1 2 3 4 5 
Ей показалось, что сын изменился, но в чем — она не могла   понять. Он был оживлен, говорил более мужественным голосом. И вдруг объявил ей   как нечто вполне естественное:      

— Знаешь, мама, раз ты побывала здесь сегодня, я опять   не приеду в воскресенье домой, потому что мы собираемся повторить прогулку.      

Она была так ошеломлена и потрясена, словно он сообщил, что   уезжает в Америку; наконец, придя в себя, она спросила:      

— Боже, что с тобой, Пуле? Скажи мне, что происходит?      

Он засмеялся и поцеловал ее:      

— Ровно ничего, мама. Я хочу повеселиться с приятелями,   это естественно в моем возрасте.      

Она не нашла ответа, а когда очутилась одна в экипаже,   странные мысли овладели ею. Она не узнавала своего Пуле, своего прежнего   маленького Пуле. Впервые она увидела, что он стал взрослым, что он больше не   принадлежит ей и будет впредь жить по-своему, не думая о стариках. Ей казалось,   что он преобразился в один день Как, этот большой, статный мужчина,   утверждающий свою волю, — ее сын, ее дорогой малыш, который заставлял ее   когда-то рассаживать салат!      

В течение трех месяцев Поль приезжал к родным только изредка   и всегда явно стремился уехать как можно скорее, выгадать вечером хотя бы   часок. Жанна волновалась, а барон только и знал, что утешал ее, повторяя      

— Оставь ты мальчика, ведь ему двадцать лет.      

Но как-то утром бедно одетый старик, говоривший с немецким   акцентом, спросил госпожу виконтессу.      

После многократных церемонных поклонов он достал из кармана   засаленный бумажник и заявил:      

— Это маленький бумажка для вас.      

Он развернул клочок грязной бумаги и протянул ей. Жанна   прочла, перечла, взглянула на еврея, перечла снова и спросила:      

— Что это значит?      

Старик угодливо объяснил;      

— Сейчас я буду вам сказать Ваш сын, ему был нужен немного   деньги, а я знал, что вы добрая мать, и давал ему, сколько ему было   нужно, — самый пустяк.      

Она вся дрожала      

— Но почему же он не попросил лучше у меня?      

Еврей начал пространно объяснять, что речь шла о карточном   долге, который надо было заплатить на следующий день, и что никто бы не дал   взаймы Полю, как несовершеннолетнему, «честь молодого человека был бы   загублен», если бы не «маленький одолженьице», оказанное им      

Жанна хотела позвать барона, но от волнения ноги не   слушались ее. Наконец она сказала ростовщику:      

— Будьте любезны позвонить.      

Он колебался, боясь ловушки. Затем пробормотал      

— Я могу приходить потом, если вам неудобно.      

Она отрицательно покачала головой Он позвонил, и они стали   ждать, сидя молча друг против друга      

Барон сразу же, как пришел, понял положение Расписка была на   полторы тысячи франков. Он уплатил тысячу и сказал, глядя в упор на ростовщика:      

— Смотрите, больше не являйтесь      

Тот поблагодарил, поклонился и исчез.      

Дед и мать тотчас же отправились в Гавр; но, приехав в   коллеж, они узнали, что Поль целый месяц не являлся туда. Директор получил   четыре письма за подписью Жанны, где сообщалось о болезни Поля, а затем о   состоянии его здоровья; ко всем письмам были приложены свидетельства от врача,   разумеется, подложные, как и все остальное.      

Оба были сражены и застыли на месте, глядя друг на друга.      

Директор выразил огорчение и проводил их к полицейскому   комиссару. Они остались ночевать в гостинице.      

На следующее утро молодого человека нашли у местной   проститутки. Дед и мать увезли его в Тополя, и всю дорогу никто из них не   проронил ни слова Жанна плакала, уткнув лицо в носовой платок. Поль с   равнодушным видом смотрел по сторонам.      

В последующую неделю обнаружилось, что за три месяца он   наделал долгов на пятнадцать тысяч франков. Кредиторы не спешили объявляться,   зная, что он скоро будет совершеннолетним.      

Никаких объяснений не произошло. Решено было подкупить его   добротой. Его закармливали деликатесами, нежили, баловали. Дело было весной;   несмотря на все страхи Жанны, ему наняли в Ипоре лодку, чтобы он мог, когда   хотел, кататься по морю      

Лошади ему не давали, боясь, что он опять поедет в Гавр.      

Он слонялся без дела, раздражался, иногда грубил. Барона   беспокоило, что он не кончил курса. Жанна сходила с ума при мысли о новой   разлуке и все-таки задумывалась над тем, как с ним быть дальше.      

Однажды вечером он не вернулся домой Выяснилось, что он   вышел в море на баркасе с двумя матросами. Обезумевшая мать ночью с непокрытой   головой побежала в Ипор.      

На берегу несколько человек поджидали возвращения судна.      

Вдали показался огонек. Он приближался, мигая. Поля на борту   не оказалось. Он высадился в Гавре.      

Сколько ни искала полиция, найти его не удалось.   Проститутка, у которой он скрывался в первый раз, тоже исчезла бесследно,   продав обстановку и уплатив за квартиру. В комнате Поля в Тополях обнаружили   два письма от этой особы, из которых явствовало, что она без ума от него. Она   предлагала ему уехать в Англию, для чего, по ее словам, добыла нужные средства.      

Трое обитателей старого дома ходили угрюмые и молчаливые,   живя в мрачном аду душевных пыток. Волосы Жанны, и без того седые, побелели   совсем. Она задавала себе наивный вопрос: за что ее так наказывает судьба?      

Она получила письмо от аббата Тольбиака:      

«Сударыня, десница божия покарала вас. Вы отняли у господа   свое дитя; он, в свой черед, взял его у вас, чтобы отдать проститутке. Неужто   этот урок, преподанный вам свыше, не вразумит вас? Милосердие господне   беспредельно. Быть может, господь помилует вашу если вы вернетесь к нему и   падете перед ним ниц. Я, его смиренный слуга, отворю вам дверь его обители,   когда вы постучитесь в нее».      

Долго сидела она, опустив это письмо на колени. Быть может,   священник говорил правду? И все религиозные недоумения вновь принялись терзать   ее совесть. Может ли бог быть мстителен и завистлив, как люди? Но если он не   покажет себя завистливым, никто не устрашится его и не станет поклоняться ему.   Возможно, он обнаруживает перед смертными свойственные им чувства для того,   чтобы мы лучше познали его. Трусливое сомнение, толкающее в церковь   колеблющихся, смятенных, проникло в нее, и однажды вечером, когда стемнело, она   украдкой побежала в церковный дом и, припав к ногам тощего аббата, стала молить   об отпущении грехов.      

Он обещал ей половинное прощение, ибо бог не может излить   всю свою благодать на кров, под которым находит приют такой человек, как барон.      

— Вскоре вы ощутите, — заверил он, — плоды   божественного милосердия.      

И в самом деле, два дня спустя сын прислал ей письмо; в   помрачении от горя она восприняла его как поворот к лучшему, обещанный аббатом.      

«Дорогая мама, не беспокойся обо мне. Я нахожусь в Лондоне,   вполне здоров, но очень нуждаюсь в деньгах. У нас не осталось ни гроша, и мы не   каждый день бываем сыты. Спутница моя, которую я люблю всей душой, истратила   все, что имела, — пять тысяч франков, — лишь бы не расстаться со   мной. Ты понимаешь, что честь обязывает меня прежде всего возместить ей эту   сумму. Будь так добра, не откажи одолжить мне тысяч пятнадцать из наследства,   оставленного папой, так как все равно я скоро буду совершеннолетним. Ты выручишь   меня из большого затруднения.      

Прощай, дорогая мама, от всего сердца целую тебя, а также   дедушку и тетю Лизон. Надеюсь, до скорого свидания.      

Твой сын      

виконт Поль де Ламар».      

Он написал ей! Значит, он не забыл ее. Она и не подумала о   том, что он просил денег. Надо послать ему, раз у него ничего не осталось.   Какое значение имеют деньги! Он написал ей!      

И она в слезах побежала с письмом к барону. Позвали тетю   Лизон и перечитали слово за словом бумажку, говорившую о нем; обсудили каждое   выражение.      

Жанна мгновенно перешла от полного отчаяния к опьянению   надеждой и горячо защищала Поля:      

— Он вернется, скоро вернется, раз он написал нам!      

Но барон, человек более уравновешенный, возразил:      

— Все равно он нас бросил из-за этой твари. Раз он не   задумался поступить так, значит, он любит ее больше нас.      

Внезапная страшная боль впилась в сердце Жанны, и тотчас же   в нем вспыхнула ненависть к любовнице, похитившей у нее сына, ненависть   неутолимая, необузданная, ненависть ревнивой матери. До тех пор все ее мысли   были сосредоточены на Поле. Она почти не думала о потаскушке, виновнице его   заблуждений. Но слова барона сразу же напомнили матери о сопернице, показали ее   роковую власть; она почувствовала, что между этой женщиной и ею начинается   ожесточенная борьба, и осознала, что скорее согласится потерять сына, чем   делить его с другой.      

Вся ее радость разлетелась в прах.      

Они послали требуемые пятнадцать тысяч франков и целых пять   месяцев не получали больше вестей.      

Потом явился поверенный урегулировать вопрос о наследстве,   оставленном Жюльеном. Жанна и барон беспрекословно сдали все счета и даже   отказались от права матери на пожизненное пользование имуществом. По   возвращении в Париж Поль получил сто двадцать тысяч франков После этого он   прислал за полгода четыре письма, давая краткие сведения о своей жизни и   заканчивая холодными изъявлениями сыновних чувств. «Я работаю, — уверял   он, — получил должность на бирже. Надеюсь как-нибудь приехать в Тополя и   расцеловать вас, дорогие!»      

О своей возлюбленной он не упоминал ни слова. Это молчание   было многозначительнее, чем могло быть целое письмо, наполненное ею. За   ледяными строками Жанна чуяла незримое и неотвратимое присутствие любовницы,   продажной девки — исконного врага матерей.      

Трое отшельников толковали, как быть, чтобы спасти Поля, и   ничего не могли придумать. Съездить в Париж? К чему?      

— Пусть перегорит его страсть, — говорил   барон, — тогда он сам вернется к нам.      

И они продолжали влачить жалкую жизнь.      

Жанна и Лизон тайком от барона ходили в церковь.      

