1 2 3 4 5 6 7 8 
Чубиков бросил под стол шляпу и затрясся.    

— Скелет чёртов! Не лезь ко мне! Тысячу раз говорил я  тебе, чтобы ты не лез ко мне со своею политикой! Не до политики тут! А  тебе, — обратился Чубиков к Дюковскому, потрясая кулаком, — а тебе…  во веки веков не забуду!    

— Но… шведская спичка ведь! Мог ли я знать!    

— Подавись своей спичкой! Уйди и не раздражай, а то я  из тебя чёрт знает что сделаю! Чтобы и ноги твоей не было!    

Дюковский вздохнул, взял шляпу и вышел.    

— Пойду запью! — решил он, выйдя за ворота, и  побрел печально в трактир.    

Становиха, придя из бани домой, нашла мужа в гостиной.    

— Зачем следователь приезжал? — спросил муж.    

— Приезжал сказать, что Кляузова нашли. Вообрази, нашли  его у чужой жены!    

— Эх, Марк Иваныч, Марк Иваныч! — вздохнул  становой, поднимая вверх глаза. — Говорил я тебе, что распутство не  доводит до добра! Говорил я тебе, — не слушался!    

     

 Протекция    

     

По Невскому шел маленький, сморщенный старичок с орденом на  шее. За ним вприпрыжку следовал маленький молодой человек с кокардой и лиловым  носиком. Старичок был нахмурен и сосредоточен, молодой человек озабоченно мигал  глазками и, казалось, собирался плакать. Оба шли к Евлампию Степановичу.    

— Я не виноват, дяденька! — говорил молодой  человек, едва поспевая за старичком. — Меня понапрасну уволили.  Дряньковский больше меня пьет, однако же его не уволили! Он каждый день являлся  в присутствие пьяным, а я не каждый день. Это такая несправедливость от его  превосходительства, дяденька, что и выразить вам не могу!    

— Молчи… Свинья!    

— Гм… Ну, пущай я буду свинья, хоть у меня и самолюбие  есть. Меня не за пьянство уволили, а за портрет. Подносили ему наши альбом с  карточками. Все снимались, и я снимался, но моя карточка не сгодилась,  дяденька. Глаза выпученные вышли и руки растопырены. Носа у меня никогда такого  длинного не было, как на карточке вышло. Я и постыдился свою карточку в альбом  вставлять. Ведь у его превосходительства дамы бывают, портреты рассматривают, а  я не желаю себя перед дамами компрометировать. Моя наружность не красивая, но  привлекательная, а на карточке какой-то шут вышел. Евлампий Степаныч и  обиделись, что моей карточки нет. Подумали, что я из гордости или вольномыслия…  А какое у меня вольномыслие? Я и в церковь хожу, и постное ем, и носа не  задираю, как Дряньковский. Заступитесь, дяденька! Век буду бога молить! Лучше в  гробу лежать, чем без места шляться.    

Старичок и его спутник повернули за угол, прошли еще три  переулка и наконец дернули за звонок у двери Евлампия Степановича.    

— Ты здесь посиди, — сказал старичок, войдя с  молодым человеком в приемную, — а я к нему пойду. Из-за тебя беспокойства  одни только. Болван… Стань и стой тут… Дрянь…    

Старичок высморкался, поправил на шее орден и пошел в  кабинет. Молодой человек остался в приемной. Сердце его застучало.    

«О чем они там говорят? — подумал он, холодея и  переминаясь от тоски с ноги на ногу, когда из кабинета донеслось к нему  бормотанье двух старческих голосов. — Слушает ли он дяденьку?»    

Не вынося неизвестности, он подошел к двери и приложил к ней  свое большое ухо.    

— Не могу-с! — услышал он голос Евлампия  Степановича. — Верьте богу, не могу-с! Я вас уважаю, друг я вам, Прохор  Михайлыч, на всё для вас готов, но… не могу-с! И не просите!    

— Я согласен с вами, ваше превосходительство, это  испорченный мальчишка. Не стану этого отрицать и скажу даже вам как другу и  благодетелю, что мало того, что он пьяница. Это бы еще ничего-с. Он негодяй! И  уворует, ежели что плохо лежит, и подчистить мастер, и наябедничать готов…  Такой паршивец, что и выразить вам не могу! Вы ему сегодня одолжение делаете, а  завтра он донос на вас пишет. Сволочь человек… Мне его нисколько не жалко. Коли  бы моя воля, я бы его давно к чертям на кулички… Но мне, ваше —ство, мать его  жалко! Для матери только и прошу. Обокрал, подлец, мать, пропил всё…    

Молодой человек отошел от двери и прошелся по приемной. Через  пять минут он опять подошел к двери и приложил ухо.    

— Для старушечки сделайте, ваше —ство, — говорил  дядя. — Она с тоски умирает, что ее подлец без дела ходит.    

— Ну, ладно, так и быть. Только с условием: чуть что  малейшее, сейчас же вон!    

— Сейчас и выгоняйте, ежели что, подлеца этакого.    

Молодой человек отошел от двери и зашагал по приемной.    

— Молодец дядька! — прошептал он, в восторге  потирая руки. — Трогательно расписывает! Необразованный человек, а как всё  это умно у него выходит…    

Из кабинета показался дядя.    

— Тебя приняли, — сказал он угрюмо. — Дрянь…  Пойдем.    

— Благодарю вас, дяденька! — вздохнул молодой  человек, мигая глазами, полными благодарности, и целуя руку. — Без вашей  протекции я давно бы пропал…    

Оба вышли на улицу и зашагали к себе домой. Старичок был  нахмурен и сосредоточен, молодой человек сиял и был весел.    

 Справка    

     

Был полдень. Помещик Волдырев, высокий плотный мужчина с  стриженой головой и с глазами навыкате, снял пальто, вытер шёлковым платком лоб  и несмело вошел в присутствие. Там скрипели…    

— Где здесь я могу навести справку? — обратился он  к швейцару, который нес из глубины присутствия поднос со стаканами. — Мне  нужно тут справиться и взять копию с журнального постановления.    

— Пожалуйте туда-с! Вот к энтому, что около окна  сидит! — сказал швейцар, указав подносом на крайнее окно.    

Волдырев кашлянул и направился к окну. Там за зеленым,  пятнистым, как тиф, столом сидел молодой человек с четырьмя хохлами на голове,  длинным угреватым носом и в полинялом мундире. Уткнув свой большой нос в бумаги,  он писал. Около правой ноздри его гуляла муха, и он то и дело вытягивал нижнюю  губу и дул себе под нос, что придавало его лицу крайне озабоченное выражение.    

— Могу ли я здесь… у вас, — обратился к нему  Волдырев, — навести справку о моем деле? Я Волдырев… И кстати же мне нужно  взять копию с журнального постановления от второго марта.    

Чиновник умокнул перо в чернильницу и поглядел: не много ли  он набрал? Убедившись, что перо не капнет, он заскрипел. Губа его вытянулась,  но дуть уже не нужно было: муха села на ухо.    

— Могу ли я навести здесь справку? — повторил  через минуту Волдырев. — Я Волдырев, землевладелец…    

— Иван Алексеич! — крикнул чиновник в воздух, как  бы не замечая Волдырева. — Скажешь купцу Яликову, когда придет, чтобы  копию с заявления в полиции засвидетельствовал! Тысячу раз говорил ему!    

— Я относительно тяжбы моей с наследниками княгини  Гугулиной, — пробормотал Волдырев. — Дело известное. Убедительно вас  прошу заняться мною.    

Всё не замечая Волдырева, чиновник поймал на губе муху,  посмотрел на нее со вниманием и бросил. Помещик кашлянул и громко высморкался в  свой клетчатый платок. Но и это не помогло. Его продолжали не слышать. Минуты  две длилось молчание. Волдырев вынул из кармана рублевую бумажку и положил ее  перед чиновником на раскрытую книгу. Чиновник сморщил лоб, потянул к себе книгу  с озабоченным лицом и закрыл ее.    

— Маленькую справочку… Мне хотелось бы только узнать,  на каком таком основании наследники княгини Гугулиной… Могу ли я вас  побеспокоить?    

А чиновник, занятый своими мыслями, встал и, почесывая  локоть, пошел зачем-то к шкапу. Возвратившись через минуту к своему столу, он  опять занялся книгой: на ней лежала рублевка.    

— Я побеспокою вас на одну только минуту… Мне справочку  сделать, только…    

Чиновник не слышал; он стал что-то переписывать.    

Волдырев поморщился и безнадежно поглядел на всю скрипевшую  братию.    

«Пишут! — подумал он, вздыхая. — Пишут, чтобы чёрт  их взял совсем!»    

Он отошел от стола и остановился среди комнаты, безнадежно  опустив руки. Швейцар, опять проходивший со стаканами, заметил, вероятно,  беспомощное выражение на его лице, потому что подошел к нему совсем близко и  спросил тихо:    

— Ну, что? Справлялись?    

— Справлялся, но со мной говорить не хотят.    

— А вы дайте ему три рубля… — шепнул швейцар.    

— Я уже дал два.    

— А вы еще дайте.    

Волдырев вернулся к столу и положил на раскрытую книгу  зеленую бумажку.    

Чиновник снова потянул к себе книгу и занялся  перелистыванием, и вдруг, как бы нечаянно, поднял глаза на Волдырева. Нос его  залоснился, покраснел и поморщился улыбкой.    

— Ах… что вам угодно? — спросил он.    

— Я хотел бы навести справку относительно моего дела… Я  Волдырев.    

— Очень приятно-с! По Гугулинскому делу-с? Очень  хорошо-с! Так вам что же, собственно говоря?    

Волдырев изложил ему свою просьбу.    

Чиновник ожил, точно его подхватил вихрь. Он дал справку,  распорядился, чтобы написали копию, подал просящему стул — и всё это в одно  мгновение. Он даже поговорил о погоде и спросил насчет урожая. И когда Волдырев  уходил, он провожал его вниз по лестнице, приветливо и почтительно улыбаясь и  делая вид, что он каждую минуту готов перед просителем пасть ниц. Волдыреву  почему-то стало неловко и, повинуясь какому-то внутреннему влечению, он достал  из кармана рублевку и подал ее чиновнику. А тот всё кланялся и улыбался и  принял рублевку, как фокусник, так что она только промелькнула в воздухе…    

«Ну, люди…» — подумал помещик, выйдя на улицу, остановился и  вытер лоб платком.    

 Отставной раб    

     

— Наша речка извивалась змейкой, словно зигзага… Бежала  она по полю изгибами, вертикулясами этакими, как поломанная… Когда, бывало, на  гору взлезешь и вниз посмотришь, то всю ее, как на ладонке, видать. Днем она  как зеркало, а ночью ртутью отливает. По бережку камыш стоит и в воду  поглядывает… Красота! Тут камыш, там ивнячок, а там вербы…    

Так расписывал Никифор Филимоныч, сидя в портерной за  столиком и глотая пиво. Говорил он с увлечением, с жаром… Его морщинистое  бритое лицо и коричневая шея вздрагивали и подергивались судорогой всякий раз,  когда он подчеркивал в своем рассказе какое-либо особенно поэтическое место.  Слушала его хорошенькая шестнадцатилетняя сиделица, Таня. Лежа грудью на  прилавке и подперев голову кулаками, она, изумляясь, бледнея и не мигая  глазами, восторженно ловила каждое слово.    

Никифор Филимоныч каждый вечер бывал в портерной и беседовал  с Таней. Любил он ее за сиротство и тихую ласковость, которою залито было всё  ее бледное востроглазое лицо. А кого он любил, тому отдавал все тайны своего  прошлого. Начинал он беседы обыкновенно с самого начала — с описания природы. С  природы переходил он на охоту, с охоты — на личность покойного барина, князя  Свинцова.    

— Знаменитый был человек! — рассказывал он про  князя. — Славен он был не столько богатством и широтою земель, сколько  характером. Он был Дон-Жуан-с.    

— А что значит Дон-Жуан?    

