1 2 3 4 5 6 7 8 
Я помню, как однажды, помню смутно, мне было годика четыре, это одно из моих первых воспоминаний, я стоял у грязного окна и смотрел во двор. Видел там колоду для рубки дров и почтовый ящик с красным флагом, то есть происходило все в доме тети Мабел, в деревне. Мы там жили после того, как сбежал мой отец. Мать нашла работу в «Булочной-пекарне Харкервиля» и вскоре мы вернулись в город. Мне тогда было чуть больше пяти. Мы жили в городе, когда я начал ходить в школу, это я знаю точно. Благодаря псу миссис Буковски: мимо этого гребаного людоеда мне приходилось ходить пять дней в неделю. Никогда не забуду эту тварь. Боксер с белым ухом. Он навсегда поселился в стране памяти, о которой упоминал мистер Шарптон.
    
Так вот, я смотрел в окно, а на верхней панели окна жужжали мухи, вы, конечно, знаете, как они жужжат. Звук мне не нравился, но достать их я не мог, даже свернутым в трубочку журналом, чтобы перебить или разогнать. И вместо этого я пальцем нарисовал на грязном стекле два треугольника, а потом круг, который соединил треугольники. Как только я это сделал, как только подушечка моего указательного пальца дорисовала круг, все мухи, четыре или пять, мертвыми попадали на подоконник. Большие, как фасолины, черные фасолины, которые вкусом напоминают солодку. Я поднял одну, пригляделся, не нашел ничего интересного, бросил на пол и продолжил смотреть в окно.
    
Что-то подобное и потом случалось время от времени, но не с какой-то целью, не потому, что я захотел, чтобы это произошло. Насколько я помню, впервые, до Шкипера, я использовал заложенную во мне силу против пса миссис Буковски. Она жила на углу нашей улицы, тогда мы арендовали дом на Дагуэй-авеню. Пес был жутко злой и опасный, и все дети Уэст-Сайда боялись этой твари с белым ухом. Мисс Буковски держала ее на веревке во дворе, и боксер обгавкивал каждого, кто проходил мимо. Не просто обгавкивал, как некоторые собаки, в его лае ясно слышалось: «Если б ты попал во двор или я оказался на улице, ходить тебе без яиц, козел». Однажды пес сорвался с веревки и покусал разносчика газет. Любую другую собаку за это усыпили, но сын миссис Буковски был начальником полиции и как-то все уладил.
    
Я ненавидел боксера так же, как ненавидел Шкипера. Полагаю, в определенном смысле он тоже был Шкипером. Мне приходилось проходить мимо дома миссис Буковски по пути в школу. Конечно, я мог обойти квартал с другой стороны, но тогда бы меня прозвали сосунком, да и дорога заняла куда больше времени. И всякий раз я ужасно боялся, что псина сорвется с веревки. Она так яростно гавкала, что пена летела во все стороны. Иногда боксер рвался к забору с такой силой, что у него подсекались лапы и он падал на землю. Кто-то находил это забавным, но только не я. Я боялся, что веревка (не цепь, а старая веревка) в один прекрасный день оборвется, боксер перепрыгнет через низкий забор из штакетника, который отделял двор миссис Буковски от Дагуэй-авеню, и вцепится мне в горло.
    
А потом однажды утром я проснулся с идеей. Готовой идеей. Я хочу сказать, мне ничего не пришлось додумывать. Я проснулся с ней, как нынче иной раз просыпаюсь со стоящим колом членом. Проснулся в субботу, очень рано, но солнце уже поднялось. В этот день я мог не появляться рядом с домом миссис Буковски, если бы не хотел, но как раз в эту субботу мне не терпелось пойти туда. Я скоренько вылез из постели. Оделся. Торопился потому, что боялся забыть идею. Мог забыть… как забываются сны, с которыми просыпаешься (или как опадает член, если переходить к реалиям жизни), но в тот момент все держал в голове, до мельчайших подробностей: слова, треугольники, завитки, особые круги, связывающие отдельные элементы воедино… два или три, частично накладывающиеся друг на друга, повышающие действенность.
    
Я проскочил через гостиную (мать спала, я слышал ее похрапывание, а розовая униформа, в которой она работала в булочной, висела на крючке в ванной) на кухню. Около телефона там висела грифельная доска, на которой мать записывала нужные ей телефоны и намеченные дела (конечно, не «ДОСКА ЗАКАЗОВ ДИНКИ», но нечто похожее). Я задержался на несколько секунд, чтобы взять кусок розового мела, который болтался на нитке. Сунул его в карман и вышел за дверь. Я помню то прекрасное утро, прохладное, но не холодное, небо такое синее, словно его только что вымыли дочиста. На улице не было ни души, сами знаете, по субботам, если есть такая возможность, люди любят поспать.
    
Собака миссис Буковски не спала. Черта с два. Этот пес честно исполнял свои обязанности. Увидел меня сквозь зазоры между штакетинами и рванулся к забору, натянул веревку до предела, а может и еще сильнее, словно какая-то часть его собачьего мозга знала, что сегодня — суббота, и мне делать тут нечего. Веревка потянула боксера назад, он чуть отбежал и вновь рванулся к забору, лая до хрипоты, нисколько не боясь, что ошейник задушит его, перетянув горло. Полагаю, миссис Буковски привыкла к этому лаю, может, он ей и нравился, но я никак не мог понять, почему это безобразие терпят соседи.
    
В тот день я не обращал на боксера ни малейшего внимания. Идея полностью захватила, я начисто забыл о своих страхах. Вытащил из кармана мел, опустился на одно колено. На секунду подумал, что «картинка» исчезла из головы, и запаниковал. Отчаяние и печаль пытались занять ее место, и я сказал себе: «Нет, Динки, нет, не допускай этого, борись. Пиши, что угодно, хотя бы „СОБАКУ МИССИС БУКОВСКИ — НА ХЕР“».
    
Но этого мне писать не пришлось. Я нарисовал «картинку», с которой проснулся. Думаю, это был символ действа, потому что он словно открыл шлюз плотины. Мою голову заполнили неведомые образы. Что радовало, и при этом пугало, очень уж их было много. Следующие пять минут я стоял на коленях, потел и, как безумный, рисовал на асфальте. Слова, которых никогда не слышал, знаки и орнаменты, которых никогда не видел, скорее всего, их никто не видел. Писал и рисовал, пока правый рукав до локтя не покрылся розовой пылью, а от куска мела матери не остался крошечный камешек, зажатый между моими большим и указательным пальцами. Пес миссис Буковски умер не сразу, как мухи. Все это время он яростно лаял и рвался с веревки, но я не обращал на него ни малейшего внимания. Словно находился в трансе. Мне не хватит миллиона лет, чтобы описать вам это состояние, но, готов спорить, именно в него впадали великие музыканты, Моцарт, там, или Эрик Клэптон, когда сочиняли свою музыку, именно это чувствовали живописцы, создавая свои лучшие творения. Если бы кто-то прошел мимо, я бы его просто не заметил. Черт, если бы боксер миссис Буковски сорвался бы с веревки, я бы, наверное, не прекратил своего занятия.
    
Это было предельно. У меня нет слов, чтобы выразить эту гребаную предельность.
    
Но никто не прошел мимо, лишь проехали несколько автомобилей и, возможно, кто-то из водителей и задался вопросом, а что это делает ребенок, что рисует на тротуаре. Боксер миссис Буковски продолжал лаять. Я понял, что должен усилить янтру, направить ее исключительно на эту собаку. Клички пса я не знал, поэтому оставшимся кусочком мела написал «БОКСЕР», обвел кружком, от кружка нарисовал стрелку ко всей «картинке». Меня пошатывало, болела голова, так обычно случалось со мной после очень трудной контрольной или если я слишком долго смотрел телевизор. Мне казалось, что я заболел, но при этом я предельно себя чувствовал.
    
Я смотрел на собаку, не менее живую, чем пятью минутами раньше, лающую, хрипящую от ярости, поднимающуюся от злобы на задние лапы, но уже не испытывал ни малейшего страха. Домой я возвращался с легким сердцем. В полной уверенности, что с боксером миссис Буковски покончено. Готов спорить, то же самое испытывает художник, зная, что нарисовал отличную картину, или хороший писатель, не сомневающийся, что только что законченная книга удалась. Когда все хорошо, думаю, ты это просто знаешь. Возникает полная гармония между тобой и твоим творением, и это ни с чем не сравнимые ощущения.
    
Тремя днями позже псина лежала в земле. Как это произошло, я узнал из самого достоверного источника информации по части злобных собак: от нашего почтальона. Звали его мистер Шермерхорн. Так вот, мистер Шермерхорн рассказал, что боксер миссис Буковски вдруг начал бегать вокруг дерева, к которому она его привязала, а когда веревка полностью обмоталась вокруг ствола, он (ха-ха), не сообразил, что теперь надо бежать в обратную сторону. Миссис Буковски ушла в магазин, так что ничем не смогла ему помочь. Вернувшись домой, она нашла пса задушенным у того самого дерева, к которому привязала его.
    
Мой рисунок оставался на асфальте целую неделю. Потом прошел сильный ливень и рисунок превратился в розовое пятно. Но до дождя он оставался очень четким. И пока сохранял четкость, на него никто не наступал. Я это видел собственными глазами. Дети, спешащие в школу, женщины, направляющиеся к торговому центру, мистер Шермерхорн, почтальон, все огибали его. Похоже, даже отдавая себе в этом отчета. И никто о моем рисунке не говорил, никто не спрашивал: «Что это за странное дерьмо на асфальте?» или «И как же это называется?» (Янтра, тупица). Они словно и не видели рисунка. Да только какая-то часть сознания их видела. Иначе чего им его обходить?
   
   
    
     
10
    
    
Всего этого я мистеру Шарптону говорит не стал, но рассказал о Шкипере. Решил, что ему можно доверять. Может, потому, что моя тайная сила знала: ему можно доверять, но думаю, дело не в этом. Все решило его прикосновение к моему плечу. Так мог прикоснуться только любящий отец. Нет, любящего отца у меня не было, но я могу представить себе, каким он должен быть.
    
Плюс, как он и говорил, даже если бы он был копом и арестовал меня, какие судья и присяжные не поверили бы, что Шкипер Браннигэн слетел с дороги из-за письма, которое я ему отослал? С учетом того, что в нем полно бессмысленных слов и непонятных символов, а написано оно парнем, который развозит пиццу и не смог сдать школьный экзамен по геометрии. Дважды.
    
После моего рассказа в салоне «мерседеса» надолго воцарилась тишина.
    
— Он этого заслужил, — нарушил молчание мистер Шарптон. — Ты это знаешь, не так ли?
    
Его слова стали последней соломинкой. Дамба рухнула и я разрыдался. Плакал минут пятнадцать, а то и больше. Мистер Шарптон обнял меня, прижал к груди, лацкан его пиджака промок насквозь. Если бы кто-то подъехал и увидел нас, точно решил бы, что мы — парочка геев, но кому охота сворачивать на стоянку у супермаркета после его закрытия? Так что мы сидели вдвоем, под желтым светом ртутных ламп, у площадки для тележек. «Не упрямься, тележка, — бывало говорил Паг, когда приходило время завозить тележки в здание супермаркета. — Ты же знаешь, что до утра „Супр Савр“ будет твоим новым домом». У нас это всегда вызывало смех.
    
Наконец, я смог перекрыть водяной кран. Мистер Шарптон протянул мне носовой платок, и я вытер глаза.
    
— Как вы узнали? — я не узнал свой осипший, дрожащий голос.
    
— Как только тебя засекли, провели рутинное детективное расследование.
    
— Да, но как меня засекли?
    
— У нас есть специальные люди, их не больше дюжины, которые отслеживают таких юношей и девушек, как ты, Динк. Они могут видеть, юношей и девушек с таким даром, как у тебя, Динк, точно так же, как спутники из космоса видят ракеты с ядерными боеголовками и атомные электростанции. Вы окутаны сиянием. Как мне говорил один из этих людей, желтым, — он покачал головой, чуть улыбнулся. — Очень хочется хоть раз в жизни такое увидеть. Или сделать то, что под силу тебе. Но, разумеется, мне также хочется, чтобы на один день, одного хватит, я смог рисовать, как Пикассо, или писать, как Фолкнер.
    
У меня отвисла челюсть.
    
— Это правда? Есть люди, которые могут видеть…
    
— Да. Они — наши ищейки. Колесят по стране, и другим странам, в поисках этого желтого сияния. Разыскивают спички, горящие в ночи. Вот тебя нашла одна молодая женщина, которая ехала по дороге 90 в Питтсбург, спешила на самолет, чтобы немного отдохнуть дома. Увидела тебя… или почувствовала, уж не знаю, как там у них происходит. Ищейки сами этого не знают, как ты не знаешь, что ты сделал со Шкипером. Ведь не знаешь?
    
— Что..?
    
Он поднял руку.
    
— Я говорил, что не все ответы тебе понравятся. В данной ситуации ты должен решать, исходя из того, что чувствуешь, а не знаешь, но кое-что сказать тебе я могу. Прежде всего, Динк, я работаю на организацию, которая называется «Трэн корпорейшн». Наша задача — избавлять мир от шкиперов браннигэнов, только тех, у кого сфера деятельности и возможности куда как шире, чем у твоего Шкипера. Штаб-квартира компании находится в Чикаго, тренировочный центр — в Пеории… там ты проведешь неделю, если согласишься на наше предложение.
    
Тогда я еще ничего не сказал, но уже знал, что соглашусь на его предложение. Соглашусь, чтобы он мне ни предложил.
    
— Ты — трэнни, мой юный друг. Лучше привыкай к этой мысли.
    
— Кто?
    
— Человек с характерными особенностями организма. В нашей организации есть люди, которые воспринимают твои возможности… то, что ты можешь сделать… как талант, способности, даже воздействие свыше, но они не правы. Талант и способности идут от характерных особенностей организма. Характерные особенности — основа, талант и способности — производные.
    
— Вам надо бы объяснить все проще. Не забывайте, я не смог закончить среднюю школу.
    
— Знаю, — кивнул он. — Мне также известно, что из школы ты ушел не потому, что глуп, а потому что не вписывался в общую схему. В определенном смысле, ты такой же, как все остальные трэнни, с которыми мне доводилось встречаться, — он рассмеялся, резковато, как смеются люди, которым в общем-то совсем и не весело. — Все двадцать один. А теперь слушай меня и не прикидывайся тупицей. Творческие способности — как кисть руки. Но на кисти много пальцев, не так ли?
    
— Ну, как минимум пять.
    
— Думай об этих пальцах, как о способностях. Творческий человек может писать, рисовать, высекать скульптуры, придумывать математические формулы; он или она могут танцевать, петь, играть на музыкальном инструменте. Все это пальцы, а творческое начало — кисть, которая дает им жизнь. И точно так же, как кисти практически все одинаковые, форма следует за функцией, все творческие люди тоже одинаковые, если говорить о том месте, где все пальцы соединяются.
    
— Трэны — это тоже кисть. Один ее палец называется предвидением, способностью видеть будущее. Другой — поствидением, способностью видеть прошлое. У нас есть человек, который знает, кто убил Джона Эф Кеннеди, и это не Ли Харви Освальд. На самом деле его убила женщина. Есть телепатия, пирокинез, телепортация и еще бог знает что. Мы, безусловно, многого не знаем. Это новый мир, и мы только начали исследовать первый континент. Но носители трэнов отличаются от творческих личностей одним очень важным аспектом: встречаются они гораздо реже. Расчеты психологов показывают, что на восемьсот человек приходится один, как они говорят, «одаренный». На нашему разумению, среди восьми миллионов людей только один обладает трэном.
    
У меня захватило дух: от мысли о том, что ты — единственный из целых восьми миллионов, захватит дух у кого угодно, так?
    
— Среди миллиарда обыкновенных людей можно найти только сто двадцать так называемых трэнни. Мы думаем, что во всем мире их не больше трех тысяч. Мы их находим, одного за другим. Это медленная работа. Потенциал распознавания наших поисковиков очень низкий, их у нас не больше дюжины, а подготовка каждого занимает много времени. Это тяжело, трудно… но приносит сказочное вознаграждение. Мы находим трэнни и они сразу начинают работать. Именно это и ждет тебя Динки: ты начнешь работать. Мы хотим помочь тебе развить свой талант, отточить его, использовать на благо человечества. Ты не сможешь видеться с прежними друзьями, мы выяснили, что прежние друзья — едва ли не главная опасность для обеспечения секретности, и ты не будешь получать много денег, во всяком случае, поначалу, но работа будет доставлять тебе безмерное удовлетворение, а то, что я собираюсь тебе предложить — всего лишь первая ступень очень высокой лестницы.
    
— Не забудьте про эти дополнительные льготы, — я сделал упор на последнем слове.
    
Он улыбнулся и хлопнул меня по плечу.
    
— Совершенно верно. Как можно забыть про знаменитые дополнительные льготы.
    
В тому времени меня охватило волнение. Сомнения еще не ушли, но уже начали таять.
    
— Так расскажите мне обо всем, — сердце у меня гулко билось, но не от страха. Теперь уже нет. — Сделайте мне предложение, от которого я не смогу отказаться.
    
Именно такое предложение я от него и услышал.
   
   
    
     
11
    
    
Тремя неделями позже я впервые в жизни летел на самолете… и как летел! Единственным пассажиром в салоне «Лир-35», слушая диск «Каунтинг кроуз» по квадра-системе, со стаканом «коки» в одной руке, наблюдая, как меняются показания высотомера, пока мы не поднялись на сорок две тысячи футов. На милю выше, чем летают обычные пассажирские лайнеры, сообщил мне пилот. И полет был гладким, как шелк той части трусиков, что обтягивает ягодицы девушки.
    
В Пеории я провел неделю, и соскучился по дому. Действительно, соскучился. Меня это страшно удивило. Пару раз сумел заснуть, только поплакав. Стыдно об этом упоминать, но раньше я говорил только правду, и не хочется начинать лгать или оставлять что-то за кадром.
    
По матери я скучал меньше всего. Мы не были близки, хоть и жили вдвоем, образное выражение «мы против всего остального мира» не имело к нам никакого отношения, и я не видел от матери ни любви, ни сочувствия. Она не била меня по голове и не прижигала подмышки сигаретами, но что из этого? Большое дело. У меня нет детей, я не могу этого утверждать, но мне представляется хорошим родителем не стать только потому, что ты чего-то не делаешь. Подруги всегда интересовали мать больше, чем я, а также ее еженедельные походы в салон красоты и бинго-клуб. Больше всего на свете ей хотелось выиграть двадцатизначный бинго и приехать домой в новеньком «монте-карло». Я не пытаюсь кого-то разжалобить. Просто рассказываю, как все было.
    