Довольно долгое время прошло без всяких известий, как вдруг   однажды утром они были ошеломлены отчаянным письмом:      

«Дорогая мама, я погиб, мне остается лишь пустить себе пулю   в лоб, если ты не спасешь меня. Только что потерпела крах комбинация, сулившая   мне верную прибыль, я задолжал восемьдесят пять тысяч франков. Если я не   заплачу, меня ждет бесчестье, разорение, невозможность что-либо предпринять в   дальнейшем. Я погиб. Повторяю, что я скорее готов пустить себе пулю в лоб, чем   пережить такой позор. Быть может, я бы уже покончил с собой, если бы не поддержка   женщины, о которой я никогда не пишу тебе, но которая стала моим провидением.      

От души целую тебя, дорогая моя мама, быть может, в   последний раз. Прощай.      

Поль».      

К письму была приложена пачка деловых бумаг с исчерпывающими   разъяснениями катастрофы      

Барон ответил обратной почтой, что они постараются все   уладить. Затем он поехал в Гавр выяснить положение дел и тут же заложил земли,   чтобы добыть денег для отправки Полю.      

Молодой человек прислал в ответ три письма, наполненных   выражениями восторженной благодарности и нежнейших чувств, а также обещаниями   приехать вскоре и лично обнять своих дорогих родственников.      

Он не приехал.      

Прошел целый год.      

Жанна и барон собирались уже отправиться в Париж и сделать   последнюю попытку образумить его, как вдруг из короткой записки узнали, что он   опять находится в Лондоне, где организует пароходную компанию под фирмой «Поль   Деламар и Кё». Он писал:      

«Это верное обеспечение, а возможно, даже и богатство. И при   этом я ничем не рискую. Отсюда вам ясны все выгоды. При следующей нашей встрече   я буду занимать блестящее положение в свете. В наш век только с помощью   коммерции можно встать на ноги».      

Через три месяца пароходное общество обанкротилось, и   директор был привлечен к ответственности за неправильности в счетоводстве. С   Жанной случился нервный припадок, который продолжался несколько часов, после   чего она слегла.      

Барон опять поехал в Гавр, навел справки, посоветовался с   адвокатами, поверенными, стряпчими, судебными приставами, узнал, что дефицит   общества «Деламар» составляет двести тридцать пять тысяч франков, и перезаложил   свою недвижимость. На имение Тополя и две прилегающие фермы лег громадный долг.      

Раз вечером, улаживая последние формальности в конторе   поверенного, барон внезапно рухнул на паркет: с ним случился апоплексический   удар. За Жанной послали верхового. Когда она приехала, отец уже скончался.      

Она привезла его в Тополя, до того ошеломленная, что горе ее   скорее походило на столбняк, чем на отчаяние.      

Аббат Тольбиак запретил телу доступ в церковь, несмотря на   исступленные мольбы обеих женщин. Барон был похоронен под вечер, без всякого   религиозного обряда.      

Поль узнал о несчастье от одного из ликвидаторов его   обанкротившегося предприятия. Он все еще скрывался в Англии. Он письменно   попросил прощения, что не приехал, так как слишком поздно узнал о постигшем их   горе. «Впрочем, после того как ты выручила меня, дорогая мама, я могу вернуться   во Францию и вскоре обнять тебя».      

Жанна была в таком подавленном состоянии, что, казалось,   ничего уже не воспринимала.      

К концу зимы тетя Лизон, которой минуло шестьдесят восемь   лет, заболела бронхитом, перешедшим в воспаление легких, и тихо угасла, шепча:      

— Жанна, бедняжечка моя, я вымолю у господа, чтобы он   смилостивился над тобой!      

Жанна проводила ее на кладбище, видела, как засыпают гроб   землей, и когда сама она поникла без сил, с одним желанием умереть тоже, не   страдать, не думать больше, какая-то рослая крестьянка подхватила ее и понесла   в своих могучих объятиях, точно малое дитя      

По возвращении домой Жанна, проведшая пять ночей у постели   старой девы, беспрекословно отдала себя в ласковые и властные руки этой   незнакомой крестьянки, которая сразу же уложила ее, и она уснула глубоким сном,   изнуренная усталостью и горем.      

Проснулась она среди ночи. На камине горел ночник. В кресле   спала женщина. Кто же была эта женщина? Жанна не узнавала ее и вглядывалась,   перегнувшись через край кровати, стараясь различить ее черты при мерцающем   огоньке фитиля, который плавал на поверхности масла, налитого в стеклянный   стаканчик.      

Однако ей как будто уже случалось видеть это лицо Но когда?   И где? Женщина спала мирно, голова ее нагнулась к плечу, а чепец упал на пол. С   виду ей было лет сорок-сорок пять. Это была плотная, румяная, коренастая,   крепкая крестьянка. Большие руки ее свешивались по обеим сторонам кресла. Волосы   были с проседью. Жанна пристально смотрела на нее, не вполне владея мыслями   после лихорадочного сна, какой обычно наступает вслед за большим душевным   потрясением.      

Да, конечно же, она видела это лицо. Но давно ли? Или   недавно? Она не помнила, и эта неопределенность раздражала, мучила ее. Она   потихоньку встала, чтобы поближе взглянуть на спящую, и на цыпочках подошла к   ней. Женщина была та же самая, которая подняла ее на кладбище и потом уложила в   постель. Это все смутно припомнилось ей.      

Но встречала ли она ее раньше, в другую пору своей жизни?   Или лицо женщины было ей знакомо по туманным впечатлениям прошедшего дня? И   каким образом, почему она очутилась в ее спальне?      

Женщина открыла глаза, увидела Жанну и вскочила на ноги. Они   стояли лицом к лицу, так близко, что грудью касались друг друга. Незнакомка   заворчала:      

— Это что еще? Вы чего встали? Смотрите, вы у меня   расхвораетесь. Ступайте в постель.      

— Кто вы такая? — спросила Жанна.      

Но женщина протянула руки, схватила ее, подняла снова с не   женской силой и отнесла на кровать. Она бережно уложила ее, низко наклонившись,   почти лежа на ней, и вдруг расплакалась и принялась судорожно целовать ее щеки,   волосы, глаза, заливая ей слезами лицо и приговаривая:      

— Барышня моя бедненькая, мамзель Жанна, бедненькая моя   барышня, неужто вы не узнали меня?      

— Тозали, голубушка! — вскрикнула Жанна.      

И, обхватив руками ее шею, прижалась к ней, начала ее   целовать; теперь они плакали обе, крепко обнявшись, мешая свои слезы, и никак   не могли оторваться друг от друга.      

Первой успокоилась Розали.      

— Ну, ну, будьте умницей, — сказала она, — а   не то простудитесь.      

Она расправила и подвернула одеяло, подложила подушку под   голову своей бывшей госпожи, которая все еще рыдала, дрожа от всплывавших в   душе старых воспоминаний.      

— Как же ты вернулась, голубушка? — спросила она   наконец.      

— Господи, да как же мне было оставить вас теперь,   совсем одну! — ответила Розали.      

— Зажги свечу, я хочу видеть тебя, — попросила   Жанна.      

После того как свеча была поставлена на ночной столик, они   долго молча смотрели друг на друга. Потом Жанна пожала руку своей бывшей   горничной и прошептала:      

— Я ни за что бы не узнала тебя, голубушка. Ты очень   изменилась, хотя, конечно, меньше меня.      

И Розали отвечала, глядя на эту седую, высохшую, увядшую   женщину, которую она оставила молодой, красивой, цветущей:      

— Что верно, то верно, вы переменились, мадам Жанна,   даже не по летам. Но и то подумайте — ведь не виделись мы двадцать четыре года.      

Они замолчали и снова задумались.      

— А ты-то хоть была счастлива? — шепнула наконец   Жанна.      

И Розали, боясь пробудить какое-нибудь уж очень тяжкое   воспоминание, проговорила с запинкой:      

— Да… была… была. Я жаловаться не могу… Мне, конечно,   посчастливилось больше вашего. Одно только мутило мне душу — отчего я не   осталась здесь…      

Она оборвала на полуслове, спохватившись, что необдуманно   коснулась запретного. Но Жанна продолжала мягко:      

— Что поделаешь, голубушка. Не всегда приходится делать   то, что хочется. Ты ведь овдовела тоже?      

Потом голос ее дрогнул, и она с трудом выговорила:      

— У тебя есть еще… еще дети?      

— Нет, сударыня.      

— А он, сын твой, что из него вышло? Ты им довольна?      

— Да, сударыня, он славный парень. К работе усерден. Он   полгода, как женился и хочет взять на себя ферму, раз я вернулась к вам.      

Дрожа от волнения, Жанна прошептала:      

— Значит, ты больше не покинешь меня, голубушка?      

— Понятно, нет, сударыня, я уж распорядилась на этот   счет, — грубоватым тоном ответила Розали.      

Они помолчали некоторое время, Жанна против воли вновь   сравнивала их две жизни, но без горечи в сердце, смирившись с несправедливой   жестокостью судьбы. Она спросила только:      

— А муж тебя не обижал?      

— Нет, он был человек хороший, работящий и добра сумел   скопить. Он чахоткой умер.      

Жанна села на кровати, ей захотелось узнать все.      

— Слушай, голубушка, расскажи мне все, всю твою жизнь.   Мне это будет приятно сегодня.      

Розали пододвинула стул, уселась и начала рассказывать о   себе, о своем доме, о своем мирке, вдаваясь в мельчайшие подробности, дорогие   сердцу деревенских жителей, описывала свою усадьбу, временами смеялась событиям   уже давним, но связанным с приятными минутами жизни, и мало-помалу повышала   голос по привычке хозяйки, заправлявшей всем в доме. Под конец она заявила:      

— Ну, у меня теперь добра хватит. Мне бояться нечего.      

Потом смутилась снова и добавила потише:      

— Как-никак, а я всем этим вам обязана, потому я и   жалованья от вас не хочу. Нипочем не хочу! Если вы не согласны, я уйду.      

— Что ж, ты думаешь служить мне даром? — спросила   Жанна.      

— Вот именно что даром, сударыня. На что мне ваши   деньги? У меня своих не меньше, чем у вас. Да вы-то сами знаете, сколько у вас   осталось от всей канители с закладами да с займами, когда и проценты-то не   внесены и растут к каждому платежу? Не знаете? Верно? Ну так я вам скажу. У вас   навряд ли осталось десять тысяч ливров дохода. И десяти-то не осталось,   понимаете? Ну, да я это все скоро налажу, не сомневайтесь.      