— Это обозначает, что он до женского пола большой  Дон-Жуан был. Любил вашего брата. Всё свое состояние на женский пол провалил.  Да-с… А когда мы в Москве жили, у нас в грандателе почти весь верхний этаж на  наши средства существовал. В Петербурге мы с баронессой фон Туссих большие связи  имели и дитятю прижили. Баронесса эта самая в одну ночь всё свое состояние в  штосс проиграла и руки на себя наложить хотела, а князь не дал ей жизнь  прикончить. Красивая была, молодая такая… Год с ним попуталась и померла… А как  женщины любили его, Танечка! Как любили! Жить без него не могли!    

— Он был красив?    

— Какой… Старый был, некрасивый… Вот и вы бы, Танечка,  ему понравились… Он любил таких худеньких, бледненьких… Вы не конфузьтесь. Чего  конфузиться? Не врал я во веки веков и теперь не вру-с…    

Потом Никифор Филимоныч принимался за описание экипажей,  лошадей, нарядов… Во всем этом он знал толк. Потом начинал перечислять вина.    

— А есть такие вина, что четвертную за бутылку стоит.  Выпьешь ты рюмку, а у тебя в животе делается, словно ты от радости помер.    

Тане более всего нравилось описание тихих лунных ночей..  Летом шумная оргия в зелени, среди цветов, а зимой — в санях с теплой полостью,  в санях, которые летят как молния.    

— Летят санки-с, а вам кажется, что луна бежит…  Чудно-с!    

Долго рассказывал таким образом Никифор Филимоныч. Оканчивал  он, когда мальчишка тушил над дверью фонарь и вносил в портерную дверную  вывеску.    

В один зимний вечер Никифор Филимоныч лежал пьяный под  забором и простудился. Его свезли в больницу. Выписавшись через месяц из  больницы, он уже не нашел в портерной своей слушательницы. Она исчезла.    

Через полтора года шел Никифор Филимоныч в Москве по  Тверской и продавал поношенное летнее пальто. Ему встретилась его любимица,  Таня. Она, набеленная, расфранченная, в шляпе с отчаянно загнутыми полями, шла  под руку с каким-то господином в цилиндре и чему-то громко хохотала… Старик  поглядел на нее, узнал, проводил глазами и медленно снял шапку. По его лицу  пробежало умиление, на глазах сверкнула слезинка.    

— Ну, дай бог ей… — прошептал он. — Она хорошая.    

И, надевши шапку, он тихо засмеялся.    

 Мои чины и титулы    

     

Я п о с л а н н и к.  Каждое утро жена посылает  меня на рынок за провизией.    

Я н а д в о р н ы й с о в е т н и к.  Каждое утро перед уходом на рынок я советуюсь на дворе  с дворником по  поводу текущих вопросов.    

Я г о р о д о в о й,  потому что я живу в городе , а не в деревне.    

Я д в о р я н и н —  это несомненно. По вечерам я прогуливаюсь по двору,  летом люблю спать  на дворе,  часто беседую с дворником  и собаки мои называются дворняжками.      

Я т о в а р и щ п р о к у р о р а  Ивана Иваныча, который иногда заходит ко мне и на основании всех статей X тома  Свода законов пьет у меня пиво. Отношения наши самые товарищеские.     

Я б ы л о с о б о й IV,  III, II и даже I к л а с с о в, когда учился в  гимназии.    

Я с л е д о в а т е л ь п о о с о б о в а ж н ы м д е л а м.  Не вынося посредственности, я обыкновенно следую  примеру только того,  кто совершает особенно важные дела…     

Я к а в а л е р, потому  что имею Анну на шее… и какую Анну! Толстую, краснощекую, строптивую…    

Я б л а г о ч и н н ы й.  Никто не ведет себя так благочинно,  как я. Засвидетельствовать это  могут наши дворники.    

Я к а с с и р, потому что имею  кассу; б у х г а л т е р, потому что  веду лавочную, прачечную и записную книжки;  п и с ь м о в о д и т е л ь,  потому что веду переписку; с т о р о ж, потому что  всегда сторожу свое добро, и з в о н а р ь,  потому что часто звоню в мой колокольчик.    

Я ц е л о в а л ь н и к,  потому что люблю целоваться.    

Я т а й н ы й с о в е т н и к,  потому что советуюсь  с женой тайно  от тещи.    

Я с в е д у щ и й ч е л о в е к  по части выпивки и закуски.    

Я б а т а р е й н ы й к о м а н д и р,  когда в моем распоряжении батарея  бутылок.    

Я ч е л о в е к б е з с е л е з е н к и,  когда ставлю точку.    

 Дура, или Капитан в  отставке    

     

     (Сценка из несуществующего водевиля)     

Свадебный сезон. Отставной капитан Соусов  (сидит на  клеенчатом диване, поджав под себя одну ногу и держась обеими руками за другую.  Говорит и покачивается). Сваха Лукинишна  (расплывшаяся старуха с  глупым, но добродушным лицом, помещается в стороне на табурете. На лице  выражение ужаса, смешанного с удивлением. В профиль похожа на улитку, en face —  на черного таракана. Говорит с подобострастием и после каждого слова икает).    

К а п и т а н. Впрочем, ежели  взглянуть на это с точки зрения, то Иван Николаич поступил весьма существенно.  Он хорошо сделал, что женился. Будь ты хоть профессор, хоть гений, а ежели ты  не женат, то ты и гроша медного не стоишь. Ни ценза в тебе, ни общественного  мнения… Кто не женат, тот не может иметь в обществе настоящий вес. Возьмем хоть  меня для примера… Я человек образованного класса, домовладелец, при деньгах…  Чин тоже вот… и орден, а что с меня толку? Кто я, ежели взглянуть на меня с  точки зрения? Бобыль… Синоним какой-то, и больше ничего (задумывается). Все  женаты, у всех есть деточки, один только я… как в романсе этом… (поет тенором  печальный романс). Так вот и в моей жизни… Хоть бы какую завалящую невесту!    

Л у к и н и ш н а.  Зачем завалящую? За тебя, батюшка, и не завалящая пойдет. При твоем благородстве  и, можно сказать, при твоих таких качествах за тебя любая пойдет, и с деньгами…    

К а п и т а н. С деньгами мне  не нужно. Я не позволю себе сделать такой подлости, чтоб на деньгах жениться. Я  сам имею деньги и желаю, чтоб не я женин хлеб ел, а чтоб она мой. Ежели бедную  возьмешь, то она будет чувствовать, понимать… Во мне нет настолько эгоизма,  чтоб я из-за интереса…    

Л у к и н и ш н а.  Оно действительно, батюшка… Иная бедная покрасивей богачки будет…    

К а п и т а н. И красоты мне  тоже не надо. К чему она? С лица воды не пить. Красота должна быть не в  естестве, а в душе… Мне нужны доброта, кротость, невинность этакая… Я желаю,  чтоб жена меня уважала, почитала…    

Л у к и н и ш н а.  Гм… Как же ей тебя не почитать, ежели ты для нее законный супруг есть? Образования  в ней нет, что ли?    

К а п и т а н. Постой, не  перебивай. И образованной мне тоже не нужно. Без образования нынче нельзя, это  конечно, но образование разное бывает. Приятно, ежели жена по-французски и  по-немецки, на разные голоса там, очень приятно; но что из этого толку, ежели  она не умеет тебе пуговки, положим, пришить? Я образованного класса, принят  везде, с князем Канителиным, могу сказать, всё одно, как вот с тобой теперь, но  я имею простой характер. Мне нужна простая девушка. Ума мне не нужно. Ум в  мужчине имеет вес, а женское существо может и без ума обойтись.    

Л у к и н и ш н а.  Это верно, батюшка. Про умных нынче и в газетах писано, что они не годятся.    

К а п и т а н. Дура и любить  тебя будет, и почитать, и чувствовать, какого я звания человек. Страх в ней  будет. А умная будет хлеб твой кушать, но чувствовать она не будет, чей это  хлеб. Дуру мне и ищи… Так и знай: дуру. Есть у тебя такая на примете?    

Л у к и н и ш н а.  Разные есть на примете (задумывается). Какую же тебе? Дур-то много, да всё  умные дуры… У кажинной дуры свой ум… Тебе совсем дуру? (Думает.) Есть у меня  одна дурочка, да не знаю, пондравится ли… Купеческого она звания и тысяч пять  приданого… Собой не то, чтобы не красива, а так — ни то, ни се… худенькая,  тонюсенькая… Ласковая, деликатная… Доброты страсть сколько! Последнее отдаст,  ежели кто попросит… Ну, и кроткая… Мать ее за волосья, а она хоть бы тебе  пискнула — ни словечка! И страх в ней от родителев вложен, и в церковь ее  водят, и в хозяйстве, ежели что… Но это самое (водит пальцем около лба)… Не  осуди ты меня, грешницу, за мои осуждения, а истинное мое тебе слово, как перед  богом: не в себе она! Дура… Молчит, молчит, как убитая молчит… Сидит, молчит,  да вдруг ни с того, ни с сего — прыг! Словно ты ее кипятком ошпарил. Вскочит со  стула, как угорелая, и давай молоть… Мелет, мелет… Без конца-краю мелет… И  родители у нее дураки тогда выходят, и пища не такая, и слова не такие ей  говорят. И жить будто ей не с кем, и жизнь-то ее будто заели… «Понять, говорит,  вы меня не можете…» Дура девка! Сватался за нее купец Кашалотов — отказала  ведь! Засмеялась ему в лицо, и только… Богатый купец, красивый, алигантный,  словно молоденький офицерик. А то, бывает, возьмет какую ни на есть дурацкую  книжку, пойдет в чулан и давай читать…    

К а п и т а н. Ну, эта дура не  подходит мне под категорию… Другую поищи (встает и глядит на часы)… А пока  бонжур! Мне идти пора… Пойду по своей холостой части…    

Л у к и н и ш н а.  Иди, батюшка! Скатертью дорожка! (Встает.) В субботу ввечеру зайду касательно  невесты (идет к двери)… Ну, а тово… по холостой части тебе не требуется?    

 Майонез    

     

Астрономы сильно обрадовались, когда открыли на солнце  пятна. Случай беспримерного злорадства!    

     

     

Чиновник брал взятку. В самый момент грехопадения вошел его  начальник и подозрительно впился глазами в его кулак, в котором лежала  благодарственная кредитка. Чиновник ужасно смутился.    

— Послушайте! — обратился он к просителю, разжимая  кулак. — Вы позабыли что-то у меня в кулаке!    

     

     

Когда козел бывает свиньей?    

— Повадился к нашим козам чей-то козел ходить, —  рассказывал один помещик. — Мы взяли и побили его. Он продолжал все-таки  ходить. Мы его выпороли и к хвосту его палку привязали. Но и это не помогло.  Подлец всё еще продолжал лазить к нашим козам. Хорошо же! Мы его поймали,  насыпали ему в нос табаку и вымазали скипидаром. После этой экзекуции он не  ходил три дня, а потом опять начал ходить. Ну, не свинья ли он после этого?    

     

     

Примерная находчивость.    

Петербургский репортер N. Z., обозревая прошлогоднюю  мануфактурную выставку, остановил между прочим свое внимание на одном павильоне  и начал что-то записывать.    

— Это не вы обронили четвертную? — обратился к  нему хозяин павильона, подавая ему бумажку.    

— Я уронил две четвертные! — нашелся репортер.    

Экспонент изумился такой находчивости и подал ему другую четвертную.    

Это не анекдот, а быль.    

 Осенью    

     

Время было близко к ночи.    

В кабаке дяди Тихона сидела компания извозчиков и  богомольцев. Их загнал в кабак осенний ливень и неистовый мокрый ветер,  хлеставший по лицам, как плетью. Промокшие и уставшие путники сидели у стен на  скамьях и, прислушиваясь к ветру, дремали. На лицах была написана скука. У  одного извозчика, малого с рябым, исцарапанным лицом, лежала на коленях мокрая  гармонийка: играл и машинально перестал.    

