1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
     
Полли взяла из сушилки стакан. Алан заметил, как она скривилась от боли, и понял, что она не удержит стакан, хотя тот уже почти высох. Он мгновенно присел и протянул руку. Это было проделано столь грациозно, что могло бы сойти за танцевальное па. Стакан выпал и шлепнулся в его раскрытую ладонь в восемнадцати дюймах от пола.
     
Боль, грызшая Полли всю ночь, и сопутствующий ей страх, что Алан догадается, насколько ей больно, — все растворилось во внезапном наплыве желания, такого жгучего, что Полли не просто удивилась: она испугалась. Нет, «желание» — слишком робкое слово. Чувство, которое нахлынуло на нее жаркой волной, было значительно проще и примитивнее. Это была откровенная похоть.
     
— У тебя движения, как у дикой кошки, — сказала она, когда он выпрямился. Ее голос стал низким и томным. Она продолжала рассматривать его грациозные ноги, изгиб длинных мускулов его бедер, мягкую дугу икр. — Как у тебя получается так быстро двигаться, ты же такой большой?
     
— Не знаю, — озадаченно ответил Алан. — А что такое? Полли, что с тобой? Ты себя плохо чувствуешь?
     
— Я чувствую, — сказала она, — что сейчас кончу в штаны.
     
Тогда наконец до него тоже дошло. Сразу. Это было ни хорошо и ни плохо. Просто было.
     
— А мы сейчас это проверим, — промурлыкал он, двинувшись к ней с той же кошачьей грацией и стремительной легкостью, которую никто бы не заподозрил в нем, встретив, к примеру, на улице. — Мы сейчас это проверим. — Он поставил стакан на стол и запустил руку ей между ног, прежде чем она сообразила, что происходит.
     
— Алан, что ты де… — Тут его большой палец нежно, но сильно надавил ей на клитор, и «делаешь» превратилось в «дела-а-а-а!-ешь», и он подхватил ее на руки с восхитительной легкостью.
     
Она обняла его шею, даже в такой интимный момент стараясь сделать это запястьями, чтобы не потревожить больные кисти; они торчали у него за спиной, как жесткие пучки прутьев, и вдруг оказалось, что это — единственная твердая часть ее тела. Все остальное, казалось, тает. — Алан, поставь меня на место!
     
— И даже не думай, — сказал он и поднял ее еще выше.
     
Она соскользнула чуть вниз, и Алан, воспользовавшись этим, пропустил свободную руку ей за спину и притянул ее к себе. Неожиданно для самой себя она начала скользить взад-вперед по его руке, как девочка на коне-качалке, а он помогал ей подниматься и опускаться, и она почувствовала себя так, словно качается на удивительных качелях, ноги в воздухе и звезды в волосах.
     
— Алан…
     
— Держись крепче, красавица. — Он засмеялся, как будто держал в руках пушинку. Она откинулась назад, не думая в нарастающем возбуждении ни о чем — она знала, что он не даст ей упасть; а потом он притянул ее к себе, одной рукой лаская ее спину, а большим пальцем другой руки вытворяя там вещи, о которых она даже не подозревала, что такое бывает, и она вновь отстранилась, в экстазе выкрикивая его имя.
     
Оргазм ударил, как сладкая разрывная пуля, и разлетелся осколками по всему телу. Ее ноги взлетели дюймов на шесть выше кухонной двери (один тапочек слетел с ноги и приземлился в гостиной), голова откинулась назад, и ее темные волосы легли ему на предплечье легким щекочущим ручьем; и на самом пике удовольствия он поцеловал ее в нежную белую шею.
     
Он поставил ее на ноги… и тут же опять подхватил, потому что у нее подкосились колени.
     
— О Господи! — Она обессиленно рассмеялась. — Боже мой, Алан, я оставлю эти джинсы на память.
     
Алана пробило на смех, и он буквально взревел от хохота. Согнувшись пополам, он свалился на один из стульев и даже не рассмеялся, а просто заржал, держась за живот. Она шагнула к нему. Он обнял ее, посадил себе на колени и встал на ноги, держа ее на руках.
     
Полли почувствовала, как чарующая волна восторга и вожделения охватывает ее вновь, но в этот раз она была четче, определеннее. Теперь, подумала она, это желание. Я возжелала этого мужчину.
     
— Отнеси меня наверх, — сказала она. — Если боишься, что не донесешь, отнеси меня на диван. Если не донесешь до дивана, возьми меня прямо тут, на полу.
     
— Кажется, до гостиной меня все-таки хватит, — сказал он. — Как твои руки, красавица?
     
— Какие руки? — томно спросила она и закрыла глаза. Она сосредоточилась на чистой, незамутненной радости этого момента. Она плыла сквозь пространство и время в его руках, плыла в мягкой тьме, окруженная его силой. Она уткнулась лицом ему в грудь, и, когда он уложил ее на диван, она притянула его к себе… и на этот раз — не запястьями, а кистями.
    
    
     
      
6
     
     
Они провели на диване около часа, потом еще неизвестно сколько — в душе, пока горячая вода не размыла разницу между сном и реальностью. Потом они вместе залезли в постель и просто лежали, прижавшись друг к другу, слишком опустошенные и слишком довольные для чего-то другого.
     
Сегодня Полли собиралась заняться с Аланом любовью, но скорее для того, чтобы успокоить его, а не потому, что хотела сама. Она совершенно не ожидала такой бешеной серии вспышек и взрывов… но она была вовсе не против. Боль в руках начала брать свое, но сегодня, чтобы заснуть, ей не понадобится перкордан.
     
— Ты фантастический любовник.
     
— Ты тоже.
     
— Принято единогласно. — Она положила голову ему на грудь. Там, в глубине, глухо ворочалось сердце, словно бурча: «Баста, все, на сегодня хватит, никакой больше ночной сверхурочной работы для меня и моего босса». Она вспомнила — не без легкого эха испугавшей ее дикой страсти, — каким он был быстрым и сильным… но больше всего ее поразила именно его стремительность. Она знала его с тех пор, как Энни пришла работать к ней в ателье, месяцев пять назад они стали любовниками, но она даже не подозревала, что он может двигаться с такой грациозной ловкостью, как сегодня. Словно он весь целиком состоял из смешных трюков с монетами, фокусов с картами и животных-теней, о которых знали чуть ли не все дети в городе, и, как только встречали Алана, тут же начинали его упрашивать показать им какую-нибудь зверюшку. Это было непривычно… но так удивительно.
     
Она расслабилась и почувствовала, что засыпает. Надо бы сказать Алану, что если он собирается остаться на ночь, то надо бы загнать его машину в гараж: Касл-Рок — городок небольшой, но болтливых языков в нем — хоть пруд пруди. Но это лишнее. Алан сам обо всем позаботится. Она уже поняла, что Алан — настоящий мужик.
     
— Есть известия от Бастера и преподобного Вилли? — сонно спросила она.
     
Алан улыбнулся:
     
— На обоих фронтах затишье. Я всегда очень признателен мистеру Китону и преподобному Роузу, если я их не вижу в течение дня, и с этой позиции день явно удался.
     
— Это хорошо, — муркнула Полли.
     
— Да, но у меня есть новости и получше.
     
— Да?
     
— У Норриса снова хорошее настроение. Он купил удочку со спиннингом у твоего нового друга, мистера Гонта, и теперь у него все разговоры исключительно о рыбалке. Собирается поехать на выходные. Я так думаю, что он ничего не поймает, а только задницу себе отморозит — то есть то место, где у нормальных людей обычно бывает задница, — но если Норрис доволен, доволен и я. Вчера, когда Китон на него наехал, я ужасно разозлился. Над Норрисом насмехаются, потому что он тощий и странноватый, но за последние три года он стал хорошим полицейским. И я понимаю, как ему обидно, когда над ним все смеются. Это ведь не его вина, что он похож на единоутробного брата Дона Ноттса.
     
— Угумммм…
     
Полли уже погружалась в дрему. Уплывала в сладкую тьму, где нет боли. Засыпала с мечтательной и по-кошачьи довольной улыбкой.
    
    
     
      
7
     
     
К Алану сон пришел не так быстро.
     
В голову лезли самые разные мысли, но на этот раз уже без наигранного ликования. Теперь он страдал и сомневался. Внутренний голос терзал его: Где мы, Алан? Разве это та комната? Та постель? Та женщина? Я уже ничего не понимаю.
     
Алану вдруг стало жалко. Но не себя, а этот предательский голос. Потому что это был чужой голос из прошлого. Он всегда подозревал, что этот говорил именно то, что сам Алан — Алан в настоящем и Алан в будущем — хотел услышать. Это был голос долга, голос скорби. И все еще — голос вины.
     