Она опять заговорила громко, раздражаясь, возмущаясь   небрежностью в уплате процентов и угрозой разорения. Увидев тень умиленной   улыбки на губах своей госпожи, она вскричала гневно:      

— Над этим смеяться нечего, сударыня, без денег   порядочные люди не живут.      

Жанна взяла ее руки и не выпускала их; потом произнесла   медленно, во власти одной неотступной мысли:      

— А мне-то, мне как не повезло. Все для меня обернулось   худо. Какой-то рок преследовал меня.      

Но Розали покачала головой;      

— Не надо, сударыня, не говорите так. Вам попался   плохой муж, только и всего. Да правду сказать, разве можно выходить замуж, не   узнавши толком своего нареченного.      

И они продолжали говорить о себе, как две старинные подруги.      

Солнце взошло, а они все еще разговаривали.      

 XII      

       

Розали в неделю крепко прибрала к рукам все и всех в доме.   Жанна, покорная судьбе, подчинялась равнодушно. Ослабев и волоча ноги, как   покойная маменька, она выходила под руку со своей служанкой, и та медленно водила   ее, увещевала, ободряла грубоватыми и ласковыми словами, обращаясь с ней, как с   больным ребенком.      

Говорили они только о прошлом: Жанна — со слезами в голосе,   Розали-с чисто крестьянской спокойной невозмутимостью. Она несколько раз   возвращалась к вопросу о задержке в уплате процентов, затем потребовала, чтобы   несведущая в делах Жанна передала ей документы, которые та скрывала от нее,   стыдясь за сына.      

После этого Розали целую неделю ездила каждый день в Фекан,   чтобы разобраться во всем с помощью знакомого нотариуса.      

Затем однажды вечером, уложив свою госпожу в постель, она   сама села у изголовья и начала напрямик:      

— Вот вы теперь легли, сударыня, давайте мы с вами   потолкуем.      

И она объяснила положение дел. После всех расчетов останется   рента в семь-восемь тысяч франков. Только и всего.      

— О чем ты тревожишься, голубушка? Я чувствую» что мне   недолго жить. На мой век этого хватит, — ответила Жанна.      

Но Розали рассердилась.      

— На ваш-то, может, и хватит, а господину Полю вы,   значит, ничего не оставите?      

Жанна содрогнулась.      

— Прошу тебя, никогда не говори о нем. Мне слишком   больно о нем думать.      

— Нет, извините, я как раз о нем и буду говорить, а вам   грех быть такой малодушной, мадам Жанна. Сейчас он делает глупости, а придет   время, остепенится, женится, у него пойдут дети. Чтобы их вырастить,   понадобятся деньги. Так вот, — послушайте меня: продайте Тополя…      

Жанна привскочила и села на постели.      

— Продать Тополя! Да что ты! Никогда в жизни!      

Но Розали не смутилась.      

— А я вам говорю, что вы их продадите, потому что их   нужно продать.      

И она изложила свои подсчеты, планы, соображения.      

После продажи Тополей и двух прилегающих ферм, — а у   нее есть на примете охотник купить их, — останется четыре фермы в   Сен-Леонаре, которые, по погашении закладных, будут давать восемь тысяч триста   франков дохода. Тысячу триста франков придется тратить в год на ремонт и   поддержание будущего своего жилища, тогда им останется семь тысяч франков, из   которых пять тысяч пойдут ежегодно на расходы, а две тысячи они могут   откладывать на черный день.      

— Все остальное ушло, не вернешь теперь. А ключи от   денег будут у меня, так и знайте, а то господину Полю ничего, ровно ничего не   останется. Он вас обчистит до нитки.      

Жанна, все время молча плакавшая, прошептала:      

— Но если ему нечего будет есть?      

— Если он придет к нам голодный, мы его накормим. Для   него всегда найдется, где переночевать и чем подкрепиться. Да что вы думаете,   разве бы он натворил столько глупостей, не дай вы ему воли с самого начала?      

— Но ведь он задолжал, он был бы обесчещен.      

— А оттого, что у вас ничего не будет, он перестанет   должать, что ли? Вы заплатили, ну и ладно: больше вы платить не будете. За это   я вам отвечаю. А теперь покойной ночи, сударыня.      

И она ушла.      

Жанна не сомкнула глаз, потрясенная мыслью, что ей надо   будет продать Тополя, уйти отсюда, расстаться с домом, с которым связана была   вся ее жизнь.      

Когда на следующее утро Розали вошла к ней в спальню, она   встретила ее словами:      

— Как хочешь, голубушка, а я не могу уехать отсюда.      

Но служанка рассердилась.      

— Ничего не поделаешь, раз иначе нельзя. Скоро придет   нотариус с покупателем. А не то у вас, сударыня, в четыре года все пойдет   прахом.      

Жанна в отчаянии твердила:      

— Не могу, не могу я.      

Через час почтальон принес ей письмо от Поля, который просил   еще десять тысяч франков. Что делать? Вне себя она бросилась за советом к   Розали, та только руками развела.      

— Ну, что я вам говорила, сударыня! Хороши бы вы вышли   оба, не вернись я сюда!      

И Жанна, покоряясь воле служанки, ответила Полю:      

«Дорогой мой сын, ничем не могу помочь тебе. Ты меня   разорил; мне даже приходится продать Тополя. Но помни: для тебя всегда найдется   место, если ты придешь искать приюта у твоей старенькой матери, которой ты   причинил немало горя. —      

Жанна».      

Когда приехал нотариус с г-ном Жофреном, бывшим   сахарозаводчиком, она сама приняла их и предложила осмотреть все в   подробностях.      

Через, месяц она подписала запродажную и одновременно   приобрела скромный домик, неподалеку от Годервиля, на большой Монтивильерской   дороге, в селении Батвиль.      

Потом до самого вечера она бродила одна по маменькиной   аллее, а сердце у нее надрывалось и ум мутился, когда она посылала скорбное,   слезное прости далекому горизонту, деревьям, источенной червями скамье под   платаном, всему, что было так привычно взгляду и, казалось, вошло в сознание и   в душу, — роще, откосу над ландой, где она сиживала так часто, откуда   смотрела, как граф де Фурвиль бежал к морю в страшный день смерти Жюльена,   старому вязу со сломанной верхушкой, к которому прислонялась частенько, и всему   родному ей саду.      

Пришла Розали и насильно, за руку увела ее в дом.      

У крыльца дожидался рослый крестьянин лет двадцати пяти. Он   по-дружески, как старую знакомую, приветствовал Жанну.      

— Здравствуйте, мадам Жанна, как поживаете? Мать велела   мне прийти поговорить насчет переезда. Вы мне покажите, что берете с собой, мне   будет сподручнее возить между делом, чтобы работа на поле не стояла.      

Это был сын ее служанки — сын Жюльена, брат Поля.      

Ей показалось, что у нее останавливается сердце; и в то же   время ей хотелось расцеловать этого парня.      

Она смотрела на него, искала сходства со своим мужем, с   сыном. Он был румяный, крепкий, белокурый и голубоглазый — в мать. И все-таки   он напоминал Жюльена. В чем? Чем? Она и сама не понимала, но чтото было общее с   ним во всем облике.      

— Вы бы меня очень одолжили, если бы показали все   сейчас, — повторил парень.      

Но она еще сама не решила, что брать, так как новый дом ее   вмещал очень мало, и попросила его прийти в конце недели.      

Потом ее занял переезд, внеся грустное развлечение в ее   унылую, безнадежную жизнь.      

Она ходила из комнаты в комнату, выбирала вещи, напоминавшие   какие-нибудь события, те родные сердцу вещи, которые становятся частью нашей   жизни, чуть ли не частью нас самих, вещи, знакомые с юных лет, связанные с   грустными или радостными воспоминаниями, с вехами нашей истории; молчаливые   товарищи сладостных или скорбных минут, они состарились, износились возле нас,   и обивка у них местами лопнула, и подкладка порвалась, и скрепы расшатались, и   краски полиняли.      

Она выбирала каждую вещь отдельно, часто колебалась,   волновалась так, словно принимала решение первостепенной важности, то и дело   передумывала, взвешивала достоинства двух кресел или редкостного бюро по   сравнению с старинным рабочим столиком.      

Она выдвигала ящики, во всем искала воспоминаний; наконец,   когда она решала твердо: «Да, это я возьму», — выбранный предмет относили   в столовую.      

Она пожелала сохранить всю обстановку своей комнаты:   кровать, шпалеры, часы — словом, все.      

Из гостиной она взяла некоторые кресла, те именно, где были   любимые ею с детства рисунки: лисица и журавль, ворона и лисица, стрекоза и   муравей, цапля-печальница.      

Так, бродя по всем закоулкам родного жилища, которое ей   предстояло покинуть, она добралась однажды до чердака.      

Она застыла от неожиданности при виде такого нагромождения   самых разнообразных предметов: одни были сломаны, другие просто загрязнены,   третьи отнесены сюда по неизвестной причине — потому ли, что они надоели или же   были заменены другими. Она без конца наталкивалась на безделушки, которые   постоянно видела прежде, пока они не исчезали и она не забывала о них, те   мелочи повседневного обихода, те знакомые пустячки, которые лет пятнадцать   окружали ее, и она изо дня в день смотрела на них, не замечая. Здесь, на   чердаке, рядом с другими, более старыми вещами, памятными ей из времен ее   приезда в Тополя, эти мелочи тоже приобрели вдруг важное значение забытых   свидетелей, вновь обретенных друзей. Они были для нее словно те люди, с   которыми встречаешься долго, но совсем не знаешь их, пока как-нибудь вечером   они не разговорятся по самому ничтожному поводу и не раскроют совершенно   неожиданные стороны своей души.      

Она переходила от одной вещи к другой и с замиранием сердца   припоминала:      

«Ах да, эту китайскую чашку уронила я за несколько дней до   свадьбы. О! вот маменькин фонарик и трость, которую папенька сломал, когда   хотел открыть калитку, разбухшую от дождя».      

Но много было на чердаке таких вещей, которых она не знала,   которые ничего ей не напоминали и, вероятно, остались еще от дедов или   прадедов, вещей запыленных, переживших свое время, как будто грустных оттого,   что они заброшены и никто не знает их истории, их приключений, ибо никто не   видел тех, что выбирали, покупали, хранили и любили их, никто не помнит рук,   которым было привычно трогать их, и глаз, которым было приятно смотреть на них.      