Над дверью, вокруг тусклого, засаленного фонарика, летали  дождевые брызги. Ветер выл волком, визжал и, видимо, старался сорвать с петель  кабацкую дверь. Со двора слышалось фырканье лошадей и шлепанье по грязи. Было  сыро и холодно.    

За прилавком сидел сам дядя Тихон, высокий мордастый мужик с  сонными, заплывшими глазками. Перед ним по сю сторону прилавка стоял человек  лет сорока, одетый грязно, больше чем дешево, но интеллигентно. На нем было  помятое, вымоченное в грязи летнее пальто, сарпинковые брюки и резиновые калоши  на босую ногу. Голова, руки, заложенные, в карманы, и худые, колючие локти его  тряслись, как в лихорадке. Изредка по всему исхудалому телу, начиная с страшно  испитого лица и кончая резиновыми калошами, пробегала легкая судорога.    

— Дай Христа ради! — просил он Тихона разбитым,  дребезжащим тенором. — Рюмочку… вот эту, маленькую. В долг ведь!    

— Ладно… Много вас шляется тут, прохвостов!    

Прохвост поглядел на Тихона с презрением, с ненавистью. Он  убил бы его, если б можно было!    

— Пойми ты, дура ты этакая, невежа! Не я прошу, нутро,  выражаясь по-твоему, по-мужицкому, просит! Болезнь моя просит! Пойми!    

— Нечего нам понимать. Отходи…    

— Ведь если я не выпью сейчас, пойми ты это, если я не  удовлетворю своей страсти, то я могу преступление совершить! Я бог знает что  могу сделать! Видал ты, хам, на своем кабацком веку много пьяного люда; неужели  же до сих пор ты не сумел уяснить себе, что это за люди? Это больные! На цепь  их посади, бей, режь, а водки дай! Ну, покорнейше прошу! Сделай милость!  Унижаюсь… Боже мой, как я унижаюсь!    

Прохвост покачал головой и медленно сплюнул.    

— Деньги давай, тогда и водка будет! — сказал  Тихон.    

— Где же мне взять денег? Всё пропито! Всё дотла!    

Пальто вот одно только осталось. Его дать тебе не могу,  потому что оно на голом теле… Хочешь шапку?    

Прохвост подал Тихону свою драповую шапочку, из которой  кое-где выглядывала вата. Тихон взял шапку, оглядел ее и отрицательно покачал  головой.    

— И даром не надо… — сказал он. — Навоз…    

— Не нравится? Ну, так в долг дай, ежели не нравится.  Буду идти из города обратно, занесу тебе твой пятак. Подавись ты тогда этим  пятаком! Подавись!    

— Какой такой ты жулик? Что за человек? Зачем пришел?    

— Выпить хочу. Не я хочу, болезнь моя хочет! Пойми!    

— Чего беспокоишь? Много вас. шельмованных, по большой  дороге шатается! Ступай вон проси православных, пущай угощают тебя Христа ради,  коли желают, а я Христа ради только хлеб подаю. Сволочь!    

— Дери ты с них, бедняков, а я уж… извини! Не мне их  обирать! Не мне!    

Прохвост вдруг оборвал свою речь, покраснел и обратился к  богомольцам:    

— А ведь это идея, православные! Пожертвуйте пятачишку!  Нутро просит! Болен!    

— Водицы выпей, — усмехнулся малый с рябым лицом.    

Прохвосту стало совестно. Он закашлялся и умолк. Через  минуту он опять умолял Тихона. В конце концов он заплакал и стал предлагать за  рюмку водки свое мокрое пальто. В темноте не увидели его слез, а пальто не  приняли, потому что в кабаке были богомолки, которые не пожелали видеть мужскую  наготу.    

— Что же мне теперь делать? — спросил тихо  прохвост голосом, полным отчаяния. — Что же делать? Не выпить мне нельзя.  Иначе я преступление совершу или на самоубийство решусь… Что же делать?    

Он прошелся по кабаку.    

Подъехал со звонками почтовый тарантас. Мокрый почтальон  вошел в кабак, выпил стакан водки и вышел. Почта поехала дальше.    

— Я тебе дам одну золотую вещь, — обратился  прохвост к Тихону, ставши вдруг бледным, как полотно. — Изволь, я тебе  дам. Так и быть… Хоть это подло, мерзко с моей стороны, но возьми… Я сделаю эту  гадость, будучи невменяем… И на суде бы меня оправдали… Возьми, но только с  условием: возвратить мне потом, когда обратно пойду. Даю тебе при свидетелях…    

Прохвост полез мокрой рукой себе за пазуху и достал оттуда  маленький золотой медальон. Он раскрыл его и мельком взглянул на портрет.    

— Надо бы портрет вынуть, да некуда мне его положить: я  весь мокрый. Чёрт с тобой, грабь с портретом. Только с условием… Голубчик мой,  дорогой… я прошу… Ты пальцами не трогай за это лицо… Умоляю, голубчик! Ты  извини меня за грубости, за то, что я с тобой грубо говорил… Я глуп… Не трогай  пальцами и не гляди своими глазами на это лицо…    

Тихон взял медальон, поглядел на пробу и положил его к себе  в карман.    

— Краденые часики, — сказал он, наливая  стакан. — Ну ладно… пей…    

Пьяница взял в руки стакан, сверкнул на него глазами,  насколько хватило силы сверкнуть у его пьяных, мутных глаз, и выпил… выпил с  чувством, с судорожной расстановкой. Пропив медальон с портретом, он стыдливо  опустил глаза и пошел в угол. Там он примостился на скамье возле богомолки,  съежился и закрыл глаза.    

Прошло полчаса в тишине и безмолвии. Шумел только ветер, напевая  в трубе свою осеннюю рапсодию. Богомолки стали молиться богу и бесшумно  располагаться под скамьями на ночлег. Тихон раскрыл медальон и загляделся на  женскую головку, улыбавшуюся из золотой рамочки кабаку, Тихону, бутылкам.    

На дворе скрипнула телега. Послышалось «тпррр» и шлепанье по  грязи… В кабак вбежал маленький мужичок в длинном тулупе и с острой бородой. Он  был мокр и грязен.    

— Ну-кася! — крикнул он, стуча пятаком о  прилавок. — Стакан мадеры настоящей! Наливай!    

И, ухарски повернувшись на одной ноге, он окинул взглядом  всю компанию.    

— Растаяли сахарные, тетка ваша подкурятина! Дождя  испугались, ахиды! Нежные! А это что за изюмина?    

Мужичонок прыгнул к прохвосту и поглядел ему в лицо.    

— Вот туды! Барин! — сказал он. — Семен  Сергеич! Господа наши! А? С какой такой стати вы в этом кабаке прохлаждаетесь?  Нешто вам здесь место? Эх… мученик несчастный!    

Барин взглянул на мужичонка и закрылся рукавом. Мужичонок  вздохнул, покачал головой, отчаянно махнул обеими руками и пошел к прилавку  пить водку.    

— Это наш барин, — шепнул он Тихону, кивнув на  прохвоста. — Наш помещик, Семен Сергеич. Видал, каков? На какого человека  похож теперь? А? То-то вот… пьянство до какой степени…    

Выпив водку, мужичонок вытер рукавом губы и продолжал:    

— Я из его деревни. За четыреста верст отседа, из  Ахтиловки… Крепостными у его отца были… Этакая жалость, брат! Этакая жалость!  Славный такой господин был… Вон она, лошадка-то на дворе! Видишь? Это он мне на  лошадку дал! Ха-ха! Судьба!    

Через десять минут вокруг мужичонка сидели извозчики и  богомольцы. Тихим, нервным тенорком, под шумок осени, рассказывал он им  повесть. Семен Сергеич сидел в том же углу, закрыв глаза и бормоча. Он тоже  слушал.    

— Всё это из одного малодушества вышло, —  рассказывал мужичонок, двигаясь и жестикулируя руками. — С жиру… Господин  он был богатый, большой, на всю, значит, губернию… Ешь, пей — не хочу! Сами,  небось, видали… Сколько разов тут в коляске мимо этого самого кабака проезжал.  Богатый был… Помню, лет пять тому назад едет через Микишкинский паром и заместо  пятака рупь выкидывает… Из-за пустяшного предмета разоренье его началось.  Первое дело — из-за бабы. Полюбил он, сердешный, одну городскую… Пуще жизни.  Полюбилась ворона пуще ясна сокола… Марьей Егоровной, подлая, прозывалась, а  фамилия такая чудная, что и не выговоришь. Полюбил и посватался, стало быть,  как это по-божецки требуется. А она, известно, согласие дала, потому — барин он  не из пустяшных, тверезый и при деньгах… Прохожу я однажды вечерком, помню это,  через ихний сад; смотрю, а они сидят на лавочке и друг дружку целуют. Он ее  раз, она, змея, его — два. Он ее за белу ручку, а она — вспых! так и жмется к  ему, чтоб ей шут!.. Люблю говорит тебя, Сеня… А Сеня, как окаянный человек,  ходит везде и счастьем похваляется сдуру… Тому рупь, тому два… Мне вот на лошадь  дал… Всем нам долги простил на радостях. Подошло дело к свадьбе… Повенчались,  как следовает… В самый раз, когда господам за ужин садиться, она возьми да и  убеги в карете… В город к аблакату бежала, к полюбовнику. После венца-то,  шкура! А? В самый настоящий момент! А? Очумел с той поры, запил… Вот как,  видишь… Ходит, как шальной, и об ней, шкуре, думает. Любит! Должно, идет теперь  пешком в город на нее одним глазочком взглянуть… Второе дело, братцы, откуда  разоренье пошло, — зять, сестрин муж… Вздумал он за зятя в банковом  обчестве поручиться… тысяч на тридцать… Зять, известно, знает, шельма, свою  пользу и ухом своим собачьим не ведет, а с нашего взяли все тридцать тысяч…  Глупый человек за глупость и муки терпит… Жена со своим аблакатом детей  прижила, зять около Полтавы именье купил, а наш ходит, как дурак, по кабакам да  к нашему брату мужику с жалобой лезет: «Потерял я, братцы, веру! Не в кого мне  теперь, это самое, верить!» Малодушество! У всякого человека свое горе бывает,  так и пить, значит? Вот у нас, к примеру взять, старшина. Жена к себе учителя  среди бела дня водит, мужнины деньги на хмель изводит, а старшина ходит себе да  усмешки на лице делает… Поосунулся только малость…    

— Кому какую бог силу дал… — вздохнул Тихон.    

— Сила разная бывает — это правильно.    

Долго мужичонок рассказывал. Когда он кончил, воцарилась в  кабаке тишина.    

— Эй, ты… как вас?.. несчастный человек! Иди,  выпей! — сказал Тихон, обращаясь к барину.    

Барин подошел к прилавку и с наслаждением выпил милостыню…    

— Дай мне на минутку медальон! — шепнул он  Тихону. — Посмотрю только и… отдам…    

Тихон нахмурился и молча отдал ему медальон. Малый с рябым  лицом вздохнул, покрутил головой и потребовал водки.    

— Выпей, барин! Эх! Без водки хорошо, а с водкой еще  лучше! При водке и горе не горе! Валяй!    

Выпив пять стаканов, барин отправился в угол, раскрыл  медальон и пьяными, мутными глазами стал искать дорогое лицо… Но лица уже не  было… Оно было выцарапано из медальона ногтями добродетельного Тихона.    

Фонарь вспыхнул и потух. В углу скороговоркой забредила  богомолка. Малый с рябым лицом вслух помолился богу и растянулся на прилавке.  Кто-то еще подъехал… А дождь лил и лил… Холод становился всё сильней и сильней,  и, казалось, конца не будет этой подлой, темной осени. Барин впивался глазами в  медальон и всё искал женское лицо… Тухла свеча.    

Весна, где ты?    

