телевидению особый упор был сделан на слова Теодора Эллиота насчет “горстки психопатов-коммунистов” применительно к “Сендеро луминосо”.

Глава 6

— Висенте, по-моему, симпатичный, — сказал Никки. — Он наш друг.
— Я тоже так думаю, — отозвался Энгус из своего угла. Он лежал на раскладной кровати на тонком грязном матрасе и от нечего делать следил за передвижениями двух большущих жуков по стене.
— Перестаньте вы так думать, — резко сказала Джессика. — Он такой же глупый и наивный, как и все тут. — И умолкла, жалея, что не может взять свои слова обратно. Ни к чему быть такой резкой. — Извините, — сказала она. — Это у меня вырвалось невольно — я так не думаю.
Беда была в том, что после двухнедельного заключения в узких и тесных клетках нервы у всех начали сдавать, а настроение падать. Джессика изо всех сил старалась если не держаться на высоте, то хотя бы не поддаваться отчаянию. Каждый день она заставляла всех делать физические упражнения. Но сколько ни старайся, отсутствие движения, однообразие существования и одиночество не могли не сказываться.
Да и жирная несъедобная пища тоже отрицательно влияла на их состояние.
Вдобавок ко всему, хоть они и старались поддерживать чистоту, но мыться так, как надо, не могли, от них плохо пахло, намокшая от пота одежда прилипала к телу.
Да, конечно, думала Джессика, бригадный генерал Уэйд, чьи лекции по антитерроризму она посещала, настрадался много больше; он дольше них сидел в земляной яме в Корее. Но Седрик Уэйд — человек незаурядный, и страдал он за то, что служил своей родине во время войны. А сейчас никакой войны нет. И они — обычные граждане, захваченные.., с какой целью? Джессика до сих пор этого не знала.
И тем не менее мысль о генерале Уэйде и замечание Никки о том, что ему нравится Висенте, подкрепленное мнением Энгуса, напомнило Джессике, что она ведь кое-чему научилась у Уэйда. И сейчас, как видно, настало время призвать свои знания на помощь.
Взглянув предосторожности ради на очередного стража, она тихо спросила:
— Энгус и Никки, кто-нибудь из вас слышал о Стокгольмском синдроме?
— По-моему, да, — сказал Энгус. — Хотя не уверен.
— А я нет, мам. Что это?
Сторожил их тот малый, который часто приносил с собой комиксы, вот и сейчас он был погружен в один из них и не обращал внимания на то, что они переговариваются. К тому же Джессика знала, что он не говорит по-английски.
— Сейчас расскажу, — сказала Джессика.
Она словно услышала голос бригадного генерала Уэйда, выступавшего перед небольшой группой студентов, среди которых была и она: “Почти при всех нападениях и похищениях, устраиваемых террористами, жертвы через какое-то время начинают находить террористов. Случается, дело доходит до того, что они начинают считать террористов друзьями, а полицию и тех, кто на воле пытается их освободить, — своими врагами. Это называется “Стокгольмский синдром”.
Так оно в действительности и происходит — Джессика достаточно много читала потом об этом. Из любопытства она окунулась в историю и из книг узнала, почему это явление получило такое название.
И сейчас она своими словами, по памяти, стала пересказывать им эту странную историю, а Никки и Энгус слушали ее:
— Случилось это в Стокгольме, в Швеции, 23 августа 1973 года.
В то утро бежавший из заключения Ян-Эрик Ольссон, тридцати двух лет, вошел в один из крупнейших банков Стокгольма, находящийся на одной из центральных площадей города — Нормальмсторг. Ольссон выхватил из-под сложенной куртки автомат и выстрелил в потолок — посыпались бетон и стекло, и началась паника.
То, что произошло потом, длилось шесть дней.
Конечно, никто из участников этого кошмара понятия не имел, что пережитое ими останется в истории на многие годы, а то и столетия, под названием “Стокгольмский синдром” — этим термином будут пользоваться в научном и медицинском мире студенты и врачи всего света, как они пользуются терминами “анорексия” или “болезнь Альцгеймера”.
Три женщины и мужчина, банковские служащие, были взяты Ольссоном и его напарником Кларком Олофссоном, двадцати шести лет, заложниками. Это были: Биргитта Лундблад, хорошенькая блондинка тридцати одного года; Кристина Энмарк, живая брюнетка двадцати трех лет; Элизабет Ольдгрен, маленькая, хрупкая, беленькая женщина двадцати одного года, и Свен Сефстрем, высокий стройный холостяк двадцати пяти лет. В течение последующих шести дней эта шестерка почти все время находилась в бронированном хранилище банка, откуда преступники предъявляли свои требования по телефону: три миллиона крон наличными (710 000 долларов), два пистолета и машину, в которой они могли бы скрыться.