Жанна брала их, вертела в руках, оставляла следы пальцев в   густом слое пыли; так медлила она среди старого хлама в тусклом свете, падавшем   сквозь квадратные окошечки в крыше.      

Она внимательно разглядывала колченогие стулья и все думала,   не напомнят ли они ей что-нибудь, разглядывала грелку, сломанную жаровню,   которая показалась ей знакомой, и множество хозяйственных предметов, вышедших   из употребления.      

Потом она отобрала те вещи, которые хотела увезти с собой,   и, спустившись в комнаты, послала за ними Розали. Служанка в негодовании   отказалась переносить вниз «эту рухлядь». Но Жанна, как будто бы утратившая   всякую волю, на этот раз не сдавалась; пришлось уступить ей.      

Как-то утром молодой фермер Дени Лекок, сын Жюльена,   прикатил со своей тележкой, чтобы совершить первый рейс. Розали поехала с ним,   желая присутствовать при выгрузке и расставить мебель по местам.      

Когда Жанна осталась одна, ею овладело жестокое отчаяние, и   она пошла бродить по дому. В порыве восторженной нежности она целовала все, что   не могла взять с собой, — больших белых птиц на шпалерах гостиной,   старинные канделябры, все, что ей попадалось на глаза. Она металась из комнаты   в комнату, не помня себя, обливаясь слезами; потом пошла прощаться с морем.      

Был конец сентября; низкое серое небо, казалось, нависло над   миром; унылые желтоватые волны уходили в беспредельную даль. Она долго стояла   на кряже, отдавшись мучительным думам. Наконец, когда сумерки сгустились, она   вернулась в дом, выстрадав за этот день не меньше, чем в дни самых страшных   несчастий.      

Розали уже успела возвратиться и ждала ее. Она была в   восторге от нового дома, утверждала, что он куда веселее этого старого гроба,   мимо которого даже дороги не идут.      

Жанна проплакала весь вечер.      

С тех пор как фермеры узнали, что имение продано, они   уделяли ей только самую необходимую долю почтения, называли ее между собой   «полоумная», не сознавая почему, — должно быть, потому только, что чуяли   какимто враждебным инстинктом ее болезненную, все углублявшуюся   чувствительность, восторженную мечтательность, все смятение ее жалкой,   потрясенной несчастиями души.      

Накануне отъезда она случайно заглянула на конюшню. Вдруг   какое-то рычание заставило ее вздрогнуть. Это был Убой, о котором она позабыла   в последние месяцы. Слепой и параличный, он дожил до такого возраста, какого   обычно не достигают собаки, и дотягивал свой век на соломенной подстилке;   Людивина не оставляла его своими попечениями. Жанна взяла его на руки,   расцеловала и унесла в дом. Он разбух, как бочка; еле передвигался на   растопыренных негнущихся лапах и лаял наподобие деревянных игрушечных собачек.      

Наконец настал последний день. Жанна ночевала в бывшей   комнате Жюльена, потому что из ее спал2ьни мебель была увезена.      

Она встала с постели измученная, задыхаясь, как после   долгого странствия. Повозка с остатками мебели и сундуками уже стояла,   нагруженная, во дворе. Другая тележка, двуколка, была запряжена для хозяйки и   служанки.      

Только дядюшка Симон и Людивина должны были дождаться   приезда нового владельца, а потом отправиться на покой к родным, для чего Жанна   выделила им небольшую ренту. Впрочем, у них самих были коекакие сбережения. Они   превратились в очень дряхлых слуг, никчемных и болтливых. Мариус женился и   давно уже покинул дом.      

К восьми часам пошел дождь, мелкий, холодный дождь, который   нагоняло легким ветром с моря. Пришлось прикрыть повозку холстом. Листья уже   облетели с деревьев.      

На кухонном столе дымился в чашках кофе с молоком. Жанна   взяла свою, выпила мелкими глотками, потом встала и сказала: «Едем!»      

Она взяла шляпу, шаль, и, пока Розали надевала ей калоши,   она с трудом выговорила:      

— Помнишь, милая, какой шел дождь, когда мы выехали из   Руана сюда…      

Но тут ей сдавило спазмой сердце, она поднесла обе руки к   груди и без чувств упала навзничь.      

Больше часа пролежала она замертво, потом открыла глаза и   забилась в конвульсиях, сопровождаемых ручьями слез.      

Когда она немного успокоилась, ее одолела такая слабость,   что встать она не могла. Но Розали боялась новых припадков в случае отсрочки   отъезда и позвала сына. Они вдвоем подняли ее, понесли, посадили в тележку на   деревянную скамью, обитую клеенкой, и старая служанка, усевшись рядом с Жанной,   закутала ей ноги, накинула на плечи теплый плащ, потом раскрыла над головой   зонт и крикнула:      

— Трогай, Дени.      

Молодой человек взобрался на сиденье рядом с матерью, сел   бочком за отсутствием места, погнал лошадь, и она припустила крупной неровной   рысью, от которой сильно потряхивало обеих женщин.      

Когда тележка повернула за угол и поехала деревней, они   увидели человека, шагавшего взад и вперед по дороге, — это был аббат   Тольбиак; он, по-видимому, караулил их.      

Он остановился, чтобы пропустить тележку. Сутану он   придерживал рукой, чтобы она не попадала в лужи, а из-под нее виднелись тощие   ноги в черных чулках, обутые в огромные грязные башмаки.      

Жанна опустила глаза, не желая встретиться с ним взглядом, а   Розали, осведомленная обо всем, рассвирепела и проворчала: «Экий гад, вот   гад-то!»— потом схватила сына за руку:      

— Огрей-ка его кнутом.      

Но молодой человек, поравнявшись с аббатом, на полном ходу   угодил колесом своей таратайки в рытвину, и оттуда брызнул фонтан грязи, обдав   священнослужителя с головы до пят.      

Розали, торжествуя, обернулась и погрозила ему кулаком, пока   он утирался, вытащив свой огромный носовой платок.      

Они ехали уже минут пять, как вдруг Жанна закричала:      

— А Убоя-то мы забыли!      

Дени остановил лошадь и побежал за собакой, а Розали тем   временем держала вожжи.      

Наконец молодой человек появился, неся раздутое,   бесформенное облезлое животное, и положил его в ногах у женщин.      

 XIII      

       

Два часа спустя тележка остановилась перед кирпичным домиком,   который стоял у дороги, посреди фруктового сада, засаженного подстриженными   грушевыми деревьями.      

Четыре решетчатые беседки, увитые жимолостью и клематитом,   были поставлены по четырем углам сада, разбитого на грядки, между которыми   пролегали узкие дорожки, окаймленные фруктовыми деревьями.      

Очень высокая живая изгородь со всех сторон замыкала   усадьбу; от соседней фермы она была отделена полем. В ста шагах перед ней, на   самой дороге, нахолилась кузница. Другое жилье было не ближе километра.      

Вид из дома открывался на равнину, усеянную фермами, где   двойными прямоугольниками высоких деревьев были огорожены яблоневые сады.      

Жанне, как только приехала, собралась лечь, но Розали не   допустила этого, боясь, чтобы она опять не затосковала.      

На помощь заранее вызвали столяра из Годервиля и тотчас же   приступили к расстановке уже привезенной мебели, в ожидании последней телеги,   которая должна была вскоре прибыть.      

Работа была немалая, требовала долгих размышлений и   серьезных соображений.      

Через час у ограды остановилась последняя повозка, которую   пришлось разгружать под дождем.      

Когда наступил вечер, в доме царил полнейший сумбур, вещи   были свалены кое-как; и Жанна, выбившись из сил, уснула, едва только легла в   постель.      

Все последующие дни у нее не было времени задумываться,   столько на ее долю приходилось возни. Она даже увлеклась украшением своего   нового жилища, так как мысль, что сын ее может вернуться сюда, не оставляла ее.   Шпалерами из ее прежней спальни была обтянута столовая, служившая в то же время   гостиной. Особенно же позаботилась она об убранстве одной из двух комнат   второго этажа, мысленно окрестив ее «спальней Пуле».      

В другой комнате поселилась она сама, а Розали устроилась   выше, рядом с чердаком.      

Тщательно убранный домик оказался очень уютным, и Жанне он   на первых порах полюбился, хотя ей все недоставало чего-то, но чего — она не   могла понять.      

Как-то утром клерк феканского нотариуса привез ей три тысячи   шестьсот франков — стоимость обстановки, оставленной в Тополях и оцененной   мебельщиком. Она задрожала от радости, получив деньги; не успел клерк уйти, как   она поспешила надеть шляпу и собралась в Годервиль, чтобы поскорее отправить   Полю эту неожиданную получку.      

Но когда она торопливо шла по дороге, ей навстречу попалась   Розали, возвращавшаяся с рынка. Служанка что-то заподозрила, ничего еще толком   не понимая, но, узнав правду, которую Жанна не сумела от нее скрыть, она   поставила корзину на землю, чтобы побушевать вволю.      

Упершись кулаками в бока, она покричала, потом подхватила   свою госпожу правой рукой, корзину — левой и, все еще негодуя, отправилась   домой.      

Как только они возвратились, Розали потребовала выдачи   денег. Жанна вручила их, припрятав только шестьсот франков, но служанка была   уже настороже, а потому сразу же разоблачила ее хитрость, и ей пришлось отдать   все сполна.      

Однако Розали согласилась, чтобы этот остаток был отправлен   Полю.      

Через несколько дней от него пришла благодарность:      

«Ты оказала мне большую услугу, дорогая мама, потому что мы   находились в крайней нужде».      

Жанна не могла по-настоящему сжиться с Батвилем; ей все   время казалось, что и дышится ей не так, как прежде, и одинока она, заброшена,   затеряна еще больше. Она выходила погулять, добиралась до селения Вернейль, шла   обратно через Труа-Мар, потом, вернувшись, вставала и опять рвалась куда-то,   как будто позабыла побывать именно там, куда ей надо было пойти, где ей   хотелось гулять.      

Это повторялось изо дня в день, и она никак не могла понять   причину такой странной неудовлетворенности. Но как-то вечером у нее   бессознательно вырвались слова, открывшие ей самой тайну ее беспокойства.   Садясь обедать, она сказала:      

— Ах, как мне хочется видеть море!      