 В ландо    

     

Дочери действительного статского советника Брындина, Кити и  Зина, катались по Невскому в ландо. С ними каталась и их кузина Марфуша,  маленькая шестнадцатилетняя провинциалка-помещица, приехавшая на днях в Питер  погостить у знатной родни и поглядеть на «достопримечательности». Рядом с нею  сидел барон Дронкель, свежевымытый и слишком заметно вычищенный человечек в  синем пальто и синей шляпе. Сестры катались и искоса поглядывали на свою  кузину. Кузина и смешила и компрометировала их. Наивная девочка, отродясь не  ездившая в ландо и не слыхавшая столичного шума, с любопытством рассматривала  обивку в экипаже, лакейскую шляпу с галунами, вскрикивала при каждой встрече с  вагоном конножелезки… А ее вопросы были еще наивнее и смешнее…    

— Сколько получает жалованья ваш Порфирий? —  спросила она, между прочим, кивнув на лакея.    

— Кажется, сорок в месяц…    

— Не-уже-ли?! Мой брат Сережа, учитель, получает только  тридцать! Неужели у вас в Петербурге так дорого ценится труд?    

— Не задавайте, Марфуша, таких вопросов, — сказала  Зина, — и не глядите по сторонам. Это неприлично. А вон поглядите, —  поглядите искоса, а то неприлично, — какой смешной офицер! Ха-ха! Точно  уксусу выпил! Вы, барон, бываете таким, когда ухаживаете за Амфиладовой.    

— Вам, mesdames, смешно и весело, а меня терзает  совесть, — сказал барон. — Сегодня у наших служащих панихида по  Тургеневе, а я по вашей милости не поехал. Неловко, знаете ли… Комедия, а  все-таки следовало бы поехать, показать свое сочувствие… идеям… Mesdames,  скажите мне откровенно, приложа руку к сердцу, нравится вам Тургенев?    

— О да… понятно! Тургенев ведь…    

— Подите же вот… Всем, кого ни спрошу, нравится, а мне…  не понимаю! Или у меня мозга нет, или же я такой отчаянный скептик, но мне  кажется преувеличенной, если не смешной, вся эта галиматья, поднятая из-за  Тургенева! Писатель он, не стану отрицать, хороший… Пишет гладко, слог местами  даже боек, юмор есть, но… ничего особенного… Пишет, как и все русские писаки…  Как и Григорьевич, как и Краевский… Взял я вчера нарочно из библиотеки «Заметки  охотника», прочел от доски до доски и не нашел решительно ничего особенного… Ни  самосознания, ни про свободу печати… никакой идеи! А про охоту так и вовсе  ничего нет. Написано, впрочем, недурно!    

— Очень даже недурно! Он очень хороший писатель! А как  он про любовь писал! — вздохнула Кити. — Лучше всех!    

— Хорошо писал про любовь, но есть и лучше. Жан Ришпен,  например. Что за прелесть! Вы читали его «Клейкую»? Другое дело! Вы читаете и  чувствуете, как всё это на самом деле бывает! А Тургенев… что он написал? Идеи  всё… но какие в России идеи? Всё с иностранной почвы! Ничего оригинального,  ничего самородного!    

— А природу как он описывал!    

— Не люблю я читать описания природы. Тянет, тянет…  «Солнце зашло… Птицы запели… Лес шелестит…» Я всегда пропускаю эти прелести.  Тургенев хороший писатель, я не отрицаю, но не признаю за ним способности  творить чудеса, как о нем кричат. Дал будто толчок к самосознанию, какую-то там  политическую совесть в русском народе ущипнул за живое… Не вижу всего этого… Не  понимаю…    

— А вы читали его «Обломова»? — спросила  Зина. — Там он против крепостного права!    

— Верно… Но ведь и я же против крепостного права! Так и  про меня кричать?    

— Попросите его, чтоб он замолчал! Ради бога! —  шепнула Марфуша Зине.    

Зина удивленно поглядела на наивную, робкую девочку. Глаза  провинциалки беспокойно бегали по ландо, с лица на лицо, светились нехорошим  чувством и, казалось, искали, на кого бы излить свою ненависть и презрение.  Губы ее дрожали от гнева.    

— Неприлично, Марфуша! — шепнула Зина. — У  вас слезы!    

— Говорят также, что он имел большое влияние на  развитие нашего общества, — продолжал барон. — Откуда это видно? Не  вижу этого влияния, грешный человек. На меня, по крайней мере, он не имел ни  малейшего влияния.    

Ландо остановилось возле подъезда Брындиных.    

 В Москве на Трубной  площади    

     

Небольшая площадь близ Рождественского монастыря, которую  называют Трубной, или просто Трубой; по воскресеньям на ней бывает торг.  Копошатся, как раки в решете, сотни тулупов, бекеш, меховых картузов,  цилиндров. Слышно разноголосое пение птиц, напоминающее весну. Если светит  солнце и на небе нет облаков, то пение и запах сена чувствуются сильнее, и это  воспоминание о весне возбуждает мысль и уносит ее далеко-далеко. По одному краю  площадки тянется ряд возов. На возах не сено, не капуста, не бобы, а щеглы,  чижи, красавки, жаворонки, черные и серые дрозды, синицы, снегири. Всё это  прыгает в плохих, самоделковых клетках, поглядывает с завистью на свободных  воробьев и щебечет. Щеглы по пятаку, чижи подороже, остальная же птица имеет  самую неопределенную ценность.    

— Почем жаворонок?    

Продавец и сам не знает, какая цена его жаворонку. Он чешет  затылок и запрашивает сколько бог на душу положит — или рубль, или три копейки,  смотря по покупателю. Есть и дорогие птицы. На запачканной жердочке сидит  полинялый старик-дрозд с ощипанным хвостом. Он солиден, важен и неподвижен, как  отставной генерал. На свою неволю он давно уже махнул лапкой и на голубое небо  давно уже глядит равнодушно. Должно быть, за это свое равнодушие он и  почитается рассудительной птицей. Его нельзя продать дешевле как за сорок  копеек. Около птиц толкутся, шлепая по грязи, гимназисты, мастеровые, молодые  люди в модных пальто, любители в донельзя поношенных шапках, в подсученных, истрепанных,  точно мышами изъеденных брюках. Юнцам и мастеровым продают самок за самцов,  молодых за старых… Они мало смыслят в птицах. Зато любителя не обманешь.  Любитель издали видит и понимает птицу.    

— Положительности нет в этой птице, — говорит  любитель, засматривая чижу в рот и считая перья в его хвосте. — Он теперь  поет, это верно, но что ж из эстого? И я в компании запою. Нет, ты, брат, мне  без компании, брат, запой; запой в одиночку, ежели можешь… Ты подай мне того  вон, что сидит и молчит! Тихоню подай! Этот молчит, стало быть, себе на уме…    

Между возами с птицей попадаются возы и с другого рода  живностью. Тут вы видите зайцев, кроликов, ежей, морских свинок, хорьков. Сидит  заяц и с горя солому жует. Морские свинки дрожат от холода, а ежи с любопытством  посматривают из-под своих колючек на публику.    

— Я где-то читал, — говорит чиновник почтового  ведомства, в полинялом пальто, ни к кому не обращаясь и любовно поглядывая на  зайца, — я читал, что у какого-то ученого кошка, мышь, кобчик и воробей из  одной чашки ели.    

— Очень это возможно, господин. Потому кошка битая, и у  кобчика, небось, весь хвост повыдерган. Никакой учености тут нет, сударь. У  моего кума была кошка, которая, извините, огурцы ела. Недели две полосовал  кнутищем, покудова выучил. Заяц, ежели его бить, спички может зажигать. Чему вы  удивляетесь? Очень просто! Возьмет в рот спичку и — чирк! Животное то же, что и  человек. Человек от битья умней бывает, так и тварь.    

В толпе снуют чуйки с петухами и утками под мышкой. Птица  всё тощая, голодная. Из клеток высовывают свои некрасивые, облезлые головы  цыплята и клюют что-то в грязи. Мальчишки с голубями засматривают вам в лицо и  тщатся узнать в вас голубиного любителя.    

— Да-с! Говорить вам нечего! — кричит кто-то  сердито. — Вы посмотрите, а потом и говорите! Нешто это голубь? Это орел,  а не голубь!    

Высокий, тонкий человек с бачками и бритыми усами, по  наружности лакей, больной и пьяный, продает белую, как снег, болонку.  Старуха-болонка плачет.    

— Велела вот продать эту пакость, — говорит лакей,  презрительно усмехаясь. — Обанкрутилась на старости лет, есть нечего и  теперь вот собак да кошек продает. Плачет, целует их в поганые морды, а сама  продает от нужды. Ей-богу, факт! Купите, господа! На кофий деньги надобны.    

Но никто не смеется. Мальчишка стоит возле и, прищурив один  глаз, смотрит на него серьезно, с состраданием.    

Интереснее всего рыбный отдел. Душ десять мужиков сидят в  ряд. Перед каждым из них ведро, в ведрах же маленький кромешный ад. Там в  зеленоватой, мутной воде копошатся карасики, вьюнки, малявки, улитки,  лягушки-жерлянки, тритоны. Большие речные жуки с поломанными ногами шныряют по  маленькой поверхности, карабкаясь на карасей и перескакивая через лягушек.  Лягушки лезут на жуков, тритоны на лягушек. Живуча тварь! Темно-зеленые лини,  как более дорогая рыба, пользуются льготой: их держат в особой баночке, где  плавать нельзя, но всё же не так тесно…    

— Важная рыба карась! Держаный карась, ваше  высокоблагородие, чтоб он издох! Его хоть год держи в ведре, а он всё жив!  Неделя уж, как поймал я этих самых рыбов. Наловил я их, милостивый государь, в  Перерве и оттуда пешком. Караси по две копейки, вьюны по три, а малявки  гривенник за десяток, чтоб они издохли! Извольте малявок за пятак. Червячков не  прикажете ли?    

Продавец лезет в ведро и достает оттуда своими грубыми,  жесткими пальцами нежную малявку или карасика, величиной с ноготь. Около ведер  разложены лески, крючки, жерлицы, и отливают на солнце пунцовым огнем прудовые  червяки.    

Около возов с птицей и около ведер с рыбой ходит  старец-любитель в меховом картузе, железных очках и калошах, похожих на два  броненосца. Это, как его называют здесь, «тип». За душой у него ни копейки, но,  несмотря на это, он торгуется, волнуется, пристает к покупателям с советами. За  какой-нибудь час он успевает осмотреть всех зайцев, голубей и рыб, осмотреть до  тонкостей, определить всем, каждой из этих тварей породу, возраст и цену. Его,  как ребенка, интересуют щеглята, карасики и малявки. Заговорите с ним,  например, о дроздах, и чудак расскажет вам такое, чего вы не найдете ни в одной  книге. Расскажет вам с восхищением, страстно и вдобавок еще и в невежестве  упрекнет. Про щеглят и снегирей он готов говорить без конца, выпучив глаза и  сильно размахивая руками. Здесь на Трубе его можно встретить только в холодное  время, летом же он где-то за Москвой перепелов на дудочку ловит и рыбку удит.    

А вот и другой «тип», — очень высокий, очень худой  господин в темных очках, бритый, в фуражке с кокардой, похожий на подьячего  старого времени. Это любитель; он имеет немалый чин, служит учителем в гимназии,  и это известно завсегдатаям Трубы, и они относятся к нему с уважением,  встречают его поклонами и даже придумали для него особенный титул: «ваше  местоимение». Под Сухаревой он роется в книгах, а на Трубе ищет хороших  голубей.    

— Пожалуйте! — кричат его голубятники. —  Господин учитель, ваше местоимение, обратите ваше внимание на турманов! Ваше  местоимение!    

— Ваше местоимение! — кричат ему с разных сторон.    

— Ваше местоимение! — повторяет где-то на бульваре  мальчишка.    

А «его местоимение», очевидно, давно уже привыкший к этому  своему титулу, серьезный, строгий, берет в обе руки голубя и, подняв его выше  головы, начинает рассматривать и при этом хмурится и становится еще более  серьезным, как заговорщик.    