Заложники немало настрадались за это время. Они вынуждены были стоять с веревкой на шее — случись им присесть, и веревка задушила бы их. Им то и дело тыкали под ребра автоматом, и они ждали, что их вот-вот прикончат. Пятьдесят часов им не давали есть.
Уборной им служили пластиковые корзинки для бумаг. В бронированной комнате царили клаустрофобия и страх.
И однако же постепенно между заложниками и их похитителями стала возникать какая-то странная близость. Был момент, когда Биргитта могла выйти на волю, но не вышла. Кристина, ухитрившаяся передать кое-какую информацию полиции, потом призналась: “Я чувствовала себя предательницей”. Мужчина-заложник, Свен, сказал, что похитители были “добрые”. Элизабет согласилась с ним.
Стокгольмская полиция, держась с похитителями тактики войны на истощение, наткнулась на враждебность со стороны жертв. Кристина сказала по телефону, что она верит бандитам, и добавила: “Я хочу, чтобы вы дали нам возможность уехать с ними… Они очень по-хорошему относились к нам”. А про Ольссона сказала: “Он защищает нас от полиции”. Когда Кристине сказали: “Полиция не причинит вам зла”, она ответила: “Я этому не верю”.
Потом выяснилось, что Кристина держалась за руки с Олофссоном — тем, что был помоложе. Она сказала следователю: “Кларк бережно относился ко мне”. А после того как заложников вызволили, Кристина, когда ее уносили на носилках в карету “скорой помощи”, крикнула Олофссону: “Кларк, мы еще увидимся”.
Эксперты, обследовавшие бронированную комнату, обнаружили там следы семени. После недели допросов одна из женщин, отрицая, что у нее были сношения с Ольссоном, призналась, однако, что как-то ночью, когда остальные спали, она мастурбировала его. Следователи скептически отнеслись к тому, что у них не было сношений, но не стали настаивать.
Отвечая же на вопросы врачей, бывшие заложники называли полицию “врагом” и утверждали, что обязаны жизнью преступникам. Элизабет обвинила одного из врачей в том, что он пытается “промыть ей мозги” и заставить ее пересмотреть свое уважительное отношение к Ольссону и Олофссону.
В 1974 году, почти через год после трагедии в банке, Биргитта посетила Олофссона в тюрьме и разговаривала с ним целых полчаса.
Врачи со временем заявили, что у заложников была реакция, типичная для людей, попавших в “ситуацию на выживание”. Они привели слова Анны Фрейд, называющей эту реакцию “идентификацией с агрессором”. Но трагедия в шведском банке создала свой утвердившийся термин — Стокгольмский синдром.
— А это ведь точно, мам, — сказал Никки.
— Я никогда этого не знал, Джесси, — добавил Энгус.
— Есть еще что-нибудь интересненькое — расскажи! — попросил Никки.
— Есть кое-что. — Джессике приятна была его просьба. Она снова обратилась к воспоминаниям, связанным с генералом Уэйдом. “Я хочу дать вам два совета, — сказал он однажды своим слушателям, обучавшимся борьбе с терроризмом. — Если вас захватят в плен или вы станете заложником, бойтесь Стокгольмского синдрома! И во-вторых, имея дело с террористами, не забывайте, что заповедь “люби врага своего” — пошлая глупость. Но не ударяйтесь и в другую крайность: не тратьте времени и сил на ненависть к террористам, потому что ненависть — чувство непроизводительное, опустошающее. Просто ни на минуту не доверяйте им и не увлекайтесь ими и никогда не забывайте, что это — враг”.
Джессика повторила Никки и Энгусу этот совет Уэйда. Она рассказала про угоны самолетов, когда людей захватывали, над ними издевались, а они начинали дружелюбно относиться к своим захватчикам. Так было с пассажирами рейса “ТВА” № 847 в 1985 году, когда некоторые из них с сочувствием отзывались о шиитах-угонщиках и по их высказываниям ясно было, что они распропагандированы захватчиками.
— Словом, ты хочешь сказать, Джесси, — подытожил Энгус, — что не надо попадаться на удочку и считать Висенте человеком, с которым легко иметь дело. Как-никак он враг.
— Если бы он им не был, — заметила Джессика, — он ушел бы отсюда, а не сторожил бы нас.
— А мы прекрасно знаем, что уйти он не может. — Энгус повернулся к срединной клетке. — Ты понял, Никки? Твоя мама права, а мы с тобой не правы.
Никки молча кивнул. “Одной из самых печальных сторон их заточения, — подумала Джессика, — является то, что Никки пришлось столкнуться с жестокой реальностью человеческой низости раньше, чем это обычно бывает”.

Как обычно в Перу, весть о похищении семьи Слоуна дошла по радио до самых дальних уголков страны.