Мистер Шарптон позвонил матери и сказал, что я выбран для участия компьютерном проекте «Трэн корпорейшн», охватывающем потенциально способных подростков, которые не закончили среднюю школу и не получили диплома. «Легенда» эта был достаточно убедительной. Я едва успевал по математике, каменел на уроках языка и литературы, где ученикам приходилось что-то говорить, но всегда ладил со школьными компьютерами. Я не люблю хвалиться (и в школе никто об этом не знал), но составлять программы мог куда лучше мистера Джакобу и миссис Уилкоксен. Я не фанат компьютерных игр, по моему разумению, предназначены они исключительно для дебилов, но мог молотить по клавишам, как бешеный. Паг иной раз подходил и смотрел, как я набираю очки.
    
— Я не верю своим глазам, — как-то сказал он. — Компьютер у тебя в руках просто дымится.
    
Я пожал плечами.
    
— Любой дурак может снять шкурку с «яблока», — ответил я. — А вот, чтобы добраться до сердцевины, требуется мастерство.
    
Так что мать поверила (она могла бы задать еще несколько вопросов, узнай, что «Трэн корпорейшн» отправила меня в Иллинойс на реактивном самолете бизнес-класса, но она не узнала), и я по ней не скучал. Когда мне недоставало, так это Пага и Джона Кэссиди, еще одного моего друга из «Супр Сэвра». Джон играет на бас-гитаре в панк-группе, носит золотое кольцо в левой брови, в его коллекции собраны едва ли не все альбомы поп-музыки. Он плакал, когда Курт Кобейн отправился в мир иной. Не пытался этого скрыть или сослаться на аллергию. Так и сказал: «Мне грустно, потому что Курт умер». Джон — предельный парень.
    
И мне недоставало Харкервиля. Бред какой-то, но это так. В тренировочном центре в Пеории ты словно рождался заново, а этот процесс, как я понимаю, всегда мучительный.
    
Я думал, что смогу встретить других людей, таких же как я. Если б все происходило в книге или кино (или в одной из серий «Секретных материалов») я бы наверняка столкнулся с миниатюрной крошкой с аккуратными сисечками, которая могла взглядом закрывать дверь, но этого не случилось. Я уверен, в Пеории одновременно со мной находились и другие трэнни, но доктор Уэнтуорт и прочие специалисты принимали все меры к тому, чтобы наши пути не пересекались. Однажды я спросил, почему, но доктор очень ловко ушел от ответа. Вот тогда и пришло осознание, что не все люди, которые ходили в рубашках с логотипом «ТРЭНКОРП» на груди или носили в руках папки с надписью «ТрэнКорп» — мои друзья или хотят стать давно сбежавших от нас с матерью моим отцом.
    
И занималась эта корпорация убийством людей, к этому меня готовили. Сотрудники центра не говорили об этом, но никто и не пытался подсластить пилюлю. Мне лишь следовало помнить, что речь шла исключительно о ликвидации плохишей, диктаторов, шпионов, серийных убийц, и как говорил мистер Шарптон, на войне люди все время убивают друг друга. Плюс, никакого личного участия. Речь не шла о пистолете, ноже, гарроте. Кровь жертвы никогда бы не обагрила мне руки.
    
Как я вам уже известно из моего рассказа, больше я ни разу не видел мистера Шарптона, во всяком случае, пока, но за неделю пребывания в Пеории говорил с ним каждый день, и разговоры эти снимали боль, помогали свыкнуться с незнакомой обстановкой. Разговоры с ним успокаивали, умиротворяли, после них возникало ощущение, будто кто-то протер прохладной тряпкой горящий в лихорадке лоб. Он дал мне свой номер в тот вечер, когда мы сидели в его «мерседесе», и сказал, что я могу звонить в любое время. Даже в три часа ночи, если обуяет тоска. Однажды я так и поступил. Чуть не положил трубку на втором гудке, потому что люди могут говорить, звоните в любое время, хоть в три часа ночи, но не ждут, чтобы их слова воспринимали буквально. Трубку я не положил. Да, меня тянуло домой, но этим дело не ограничивалось. Тренировочный лагерь оказался не таким, как я ожидал, и мне хотелось сказать об этом мистеру Шарптону. Посмотреть, как он воспримет мои слова.
    
Он снял трубку после третьего звонка, голос, конечно, был сонным (не удивительно, правда?), но отнюдь не сердитым. Я рассказал, что со мной проделывают что-то странное. Например, этот эксперимент с пульсирующими огнями. Они сказали, что это тест на эпилепсию, но…
    
— Я заснул по его ходу, — сказал я, — а когда проснулся, у меня болела голова и думалось с трудом. И знаете, кем я себя в этот момент представлял? Картотекой, в которой кто-то пошуровал.
    
— Что тебя гнетет, Динк? — спросил мистер Шарптон.
    
— Я думаю, они меня загипнотизировали, — ответил я.
    
Последовала короткая пауза.
    
— Может, и загипнотизировали. Скорее всего.
    
— Но почему? Зачем? Я делаю все, что они мне говорят, зачем им понадобилось гипнотизировать меня?
    
— Я не знаю их порядков и процедур, но подозреваю, что они тебя программировали. Вводили большие объемы базовой информации на глубинные уровни сознания, чтобы она не мешала процессу мышления… может, по ходу подрегулировали уникальную особенность твоего организма. Тот же процесс, что и при программировании жесткого диска компьютера. Совершенно безопасный.
    
— Вы точно это знаете?
    
— Нет… как я уже и говорил, подготовка и тренировка — не по моей части. Но я кое-кому позвоню, и доктор Уэнтуорт поговорит с тобой. Может, даже извинится. Если дело только в этом, Динк, будь уверен, недоразумение будет улажено. Наши трэнни — штучный товар. Они встречаются слишком редко, чтобы их попусту расстраивать. Что-нибудь еще?
    
Я задумался и ответил, что нет. Поблагодарил его и положил трубку. С языка едва не сорвалось, что мне, я действительно так думал, дают психотропные средства… чтобы они сняли тоску по дому, но потом решил не грузить его еще и этим. Все-таки часы показывали три ночи, а если мне что-то и давали, то для моего же блага.
   
   
    
     
12
    
    
Доктор Уэнтуорт пришел ко мне на следующий день, в тренировочном лагере он был большой шишкой, и действительно извинился. Говорил со мной очень любезно, мило улыбался, но что-то в выражении его лица подсказало мне, что мистер Шарптон перезвонил ему через две минуты после разговора со мной и крепко взгрел.
    
Доктор Уэнтуорт повел меня на лужайку за основным зданием, ухоженную, зеленую, и извинился за то, что не полностью держал меня в курсе. Тест на эпилепсию на самом деле был тестом на эпилепсию (одновременно проводилось и трехмерное сканирование мозга), но, поскольку большинство субъектов по ходу впадали в гипнотический сон, они обычно пользовались этим обстоятельством для того, чтобы ввести некоторые «базовые инструкции». В моем случае речь шла об информации о компьютерных программах, которыми мне предстояло пользоваться в Коламбия-Сити. Доктор Уэнтуорт спросил, есть ли у меня еще вопросы. Я солгал, ответив, что нет.
    
Вам, возможно, мое поведение покажется странным, но это не так. Не забывайте, что я много лет проучился в школе, ушел лишь за три месяца до выпускного вечера. Мне встречались учителя, которых я любил, которых ненавидел, но ни одному я не доверял полностью. Я относился к тем ученикам, которые всегда сидят на галерке, если только учитель не рассаживает учеников в алфавитном порядке, и никогда не принимал участия в дискуссиях, которые проходили в классе. Обычно выдавливал из себя: «А?» — если ко мне обращались, но вытащить из меня ответ на вопрос не удалось бы и раскаленными клещами. Мистер Шарптон оказался единственным из встреченных мною людей, сумевшим проникнуть в мир, где я жил, а доктор Уэнтуорт, с его лысиной и остренькими глазками за маленькими стеклами очков без оправы не был мистером Шарптоном. Я скорее представил бы свиней, улетающих на зиму в южные края, чем себя, доверяющего самое сокровенное этого господину и плачущего у него на плече.
    
И потом, черт возьми, я не знал, о чем спрашивать. В принципе, в Пеории мне нравилось, меня вдохновляли открывающиеся перспективы: новая работа, новый дом, новый город. В Пеории ко мне все прекрасно относились. И кормили, что надо: мясные рулеты, жареная курица, молочные коктейли, все, что я любил. Ладно, к диагностическим тестам душа у меня не лежала, тем самым, которые проводят специальным датчиком-карандашом, подключенным к компьютеру, иногда я чувствовал себя отупевшим, словно мне что-то подсыпали в картофельное пюре (или перевозбужденным, случалось и такое), и еще дважды, как минимум меня погружали в гипнотический сон. Но что с того? Невелика беда в сравнении с маньяком, смеющимся и ревущим, как гоночная машина, который гоняется за тобой с тележкой для продуктов по автостоянке супермаркета.
   
   
    
     
13
    
    
Полагаю, я должен упомянуть еще об одном телефонном разговоре с мистером Шарптоном. За день до моего второго полета на самолете, на этот раз в Коламбия-Сити, где меня встретил мужчина с ключами от моего нового дома. К тому времени я уже знал об уборщиках, о денежном правиле (начинаешь неделю без единого цента — заканчиваешь неделю без единого цента) и кому звонить, если у меня возникнут проблемы (мелкие проблемы, потому что по крупным следовало звонить непосредственно мистеру Шарптону, который считался моим «смотрящим»). Меня снабдили картами, списком ресторанов, маршрутами к кино-комплексу и торговому центру. Я получил все, кроме самого важного.
    
— Мистер Шарптон, я не знаю, что делать, — звонил я ему из автомата около кафе. В моей комнате тоже был телефон, но я так нервничал, что не мог сидеть на одном месте, не то, чтобы лежать на кровати. Если они по-прежнему подсыпали мне что-то в еду, в тот день их дерьмо не срабатывало.
    
— Здесь я тебе помочь ничем не могу, Динк, — с ледяным спокойствием ответил он. — Очень сожалею, но не могу.
    
— Как это? Вы должны мне помочь! Вы завербовали меня, не так ли?
    
— Давай рассмотрим гипотетический случай. Допустим, я — президент щедро субсидируемого колледжа. Что такое щедро субсидируемый, ты знаешь?
    
— В котором денег куры не клюют. Я же не дурак, вы знаете.
    
— Знаю… извини. Итак, я, президент Шарптон, использую часть имеющихся в моем распоряжении средств, чтобы нанять известного писателя преподавателем литературы, а известного пианиста — музыки. Дает ли мне это право указывать писателю, что писать, а пианисту — что играть?
    
— Наверное, нет.
    
— Не наверное, а абсолютно. Но, допустим, такое право у меня бы появилось. Если я сказал бы писателю: «Напишите комедию о том, как Бетси Росс трахалась с Джорджем Вашингтоном». Как думаешь, он бы написал?
    
Я рассмеялся. Ничего не мог с собой поделать. Умел мистер Шарптон поднимать настроение.
    
— Возможно. Особенно, если бы вы пообещали ему премию.
    
— Знаешь, даже если бы он решил сделать приятное президенту колледжа и написал бы эту книгу, скорее всего, получилась бы она очень плохой. Потому что люди творческие далеко не всегда управляют своим талантом. А когда создают лучшие свои творения, вообще не управляют. Просто следуют за ним, закрыв глаза, с криком: «Да-е-е-е-шь!»
    
— Но какое отношение имеет все это ко мне? Послушайте, мистер Шарптон, я пытаюсь представить себе, что буду делать в Коламбия-Сити, и вижу пустоту. Вы говорили, помогать людям. Улучшать мир. Избавляться от шкиперов браннигэнов. Все это прекрасно, да только я не знаю, как это делается!
    
— Узнаешь, — ответил он. — Когда придет время, узнаешь.
    
— Вы говорили, что Уэнтуорт и его парни сфокусируют мой талант. Отточат его. В основном, они только тестировали меня, я даже подумал, что вновь попал в школу. Или все это в моем подсознании? Все на твердом диске?
    
— Доверься мне, Динк, — ответил он. — Доверься мне и доверься себе.
    
Я доверился. И доверялся до самого последнего времени. Когда что-то пошло не так. Просто наперекосяк.
    
Этот чертов Нефф. Все плохое началось с него. И, если уж мне пришлось бы увидеть его фотографию, я бы хотел увидеть ту, на которой он не улыбался.
   
   
    
     
14
    
    
В первую неделю пребывания в Коламбия-Сити я ничего не делал. Абсолютно ничего. Когда появлялись уборщики, я просто уходил в парк, сидел на скамье и мне казалось, что весь мир наблюдает за мной. Когда наступил четверг, то есть пришло время избавляться от лишних денег, я не нашел ничего лучшего, как бросить пятьдесят долларов в мусорорубочную машину. Помните для меня все было внове. Так что вы, наверное, можете представить себе, каким странным казалось мне собственное поведение. Пока я стоял и слушал, как гудит мотор под раковиной, я думал о матери. Если бы она оказалась рядом и увидела, что я делаю, ткнула бы мясницким ножом, чтобы остановить. Я же выбрасывал псу под хвост десять двадцатизначных игр бинго (или двадцать тех, где требовалось полностью закрыть карточку).
    
И спал я в ту неделю ужасно. То и дело заходил в маленький кабинет, не хотел, но ноги сами влекли меня. Говорят же, что убийц неудержимо тянет на место преступления. Вставал на пороге, смотрел на темный экран компьютера, модем «Глобал виллидж» и потел от чувства вины, раздражения и страха. Потел, даже глядя на чистый, без единого клочка бумаги, стол. Буквально слышал, как стены бормочут: «Нет, здесь никто ничего не делает» и «Где же этот тип, который должен тут работать?»
    
Мне снились кошмары. В одном раздался звонок в дверь и открыв ее, я увидел на пороге мистера Шарптона. С наручниками.
    
— Вытяни руки перед собой, динк, — говорит он. — Мы думали, что ты — трэнни, но, очевидно, ошиблись. Такое случается.
    
— Нет, я — трэнни, — отвечаю я. — Трэнни, но мне нужно немножко времени, чтобы пообвыкнуть. Я никогда не уезжал из дому, не забывайте об этом.
    
— У тебя было пять лет.
    
Я в ступоре. Не могу в это поверить. Но где-то в душе сознаю, что это правда. Но ощущениям — дни, но на самом деле прошло пять гребаных лет, и я ни разу не включил компьютер в маленьком кабинете. Если бы не уборщике, на столе лежал бы слой пыли толщиной в шесть дюймов.
    
— Вытягивай руки, Динк. Не создавай трудностей ни мне, ни себе.
    
— Не вытяну, — отвечаю я, — и вы меня не заставите.
    
Он оглядывается, и кто поднимается по ступенькам крыльца? Естественно, Шкипер Браннигэн. В красной нейлоновой футболке, только вместо «СУПР СЭВР» на ней вышито «ТРЭНКОРП». Лицо бледное, но в остальном он в полном порядке. Совсем и не мертвый.
    
— Ты думал, будто что-то сделал мне, но это не так, — говорит Шкипер. — Никому ты ничего не можешь сделать. Никчемный хиппи.
    
— Я хочу надеть на него наручники, — говорит мистер Шарптон Шкиперу. — Если он будет мне мешать, переедь тележкой для покупок.
    
— Всенепременно, — кивает Шкипер, и тут я проснулся от собственного крика, едва не вывалившись из кровати.
   
   
    
     
15
    
    
Через десять дней после приезда в Коламбия-Сити мне приснился другой сон. Не помню, какой именно, но, должно быть, хороший, потому что проснулся я, улыбаясь. Я ее чувствовал, большую, широкую улыбку, растянувшую мои губы. Настроение было, как в то утро, когда я проснулся с идеей, позволившей избавиться от пса миссис Буковски. Почти такое же.
    
Я натянул джинсы и прошел в кабинет. Включил компьютер, открыл окно с надписью «ПРОГРАММЫ». Одна из программ называлась «БЛОКНОТ ДИНКИ». Я начал с нее, и нашел в ней все мои символы: круги, треугольники, завитушки, ромбоиды, кривульки, сотни других. Тысячи. Может, миллионы. Правильно говорил мистер Шарптон: новый мир, и я вышел на берег первого континента.
    
Я понял, все, что необходимо, у меня есть, и мой рабочий инструмент — мощный «макинтош», а кусок розового мела. От меня требовалось лишь напечатать обозначение символа, и символ появлялся на экране. Мне созданы все условия для того, что я работал быстро и качественно. Словно река огня потекла в моей голове. Я писал, вызывал на экран символы, с помощью мышки перетаскивал на положенное им место. А в результате получилось письмо. Одно из особых писем.
    
Но письмо кому?
    
Письмо куда?
    
Тут я понял, что значения это не имеет. Несколько мелких корректировок, и очень многих людей это письмо может отправить… хотя предназначалось оно скорее мужчине, чем женщине. Я не мог сказать, откуда я это знаю; просто знал. Решил начать с Цинциннати, потому что именно название этого города первым пришло в голову. С тем же успехом это мог быть Цюрих в Швейцарии или Уотервиль в штате Мэн.
    
Через «ПРОГРАММЫ» попытался открыть «ПОЧТУ ДИНКИ». Прежде чем компьютер мне это разрешил, я получил напоминание о том, что надо включить модем. Как только модем заработал, компьютер попросил набрать телефонный номер из региона 312. 312 — это Чикаго, и, как я понял, все мои компьютерные контакты пойдут через штаб-квартиру «ТрэнКорп». Меня это не волновало: их дела, я не причем. Потому что нашел свое дело и занимался им.
    
После того, как компьютер через модем соединился с Чикаго, на экране вспыхнуло:
    
«ПОЧТА ДИНКИ К РАБОТЕ ГОТОВА».
    
Я нажал на «ПОИСК». К этому времени провел в кабинете уже три часа, только один раз быстренько сбегал в туалет по малой нужде, весь вспотел и чувствовал, что пахнет от меня, как от мартышки в оранжерее. Я не возражал. Нравился мне этот запах. Я отлично проводил время. Разве что не прыгал от счастья.
    