И Труба, этот небольшой кусочек Москвы, где животных любят  так нежно и где их так мучают, живет своей маленькой жизнью, шумит и волнуется,  и тем деловым и богомольным людям, которые проходят мимо по бульвару,  непонятно, зачем собралась эта толпа людей, эта пестрая смесь шапок, картузов и  цилиндров, о чем тут говорят, чем торгуют.    

 Новая болезнь и старое  средство    

     

Сечение по своим симптомам аналогично перемежающейся  лихорадке (febris intermittens). Перед сечением больной бледен от спазма  периферических сосудов. Зрачки его расширены. Нужно вообще заметить, что вид  начальства раздражает вазомоторный центр и nervus oculomotorius. Больной  чувствует озноб. Во время сечения мы замечаем повышение температуры и  гиперестезию кожи. После сечения больной чувствует жар. Он весь в поту.    

На основании этой аналогии я советую учащимся перед уходом в  училище принимать хинин.    

     

Толстый и тонкий    

     

На вокзале Николаевской железной дороги встретились два  приятеля: один толстый, другой тонкий. Толстый только что пообедал на вокзале,  и губы его, подернутые маслом, лоснились, как спелые вишни. Пахло от него  хересом и флер-д’оранжем. Тонкий же только что вышел из вагона и был навьючен  чемоданами, узлами и картонками. Пахло от него ветчиной и кофейной гущей. Из-за  его спины выглядывала худенькая женщина с длинным подбородком — его жена, и высокий  гимназист с прищуренным глазом — его сын.    

— Порфирий! — воскликнул толстый, увидев  тонкого. — Ты ли это? Голубчик мой! Сколько зим, сколько лет!    

— Батюшки! — изумился тонкий. — Миша! Друг  детства! Откуда ты взялся?    

Приятели троекратно облобызались и устремили друг на друга  глаза, полные слез. Оба были приятно ошеломлены.    

— Милый мой! — начал тонкий после  лобызания. — Вот не ожидал! Вот сюрприз! Ну, да погляди же на меня  хорошенько! Такой же красавец, как и был! Такой же душонок и щеголь! Ах ты,  господи! Ну, что же ты? Богат? Женат? Я уже женат, как видишь… Это вот моя  жена, Луиза, урожденная Ванценбах… лютеранка… А это сын мой, Нафанаил, ученик  III класса. Это, Нафаня, друг моего детства! В гимназии вместе учились!    

Нафанаил немного подумал и снял шапку.    

— В гимназии вместе учились! — продолжал  тонкий. — Помнишь, как тебя дразнили? Тебя дразнили Геростратом за то, что  ты казенную книжку папироской прожег, а меня Эфиальтом за то, что я ябедничать  любил. Хо-хо… Детьми были! Не бойся, Нафаня! Подойди к нему поближе… А это моя  жена, урожденная Ванценбах… лютеранка.    

Нафанаил немного подумал и спрятался за спину отца.    

— Ну, как живешь, друг? — спросил толстый,  восторженно глядя на друга. — Служишь где? Дослужился?    

— Служу, милый мой! Коллежским асессором уже второй год  и Станислава имею. Жалованье плохое… ну, да бог с ним! Жена уроки музыки дает,  я портсигары приватно из дерева делаю. Отличные портсигары! По рублю за штуку  продаю. Если кто берет десять штук и более, тому, понимаешь, уступка.  Пробавляемся кое-как. Служил, знаешь, в департаменте, а теперь сюда переведен  столоначальником по тому же ведомству… Здесь буду служить. Ну, а ты как?  Небось, уже статский? А?    

— Нет, милый мой, поднимай повыше, — сказал  толстый. — Я уже до тайного дослужился… Две звезды имею.    

Тонкий вдруг побледнел, окаменел, но скоро лицо его  искривилось во все стороны широчайшей улыбкой; казалось, что от лица и глаз его  посыпались искры. Сам он съежился, сгорбился, сузился… Его чемоданы, узлы и  картонки съежились, поморщились… Длинный подбородок жены стал еще длиннее;  Нафанаил вытянулся во фрунт и застегнул все пуговки своего мундира…    

— Я, ваше превосходительство… Очень приятно-с! Друг,  можно сказать, детства и вдруг вышли в такие вельможи-с! Хи-хи-с.    

— Ну, полно! — поморщился толстый. — Для чего  этот тон? Мы с тобой друзья детства — и к чему тут это чинопочитание!    

— Помилуйте… Что вы-с… — захихикал тонкий, еще более  съеживаясь. — Милостивое внимание вашего превосходительства… вроде как бы  живительной влаги… Это вот, ваше превосходительство, сын мой Нафанаил… жена  Луиза, лютеранка, некоторым образом…    

Толстый хотел было возразить что-то, но на лице у тонкого  было написано столько благоговения, сладости и почтительной кислоты, что  тайного советника стошнило. Он отвернулся от тонкого и подал ему на прощанье  руку.    

Тонкий пожал три пальца, поклонился всем туловищем и  захихикал, как китаец: «хи-хи-хи». Жена улыбнулась. Нафанаил шаркнул ногой и  уронил фуражку. Все трое были приятно ошеломлены.    

 Признательный немец    

     

Я знал одного признательного немца.    

Впервые встретил я его во Франкфурте-на-Майне. Он ходил по  Dummstrasse[73] и водил обезьянку. На лице  его были написаны голод, любовь к отечеству и покорность судьбе. Он жалобно  пел, а обезьянка плясала. Я сжалился над ними и дал им талер.    

— О, благодарю вас! — сказал мне немец, прижимая к  груди талер. — Благодарю! До могилы я не забуду вашего подаяния!    

Во второй раз встретил я этого немца во Франкфурте-на-Одере.  Он ходил по Eselstrasse[74] и  продавал жареные сосиски. Завидев меня, он прослезился, поднял глаза к небу и  сказал:    

— О, благодарю вас, мейн герр! Я никогда не забуду того  талера, которым вы спасли от голода меня и мою покойную обезьяну! Ваш талер  тогда дал нам комфорт!    

В третий раз встретил я его в России (in diesem Russland).  Здесь он преподавал русским детям древние языки, тригонометрию и теорию музыки.  В свободное от уроков время он искал себе место директора железной дороги.    

— О, я помню вас! — сказал он мне, пожимая мою  руку. — Все русские люди нехорошие люди, но вы исключение. Я не люблю  русских, но о вас и вашем талере буду помнить до могилы!    

Больше мы с ним не встречались.    

 Мои остроты и изречения    

     

Если я побил, положим, живущего со мной в одном квартале г.  Крокодилова в то время, когда он брал с моего домохозяина взятку, то не значит  ли это, что я побил его при исполнении им его служебных обязанностей?    

     

     

У мужика Петра было 5 гусей, 6 уток и 10 кур. На свои  именины он зарезал одного гуся и двух кур. Спрашивается, что у него осталось,  если известно, что во время обеда заходила к нему одна личность, и что это за  личность? Ответ: остались одни только перья.    

     

     

Принц Гамлет сказал: «Если обращаться с каждым по заслугам,  кто же избавится от пощечины?»[75] Неужели  это может относиться и к театральным рецензентам?    

     

     

В России больше охотнорядских мясников, чем мяса.    

     

     

Превышение власти и административный произвол дантиста  заключаются в вырывании здорового зуба рядом с больным. Это сказал один  околоточный, читая «Логику» Милля[76].    

     

     

Очковая змея — и либералка и в то же время  консервáторка. Либерализм ее заключается в ношении очков. Все же  остальные ее качества следует отнести к консерватизму.    

 Список экспонентов,  удостоенных чугунных медалей по русскому отделу на выставке в Амстердаме    

     

1) Нижегородская ярмарочная комиссия[77] и томская публика — за анонимные письма. 2)  Полковник Грачев в Симферополе — за бесподобное направление и сочинительство.[78] 3) Город Москва — за купца  Кукина.[79] 4) Уездный помпадур Шлитер  в Оренбурге — за приготовление и учет фальшивых векселей.[80] 5) Коллежские регистраторы в Петербурге — за  эластические спинные хребты. 6) Консисторские чиновники — за цыганскую совесть.  7) Администрация театра в Ростове-на-Дону — за отменное тупоумие, выразившееся  особенно рельефно в постановке живых картин в день тургеневских похорон.[81] 8) Управа в  Могилеве-на-Днестре — за подложные свидетельства.[82] 9) Русский целковый — за сжимаемость при  всех температурах. 10) Русские просители — за замазку. 11) Кондуктора К.-Х.-А.[83] и Донецкой каменноугольной  ж. д. — за зайцев. 12) Педагоги в Твери — за отменную нетенденциозность в  оценке таких плохих писателей, как какой-нибудь Тургенев. 13) Г-н Пчельников и  его фактотум[84] жидок Гершельман в  Московской дирекции театров — за распорядительность, тактичность вообще и за  циркуляр к балеринам в особенности. 14) Я — за то, что я    

Человек без селезенки.     

 Дочь Коммерции  советника    

     

     (Роман)     

Коммерции советник Механизмов имеет трех дочерей: Зину, Машу  и Сашу. За каждой из них положено в банк по сто тысяч приданого. Впрочем, не в  этом дело.    

Саша и Маша особенного из себя ничего не представляют. Они  отлично пляшут, вышивают, вспыхивают, мечтают, любят поручиков — и больше,  кажется, ничего; но зато старшая, Зина, принадлежит к числу редких, недюжинных  натур. Легче встретиться на жизненном пути с непьющим репортером, чем с этакой  натурой.    

Были именины Саши. Мы, соседи-помещики, нарядились в лучшие  одежды, запрягли лучших коней и поехали с поздравлениями в имение Механизмова.  Лет 20 тому назад на месте этого имения стоял кабак. Кабак рос, рос и вырос в  прекраснейшую ферму с садами, прудами, фонтанами и бульдогообразными лакеями.  Приехав и поздравив, мы тотчас же сели обедать. Подали суп жульен. Перед жульен  мы выпили по две рюмки и закусили.    

— Не выпить ли нам по третьей? — предложил  Механизмов. — Бог троицу любит и тово… трес хвациунт консылиум[85]… Латынь, братцы! Яшка,  подай-ка, свиная твоя морда, с того стола селедочку! Господа дворяне, ну-кася!  Без церемониев! Митрий Петрыч, же ву при але машер![86]    

— Ах, папа! — заметила Маша. — Зачем же ты  пристаешь? Ты точно купец Водянкин… с угощениями.    

— Знаю, что говорю! Твое дело — зась! Это я только при  гостях позволяю им на себя тыкать! — зашептал мне через стол  Механизмов. — Для цивилизации! А без гостей — ни-ни!    

— Неужели вы говорите всё это искренно? — спросила  она, почему-то млея от ужаса.    

— Я… не искренно?!.. Вам? Мне… Да клянусь вам, что…    

Она схватила меня за руку, нагнулась к моему лицу и,  задыхаясь, прошептала:    

— Будьте сегодня в десять часов вечера в мраморной  беседке… Умоляю вас! Я вам всё скажу! Всё!    

Прошептала и скрылась за дверью. Я замер…    

«Полюбила! — подумал я, заглядывая на себя в  зеркало. — Не устояла!»    

Я — к чему скромничать? — обаятельный мужчина. Рослый,  статный, с черной, как смоль, бородой… В голубых глазах и на смуглом лице  выражение пережитого страдания. В каждом жесте сквозит разочарованность. И,  кроме всего этого, я богат. (Состояние нажил я литературой.)    

В десятом часу я уже сидел в беседке и умирал от ожидания. В  моей голове и в груди шумела буря. В сладкой, мучительной истоме закрывал я  глаза и во мраке своих орбит видел Зину… Рядом с ней во мраке торчала почему-то  и одна ехидная картинка, виденная мной в каком-то журнале: высокая рожь,  дамская шляпка, зонт, палка, цилиндр… Да не осудит читатель меня за эту  картинку! Не у одного только меня такая клубничная душа. Я знаю одного поэта-лирика,  который облизывается и причмокивает губами всякий раз, когда к нему,  вдохновенному, является муза… Ежели поэт позволяет себе такие вольности, то  нам, прозаикам, и подавно простительно.    