Вскоре между Мигелем и одним из вождей “Сендеро луминосо” состоялся телефонный разговор. Оба понимали, что телефонная линия проходит через другие селения, где кто угодно, включая армию и полицию, может услышать их разговор. Поэтому они обменивались общими фразами и завуалированными намеками, на это перуанцы большие мастаки.
Разговор сводился к следующему: что-то надо предпринять — и притом немедленно, — чтобы показать этой американской телестанции Си-би-эй, что она имеет дело не с идиотами и не со слабаками. Можно убить одного из заложников и бросить труп в Лиме, чтобы его там нашли. Мигель согласился, что это произвело бы впечатление, но предложил, однако, держать пока всех троих заложников живыми — как-никак это капитал. Вместо того чтобы убивать заложников, он рекомендовал поступить иначе: он вспомнил кое-что, о чем узнал в Хакенсаке, и, с его точки зрения, психологически это произведет более сильное воздействие на тех, кто находится по другую сторону, в Нью-Йорке.
С Мигелем тотчас же согласились, и, поскольку для выполнения его затеи требовался транспорт — легковая машина или пикап, — решено было немедленно выслать первую попавшуюся машину из Аякучо в Нуэва-Эсперансу.
Тем временем в Нуэва-Эсперансе Мигель сразу начал подготовку к операции и послал за Сокорро.
На глазах у Джессики, Никки и Энгуса маленькая процессия остановилась у клеток. Это были Мигель, Сокорро, Густаво, Рамон и еще один из охранников. Вошли они настолько целеустремленно, что ясно было: что-то должно произойти, и Джессика, Никки и Энгус с опаской ждали, что будет дальше.
Джессика решила про себя: чего бы от нее ни потребовали, она подчинится. Прошло шесть дней с тех пор, как она записалась на видеопленку, а перед этим — из-за ее отказа выступать — Никки прижигали сигаретой грудь. С тех пор Сокорро ежедневно приходила осматривать ожоги, и они уже начали подживать, так что Никки теперь почти не страдал. Но Джессика, чувствуя себя виноватой, решила ни за что больше не причинять сыну боли. Поэтому, видя, что террористы вошли в клетку к Никки, Джессика в тревоге воскликнула:
— Что вы собираетесь делать? Умоляю, только не причиняйте ему боли. Он уже достаточно настрадался. Возьмитесь лучше за меня.
На ее мольбу ответила Сокорро — она повернулась к Джессике и сквозь разделявшую их стенку крикнула:
— Заткнись! Все равно мы сделаем, что задумали: ты этому не помешаешь.
— Что же вы хотите с ним сделать?
Джессика увидела, что Мигель внес в клетку Никки деревянный столик, а Густаво и четвертый человек схватили Никки и крепко держали его, чтобы он не мог шевельнуться. Джессика снова закричала:
— Это же несправедливо! Отпустите его, ради всего святого!
Не обращая внимания на Джессику, Сокорро объявила Никки:
— Сейчас тебе отрежут два пальца. При слове “пальцы” Никки, который и так уже находился на грани истерики, отчаянно закричал и забился. Сокорро продолжала:
— Эти люди отрубят тебе пальцы — так решено. Но тебе будет только больнее, если ты станешь отбиваться, так что сиди смирно!
Невзирая на ее слова, Никки что-то забормотал, глаза его дико завращались, и он еще отчаяннее принялся вырываться, — Нет! — пронзительно закричала Джессика. — Только не пальцы! Он же пианист! Вы всю жизнь ему загубите…
— Я знаю. — И Мигель повернулся к ней с легкой улыбочкой. — Я слышал, как ваш супруг, отвечая на вопрос, говорил об этом по телевидению. Теперь он об этом пожалеет — когда получит пальцы сына.
— Возьмите мои! — воскликнул Энгус, колотя по стенке, отделявшей его от клетки Никки, и протянул им руки. — Какая вам разница? Зачем мальчику портить жизнь?
Мигель вскипел, лицо его исказилось от злости.
— Какое значение имеют два пальца ублюдка-буржуя, когда каждый год шестьдесят тысяч перуанских детей умирают, не дожив до пяти лет?!
— Но мы же американцы! — возразил Энгус. — Мы не виноваты в этом!
— Виноваты! Капиталистическая система — ваша система — эксплуатирует народ, делает его нищим, губит. Вот кто виноват.
Цифры, приведенные Мигелем о смертности среди детей, были взяты им из книги Абимаэля Гусмана, основателя “Сендеро луминосо”. Мигель знал, что цифры у Гусмана скорее всего преувеличены, но общеизвестно, что смертность от недоедания среди детей в Перу — одна из самых высоких в мире.
Пока они обменивались эпитетами, дело было сделано — и очень быстро.