Я напечатал «ЦИНТИНАТИ» и щелкнул мышкой на окно «ВЫПОЛНЯТЬ».
    
«В СПИСКЕ ЦИНТИННАТИ НЕТ», —
    
ответил компьютер. Ладно, не проблема. Попробуем Колумбус, все ближе к дому. И все вышло, господа! Мы попали в десятку.
    
«В СПИСКЕ ДВОЕ ИЗ КОЛУМБУСА».
    
Далее шли два телефонных номера. Я щелкнул по верхнему, снедаемый любопытством, но не без страха: мало ли что могло появиться на экране. Появилось ни досье, не профиль, ни, упаси Бог, фотография. Одно-единственное слово:
    
«МАФФИН»
    
И что бы это значило?
    
Но я уже знал. Так звали домашнего любимца мистера Колумбуса. Скорее всего, кота. Я вновь вызвал на экран мое особое письмо, переместил два символа, убрал третий. Сверху добавил «МАФФИН», со стрелкой, направленной вниз. На том и закончил. Больше корректировок не требовалось.
    
Задавался ли я вопросом, кто хозяин Маффина и чем он привлек внимание «ТрэнКорп»? Или что с ним произойдет? Нет. Мысль, что сеансы гипноза, проведенные со мной в Пеории, имели непосредственное отношение к отсутствию интереса к адресату, также не пришла в голову. Я выполнял свою работу, вот и все. Выполнял и чуть не писал в штаны от восторга. Я набрал номер на экране. Звуковая карта компьютера работала, но слова «алле» я не услышал, только ответный сигнал другого компьютера. И славненько. Жизнь гораздо проще, если из нее исключается человеческий фактор. В этом случае все похоже на фильм, «Ровно в двенадцать часов». Ты словно кружишь над Берлином в своем надежном «В-52», смотришь в надежный прицел Нордена, выжидаешь нужный момент для того, чтобы открыть бомбовые люки. В прицел ты видишь поднимающийся из труб дым, крыши заводов, но не людей. Парням, которые сбрасывали бомбы с «В-52» не полагалось слышать крики матерей, детей которых взрывами разрывало на куски, вот и мне не следовало слышать чье-либо «алле». И это правильно.
    
Какое-то время спустя я отключил звук. Он меня отвлекал.
    
«МОДЕМ НАЙДЕН», —
    
доложил компьютер, потом высветил новую строчку:
    
«ПОИСК ЭЛЕКТРОННОГО АДРЕСА ДА/НЕТ»
    
Я отпечатал «ДА». На этот раз пауза затянулась. Думаю, компьютер вновь связывался с Чикаго, получал все необходимое для того, чтобы обеспечить доступ к электронному адресу мистера Колумбуса. Однако, через тридцать секунд компьютер вновь обратился ко мне:
    
«ЭЛЕКТРОННЫЙ АДРЕС НАЙДЕН ОТПРАВЛЯТЬ ПОЧТУ ДИНКИ ДА/НЕТ»
    
Я без малейшей запинки напечатал «ДА». Компьютер высветил:
    
«ОТПРАВЛЯЮ ПОЧТУ ДИНКИ»
    
а потом:
    
«ПОЧТА ДИНКИ ОТПРАВЛЕНА».
    
Все. Никаких фейерверков.
    
Я, правда, задался вопросом, а что ждет Маффин?
    
Вы понимаете. После того, как.
   
   
    
     
16
    
    
В тот вечер я позвонил мистеру Шарптону и сообщил: «Я работаю».
    
— Это хорошо, Динк. Отличная новость. Настроение улучшилось? — спокойно, как всегда. Мистер Шарптон — что погода на Таити.
    
— Да, — я пребывал на седьмом небе. То был лучший день в моей жизни. С сомнениями или без них, с тревогами или без оных, я и сейчас в этом уверен. Самый предельный день в моей жизни. Словно река огня текла в моей голове, гребаная река огня, можете вы себе такое представить? — Вы тоже чувствуете себя получше, мистер Шарптон? Отлегло от сердца?
    
— Я счастлив за тебя, но не могу сказать, что у меня отлегло от сердца, потому что..
    
— …вы из-за меня и не волновались.
    
— Именно так.
    
— Другими словами, все предельно.
    
Он рассмеялся. Всегда смеется, когда я так говорю.
    
— Совершенно верно, Динк. Все предельно.
    
— Мистер Шарптон?
    
— Да?
    
— Электронная почта доступна не только адресату. Любой, кто сечет в компьютерах, может сунуть в нее нос.
    
— В твоем письме есть указание получателю стереть его из всех папок, не так ли?
    
— Да, но я не могу гарантировать на все сто процентов, что он сотрет. Или она.
    
— Даже если они не сотрут, с теми, кто случайно прочитает письмо, ничего не случится. Я прав? Потому что письмо… персонифицировано.
    
— Ну, у кого-то может разболеться голова, но не более того.
    
— А само письмо выглядит, как галиматья.
    
— Или шифр.
    
Он рассмеялся.
    
— Так предоставим им возможность разгадать его, Динки, а? Предоставим им такую возможность!
    
Я вздохнул.
    
— Пожалуй.
    
— Давай обсудим кое-что более важное, Динк… как тебе все это?
    
— Просто замечательно.
    
— Хорошо. Не подвергай сомнению чудеса, Динк. Никогда не подвергай сомнению чудеса.
    
И он положил трубку.
   
   
    
     
17
    
    
Иногда мне приходилось посылать настоящие письма: распечатывать материалы, почерпнутые в «БЛОКНОТЕ ДИНКИ», засовывать лист в конверт, наклеивать марку и отправлять кому-то куда-то. Профессору Энн Тевиш, Университет Нью-Мексико в Лас-Крусесе. Мистеру Эндрю Неффу, который получал свою корреспонденцию через «Нью-Йорк пост», г. Нью-Йорк. Билли Унгеру, в Стовингтон, штат Вермонт. Письма, они приближали к адресату в сравнении с телефонными номерами. Словно в прицеле Нордена на мгновение возникали лица. Я несу чушь, не так ли? Ты на высоте двадцать пять тысяч футов, никаких лиц там не должно быть и в помине, но иногда одно показывается, на секунду-другую.
    
Я удивлялся, как университетский профессор может обходиться без модема (или тот парень, который получал корреспонденцию через нью-йоркскую газету), но особо эти мысли меня не занимали. Само собой. Мы живем в современном мире, но, в конце концов, письма не обязательно отправлять исключительно через компьютер. Обычная почта по-прежнему существует. А информацию, которая мне действительно требовалась, я всегда мог почерпнуть из банка данных. Унгер, вот ездил на «тандерберде» выпуска 1957 года. А у Энн Тевиш был любимый человек, может, муж, может, сын, может, отец, по имени Саймон.
    
Но Тевиш и Унгер являлись исключениями, подтверждающими правило. Большинство людей, которым я отправлял письма, как и тот парень в Колумбусе, пользовались техникой двадцать первого века. «ОТПРАВЛЯЮ ПОЧТУ ДИНКИ», «ПОЧТА ДИНКИ ОТПРАВЛЕНА», очень хорошо, а-ля-у-лю, я вас люблю.
    
Я мог бы продолжать в том же духе долго, может, всю жизнь, просматривал бы информацию, накопленную в банке данных (никакого плана мне не задавали, не называли списка городов и конкретных целей, я действовал по собственной инициативе… если только все это дерьмо тоже не заложили в мое подсознание, не скопировали на твердый диск), днем ходил в кино, наслаждался отсутствием голоса матери в моем маленьком доме, размышлял о том, что ждет меня на следующей ступени лестницы, о которой говорил мистер Шарпман, да только однажды утром проснулся с торчащим членом. Поработал с часок, бродил по Австралии, но мой член требовал внимания, не давал сосредоточиться. Я выключил компьютер и пошел в «Ньюс плюс», чтобы подобрать журнальчик с симпатичными крошками в прозрачном нижнем белье или наряде Евы.
    
В дверях столкнулся с мужчиной, который читал «Колумбус диспеч». Сам я никогда не брал в руки эту газету. Зачем? Одно и тоже дерьмо изо дня в день, диктаторы глумятся над людьми, которые слабее их, спортсмены бьются, как львы, играя, в соккер, футбол, хоккей, баскетбол, политики целуют детей и задницы. Другими словами, в основном, пишут про о шкиперах браннигэнах всего мира. Я бы не увидел эту статью, если бы, войдя, случайно взглянул на газетный лоток, потому что поместили ее на нижней половине первой полосы, под сгибом. Но этот гребаный идиот выходил из «Ньюс плюс», раскрыв газету, уткнувшись в нее носом.
    
В нижнем правом углу я увидел фотоснимок седовласого мужчины, который курил трубку и улыбался. По виду, добродушный парень, возможно, ирландец, глаза, окруженные морщинками, кустистые седые брови. И заголовок над фото, не очень большой, но прочитать можно: «САМОУБИЙСТВО НЕФФА ОСТАЕТСЯ ЗАГАДКОЙ, ПЕЧАЛИТ КОЛЛЕГ».
    
На секунду-другую я подумал, что могу в этот день и обойтись без «Ньюс плюс», желание смотреть на крошек в нижнем белье пропало, захотелось вернуться домой и поспать. Если бы я вошел, то, скорее всего, купил бы этот номер «Диспеч», ничего не смог бы с собой поделать, а я не знал, хотелось ли мне читать об этом добродушном ирландце, которого я… да нет же, я тут совершенно не причем, не сомневайтесь, я попытался себя в этом уверить. Нефф — достаточно распространенная фамилия, всего четыре буквы, это тебе не Шиттендокус или Хоуркейк, Неффов, должно быть, тысячи, если брать всю страну. Этот не мог быть тем Неффом, которому я отправил письмо, который любил слушать Френка Синатру.
    
В любом случае, следовало уйти и заглянуть в «Ньюс плюс» дням позже. В завтрашней газете фотоснимка этого парня с трубкой не было. Завтра в нижнем правом углу первой полосы поместили бы фотоснимок кого-то другого. Люди постоянно умирают, так? Люди, которые не суперзвезды и все такое, конечно, известные, но не очень, поскольку их фотографию размечают в правом нижнем углу. И иногда друзей и близких удивляет их смерть, как многих в Харкервиле удивила смерти Шкипера Браннигэна: алкоголя в крови нет, ночь ясная, дорога сухая, суицидальные тенденции отсутствовали.
    
Мир полон таких загадок, правда, иной раз их лучше и не разрешать. Иногда правильные ответы, вы понимаете, не такие уж предельные. Но силой воли я никогда не отличался. Не могу отказаться от шоколада, хотя и знаю, что он — первый враг моей коже, и в тот день не смог уйти от «Колумбус диспеч». Вошел в «Ньюс плюс» и купил.
    
Я направился к дому, а потом мне в голову пришла странная мысль. О том, что мне не хочется, чтобы газета с фотоснимком Эндрю Неффа лежала в моем мусоре. Сборщики мусора приезжали на автомобиле, принадлежащим муниципалитету, конечно же, не имели, не могли иметь, ничего общего с «ТрэнКорп», но…
    
Мы с Пагом, когда были маленькими, как-то летом смотрели одно шоу. Оно называлось «Золотые годы». Вы, скорее всего, его не помните. Так вот, один парень там частенько говорил: «Абсолютная паранойя — абсолютная осторожность». Такой у него был девиз. И я с ним полностью согласен.
    
В общем, я пошел не домой, а в парк. Сел на скамью и прочитал статью, а потом бросил газету в урну. Бросил с неохотой, но, с другой стороны, если мне кажется, что мистер Шарптон приставил ко мне человека, который просматривает все, что я выбрасываю, получается, что я давно уже ку-ку.
    
Сомнений в том, что шестидесятидвухлетний Эндрю Нефф, обозреватель «Пост» с 1970 года, покончил с собой, не было. Он выпил пригоршню таблеток, которых вполне хватило бы, чтобы отправить его в мир иной, лег в ванну, надел на голову пластиковый мешок, а напоследок перерезал себе вены. И при этом обходил психоаналитиков за милю.
    
Предсмертной записки он не оставил, вскрытие не показало признаков смертельного заболевания. Коллеги отвергли идею болезни Альцгеймера или раннего старческого маразма. «Я не знаю другого столь умного человека, и он оставался таким до последнего дня, — заявил корреспонденту некий Пит Хэмилл. — Если б он играл в „Риск“, то постоянно выходил бы победителем. Я понятия не имею, почему Энди это сделал». Потом Хэмилл упомянул о том, что Нефф наотрез отказывался «участвовать» в компьютерной революции. Не признавал ни модемов, ни компьютеров, ни программ для проверки орфографии. Дома не держал даже проигрывателя для дисков. По словам Хэмилла, Нефф утверждал, что компакт-диски — творение дьявола. Музыку он любил, но только на виниле.
    
Этот Хэмилл и еще несколько человек подчеркивали, что Нефф всегда пребывал в неизменно хорошем настроении, вплоть до того дня, когда он сдал последнюю колонку, пошел домой, выпил стакан вина и наложил на себя руки. Обозреватель светской хроники «Пост», Лиз Смит, сказала, что перед уходом Нефф посидел с ней в кафетерии, они съели по куску яблочного пирога, ей показалось, что Нефф немного рассеян, но в остальном такой же, как всегда.
    
Естественно, рассеян. Будешь рассеянным, получив мое особое письмо со всеми этими кружочками, треугольниками, завитушками, кривульками и еще Бог знает чем.
    
Колонка Неффа, далее сообщалось в статье, отличалась от остальных материалов «Пост», газеты в высшей степени консервативной. Я не говорю, что они призывали сажать на электрический стул людей, которые три года получали пособие по безработице и по-прежнему не могли найти работу, но наверняка намекали, что и такая точка зрения имеет право на существование. Полагаю, Нефф был тамошним либералом. Колонка его называлось «Всего понемногу» и речь в ней шла об изменении отношения властей Нью-Йорка к юным матерям-одиночкам, предполагалось, что аборт — не всегда убийство, что дома для бедных, возводимые на окраинах — рассадник ненависти. К концу жизни он писал колонки о военных расходах, спрашивал, почему теперь, когда из всех врагов остались одни террористы, нужно вбухивать в армию миллиарды долларов. Говорил, что лучше потратить эти деньги на создание новых рабочих мест. И читатели «Пост», которые распяли бы любого, кто осмелился такое сказать, доброжелательно воспринимали эти идеи в интерпретации Неффа. Потому он писал с юмором. Потому что он умел обаять читателя. Возможно потому, что он был ирландцем и завсегдатаем «Барни стоун».
    
Вот так. Я пошел домой. Где-то по пути повернул и в результате попал в центр города. Зигзагами переходил с бульвара на бульвар, пересекал автостоянки, и все время видел Эндрю Неффа, усаживающегося в ванну и надевающего на голову пластиковый мешок. Большой, объемом с галлон, какими пользуются, чтобы сохранить свежими продукты, купленные в супермаркете днем или двумя раньше.
    
Он был веселым. Обаятельным. И я его убил. Нефф прочитал мое письмо, и его содержимое пробралось ему в голову. Судя по тому, что я прочитал в газете, специальным словам и символам потребовалось три дня, чтобы уломать его проглотить таблетки и забраться в ванну.
    
«Он этого заслужил».
    
Так отозвался мистер Шарптон о Шкипере и не ошибся… в тот раз. Но заслужил ли Нефф? Что он такого натворил, о чем я не знаю и чего не раскопали газетчики? Растлевал маленьких девочек? Толкал наркотики? Издевался над слабыми, как Шкипер? Бегал за кем-то с тележкой для продуктов?
    
«Мы хотим помочь тебе использовать твой талант на благо всего человечества», — говорил мистер Шарптон, и, конечно, сие не означало, что я должен отправлять к праотцам человека, который полагал, что министерство обороны тратит слишком много денег на «умные» бомбы. Такая паранойя только для фильмов с участием Стивена Сигала и Жан-Клод Вам-Дамма.
    
Потом у меня возникла идея… пугающая идея.
    
Может, «ТрэнКорп» хотела его смерти именно потому, что он высказывал такую точку зрения?
    
Может, они хотели его смерти, потому что люди, не те люди, начинали думать о том, что он писал.
    
— Это безумие, — вырвалось у меня, и какая-то женщина, которая разглядывала витрину магазина, обернулась и неодобрительно глянула на меня.
    
В два часа дня я добрел до публичной библиотеки. Ноги болели, голова раскалывалась. Я все видел этого парня в ванной, с морщинистыми стариковскими сиськами, заросшими седым волосом, от обаятельной улыбки не осталось и следа, ее заменил взгляд, устремленный в никуда. Я видел, как он надевает на голову пластиковый мешок, бубня под нос мелодию песни Синатры (возможно, «Мой путь»), как затягивает тесемки мешка на шее, как смотрит сквозь него, словно сквозь запотевшее окно, чтобы убедиться, что режет вены, а не что-то еще. Я не хотел этого видеть, но ничего не мог с собой поделать. Мой прицел Нордена превратился в телескоп.
    
Библиотека располагала компьютерным залом, где любой желающий за скромную плату мог выйти в Интернер. Мне пришлось и записаться в библиотеку, но я не возражал. Библиотечная карточка никому еще не мешала, лишний документ, удостоверяющий твою личность всегда мог прийтись очень кстати.
    
Мне хватило трех долларов, чтобы найти Энн Тевиш и подробности ее смерти. Статья о ней начиналась, когда я это увидел, у меня засосало под ложечкой, в нижнем правом углу первой страницы, потом продолжалась на странице некрологов. Профессор Тевиш была очень милой дамой, блондинкой, тридцати семи лет. На фотоснимке держала очки в руке, словно хотела, чтобы люди знали, что она их носит… но и хотела, чтобы люди видели, какие красивые у нее глаза. От этого мне стало грустно, почувствовал я и вину.
    
Смерть ее удивительным образом напоминала смерть Шкипера.
    
Она ехала домой из университета, уже стемнело, может, чуть торопилась, потому что хотела приготовить ужин, но, в конце концов, чего плестись, если дорогая сухая, а видимость прекрасная. Ее автомобиль, с номерными знаками «ФАНАТ ДНК», я это знал, слетел с дороги, несколько раз перевернулся, падая с насыпи. Она была еще жива, когда кто-то заметил горящие фары и нашел ее, но надежды на спасение не было. Она получила травмы, несовместимые с жизнью.
    