Чуть больше двух лет назад у Энни Пангборн начались головные боли. Не особенно сильные — во всяком случае, так она утверждала. Энни не любила рассказывать о своих болячках, как и Полли — о своем артрите. Однажды утром — это было в самом начале 1990 года — Алан брился в ванной и вдруг заметил, что с большой пластмассовой бутыли с «Анацином-3», что стояла на полке над раковиной, свалилась крышка. Он начал было прикручивать ее на место… но остановился. Неделю назад он брал отсюда пару таблеток, а всего в упаковке их было двести двадцать пять штук. Бутыль была почти полная. Теперь же она была практически пуста. Алан стер с лица остатки пены для бритья и пошел в ателье «Мы тут шьем понемножку», где работала Энни. Он вызвал жену на чашку кофе… и на пару вопросов. Он спросил ее про аспирин. Он сам был немного испуган,
     
(но совсем чуть-чуть, грустно подсказал внутренний голос)
     
но совсем чуть-чуть, потому что никто не станет принимать по сто девяносто таблеток аспирина в неделю, никто. Энни сказала, чтобы он не говорил глупости. «Я протирала полку над раковиной, — объяснила она, — и опрокинула бутылку. Крышка была плохо прикручена, и почти все таблетки высыпались в раковину. Они начали таять, и я их выкинула».
     
Так она сказала.
     
Но он был полицейским и даже в нерабочее время не мог избавиться от привычки наблюдать и делать выводы. Он не мог отключить свой внутренний детектор лжи. Если внимательно присмотреться к людям, то почти всегда ясно, когда они лгут и когда говорят правду. Алан однажды допрашивал человека, который буквально в открытую сигнализировал, что он говорит неправду — во время допроса он постоянно цеплял ногтем большого пальца свой выпирающий клык. Человек может лгать с совершенно честным лицом, но его тело его выдает. В общем, Алан не поверил жене и попросил ее сказать правду. И после недолгих раздумий она сказала, что — да — боли в последнее время усилились, и — да — она принимала аспирин, но — нет — она выпила далеко не все, потому что бутылка и вправду свалилась в раковину. И Алан поддался на самый старый в мире трюк, который аферисты называют «приманка с подсечкой»: если ты соврал и тебя поймали — отступи и скажи полуправду. Если бы он попристальнее всмотрелся в ее лицо, то понял бы, что она снова ему солгала. И тогда ему пришлось бы заставить ее признать то, что казалось ему невозможным, но в конце концов оказалось правдой: боли были настолько сильны, что она принимала по двадцать таблеток в день. И если бы Энни это признала, то еще до конца недели он отвез бы ее к невропатологу в Бостон или Портленд. Но она была его женой, и в те дни он еще не оставил стараний избавиться от своих полицейских привычек — в частности, от привычки внимательно наблюдать и во всем видеть подвох — в нерабочее время.
     
Он ограничился тем, что записал ее к доктору Ван Аллену, и она пошла на прием. Рэй ничего не нашел. И Алан не держал на него зла. Он провел обычные тесты на рефлексы, осмотрел глазное дно, проверил Энни зрение, чтобы убедиться, что в глазах у нее не двоится, и отправил ее на рентген в Оксфордскую районную больницу. Однако он не назначил ей компьютерную томографию, и когда Энни сказала, что боли прошли, Рэй ей поверил. Возможно, он даже был прав, предположил Алан. Врачи не менее чутки к языку тела, чем полицейские. Пациенты похожи на подозреваемых, и причина тому — самый обыкновенный страх. Когда Рэй беседовал с Энни, он был, если можно так выразиться, при исполнении. Так что вполне могло быть, что за время, прошедшее с того разговора в кафе до визита Энни к врачу, ее головные боли действительно прекратились. Может быть, прекратились. Позже, во время долгого разговора за парой стаканов бренди в доме доктора Ван Аллена в Касл-Вью, Рэй сказал Алану, что в тех случаях, когда опухоль расположена близко к важным мозговым центрам, часто бывает, что симптомы болезни то появляются, то исчезают. «Один из главных симптомов опухоли — припадки, — сказал он Алану. — Если бы у нее случился припадок…» — Он пожал плечами. Да. Если бы. А может, невольным соучастником гибели его жены и ребенка был человек по имени Тэд Бомон, но и его Алан ни в чем не винил.
     
Не все происшествия, которые случаются в маленьких городках, становятся достоянием местных жителей вне зависимости от того, насколько их ушки держатся на макушке или как энергично они болтают языками. В Касл-Роке все знали о Фрэнке Додде, полицейском, который сошел с ума и начал убивать женщин еще при шерифе Баннермане; знали о Кадже, бешеном сенбернаре, вышедшем на тропу войны на шоссе № 3; знали, что дом на озере, принадлежавший Тэду Бомону, писателю и местной знаменитости, сгорел дотла летом 1989-го… но мало кто знал, при каких обстоятельствах случился этот пожар и что Бомона преследовал человек, на самом деле бывший не человеком, а существом, которому не дано иметь имени. Алан Пангборн все это знал, и иногда эти воспоминания посещали его во сне — до сих пор. К тому времени когда Алан узнал о головных болях Энни, все это вроде бы уже закончилось… хотя на самом деле нет. Из-за пьяных телефонных звонков Бомона Алан стал невольным свидетелем того, как рушилась семейная жизнь Тэда и как сам он неумолимо терял рассудок. Но тут речь шла и о его собственном душевном здоровье. В каком-то журнале Алан прочел статью о черных дырах — громадных небесных телах, которые, согласно гипотезам, являются водоворотами антиматерии и ненасытно засасывают в себя все, до чего могут дотянуться. Поздней осенью 1989-го дело Бомона стало личной черной дырой Алана. Случались дни, когда он ловил себя на том, что сомневается в реальности своей жизни, и задавался вопросом: все, что с ним происходит, происходит на самом деле или ему это только кажется? Случались ночи, когда он лежал без сна, пока на востоке не загоралась красноватая полоска зари. Он боялся заснуть, боялся увидеть кошмарный сон: черный торнадо, несущийся прямо на него, черный торнадо с разлагающимися монстрами за рулем и наклейкой на бампере: ПЕРВОКЛАССНЫЙ СУКИН СЫН. В те дни он мог заорать дурным голосом при виде воробья, вспорхнувшего на ограду. И если бы его спросили, в чем дело, он бы ответил: «Когда у Энни начались проблемы, я был не в себе». Но дело тут было не только в душевном смятении. Где-то в глубинах сознания он отчаянно бился с безумием. ПЕРВОКЛАССНЫЙ СУКИН СЫН — вот так оно возвращалось к нему. Оно преследовало его. Безумие и еще — воробьи.
     
В тот мартовский день, когда Энни и Тодд сели в старый «скаут», который они держали для загородных поездок, и направились в магазин Хемфилла, Алан опять был в смятении. Уже потом он раз за разом прокручивал в голове ее поведение в то утро, но не мог вспомнить ничего необычного. Когда они уехали, он как раз занимался делами. Он выглянул в окно и помахал им рукой. Тодд помахал ему в ответ. В тот день он видел их живыми последний раз в жизни. Они проехали три мили по шоссе 117, и менее чем в миле от Хемфилла их машина вылетела с дороги и врезалась в дерево. Полиция штата выяснила, что Энни — обычно всегда осторожная — разогналась до семидесяти миль в час. Тодд был пристегнут ремнем, Энни — нет. Она скорее всего умерла сразу, когда вылетела через ветровое стекло, оставив в кабине ногу и половину руки. Тодд, возможно, был еще жив, когда взорвался пробитый бак. Вот это терзало Алана сильнее всего: то, что его десятилетний сын, ведущий шуточную астрологическую колонку в школьной газете и бывший самым ярым на свете фанатом Младшей бейсбольной лиги, мог остаться в живых, но, вероятно, сгорел заживо, пытаясь справиться с замком ремня безопасности.
     
Вскрытие выявило опухоль мозга. Маленькую, как сказал Ван Аллен. Размером с зернышко арахиса. Он не сказал, что ее можно было удалить, если бы ее вовремя диагностировали. Но Алан все понял — по виноватому лицу доктора и по его опущенным глазам. Ван Аллен сказал, что не исключено, что у Энни все-таки случился припадок, который мог бы раскрыть им глаза, если бы это произошло чуть раньше. Из-за припадка у нее должны были начаться судороги, как от сильного электрошока, она могла до упора вдавить педаль газа и потерять контроль. Он рассказал все это Алану не по своей воле; рассказал потому, что Алан беспощадно его выспрашивал, и еще потому, что Ван Аллен видел, что горе горем, но Алан хочет знать правду… хотя бы ту ее часть, которую можно было восстановить. «Пожалуйста, — сказал Ван Аллен, мягко сжав руку Алана, — это был просто несчастный случай. Ужасный несчастный случай, но ничего более. Смиритесь с этим. У вас остался еще один сын, и вы нужны ему так же, как он нужен вам. Смиритесь и займитесь делами». Алан попробовал. Сверхъестественный ужас дела Тэда Бомона, дела
     
(воробьи-воробушки летят)
     
с птицами стал забываться, и Алан честно пытался начать жить заново — вдовец, полицейский в небольшом городе, отец мальчика-подростка, быстро взрослеющего и слишком быстро отдаляющегося… не из-за Полли, нет. Из-за смерти матери и брата. Из-за ужасной, оглушительной травмы: Сынок, у меня страшные новости; держись… тут он, конечно, заплакал. И Эл тоже заплакал.
     