Вот чего ей так недоставало — моря, ее великого соседа в   течение двадцати пяти лет, моря с его соленым воздухом, его гневными порывами,   его рокочущим голосом, его мощным дуновением, моря, которое она каждое утро   видела из своего окна в Тополях, которым дышала ночью и днем, которое она   постоянно чувствовала подле себя и, сама того не сознавая, полюбила, как живого   человека.      

Убой тоже жил в страшном возбуждении. С первого вечера он   расположился на нижней полке кухонного шкафа, и выселить его оттуда не было   возможности. Он лежал там целый день, почти не шевелясь, только переворачивался   время от времени с глухим ворчанием.      

Но едва наступала ночь, как он поднимался и ковылял к   садовой калитке, натыкаясь на стены. Пробыв на воздухе, сколько ему   требовалось, он возвращался, садился перед неостывшей плитой и, как только обе   его хозяйки уходили к себе, принимался выть.      

Он выл всю ночь напролет жалобным, заунывным голосом, останавливался   на часок, чтобы передохнуть, и завывал снова еще надрывнее. Его поместили перед   домом в бочонке. Он стал выть под окнами. Но так как он был совсем немощен и   еле жив, его вернули на кухню.      

Жанна окончательно потеряла сон; она слушала, как непрерывно   кряхтит и скребется старый пес, пытаясь найти свое место в новом жилище и   понимая, что он здесь не дома.      

Утихомирить его было немыслимо. День он дремал, как будто   угасшие глаза и сознание своей немощи мешали ему двигаться, когда все живое   хлопочет и спешит, но едва лишь смеркалось, он принимался блуждать без устали,   словно решался жить и двигаться только в темноте, когда все становятся   незрячими.      

Но в одно утро его нашли мертвым. Это было большим   облегчением.      

Надвигалась зима, и Жанной овладело неодолимое отчаяние. Это   не была та жгучая боль, которая надрывает душу, а унылая, смертная тоска.      

Нечему было отвлечь и рассеять ее. Никто не вспоминал о ней.   Перед новым ее домом тянулась вправо и влево большая дорога, почти всегда   пустынная. Время от времени мимо катила двуколка с загорелым возницей, синяя   блуза которого от быстрой езды вздувалась на спине пузырем; иногда медленно   тащилась телега, а иногда у края горизонта показывалась крестьянская чета,   мужчина и женщина; крохотные фигурки их все росли, а потом, миновав дом,   уменьшались снова, становились не больше насекомых там, в самом конце белой   полоски, которая уходила в необозримую даль, поднимаясь и опускаясь вместе с   грядами волнистой равнины.      

Когда опять пробилась трава, мимо ограды стала каждое утро проходить   девочка в короткой юбке, погоняя двух тощих коров, которые паслись вдоль   придорожных канав. К вечеру она возвращалась той же сонной поступью, делая по   шагу в десять минут, следом за своей скотиной.      

Жанне каждую ночь снилось, что она по-прежнему живет в   Тополях.      

Она вновь видела себя там вместе с отцом и маменькой, а   иногда даже с тетей Лизон. Она вновь делала то, что ушло и позабылось, вновь   водила мадам Аделаиду по ее аллее. И каждое утро она просыпалась в слезах.      

Она неотступно думала о Поле, пытала себя вопросами: «Что он   делает? Каким он стал? Вспоминает хоть изредка обо мне?» Гуляя по тропинкам,   протоптанным между фермами, она перебирала эти мучительные думы; но больше   всего страдала она от неутолимой ревности к незнакомой женщине, похитившей у   нее сына. Только эта ненависть удерживала ее, мешала ей действовать, поехать за   ним, проникнуть к нему. Ей все казалось, что его любовница встретит ее на   пороге и спросит: «Что вам здесь надобно, сударыня?» Маюринская гордость   возмущалась в ней от возможности такой встречи; и высокомерие женщины, ни разу   не оступившейся, сохранившей незапятнанную чистоту, разжигало в ней гнев против   подлости мужчины, раба грязной плотской любви, которая оподляет даже сердца.   Все человечество было ей гадко, когда она думала о нечистых тайнах похоти, о   марающих ласках, о тех альковных секретах, которые знала по догадке и которыми   объяснялась нерасторжимость многих связей.      

Прошли еще весна и лето.      

Но когда настала осень с долгими дождями, сереньким небом и   мрачными тучами, ей до того опостылела такая жизнь, что она решила сделать   последнюю попытку вернуть своего Пуле.      

Надо думать, его страсть успела остыть.      

И она написала ему слезное письмо:      

«Дорогое мое дитя, заклинаю тебя вернуться ко мне. Вспомни,   что я стара, больна и круглый год одна с прислугой. Я живу теперь в маленьком   домике у самой дороги. Это очень нерадостно. Но если бы ты вернулся ко мне, все   бы для меня было по-иному. Кроме тебя, у меня никого нет на свете, а мы не   виделись с тобой целых семь лет! Ты и вообразить себе не можешь, сколько я   выстрадала и сколько души вложила я в тебя. Ты был моей жизнью, моей мечтой,   единственным моим упованием, единственной любовью, и ты далеко от меня, ты меня   покинул!      

Ах, вернись, маленький мой Пуле, вернись и обними свою   старую мать, которая в отчаянии протягивает к тебе руки.      

Жанна»      

Он ответил через несколько дней:      

«Дорогая мама, я тоже был бы счастлив повидать тебя, но у   меня нет ни гроша. Пришли мне немного денег, и я приеду. Впрочем, я и сам   собирался съездить к тебе и поговорить об одном своем намерении, которое   позволило бы мне исполнить твое желание.      

Бескорыстие и» привязанность той, что была моей подругой все   трудные дни, пережитые мной, не имели и не имеют границ. Дольше мне невозможно   уклоняться от публичного признания ее верной любви и преданности. Кстати, у нее   превосходные манеры, которые ты, без сомнения, одобришь. К тому же она очень   образованна, много читает. А главное, ты не представляешь себе, чем она всегда   была для меня. Я был бы негодяем, если бы не дал ей доказательств своей   признательности. Итак, прошу у тебя разрешения на брак с ней. Ты простишь мне   мои ошибки, и мы заживем вместе в твоем новом доме.      

Если бы ты знала ее, ты бы сразу же дала согласие. Уверяю   тебя, что она совершенство и притом образец благовоспитанности. Ты, без   сомнения, полюбишь ее. Что же касается меня, то я не могу без нее жить.      

С нетерпением жду от тебя ответа, а пока мы оба от души   целуем тебя.      

Твой сын      

виконт Поль де Ламар «,      

Жанна была уничтожена. Она застыла в неподвижности, опустив   письмо на колени; ей были ясны происки этой девки, которая все время удерживала   ее сына, ни разу не пустила его к ней, дожидаясь своего часа — того часа, когда   старуха мать, дойдя до отчаяния, не устоит перед желанием обнять свое дитя,   смягчится и даст согласие на все.      

И неизжитая обида от неизменного предпочтения, которое Поль   оказывал этой твари, разрывала ее сердце.      

Она твердила про себя:      

— Он не любит, не любит меня.      

Вошла Розали.      

— Он собрался на ней жениться, — проговорила   Жанна.      

Служанка даже подскочила.      

— Ох, сударыня, не давайте согласия. Как можно, чтобы   господин Поль подобрал эту потаскуху.      

И Жанна, подавленная, но полная возмущения, ответила:      

— Будь покойна, голубушка, этого я не допущу. А раз он   не желает приезжать, я сама поеду к нему, и тогда посмотрим, кто из нас возьмет   верх.      

Она немедленно написала Полю, что собирается приехать и   желает увидеться с ним где угодно, только не на квартире этой твари.      

В ожидании ответа она начала сборы. Розали принялась   укладывать в старый баул белье и одежду своей госпожи, но, расправляя ее   платье, давнишнее летнее платье, вскричала вдруг:      

— Да вам даже надеть-то на себя нечего! Я вас не пущу   так! На вас стыдно будет смотреть, а парижские дамы сочтут вас за прислугу.      

Жанна подчинилась ей, и они вдвоем отправились в Годервиль,   где выбрали материю в зеленую клетку и отдали шить местной портнихе. Затем   зашли за указаниями к нотариусу, мэтру Русселю, который каждый год ездил на две   недели в столицу. Сама Жанна не была в Париже двадцать восемь лет.      

Он дал подробнейшие наставления, как остерегаться экипажей,   как, уберечься от воровства, советуя зашить деньги в подкладку платья, а в   кармане держать только то, что нужно на мелкие расходы. Он долго   распространялся о ресторанах с умеренными ценами и указал два или три, где бывают   дамы; затем он рекомендовал гостиницу» Нормандия» около вокзала, где обычно   останавливался сам, и разрешил сослаться там на него.      

Уже целых шесть лет между Парижем и Гавром проложена была   железная дорога, о которой шло столько толков. Но Жанна, удрученная горем, еще   не видела знаменитого локомотива, который все перевернул в округе.      

Тем временем от Поля ответа не было.      

Она прождала неделю, другую, каждое утро выходила на дорогу   навстречу почтальону и с трепетом обращалась к нему:      

— Для меня что-нибудь есть, дядюшка Маландэн?      

И тот неизменно отвечал охрипшим от переменчивого климата   голосом:      

— Покамест ничего, сударыня.      

Ну конечно же, эта женщина не позволяла Полю ответить!      

Тогда Жанна решила ехать, ничего не дожидаясь. Она хотела   взять с собой Розали, но служанка отказалась сопутствовать ей, не желая   увеличивать дорожные расходы.      

Впрочем, она и хозяйке своей не позволила взять больше   трехсот франков.      

— Если вам потребуется еще, вы мне напишете, я схожу к   нотариусу, а он уже будет знать, как переслать вам деньги. А то господин Поль   все приберет к рукам.      

Итак, в одно декабрьское утро обе взобрались в двуколку Дени   Лекока, который повез их на станцию, — решено было, что Розали проводит   хозяйку до железной дороги.      

Прежде всего они справились о стоимости билета, потом, когда   все было улажено и баул сдан в багаж, стали ждать, глядя на железные полосы и   стараясь понять, как действует эта штука, и до того были заняты увлекательной   загадкой, что даже позабыли о печальной цели путешествия.      

Наконец послышался отдаленный гудок, они повернули головы и   увидели черную машину, которая все росла, приближаясь. Чудовище надвинулось с   оглушительным грохотом и прокатило мимо них, волоча за собой цепочку домиков на   колесах; кондуктор открыл дверцу, Жанна со слезами поцеловала Розали и   взобралась в одну из клеток.      