Алкоголя в крови Энн Тевиш не обнаружили, с мужем она жила дружно (детей не было, спасибо тебе, Господи, за маленькие одолжения), поэтому о самоубийстве не могло быть и речи. Всеми помыслами она стремилась в будущее, даже говорила о покупке компьютера, чтобы отметить получение гранта на новые исследования. Она отказывала работать на компьютере с 1988 года: потеряла важную информацию на вышедшем из строя твердом диске, и с тех пор компьютерам не доверяла. Пользовалась ими на работе в случае крайней необходимости, но не больше того.
    
Коронер причиной смерти назвал несчастный случай.
    
Профессор Энн Тевиш, биолог-клиницист, находилась на передовых рубежах борьбы со СПИДом. Другой ученый, из Калифорнии, сказал, что ее смерть может удлинить поиски эффективного лекарства на пять лет. «Она была ключевым игроком, — отметил он. — Умная, да, но, кроме того, она, как никто другой умела объяснить поставленную задачу, а такое дано далеко не всем. Энн объединяла людей. Ее смерть — огромная потеря для десятков тех, кто знал и любил ее, но еще большая потеря для дела, которым она занималась».
    
Без труда нашел я и Билли Унгера. Его фотография занимала первую полосу выходящей в Стовингтоне «Уикли курант», а не ютилась на странице некрологов, возможно, потому, что в Стовингтоне знаменитости были наперечет. Генерал Уильям Унгер, воевал в Корее, за проявленные мужество и героизм его наградили Серебряной и Бронзовой звездами. В администрации Кеннеди служил заместителем министра обороны и в то время был одним из самых ярых ястребов. Убивайте русских, пейте их кровь, берегите Америку ради парада у универмага «Мэйсис» на День благодарения, в таком вот духе.
    
Потом, когда Линдон Джонсон взял курс на эскалацию войны во Вьетнаме, Билли Унгер резко изменил свои взгляды. Начал писать письма в газеты. Поставил под удар свою карьеру, говоря о том, что войну мы ведем неправильно. Дальше — больше. Заявил, что не следовало воевать во Вьетнаме. А где-то в 1975 году высказался в том духе, что вообще не надо воевать. И большинство вермонтцев с ним в этом соглашались.
    
Начиная с 1978 года, его семь раз подряд избирали в законодательное собрание штата. Когда в 1996 году группа прогрессивных демократов предложила ему баллотироваться в сенат США, от ответил, что «хочет все обдумать и взвесить свои шансы». Считалось, что он созреет к выходу на национальную политическую орбиту к 2000, максимум, к 2002 году. Да, он старел, но, видать, вермонтцы любят стариков. В 1996 году Унгер не участвовал ни в каких избирательных компаниях (возможно, потому, что его жена умирала от рака), а к избирательной компании 2002 года уже лежал в сырой земле.
    
Верные сторонники Унгера в Стовингтоне заявляли, что смерть генерала — несчастный случай, что кавалеры Серебряной звезды не прыгают с крыши собственного дома, даже после смерти жены от рака, но остальные резонно указывали, что едва ли Унгер ремонтировал крышу. Не занимаются этим делом в пижаме и в два часа ночи.
    
Причиной смерти назвали самоубийство.
    
Да. Конечно. Поцелуйте меня в задницу и идите на небеса.
   
   
    
     
18
    
    
Я вышел из библиотеки с тем, чтобы пойти домой. Но в результате оказался в парке, на той же скамейке. Просидел, пока солнце не опустилось к самому горизонту, а дети и носящиеся за «фрисби» собаки разошлись. В Коламбия-Сити я прожил уже три месяца, но впервые так надолго задержался вне дома. Это грустно, я понимаю. Я думал, что живу, отделался от матери и живу, но на самом деле я всего лишь существовал.
    
Если люди, определенные люди, приглядывали за мной, их могло удивить столь резкое изменение в установившемся распорядке дня. Поэтому я поднялся, зашагал домой, приготовил обед, что-то там бросил в кипяток, и включил телевизор. У меня полный набор кабельных каналов, включая те, где показывают кинофильмы без рекламы, и я не плачу ни цента. Предельно, не так ли? Я остановился на «Синемаксе». Рутгер Хоэр играл слепого каратиста. Я сидел на диване под репродукцией Рембрандта и смотрел кино. Ничего не видел, но ел приготовленную бурду и смотрел.
    
Думал о тех, кому отправил письма. Об обозревателе с либеральными взглядами и консервативными читателями. О женщине-профессоре, которая искала лекарство от СПИДа и объединяла других ученых, занятых аналогичными исследованиями. О старом генерале, который изменил свои взгляды на противоположные. Думал о том, что я знаю только эту троицу, и лишь потому, что ни у одного из них не было модема и они не могли получать электронные письма.
    
Думал я и о другом. Скажем, о том, что можно загипнотизировать талантливого парня, или накачать наркотиками, а может, даже познакомить с другими талантливыми парнями с тем, чтобы он не задавал ненужных вопросов и не совершал ненужных поступков. А как добиться того, чтобы талантливый парень не смог бы убежать, даже если бы ему удалось докопаться до правды? Для этого надо снабдить его всем необходимым, дать все, о чем он может только мечтать, обеспечить ему безбедное, беззаботное существование… жизнь, при которой правило номер один — не оставлять денег, даже карманной мелочи, тратить все, до последнего цента. Какой талантливый парень клюнет на такое? Конечно же, наивный, у которого практически нет друзей, который себя видит полной никчемностью. Который продаст свою талантливую душу за жрачку и семьдесят долларов в неделю, поскольку уверен, что большего не стоит.
    
Я не хотел больше об этом думать. Попытался сосредоточиться на Рутгере Хоэре, который так смешно изображал слепого, блестяще владеющего приемами карате (если бы Паг сидел рядом со мной,
    
поверьте, он бы смеялся до слез), чтобы не думать об этом.
    
Двести, к примеру. Я не хотел думать об этом числе. 200. 10 х 20. 40 х 5. СС, как писали римляне. По меньшей мере двести раз я отвечал «да» на запрос компьютера: «ОТПРАВИТЬ ПОЧТУ ДИНКИ»?
    
Мне пришло в голову, впервые, словно я, наконец, проснулся, что я — убийца. Массовый убийца.
    
Да, конечно. Вот к чему все пришло.
    
На благо человечества? Во вред человечеству? Без разницы для человечества? Кто об этом судит? Мистер Шарптон? Его боссы? Их боссы? И так ли важно это суждение?
    
Я пришел к выводу, что об этом никто и не думает. Более того, понял, что не могу плакаться (даже себе) насчет того, что меня накачали наркотиками, загипнотизировали или запрограммировали на подсознательном уровне. Правда заключалась в том, что мне нравилось то, что я делаю, нравились ощущения, которые я испытывал, когда составлял особые письма, ощущения, что в голове течет огненная река.
    
А главное, я делал все это, потому что мог.
    
— Это ложь, — возразил я… не слишком громко. Точнее, едва слышно прошептал. Они, возможно, и не наставили в моем доме жучков. Я уверен, что не наставили, но осторожность еще никому не вредила.
    
Я начал это писать… что? Может, отчет. Я начал писать этот отчет в тот же вечер… после того, как закончился фильм с Рутгером Хоэром. Пишу в блокноте, не на компьютере, на обычном английском. Никаких тебе треугольников, кругов, завитушек. Под столом для пинг-понга в подвале на полу снимается одна плитка. Там я и храню мой отчет. Только что я посмотрел, что чего начал его. «Сейчас у меня хорошая работа, — писал я, — так что хмуриться нет причин». Действительно, чего хмуриться, надо петь и веселиться.
    
В ту ночь мне приснилось, будто я вновь на автостоянке у «Супр Севра». Паг тоже там, в красной футболке супермаркета и шляпе на голове, совсем как у Микки Мауса в «Фантазии», фильме, где Микки играл помощника колдуна. Посередине площадки в ряд выстроены тележки для продуктов. Паг поднимает руку, потом опускает. Всякий раз, когда он это делает, одна тележка начинает катиться, сама по себе, набирает скорость, летит вперед, пока не врезается в кирпичную стену супермаркета. Нам уже набралась целая груда покореженного железа и колес. Впервые в жизни Паг не улыбается. Я хочу спросить, что он делает и что все это значит, но, разумеется, и так знаю.
    
— Он отнесся ко мне по-доброму, — во сне говорю я Пагу. Естественно, про мистера Шарптона. — Он предельный, действительно предельный.
    
Паг поворачивается ко мне, и я вижу, что это совсем не Паг. Это Шкипер, и половина головы у него, повыше бровей, у него снесена. Та часть черепа, что осталась, поверху зазубрена, так что кажется, что на голове у Шкипера костяная корона.
    
— Ты не смотришь в прицел, — говорит мне Шкипер и лыбится. — Ты сам прицел. Как тебе это нравится, Динкстер?
    
Я проснулся в темной спальне, весь в поту, зажимая руками рот, чтобы подавить крик, так что, похоже, сон этот не очень-то мне понравился.
   
   
    
     
19
    
    
Написание этого отчета — удовольствие маленькое, доложу я вам. Он словно говорит мне: «Привет, Динки, добро пожаловать в реальный мир». Когда я думаю о том, что произошло со мной, первым делом на ум приходит образ долларовых купюр, которые перемалывает мусорорубочная машина. Но только потому, что знаю: легче думать о покрошенных в лапшу купюрах (или о монетах, сбрасываемых в щель канализационной решетки), чем о погубленных людях. Иногда я ненавижу себя, случается, боюсь за свою бессмертную душу (если она у меня есть), а бывает, просто злюсь. «Доверься мне», — сказал мистер Шарптон, и я доверился. Каким же для этого надо быть тупицей? Я говорю себе, что я еще очень молод, в том же возрасте, что и парни, сидевшие за штурвалами «В-52», мысли о которых так часто приходят в голову, а молодым дозволено быть тупицами. Но сам же задаю себе вопрос, а можно ли так рассуждать, когда на кон поставлены человеческие жизни?
    
И, разумеется, я продолжаю заниматься тем же.
    
Да.
    
Поначалу думал, что не смогу, как дети в «Мэри Поппипс» не могли летать по дому, потеряв счастливые мысли… но смог. Как только я садился к компьютеру и река огня начинала течь, забывал обо всем. Понимаете (по крайней мере, я надеюсь, что вы поймете), именно для этого я появился на планете Земля. Разве можно винить меня за деяния, без которых я не могу жить, которые является моей неотъемлемой частью?
    
Ответ: да. Абсолютно.
    
Но я не могу остановиться. Иногда сам себя убеждаю: если остановлюсь, хотя бы на день, они поймут, что я в курсе, и уборщики заглянут в мой дом в неурочный час. Не для того, чтобы прибраться: уберут меня. Но причина, конечно, в другом. Я делаю это, потому что превратился в наркомана, вроде тех, кто курить крэк или колются в темных проулках. Я делаю это, потому что меня тянет к компьютеру, потому что, когда я работаю с «БЛОКНОТОМ ДИНКИ», все предельно. Я в ловушке. И виноват во всем тот кретин, что вышел из «Ньюс плюс», развернув гребаную «Диспеч». Если бы не он, я бы по-прежнему видел в перекрестье прицела лишь подернутые облаками дома. Не людей — просто цели.
    
«Ты — прицел, — сказал мне во сне Шкипер. — Ты — прицел, Динкстер».
    
Это правда. Я знаю. Ужасная, но правда. Я — всего лишь инструмент, окуляр, через которые смотрит настоящий бомбардир. Всего лишь кнопка, которую он нажимает.
    
Какой бомбардир, спросите вы?
    
Да перестаньте, не надо задавать глупых вопросов.
    
Я думал о том, чтобы позвонить ему, но, боюсь, этот звонок дорого мне обойдется. Или нет? «Звони мне в любое время, Динк, хоть в три часа ночи». Вот что сказал мне этот человек и, думаю, на полном серьезе. Насчет этого, во всяком случае, мистер Шарптон не лгал.
    
Я думал о том, чтобы позвонить ему и сказать: «Знаете, что причиняет мне самую сильную боль, мистер Шарптон? Вы говорили, что я смогу сделать мир лучше, избавляя его от таких людей, как Шкипер. Но беда в том, что вы и иже с вами — те самые Шкиперы».
    
Само собой. А я — тележка для продуктов, с которой они гоняются за людьми смеясь и ревя, как гоночный автомобиль. Опять же, работаю я задешево… по бросовым ценам. Уже убил больше двухсот человек, и во сколько это обошлось «ТрэнКорп»? В маленький домик в третьесортном городишке в штате Огайо, семьдесят долларов в неделю, «хонду». Плюс кабельное ти-ви. Не забывайте об этом.
    
Я постоял, глядя на телефонный аппарат, потом положил трубку. Не смог ничего этого сказать. Позвонить и произнести эти слова — все равно, что надеть на голову пластиковый мешок, затянуть тесемки и перерезать вены.
    
Так что же мне делать?
    
Господи, что же мне делать?
   
   
    
     
20
    
    
Прошло две недели с тех пор, как я последний раз доставал блокнот из-под плитки в подвале, чтобы сделать новую запись. Дважды я слышал, как по четвергам поднималась крышка щели для почтовой корреспонденции, во время сериала «Пока вертится мир», и шел в прихожую, чтобы взять деньги. Дважды превращал бумажные деньги в лапшу, а мелочь высыпал в щель канализационной решетки, пряча руку за синим ведром из пластика, который допускает переработку. Однажды сходил в «Ньюс плюс», с тем чтобы купить «Вариэйшн» или «Форум», но увидел заголовок в «Диспеч», от которого все мысли о сексе как ветром сдуло. «ПАПА УМИРАЕТ ОТ СЕРДЕЧНОГО ПРИСТУПА».
    
Неужели я? Нет, трагедия произошла в Азии, куда Папа отправился с очередной миссией мира, а я последние несколько недель не выходил за пределы Северо-Востока США. Но это мог быть я. Если бы на прошлой неделе заглянул в Пакистан, скорее всего, смерть Папы легла бы на мою совесть.
    
Две недели, прожитые в кошмаре.
    
А потом, этим утром, мне кое-что прислали по почте. Не письмо (три или четыре я получил, все от Пага, но теперь он не пишет и я очень по нему скучаю), а рекламный буклет из «Кей-марта». Я уже собрался бросить его в мусорное ведро, когда из него выпал какой-то листок. С короткой надписью, печатными буквами. «ХОЧЕШЬ ВЫРВАТЬСЯ? — прочитал я. — ЕСЛИ ДА, ПОШЛИ СООБЩЕНИЕ: „НЕ СТОЙ ТАК БЛИЗКО КО МНЕ“ — ЛУЧШАЯ ПОЛИЦЕЙСКАЯ ПЕСНЯ».
    
Сердце у меня забилось быстро и часто, совсем как в тот день, когда я пришел домой и увидел репродукцию Рембрандта над диваном, где висели бархатные клоуны.
    
А под строчками кто-то нарисовал завитушку. Невинную такую завитушку, но одного взгляда на нее хватило, чтобы у меня пересохло во рту. Записка — настоящая, не чья-то шутка, завитушка из «БЛОКНОТА ДИНКИ» это доказывала, но кто прислал записку? И как отправитель узнал про меня?
    
Я вернулся в кабинет, шел медленно, в глубокой задумчивости. Записка, вложенная в рекламный буклет. Сие означало, что отправитель где-то близко. В этом же городе.
    
Я включил компьютер и модем. Набрал номер публичной библиотеки Коламбия-Сити, где так дешев Интернет… и можно не засветиться. Обычно все мои письма шли через «ТрэнКорп» в Чикаго, но в данном случае такой вариант не проходил. «Они ничего не заподозрят, — подумал я. — Если я буду осторожен».
    
И, разумеется, если мне кто-то ответит.
    
Ответили. Мой компьютер соединился с компьютером библиотеки, на экране высветились меню. И, лишь на мгновение, кое-что еще.
    
Кривулька.
    
В нижнем правом углу. Лишь на мгновение.
    
Я отправил письмо насчет лучшей полицейской песни и добавил кое-что от себя: другую кривульку.
    
Я мог бы продолжить отчет, ситуация сдвинулась с мертвой точки и, думаю, все завертится очень быстро, но, полагаю, это небезопасно. Пока я говорил только о себе. Если продолжу, придется говорить о других. Но о двух моментах я не могу не упомянуть.
    
Во-первых, я сожалею о содеянном, даже о том, что сделал со Шкипером. Если бы мог, вернул бы все назад. Я не знал, что творю. Это жалкое оправдание, но другого у меня нет.
    
Во-вторых, я обязательно напишу еще одно особое письмо… самое особое.
    
У меня есть электронный адрес мистера Шарптона. И, что более важно, воспоминание о том, как он поглаживал свой любимый галстук, когда мы сидели в его большом, дорогом «мерседесе». С какой любовью проходился ладонью по шелковым мечам. Так что, как вы понимаете, информации о нем у меня достаточно. Я знаю, что нужно вставить в его письмо, как сделать его предельным. Я могу закрыть глаза и увидеть одно слово, пытающее в темноте под моими веками, пытающее, как огонь в ночи, смертоносное, как стрела, попавшая в глаз, и это единственное слово, которое все и решит, —
    
ЭКСКАЛИБУР.
    