Но несмотря ни на что, они все-таки выстояли, хотя и по-прежнему переживали свое неизбывное горе. Но теперь уже легче, гораздо легче… Лишь две вещи упорно отказывались уходить в небытие.
     
Первая: громадная бутыль с аспирином, опустошенная всего за неделю.
     
Вторая: Энни не пристегнулась.
     
Энни всегда пристегивалась.
     
После трех недель сплошных кошмаров и бессонных ночей Алан записался на прием к невропатологу в Портленде, забыв об украденных лошадях и взломанных сараях. Он пошел к врачу, потому что у этого человека могли быть ответы на вопросы, мучившие Алана, и еще потому, что он устал вытягивать ответы из Рэя Ван Аллена. Врача звали Скоупс, и впервые в жизни Алан использовал служебное положение в личных целях: он сказал Скоупсу, что вопросы, которые он задает, касаются полицейского расследования. Врач подтвердил основные подозрения Алана: да, люди с опухолью мозга иногда поступают иррационально и бывают склонны к самоубийству. Когда человек с опухолью мозга совершает самоубийство, сказал Скоупс, оно часто бывает спонтанным, период размышлений может ограничиться считанными минутами, а то и секундами. «А может ли такой человек прихватить кого-нибудь с собой?» — спросил Алан.
     
Скоупс, который сидел за столом, откинувшись на спинку кресла и закинув руки за голову, не мог видеть рук самого Алана, до побеления стиснутых между коленями. О да, сказал Скоупс. Такое встречается: опухоли, расположенные поблизости от мозгового ствола, часто провоцируют поведение, близкое к помешательству. Больной может прийти к выводу, что боли, которые его мучают, мучают и его близких или даже всю человеческую расу; он может вбить себе в голову, что их близкие все равно не захотят жить, когда он умрет. Скоупс вспомнил случай Чарльза Уитмена, десантника, который забрался на крышу небоскреба в Техасе и убил более двадцати человек перед тем, как пустить себе пулю в лоб. Так же известен случай одной учительницы в Иллинойсе, убившей нескольких учеников и покончившей собой. Вскрытие показало у обоих опухоль мозга. Так бывает, но, разумеется, не во всех случаях — и даже не в большинстве. Иногда опухоль мозга проявляется в странных, даже диковинных симптомах; иногда симптомов не бывает вообще. Заранее сказать невозможно.
     
Невозможно. Так что успокойся.
     
Хороший совет. Но, как говорится: совет-то хорош, но цена ему — грош. Потому что была бутылочка с аспирином. И непристегнутый ремень.
     
Больше всего Алана смущал ремень — болтался в глубине сознания, как маленькое черное облако, не желающее исчезать. Энни всегда пристегивалась. Всегда. Даже когда нужно было доехать до угла и обратно. А Тодд был пристегнут. Это, наверное, что-то значит. Если бы Энни решилась покончить собой и захватить на тот свет и Тодда, разве он был бы пристегнут? Даже мучаясь болью и тяжкой депрессией, даже не зная, что делать, разве Энни хотела, чтобы Тодд пострадал?
     
Теперь ты этого уже никогда не узнаешь. Так что оставь и не забивай себе голову.
     
Но даже сейчас, лежа в кровати с Полли, он не мог принять этот совет. Его мысли вновь и вновь возвращались к этой проблеме — упорные, как щенок, треплющий старый изжеванный кусок сыромятного ремня своими маленькими острыми зубками.
     
Во время таких ночных размышлений перед ним неизменно возникала кошмарная картина — картина, которая и привела его к Полли Чалмерс, потому что Полли была ближе всех к Энни, и, имея в виду дело Бомона и психологический урон, нанесенный им Алану, можно с уверенностью предположить, что в последние месяцы жизни Энни Полли была даже ближе к ней, чем сам Алан.
     
Он представлял себе, как Энни отстегивает ремень, вдавливает педаль газа в пол и отпускает руль. Отпускает руль, потому что за последние две-три секунды ей нужно было сделать еще кое-что.
     
Отпускает руль, чтобы отстегнуть ремень безопасности Тодда.
     
Другая картинка: «скаут» с ревом мчится по шоссе со скоростью семьдесят миль в час, виляет вправо, к деревьям, белое мартовское небо наливается дождем, Энни пытается отстегнуть ремень безопасности Тодда, а Тодд кричит от страха и пытается отцепить ее руки от замка. Он видит, как доброе лицо мамы вдруг превращается в ощерившуюся маску злой ведьмы. Часто Алан просыпался в поту, и в ушах у него звенел крик Тодда: Деревья, мама! Осторожно, ДЕРЕВЬЯ-А-А-А!
     
Однажды Алан собрался с духом и как-то вечером, уже под закрытие ателье пошел к Полли, чтобы пригласить ее зайти к нему на чашку кофе или, если она не захочет, напроситься к ней в гости.
     
Они сидели у него в кухне (в той самой, ПРАВИЛЬНОЙ кухне, не преминул вставить внутренний голос). Полли пила чай, Алан пил кофе и рассказывал ей — медленно и запинаясь — о своем кошмаре.
     
— Мне нужно знать, если это возможно, случались ли у нее периоды депрессии, которых я не замечал или о которых мне неизвестно, — сказал он. — Может, она вела себя как-то странно. Мне надо знать… — Он беспомощно замолчал. Он знал, что хочет сказать, но ему было трудно произносить слова. Как будто канал связи между его несчастным, запутавшимся разумом и губами становился все уже и тоньше и грозил вскоре и вовсе прервать сообщение.
     
Собравшись с силами, он продолжил:
     
— Мне нужно знать, могла ли она покончить с собой. Потому что погибла не только Энни. Вместе с ней погиб Тодд, и если были какие-то признаки… только признаки, намеки… которых я не заметил, то я в ответе за его смерть. И мне нужно знать.
     
Он умолк. Сердце бешено колотилось в груди. Он провел ладонью по лбу и сам удивился тому, что ладонь стала мокрой от пота.
     
— Алан, — сказала Полли, положив руку ему на запястье и пристально глядя на него, — если бы я что-то такое заметила и никому не сказала, я бы тоже была виновата в том, что случилось.
     
Алан помнил, как его поразили ее слова. Полли могла заметить в поведении Энни нечто, ускользнувшее от его внимания; это он допускал. Но мысль, что если ты замечаешь, что кто-то ведет себя странно, то надо что-то по этому поводу предпринимать, была для него новой.
     
— А ты что-то заметила?
     
— Нет. Я много раз перебирала в памяти эти последние месяцы. Не хочу приуменьшать твое горе и боль потери, но ты не единственный, кто это чувствует, и ты не единственный, кто заработал кучу переживаний типа «а если бы я…» из-за смерти Энни и Тодда. Все эти недели я прокручивала в голове все наши с ней разговоры, но уже в свете того, что показало вскрытие. Я и сейчас вот сижу и думаю… теперь уже в свете того, что ты рассказал мне про аспирин. И знаешь что?
     
— Что?
     
— Ничего, — сказала она без всякого выражения. — Ни-че-го. Иногда мне казалось, что она бледнее обычного. Помню, пару раз она разговаривала сама с собой за работой. Вот и все странное поведение, которое я могу вспомнить, и виню себя в этом. А ты?
     
Алан кивнул.
     
— Но в основном я помню ее такой, какой она была в нашу первую встречу: приветливая, доброжелательная, всегда готовая помочь… очень хороший друг.
     
— Но…
     
Ее рука сжалась у него на запястье.
     
— Нет, Алан. Никаких «но». Знаешь, Рэй Ван Аллен тоже винит себя… кажется, это называется «тяжким утренним самокопанием». Ты считаешь, что он виноват, что просмотрел опухоль?
     
— Нет, но…
     
— А я? Я работала с ней бок о бок, я ее видела каждый день. В десять утра мы пили кофе, обедали в двенадцать и опять пили кофе в три. Со временем мы стали близки и многим друг с другом делились, причем достаточно откровенно. Я знаю, Алан, что ты ее полностью удовлетворял и как друг, и как любовник, и я знаю, что она очень любила своих мальчиков. Но если под влиянием болезни она стала склоняться к самоубийству… то этого я не знала. Скажи, ты винишь меня? — Она посмотрела ему прямо в глаза.
     
— Нет, но…
     
Она снова сжала его запястье — слегка, но со смыслом.
     
— Я хочу тебя кое о чем спросить. Это важно, так что подумай, прежде чем отвечать.
     
Алан кивнул.
     
— Рэй был ее доктором, и если что-то и было, он не заметил. Я была ее подругой, и если что-то и было, я не заметила. Ты был ее мужем, и если что-то и было, ты тоже этого не заметил. Но это еще не все.
     
— Что-то я не понимаю, к чему ты клонишь.
     
— Еще один человек был к ней близок, — сказала Полли. — Думаю, он был к ней ближе, чем кто-либо из нас.
     