Ровно в десять у дверей беседки показалась освещенная луной  Зина. Я подскочил к ней и схватил ее за руку.    

— Дорогая моя… — забормотал я. — Я люблю вас…  Люблю бешено, страстно!    

— Позвольте! — сказала она, садясь и медленно  поворачивая ко мне свое бледное лицо. — Отстраните (sic!) вашу руку!    

Это было сказано так торжественно, что быстро один за другим  повыскакивали из моей головы и цилиндр, и палка, и женская шляпка, и рожь…    

— Вы говорите, что вы меня любите… Вы тоже мне  нравитесь. Я могу выйти за вас замуж, но прежде всего я должна спасти вас,  несчастный. Вы на краю погибели. Ваши убеждения губят вас! Неужели, несчастный,  вы этого не видите? И неужели вы смеете думать, что я соединю свою судьбу с  человеком, у которого такие убеждения? Нет! Вы мне нравитесь, но я сумею  пересилить свое чувство. Спасайтесь же, пока не поздно! На первый раз хоть вот…  вот это прочтите! Прочтите и вы увидите, как вы заблуждаетесь!    

И она сунула в мою руку какую-то бумагу. Я зажег спичку и в  своей бедной руке увидел прошлогодний нумер «Гражданина». Минуту я сидел молча,  неподвижно, потом вскочил и схватил себя за голову.    

— Батюшки! — воскликнул я. — Одна во всем  Лохмотьевском уезде недюжинная натура, да и та… и та дура! Боже мой!    

Через десять минут я уже сидел в бричке и катил к себе  домой.    

 Опекун    

     

Я поборол свою робость и вошел в кабинет генерала Шмыгалова.  Генерал сидел у стола и раскладывал пасьянс «каприз де дам».    

— Что вам, милый мой? — спросил он меня ласково,  кивнув на кресло.    

— Я к вам, ваше —ство, по делу, — сказал я, садясь  и неизвестно для чего застегивая свой сюртук. — Я к вам по делу, имеющему  частный характер, не служебный. Я пришел просить у вас руки вашей племянницы  Варвары Максимовны.    

Генерал медленно повернул ко мне свое лицо, со вниманием  поглядел на меня и уронил на пол карты. Он долго шевелил губами и выговорил:    

— Вы… тово?.. Вы рехнулись, что ли? Вы рехнулись, я вас  спрашиваю? Вы… осмеливаетесь? — прошипел он, багровея. — Вы  осмеливаетесь, мальчишка, молокосос?! Осмеливаетесь шутить… милостисдарь…    

И, топнув ногою, Шмыгалов крикнул так громко, что даже  дрогнули стекла.    

— Встать!! Вы забываете, с кем вы говорите! Извольте-с  убираться и не показываться мне на глаза! Извольте выйти! Вон-с!    

— Но я хочу жениться, ваше превосходительство!    

— Можете жениться в другом месте, но не у меня! Вы еще  не доросли до моей племянницы, милостисдарь! Вы ей не пара! Ни ваше состояние,  ни ваше общественное положение не дают вам права предлагать мне такое…  предложение! С вашей стороны это дерзость! Прощаю вам, мальчишка, и прошу вас  больше меня не беспокоить!    

— Гм… Вы уже пятерых женихов спровадили таким образом…  Ну, шестого вам не удастся спровадить. Я знаю причину этих отказов. Вот что,  ваше превосходительство… Даю вам честное и благородное слово, что, женившись на  Варе, я не потребую от вас ни копейки из тех денег, которые вы растратили,  будучи Вариным опекуном. Даю честное слово!    

— Повторите, что вы сказали! — проговорил генерал  каким-то неестественно-трескучим голосом, нагнувшись и подбежав ко мне рысцой,  как раздразненный гусак. — Повтори! Повтори, негодяй!    

Я повторил. Генерал побагровел и забегал.    

— Этого еще недоставало! — задребезжал он, бегая и  поднимая вверх руки. — Недоставало еще, чтобы мои подчиненные наносили мне  страшные, несмываемые оскорбления в моем же доме! Боже мой, до чего я дожил!  Мне… дурно!    

— Но уверяю вас, ваше превосходительство! Не только не  потребую, но даже ни единым словом не намекну вам на то, что вы по слабости  характера растратили Варины деньги! И Варе прикажу молчать! Честное слово! Чего  же вы кипятитесь, комод ломаете? Не отдам под суд!    

— Какой-нибудь мальчишка, молокосос… нищий…  осмеливается говорить прямо в лицо такие мерзости! Извольте выйти, молодой  человек, и помните, что я этого никогда не забуду! Вы меня страшно оскорбили!  Впрочем… прощаю вам! Вы сказали эту дерзость по легкомыслию своему, по  глупости… Ах, не извольте трогать у меня на столе своими пальцами, чёрт вас  возьми! Не трогайте карт! Уходите, я занят!    

— Я ничего не трогаю! Что вы выдумываете? Я даю честное  слово, генерал! Даю слово, что даже не намекну! И Варе запрещу требовать с вас!  Что же вам еще нужно? Чудак вы, ей-богу… Растратили вы десять тысяч,  оставленные ее отцом… Ну что ж? Десять тысяч не велики деньги… Можно простить…    

— Я ничего не растрачивал… да-с! Я вам сейчас докажу!  Сейчас вот… Я докажу!    

Генерал дрожащими руками выдвинул из стола ящик, вынул оттуда  кипу каких-то бумаг и, красный как рак, начал перелистывать. Перелистывал он  долго, медленно и без цели. Бедняга был страшно взволнован и сконфужен. К его  счастью, в кабинет вошел лакей и доложил о поданном обеде.    

— Хорошо… После обеда я вам докажу! — забормотал  генерал, пряча бумаги. — Раз навсегда… во избежание сплетни… Дайте только  пообедать… увидите! Какой-нибудь, прости господи… молокосос, шаромыжка… молоко  на губах не обсохло… Идите обедать! Я после обеда… вам…    

Мы пошли обедать. Во время первого и второго блюда генерал  был сердит и нахмурен. Он с остервенением солил себе суп, рычал, как отдаленный  гром, и громко двигался на стуле.    

— Чего ты сегодня такой злой? — заметила ему  Варя. — Не нравишься ты мне, когда ты такой… право…    

— Как ты смеешь говорить, что я тебе не  нравлюсь! — окрысился на нее генерал.    

Во время третьего и последнего блюда Шмыгалов глубоко  вздохнул и замигал глазами. По лицу его разлилось выражение пришибленности,  забитости… Он стал казаться таким несчастным, обиженным! На лбу и на носу его  выступил крупный пот. После обеда генерал пригласил меня к себе в кабинет.    

— Голубчик мой! — начал он, не глядя на меня и  теребя в руках мою фалду. — Берите Варю, я согласен… Вы хороший, добрый  человек… Согласен… Благословляю вас… ее и тебя, мои ангелы… Ты меня извини, что  до обеда я бранил тебя здесь… сердился… Это ведь я любя… отечески… Но только  тово… я истратил не десять тысяч, а тово… шестнадцать… Я и те, что тетка  Наталья ей оставила, ухнул… проиграл… Давай на радостях… шампанского стебанем… Простил?    

И генерал уставил на меня свои серые, готовые заплакать и в  то же время ликующие глаза. Я простил ему еще шесть тысяч и женился на Варе.    

Хорошие рассказы всегда оканчиваются свадьбой!    

 Знамение времени    

     

В гостиной со светло-голубыми обоями объяснялись в любви.    

Молодой человек приятной наружности стоял, преклонив одно  колено, перед молодой девушкой и клялся.    

— Жить я без вас не могу, моя дорогая! Клянусь  вам! — задыхался он. — С тех пор, как я увидел вас, я потерял покой!  Дорогая моя, скажите мне… скажите… Да или нет?    

Девушка открыла ротик, чтобы ответить, но в это время в  дверях показалась голова ее брата.    

— Лили, на минутку! — сказал брат.    

— Чего тебе? — спросила Лили, выйдя к брату.    

— Извини, моя дорогая, что я помешал вам, но… я брат, и  моя священная обязанность предостеречь тебя… Будь поосторожнее с этим  господином. Держи язык за зубами… Поберегись сказать что-нибудь лишнее.    

— Но он делает мне предложение!    

— Это твое дело… Объясняйся с ним, выходи за него  замуж, но ради бога будь осторожна… Я знаю этого субъекта… Большой руки подлец!  Сейчас же донесет, ежели что…    

— Merci, Макс… А я и не знала!    

Девушка воротилась в гостиную. Она ответила молодому  человеку «да», целовалась с ним, обнималась, клялась, но была осторожна:  говорила только о любви.    

 В почтовом отделении    

     

Хоронили мы как-то на днях молоденькую жену нашего старого  почтмейстера Сладкоперцева. Закопавши красавицу, мы, по обычаю дедов и отцов,  отправились в почтовое отделение «помянуть».    

Когда были поданы блины, старик-вдовец горько заплакал и  сказал:    

— Блины такие же румяненькие, как и покойница. Такие же  красавцы! Точь-в-точь!    

— Да, — согласились поминавшие, — она у вас  действительно была красавица… Женщина первый сорт!    

— Да-с… Все удивлялись, на нее глядючи… Но, господа,  любил я ее не за красоту и не за добрый нрав. Эти два качества присущественны  всей женской природе и встречаются довольно часто в подлунном мире. Я ее любил  за иное качество души. А именно-с: любил я ее, покойницу, дай бог ей царство  небесное, за то, что она, при бойкости и игривости своего характера, мужу  своему была верна. Она была верна мне, несмотря на то, что ей было только  двадцать, а мне скоро уж шестьдесят стукнет! Она была верна мне, старику!    

Дьякон, трапезовавший с нами, красноречивым мычанием и  кашлем выразил свое сомнение.    

— Вы не верите, стало быть? — обратился к нему  вдовец.    

— Не то что не верю, — смутился дьякон, — а  так… Молодые жены нынче уж слишком тово… рандеву, соус провансаль…    

— Вы сомневаетесь, а я вам докажу-с! Я в ней  поддерживал ее верность разными способами, так сказать, стратегического  свойства, вроде как бы фортификации. При моем поведении и хитром характере жена  моя не могла изменить мне ни в каком случае. Я хитрость употреблял для  охранения своего супружеского ложа. Слова такие знаю, вроде как бы пароль.  Скажу эти самые слова и — баста, могу спать в спокойствии насчет верности…    

— Какие же это слова?    

— Самые простые. Я распространял по городу нехороший  слух. Вам этот слух доподлинно известен. Я говорил всякому: «Жена моя Алена  находится в сожительстве с нашим полицеймейстером Иваном Алексеичем  Залихватским». Этих слов было достаточно. Ни один человек не осмеливался  ухаживать за Аленой, ибо боялся полицеймейстерского гнева. Как, бывало, увидят  ее, так и бегут прочь, чтоб Залихватский чего не подумал. Хе-хе-хе. Ведь с этим  усастым идолом свяжись, так потом не рад будешь, пять протоколов составит  насчет санитарного состояния. К примеру, увидит твою кошку на улице и составит  протокол, как будто это бродячий скот.    

— Так жена ваша, значит, не жила с Иваном Алексеичем? —  удивились мы протяжно.    

— Нет-с, это моя хитрость… Хе-хе… Что, ловко надувал я  вас, молодежь? То-то вот оно и есть.    

Прошло минуты три в молчании. Мы сидели и молчали, и нам  было обидно и совестно, что нас так хитро провел этот толстый красноносый  старик.    

— Ну, бог даст, в другой раз женишься! — проворчал  дьякон.    

 Юристка    

     

Дочь одного европейского министра юстиции, часто помогавшая  своему папá в составлении всевозможных законопроектов, говорила своему  отцу, будучи    

18 лет:  Запрети, папá, в своих законах этим  негодным женихам приставать к девушкам! Когда они понадобятся, им скажут!  Запрети также, кстати, молодым людям жениться ранее 35 лет. Ранние браки  отнимают у нас лучших кавалеров!    