     
Пер. Виктор Вебер
    
   
  
  
   
    
Теория домашних любимцев: постулат Л. Т
   
   
    
Полагаю, если бы меня попросили назвать любимый рассказ этого сборника, я бы остановился на «Л.Т.». Побудительным мотивом к написанию этого рассказа стала, насколько я помню, колонка «Дорогая Эбби», в которой Эбби высказалась в том смысле, что подарка хуже домашнего животного просто не может быть. Она исходила из следующих соображений: во-первых, домашнее животное и новый хозяин могли не сойтись характерами, а во-вторых, на хозяина возлагался нелегкий труд по кормежке животного два раза в день и уборки за ним вторичных продуктов как в доме, так и на улице. Насколько я помню, она писала, «подарить домашнее животное может только тот, кому совершенно безразличны, как интересы животного, так и человека, который получает такой подарок». Я думаю, тут она перегнула палку. Моя жена на мой сороковой день рождения подарила мне собаку, и Марло (корджи, ему сейчас четырнадцать лет и у него только один глаз) с тех пор является уважаемым членом нашей семьи. Пять из этих лет у нас также жила довольно-таки безумная сиамская кошка Перл. Наблюдая за взаимоотношениями Марло и Перл (пожалуй, их следовало охарактеризовать как настороженное уважение), я и задумал рассказ о семье, в которой домашние животные вносят свою лепту в и без того сложные отношения между мужем и женой. Я помню, какое удовольствие получил, работая над этим рассказом, и если ко мне обращаются с просьбой почитать что-нибудь из моих произведений, я всегда выбираю «Л.Т.», точно зная, что мне потребуется пятьдесят минут, чтобы дочитать рассказ до конца. Люди смеются, читая рассказ или слушая меня, и мне это нравится. Еще больше мне нравится смещение акцентов, с юмора на грусть и ужас, которое имеет место быть в последних страницах. Это происходит совершенно неожиданно, читатель или слушатель совершенно к этому не готов, а потому эмоциональное воздействие многократно усиливается. А для меня эмоциональное воздействие — главный критерий. Я хочу, чтобы вы смеялись или плакали, читая мой написанное мною… или смеялись и плакали одновременно. Другими словами, я хочу зацепить ваше сердце. А если вы хотите чему-то научиться, идите в школу.
    Стивен Кинг
   
   
Мой друг Л.Т. редко упоминает о том, как пропала его жена, или, что она, возможно, мертва, еще одна жертва Человека-Топора, зато любит рассказывать историю о том, как она от него ушла. Проделывает он это, должным образом закатывая глаза, как бы говоря: «Она обдурила меня, ребята, обвела вокруг пальца, как мальчишку!» Иногда он рассказывает эту историю мужчинам, сидящим на одной из разгрузочных площадок у заводского здания во время обеденного перерыва. Они едят, и он ест, только обед этот он приготовил себе сам: в эти дни Красотка-Лулу его дома не ждет. Обычно они смеются, слушая его, а свой рассказ он всегда заканчивает выведенным им постулатом теории домашних любимцев. Черт, я тоже обычно смеюсь. Это забавная история, даже если знаешь, как все обернулось. Впрочем, как раз этого никто из нас и не знает, во всяком случае, полностью.
   
— Я закончил работу, как обычно, в четыре, — так всегда начинает Л.Т., — потом заглянул в «Дебс ден», туда я заглядывал практически каждый рабочий день, выпил пару кружек пива, сыграл партию в китайский бильярд и поехал домой. Где и начали проявляться отклонения от привычного мне порядка. Когда человек встает ранним утром, он понятия не имеет о том, сколь круто может измениться его жизнь ко времени возвращения с работы. «О дне же том и о чесе никто не знает», говорится в Библии. Вроде бы, там идет речь о смерти, но выражение это, парни, применимо ко всему. Вы просто не можете знать, что вас будет ждать вечером дома, когда уходите на работу.
   
Свернув на подъездную дорожку, я увидел, что ворота гаража открыты и маленького «субару», который она купила еще до замужества, нет, но меня это особенно не удивило. Она частенько уезжала, к примеру, на какую-то распродажу, и оставляла гаражные ворота открытыми. Я ей не раз говорил: «Лулу, если ты будешь продолжать в том же духе, кто-нибудь этим обязательно воспользуется. Войдет, возьмет грабли, мешок с семенами травы, а то и газонокосилку. Черт, даже адвентист седьмого дня, только-только вышедший из колледжа и несущий людям слово Божье, украдет, если его сильно искушать, а ведь их обучают борьбе с искушением». На это она мне отвечала: «Хорошо, Эл-ти, я постараюсь не забывать закрывать ворота, честное слово, постараюсь». И какое-то время действительно старалась, лишь изредка забывала, нарушая данное слово, как обычный грешник.
   
Я припарковался сбоку, чтобы она могла заехать в гараж, когда вернется, уж не знаю откуда, но ворота закрыл. Потом прошел на кухню. Проверил почтовый ящик, пусто, вся корреспонденция на столике, следовательно она уехала после одиннадцати, потому что раньше он не приходит. Я про почтальона.
   
Люси сидела у двери, плакала, как умеют плакать сиамские кошки. Мне всегда нравилось, как она плакала, Лулу же это ненавидела, потому что звуки напоминали плач ребенка, а она не хотела иметь ничего общего с детьми. «Зачем мне эти маленькие обезьянки?» — вопрошала она.
   
Люси у двери меня не удивила. Кошка меня очень любила. И сейчас любит. Ей уже два года. Мы взяли ее за год до того, как Лулу сбежала от меня. Невозможно поверить, что Лулу нет уже целый год. Но Красотка-Лулу из тех, кто производит впечатление на мужчин. Есть в Красотке-Лулу то, что я называю звездностью. Знаете, кого она мне всегда напоминала? Люсиль Болл. Теперь я уже думаю, что именно поэтому назвал кошку Люси, хотя тогда таких мыслей у меня точно не было. Когда она переступала порог, Красотка-Лулу, не кошка, в комнате словно вспыхивал дополнительный источник света. Если такие люди уходят, в это трудно поверить, и все время ждешь их возвращения.
   
А пока вернемся к кошке. Поначалу ее звали Люси, но Лулу возненавидела малышку, не нравилось ей, как та себя ведет, и стала звать ее Сука-Люси, и эта кличка к кошке прицепилось. Люси, между прочим, нормальная кошка, ничем такой клички не заслужила, лишь хотела, чтобы ее любили. Хотела, чтоб ее любили, больше, чем любой другой домашний зверек, а я их перевидал на своем веку.
   
Так или иначе, я вхожу на кухню, подхватываю кошку, глажу ее, она взбирается мне на плечо, мурлычет, что-то говорит на сиамском языке. Я разбираю почту на столике, бросаю счета в мусорное ведро, подхожу к холодильнику, чтобы достать Люси еду. Я всегда держу в холодильнике банку кошачьей еды, прикрытую фольгой. Чтобы не волновать Люси. Она всегда впивается когтями мне в плечо, когда слышит, как я открываю банку. Кошки очень умны, знаете ли. Куда умнее собак. И других отличий у них очень много. Вполне возможно, что и людей надо делить не на мужчин и женщин, а на любителей собак и любителей кошек. А что вы, упаковщики свинины, об этом думаете?
   
Лулу выходила из себя из-за банки кошачьей еды в холодильнике, даже прикрытой фольгой, говорила, что все продукты пропитываются запахом залежалого тунца, но в этом я ей не уступал. Если мы о чем-то спорили, практически всегда она брала верх, но в вопросе кошачьей еды я твердо стоял на своем. Потому что дело было не в кошачьей еде. В кошке. Она не любила Люси, вот и все. Люси была ее кошкой, но она ее не любила.
   
— В общем, я подошел к холодильнику и увидел на нем записку, закрепленную магнитом. От Красотки-Лулу. Насколько я могу вспомнить, такого содержания:
   
«Дорогой Л.Т. — я от тебя ухожу, сладенький. Если ты только не придешь пораньше, я буду уже очень далеко, когда ты прочтешь эту записку. Я не думаю, что ты придешь домой пораньше, за все время нашей совместной жизни такого не случалось ни разу, но, по крайней мере, я знаю, что ты прочитаешь ее, как только переступишь порог, потому что, придя домой, ты не станешь искать меня, чтобы сказать: „Привет, моя маленькая, я дома“, — и поцеловать, а сразу направишься к холодильнику, чтобы достать банку „Кейло“, которую ты поставил туда, и покормить Суку-Люси. По крайней мере, я знаю, что ты сразу не поднимешься наверх, не ужаснешься, увидев, что моей картины „Последний ужин Элвиса“ нет на месте, как и вещей, которые лежали в моей половине стенного шкафа, и не подумаешь, что к нам забрался грабитель, которого интересовали женские платья (в отличие от некоторых, кому интересно только то, что под ними).
   
Я иногда злилась на тебя, сладенький, но я все равно думаю, что ты милый, добрый и хороший, ты всегда будешь моей конфеткой, пусть наши пути и разошлись. Просто я решила, что подхожу на роль жены упаковщика „спэма“. Только не ищи в моих словах презрения. На прошлой неделе я даже звонила по Горячей линии психологической помощи, потому что, вынашивая это решение, не спала ночами (и слушала, как ты храпишь, да, ко всему прочему, ты еще и храпишь). Так мне так сказали: „Сломанная ложка может стать вилкой“. Поначалу я не поняла, что это значит, но не сдалась. Я не так умна, как некоторые (скорее, они лишь считают себя очень умными), но упорства мне не занимать. Хорошая мельница мелет медленно, но качественно, говаривала моя мама, вот я поздней ночью перемалывала эту фразу, как мельница для перца в китайском ресторане, пока ты храпел и, должно быть, решал во сне, сколько свиных пятачков войдет в банку „спэма“. И до меня дошло, что выражение, что сломанная ложка может стать вилкой, несет в себе глубокий смысл. Потому что у вилки есть зубцы. И эти зубцы разделяются, как должны теперь разделиться мы, но у них все равно остается общая рукоятка. Как и у нас. Мы оба — человеческие существа, Л.Т., способные любить и уважать друг друга. Сколько мы с тобой ссорились из-за Френка и Суки-Люси, однако как-то находили общий язык. Однако, я пришла к выводу, что мне пора попытать счастья одной, свернуть на свою дорогу, взглянуть на жизнь не так, как смотришь на нее ты. И потом, я соскучилась по маме.
   
(Не могу сказать, что все это Л.Т. прочитал в записке, которую нашел на холодильнике. Скорее всего, половины там не было, признаюсь, но когда мужики слушали его историю, мне казалось, что я слышу голос Красотки-Лулу).
   
Пожалуйста, не пытайся найти меня, Л.Т. Хотя я буду и мамы и номер ее домашнего телефона ты знаешь, я буду тебе очень признательна, если ты не позвонишь сам и не будешь ждать звонка от меня. Когда-нибудь я, возможно, и позвоню, но пока мне надо многое обдумать. И пусть я ушла по этому пути достаточно далеко, „из тумана“ еще не вышла. Полагаю, со временем я попрошу тебя о разводе, о чем сразу хочу предупредить. Считаю, это правильно. Я не из тех, кто поддерживает ложные надежды. Предпочитаю говорить правду, а не крутить хвостом. Пожалуйста, помни, что мной движет любовь, а не злость и ненависть. Пожалуйста, помни, что я говорила тебе и что говорю сейчас: сломанная ложка может быть замаскированной вилкой. С любовью, Красотка-Лулу Симмс».
   
Тут Л.Т. выдерживал паузу, позволяя слушателям переварить тот факт, что она подписалась девичьей фамилией и несколько раз округлял глаза, как мог только Л.Т. Девитт. А потом цитировал приписку.
   
«Френка я взяла с собой, Суку-Люси оставила тебе. Подумала, что ты возражать не станешь. Люблю, Лулу».
   
Если сравнивать семью Девиттов с вилкой, то Сука-Люси и Френк были еще двумя зубцами. Если не сравнивать (я вот, к примеру, всегда представлял себе семью, как нож, причем очень опасный, обоюдоострый), Сука-Люси и Френк все равно стали главной причиной разлада Л.Т. и Красотки-Лулу. Потому что (подумать только!), хотя Красотка-Лулу купила Френка Л.Т. (на первую годовщину их свадьбы), а Л.Т. купил Люси, ставшую Сукой-Люси, Лулу (на вторую годовщину свадьбы), все кончилось тем, что они поменялись домашними животными, когда Лулу уехала от Л.Т.
   
— Она купила мне этого пса, потому что мне понравился пес во «Фрейсиере», — продолжал Л.Т. — Это терьер, только не помню, как именно называют эту породу. Джек как-то там. Джек Спрэт? Джек Робинсон? Джек Дерьмос? Знаете, так бывает, словно вертится на кончике языка, но никак не может соскочить.
   
Кто-то подсказывал ему, что пес во «Фрейсере» — Джек расселл терьер, и Л.Т. энергично кивал.
   
— Совершенно верно! — восклицал он. — Конечно! Так и есть! Им Френк и был, Джек расселл терьером. Но хотите знать правду? Через час я снова забуду название этой породы. Так уж устроена голова: название будет прятаться в глубинах памяти, не желая выплыть на поверхность. Через час я буду спрашивать себя: «Как назвал этот парень породу Френка? Джек хэндл терьер? Джек рэббит терьер? Горячо. Я знаю, что горячо…» И в таком вот духе. Почему? Думаю, что слишком ненавидел эту маленькую тварь. Эту тявкающую крысу. Этот покрытый шерстью сральный агрегат. Я возненавидел его с того самого момента, как впервые увидел. Вот так. Я сказал, и рад этому. Только знаете, что? Френк отвечал мне тем же. Ненависть с первого взгляда.
   
Вы все знаете, что некоторые люди учат собак приносить тапочки. Френк мне тапочек не приносил, зато блевал в них. Да. Первый раз, когда он это проделал, я влез правой ногой прямо в блевотину. Все равно, что сунул ее в теплую тапиоку, в которой попадались особо большие комки. Хотя я его не видел, готов поклясться, что он ждал у двери спальни, пока не заметил меня, отирался у двери, а потом юркнул в спальню, разгрузился в мой правый шлепанец, а потом спрятался под кровать, чтобы насладиться спектаклем. Иначе его блевотина не была бы теплой. Гребаная псина. Лучший друг человека, черт бы его побрал. Я хотел тут же сдать его на живодерню, уже взял поводок и все такое, но Лулу закатила жуткий скандал. Можно было подумать, что она пришла и увидела, как я стараюсь напоить эту скотину жидкостью для мытья посуды.
   
«Если ты отведешь Френка на живодерню, ты можешь отвести туда и меня, — говорит она и начинает плакать. — Как ты думаешь о нем, так ты думаешь и обо мне. Дорогой, мы — помехи, от которых ты хочешь избавиться. И это чистая правда», — она говорила, говорила и говорила.
   
«Он наблевал в мой шлепанец», — отвечаю я.
   
«Собака наблевала в его шлепанец, поэтому он сошел с ума, — говорит она. — О, сладенький, если бы ты мог себя слышать!»
   
«Слушай, а ты сунь голую ногу в шлепанец, полный собачьей блевотины, а потом я посмотрю, что ты скажешь», — тут я уже, сами понимаете, разозлился.
   
— Только злиться на Лулу, все равно, что ссать против ветра. Обычно, если у тебя король, то у нее туз. Если у тебя туз, то у нее джокер. Опять же, эта женщина наливалась злостью быстрее кого угодно. Если что-то случалось и ты раздражался, она злилась. Если ты злился, она приходила в ярость. Если ты приходил в ярость, она выходила из себя. Если ты выходил из себя, она взрывалась, как гребаная атомная бомба, оставляя за собой выжженную землю. Так что доходить до такого смысла не было. Но беда заключалась в том, что практически всякий раз, когда у нас начиналась ссора, я об этом забывал.
   
Она говорит: «О, дорогой. Бедный мальчик сунул ножку в шлепанец и нащупал капельку слюны», — я попытался перебить ее, сказать, что слюна — она жидкая, в слюне комков не бывает, но Красотка-Лулу не дала мне и слова вымолвить. К тому моменту она уже набрала ход и тараторила, как пулемет.
   
«Позволь мне кое-что тебе сказать, сладенький, — выпаливает она. — Капелька слюны в твоем шлепанце — это ерунда. Вы, мужчины, меня достали. Попытайся представить себя на месте женщины, а? Попытайся представить себе, что это ты лежишь внизу и тебе в поясницу упирается вылезшая из матраса пружина, или как ты идешь ночью в туалет, а мужчина не поднял сидения, и ты плюхаешься задом в холодную воду. Приятное такое ночное купание. Да и воду, естественно, не спускали, потому что мужчины думают, что Фея Мочи приходит где-нибудь в два часа ночи и прибирается за ними. Сидишь значит, задницей в моче, а потом понимаешь, что и ноги у тебя уже далеко не сухие, просто плавают в „Скуэрте“. Почему-то мужчины не знают, что делать со своим концом, когда справляют большую нужду. Пьяные или трезвые, они умудряются залить весь чертов пол еще до того, как начинают срать. Всю жизнь я с этим живу, сладенький — отец, четверо братьев, первый муж, несколько сожителей, до которых тебе нет никакого дела… а ты готов послать бедного Френка в газовую камеру только потому, что он случайно чуть срыгнул слюной в твой шлепанец».
   
«Мой отороченный мехом шлепанец», — говорю я ей, но это уже отступление. Живя с Лулу, и это я могу поставить себе в заслугу, я научился не тратить силы и нервы попусту. Признавал свое поражение, если шансов на победу не было. Так что не собирался говорить ей, хотя не сомневался, мог дать руку на отсечение, что он ссал на мое нижнее белье, если, уходя на работу, я забывал бросить его в корзинку для грязного и оставлял на полу. Она могла разбрасывать свои бюстгальтеры и трусики от ада до Гарварда, и разбрасывала, а вот если я оставлял мои носки в углу, то, возвращаясь с работы, находил, что этот чертов терьер устраивал им лимонадный душ. А если б я ей такое сказал? Она бы отправила меня к психиатру. Отправила бы, даже зная, что это правда. А все дело в том, что не желала она воспринимать мои слова всерьез. Она любила Френка, видите ли, а Френк любил ее. Прямо-таки Ромео и Джульетта или Рокки и Адриан.
   
Френк подходил к ее креслу, когда мы смотрели телевизор, ложился на пол, клал морду на ее шлепанец. Вот так и лежал весь вечер, глядя на нее снизу вверх, такой нежный и любящий, повернувшись задом ко мне, и если ему случалось пернуть, газовое облако полностью доставалось моему носу. Он любил ее, а она — его. Почему? Бог знает. Любовь — это загадка для всех, кроме, полагаю, поэтов, но никто в здравом уме не может понять, что они о ней пишут. Я думаю, большинство из них тоже не может, во всяком случае, в те редкие моменты, когда они просыпаются и чуют запах кофе.
   
Но Красотка-Лулу дарила мне собаку не для того, чтобы оставить ее себе, я хочу, чтобы с этим все было ясно. Я знаю, что некоторые люди именно так и поступают: муж везет жену в Майами, потому что хочет побывать там, или жена покупает мужу «НордикТрэк», придя к выводу, что тому надо согнать живот, но это не тот случай. Поначалу мы были безумно влюблены друг в друга. Я знал, что кроме нее мне никто не нужен, и мог поклясться, что она испытывала те же чувства. Нет, она подарила мне пса, потому что я всегда заливался смехом, когда видел такого же во «Фрейсиере». Она не знала, что Френк влюбится в нее, а она в него, не знала, что пес безумно возненавидит меня и будет блевать в мой шлепанец и жевать занавески в спальне с моей стороны кровати.
   