Столик, принесенный Густаво, придвинули к Никки. Невзирая на сопротивление мальчика, который и брыкался, и плакал, и жалобно молил, Густаво положил указательный палец его правой руки на край стола. Рамон достал охотничий нож. И провел большим пальцем по острию, проверяя, хорошо ли нож заточен.
Убедившись, что все в порядке, Рамон приложил нож ко второй фаланге пальца Никки и быстро, всей силой своей мускулистой руки нажал сверху. Брызнула кровь, Никки пронзительно вскрикнул, но палец был отрезан лишь наполовину. Рамон вторично махнул ножом и довершил дело.
Кровь растеклась по крышке стола, залила руки людей, державших Никки. Не обращая на это внимания, террористы положили теперь мизинец правой руки мальчика на край стола. На этот раз Рамон одним махом отрезал его…
Сокорро, уже бросившая первый палец в полиэтиленовый мешочек, добавила к нему второй и передала мешочек Мигелю. Она побледнела, губы у нее были плотно сжаты. Она метнула взгляд на Джессику — та сидела, закрыв лицо руками, сотрясаемая рыданиями.
А Никки, побелев, упал почти без сознания на узкие нары и уже не кричал, лишь душераздирающе стонал. Как только Мигель, Рамон и четвертый мужчина вышли из клетки, унося с собой залитый кровью стол, Сокорро знаком велела Густаво остаться.
— Agarra el chico. Sientalo.[70]
Густаво приподнял Никки и, посадив его, подержал, пока Сокорро не принесла с улицы миску с теплой мыльной водой. Она взяла правую руку Никки и, подняв ее кверху, тщательно обмыла окровавленные обрубки. Вода сразу стала ярко-красной. Затем Сокорро положила на обе раны по несколько тампонов марли и забинтовала всю руку.
Никки явно находился в шоке, он весь дрожал.
Пока Мигель еще не ушел, Джессика подошла к двери своей клетки и, обливаясь слезами, взмолилась:
— Пожалуйста, разрешите мне пойти к сыну! Пожалуйста, ну пожалуйста!
Мигель отрицательно помотал головой:
— Нечего нянчиться с трусливым щенком! Пусть mocoso[71] становится мужчиной!
— Да он в большей мере мужчина, чем ты. — В тоне Энгуса звучали ярость и ненависть: он тоже подошел к двери своей клетки, чтобы быть ближе к Мигелю. Напрягая память, Энгус старался вспомнить испанское ругательство, которому учил его неделю назад Никки. — Ты… maldito hijo de puta![72]
Мигель медленно повернул голову. Он посмотрел в упор на Энгуса ледяными, злобными, ничего не прощающими глазами. Затем, с каменным лицом, повернулся и вышел.
Густаво, как раз выходивший из клетки Никки, слышал эти слова и заметил реакцию Мигеля. Он покачал головой и сказал Энгусу на ломаном английском:
— Плохую ошибку ты сделал, старик. Он не забывает.
По мере того как шли часы, Джессику все больше и больше беспокоило моральное состояние Никки. Она пыталась разговаривать с ним, стараясь хотя бы словами как-то утешить сына, но безуспешно: Никки не откликался. Большую часть времени он лежал неподвижно. Только иногда постанывал. Потом его вдруг словно подбрасывало в воздух, он начинал отчаянно кричать и весь трясся. Джессика была уверена, что и эти конвульсии, и крики были вызваны нервным срывом и болью. Насколько ей было видно, Никки лежал с открытыми глазами, но по лицу его ничего нельзя было понять.
— Да скажи же хоть слово, Никки, миленький! — молила его Джессика. — Ну, одно слово! Скажи, пожалуйста, что-нибудь!
Но Никки молчал. Джессика подумала, уж не сходит ли она с ума. Невозможность дотянуться, дотронуться до сына доводила ее до отчаяния — так ей хотелось обнять его, дать ему хоть какое-то утешение.
Некоторое время Джессика сама была близка к истерике — она легла на свою подстилку и молча заплакала горючими слезами.
Затем, мысленно приказав себе: “Возьми себя в руки! Соберись! Не сдавайся!..”, она возобновила попытки заговорить с Никки.
Пытался заговорить с ним и Энгус, но результат был тот же.
Принесли еду и поставили каждому в клетку. Никки — что было, в общем, естественно — внимания не обратил на пищу. А Джессика, зная, что нельзя терять силы, попыталась поесть, но аппетита у нее совсем не было, и она отодвинула миску. Как повел себя Энгус, она не знала.
Спустилась темнота. К ночи охрана сменилась. На дежурство заступил Висенте. Жизнь снаружи стала замирать, и, когда в воздухе остался лишь звон насекомых, пришла Сокорро. Она принесла миску с водой, несколько марлевых тампонов, бинт и керосиновую лампу. Посадив Никки на нарах, она принялась перебинтовывать ему руку.