— Кто…
     
— Алан, а что говорил Тодд?
     
Алан уже вообще ничего не понимал, как будто она говорила на каком-то иностранном языке, которого он не знал. Он смотрел на нее, ожидая объяснений.
     
— Тодд, — нетерпеливо повторила Полли. — Твой сын Тодд! Который не дает тебе спать спокойно. Дело ведь в нем да? Не в ней, в Тодде.
     
— Да, — сказал он. — Дело в нем. — Его голос дрожал, и срывался, и отказывался подчиняться. Алан почувствовал, что внутри у него что-то сдвинулось, что-то очень большое и основательное. И теперь, лежа в спальне у Полли, он вспомнил тот момент в кухне со сверхъестественной четкостью: ее руку на своем запястье в желтом столбе заходящего солнца; ее волосы, искрящиеся, как золото; ее светлые глаза; ее нежную настойчивость.
     
— Она силой заставила Тодда сесть с ней в машину? Он отбивался? Кричал? Дрался с ней?
     
— Нет, конечно. Она же его ма…
     
— Тодд поехал с Энни в магазин. Чья это была идея? Его или ее? Можешь вспомнить?
     
Он собрался сказать «нет», но вдруг вспомнил. Копаясь в финансовых отчетах участка, он слышал их голоса, доносившиеся из гостиной:
     
Я еду в магазин, Тодд, — поедешь со мной?
     
А можно мне будет глянуть кассеты?
     
Да. И спроси у папы, ему ничего не нужно?
     
— Идея была ее, — сказал он Полли.
     
— Ты уверен?
     
— Да. Но она его просто спросила. Она ему не приказывала.
     
Это внутреннее нечто — нечто большое и фундаментальное — продолжало сдвигаться. И если оно упадет, оно вырвет громадный кусок у него из души, потому что корни этого нечто проросли очень глубоко.
     
— Он ее не боялся?
     
Теперь уже Полли допрашивала его, как сам он допрашивал Рэя Ван Аллена, и он ничего не мог сделать. И если честно, не особенно-то и хотел. В том их разговоре действительно что-то было — что-то, что он упустил в своих бесконечных ночных размышлениях.
     
— Тодд — Энни?! Боже, конечно, нет!
     
— В последние месяцы перед их гибелью?
     
— Нет.
     
— В последние недели?
     
— Полли, я был не в том состоянии, чтобы замечать подобные вещи. Дело Тэда Бомона, писателя… всякая чертовщина…
     
— Ты имеешь в виду, что ты был настолько занят, что не замечал Тодда с Энни, когда они были рядом, или просто редко бывал дома?
     
— Нет… да… то есть дома-то я, конечно, бывал…
     
Алан чувствовал себя странно, отвечая на ее вопросы.
     
Как будто Полли накачала его новокаином и теперь использовала как боксерскую грушу. Тяжесть у него в душе — что бы это ни было — продолжала сдвигаться, набирая скорость и приближаясь к черте, после которой падение будет уже неминуемо.
     
— Тодд когда-нибудь говорил тебе: «Я боюсь маму»?
     
— Нет…
     
— Он когда-нибудь говорил тебе: «Папа, кажется, мама хочет убить себя и меня за компанию»?
     
— Полли, это уж слишком…
     
— Говорил?
     
— Нет!
     
— Он говорил, что она говорила или вела себя странно?
     
— Нет…
     
— А Эл уже уехал в школу?
     
— Какое это имеет…
     
— В гнезде остался только один птенец. Когда ты уезжал на работу, они были дома вдвоем. Она с ним завтракала, помогала делать уроки, смотрела с ним телевизор…
     
— Читала ему книжки… — глухо пробормотал он, не узнавая собственный голос.
     
— Скорее всего она была первой, кого он видел, просыпаясь наутро, и она же укладывала его спать, — сказала Полли, еще сильнее сжимая его запястье и серьезно глядя в глаза. — Если кто-то и мог заметить, что она изменилась, так это он. Но он никому ничего не сказал.
     
И вот тут эта тяжесть у него внутри сорвалась и упала. Его лицо исказилось болью. У него было такое чувство, как будто к этой штуковине был прикреплен пучок струн, соединенных с его душой, и теперь за каждую струну тянула нежная, но настойчивая рука. Его бросило в жар, в горле встал ком. Глаза защипало от слез; Полли Чалмерс двоилась, троилась и наконец раздробилась на всполохи света. Его грудь судорожно вздымалась, но легким уже не хватало воздуха. Он схватил Полли за руку (наверное, ей было очень больно, но она не проронила ни звука).
     
— Мне так ее не хватает! — закричал он, и глубокий судорожно-болезненный вздох разорвал пополам его фразу. Мне не хватает их обоих, о Господи, как же я по ним скучаю!
     
— Я знаю, — тихо сказала Полли. — Я знаю. В этом-то все и дело, Алан. Тебе без них плохо.
     
Алан заплакал. Эл плакал чуть ли не каждый день в течение двух недель, и все это время Алану нужно было его поддерживать. Сам он плакать не мог. Но теперь его прорвало. Слезы уже не подчинялись его воле. Он не мог умерить своей скорби, и — как он только что с невероятным облегчением понял, — ему и не надо было ее умерять.
     
Слепо двигая руками, он сбил свою чашку и услышал, как где-то совсем в другом мире она упала на пол и разбилась. Он уронил на стол вдруг отяжелевшую голову, обхватил ее руками и разрыдался.
     
Чуть позже он почувствовал, как Полли подняла его горячую голову своими прохладными руками — своими несчастными, добрыми руками — и прижала ее к себе. Он рыдал, уткнувшись ей в живот. Еще долго-долго.
    
    
     
      
8
     
     
Ее рука начала соскальзывать у него с груди. Алан нежно снял ее руку, боясь даже легонько ударить ее и разбудить Полли. Глядя в потолок, он размышлял о том, что в тот день она, похоже, его провоцировала. Да, наверное. Она либо знала, либо интуитивно чувствовала, что ему нужно выплеснуть свое горе — гораздо больше, чем получить ответы на свои вопросы, тем более что у нее все равно не было этих ответов.
     
Тогда между ними все и началось, хотя он еще этого не понимал. Для него это было не начало чего-то нового, а скорее конец чего-то старого. С того вечера и до того дня, когда Алан, собрав все свое мужество, решился-таки пригласить Полли на ужин, он очень часто вспоминал взгляд ее голубых глаз и руку, лежащую на его руке. Он думал о мягком упорстве, с которым она подталкивала его к мыслям — тем, что он проглядел или не хотел замечать. И все это время он пытался справиться с новыми чувствами относительно смерти Энни; как только глухая плотина между ним и его горем была разрушена, на него нахлынули совершенно иные чувства. Больше всего его злило то, что Энни скрывала болезнь, которую можно было бы вылечить… и что в тот день она взяла с собой сына. Кое-что из своих новых соображений он решил обсудить с Полли в «Березах» одним холодным и дождливым апрельским вечером.
     
— Теперь ты думаешь, что это было не самоубийство, а убийство, — сказала она. — Потому ты так злишься, Алан.
     
Он покачал головой и начал было возражать, но она перегнулась через стол и прикрыла ему рот своей изуродованной рукой. Этот жест так его ошарашил, что он действительно заткнулся.
     
— Да, — продолжила она. — Сегодня я вовсе не собираюсь учить тебя прописным истинам. Я уже и не помню, когда я в последний раз ужинала с мужчиной, и я слишком ценю этот вечер, чтобы разыгрывать из себя генерального прокурора. Но вообще-то это неправильно — злиться на людей… по крайней мере так, как злишься ты… за то, что они попали в аварию, если только это не произошло по большой глупости. Если Энни с Тоддом погибли из-за неисправности тормозов, ты можешь винить себя в том, что вовремя их не проверил, или можешь подать в суд на Сонни Джакетта за халатную работу, но ты же не станешь винить ее. Правильно?
     
— Да, наверное.
     
— Не «наверное», а так и есть. Кто знает, может быть, это действительно был несчастный случай? Ты говорил, что у нее мог начаться припадок, но лишь потому, что тебе так сказал доктор Ван Аллен. А тебе не приходило в голову, что она могла уворачиваться от оленя, который неожиданно выбежал на дорогу? Что все значительно проще, чем ты себе представляешь?
     
Да, приходило. Олень, птица, даже встречная машина, выехавшая на противоположную полосу.
     
— Да, но ремень безо…
     
— Да забудь ты про этот проклятый ремень! — сказала она с таким пылом, что кое-кто из посетителей, сидевших поблизости, стал оглядываться. — Может быть, у нее болела голова, и из-за этого она один-единственный раз забыла пристегнуться, но это еще не значит, что она разбила машину специально. И головная боль — очень сильная боль — как раз объясняет, почему Тодд был пристегнут! И это еще не все.
     
— А что еще?
     
— Твою злость поддерживает слишком много «если». И даже если сбылись самые худшие из твоих подозрений, ты все равно никогда этого не узнаешь.
     