Л.Т. оглядывал улыбающихся слушателей, сам не улыбался, зато понимающе закатывал глаза, и все смеялись, ожидая не менее забавного продолжения. Смеялся и я, чаще всего смеялся, хотя и знал о Человеке-Топоре.
   
— Никогда раньше ненависти ко мне никто не питал, — обрывал паузу Л.Т., — ни человек, ни животное, поэтому поведение Френка меня это расстраивало. Сильно расстраивало. Я пытался наладить с ним отношения, сначала ради себя, потом потому, что его подарила мне она, но ничего путного не выходило. Уже потом я прочитал… думаю, в «Дорогой Эбби», что домашнее животное — худший подарок, какой только можно сделать человеку, и я полностью с этим согласен. Я хочу сказать, даже если вам нравится зверушка и зверушке нравитесь вы, подумайте о том, что означает такой подарок. «Дорогой, я делаю тебе замечательный подарок, это машина, которая с одного конца ест, а с другого срет, работать будет лет пятнадцать, может, чуть меньше или больше, так что веселого тебе гребаного Рождества». Но об этом вы задумываетесь только потом, да и то не всегда. Вы понимаете, о чем я?
   
Я думаю, мы оба старались, как могли, Френк и я. В конце концов, пусть мы терпеть не могли друг друга, любили-то мы одну женщину, Красотку-Лулу. Вот почему, я думаю, пусть он, случалось и рычал на меня, если я сидел рядом с ней на диване, когда мы смотрели сериал «Мерфи Браун» или какой-нибудь фильм, или что-то еще, но никогда не кусал. Однако, и это рычание сводило с ума. Это ж какая наглость, жалкий шерстяной мешок с глазками рычит на меня в моем собственном доме.
   
«Ты послушай его, — говорил я Лулу, — он на меня рычит».
   
Она гладила терьера по голове, меня так ласково не гладила никогда, разве что после тройки стаканчиков, и говорила, что он по-собачьи мурлычет. И вот что я вам скажу, я не пытался погладить его в ее отсутствие. Несколько раз кормил, никогда не пинал (хотя иной раз очень хотелось, не хочу быть лгуном, утверждая обратное), но не пытался погладить его. Я думаю, он бы меня кусанул, и тогда мы бы с ним схватились. Мы напоминали двух парней, живущих с одной красивой женщиной. Menage a trois, как они называют это в «Пентхаузе». Мы оба любим ее, она любит нас обоих, но с течением времени я начинаю замечать, что весы качнулись и она начинает любить Френка больше, чем меня. Может, потому, что Френк никогда не оговаривается и не блюет в ее шлепанцы, да и с Френком сидение на унитазе всегда остается сухим, потому он справляет нужду вне дома. Если, конечно, я не оставляю трусы по полу в ванной или у кровати.
   
В этот момент Л.Т. обычно допивал ледяной кофе из термоса, щелкал пальцами. Сие означало, что первое действие закончилось и он переходит ко второму.
   
— Так в вот, в один прекрасный день мы с Лулу едем в торговый центр. Просто погулять по нему, как часто делают люди. Вы знаете. Проходим мимо зоомагазина, рядом с секцией «Джей-Си Пенни», и видим толпу у витрины. «Давай посмотрим», — говорит Лулу, и мы проталкиваемся к витрине.
   
За ней — искусственное дерево с голыми ветвями и искусственный газон, «АстроТурф», вокруг него. И сиамские котята, штук шесть, гоняются друг за другом по газону, лазают по дереву, бьют лапками по ушам.
   
«Ой, ну какие же они лапулечки! — восклицает Лулу. — Ну до чего же миленькие! Посмотри, сладенький, посмотри!»
   
«Я смотрю», — отвечаю я и думаю, что только что нашел подарок Лулу на годовщину нашей свадьбы. Чему очень порадовался. Потому что хотел подарить ей что-то особенное, поразить ее, расположить к себе, поскольку в последний год наши отношения определенно испортились. Я подумал о Френке, но особо беспокоиться из-за него не стал: кошки и собаки всегда дерутся в мультфильмах, а в реальной жизни ладят, я это знал по собственному опыту. Ладят куда лучше, чем люди. Особенно, если на улице холодно.
   
Короче, я купил одного котенка и подарил Лулу на годовщину нашей свадьбы. Надел киске бархатный воротник, прикрепил к нему белый прямоугольник с надписью: «ПРИВЕТ, я — ЛЮСИ. Пришла с любовью от Л.Т. Поздравляю со счастливой второй годовщиной!»
   
Вы, должно быть, догадываетесь, что я вам сейчас скажу, не так ли? Конечно. Получился такой вариант, что и с Френком, только наоборот. Поначалу я радовался Френку, как свинья — грязи, и Красотка-Лулу точно также радовалась Люси. Держала ее на над головой, сюсюкала с ней: «Ах ты моя маленькая, ах мы моя красотулечка, ах ты моя славненькая…» — в все в таком роде. Пока Люси не мяукнула и не маханула лапкой по носу Лулу. С выпущенными когтями. А потом убежала и спряталась под кухонным столом. Лулу попыталась обратить все в шутку, сказала, что ничего более забавного с ней не случалось, кто бы мог подумать, что у котенка такие острые коготки, но я-то видел, что она обиделась.
   
А тут появился Френк. Он спал в нашей комнате, у изножия на ее половине кровати, но Лулу вскрикнула, когда Люси оцарапала ей нос, вот он и спустился вниз, чтобы посмотреть, с чего весь сыр-бор.
   
Сразу заметил Люси под столом и направился к ней, нюхая линолеум.
   
«Останови их, дорогой, останови их, Эл-ти, она передерутся, — говорит Красотка-Лулу. — Френк ее убьет».
   
«Дадим им минутку, — отвечаю я. — Поглядим, что из этого выйдет».
   
Люси выгнула спину, как делают все кошки, но не сдвинулась с места, наблюдая на его приближением. Лулу двинулась вперед, хотела встать между ними, словно не услышала моих слов (Лулу слушала, но не слышала, это особенность многих женщин), но взял ее за руку и удержал. Лучше всего сразу предоставить им возможность решить все вопросы. Оптимальный вариант. И самый быстрый.
   
Так вот, Френк подошел к столу, сунул под него нос, из горла вырвалось глухое рычание. «Пусти меня, Эл-ти. Я должна ее взять, — говорит Красотка-Лулу. — Френк на нее рычит».
   
«Нет, не рычит, — отвечаю я. — Просто мурлычет по-собачьи. Я это знаю. Точно также он мурлычет на меня, когда мы смотрим телевизор».
   
Она бросила на меня взгляд, от которого закипела бы вода, но больше ничего не сказала. Если за три года нашей совместной жизни последние слово и оставалось за мной, то лишь в спорах насчет Френка и Суки-Люси. Странно, но это так. По любому другому вопросу Лулу знала, чем меня срезать. А вот когда дело касалось домашних животных, ей вдруг не хватало слов. И ее это просто бесило.
   
Френк сунулся глубже под стол, и Люси ударила его лапкой по носу, только когти на этот раз убрала. Я подумал, что Френк тотчас бросится на нее, но он не бросился. Лишь гавкнул и отвернулся. Не испугался, скорее подумал: «Ладно, теперь понятно, с чего столько шума». Направился в гостиную и улегся перед телевизором.
   
Эта стычка так осталась единственной. Они разделили территорию, примерно так же, как разделили ее мы с Лулу в последний год нашей совместной жизни, когда отношения у нас совсем разладились. Спальня принадлежала Френку и Лулу; кухня — мне и Люси, только к Рождеству Красотка-Лулу называла ее исключительно Сука-Люси, гостиная считалась нейтральной территорией. Именно там в последний год мы четверо и проводили вечера. Сука-Люси у меня на коленях, Френк — положив морду на шлепанец Лулу, я и Лулу на диване, она читала книгу, я смотрел «Колесо фортуны» или «Жизнь богатых и знаменитых. Красотка-Лулу еще называла эту передачу „Жизнь богатых и гологрудых“».
   
Кошка не захотела иметь с ней ничего общего, с первого дня. Френк… иной раз у меня все-таки создавалось ощущение, что Френк по крайней мере пытается со мной ладить. Конечно, потом его истинная натура давала о себе знать и он мог сжевать мой шлепанец или помочиться на мое нижнее белье, но иной раз он вроде бы прилагал усилия для того, чтобы жить со мной дружно. Мог лизнуть мне руку, улыбнуться. Особенно, если я ел что-то вкусненькое и ему тоже хотелось получить кусочек.
   
Кошки — они другие. Кошка не меняет отношение к человеку, даже если такое изменение в ее интересах. Кошка не может лицемерить. Если бы в проповедниках было больше кошачьего, Америка давно бы вновь стала религиозной страной. Если кошка любит тебя, ты это знаешь. Если не любит — тоже знаешь. Сука-Люси никогда не любила Лулу, ни одной секунды, и с самого начала однозначно дала это понять. Если я собирался покормить Люси, она терлась о мои ноги, мурлыкала, пока я накладывал еду в миску. Если Лулу кормила ее, Люси сидела вдалеке, у холодильника, и наблюдала за ней. Не подходила к миске, пока Лулу не ретировалась из кухни. Лулу это выводило из себя. «Эта кошка думает, что она — царица Савская», — говорила Лулу. К тому времени она больше не сюсюкала с Люси. И не брала на руки. А если брала, дело заканчивалось царапиной, не на носу, так на запястье.
   
Я пытался прикидываться, что люблю Френка, и Лулу пыталась прикидываться, что любит Люси, но Лулу перестала прикидываться гораздо раньше меня. Наверное, ни одна из них, ни женщина, ни кошка, не хотели лицемерить. Я не думаю, что Люси стала причиной отъезда Лулу, черт, я знаю, что это не так, но уверен, что Люси помогла Красотке-Лулу принять окончательное решение. Домашние животные живут долго, вы знаете. Поэтому подарок, который я преподнес жене на вторую годовщину нашей свадьбы, мог стать соломинкой, переломившей спину верблюду. Скажите это дорогой Эбби!
   
Особенно доставала Лулу кошачья болтовня. Она терпеть этого не могла. Как-то вечером Красотка-Лулу говорит мне: «Если эта кошка не перестанет мяукать, я запущу в нее энциклопедией».
   
«Она не мяукает, — отвечаю я. — Болтает».
   
«Ладно, тогда я хочу, чтобы она перестала болтать».
   
И тут же Люси запрыгнула мне на колени и перестала мяукать. Тихонько сидела, только откуда-то из горла доносилась едва слышное мурлыканье, от удовольствия, потому что я чесал ее между ушами, как ей нравилось. В этот момент я случайно поднял голову. Лулу тут же уткнулась в книгу, но на мгновение я перехватил ее взгляд. И увидел в нем жгучую ненависть. Не ко мне. К Суке-Люси. Запустить в кошку энциклопедию? По ее взгляду чувствовалось, что она с удовольствие засунула бы Люси между двух энциклопедий и попрыгала бы на верхней, выдавив из бедняжки кишки.
   
Иногда Лулу приходила на кухню, заставала кошку на столе и сгоняла ее. Как-то я спросил ее, видела ли она хоть раз, чтобы я сгонял Френка с кровати. Он часто туда залезал, только на ее половину и уставлять завитки белых волос. Едва я произнес эти слова, Лулу ухмыльнулась. Вернее, оскалилась. «Если попытаешься, то останешься без пальца, а то и без трех», — говорит она.
   
Случалось, что Люси действительно превращалась в Суку-Люси. Кошки легко поддаются переменам настроения, иной раз в них просто вселяется бес. Любой, у кого жила кошка, вам это скажет. В такие моменты глаза у них становятся большими, загораются, хвост поднимается трубой, они начинают носиться по дому. Бывает, поднимаются на задние лапы, передними машут перед собой, словно сражаются с кем-то, невидимым человеческому глазу. Люси такое выкинула, когда ей исполнился год… где-то за три недели до того дня, как я вернулся домой и не нашел там Красотку-Лулу.
   
Люси выбежала из кухни, заскользила по деревянному полу, перепрыгнула через Френка и полезла по занавеске в гостиной. Само собой, оставляя дырки от когтей. Угнездилась на карнизе, оглядывая комнату синими глазами, большущими и дикими, а кончик ее хвоста мотался из стороны в сторону.
   
Френк только раз подпрыгнул от неожиданности и вновь улегся мордой на шлепанец Красотки-Лулу, но саму Лулу, которая зачиталась книгой, кошка перепугала до смерти, и когда она посмотрела вверх, на Люси, в ее взгляде вновь читалась неприкрытая ненависть.
   
«С меня хватит, — отчеканила она. — Это уже переходит все границы. Мы должны найти хороший дом для этой маленькой синеглазой сучки. А если нам не хватит ума, чтобы сбыть кому-нибудь чистокровную сиамскую кошку, придется сдать ее в питомник. Я ее проделками сыта по горло».
   
«Это ты о чем?» — спрашиваю я.
   
«Ты что, слепой? — отвечает она мне. — Посмотри, что она сделала с занавесками. В них теперь больше дыр, чем в решете».
   
«Ты хочешь посмотреть на занавеску с дырами? Так чего бы тебе не подняться в спальню и не взглянуть на ту, что с моей стороны кровати? Внизу дыр выше крыши. Занавеска вся изжевана».
   
«Тут другое, — она сверлит меня взглядом. — Тут другое и ты это знаешь».
   
— Но в этом вопросе я не собирался ей уступать. Не собирался, и все тут. «Ты говоришь, что тут другое, только по одной причине. Ты любишь пса, которого подарила мне, и не любишь кошку, которую я подарил тебе. Но вот что я вам скажу, миссис Девитт. Если во вторник вы отведете кошку в кошачий питомник за то, что она подрала занавески в гостиной, гарантирую вам, что в среду я отведу пса в собачий питомник за то, что он сжевал занавеску в спальне. Это понятно?»
   
Она посмотрела на меня и заплакала. Бросила в меня книгу и сказала, что я мерзавец. Злобный мерзавец. Я попытался взять ее за руку, чтобы она задержалась и дала мне возможность помириться с ней, если была возможность помириться, не сдавая своих позиций, а в этот раз я сдавать их не собирался, но она вырвал руку из моих и выбежала из гостиной. Френк побежал следом. Они поднялись наверх, дверь спальни с треском захлопнулась.
   
Я выждал полчаса, чтобы она успокоилась. Потом поднялся наверх. Наткнулся на закрытую дверь. Когда начал открывать ее, дверь уперлась в лежащего на полу Френка. Я мог бы сдвинуть его, особого труда это не составляло. Но он зарычал. Злобно зарычал, друзья мои, мурлыканьем там и не пахло. Если бы я вошел в спальню, уверен, что он попытался бы вцепиться в мое мужское достоинство. В ту ночь я спал на диване. Первый раз.
   
Месяцем позже, даже раньше, она уехала.
   
Если Л.Т. правильно рассчитывал время (а обычно так и случалось, сказывалась долгая практика), именно в это время раздавался звонок, извещающий об окончании перерыва на «Мясоперерабатывающем заводе Геппертона» в Эймсе, штат Айова, отсекая вопросы новичков (ветераны знали эту историю… и понимали, что вопросов лучше не задавать) насчет того, помирились ли Л.Т. и Красотка-Лулу, если нет, знает ли он, где она сейчас, и, самое главное, по-прежнему ли она и Френк неразлучны. Но звонок, возмещающий об окончании обеденного перерыва — лучший способ отсечь неприятные вопросы.
   
— Эта история, — говорил Л.Т., укладывая термос в сумку, поднимаясь и потягиваясь, — позволила мне сформулировать Первый постулат теории домашних любимцев Девитта.
   
Тут уж все головы поворачивались к нему, как повернулась моя, когда я впервые услышал эту высокопарную фразу. Но потом все испытывали разочарование, я — не исключение, потому что такая история заслуживала лучшей ударной фразы, однако, Л.Т. ее не менял.
   
— Если ваши кошка и собака ладят лучше, чем вы и ваша жена, не удивляйтесь, что как-то вечером, вернувшись с работы, вы найдете дома не жену, а записку на дверце холодильника, начинающуюся словами: «Дорогой Джон…»
   * * *
   
Как я и говорил, он часто рассказывал эту историю, а однажды вечером, когда пришел ко мне домой на обед, рассказал моей жене и ее сестре. Моя жена пригласила Холли, которая развелась два года тому назад, чтобы обеспечить баланс между мальчиками и девочками. Я уверен, что причина именно в этом, потому что Рослин никогда не жаловала Л.Т. Девитта. Большинству людей он нравился, большинство людей относилось к нему, как руки относятся к теплой воде, но Рослин отличалась от большинства. Не понравилась ей и история о записке на дверце холодильника и домашних животных… я мог сказать, что не понравилась, хотя она и смеялась, где следовало. Холли… черт, не знаю. Я никогда не мог сказать, о чем думает эта женщина. Главным образом, сидит, сложив руки на коленях, и улыбается, как Мона Лиза. За тот раз вина лежала на мне, признаю. Л.Т. не хотел рассказывать эту историю, но я его все время подзуживал, потому что за столом повисла тишина, нарушаемая только стуком столовых приборов да звяканьем бокалов, и я буквально ощущал на себе идущие от моей жены волны неприязни к Л.Т. А если уж Л.Т. чувствовал нелюбовь Джек расселл терьера, отношение моей жены не могло составить для него тайны. Я так, во всяком случае, полагал.
   
Вот он и рассказал, в основном, чтобы доставить мне удовольствие, и в нужных местах закатывал глаза, словно говоря: «Господи, она обвела меня вокруг пальца, не так ли?» — и моя жена смеялась, где от нее ждали смеха, только смех этот был таким же фальшивым, как деньги в «Монополии», а Холли улыбалась улыбкой Моны Лизы и не поднимала глаз. В остальном обед прошел нормально, потом Л.Т. поблагодарил Рослин за «ну очень вкусную еду», а Рослин сказала, что он заходил в любое время, потому что ей и мне приятна такая компания. Она, конечно лгала, но я сомневаюсь, чтобы хоть за одним обедом в истории человечества обошлось без лжи. В общем, все шло хорошо, во всяком случае, до того момента, как я повез его домой и Л.Т. заговорил о том, что через неделю или около того исполнится год, как Красотка-Лулу ушла от него, то есть наступит четвертая годовщина их свадьбы, не круглая еще дата, но все-таки. Потом сказал, что мать Красотки-Лулу, в доме которой она так и не появилась, собирается поставить дочери памятник на кладбище. «Миссис Симмс говорит, что мы должны считать ее мертвой», — и после этих слов Л.Т. разрыдался. Меня это настолько поразило, что я едва не съехал в кювет.
   