Боль у Никки, видимо, поулеглась, и он теперь реже вздрагивал.
Немного погодя Джессика тихо позвала:
— Сокорро, пожалуйста…
Сокорро тотчас обернулась. И, приложив палец к губам, дала понять Джессике, чтобы та молчала. Ни в чем не уверенная, растерявшись от напряжения и горя, Джессика повиновалась.
Перебинтовав руку Никки, Сокорро вышла из его клетки, но не заперла ее, а подошла к клетке Джессики и ключом отперла замок. И снова жестом велела молчать. Затем указала Джессике на открытую дверь Никки.
— Только уйди до рассвета, — шепнула Сокорро. И, кивком указав на Висенте, добавила:
— Он скажет когда.
Джессика пошла было к Никки, но остановилась и обернулась. Под влиянием порыва она шагнула к Сокорро и поцеловала женщину в щеку.
— Ох, мам! — вздохнул Никки, когда Джессика обняла его. И почти сразу уснул.

Глава 7

В Отделе новостей Си-би-эй уже собирались прекратить изучение объявлений, которые печатались в местных газетах за последние три месяца.
Когда свыше двух недель назад группа поиска взялась за дело, им казалось крайне важным выяснить, где в США находилась штаб-квартира похитителей. В ту пору считалось, что даже если узников не удастся найти, по крайней мере, может быть, удастся обнаружить, где их содержали.
Однако сейчас, когда стало известно, что семья Слоуна находится в Перу, — правда, только “Сендеро луминосо” знала, где именно, — поиски места их пребывания в США, казалось, уже не имели значения.
Для телевидения было бы интересно найти это место и показать его. Но вероятность того, что это может как-то продвинуть поиск, с каждым днем уменьшалась.
И все же предпринятые усилия не оказались тщетными. Но стоит ли искать дальше, даст ли это что-нибудь?
Дон Кеттеринг, возглавлявший теперь на Си-би-эй группу поиска, так не считал. Такого же мнения держался и старший выпускающий группы Норман Джегер. Даже Тедди Купер, которому принадлежала идея создания группы и который с самого начала наблюдал за ее деятельностью, не мог привести доводов в пользу того, чтобы продолжать поиски.
Вопрос был поднят на совещании группы во вторник утром.
Прошло четыре дня с пятницы, когда Си-би-эй сообщила все, что ей было известно о похищении, о похитителях и о том, что узники находятся в Перу, кроме того, в пятницу вечером была показана видеопленка с записью Джессики и требованиями “Сендеро луминосо”.
За это время было опубликовано неосторожное высказывание Теодора Эллиота, в результате чего весь мир узнал о решении, которое Си-би-эй не собиралась раскрывать до четверга, а то и позже. Следует сказать, что никто в Отделе новостей Си-би-эй не критиковал “Балтимор стар”, понимая, что репортер и редактор “Стар” вели себя так, как в данных условиях повело бы себя любое другое средство массовой информации, включая и Си-би-эй.
От Эллиота по этому поводу не поступило ни объяснений, ни извинений.
А в Перу к Гарри Партриджу, Минь Ван Каню и звукооператору Кену О'Харе присоединились в субботу Рита Эбрамс и монтажер Боб Уотсон. Свой первый репортаж они передали через сателлит из Лимы в понедельник, и в тот же день он открыл “Вечерние новости” Си-би-эй.
Главный упор в нем Гарри Партридж сделал на резко ухудшавшемся положении в Перу — как экономическом, так и в области закона и порядка. Это подтверждали снимки разъяренных обитателей барриадас, грабивших, невзирая на присутствие полиции, магазин; звуковую дорожку к “картинкам” предоставили перуанский радиожурналист Серхио Хуртадо, а также владелец и издатель “Эсцены” Мануэль Леон Семинарио.
Хуртадо говорил: “Мы же демократическая страна, способная на многое, а катимся по тому же печальному пути самоуничтожения, что и Никарагуа, Эль-Сальвадор, Венесуэла, Колумбия и Аргентина”.
Отчего мы, латиноамериканцы, хронически не способны иметь стабильное правительство? — спрашивал Семинарио, сознавая, что на этот вопрос нет ответа. — Какой печальный мы являем собой контраст, — продолжал он, — с нашими prudente[73] соседями на севере. Канада и США сумели разумно договориться о свободе торговли, тем самым создав условия для прочного и стабильного мира на многие поколения вперед, а мы у себя на юге по-прежнему раздираем и истребляем друг друга…”
Стремясь чем-то уравновесить эти высказывания, Рита — по совету Партриджа — попыталась устроить телеинтервью с президентом Кастаньедой. И получила отказ. Вместо него выступил второстепенный министр Эдуарде Лояза. Говоря через переводчика, он утверждал, что проблемы, возникшие в Перу, — дело временное. Обанкротившаяся экономика страны будет возрождена. Власть “Сендеро луминосо” сокращается, а не возрастает. И американцы, захваченные “Сендеро луминосо”, будут обнаружены перуанскими военными или полицией и скоро освобождены.