— Да…
     
— И даже если бы ты знал… — Она пристально посмотрела на него. Между ними на столе стояла свеча. В ее отсветах глаза Полли казались синими, и в их глубине притаилось по искорке света. — Да, опухоль мозга — это несчастье. Но в этом нет ничьей вины, Алан. Как вы там говорите у себя в полиции? Дело закрыто из-за отсутствия обвиняемого. И пока ты это не примешь, никаких шансов не будет.
     
— Каких шансов?
     
— У нас не будет никаких шансов, — спокойно сказала она. — Алан, ты мне очень нравишься, и я еще не настолько стара, чтобы бояться рискнуть, но и не настолько молода, чтобы не бояться разочарований в случае, если мои чувства вырвутся из-под контроля. И я не буду давать им волю до тех пор, пока ты не разберешься в себе и не справишься с гибелью Энни и Тодда.
     
Он смотрел на нее, не находя слов. Над их столиком воцарилась гнетущая тишина, оранжевые отблески свечи играли на щеке Полли. Снаружи ветер выдувал долгую и печальную ноту на водосточных трубах.
     
— Я сказала что-то не то? — спросила Полли. — Если да, отвези меня, пожалуйста, домой. Я ненавижу неловкие ситуации. Точно так же, как я ненавижу скрывать то, что думаю.
     
Он протянул руку и прикоснулся к ее руке.
     
— Нет, ты сказала все правильно. И я рад, что ты это сказала.
     
Она улыбнулась:
     
— Тогда у нас будет шанс.
     
Так у них все и началось. Они не чувствовали вины за свои свидания, но понимали, что следует соблюдать осторожность — и не только потому, что Алан занимал выборную должность, а Полли нужно было хранить свое доброе имя в глазах горожан для успеха ее небольшого бизнеса, но еще и потому, что они признавали возможность вины. Оба были достаточно молодыми, чтобы рискнуть, но и достаточно взрослыми, чтобы удержаться от безрассудства. Осторожность еще никому никогда не мешала.
     
В мае у них впервые случилась постель, и Полли рассказала Алану про свою жизнь между Тогда и Сейчас… он не до конца поверил ее рассказу, но не сомневался, что придет день, когда она расскажет ему всю правду — уже без слишком прямых взглядов и слишком частых почесываний мочки уха. Он понимал, как трудно ей было решиться рассказать ему хотя бы часть из того, что она столько лет скрывала ото всех, и был согласен ждать, пока она не наберется мужества рассказать остальное. Другого пути просто не было. Потому что не нужно давить на людей. Для того чтобы влюбиться в Полли, Алану хватило — хватило с лихвой — длинного мэнского лета.
     
И теперь, глядя в темный потолок ее спальни, он думал, стоит ли вновь заводить разговор о свадьбе. Один раз он уже попытался, в августе, и она опять повторила свой жест, прижав руку к его губам. Не говори ничего, не надо. Тогда он еще подумал…
     
Но тут его мысли оборвались, и Алан легко провалился в сон.
    
    
     
      
9
     
     
Ему снилось, что он оказался в каком-то большом магазине. Он шел по проходу, такому длинному, что вдали сходился в точку. Здесь было все, что ему всегда хотелось купить, но чего он не мог себе позволить: часы, измеряющие давление, фетровая шляпа от Аберкромби и Фитча, восьмимиллиметровая кинокамера «Белл и Хаувелл», сотни других вещей… но у него за спиной стоял кто-то, кого он не мог разглядеть.
     
— Здесь у нас это называется приманкой для дураков, — сказал голос у него за спиной.
     
Алан узнал этот голос. Джордж Старк, первоклассный сукин сын, в торнадо за рулем.
     
— Магазин называется «Больше нечего хотеть», — продолжал голос. — Потому что у нас есть все. Любые товары, любые услуги. Только здесь все и кончается.
     
Алан заметил большую змею — похожую на питона с головой гремучки, — которая приближалась со стороны целой ярмарки компьютеров с вывеской БЕСПЛАТНО. Он повернулся, чтобы бежать, но гладкая, без всяких линий ладонь легла на ему на плечо и не дала сдвинуться с места.
     
— Давай, — настоятельно предложил голос. — Бери все, что понравится. Бери все, что хочешь… только плати.
     
Но все, что Алан брал в руки, превращалось в обгоревшую и оплавленную пряжку от ремня безопасности его сына.
    
   
   
    
     
Глава восьмая
    
    
     
      
1
     
     
У Дэнфорда Китона не было опухоли мозга, но в то субботнее утро, когда он сидел у себя в офисе, голова у него болела кошмарно. Вместе со стопкой красных гроссбухов с налоговыми отчетами с 1982-го по 1989 год на столе валялись ворохи корреспонденции — письма из налоговой комиссии штата Мэн и ксерокопии его ответов.
     
Именно в эти годы все пошло наперекосяк. Он все видел, все понимал, но ничего не мог сделать.
     
Вчера вечером Китон поехал в Льюистон, вернулся около половины первого и провел остаток ночи, меряя шагами свой кабинет. Жена в это время спала на втором этаже, как всегда, накачавшись транквилизаторами. Он поймал себя на том, что все чаще и чаще посматривает на шкафчик в углу кабинета. Там, на самой верхней полке, лежали старые свитера, в основном побитые молью. Под ними лежала деревянная коробка, вырезанная его отцом задолго до того, как болезнь Альцгеймера затмила его рассудок, лишив всех навыков и воспоминаний. В коробке лежал револьвер.
     
В последнее время все чаще и чаще Китон ловил себя на том, что он постоянно думает про револьвер. Не для себя, нет; не в первую очередь. Для них. Для гонителей.
     
В четверть шестого он вышел из дома и поехал по полусонным улицам к зданию муниципалитета. Эдди Варбертон, с метлой в руке и «Честерфилдом» в зубах (орден святого Кристофера, из чистого золота, приобретенный в «Нужных вещах» за день до этого, был тщательно спрятан под синей блузой), наблюдал, как Китон поднялся по лестнице на второй этаж. Никто не сказал ни слова. За последний год Эдди привык, что Китон приходит и уходит в неурочные часы, а Китон так и вовсе не замечал Эдди.
     
Китон сгреб в кучу все бумаги, борясь с почти неодолимым желанием разорвать их в клочья и разбросать по всему кабинету, и приступил к сортировке. Корреспонденцию из налоговой — в одну стопку, свои ответы — в другую. Эти письма он держал в нижнем ящике шкафа для бумаг; ключ от ящика был только у него.
     
Снизу большинства писем была пометка: ДК/ШЛ. ДК, разумеется, Дэнфорд Китон. ШЛ — Ширли Лоренс, его секретарша, которая печатала письма под его диктовку. Почти все письма, кроме ответов налоговой комиссии, независимо от того, были в пометках ее инициалы или нет.
     
Есть вещи, которые лучше не доверять никому.
     
Ему в глаза бросилась одна фраза: «…мы также заметили расхождения в квартальном отчете о возвратном городском налоге (форм. 11) за 1989-й финансовый год…»
     
Он быстро отложил письмо в сторону.
     
А вот еще: «…при выборочном рассмотрении формы по компенсациям техническому персоналу за четвертый квартал 1987 года у нас появились серьезные вопросы касательно…»
     
В стопку.
     
Или вот: «…считаем, что ваш запрос об отсрочке ревизии пока преждевременен…»
     
Они мелькали перед глазами с тошнотворной быстротой, эти сухие канцелярские фразы, и от этого ему казалось, что он сидит на какой-то взбесившейся карусели.
     
«…вопросы о фондах лесопитомников имеют…»
     
«…не найдены записи, свидетельствующие о внесении в реестр…»
     
«…расходование фондов муниципального финансирования не подкреплено соответствующей документацией…»
     
«…отсутствующие чеки и накладные должны быть представлены…»
     
«…кассовые чеки при отсутствии товарных не являются достаточным основанием…»
     
«…может потребовать предоставления полной финансовой отчетности…»
     
И вот это, последнее, письмо, из-за которого он поехал в Льюистон, хотя давно уже поклялся не показываться там во время скачек.
     
Китон обреченно уставился на письмо. Он весь дрожал, по спине стекал пот. Вокруг глаз темнели большие круги. На губе красовалась простуда.
     
      
НАЛОГОВАЯ КОМИССИЯ
      
Центральное отделение
      
Августа, Мэн 04330
     
     
Этот гриф под эмблемой штата буквально впивался в мозги, а обращение, холодное и формальное, просто пугало.
     
Главе городской управы Касл-Рока.
     
Вот так. Никаких тебе «Дорогой Дэн» или «Уважаемый мистер Китон». Никаких наилучших пожеланий семье в конце письма. Письмо было холодным и мерзким, как кусок льда. Они сообщали ему о своем намерении провести аудиторскую проверку городской финансовой документации.
     
Полную ревизию.
     