20 лет:  Можно, пожалуй, папá, позволить  жениться и ранее 30 лет. Сделай уж им уступку! Так и быть…    

22 лет:  Ах да, кстати… Если увидишь министра  внутренних дел, то попроси его, чтобы он предписал губернаторам брать с каждого  холостяка штраф в размере 30—40 франков в год.    

25 лет:  Удивляюсь тебе, папá! Куда девался  твой административный гений? Ты словно не замечаешь, что вокруг тебя делается!  Как можно скорей проектируй штраф с холостяков в размере 1 500 франков с  каждого ежегодно! Надо же, наконец, принять меры!    

28 лет:  Ты, папá, просто глуп… Ну, можно ли  вести так дело? В уложении о наказаниях у тебя нет ни одной статьи против этих  негодных холостяков! Назначь ежегодно поголовный штраф по крайней мере в 10 000  франков! К этому штрафу прибавь месяца 2 тюремного заключения с лишением  некоторых особенных прав и преимуществ, и ты скоро не увидишь в нашем  государстве ни одной засидевшейся девушки!    

30 лет:  Сто тысяч франков! Наконец двести тысяч!  Скорее! Год тюремного заключения… 30 горячих! А если вам не будут повиноваться,  никто не помешает вам потребовать роту солдат! Скоррее… вварвар!!    

35 лет:  Смертная казнь через расстреляние! Умоляю,  отец! Неужели ты не видишь, что я… готова повыцарапать всем глаза? Смертная  казнь… Нет… пожизненное одиночное тюремное заключение! Это посильней будет! Да  пиши же поскорей…    

40 лет:  Папочка… милый… ангел… Сходи к министру  финансов и попроси его ассигновать сумму для выдачи ежегодных премий  холостякам, намеревающимся жениться… Сходи, милый! Будь так добр! И запрети  кстати молодым людям жениться на девушках, не достигших 35—40-летнего возраста…  Папочка, голубчик!    

 Из дневника одной  девицы    

     

13-го октября.  Наконец-то и на моей улице праздник!  Гляжу и не верю своим глазам. Перед моими окнами взад и вперед ходит высокий,  статный брюнет с глубокими черными глазами. Усы — прелесть! Ходит уже пятый  день, от раннего утра до поздней ночи, и всё на наши окна смотрит. Делаю вид,  что не обращаю внимания.    

15-го.  Сегодня с самого утра проливной дождь, а он,  бедняжка, ходит. В награду сделала ему глазки и послала воздушный поцелуй.  Ответил обворожительной улыбкой. Кто он? Сестра Варя говорит, что он в нее  влюблен и что ради нее мокнет на дожде. Как она неразвита! Ну, может ли брюнет  любить брюнетку? Мама велела нам получше одеваться и сидеть у окон. «Может  быть, он жулик какой-нибудь, а может быть, и порядочный господин», —  сказала она. Жулик… quel…[87] Глупы  вы, мамаша!    

16-го.  Варя говорит, что я заела ее жизнь. Виновата  я, что он  любит меня, а не ее! Нечаянно уронила ему на тротуар  записочку. О, коварщик! Написал у себя мелом на рукаве: «После». А потом ходил,  ходил и написал на воротах vis-à-vis: «Я не прочь, только после».  Написал мелом и быстро стер. Отчего у меня сердце так бьется?    

17-го.  Варя ударила меня локтем в грудь. Подлая,  мерзкая завистница! Сегодня он остановил городового и долго говорил ему что-то,  показывая на наши окна. Интригу затевает! Подкупает, должно быть… Тираны и  деспоты вы, мужчины, но как вы хитры и прекрасны!    

18-го.  Сегодня, после долгого отсутствия, приехал  ночью брат Сережа. Не успел он лечь в постель, как его потребовали в квартал.    

19-го.  Гадина! Мерзость! Оказывается, что он   все эти двенадцать дней выслеживал брата Сережу, который растратил чьи-то  деньги и скрылся.    

Сегодня он написал на воротах: «Я свободен и могу». Скотина…  Показала ему язык.    

 В море    

     

     (Рассказ матроса)     

Видны были только тускнеющие огни оставленной гавани да  черное, как тушь, небо. Дул холодный, сырой ветер. Мы чувствовали над собой  тяжелые тучи, чувствовали их желание разразиться дождем, и нам было душно,  несмотря на ветер и холод.    

Мы, матросы, столпившись у себя в кубрике, бросали жеребий.  Раздавался громкий, пьяный смех нашей братии, слышались прибаутки, кто-то для  потехи пел петухом.    

Мелкая дрожь пробегала у меня от затылка до самых пят, точно  в моем затылке была дыра, из которой сыпалась вниз по голому телу мелкая  холодная дробь. Дрожал я и от холода и от других причин, о которых хочу здесь  рассказать.    

Человек, по моему мнению, вообще гадок, а матрос,  признаться, бывает иногда гаже всего на свете, гаже самого скверного животного,  которое все-таки имеет оправдание, так как подчиняется инстинкту. Может быть, я  и ошибаюсь, так как жизни не знаю, но мне кажется, все-таки у матроса больше  поводов ненавидеть и бранить себя, чем у кого-либо другого. Человеку, который  каждую минуту может сорваться с мачты, скрыться навсегда под волной, который  знает бога, только когда утопает или летит вниз головой, нет нужды ни до чего,  и ничего ему на суше не жаль. Мы пьем много водки, мы развратничаем, потому что  не знаем, кому и для чего нужна в море добродетель.    

Но буду, однако, продолжать.    

Мы бросали жеребий. Нас всех, не занятых, отбывших свою  вахту, было двадцать два. Из этого числа только двоим могло выпасть на долю  счастье насладиться редким спектаклем. Дело в том, что «каюта для новобрачных»,  которая была у нас на пароходе, в описываемую ночь имела пассажиров, а в стенах  этой каюты было только два отверстия, которыми мы могли распорядиться. Одно  отверстие выпилил я сам тонкой пилкой, пробуравив предварительно стену  штопором, другое же вырезал ножом один мой товарищ, и оба мы работали больше  недели.    

— Одно отверстие досталось тебе!    

— Кому?    

Указали на меня.    

— Другое кому?    

— Твоему отцу!    

Мой отец, старый, горбатый матрос, с лицом, похожим на  печеное яблоко, подошел ко мне и хлопнул меня по плечу.    

— Сегодня, мальчишка, мы с тобой счастливы, —  сказал он мне. — Слышишь, мальчишка? Счастье в одно время выпало тебе и  мне. Это что-нибудь да значит.    

Он нетерпеливо спросил, который час. Было только  одиннадцать.    

Я вышел из кубрика, закурил трубку и стал глядеть на море.  Было темно, но, надо полагать, и в глазах моих отражалось то, что происходило в  душе, так как на черном фоне ночи я различал образы, я видел то, чего так  недоставало в моей тогда еще молодой, но уже сгубленной жизни…    

В двенадцать я прошелся мимо общей каюты и заглянул в дверь.  Новобрачный, молодой пастор с красивой белокурой головой, сидел за столом и  держал в руках Евангелие. Он объяснял что-то высокой, худой англичанке.  Новобрачная, молодая, стройная, очень красивая, сидела рядом с мужем и не  отрывала своих голубых глаз от его белокурой головы. По каюте из угла в угол  ходил банкир, высокий, полный старик-англичанин с рыжим отталкивающим лицом.  Это был муж пожилой дамы, с которой беседовал новобрачный.    

«Пасторы имеют привычку беседовать по целым часам! —  подумал я. — Он не кончит до утра!»    

В час подошел ко мне отец и, дернув меня за рукав, сказал:    

— Пора! Они вышли из общей каюты.    

Я мигом слетел вниз по крутой лестнице и направился к  знакомой стене. Между этой стеной и стеной корабля был промежуток, полный сажи,  воды, крыс. Скоро я услышал тяжелые шаги старика-отца. Он спотыкался о кули,  ящики с керосином и бранился.    

Я нащупал свое отверстие и вынул из него четырехугольный  кусок дерева, который я так долго выпиливал. И я увидел тонкую, прозрачную  кисею, сквозь которую пробивался ко мне мягкий, розовый свет. И вместе со  светом до моего горячего лица коснулся удушающий, в высшей степени приятный  запах; это был, должно быть, запах аристократической спальной. Чтобы увидеть  спальную, нужно было раздвинуть кисею двумя пальцами, что я и поспешил сделать.    

Я увидел бронзу, бархат, кружева. И всё было залито розовым  светом. В полутора саженях от моего лица стояла кровать.    

— Пусти меня к твоему отверстию, — сказал отец.  нетерпеливо толкая меня в бок. — В твое лучше видно!    

Я молчал.    

— У тебя, мальчишка, глаза сильнее моих, и для тебя  решительно всё равно, глядеть издали или вблизи!    

— Тише! — сказал я. — Не шуми, нас могут  услышать!    

Новобрачная сидела на краю кровати, свесив свои маленькие  ноги на мех. Она глядела в землю. Перед ней стоял ее муж, молодой пастор. Он  говорил ей что-то, а что именно — не знаю. Шум парохода мешал мне слышать.  Пастор говорил горячо, жестикулируя, сверкая глазами. Она слушала и  отрицательно качала головой…    

— Чёррт, меня укусила крыса! — проворчал отец.    

Я плотнее прижал грудь к стене, как бы боясь, чтобы не  выскочило сердце. Голова моя горела.    

Говорили новобрачные долго. Пастор, наконец, опустился на  колени и, протягивая к ней руки, стал ее умолять. Она отрицательно покачала  головой. Тогда он вскочил и заходил по каюте. По выражению его лица и по  движению рук я догадался, что он угрожал.    

Его молодая жена поднялась, медленно пошла к стене, где я  стоял, и остановилась у самого моего отверстия. Она стояла неподвижно и думала,  а я пожирал глазами ее лицо. Мне казалось, что она страдает, что она борется с  собой, колеблется, и в то же время черты ее выражали гнев. Я ничего не понимал.    

Вероятно, минут пять мы простояли так лицом к лицу, потом  она отошла и, остановившись среди каюты, кивнула своему пастору — в знак  согласия, должно быть. Тот радостно улыбнулся, поцеловал у нее руку и вышел из  спальной.    

Через три минуты дверь отворилась и в спальную вошел пастор,  а вслед за ним высокий, полный англичанин, о котором я говорил выше. Англичанин  подошел к кровати и спросил о чем-то у красавицы. Та, бледная, не глядя на  него, утвердительно кивнула головой.    

Англичанин-банкир вынул из кармана какую-то пачку, быть  может, пачку банковых билетов, и подал пастору. Тот осмотрел, сосчитал и с  поклоном вышел. Старик-англичанин запер за ним дверь…    

Я отскочил от стены, как ужаленный. Я испугался. Мне  показалось, что ветер разорвал наш пароход на части, что мы идем ко дну.    

Старик-отец, этот пьяный, развратный человек, взял меня за  руку и сказал:    

— Выйдем отсюда! Ты не должен этого видеть! Ты еще  мальчик…    

Он едва стоял на ногах. Я вынес его по крутой, извилистой  лестнице наверх, где уже шел настоящий осенний дождь…    

 Начальник станции    

     

Начальника станции «Дребезги» зовут Степаном Степанычем, а  фамилия его Шептунов. С ним в минувшее лето случился маленький скандал. Этот  скандал, несмотря на свою видимую ничтожность, обошелся ему очень дорого.  Благодаря ему он потерял свою новую форменную фуражку и веру в человечество.    

Летом поезд № 8 проходил через его станцию в 2 часа 40 минут  ночи. Время самое неудобное. Вместо того, чтобы спать, Степан Степаныч должен  был гулять по платформе и торчать около телеграфистки почти до утра.    