Высказывание Лоязы было включено в “Вечерние новости”, выходившие в понедельник, но, по словам Риты, и сам Лояза, и его слова были “как капли мушиной мочи на ветру”.
Группа, находившаяся в Лиме, поддерживала связь с нью-йоркской штаб-квартирой Си-би-эй, и Партридж с Ритой знали о развитии событий в Штатах, включая видеопленку с Джессикой, требования “Сендеро луминосо” и промашку Эллиота. Партридж страшно разозлился и был потрясен таким нарушением тайны, которую он всячески стремился соблюдать. Тем не менее он решил придерживаться начатой тактики.
Теперь инициатива из Нью-Йорка перешла в Лиму — этим, очевидно, и объяснялось то, что во вторник на собрании группы поиска такое большое внимание было уделено пустяковому вопросу о поиске объявлений в прессе.
— Я поднял этот вопрос, — сказал Норман Джегер Лэсу Чиппингему, зашедшему к ним на совещание, — потому что вас беспокоила стоимость поисков, но мы можем остановить их в любое время.
— Тоис-Пи![74] — признал Чиппингем. — Но вы оказались правы, так что подведем итог достигнутому. — Он только не сказал, что рейтинг “Вечерних новостей на всю страну” настолько велик, что перерасход по бюджету не огорчает его. Если Марго Ллойд-Мэйсон поднимет по этому поводу шум, он просто укажет ей на то, что ни при одном заведующем отделом еще не было такой большой аудитории.
— А как ты считаешь, Тедди, — обратился к Тедди Куперу Чиппингем, — надо бросать поиски объявлений?
Молодой английский аналитик улыбнулся с другого конца большого стола.
— Идейка-то оказалась потрясающая, а?
— Да. Вот почему я и спросил именно тебя.
— Что-то все-таки еще может выскочить — переворачивают же карты в надежде найти туза — и находят. Здесь, правда, шансов меньше. Если мы прекратим поиски объявлений, придется мне выдать еще какую-нибудь блестящую идейку.
— И скорее всего выдашь, — заметил Норман Джегер, выразив мнение, на сто восемьдесят градусов отличное от его первоначального впечатления от напористого Тедди Купера. В итоге решено было на следующий день прекратить поиски. А тремя часами позже — словно по велению судьбы — произошел прорыв, и надежды группы поиска увенчались успехом.

В 14.00 в комнате для совещаний Тедди Купер подошел к телефону — звонил Джонатан Мони.
К этому времени Мони взял на себя роль руководителя группы и последние два-три дня наблюдал за работой остальных. Среди коллег росло впечатление, что когда с этим заданием будет покончено, Мони предложат постоянную работу в Отделе новостей. Сейчас голос у него был задыхающийся и взволнованный.
— По-моему, мы его нашли. Не могли бы вы и, пожалуй, мистер Кеттеринг приехать к нам?
— Что вы нашли и где вы находитесь?
— Мы нашли то место, где скрывались похитители. Это в Хакенсаке, штат Нью-Джерси. Мы обнаружили объявление в местной газете “Рекорд” и поехали по следу.
— Не вешай трубку! — сказал Купер. В комнату как раз вошли Дон Кеттеринг и Норман Джегер. Отведя трубку от уха, Купер помахал ею. — Звонит Джонатан. Он считает, что нашел Замок похитителей.
На ближайшем столе стоял селектор. Джегер нажал кнопку, и механизм ожил.
— О'кей, Джонатан, — сказал Кеттеринг. — Рассказывай, что там у тебя.
В ответ раздался усиленный динамиком голос Мони:
— Мы обнаружили в “Рекорде” объявление. Нам показалось, речь в нем идет о том, что мы ищем. Прочесть?
— Валяй.
Трое мужчин услышали, как зашуршала бумага… Выяснилось, что объявление было напечатано 10 августа — за месяц и четыре дня до похищения Слоунов; похоже, это совпадало с протяженностью наблюдений, предшествовавших похищению.

ХАКЕНСАК — ПРОДАЖА или АРЕНДА
Большой дом в традиционном стиле на участке в 3 акра; 6 спален, помещения для слуг; подойдет для многочисленной семьи или богадельни и т.п. Камины, масляное отопление, воздух, кондиционер. Просторные пристройки — для гаража, конюшен, мастерских. Уединенное местоположение. Приемлемая цена для покупки или аренды. Низкая стоимость объясняется необходимостью ремонта.