Вся налоговая документация, отчисления в федеральный бюджет и бюджет штата, городские финансовые отчеты, дорожные фонды, муниципальные расходы на правоохранительные органы, бюджет департамента паркового хозяйства и озеленения, даже финансовую документацию экспериментального лесопитомника, финансируемого из фондов штата.
     
Они хотели увидеть все, причем хотели увидеть это к 17 октября. Через пять дней.
     
Они.
     
Письмо было подписано казначеем штата, главным аудитором штата и, что хуже всего, генеральным прокурором — главной ищейкой штата. Все подписи были подлинными, а не факсимильными.
     
— Они, — прошептал Китон. Он сжал письмо в кулаке, потряс им в воздухе и яростно оскалился на него. — Ониииии!
     
Он швырнул бумажку на стопку других. Закрыл папку. На корешке мелкими буквами было написано: ШТАТ МЭН. НАЛОГОВАЯ КОМИССИЯ. ВХОДЯЩИЕ. Китон уставился на закрытую папку. Потом выдернул ручку из письменного набора и большими дрожащими буквами нацарапал поверх: КОМИССИЯ ПО КАКАШКАМ! Помедлил секунду и приписал: КОМИССИЯ ИДИОТОВ! Ручку он держал в сжатом кулаке, как нож. Потом швырнул ее в стену. Она приземлилась в углу.
     
Китон закрыл и другую папку, содержавшую копии писем, написанных им в ответ (в каждое из них он исправно добавлял инициалы своей секретарши), писем, которые он составлял долгими бессонными ночами, писем, которые оказались совершенно непродуктивными и бесполезными. На лбу у него билась жилка.
     
Он встал, взял со стола эти две папки, положил их в нижний ящик, захлопнул его и проверил, хорошо ли закрылся замок. Потом подошел к окну и стал смотреть на спящий город, стараясь дышать глубоко, чтобы слегка успокоиться.
     
У них на него был зуб. У гонителей. В тысячный раз он гадал, кто мог натравить их на него. И если Китон узнает, кто этот подлый Главный Гонитель, он достанет пистолет из деревянной коробки под старыми свитерами и прикончит его к чертовой матери. Но не сразу. О нет. Он будет отстреливать по кусочку за раз, заставляя этого недоношенного ублюдка распевать национальный гимн.
     
Его мысли вернулись к Риджвику, к этому худосочному помощнику шерифа. Может быть, это он? Он не выглядит настолько смышленым… но впечатление может быть обманчивым. Пангборн сказал, что Риджвик выписал штраф по его приказу, но что-то с трудом в это верится. И тогда, в туалете, когда Риджвик обозвал его Бастером, у него в глазах было что-то такое… словно бы говорящее «а я знаю»… какой-то наглый вызов. Норрис Риджвик уже работал на этой должности, когда стали приходить первые письма?
     
Китон был уверен, что да. Днем надо будет заглянуть в его личное дело, для верности.
     
А как насчет самого Пангборна? Он уж точно умен и явно ненавидит Китона (они все его ненавидят, все), и Пангборн к тому же имеет связи в Августе. Он хорошо их знает. Да что там! Он каждый день звонит им и докладывает. Телефонные счета, и в том числе по межгороду, у него просто гигантские.
     
А может быть, они оба? Пангборн и Риджвик?
     
— Одинокий Рейнджер и его верный индеец Тонто, — глухо сказал Китон и недобро усмехнулся. — Если это ты, Пангборн, то ты пожалеешь. А если это вы оба, то оба пожалеете. — Его руки медленно сжались в кулаки. — Я не намерен вечно терпеть эту травлю.
     
Его тщательно наманикюренные ногти впились в ладони. Он не заметил, что пошла кровь. Может быть, это Риджвик. Может быть, Пангборн. Может, Мелисса Клаттербак, фригидная сучка, городской казначей. А может, и Билл Фуллертон, заместитель главы городской управы (Китону было доподлинно известно, что Фуллертон метил на его место, и он явно не успокоится, пока его не получит)…
     
А может быть, они все.
     
Все вместе.
     
Китон испустил глубокий, болезненный вздох, так что стекло у него перед ртом запотело. Вопрос в том, что делать? Что он успеет сделать до 17-го числа?
     
Ответ простой: он понятия не имел.
    
    
     
      
2
     
     
Жизнь молодого Дэнфорда Китона целиком состояла из черных и белых цветов, безо всяких там полутонов, и его это вполне устраивало. В четырнадцать лет, в старших классах школы, он начал работать в семейном автомагазине: мыл и натирал воском демонстрационные машины. Их фирма, «Шевроле Китона», была одной из старейших фирм по продаже «шевроле» в Новой Англии и, так сказать, краеугольным камнем в финансовой структуре доходов Китонов. Надо признать, это была довольно солидная структура, по крайней мере до недавних пор.
     
В старших классах для всех и каждого он был Бастером. С помощью репетиторов он окончил школу с твердыми четверками, где «одной левой» управлял ученическим советом, и поступил в Трейнор, бизнес-колледж в Бостоне. Там он был круглым отличником и окончил колледж на три семестра раньше. Когда Китон вернулся в Касл-Рок, он сразу дал всем понять, что время, когда его называли Бастером, прошло безвозвратно.
     
Все шло прекрасно, пока однажды — лет девять-десять назад — он не поехал со Стивом Фрезером в Льюистон. Вот тогда-то и начались неприятности; вот тогда его четко размеченная черно-белая жизнь начала наполняться темно-серыми полутонами.
     
Он никогда в жизни не играл на деньги и не делал ставок — ни как Бастер в школе, ни как Дэн в Трейноре. Ни как мистер Китон из «Шевроле Китона» или служащий городской управы. Насколько ему было известно, вообще никто из его семьи не увлекался азартными играми; единственное, что ему удавалось припомнить, — это безобидные забавы вроде лото со ставкой в десять центов. Никаких особых запретов на этот счет не было, никаких «негоже, отрок» — просто в его семействе были другие увлечения. До своего первого появления на ипподроме Льюистона в компании со Стивом Фрезером Китон в жизни не сделал ни одной ставки. И после этого он нигде больше не ставил. Льюистонских бегов вполне хватило для его полного разорения.
     
Стив Фрезер, теперь уже лет пять как почивший в бозе, тогда был главой городской управы, а Китон — только вторым заместителем. Китон и Фрезер отправились «в город» (так всегда назывались поездки в Льюистон) вместе с Батчем Нидо, инспектором службы соцобеспечения Касл-Рока, и Гарри Сэмюэлсом, который работал в управе почти всю свою сознательную жизнь и, видимо, намеревался оставаться там до конца своих дней. Поводом для поездки была конференция, на которую чиновники округов съехались со всего штата. Конференция, посвященная новым законам о распределении доходов… и именно распределение доходов и стало началом конца для Китона. Без него Китон рыл бы себе могилу детским совочком. А так у него появился настоящий финансовый экскаватор.
     
Конференция длилась два дня. Вечером первого дня Стив предложил выйти «в город» и повеселиться. Батч и Гарри отказались. Китон был не в восторге от такой компании, как Стив Фрезер, старый пердун с куском сала вместо мозгов. Но он пошел с ним. Не исключено, что он пошел бы со Стивом, даже если бы тот предложил прогуляться по самым горячим местечкам ада. В конце концов Стив был главой городской управы. Гарри Сэмюэлс будет до конца жизни довольствоваться должностью второго, третьего или даже четвертого заместителя. Батч Нидо уже дал понять, что собирается скоро уйти на покой… но у Дэнфорда Китона были амбиции, и Фрезер, каким бы он ни был старым пердуном, был ключом к воплощению этих амбиций.
     
Вначале они зашли в заведение «У Лиз». Над дверью висел плакат: «Повеселитесь у нашей Лиз!», и Фрезер тут же последовал этому нехитрому призыву: глотал виски с содовой стакан за стаканом, как будто виски туда добавить забыли. Он свистел стриптизершам, в основном толстым и явно староватым для этого дела, и всем без исключения — тормознутым. Китон еще подумал, что это будет долгий и скучный вечер.
     
Но потом они отправились на ипподром, и все изменилось.
     
Шла подготовка к пятому заезду, и Фрезер потащил протестующего Китона к букмекерским окошкам — с таким же упрямым упорством, с каким пастушья овчарка загоняет в стадо отбившуюся овцу.
     
— Стив, я про это совсем ничего не знаю…
     
— А тебе и не надо знать, — радостно гаркнул Фрезер, дыша ему в лицо ароматами виски. — Сегодня нам повезет, Бастер. Как пить дать, повезет.
     
Китон понятия не имел, как делаются ставки, а неумолкаемое бормотание Фрезера мешало услышать, что говорят другие игроки, которые подходили к двухдолларовому окошку. Когда подошла его очередь, он сунул кассиру пятидолларовую банкноту и сказал:
     
— Четвертый номер.
     
— Победа, призер или пятерка? — спросил кассир, но Китон был не в состоянии отвечать. За спиной у кассира он увидел замечательную картину. Три клерка считали и складывали в пачки деньги. Громадную кучу денег. Такого количества наличных Китон в жизни не видел.
     