Его помощник, Алеутов, каждое лето ездил куда-то жениться, и  бедному Шептунову одному приходилось дежурить. Большое свинство со стороны  судьбы! Впрочем, он скучал не каждую ночь. Иногда ночью приходила к нему на  станцию из соседнего княжеского имения жена управляющего Назара Кузьмича  Куцапетова, Марья Ильинична. Дама эта была не особенно молода, не особенно  красива, но, господа, в темноте и столб за городового примешь, да, кстати  сказать, скука такая же не тетка, как и голод: всё сойдет! Когда Куцапетова  приходила на станцию, Шептунов брал ее обыкновенно под руку, спускался с нею  вниз с платформы и шел к товарным вагонам. Там, у вагонов, в ожидании поезда №  8, он начинал свои клятвы и продолжал их вплоть до свистка.    

Так в одну прекрасную ночь стоял он с Марьей Ильиничной у  вагонов и ожидал поезд. По безоблачному небу тихо, чуть заметно плыла луна. Она  заливала своим светом станцию, поле, необозримую даль… Кругом было тихо,  спокойно… Шептунов держал Марью Ильиничну за талию и молчал. Она тоже молчала.  Оба были в каком-то сладостном, тихом, как лунный свет, забытьи…    

— Какая чудная погода! — изредка вздыхал  Шептунов. — Ты не озябла?    

Вместо ответа она теснее и теснее прижималась к его  форменному сюртуку.    

В 2 часа 20 минут начальник станции поглядел на часы и  сказал:    

— Скоро поезд придет… Давай, Маша, глядеть на путь… Кто  из нас первый увидит огни поезда, тот, значит, дольше любить будет… Давай  глядеть…    

Они вперили свой взгляд в глубокую даль. Кое-где на  бесконечном пути ласково мигали огоньки. Поезда не было еще видно… Вглядываясь  в даль, Шептунов увидел нечто другое… Он увидел две длинные тени, шагавшие  через шпалы… Тени двигались прямо к нему и делались всё больше и шире… Одна  тень, по-видимому, исходила от человеческой фигуры, другая — от длинной палки,  которую держала фигура…    

Тень приближалась. Скоро послышалось, что насвистывали из  «Мадам Анго».    

— Не ходить по рельсам! Запрещено… — крикнул  Шептунов. — Долой с рельсов!    

— Не распоряжайся, сволочь! — послышался ответ.    

Обруганный Шептунов рванулся вперед, но в это время Марья  Ильинична ухватилась за его фалды.    

— Ради бога, Степа! — зашептала она. — Это  мой муж! Назарка!    

Не успела она это сказать, как Куцапетов стоял уже перед  оскорбленным начальником станции. Оскорбленный Шептунов вскрикнул, ударился  головой о что-то железное и нырнул под вагон. Выползши на животе из-под вагона,  он побежал по полотну. Прыгая через шпалы, спотыкаясь о рельсы, он, как  сумасшедший, как собака, которой привязали к хвосту колючую палку, полетел к  водокачалке…    

«Какая у него, однако… палка!» — думал он, улепетывая.    

Добежав до водокачалки, он остановился, чтобы перевести дух,  но в это время послышались шаги. Оглянулся он и увидел сзади себя быстро  двигавшуюся тень человека с тенью палки. Объятый паническим страхом, он побежал  далее.    

— Погодите! Постойте! — услышал он за собой голос  Куцапетова. — Стойте! Берегитесь! Поезд!    

Шептунов поглядел вперед и увидел перед собой поезд с парой  страшных, огненных глаз… Волосы его стали дыбом… Сердце застучало и вдруг  замерло… Он собрал все свои силы и прыгнул, куда глаза глядят… Секунды четыре  он летел в воздухе, потом упал на что-то твердое и покатое и покатился вниз,  цепляясь за репейник.    

«Насыпь, — подумал он. — Ну, это ничего. Лучше с  насыпи скатиться, чем дворянину принять побои от хама».    

Через минуту возле его правого уха ступил в лужу большой,  тяжеловесный сапог. По спине у него заходили ощупывающие руки…    

— Это вы? — услышал он голос Куцапетова. —  Вы, Степан Степаныч?    

— Пощадите! — простонал Шептунов.    

— Что с вами, ангел мой? Чего вы испужались? Это я,  Куцапетов! Неужели не узнали? Я бежал за вами, бежал… Кричал, кричал… Чуть было  под поезд не попали, ангел мой… Маша, как увидела, что вы побегли, тоже  испужалась и на платформе теперь без чувств лежит… Вы, может быть, испужались,  что я вас сволочью назвал? Вы не обижайтесь… Я вас за стрелочника принял…    

— Ах, не издевайтесь… Если мстить, то мстите поскорей…  Я в ваших руках… — простонал Шептунов. — Бейте… увечьте…    

— Гм… Что с вами, батюшка? Ведь я к вам по делу шел,  благодетель! Я и бежал за вами, чтобы о деле поговорить…    

Куцапетов помолчал и продолжал:    

— Дело важное-с… Маша моя говорила мне, что вы из-за  удовольствия изволите с ней путаться. Я касательно этого ничего-с, потому что  мне от Марьи Ильинишны приходится в общем сюжете кукиш с маслом, но ежели  рассуждать по справедливости, то соблаговолите со мной договор сделать, потому  что я муж, глава все-таки… по писанию. Князь Михайла Дмитрич, когда с ней  путались, мне в месяц две четвертные выдавали. А вы сколько пожалуете? Уговор  лучше денег. Да вы встаньте-с…    

Шептунов поднялся. Чувствуя себя поломанным, исковерканным,  он поплелся к насыпи…    

— Сколько вы пожалуете? — продолжал  Куцапетов. — С вас я четвертную возьму… И потом-с, хотел попросить у вас,  нет ли у вас местечка моему племяннику…    

Шептунов, ничего не слыша и не видя, кое-как доплелся до  станции и повалился в постель. Проснувшись на другой день, он не нашел своей  форменной фуражки и одного погона.    

Ему и до сих пор совестно.    

 Клевета    

     

Учитель чистописания Сергей Капитоныч Ахинеев выдавал свою  дочку Наталью за учителя истории и географии Ивана Петровича Лошадиных.  Свадебное веселье текло как по маслу. В зале пели, играли, плясали. По  комнатам, как угорелые, сновали взад и вперед взятые напрокат из клуба лакеи в  черных фраках и белых запачканных галстуках. Стоял шум и говор. Учитель  математики Тарантулов, француз Падекуа и младший ревизор контрольной палаты  Егор Венедиктыч Мзда, сидя рядом на диване, спеша и перебивая друг друга,  рассказывали гостям случаи погребения заживо и высказывали свое мнение о  спиритизме. Все трое не верили в спиритизм, но допускали, что на этом свете  есть много такого, чего никогда не постигнет ум человеческий. В другой комнате  учитель словесности Додонский объяснял гостям случаи, когда часовой имеет право  стрелять в проходящих. Разговоры были, как видите, страшные, но весьма  приятные. В окна со двора засматривали люди, по своему социальному положению не  имевшие права войти внутрь.    

Ровно в полночь хозяин Ахинеев прошел в кухню поглядеть, всё  ли готово к ужину. В кухне от пола до потолка стоял дым, состоявший из гусиных,  утиных и многих других запахов. На двух столах были разложены и расставлены в  художественном беспорядке атрибуты закусок и выпивок. Около столов суетилась  кухарка Марфа, красная баба с двойным перетянутым животом.    

— Покажи-ка мне, матушка, осетра! — сказал  Ахинеев, потирая руки и облизываясь. — Запах-то какой, миазма какая! Так  бы и съел всю кухню! Ну-кася, покажи осетра!    

Марфа подошла к одной из скамей и осторожно приподняла  засаленный газетный лист. Под этим листом, на огромнейшем блюде, покоился  большой заливной осетр, пестревший каперсами, оливками и морковкой. Ахинеев  поглядел на осетра и ахнул. Лицо его просияло, глаза подкатились. Он нагнулся и  издал губами звук неподмазанного колеса. Постояв немного, он щелкнул от  удовольствия пальцами и еще раз чмокнул губами.    

— Ба! Звук горячего поцелуя… Ты с кем это здесь  целуешься, Марфуша? — послышался голос из соседней комнаты, и в дверях  показалась стриженая голова помощника классных наставников, Ванькина. — С  кем это ты? А-а-а… очень приятно! С Сергей Капитонычем! Хорош дед, нечего  сказать! С женским полонезом тет-а-тет!    

— Я вовсе не целуюсь, — сконфузился  Ахинеев, — кто это тебе, дураку, сказал? Это я тово… губами чмокнул в  отношении… в рассуждении удовольствия… При виде рыбы…    

— Рассказывай!    

Голова Ванькина широко улыбнулась и скрылась за дверью.  Ахинеев покраснел.    

«Чёрт знает что! — подумал он. — Пойдет теперь,  мерзавец, и насплетничает. На весь город осрамит, скотина…»    

Ахинеев робко вошел в залу и искоса поглядел в сторону: где  Ванькин? Ванькин стоял около фортепиано и, ухарски изогнувшись, шептал что-то  смеявшейся свояченице инспектора.    

«Это про меня! — подумал Ахинеев. — Про меня, чтоб  его разорвало! А та и верит… и верит! Смеется! Боже ты мой! Нет, так нельзя  оставить… нет… Нужно будет сделать, чтоб ему не поверили… Поговорю со всеми с  ними, и он же у меня в дураках-сплетниках останется».    

Ахинеев почесался и, не переставая конфузиться, подошел к  Падекуа.    

— Сейчас я в кухне был и насчет ужина  распоряжался, — сказал он французу. — Вы, я знаю, рыбу любите, а у  меня, батенька, осетр, вво! В два аршина! Хе-хе-хе… Да, кстати… чуть было не  забыл… В кухне-то сейчас, с осетром с этим — сущий анекдот! Вхожу я сейчас в  кухню и хочу кушанья оглядеть… Гляжу на осетра и от удовольствия… от  пикантности губами чмок! А в это время вдруг дурак этот Ванькин входит и говорит…  ха-ха-ха… и говорит: «А-а-а… вы целуетесь здесь?» С Марфой-то, с кухаркой!  Выдумал же, глупый человек! У бабы ни рожи, ни кожи, на всех зверей похожа, а  он… целоваться! Чудак!    

— Кто чудак? — спросил подошедший Тарантулов.    

— Да вон тот. Ванькин! Вхожу, это, я в кухню… И он  рассказал про Ванькина.    

— Насмешил, чудак! А по-моему, приятней с барбосом  целоваться, чем с Марфой. — прибавил Ахинеев, оглянулся и увидел сзади  себя Мзду.    

— Мы насчет Ванькина, — сказал он ему. —  Чудачина! Входит, это, в кухню, увидел меня рядом с Марфой да и давай штуки  разные выдумывать. «Чего, говорит, вы целуетесь?» Спьяна-то ему примерещилось.  А я, говорю, скорей с индюком поцелуюсь, чем с Марфой. Да у меня и жена есть,  говорю, дурак ты этакий. Насмешил!    

— Кто вас насмешил? — спросил подошедший к  Ахинееву отец-законоучитель.    

— Ванькин. Стою я, знаете, в кухне и на осетра гляжу…    

И так далее. Через какие-нибудь полчаса уже все гости знали  про историю с осетром и Ванькиным.    

«Пусть теперь им рассказывает! — думал Ахинеев, потирая  руки. — Пусть! Он начнет рассказывать, а ему сейчас: „Полно тебе, дурак,  чепуху городить! Нам всё известно!“    

И Ахинеев до того успокоился, что выпил от радости лишних  четыре рюмки. Проводив после ужина молодых в спальню, он отправился к себе и  уснул, как ни в чем не повинный ребенок, а на другой день он уже не помнил  истории с осетром. Но, увы! Человек предполагает, а бог располагает. Злой язык  сделал свое злое дело, и не помогла Ахинееву его хитрость! Ровно через неделю,  а именно в среду после третьего урока, когда Ахинеев стоял среди учительской и  толковал о порочных наклонностях ученика Высекина, к нему подошел директор и  отозвал его в сторону.