Он так рыдал, что я, после того, как пришел в себя и выровнял автомобиль, подумал, что его хватит удар или лопнет какая-нибудь артерия. Его мотало из стороны в сторону, он лупил ладонями, хорошо, что не кулаками, по приборному щитку. Словно внутри развязался какой-то узел. Наконец, я свернул на обочину, начал похлопывать его по плечу, успокаивать. Сквозь рубашку чувствовал, какая горячая у него кожа, в нем словно пылал жаркий костер.
   
— Успокойся, Эл-ти. Не надо так убиваться, — говорил я.
   
— Мне так ее недостает, — говорил он всхлипывая, сквозь слезы, и я с трудом разбирал слова. — Чертовски недостает. Я возвращаюсь домой, а там нет никого, кроме кошки, которая плачет и плачет, и скоро я тоже начинаю плакать, пока наполняю миску тем дерьмом, которое она ест.
   
Он повернул ко мне красное, мокрое от слез лицо. Мне ужасно хотелось отвести глаза, но я чувствовал, что нельзя, надо смотреть. Кто, в конце концов, уговорил его вновь рассказать историю о Люси, Френке и записке под магнитом на дверце холодильника. Не Майк Уоллес и не Дэн Ратер, это точно. Поэтому я не отводил глаз. Не решался обнять его, боялся, что он заразит меня своими слезами и я тоже заплачу, но продолжал похлопывать его по плечу.
   
— Я думаю, она жива, вот что я думаю, — голос немного окреп, но уверенности в нем, конечно же не чувствовалось. Он говорил не о том, во что верил. В его словах слышалось другое: во что ему хотелось верить. Двух мнений тут быть не могло.
   
— Ты имеешь полное право в это верить, — ответил я. — Нет закона, который это запрещает, не так ли? В конце концов, ее тело не нашли.
   
— Мне хочется думать, что она сейчас где-нибудь в Неваде, поет в каком-то маленьком отеле-казино, — вздохнул он. — Не в Вегасе или Рено, в больших городах ей на сцену не прорваться, но вот в Уиннемакке или Эли… почему нет? В одном из таких мест. Она просто увидела объявление «ТРЕБУЕТСЯ ПЕВИЦА», и решила не ехать к матери. Черт, да они все равно никогда не ладили, так, во всяком случае, говорила Лу. А петь она, знаешь ли, умеет. Не знаю, слышал ли ты, как она поет, но умеет. Когда я впервые увидел ее, она пела в баре отеля «Марриот». В Колумбусе, штат Огайо. Или, есть другая возможность…
   
Он помолчал, потом продолжил, понизив голос.
   
— Проституция в Неваде узаконена, знаешь ли. Не во всех административных округах, но в большинстве. Она может работать в одном из трейлеров «Зеленый фонарь» или на ранчо «Мустанг». Многие женщины в душе проститутки. Лу — точно. Я не говорю, что она гуляла от меня и спала с кем-то еще, но я знаю. Она… да, вполне возможно, что она в одном из этих мест.
   
Он замолчал, взгляд его устремился в далекое далеко, должно быть, он представил себе Красотку-Лулу на кровати в дальней комнатке невадского борделя на колесах, Красотку-Лулу в одних чулках, ублажающего какого-то кобеля под голоса Стива Эрла и «Дьюкс», поющих «Шесть дней в дороге» или под доносящейся из телевизора мелодии «Голливудских сквайров». Красотка-Лулу — проститутка, не покойница, а автомобиль, найденный на обочине, маленький «субару», купленный ею до свадьбы, ничего не значит.
   
— Я могу в это поверить, если захочу, — он вытер мокрые глаза внутренней стороной запястий.
   
— Конечно, — кивнул я, — и правильно, Эл-ти, — думая при этом о том, чтобы сказали бы улыбающиеся мужчины, слушавшие его историю за обедом, если увидели сейчас этого человека с бледными щеками, покрасневшими глазами и горячей кожей.
   
— Черт, я в это верю, — он помолчал, потом повторил. — Я в это верю.
   * * *
   
Когда я вернулся, Рослин уже легла в постель, с книгой в руке и укрывшись по грудь. Холли уехала домой, пока я отвозил Л.Т. Рослин пребывала в плохом настроении, о чем меня достаточно скоро известила. Женщина с улыбкой Моны Лизы прониклась к моему другу. Чуть ли не влюбилась в него. Чего моя жена решительно не одобрила.
   
— Как он остался без водительского удостоверения? — спросила она и добавила, не ожидая ответа. — Сел за руль выпивши, да?
   
— Естественно, — я плюхнулся на кровать со своей стороны. Снял туфли. — Но это было шесть месяцев тому назад, и если он продержится еще два, то удостоверение ему вернут. Я думаю, он продержится. Ходит на заседания «Анонимных алкоголиков».
   
Жена что-то буркнула, мои слова впечатления на нее не произвели. Я снял рубашку, понюхал подмышки, повесил в шкаф. Носил-то ее не больше двух часов, только за обедом.
   
— Знаешь, я никак не могу понять, почему полиция не пригляделась к нему повнимательнее после исчезновения его жены.
   
— Они задали ему несколько вопросов, — ответил я, — то только для того, чтобы собрать максимально подробную информацию. О том, что он мог это сделать, не было и речи, Рослин. Его никто не подозревал.
   
— И ты уверен, что это правильно.
   
— Да, уверен. Я кое-что знаю. Красотка-Лулу позвонила своей матери из отеля в Восточном Колорадо в день отъезда, позвонила на следующий день из Солт-Лейк-Сити. С ней все было в порядке. Эти звонки пришлись на рабочие дни, и Эл-ти провел их на заводе. Работал он и в тот день, когда они нашли ее автомобиль, припаркованный на дороге к ранчо неподалеку от Кейлайнта. И если у Эл-ти нет волшебного средства транспортировки, которое может в мгновение ока переносить его из одного места в другое, он ее не убивал. А кроме того, он и не мог ее убить. Потому что любил.
   
Рослин хмыкнула. Иной раз эта издавала этот отвратительный звук скептицизма. Даже после почти тридцати лет совместной жизни звук этот вызывает у меня желание повернуться к ней и наорать, требуя, что она отказалась, наконец, от этой мерзкой привычки. Или озвучивала свои мысли, или молчала в тряпочку. Я даже подумал, а не рассказать ли ей о том, как плакал Л.Т., как скопившееся напряжение вырвалось наружу слезами и рыданиями. Подумал, но не рассказал. Женщины не доверяют слезам мужчин. Они могут утверждать обратное, но глубоко внутри не доверяют слезам мужчин.
   
— Может, тебе самой позвонить в полицию? — предложил я. — Высказать свое компетентное мнение. Указать, что они упустили. Как Анджела Лэндсбюри в «Она написала убийство».
   
Я улегся в постель. Она выключила свет. Мы полежали в темноте. Заговорила она уже мягче.
   
— Мне он не нравится. Вот и все. Не нравится и никогда не нравился.
   
— Да, — вздохнул я. — Думаю, с этим все ясно.
   
— И мне не нравилось, как он смотрел на Холли.
   
Последнее означало, как я потом выяснил, что ей не нравилось, как Холли смотрела на него. Когда отрывала взгляд от тарелки.
   
— Я бы предпочла, чтобы ты не приглашал его на обед.
   
Я молчал. Время позднее. Я устал. День выдался трудным, вечер — тоже, вот я и устал. И меньше всего мне хотелось ссориться с женой, когда я едва шевелился от усталости, а ее что-то тревожило. Такие ссоры обычно заканчивались тем, что одному приходилось проводить ночь на диване. И был лишь единственный способ избежать ссоры: молчать. В семейных отношениях слова, что дождь. Семейные отношения — территория, изрезанная сухими речными руслами, которые в мгновения ока могут превратиться в бурные потоки. Психоаналитики верят в болтовню, свободный поток сознания, но большинство из них разведены или голубые. Именно молчание залог крепости семейных отношений.
   
Молчание.
   
Какое-то время спустя моя вторая половина повернулась ко мне спиной, тем самым давая понять, что день для нее закончился. Я еще какое-то время лежал без сна, думая о запыленном маленьком автомобиле, возможно, когда-то белым, припаркованном на дороге к ранчо в невадской пустыне неподалеку от Кейлайнта. Дверца со стороны водителя открыта, зеркало заднего обзора вырвано с мясом и лежит на полу, переднее сидение залито кровью и порвано дикими животными, которые залезали в кабину, чтобы посмотреть, что к чему, может и попробовать обивку на вкус.
   
Некий мужчина, во всяком случае, полиция считала, что это мужчина, убил в той части Америки пятерых женщин, пятерых женщин за три года, которые Л.Т. прожил с Красоткой-Лулу. Четыре из этих пяти женщин оказывались там проездом. Каким-то образом он останавливал их, вытаскивал из автомобиля, насиловал, расчленял топором и оставлял за холмом или двумя от дороги на съедение стервятникам, воронам и ласкам. Пятой стала пожилая жена ранчера. Полиция называла убийцу Человек-Топор. Когда я это пишу, Человек-Топор по-прежнему не пойман. Но больше он никого не убивал. Если Синтия Красотка-Лулу Симмс Девитт — шестая жертва Человека-Топора, она же и последняя, на текущий момент. Однако, по-прежнему не снят вопрос, была она шестой жертвой или нет. Если большинство отвечают на него утвердительно, то некоторые, скажем Л.Т., продолжают надеяться на лучшее.
   
Дело в том, что кровь, обнаруженная на переднем сидении, принадлежала не человеку. Эксперты управления полиции Невады установили это меньше чем за пять часов. Ранчер, который нашел «субару» Красотки-Лулу, увидел стаю ворон, кружившую в полумиле от того места, где стоял автомобиль. Пройдя эти полмили, он нашел не расчлененную женщину, а расчлененную собаку. От нее остались лишь зубы да несколько косточек. Хищники и стервятники славно потрудились в этот день, да и с самого начала мяса в Джек расселл терьере было немного. Человек-Топор разделался с Френком, а вот судьба Красотки-Лулу осталась неизвестной.
   
Возможно, думал я, она действительно жива. Поет «Завяжи желтую ленточку» в ресторане «Тюрьма» в Эли или «Передай записку Майклу» в «Розе Санта-Фе» в Готорне. Вместе с инструментальным оркестром из трех человек. Старики стараются выглядеть моложе в красных жилетках и черных вязаных галстуках. А может, она отсасывает у ковбоев автострад в Остине или Уэндовере, наклоняясь вперед, пока груди не вдавливаются в бедра, под календарем с тюльпанами из Голландии, хватаясь руками все за новые дряблые ягодицы, думая о том, что посмотреть вечером по телевизору, после того, как закончится ее смена. Возможно, она просто съехала с шоссе, оставила автомобиль и ушла. С людьми такое случается. Я знаю, да и вы, возможно, тоже. Некоторые плюют на все и уходят. Может, она даже оставила Френка в автомобиле, предполагая, что кто-то найдет его и поселит у себя, только первым к автомобилю подошел Человек-Топор и…
   
Но нет. Я встречался с Красоткой-Лулу и не могу представить себе, что она оставила собаку в закрытом автомобиле под жарким солнцем пустыни, где она могла изжариться живьем или умереть от голода. Особенно собаку, которую она любила без памяти. Френка. Нет, Л.Т. ничего не преувеличивал, я видел их вдвоем и знаю.
   
Возможно, она действительно жива. Тела не нашли, так что Л.Т. где-то прав. Но я никак не могу соотнести живую Красотку-Лулу с автомобилем, который стоит на обочине сельской дороги с распахнутой дверцей и отломанным зеркалом заднего обзора, и останками собаки, обглоданными воронами и лежащими за двумя холмами от автомобиля. Не доходит до меня, каким образом Красотка-Лулу могла попасть из-под Кейлайнта в другое место, где она поет, или пляшет, или отсасывает у дальнобойщиков, сменившая имя, перечеркнувшая прошлую жизнь. Но сие не означает, что такого не может быть. Как я и говорил Л.Т., полиция не нашла ее тело, только автомобиль и останки собаки неподалеку от автомобиля. Сама Красотка-Лулу может быть, где угодно. Это видит и слепой.
   
Я не мог заснуть, мне захотелось пить. Я вылез из кровати, пошел в ванную, вынул зубные щетки из стакана, который мы держали на раковине. Наполнил стакан водой. Сел на опущенную крышку сидения унитаза, пил воду и думал о звуках, которые издают сиамские кошки, похожие на плач, о том, как приятно слышать эти звуки, если они тебе нравятся, возвращаясь домой с работы.
   
    
Пер. Виктор Вебер
   
  
  
   
    
Дорожный ужас прет на север
   
   
Когда Ричард Киннелл впервые увидел эту картину на дворовой распродаже в Розвуде, она его не напугала. Наоборот. Она ему сразу понравилась. Сразу заворожила. И он подумал еще, как ему повезло, что он совершенно случайно набрел на такую замечательную штуковину, которая рождала в душе какое-то особенное ощущение. Но уж точно — не страх. И только потом Киннелл понял («потом, когда было уже слишком поздно», как написал бы он сам в одном из своих романов, пользующихся у читающей публики неизменным и прямо-таки ошеломляющим успехом), что ощущения, рожденные этой картиной, очень напоминали те, что он испытывал в юности по отношению к некоторым запрещенным законом наркотическим препаратам.
   
Киннелл заехал в Розвуд по дороге из Бостона, куда его пригласили на конференцию писателей Новой Англии с эпохальным названием «Опасные стороны популярности» под эгидой PEN. Он давно уже понял, что PEN умеет найти достойные темы для обсуждения. На самом деле ему это даже нравилось. На таких мероприятиях он, как говорится, отдыхал душой. От Дерри до Бостона было двести шестьдесят миль, но Киннелл решил, что поедет сам, на машине. Конечно, он мог бы полететь на самолете, но в последнее время работа над очередной книгой неожиданно застопорилась, и ему хотелось какое-то время побыть одному, чтобы спокойно подумать, как преодолеть творческий кризис. А тут как раз выдался подходящий случай.
   
На конференции Киннеллу задавали все те же вопросы, которые, по его собственному мнению, люди, близкие к литературе ужасов, вообще не должны задавать писателю. Спрашивали, где он берет сюжеты для своих романов и не бывает ли страшно ему самому, когда он работает над своей книгой. Из Бостона Киннелл выехал по мосту Тобин-Бридж и сразу свернул на шоссе № 1. Он никогда не ездил по скоростным автобанам, когда хотел подумать над разрешением назревших проблем. Скоростные трассы вгоняли его в странное состояние: как будто ты спишь и в то же время бодрствуешь. Состояние спокойное и даже приятное, но не особенно конструктивное в творческом плане. А вот дорога, идущая по побережью, с постоянными остановками у светофоров… она действовала на Киннелла, как песчинка, попавшая в устрицу. Создавала как раз то ненавязчивое раздражение, которое способствует работе мысли. А иногда даже рождает жемчужину.
   
Хотя критики творчества Ричарда Киннелла в жизни бы не додумались употребить это сравнение. В одном из номеров «Эсквайра» за прошлый год появилась статья Брэдли Симонса про «Город кошмаров». Статья начиналась так: «Ричард Киннелл снова порадовал многочисленных почитателей. Король ужасов испытал очередной приступ неудержимой словесной рвоты и выдал нам энный шедевр. Сие извержение озаглавлено „Город кошмаров“».
   
Киннелл уже проехал через Ревир, Молден, Эверетт и Ньюберипорт. Сразу за Ньюберипортом, чуть к югу от границы штатов Массачусетс и Нью-Хэмпшир, располагался маленький аккуратненький городок — Розвуд. Отъехав примерно на милю от центра города, Киннелл заметил, что на лужайке перед одним двухэтажным коттеджем разложены в ряд всякие штуки явно дешевого вида. К электрической плитке мутно-зеленого цвета была прикреплена картонка с надписью: «ДВОРОВАЯ РАСПРОДАЖА». По обеим сторонам узкой улицы стояли припаркованные автомобили. Между ними оставался тот самый проезд типа «захочешь — протиснешься», который матерно поминают нетерпеливые водители, не подверженные таинственному обаянию дворовых распродаж в маленьких городках. Но Киннелл как раз обожал дворовые распродажи. Особенно ему нравилось рыться в коробках со старыми книгами, которые иногда попадались на этих домашних базарчиках. Он протиснулся в узкий проезд и поставил свою «ауди» первой в линии машин, смотрящих в сторону Мэна и Нью-Хэмпшира.
   
На распродаже было достаточно людно. Человек десять — двенадцать бродили по донельзя замусоренной лужайке перед деревянным коттеджем, выкрашенным в серый и синий цвета. Слева от залитой бетоном дорожки, прямо на улице, стоял большой телевизор. Подставкой ему служили четыре мусорные корзины, но мусор в них, кажется, не бросали принципиально. На телевизоре красовалась очередная картонка: «КУПИ ЧТО-НИБУДЬ — НЕ ПОЖАЛЕЕШЬ». Электрический шнур — тугой, как струна, — тянулся от телевизора в дом через распахнутую переднюю дверь. Тут же, в тени большого зонта с надписью «CINZANO», стояло пластиковое кресло. В кресле сидела толстая тетка. Перед ней — маленький карточный столик с коробкой из-под сигар, перекидным блокнотом и еще одной картонкой, на которой было выведено от руки: «ОПЛАТА ТОЛЬКО НАЛИЧНЫМИ. ПРОДАННЫЕ ТОВАРЫ ВОЗВРАТУ НЕ ПОДЛЕЖАТ». Телевизор работал. Крутили очередную мыльную оперу, где все шло к тому, что красавец-герой и красавица-героиня сейчас займутся крайне небезопасным сексом. Толстая тетка мельком взглянула на Киннелла и снова уставилась в телевизор. Секунду она таращилась на экран, а потом опять повернулась к Киннеллу. И уставилась уже на него. Причем открыв рот.
   
Ага, читательница-почитательница, — подумал Киннелл, оглядывая лужайку в поисках картонной коробки со старыми книжками в мягких обложках, которая непременно должна была быть где-то здесь.
   