— Победа, призер или пятерка? — нетерпеливо повторил кассир. — Давай быстрее, браток, здесь тебе не библиотека.
     
— Победа, — сказал Китон. Он не имел ни малейшего представления, что такое «призер» или «пятерка», но прекрасно знал, что такое «победа».
     
Кассир всучил ему квитанцию и три доллара сдачи — доллар и двухдолларовую купюру. Пока Фрезер делал свою ставку, Китон с интересом уставился на девушку. Разумеется, он знал, что двухдолларовые банкноты в принципе существуют, но никогда еще не встречал. На ней был изображен Томас Джефферсон. На самом деле все вокруг было новым и занимательным: запах лошадей, попкорна, жареного арахиса; толпы куда-то спешащего народа, деловитая атмосфера. Место было живым. Он почувствовал это и сразу проникся. Случалось — и не раз, — что он ощущал подобную живость в себе, но впервые такое происходило в окружающем его мире. Дэнфорд Китон по прозвищу Бастер, редко ощущавший себя частью чего-либо, вдруг почувствовал себя частью этого места. Неотъемлемой частью.
     
— Тут веселее, чем «У Лиз», — сказал он, когда Фрезер отошел от окошка.
     
— Да, скачки — это то, что надо, — согласился Фрезер. — Бейсбола, конечно, они не заменят, но все же. Пошли к дорожкам, скоро начнется. Ты на что ставил?
     
Китон не помнил. Пришлось сверяться с билетом.
     
— На номер четвертый.
     
— Нет. В смысле: призер или пятерка?
     
— Э-э… Победа.
     
Фрезер с неодобрением покачал головой и хлопнул его по плечу.
     
— Победа — дерьмовая ставка, Бастер. И она не становится менее дерьмовой, даже если таблица говорит обратное. Но ты еще выучишься.
     
Разумеется, так и случилось.
     
Где-то невдалеке оглушительно звякнул гонг, так что Китон аж подскочил. Голос в динамиках завопил: «Заезд начался!» По толпе разнесся громоподобный рокот, и Китон внезапно почувствовал, как его тело пронзил разряд тока. Копыта лошадей бороздили засохшую грязь дорожек. Фрезер одной рукой схватил Китона за локоть, а второй принялся расчищать путь к дорожкам. Они пробились к ограждению футах в двадцати от линии финиша.
     
Диктор уже комментировал гонку. Номер семь, Моя Девочка, лидирует на первом круге, за ней номер восемь, Неровное Поле, и номер девять, Как Я Вам Нравлюсь. Номер четыре по кличке Абсолютный — самое идиотское имя для лошади, которое только можно придумать, — шел шестым. Но Китону было наплевать. Его взгляд приковали несущиеся лошади, их блестящая в свете прожекторов шкура, размытое движение колес двуколок при проходе поворота, яркие цвета шелковых жокейских курток. Свернув на финишную прямую, Неровное Поле стал настигать Мою Девочку. Моя Девочка сбилась с шага, и Неровное Поле ее обошел. В тот же миг Абсолютный рванулся вперед по внешней кромке — Китон понял это еще до того, как бестелесный голос комментатора сообщил об этом зрителям. Он не замечал, как Фрезер сжимает его локоть, как он кричит:
     
— Твоя пошла, Бастер. Твоя пошла, и у нее есть шанс!
     
Когда лошади поравнялись с тем местом, где стояли Китон и Фрезер, толпа завопила. Китон снова почувствовал, что его словно ударило током, только на этот раз это была не искорка, а настоящая молния. Он заорал вместе со всеми; на следующий день он мог говорить только шепотом — сорвал голос.
     
— Абсолютный! — ревел он. — Давай, Абсолютный, давай, сука, БЕГИ!
     
— Скачи, — просипел Фрезер, согнувшись от хохота. — Давай, сука, скачи. Ты это хотел сказать, Бастер?
     
Китон как будто его и не слышал. Он был в другом мире. Он посылал Абсолютному мысленные волны, телепатически подгоняя его вперед.
     
— Неровное Поле и Как Я Вам Нравлюсь. Как Я Вам Нравлюсь и Неровное Поле, — гремел в динамиках голос комментатора, — и Абсолютный быстро уменьшает разрыв, но осталось всего ничего, одна восьмая мили…
     
Лошади приближались, поднимая тучи пыли. Абсолютный шел, выгнув шею и вытянув голову, его ноги ходили, как поршни; он обошел Как Я Вам Нравлюсь и тяжело дышащего Неровное Поле как раз напротив того места, где стояли Китон и Фрезер. Пересекая финишную черту, он еще увеличил разрыв.
     
Когда на табло вывесили номера, Китон спросил у Фрезера, что они означают. Фрезер взглянул на квитанцию, потом на табло и беззвучно присвистнул.
     
— Я хоть вернул свои деньги? — испуганно спросил Китон.
     
— Бастер, все значительно лучше. Ставки на Абсолютного были один к тридцати.
     
Итак, буквально за вечер Китон заработал больше трехсот долларов. Вот так и родилась его одержимость.
    
    
     
      
3
     
     
Он снял пальто с вешалки в углу, надел его, открыл дверь и уже собирался выйти, но остановился на пороге, обернулся и оглядел комнату. На стене напротив окна висело зеркало. Китон долго и задумчиво смотрел на зеркало, потом отпустил дверную ручку и подошел к нему. Он слышал о том, как они используют зеркала, — не вчера ведь родился.
     
Он прижал лицо к холодной поверхности, не глядя на свое отражение — бледное лицо, налитые кровью глаза, — сложил ладони «биноклем» и, прищурившись, всмотрелся в глубину зеркала в поисках фотокамеры с той стороны. В поисках их.
     
Он ничего не увидел.
     
Китон долго стоял перед зеркалом. В конце концов он отступил назад, безразлично мазнул рукавом пальто по запачканному стеклу и вышел. Он ничего не увидел. Пока ничего. Но это не значит, что они не могут забраться к нему в кабинет, скажем, сегодня вечером, вынуть из рамы нормальное зеркало и поставить на его место другое, прозрачное с одной стороны. Такая у них, у гонителей, работа — вынюхивать и подглядывать. Теперь надо будет проверять зеркало каждый день.
     
— Нет проблем, — сказал он в пустоту коридора. — Надо — так сделаем. Нет проблем.
     
Эдди Варбертон, убиравшийся в вестибюле, даже не поднял глаз, когда Китон вышел на улицу.
     
Машина была припаркована с другой стороны здания, но сейчас Китон был не в том настроении, чтобы садиться за руль. Он был слишком взволнован и наверняка загнал бы свой «кадиллак» в витрину какого-нибудь магазина. Он даже не понял, что идет не к дому, а скорее прочь от него. Была суббота, семь пятнадцать утра, и в деловом районе Касл-Рока было пустынно. Он был единственным человеком на ближайшие несколько кварталов.
     
Ему вспомнился тот первый вечер на скачках в Льюистоне. Он как будто не делал ничего плохого. Стив Фрезер просадил тридцать долларов и заявил, что после девятого заезда уходит. Китон сказал, что пока останется. Он почти не смотрел на Фрезера и лишь краем глаза заметил, как тот ушел. Он только подумал, как хорошо, когда у тебя под ухом никто не бубнит: «Бастер то, Бастер это». Он ненавидел это прозвище, и, разумеется, Стив это знал — поэтому так его и называл.
     
На следующей неделе Китон снова приехал на ипподром, на этот раз — один, и проиграл шестьдесят долларов из предыдущего выигрыша. Впрочем, его это не огорчило. Хотя он нередко и думал о тех впечатляющих грудах купюр, которые видел в тот первый вечер за спиной у кассира, дело было вовсе не в деньгах. Деньги были лишь символом, который ты мог унести с собой; символом того, что ты все-таки был — пусть и недолго — частью большого шоу. Что притягивало Китона по-настоящему, так это восхитительное, ошеломляющее возбуждение, витавшее в толпе, когда раздавался гонг, с тяжелым скрежетом распахивались ворота и голос в динамиках вопил: «Старт!!!» Его притягивал гул толпы, когда двуколки заканчивали третий круг и выходили на финишную прямую, истеричное неистовство зрителей и выкрики, когда лошади, завершая четвертый круг, шли к финишу. В этом была настоящая жизнь — и какая жизнь. Здесь все было настолько живым, что…
     
…что становилось опасным.
     
Китон решил, что ему лучше оставить это дело. Его жизнь была вся расписана наперед. Он собирался стать главой городской управы Касл-Рока, когда Стив Фрезер откинет копыта, а потом, спустя шесть-семь лет в этой должности он намеревался пробиться в Комитет представителей штата. А потом… кто знает? Может быть, и в правительство. Человек амбициозный, талантливый и… здравомыслящий всегда сумеет пробиться наверх.
     