Взволнованная Розали кричала:      

— Прощайте, сударыня, счастливого пути, до скорого   свидания!      

— Прощай, голубушка.      

Снова раздался гудок, и вся вереница домиков покатилась   сперва медленно, потом быстрее и, наконец, с ужасающей скоростью.      

В купе, куда попала Жанна, два господина спали,   прислонившись к стенке в разных углах.      

Она смотрела, как мелькали поля, деревья, фермы, селенья, и   была ошеломлена такой быстротой, чувствовала себя захваченной новой жизнью,   унесенной в новый мир, непохожий на мир ее тихой юности, ее однообразной жизни.      

Уже смеркалось, когда поезд прибыл в Париж. Носильщик взял   багаж Жанны, и она, перепуганная сутолокой, не привыкшая лавировать в   движущейся толпе, почти бежала за ним, чтобы не потерять его из виду.      

Когда она очутилась в конторе гостиницы, то прежде всего   поспешила заявить:      

— Меня к вам направил господин Руссель.      

Хозяйка, массивная женщина сурового вида, сидевшая за   конторкой, спросила:      

— Кто это такой — господин Руссель?      

— Да это нотариус из Годервиля, он останавливается у   вас каждый год, — растерявшись, отвечала Жанна.      

— Очень возможно. Только я его не знаю, — сказала   тучная особа. — Вам нужна комната?      

— Да, сударыня.      

Слуга взял ее баул и пошел по лестнице впереди нее.      

У нее тоскливо сжималось сердце. Она села подле маленького   столика и попросила, чтобы ей принесли чашку бульона и кусочек цыпленка. С   самого утра у нее ничего не было во рту.      

Уныло пообедала она при одной свечке, предаваясь грустным   размышлениям, вспоминая, как была здесь проездом по возвращении из свадебного   путешествия, как во время этого пребывания в Париже впервые проявился характер   Жюльена. Но она была тогда молода, и бодра, и жизнерадостна. Теперь она   чувствовала, что стала старой, неловкой, даже трусливой, слабой, терялась от малейшего   пустяка. Кончив обед, она подошла к окну и взглянула на улицу, полную народа.   Ей хотелось выйти из гостиницы, но было страшновато. Она обязательно   заблудится, казалось ей. Тогда она легла и задула свечу.      

Но грохот, ощущение чужого города и треволнения пути мешали   ей уснуть. Проходили часы. Шумы улицы понемногу затихали, а она все   бодрствовала, ей не давала покоя тревожная полудрема больших городов. Она   привыкла к мирному и глубокому сну полей, который усыпляет все — растения,   людей, животных; а сейчас она ощущала кругом какое-то таинственное оживление.   До нее доносились, словно просачиваясь сквозь стены, почти неуловимые голоса.   Иногда скрипел пол, хлопала дверь, звенел звонок.      

Внезапно, часов около двух ночи, когда она стала засыпать, в   соседней комнате раздался женский крик; Жанна привскочила и села в постели;   потом ей послышался смех мужчины.      

И тут, с приближением дня, ею завладела мысль о Поле; она   встала и оделась, едва только забрезжил рассвет. Они жили на улице Соваж в   Ситэ. Помня наказ Розали соблюдать экономию, она собралась туда пешком. Погода   стояла» ясная; морозный воздух пощипывал щеки; озабоченные люди бежали по   тротуарам. Она торопливо шла по той улице, которую ей указали и в конце которой   ей нужно было повернуть направо, а затем налево. Дойдя до площади, она должна   была спросить, куда идти дальше. Она не нашла площади и обратилась с вопросом к   булочнику, который дал ей противоположные указания. Она послушалась его,   сбилась с дороги, долго плутала, следовала другим наставлениям и заблудилась   окончательно.      

В полной растерянности она шла теперь почти наугад и совсем   уже собралась остановить фиакр, как вдруг увидела Сену. Тогда она пошла по   набережным.      

Приблизительно через час она свернула на улицу Соваж —   темный и узкий переулок. Перед дверью она остановилась до того взволнованная,   что дальше не могла сделать ни шагу.      

Тут, в этом доме, был он — Пуле.      

У нее дрожали колени, дрожали руки; наконец она решилась,   прошла коридором, увидела каморку швейцара и спросила, протягивая монету:      

— Вы не могли бы подняться и сказать господину Полю де   Ламар, что его ждет внизу старая приятельница его матери.      

— Он отсюда съехал, сударыня, — ответил швейцар.      

Дрожь пробежала по ней.      

— А где он теперь живет? — пролепетала она.      

— Не знаю.      

У нее до того закружилась голова, что она едва не упала и   некоторое время не могла выговорить ни слова. Наконец отчаянным усилием она   овладела собой, и прошептала:      

— Давно он съехал?      

Швейцар оказался словоохотливым.      

— Как раз две недели назад. Ушли как-то вечером в чем   были и больше не возвращались. Они задолжали всему кварталу; сами понимаете,   какой им был смысл оставлять новый адрес.      

Жанна видела какие-то искры, вспышки огня, словно у нее   перед глазами стреляли из ружья. Но одна неотступная мысль давала ей сил   держаться на ногах, быть с виду спокойной и рассудительной: она хотела знать,   как найти Пуле.      

— Он ничего не сказал, когда уезжал?      

— Ни слова. Они попросту сбежали, чтобы не платить, вот   и все.      

— Но он, наверно, будет присылать кого-нибудь за   письмами?      

— Еще чего! Да они за год и десятка писем не получали.   Однако же одно письмецо я им отнес дня за два до того, как они съехали.      

Это, конечно, было ее письмо. Она сказала поспешно:      

— Послушайте, я его мать, я за ним приехала. Вот вам   десять франков. Если вы что-нибудь услышите или узнаете о нем, сообщите мне в   гостиницу «Нормандия» на Гаврской улице, я вам хорошо заплачу.      

— Положитесь на меня, сударыня, — ответил швейцар.      

И она убежала прочь.      

Она шла теперь, не думая о том, куда идет. Она спешила,   словно по важному делу, торопливо пробиралась вдоль стен, и ее толкали люди со   свертками; она переходила улицы, не глядя на экипажи, и ее ругали кучера; она   не видела ступенек тротуара и спотыкалась о них, она бежала вперед как   потерянная.      

Неожиданно она очутилась в каком-то саду и почувствовала   такую усталость, что присела на скамью. Должно быть, она просидела там долго и   плакала, сама того не замечая, потому что прохожие останавливались и смотрели   на нее. Наконец она почувствовала, что вся прозябла; тогда она встала и пошла   дальше; ноги едва несли ее, так она была слаба, так измучена. Ей хотелось   выпить чашку бульона, но она не решалась войти в какой-нибудь ресторан от   робости и своего рода целомудренного стыда за свое горе, которое, как она   сознавала, было очень уж явным Она останавливалась на пороге, заглядывала   внутрь, видела людей, которые сидели и ели за столиками, и пугливо бежала   дальше, решая про себя — «Пойду в другой». Но и в следующий тоже не смела   войти.      

Под конец она купила в булочной хлебец-подковку и стала есть   его на ходу. Ее мучила жажда, но она не знала, куда зайти напиться, и потому   перетерпела.      

Она прошла под каким-то сводом и очутилась в другом саду,   окруженном аркадами. Она узнала ПалеРояль.      

Солнце и ходьба немножко согрели ее, и она посидела еще час   или два.      

В сад вливалась толпа, нарядная толпа людей, которые   болтали, улыбались, раскланивались, — благополучная толпа, где женщины   красивы, а мужчины богаты, где все живет для роскоши и радости.      

Жанна испугалась такого пышного сборища и вскочила, чтобы   убежать; но вдруг ее осенила мысль, что здесь она может встретить Поля, и она   принялась бродить, заглядывая в лица; она ходила по саду взад и вперед, из   конца в конец частыми робкими шажками.      

Люди оборачивались и смотрели на нее, иные смеялись и что-то   говорили друг другу. Она заметила это и бросилась бежать, решив, что они,   конечно, потешаются над ее видом, над ее платьем в зеленую клетку, выбранным по   вкусу Розали и сшитым по ее указаниям годервильской портнихой.      

Она не смела даже спрашивать у прохожих дорогу Однако   отважилась под конец и добралась до своей гостиницы.      

Не шевелясь, просидела она до вечера на стуле в ногах   кровати Потом пообедала, как накануне, супом и кусочком мяса и легла в постель.   Проделывала она все это машинально, по привычке.      

На следующее утро она обратилась в полицейскую префектуру,   чтобы нашли ее сына; ничего положительного ей не сказали, однако обещали   заняться этим делом      

Тогда она пошла скитаться по улицам в надежде встретить его.   И в этой суетливой толпе она чувствовала себя более одинокой, более заброшенной   и жалкой, чем среди пустынных полей.      

Когда она вечером вернулась в гостиницу, ей сказали, что ее   спрашивал от имени господина Поля какой-то человек и обещал прийти завтра.   Волна крови прилила ей к сердцу, и она всю ночь не сомкнула глаз А вдруг это был   он? Да конечно же, это был он, хотя по описанию она не уловила сходства.      

Часов около девяти в ее дверь постучали, она крикнула:   «Войдите!»— собираясь броситься навстречу с распростертыми объятиями. На пороге   появился незнакомец. И пока он просил извинения за беспокойство, пока он   излагал свое дело, — он пришел получить долг Поля, — она чувствовала,   что плачет, старалась скрыть слезы и смахивала их пальцем, по мере того как они   набегали на глаза.      

Он узнал о ее приезде у швейцара на улице Соваж и, не имея возможности   найти сына, обращался к матери. Он протянул бумагу, которую она, не   задумываясь, взяла Она увидела цифру девяносто франков, достала деньги и   заплатила В этот день она совсем не выходила на улицу.      

Назавтра явились другие кредиторы Она отдала все, что у нее   было, оставив себе франков двадцать, и написала Розали о своем положении.      

В ожидании ответа служанки она целые дни бродила по городу,   не зная, что предпринять, где убить мрачные, нескончаемые часы, кому сказать   ласковое слово, кому поведать свое горе» Блуждая без цели, она томилась теперь   желанием уехать, вернуться туда, в свой домик на краю безлюдной дороги.      

Несколько дней назад она не могла жить там от гнетущей   тоски, а сейчас, наоборот, чувствовала, что впредь ей возможно будет жить   только в том месте, где укоренились ее унылые привычки.      