Книжек он не нашел. Зато увидел картину, прислоненную к гладильной доске и подпертую для устойчивости двумя пластиковыми корзинками. У Киннелла перехватило дыхание. Он сразу понял, что эту вещь он возьмет.
   
Сдерживая возбуждение, он небрежно шагнул к картине и опустился перед ней на одно колено. Это была акварель, безупречная с точки зрения техники. Впрочем, техника Киннелла как раз и не интересовала (что не раз отмечали прилежные критики, бравшиеся за разбор его книг). В произведениях искусства он ценил прежде всего содержание. Причем чем больше оно «пробивало», тем лучше. Киннелл любил, чтобы произведение рождало тревогу. И, если судить по такому критерию, картина была выше всяких похвал. Стоя на коленях между пластиковыми корзинами, набитыми всякой всячиной, он провел пальцами по стеклу, закрывавшему акварель. Потом огляделся, надеясь обнаружить еще нечто подобное, но такая картина была одна — все остальное являло собой стандартный для домашних базарчиков набор: пухлощекие куколки, молитвенно сложенные ладони и резвящиеся собачки.
   
Киннелл опять стал разглядывать акварель в рамочке под стеклом. Мысленно он уже переставил свой чемодан на заднее сиденье в салоне, а картину бережно уложил в багажник.
   
На картине был изображен молодой человек за рулем мощной спортивной машины — может, «гранд-ама», а может, и GTX, в общем, какой-то машины с откидным верхом — на мосту Тобин-Бридж на закате. Откидной верх был поднят, и поэтому черный автомобиль походил на недоделанный кабриолет. Молодой человек пристроил левую руку поверх боковой дверцы с опущенным стеклом, а правую небрежно держал на руле. Закатное небо над Тобин-Бридж в желтых и серых подтеках с ярко-розовыми прожилками было похоже на громадный синяк. Жидкие светлые волосы свисали сосульками на низкий лоб, молодой человек ухмылялся, и сквозь приоткрытые губы были видны его зубы. Только это были не зубы, а самые настоящие клыки.
   
Может быть, он их специально затачивал, — подумал Киннелл. — Может быть, он маньяк какой-нибудь. Людоед.
   
Ему это ужасно понравилось: сама идея, что людоед едет по Тобин-Бридж на закате. В шикарном «гранд-аме». Он знал, что подавляющее большинство из тех, кто присутствовал на писательской конференции PEN, наверняка бы подумали: Ага, самая что ни на есть подходящая картинка для Рича Киннелла. Небось повесит ее над столом для вдохновения. Такое перышко, чтобы пощекотать в старой поизносившейся глотке на предмет очередной порции неудержимой рвоты. Но ведь это самое подавляющее большинство были просто невеждами — во всяком случае, в том, что касается его собственных книг. И мало того: они носились со своим невежеством, обожали его, холили и лелеяли
   
— непонятно, с какого перепугу. Точно так же, как некоторые холят, лелеют и обожают зловредных и глупых маленьких собачонок, которые облаивают гостей и время от времени норовят укусить почтальона за пятку. Картина понравилась Киннеллу не потому, что он писал романы ужасов. Он писал романы ужасов потому, что ему нравились вещи типа этой картины. Восторженные читатели часто присылали ему всякую ерунду — в основном картины. Большую часть этих картин Киннелл просто выбрасывал на помойку. И вовсе не потому, что они были плохими. А потому, что они были скучными и предсказуемыми. Но вот один парень из Омахи как-то прислал ему маленькую керамическую фигурку: вопящая от страха обезьянка высовывает голову из холодильника. И эту вещицу Киннелл оставил. С точки зрения художественного мастерства фигурка была исполнена из рук вон плохо, но в ней был элемент неожиданности. Какое-то странное соприкосновение, которое затронуло Киннелла и, как говорится, придало ему ускорение. В картине тоже что-то такое было. Только сильнее. Гораздо сильнее.
   
Киннелл уже потянулся к картине. Ему хотелось взять ее прямо сейчас — сию же секунду, — засунуть под мышку и объявить, что он берет эту вещь. Но тут у него за спиной раздалось:
   
— Простите, ведь вы Ричард Киннелл?
   
Он резко выпрямился и обернулся. Прямо за спиной стояла толстая тетка, загораживая большую часть обзора. Киннелл заметил, что, прежде чем подойти к нему, тетка подкрасила губы ярко-красной помадой и теперь улыбалась этакой кровоточащей улыбкой.
   
— Да, это я, — улыбнулся он в ответ. Толстуха указала глазами на картину:
   
— Мне бы следовало догадаться, что вы сразу к ней и направитесь, — проговорила она с глуповатой улыбкой. — Она прямо ваша.
   
— Да, действительно. — Киннелл изобразил самую лучезарную из своих «парадно-выходных» улыбок. — И сколько вы за нее хотите?
   
— Сорок пять долларов, — тут же отозвалась тетка. — Скажу вам по правде, я сначала хотела семьдесят. Но она никому не нравится, да. Пришлось сбавить цену. Если вы завтра за ней вернетесь, я и за тридцатку, наверное, отдам. — Улыбка на лице тетки растягивалась все шире, а излучаемое ею радушие приняло прямо-таки устрашающие размеры. Киннелл даже заметил, что в уголках теткиных губ пузырится слюна.
   
— Нет, лучше я рисковать не буду. А то вдруг ее все-таки купят до завтра, — сказал он. — Я вам выпишу чек. Прямо сейчас, не откладывая.
   
Теткина улыбка растянулась почти до ушей, и тетка теперь стала похожа на какую-то нелепую пародию на Джона Уотерса. О, божественная Ширли Темпл!
   
— Вообще-то я не должна брать чеки. Ну да ладно, — произнесла она тоном скромницы-школьницы, поддавшейся наконец на настойчивые уговоры сексуально озабоченного приятеля. — И уж коли вы достали ручку, может, заодно мне автограф дадите, для дочки? Ее Микела зовут.
   
— Красивое имя, — отозвался Киннелл на автомате. Он взял картину и вернулся следом за толстой теткой к карточному столику. Действие на экране сменилось. Похотливая парочка временно уступила место изголодавшейся старушенции, которая шумно и жадно поглощала мысли.
   
— Микела читает все ваши книги, — сказала толстуха. — И откуда вы только берете эти свои безумные идеи?
   
— Не знаю. — Киннелл растянул губы в улыбке. — Они просто приходят, и все. Удивительно, да?
   * * *
   
Толстуху, заправлявшую на распродаже, звали Джуди Даймент. Она жила в соседнем доме. Когда Киннелл спросил, не знает ли она случайно, кто написал картину, она сказала, что знает. Ее написал Бобби Хастингз, и из-за этого Бобби Хастингза она теперь тут и сидит. Продает вещи, которые когда-то принадлежали ему.
   
— Единственная его картина, которую он не сжег, — сказала Джуди. — Бедняжка Айрис! Вот кого мне действительно искренне жаль. А Джорджу, по-моему, все равно. И я точно знаю, что он так и не понял, почему Айрис решила продать этот дом.
   
Она закатила глаза, изображая классический взгляд, апеллирующий к собеседнику: мол, вы только представьте себе такое. Киннелл вручил ей чек, а Джуди протянула ему блокнот, куда она аккуратно записывала все вещи, которые ей удавалось продать, и суммы, которые она за них получала.
   
— Напишите, пожалуйста, что-нибудь для Микелы, — попросила она, вновь расплывшись в приторно-сладкой, глуповатой улыбочке. — Ну, пожалуйста.
   
Эта улыбка была для Киннелла как старый знакомый, который вдруг вновь возник в твоей жизни, хотя ты-то втайне надеялся, что он давно умер.
   
— Ага-ага, — рассеянно отозвался он и быстренько изобразил в блокноте свое стандартное обращение к поклонникам типа «спасибо читателю за внимание». Он не следил за своей рукой. Даже не думал о том, что пишет. Он уже двадцать пять лет раздавал автографы, процесс был доведен до полного автоматизма. — Расскажите мне про эту картину. И про Хастингзов тоже.
   
Джуди Даймент скрестила на груди пухлые руки с видом человека, готового продекламировать благодарным слушателям свою любимую историю.
   
— Бобби было всего двадцать три года, когда этой весной он покончил с собой. Можете себе представить? Он был из тех молодых людей, кого называют измученными гениями. Но при этом жил дома с родителями. — Она вновь закатила глаза, апеллируя к Кеннеллу. Мол, вы только подумайте, и бывает же такое на свете. — У него было таких картин семьдесят, если не все восемьдесят. Не считая набросков. Он их в подвале держал, у себя. — Джуди указала взглядом на коттедж, а потом вперилась в картину с парнем зловещего вида, мчащимся по мосту Тобин-Бридж на закате. — Айрис… это мать Бобби… она говорила, что почти все его творения были просто ужасными. Еще похуже, чем это. Говорила, что от его картин у нее волосы дыбом встают. — Джуди понизила голос до шепота, покосившись на женщину, которая рассматривала разрозненный набор столового серебра и весьма неплохую коллекцию старых пластиковых стаканчиков из «Макдоналдса» с кадрами из фильма «Дорогая, я уменьшил детей». — Говорила, что там были всякие сексуальные сцены.
   
— О нет, — сказал Киннелл.
   
— А самые жуткие вещи он стал писать, когда пристрастился к наркотикам, — продолжала Джуди Даймент. — Когда он покончил с собой… повесился у себя в подвале, где обычно писал картины… там нашли больше сотни этих маленьких пузыречков, в которых продают кокаин. Нет, наркотики — это ужасно! Верно, мистер Киннелл?
   
— Ужасно.
   
— В общем, по-моему, в какой-то момент он просто дошел до точки. И решил эту точку поставить, чтобы дальше не мучиться. Собрал все свои наброски и картины… кроме вот этой вон, как оказалось… свалил на заднем дворе и сжег. А потом повесился у себя в подвале. К рубашке он приколол записку:
   
«Мне не вынести то, что со мной происходит». Какой ужас, да, мистер Киннелл? — Разве бывает что-то страшнее?
   
— Нет, не бывает, — отозвался Киннелл. Причем сказал он это искренне.
   
— Как я уже говорила, Джордж остался бы жить в этом доме, если бы сумел настоять на своем, — продолжала Джуди Даймент. Она вырвала из блокнота листок с автографом для Микелы, положила его рядом с чеком Киннелла и задумчиво покачала головой, словно недоумевая, как такое возможно, что подписи на обоих листах совпадают. — Но мужчины, они не такие, как женщины.
   
— Правда?
   
— Конечно. Не такие чувствительные и ранимые. Под конец от Бобби Хастингза остались лишь кожа да кости. Он даже не мылся. Грязный был… от него, знаете, пахло… в одной и той же футболке все время ходил. В черной такой, с фотографией «Лед Зеппелин». Глаза у него были красные. На щеках — щетина, которую и бородой-то не назовешь. И весь запрыщавил. Все лицо было в угрях, как у подростка. Но Айрис любила его. Все равно любила. Мать всегда будет любить своего ребенка, во что бы он ни превратился.
   
Женщина, которая разглядывала столовое серебро и стаканчики из «Макдоналдса», все-таки выбрала кое-что для себя — подставочки под стаканы с кадрами из «Звездных войн» — и подошла к столику, чтобы расплатиться. Миссис Даймент взяла у нее пять долларов, аккуратно записала себе в блокнот: «НАБОР КУХОННЫХ ПОДСТАВОК. РАЗРОЗН. ВСЕГО — 12», после чего вновь повернулась к Киннеллу.
   
— Они переехали в Аризону, — продолжала она. — У Айрис там родственники, во Флагстаффе. Я знаю, что Джордж сразу начал искать работ у… он чертежник-конструктор… вот только не знаю, нашел уже что-нибудь или нет. Но если нашел, то думаю, в Розвуд они уже не вернутся. Она попросила меня продать кое-какие вещи… она — это Айрис… и сказала, что я могу взять себе двадцать процентов за хлопоты. А ее деньги отправить ей чеком. Только, боюсь, денег немного получится. — Миссис Даймент вздохнула.
   
— Картина просто великолепная, — сказал Киннелл.
   
— Да. Жалко, что он их сжег, все остальные свои работы. Так бы хоть что-то было интересное. А то большая часть всех вещей, которые я тут пытаюсь продать, — обычный домашний хлам, только на выброс и годный. А это что?
   
Киннелл перевернул картину. На задней стороне рамки была приклеена какая-то бумажка.
   
— Наверное, название.
   
— И что там написано?
   
Киннелл приподнял картину, так чтобы Джуди было удобно самой прочитать надпись. Получилось так, что картина оказалась как раз на уровне его глаз, и Киннелл воспользовался случаем, чтобы еще раз ее рассмотреть. И снова его захватило пронзительное ощущение чего-то потустороннего, заключенного в этой в общем-то непритязательной акварели: молоденький мальчик за рулем мощной спортивной машины, ребенок со зловещей и искушенной усмешкой и омерзительными заточенными зубами.
   
А ведь оно очень подходит, название, — подумал он. — Лучше и не придумаешь, как ни старайся.
   
— «Дорожный Ужас прет на север», — прочла Джуди вслух. — А я ее и не заметила, эту штуку, когда мои мальчики таскали вещи. Это название, да?
   
— Наверное.
   
Киннелл не мог оторвать взгляд от усмешки блондинистого мальчика на картине. Я кое-что знаю, — говорила эта усмешка. — Я знаю что-то такое, что тебе никогда не узнать.
   
— Да, действительно сразу поверишь, что парень, который все это изобразил, явно прибалдел от наркоты, — с огорчением проговорила Джуди. Киннелл отметил, что огорчение было искренним. — Неудивительно, что он покончил с собой и разбил мамино сердце.
   
— Я, кстати, тоже еду на север, — сказал Киннелл, запихивая картину под мышку. — Спасибо за…
   
— Мистер Киннелл?
   
— Да?
   
— Могу я взглянуть на ваше водительское удостоверение? — Это было сказано совершенно серьезно. Безо всякой издевки и даже не по приколу. — Я должна записать номер на вашем чеке. Так надо.
   
Киннелл поставил картину на землю и полез за бумажником.
   
— Пожалуйста. Без проблем.
   
Женщина, которая купила подставочки под стаканы с кадрами из «Звездных войн», уже было направилась к своей машине, но задержалась перед телевизором на лужайке — засмотрелась на мыльную оперу. Когда Киннелл проходил мимо, женщина покосилась на картину у него в руках.
   
— Надо же, — проговорила она. — И ведь кто-то купил это уродство. Кошмарная вещь. Я ее каждый раз вспоминаю, когда свет гашу, и меня прямо дрожь пробирает.
   
— Да? И чего в ней такого уж жуткого? — спросил Киннелл.
   * * *
   
Тетушка Киннелла, тетя Труди, жила в Уэллсе, примерно в шести милях к северу от границы штатов Мэн и Нью-Хэмпшир.
   
Киннелл съехал с шоссе на дорогу, которая огибала городскую водонапорную башню (ту самую, ядовито-зеленого цвета с забавной табличкой-призывом жирными буквами высотой фута четыре: «СОХРАНИМ МЭН ЗЕЛЕНЫМ. ДАВАЙТЕ ДЕНЬГИ»), и уже через пять минут зарулил на подъездную дорожку к аккуратному маленькому тетушкиному домику. На лужайке, разумеется, не было никакого включенного телевизора, водруженного поверх мусорных корзин, — только цветочные клумбы, настоящая страсть тети Труди. Киннеллу уже давно хотелось отлить, но он не стал останавливаться по дороге. Зачем останавливаться в придорожной закусочной, если можно заехать к тетке и там с комфортом сходить в туалет, а заодно послушать свежие семейные сплетни? Тетя Труди всегда была в курсе всего, что происходит в семье, и знала, что, где и кто. И, конечно, ему не терпелось показать ей свое новое приобретение — картину.
   
Тетя вышла ему навстречу, крепко обняла и «обклевала» все лицо своими фирменными быстрыми поцелуйчиками, которые стойко ассоциировались у Киннелла с чем-то птичьим и от которых его в детстве всегда трясло.
   
— Сейчас я тебе кое-что покажу, — сказал Киннелл. — Тебя так протащит, что ты из чулков своих выпрыгнешь.
   
— Интересная мысль, — развеселилась тетя Труди и с улыбкой уставилась на племянника, обхватив локти ладонями.
   
Киннелл достал из багажника картину. Тетю действительно протащило, но не так, как рассчитывал Киннелл. Она вдруг страшно побледнела. Киннелл в жизни не видел, чтобы люди бледнели вот так — словно вся краска разом сошла с лица.
   
— Жуткая вещь, нехорошая, — натянуто проговорила тетя, и было заметно, что она изо всех сил старается чтобы не дрожал голос. — Мне не нравится. Наверное, я понимаю, чем она привлекла тебя, Ричи. Только ты-то играешь в свои кошмары, а здесь оно все настоящее. Убери ее лучше обратно в багажник, сделай тете приятное. А когда будешь ехать через Сако, я тебе очень советую: остановись на мосту и брось ее в реку.
   
Киннелл обалдело уставился на тетю. Он никогда не видел ее такой. Тетя Труди плотно сжимала губы, пытаясь унять дрожь. И она уже не держала себя за локти — нет, она буквально вцепилась ладонями в локти, как будто пыталась сдержать себя, чтобы не сорваться с места и не убежать. Она как-то вдруг постарела и из крепкой шестидесятилетней женщины превратилась в дряхлую девяностолетнюю старуху.
   
Киннелл не мог понять, что происходит.
   
— Тетя? — осторожно проговорил он, уже начиная тревожиться. — Что-то не так?
   
— Вот это не так. — Она оторвала правую руку от левого локтя и ткнула пальцем в картину. — Удивительно даже, что ты сам ничего не чувствуешь — при твоем-то богатом воображении.
   
Нет, кое-что Киннелл чувствовал. Определенно чувствовал. Иначе бы не стал отваливать за картину сорок пять долларов. Но тетя Труди чувствовала что-то другое… или что-то сверх того, что чувствовал он сам. Киннелл повернул картину к себе (до этого он держал ее так, чтобы тетушке было удобнее смотреть) и еще раз взглянул на нее. И увидел такое, от чего у него перехватило дыхание, как от удара под дых. Внутри все оборвалось.
   
Картина переменилась. Не сильно, но все же переменилась. Улыбка белобрысого парня растянулась шире, заточенные людоедские зубы стали видны еще лучше. Теперь он прищурился посильнее, и от этого вид у него стал еще более искушенным и еще более злобным.