ПРЭНДУС энд ПЕЙДЖ

Чиновник в маклерской конторе сказал Мони:
— Жильцы пробыли там немногим больше месяца, и нам они ничего не сообщали, так что понятия не имеем, вернутся они или нет. Мы не знаем, как себя вести, так что, если у вас есть какая-то возможность связаться с теми людьми, мы были бы вам признательны.
Мони сразу почувствовал интерес к этому делу и пообещал маклерам держать их в курсе. Затем вместе с девушкой, отыскавшей объявление, поехал осмотреть дом.
— Я знаю, — сказал он Куперу по телефону, — мы не должны сами этим заниматься. Но ведь мы приняли такое решение до того, как узнали, что похитители находятся в Перу. Так или иначе, мы явно обнаружили что-то существенное, и я решил сразу позвонить вам.
Он сообщил, что звонит из кафе, находящегося примерно в миле от пустого дома.
— Для начала сообщи нам координаты, — сказал Кеттеринг. — Затем возвращайся в дом и жди. Мы постараемся приехать как можно быстрее.
Уже через час машина Си-би-эй остановилась перед домом в Хакенсаке — из нее вышли Дон Кеттеринг, Норм Джегер, Тедди Купер и двое операторов.
Кеттеринг оглядел обветшалые строения и сказал:
— Теперь ясно, почему в объявлении сказано про “необходимость ремонта”.
Купер сложил дорожную карту, которую изучал в пути.
— Это место в двадцати пяти милях от Ларчмонта. Так мы и предполагали.
— Ты предполагал, — сказал Джегер.
Мони представил им молодую женщину по имени Коки Вэйл, она была маленькая, рыженькая. Купер сразу ее узнал. Когда их группа впервые собралась, чтобы вести поиск среди объявлений, именно Коки спросила, будет ли в их распоряжении съемочная группа, если они что-то разыщут.
— Я помню ваш вопрос, — сказал он ей и указал на съемочную группу, собиравшую оборудование. — Как видите, ответ — да.
Она одарила его сияющей улыбкой.
— Прежде всего вам следует осмотреть второй этаж, — сказал Джонатан Мони и повел всех в обшарпанный главный дом.
Комната, в которую они вошли, была совсем непохожа на остальную часть дома. Здесь было чисто, стены выкрашены белой краской, на полу — новый светло-зеленый линолеум. Мони включил флуоресцентные лампы под потолком — тоже явно новые, — и при их свете вошедшие увидели две больничные койки с решетками по бокам и ремнями. Тут же стояла узкая побитая металлическая кровать — она тоже была с ремнями.
— Похоже, — сказал Кеттеринг, указывая на кровать, — что ее принесли потом. А вообще это выглядит как пункт первой помощи.
— Или помещение, где держали трех человек, накачанных лекарствами, причем один из них оказался тут неожиданно. Мони открыл шкаф.
— Во всяком случае, они даже не потрудились после себя убрать — все так и бросили.
Перед ними была целая аптека: иглы для инъекций, бинты, ролики ваты, марлевые тампоны и две аптекарские упаковки — обе нераспечатанные.
Джегер взял одну из них и прочел вслух:
— Диприван.., пропофол… — Он вгляделся в мелкий шрифт на этикетке. — Тут сказано: “Для внутривенной анестезии”. — Они с Кеттерингом переглянулись. — Все сходится. Сомнений почти нет.
— А теперь можно показать вам еще кое-что? — спросил Мони.
— Валяй, — сказал Кеттеринг. — У тебя было время тут оглядеться.
Они вошли в маленькую пристройку, и Мони указал на железную печь, полную золы.
— Здесь много чего жгли. Хотя до конца не все сгорело. — И он вытащил полуобгоревший журнал, на котором еще можно было прочесть название: “Каретас”.
— Это перуанский журнал, — сказал Джегер. — Я хорошо его знаю.
Теперь они направились к более просторному строению. Здесь была явно красильня. Банки с краской, как стояли, так и остались стоять, — некоторые наполовину пустые, другие — даже не вскрытые. На большинстве была надпись: АВТОМОБИЛЬНЫЙ ЛАК.
Тедди Купер посмотрел на названия красок.
— Помните наши разговоры с людьми, которые видели, что за Слоуном следят? Несколько человек сказали, что видели зеленую машину, но ни одна из упомянутых ими марок не выпускается такого цвета. А туг перед вами зеленая эмаль и желтая.
— То самое место, — сказал Джегер. — Никаких сомнений. Кеттеринг кивнул:
— Я согласен. Так что за работу. Используем это в сегодняшних “Новостях”.