Наконец как-то вечером, вернувшись в гостиницу, она нашла   письмо и двести франков. Розали писала. «Мадам Жанна, поскорее возвращайтесь,   потому что больше я вам денег не пришлю. Что до господина Поля, то за ним поеду   я, как только он объявится.      

Низко кланяюсь вам.      

Ваша слуга Розали».      

В то утро, когда Жанна уехала назад, в Батвиль, шел снег и   было очень холодно.      

 XIV      

       

С тех пор она перестала выходить, перестала двигаться. Она   вставала каждое утро в определенный час, смотрела в окно, чтобы узнать, какая   погода, а потом спускалась в столовую и садилась у камина.      

Она сидела так по целым дням, не шевелясь, не отводя взгляда   от пламени, дав волю своим печальным думам, и перед ней проходила скорбная   вереница ее горестей. Сумерки мало-помалу заволакивали тесную комнату, а Жанна   все сидела не двигаясь, только иногда подбрасывала дров в камин.      

Входила Розали с лампой и окликала ее:      

— Да ну же, мадам Жанна, не мешало бы вам поразмяться,   а то вы опять ничего не станете есть за обедом.      

Часто она не могла отделаться от какой-нибудь навязчивой   мысли или волновалась и мучилась по пустякам; в ее больной голове любая мелочь   приобретала огромное значение.      

Больше всего она жила в прошлом, в отдаленном прошлом; ее   преследовали воспоминания о ранней поре ее жизни и о свадебном путешествии по   Корсике. Давно забытые ландшафты далекого острова внезапно возникали в тлеющих   углях камина; ей припоминались все подробности, мельчайшие события, люди,   виденные там; лицо проводника, Жана Риволи, стояло перед ней неотступно, а   иногда ей даже чудился его голос.      

Потом она вспоминала мирные детские годы Поля, когда он   заставлял ее пересаживать салат и они с тетей Лизон подолгу простаивали на   коленях, копаясь в тучной земле, наперебой стараясь угодить ребенку, соперничая   между собой в том, у кого лучше примется рассада, кто выходит больше сеянцев.      

И губы ее шептали чуть слышно: «Пуле, мальчик мой   Пуле», — как будто она обращалась к нему самому; на этом имени мечты ее   задерживались; иногда она по целым часам вытянутым пальцем чертила в воздухе   составлявшие его буквы. Она медленно выводила их перед огнем и воображала,   будто видит их, потом, решив, что ошиблась, дрожащей от усталости рукой   начинала снова заглавное П и силилась написать все имя полностью; доведя его до   конца, она начинала сызнова.      

Наконец она выбивалась из сил, путала все, рисовала другие   слова, доходила до исступления.      

Она была подвержена всем причудам одиноких людей.   Перестановка любого предмета раздражала ее.      

Розали часто принуждала ее двигаться, выводила погулять по   дороге, но Жанна через двадцать минут заявляла: «Я устала, голубушка», — и   усаживалась у придорожной канавы.      

Вскоре всякое движение стало ей несносно, она как можно   дольше оставалась в постели.      

С самого детства у нее упорно держалась лишь одна привычка:   вставать сразу же, как выпьет чашку кофе с молоком. К этому напитку она   чувствовала особое пристрастие; лишиться его ей было бы труднее, чем чеголибо   другого. Каждое утро она ждала прихода Розали в своего рода сладострастном нетерпении,   а как только полная чашка оказывалась на ночном столике, она садилась на   кровати и выпивала ее с жадностью. Потом отбрасывала одеяло и начинала   одеваться.      

Но мало-помалу она приучилась задумываться на минутку после   того, как опускала чашку на блюдце; потом стала ложиться снова; так изо дня в   день она нежилась все дольше, пока не являлась разъяренная Розали и не одевала   ее почти насильно. Впрочем, у нее не осталось и намека на волю, и всякий раз,   как служанка спрашивала у нее совета, задавала ей вопрос, осведомляясь о ее   мнении, она отвечала:      

— Делай как знаешь, голубушка.      

Она до тощ уверовала в свою незадачливость, что дошла до   чисто восточного фатализма; привыкнув к тому, что все мечты ее гибнут, все   надежды рушатся, она колебалась целые дни, прежде чем решиться на самый   ничтожный поступок, так как была убеждена, что обязательно изберет неправильный   путь и дело обернется плохо.      

— Уж кому не повезло в жизни, так это мне, —   ежеминутно повторяла она.      

Розали возмущалась в ответ:      

— Вот пришлось бы вам работать за кусок хлеба, вставать   каждый день в шесть утра да идти на поденщину, — что бы вы тогда сказали?   Мало разве кто так бьется, а на старости лет умирает с голоду.      

— Да ты подумай, ведь я совсем одна, и сын меня   покинул, — возражала Жанна.      

Тогда Розали совсем выходила из себя:      

— Подумаешь, какая беда! А что, когда сыновья уходят на   военную службу или же переселяются в Америку?      

Америка представлялась ей каким-то фантастическим краем,   куда ездят наживать богатство и откуда не возвращаются.      

— Рано ли, поздно ли, а разлучаться приходится, —   продолжала она, — потому что старым и молодым не положено жить вместе.      

И она добавляла свирепо:      

— Вот умри он, что бы вы тогда сказали?      

На это Жанна не находила ответа.      

С мягким ветерком первых весенних дней силы ее немного   восстановились, но она пользовалась этим возвратом энергии, чтобы еще неистовее   предаться своим мрачным думам.      

Поднявшись однажды утром на чердак за какой-то вещью, она   случайно открыла сундук, наполненный старыми календарями; их хранили по обычаю   многих деревенских жителей.      

Ей показалось, что самые годы ее прошлой жизни встают перед   нею, и странное, смутное волнение охватило ее при виде этих квадратов картона.      

Она взяла их и унесла вниз, в столовую. Тут были всякие,   большие и маленькие; она принялась раскладывать их на столе по годам. Внезапно   ей попался первый из них, тот, который она привезла в Тополя.      

Она долго смотрела на него, на зачеркнутые ее рукой числа в   утро ее отъезда из Руана, на следующий день после выхода из монастыря. И она   заплакала. Она плакала скорбными, скудными слезами, жалкими слезами старухи,   оплакивающей свою несчастную жизнь, запечатленную в этих кусочках картона.      

Внезапно у нее мелькнула мысль, ставшая вскоре жестокой,   неотступной, неотвязной манией. Ей непременно нужно было восстановить день за   днем все, что она делала в жизни.      

Она развесила по стенам эти пожелтевшие квадраты картона и   проводила целые дни, уставив взгляд на какой-нибудь из них и припоминая: «Что   со мной случилось в том месяце?»      

Она подчеркивала памятные даты своей истории и   восстанавливала таким образом некоторые месяцы целиком, припоминая один за   другим, сочетая и связывая между собой все мелкие факты, предшествовавшие   крупному событию и последовавшие за ним.      

Сосредоточив внимание, всячески напрягая память и собрав всю   свою волю, она почти полностью восстановила первые два года пребывания в   Тополях, так как события самого отдаленного прошлого всплывали в ее памяти   удивительно легко и выпукло.      

Но последующие годы терялись в каком-то тумане, путались,   громоздились друг на друга; случалось, она просиживала подолгу, глядя на один   из календарей, обратив все помыслы в былое, и не могла разобраться, к этому ли   куску картона относится то или иное воспоминание. Так от одного календаря к   другому она обходила всю комнату, где, точно картины крестного пути, висели   памятки минувших дней. Потом ставила перед какой-нибудь из них стул и сидела   без движения до ночи, роясь в своей памяти.      

И вдруг, когда солнечное тепло пробудило соки, когда на   полях поднялись всходы, а деревья зазеленели, когда яблони в садах распустились   розовыми шарами и напоили ароматами равнину, сильнейшее возбуждение овладело   Жанной.      

Ей не сиделось на месте; она была в непрерывном движении,   выходила и возвращалась по двадцать раз в день, часто блуждала где-то далеко   среди ферм, разжигая в себе лихорадку сожалений.      

Скрытая в густой траве маргаритка, луч солнца, скользнувший   меж листьями, лужица, где отражается синева небес, — все это задевало ее   за живое, умиляло, потрясало ее, будило забытые ощущения, словно отголоски   того, что волновало ее девичью душу, когда она, мечтая, скиталась по полям.      

Тот же трепет, то же наслажденье пьянящей отрадой и негой   весеннего тепла она испытывала, когда жила ожиданием будущего. И теперь, когда   с будущим было покончено, она ощущала все это вновь. И наслаждалась всем   сердцем, и страдала в то же время, как будто извечная радость пробужденного   мира, пронизывая ее иссохшую кожу, ее охладевшую кровь, ее удрученную душу,   теперь могла подарить ей лишь грустную тень очарования.      

Ей казалось, будто что-то переменилось на свете. Солнце   стало, пожалуй» не таким уже жарким, как в дни ее юности, небо не таким уж   синим, трава не такой уж зеленой; цветы тоже были не так ярки и ароматны, не   дурманили так, как прежде.      

Однако бывали дни, когда блаженное чувство жизни так властно   проникало в нее, что она вновь принималась мечтать, надеться, ждать; и правда,   можно ли, при всей беспощадной жестокости судьбы, перестать надеяться, когда   кругом такая благодать?      

Она ходила, ходила часами, как будто душевное возбуждение   подгоняло ее. Иногда она вдруг останавливалась, садилась у края дороги и   перебирала печальные мысли. Почему ее не любили, как других? Почему ей не дано   было узнать даже скромные радости мирного существования?      

А иногда она забывала на миг, что она стара, что впереди ее   не ждет ничего, кроме недолгих мрачных и одиноких лет, что пройден весь ее   путь; и она, как прежде, как в шестнадцать лет, строила планы, отрадные сердцу,   рисовала заманчивые картины будущего И вдруг жестокое сознание действительности   обрушивалось на нее; она вставала, вся согнувшись, как будто на нее свалилась   тяжесть и перебила ей поясницу, и уже медленнее шла по направлению к дому,   бормоча про себя: «Ах, безумная, безумная старуха!»      

Теперь Розали без конца твердила ей:      

— Да посидите вы спокойно, что это вы такая непоседа?      

И Жанна отвечала печально:      

— Со мной, верно, делается то же, что с Убоем перед   концом.      

Однажды утром служанка вошла к ней в спальню раньше обычного   и, поставив на столик чашку кофе, сказала:      

— Пейте скорее. Дени ждет нас у крыльца. Мы едем в   Тополя, у меня дела в той стороне.      

Жанна до того взволновалась, что едва не лишилась чувств;   она оделась, вся дрожа от волнения и страха при мысли, что увидит дорогой ее   сердцу дом.      

Ясное» небо простиралось над миром, и лошаденка, развеселясь,   пускалась по временам вскачь. Когда они въехали в Этуванскую общину, Жанне   стало трудно дышать, до того ей сдавило грудь, а при виде кирпичных столбов   ограды она невольно охнула несколько раз, как будто у нее останавливается   сердце.      

Повозку распрягли у Куяров, а пока Розали с сыном ходили по   делам, Куяры предложили Жанне воспользоваться отсутствием хозяев и навестить   дом и тут же дали ей ключи.      

Она отправилась одна и, подойдя к старому дому со стороны   моря, остановилась взглянуть на него. Снаружи все было без перемен. По хмурым   стенам обширного серого здания в этот день скользили улыбки солнца. Все ставни   были закрыты.      

Сухой сучок упал ей на платье; Жанна подняла глаза; он упал   с платана. Она подошла к толстому стволу с гладкой и блеклой корой и погладила   его, точно живое существо. Нога ее натолкнулась в траве на кусок сгнившего   дерева; это был остаток скамьи, где она так часто сидела со своими близкими,   той скамьи, которую поставили в день первого визита Жюльена.      

Она подошла к двустворчатым дверям, ведущим в вестибюль, и с   трудом отворила их, потому что ржавый ключ не желал поворачиваться. Наконец   замок со скрежетом поддался, и тугая, разбухшая створка двери раскрылась.      

Жанна сразу же, чуть не бегом, поднялась в свою комнату; она   была неузнаваема, оклеена новыми светлыми обоями, но когда Жанна открыла окно,   все внутри у нее перевернулось при виде любимого ландшафта: рощи, вязов, ланды   и моря, усеянного бурыми парусами, издалека как будто неподвижными. Затем она   пошла бродить по большому пустынному дому. Она вглядывалась в привычные ее   глазу пятна на стенах. Она остановилась перед дырочкой в штукатурке,   пробуравленной бароном, который любил, вспомнив молодость, поупражняться   тростью в фехтовании, проходя мимо этой стены.      

В спальне маменьки она нашла вколотую за дверью в темном   уголке возле кровати тонкую булавку с золотой головкой, которую сама же, как   она припомнила теперь, воткнула туда, а потом искала целые годы. Так никто ее и   не нашел. Она взяла булавку, как бесценную реликвию, и поцеловала ее.      

Она заглядывала повсюду, искала и находила почти неуловимые   отметки на прежних, не смененных обоях, снова видела те причудливые образы,   которые наша фантазия создает из рисунков тканей, из прожилок мрамора, из теней   на потолках, потемневших от времени.      

Она неслышными шагами ходила одна по огромному безмолвному   дому, точно по кладбищу. Вся ее жизнь покоилась в нем. Она спустилась в   гостиную. Там было темно от запертых ставен, и она некоторое время ничего не   видела; потом глаза ее привыкли к темноте, и ей мало-помалу удалось разглядеть   высокие шпалеры, где порхали птицы. Два кресла по-прежнему стояли у камина, как   будто их только что покинули, и даже самый запах комнаты, ее особый запах, как   у людей бывает свои, этот слабый, но вполне ощутимый, неопределенный и милый   запах старинных покоев проникал в Жанну, обволакивал ее воспоминаниями,   дурманил ей мозг. Она стояла, задыхаясь, впивая дыхание прошлого и не сводя   глаз с двух кресел. И вдруг в мгновенной галлюцинации, порожденной навязчивой   идеей, ей привиделось, — нет, она увидела, как видела столько раз, —   что отец и мать сидят и греют ноги у огня.      

Она отшатнулась в ужасе, наткнулась на дверь и прислонилась   к ней, чтобы не упасть, но при этом не отрывала взгляда от кресел.      

Видение исчезло.      

Несколько минут она была как безумная; потом овладела собой   и хотела бежать, чтобы не сойти совсем с ума. Взгляд ее случайно упал на косяк   двери, на который она опиралась, и она увидела «лесенку Пуле».      

Слабые отметки на белой краске шли вверх с неравными   промежутками, а цифры, вырезанные перочинным ножом, указывали годы, месяцы и   рост ее сына. Иногда почерк был отцовский, более крупный, иногда ее — помельче,   а иногда тети Лизон, немного неровный. И ей показалось, что он снова здесь,   перед ней — маленький Поль, и будто бы он снова прижимается белокурой головкой   к стене, чтобы измерили его рост.      

«Жанна, он за полтора месяца вырос на сантиметр!»— кричал   барон.      

И она с исступленной любовью принялась целовать дверной   косяк.      

Но ее звали со двора. Это был голос Розали.      

— Мадам Жанна, мадам Жанна, вас дожидаются к завтраку.      

Она вышла не помня себя. Она не понимала того, что ей   говорили. Она ела кушанья, которые ей подавали, слушала разговоры и не знала, о   чем идет речь, вероятно, беседовала с фермершами, отвечала на расспросы о ее   здоровье, подставляла щеки для поцелуев, сама целовала подставленные щеки и   наконец села в тележку.      

Когда из глаз ее исчезла за деревьями высокая кровля замка,   что-то оборвалось у нее в груди. Она чувствовала в душе, что навсегда   распрощалась с родимым домом.      

Тележка привезла их в Батвиль.      

В ту минуту, как Жанна собралась переступить порог своего   нового жилища, она заметила под дверью что-то белое; это было письмо, которое   подсунул туда почтальон в ее отсутствие.      

Она сразу же узнала почерк Поля и, дрожа от волнения,   распечатала письмо. Оно гласило:      

«Дорогая мама, я не писал тебе до сих пор, потому что не   хотел, чтобы ты понапрасну приезжала в Париж, когда сам я собирался со дня на   день навестить тебя. В настоящее время у меня большое горе, и я очутился в   крайне тяжелом положении. Моя жена три дня тому назад родила девочку и теперь   находится при смерти. А я опять без гроша. Не знаю, как быть с ребенком. Пока   что привратница кормит его с рожка, но я очень боюсь за него. Не могла бы ты   взять его к себе? Я решительно не знаю, что мне делать, и не имею средств,   чтобы отдать малютку кормилице. Отвечай с обратной почтой.      

Любящий тебя сын Поль».      

Жанна опустилась на стул и едва собралась с силами, чтобы   позвать Розали. Когда служанка явилась, они вместе перечли письмо, потом долго   сидели в молчании друг против друга.      

Наконец заговорила Розали:      

— Надо мне съездить за маленькой. Не бросать же нам ее.      

— Поезжай, голубушка, — отвечала Жанна.      

Они помолчали еще, потом служанка заговорила опять:      

— Надевайте шляпу, мадам Жанна, и едемте в Годервиль к   нотариусу. Раз та собралась помирать, надо, чтобы господин Поль женился на ней   ради девочки.      

И Жанна, не возразив ни слова, надела шляпу. Глубокая,   затаенная радость затопила ей сердце, радость предательская, которую ей во что   бы то ни стало хотелось скрыть, та подлая радость, которой со стыдом упиваешься   в тайниках души; любовница сына была при смерти.      

Нотариус дал служанке подробные наставления, которые она   просила повторить несколько раз; затвердив все, чтобы не ошибиться, она   объявила:      

— Будьте благонадежны, теперь я все улажу.      

В тот же вечер она выехала в Париж.      

Жанна провела два дня в таком смятении, что не могла   обдумать ничего. На третье утро она получила от Розали краткое извещение о   приезде с вечерним поездом. И больше ни слова.      

Часов около трех она попросила соседа заложить двуколку и   поехала на станцию, в Безвиль, встречать Розали.      

Она стояла на платформе, устремив взгляд на двойную линию   рельсов, которые убегали вдаль и сближались где-то там, на краю горизонта.   Время от времени она смотрела на часы. «Еще десять минут. — Еще пять   минут. — Еще две минуты. — Вот сейчас». Вдали на колее не было видно   ничего. Но вдруг она заметила белое пятнышко-дымок, потом под ним черную точку,   которая росла, росла, приближаясь на всех парах. Наконец тяжелая машина   замедлила ход и, пыхтя, проползла мимо Жанны, которая жадно вглядывалась в   окна; многие дверцы отворились; на платформу стали выходить люди-крестьяне в   блузах, фермерши с корзинами, мелкие буржуа в мягких шляпах. Наконец она   увидела Розали и у нее на руках какой-то белый сверток.      

Она хотела пойти, навстречу, но побоялась упасть, до того у   нее ослабели ноги. Служанка заметила ее, подошла к ней с обычным своим   спокойным видом и сказала:      

— Здравствуйте, мадам Жанна, вот я и вернулась, хоть и   не легко мне пришлось.      

— Ну как? — пролепетала Жанна.      

— Да так, она нынче ночью скончалась. Они женаты, вот   девочка.      

И она протянула ребенка, которого не было видно в ворохе   пеленок.      

Жанна машинально взяла его, они вышли со станции и сели в   тележку.      

— Господин Поль приедет после похорон. Должно быть,   завтра, в это же время, — сообщила Розали.      

Жанна пролепетала только одно слово:      

— Поль.      

Солнце клонилось к горизонту, заливая светом зеленеющие нивы   с золотыми пятнами цветущего рапса и кровавыми брызгами мака. Беспредельный   покой сходил на умиротворенную землю, где наливались соки.      

Двуколка катила быстро, крестьянин прищелкивал языком,   подгоняя лошадь.      

Жанна смотрела куда-то вдаль на небо, которое, точно   ракетой, прорезал стремительный и прихотливый полет ласточек. И вдруг мягкое   тепло, тепло жизни прошло сквозь ее платье, достигло ног, разлилось по всему   телу, — это было тепло маленького существа, спавшего у нее на коленях.      

И безмерное волнение охватило ее. Быстрым жестом открыла она   личико ребенка, которого не видела еще: дочь своего сына. И когда голубые глаза   малютки раскрылись от внезапного света, когда она зачмокала ротиком, Жанна   подняла ее и осыпала неистовыми бессчетными поцелуями…      

Но Розали с довольным видом ворчливо остановила ее:      

— Постойте, постойте, мадам Жанна, а то она у вас   раскричится…      

И добавила, отвечая, должно быть, на собственную свою мысль:      

— Вот видите, какова она жизнь: не так хороша, да и не   так уж плоха, как думается.