— Тут есть еще кое-что, — сказал Мони. — Коки нашла. Теперь все внимание обратилось на хорошенькую рыжеволосую женщину. Она повела мужчин к купе деревьев, стоявших в стороне от дома и других строений.
— Кто-то копал тут землю, причем совсем недавно, — пояснила она. — Потом пытались все заровнять, но не сумели. Купер сказал:
— Похоже, землю вынимали, а потом что-то в нее накладывали. Потому и получилось неровно.
Все старались отвести глаза. Купер уже не был уверен, что стоит идти до конца; Джегер смотрел в сторону. Если тут что-то зарыто, то что? Труп или трупы? Все понимали, что любое возможно.
— Придется сообщить об этом месте ФБР, — не слишком уверенно заметил Джегер. — Может, нам следует подождать — пусть уж они сами…
Эти его слова объяснялись тем, что в пятницу, после передачи “Вечерних новостей”, директор ФБР позвонил из Вашингтона Марго Мэйсон и выразил категорический протест против того, что Си-би-эй не ставит в известность ФБР обо всех новых фактах в деле о похищении. Кое-кого на телестанции удивило то, что президент их компании недостаточно серьезно отнеслась к этой жалобе, возможно, считая, что телекомпания способна противостоять любому нажиму со стороны государства и едва ли может быть вызвана в суд. Марго просто сообщила Лэсу Чиппингему о звонке. А он, в свою очередь, предупредил группу поиска о необходимости держать органы, наблюдающие за соблюдением законопорядка, в курсе своей деятельности, если нет серьезных оснований поступать иначе.
Сейчас, поскольку в доме были обнаружены явные следы похитителей, ФБР следовало сообщить о сделанном открытии, причем до вечерней передачи.
— Конечно, мы сообщим ФБР, — сказал Кеттеринг. — Но сначала я хотел бы взглянуть, что там под этой землей.
— В бойлерной есть лопаты, — сказал Мони.
— Принеси-ка их, — велел ему Кеттеринг. — Все мы ребята здоровые. Давайте покопаем.
Довольно скоро стало ясно, что раскапывают они не могилу. Недавние обитатели дома закопали разные предметы, которые им, видимо, хотелось спрятать. Были тут вещи вполне безобидные — остатки продуктов, одежда, предметы туалета, газеты. А было и кое-что посущественнее: запасы медикаментов, карты, книги на испанском языке в бумажном переплете, инструменты для ремонта автомобилей.
— Нам известно, что у них были фургоны и машины, — сказал Джегер. — Возможно, ФБР обнаружит, что с ними сделали, если это имеет сейчас какое-то значение.
— Не думаю, чтобы это могло иметь значение, — заявил Кеттеринг. — Поехали отсюда.
Пока разрывали землю, была сделана видеозапись — был записан рассказ Коки Вэйл о том, как она вела поиск среди объявлений и как это привело группу к дому в Хакенсаке.
Коки выглядела вполне пристойно, говорила ясно и кратко. Потом она призналась, что это ее первое выступление на телевидении. Те, кто видел пленку, предчувствовали, что оно будет не последним.
Все сочли необходимым снять и Джонатана Мони, и тот снова показал — уже для камеры — комнату наверху, где, несомненно, держали трех жертв. Он тоже удачно выступил.
— Даже если это ничего нам больше не даст, — заметил Джегер Дону Кеттерингу, — по крайней мере мы выявили новые таланты.
А Мони, выйдя из дома, вернулся к вырытой яме и принялся выбрасывать из нее землю, пока Кеттеринг не велел прекратить раскопки. Мони уже собирался вылезать из ямы, как вдруг нога его уперлась во что-то твердое, и он поддел предмет лопатой.
— Эй, — окликнул он остальных, — взгляните-ка на эту штуку.
Перед ними был радиотелефон в парусиновом футляре. Передавая телефон Куперу, Мони сказал:
— По-моему, тут есть еще один. Там оказался еще не только один, а целых четыре. Скоро все шесть аппаратов выстроились в ряд.
— Люди, которые тут останавливались, явно не нуждались в деньгах, — заметила Коки.
— Скорее всего денежки они нажили на наркотиках, но в любом случае у них было предостаточно монет, — сказал Дон Кеттеринг. Он в задумчивости смотрел на телефоны. — Похоже.., только похоже, что мы все-таки продвигаемся к цели.
— А переговоры по радиотелефонам фиксируются? — спросил Джегер.
— Конечно, — уверенно ответил Кеттеринг. — Фиксируется и многое другое: фамилия абонента и адрес, на который посылают счета. Для этого гангстерам нужен был местный человек. — Он повернулся к Куперу. — Тедди, на каждом аппарате должен быть код района и номер, как на обычных телефонах в доме или на работе.
— Понял, — сказал Купер. — Вы хотите, чтобы я составил список?