Да, здравомыслящий. Вот в этом-то и была истинная проблема, связанная с бегами. Он понял это не сразу, но все же достаточно быстро. Бега были местом, где люди платили деньги, получали квитанцию… и на какое-то время расставались со здравым смыслом. Китон достаточно насмотрелся на проявления безумия в своей семье, чтобы спокойно воспринимать собственное увлечение скачками. Это была яма со скользкими стенками, граната с вырванной чекой, заряженное ружье со снятым предохранителем. Если он приезжал, он не мог уйти с ипподрома, пока не заканчивался последний заезд. Он все понимал. Он пытался себя ограничивать. Однажды он уже почти дошел до выхода, прежде чем что-то в глубинах сознания — что-то могучее, загадочное, первобытное — проснулось и развернуло его обратно. И Китон боялся окончательного пробуждения этой силы. Пусть она лучше дремлет. От греха подальше.
     
Три года ему удавалось себя держать. А потом, в восемьдесят четвертом, Стив Фрезер ушел в отставку, а Китона избрали главой городской управы. Вот тогда-то и начались проблемы.
     
Он поехал на бега, чтобы отпраздновать победу, и — раз уж такое дело — решил пойти ва-банк. Миновав двух- и пятидолларовые окошки, он подошел к десятидолларовому. В тот вечер он проиграл сто шестьдесят долларов — больше, чем мог безболезненно потерять, но не больше, чем мог бы себе позволить.
     
Через неделю он снова поехал на ипподром, намереваясь вернуть проигранное и свести баланс к нулю. И у него почти получилось. Почти — очень важное слово. Так же почти он дошел до выхода три года назад. Еще через неделю он проиграл двести десять долларов. Это пробило дыру в их семейном бюджете, которую Миртл обязательно бы заметила; поэтому, чтобы покрыть недостачу, он позаимствовал деньги из городской кассы мелких расходов. Сотня долларов. Какой пустяк, право слово.
     
С этого все и началось. Точно как в яме со скользкими стенками: если ты начинаешь скользить, ты обречен. Ты можешь цепляться ногтями, зубами… и даже замедлить свое падение… но это только отсрочка. Падение уже неминуемо.
     
Если попробовать определить точку, после которой пути назад уже не было, то это будет лето 1989 года. Летом скачки проходят почти каждый вечер, и всю вторую половину июля и весь август Китон не пропускал ни одной. Какое-то время Миртл подозревала, что он ездит на скачки лишь для отвода глаз, а на самом деле завел себе любовницу — это было смешно, на самом деле. Теперь у Китона не встал бы, даже если бы к нему с Луны прилетела богиня Диана в своей колеснице — в распахнутой тоге и с табличкой на шее: ТРАХНИ МЕНЯ, ДЭНФОРД. Одна мысль о том, как глубоко он залез в городские фонды, заставляла его бедный отросток съеживаться до размера наперстка.
     
Когда Миртл наконец убедилась, что он действительно ездит на скачки, она немного расслабилась. Он стал реже бывать дома по вечерам, то есть реже показывать свой капризный и деспотичный характер, и вроде бы много он не проигрывал, потому что баланс на семейном банковском счете не особенно колебался. Просто Дэнфорд нашел себе хобби, развлечение для мужчин среднего возраста. Ну и отлично.
     
Подумаешь, скачки, вполне безобидное развлечение, думал Китон, когда брел по Главной улице, засунув руки глубоко в карманы пальто. Он дико хохотнул, и не будь улица совершенно пуста, на него явно бы стали оборачиваться. Миртл следила за их банковским счетом. Ей и в голову не приходило, что он запустил руки в их пенсионный фонд и страховки. Она понятия не имела, что «Шевроле Китона» стоит на пороге банкротства.
     
Она следила за общим банковским счетом и домашними расходами.
     
Он был дипломированным бухгалтером.
     
Когда дело касается растрат, дипломированный бухгалтер справится с этим получше большинства людей… но, как говорится, сколь веревочке ни виться, а кончик будет. Подпорка, возведенная Китоном из подчисток и махинаций, начала разваливаться осенью 1990-го. Он удерживал ее, как мог, надеясь на ипподромную удачу. К тому времени он познакомился с подпольным букмекером и делал ставки большие, чем разрешалось правилами.
     
Но это не принесло ему удачу.
     
А теперь, этим летом, травля началась в открытую. Раньше они только играли с ним. Теперь они жаждали его крови, и до Судного дня оставалось меньше недели.
     
Я им еще покажу, думал Китон. Со мной еще не покончено. У меня еще есть пара трюков.
     
Вот только бы знать, каких трюков… в этом-то и была вся проблема.
     
Ничего. Что-нибудь придумаю. Я знаю, что-нибудь я…
     
Тут поток его мыслей неожиданно оборвался. Он стоял перед новым магазином «Нужные вещи», и то, что он увидел в витрине, на пару секунд вышибло из его сознания все остальное.
     
Там стояла картонная коробка — красочная, яркая, с картинкой на крышке. Какая-то настольная игра. Но эта настольная игра была связана со скачками, и он мог поклясться, что картинка на упаковке, изображавшая двух иноходцев, нос к носу пересекавших финишную черту, была срисована со скачек в Льюистоне. Если на заднем плане была изображена не главная трибуна, он готов был признать себя обезьяной.
     
Игра называлась ВЫИГРЫШНАЯ СТАВКА.
     
Китон почти пять минут простоял, уставившись на коробку, завороженный, как ребенок, разглядывающий витрину с электрической железной дорогой. Потом он медленно зашел под зеленый навес, чтобы глянуть, работает ли магазин по субботам. На двери болталась табличка с одним только словом:
     
      
ОТКРЫТО
     
     
Пару секунд Китон смотрел на нее с недоверием. Как и Брайан в свое время, он подумал, что ее оставили здесь по ошибке. Магазины на Главной улице Касл-Рока не открываются в семь часов утра, и особенно — по субботам. Так или иначе, он повернул ручку. Она легко поддалась.
     
Когда Китон открыл дверь, у него над головой звякнул крошечный серебряный колокольчик.
    
    
     
      
4
     
     
— На самом деле это не совсем игра, — сказал Лиланд Гонт, — тут вы немного ошиблись.
     
Китон восседал на мягком, обитом плюшем стуле с высокой спинкой, на котором до этого успели посидеть Нетти Кобб, Синди Роуз Мартин, Эдди Варбертон, Эверетт Франкель, Майра Эванс и еще пара десятков горожан. В руках он держал чашку отменного ямайского кофе. Гонт, оказавшийся замечательным парнем для жителя равнин, чуть ли не заставил его выпить кофе, но теперь Китон об этом не жалел. Гонт бережно достал коробку с витрины. Он был одет в бордовый пиджак — нарядный, но без излишней вычурности. Он сказал Китону, что частенько открывает магазин в неурочные часы, потому что страдает бессонницей.
     
— Еще со времен моей молодости, — сказал он с грустной улыбкой. — Эх, где она, молодость?!
     
Однако Китону он показался свежим, как утренний цветок, вот только глаза… они были так налиты кровью, что казалось, будто красный — их естественный цвет.
     
Вытащив коробку, Гонт положил ее на маленький столик рядом со стулом Китона.
     
— Я почему обратил на нее внимание, — сказал Китон. — Картинка сильно напоминает Льюистонский ипподром. Я там иногда бываю.
     
— Любите пощекотать нервишки? — с улыбкой спросил Гонт.
     
Китон хотел сказать, что он даже ставок не делает, но передумал. Улыбка была не просто дружелюбной, это была сопереживающая улыбка, и внезапно он понял, что рядом с ним — собрат по несчастью. Вот ведь как легко ошибиться в человеке! Буквально пару минут назад, пожимая протянутую Гонтом руку, он почувствовал волну отвращения, такого глубокого и сильного, что у него чуть судорога не случилась. В тот момент он подумал, что перед ним — сам Главный Гонитель. В следующий раз надо будет следить за собой, а то так недолго и до паранойи.
     
— Ну, всякое бывало, — сказал он.
     
— Стыдно признаться, я тоже, — сказал Гонт. Взгляды их встретились, и Китону показалось, что они поняли друг друга. — Я делал ставки на большинстве ипподромов от Атлантики до Тихого и уверен, что здесь, на коробке, изображен Лонгакр-Парк, в Сан-Диего. Сейчас там уже нет ипподрома, дома строятся на его месте.
     
— А, — сказал Китон.
     
— Давайте я вам все-таки покажу содержимое. Вам будет интересно.
     
Гонт снял крышку с коробки и осторожно вынул жестяную беговую дорожку на платформе длиной около трех футов и шириной фута в полтора. Такие игрушки выпускали во времена китоновского детства — дешевые наборы, сделанные после войны с Японией. Дорожка была точной копией двухмильного оригинала. В ней были прорезаны восемь узких щелей, и восемь узких жестяных лошадей стояли перед линией старта. Все они были припаяны к маленьким жестяным лепесткам, торчавшим из прорезей.
     
— Ух ты, — воскликнул Китон и улыбнулся. Эта была первая его улыбка за последние несколько недель, и она казалась неуместной на его вечно угрюмом лице.
     
— Это еще что, — улыбнулся в ответ Гонт. — Эта штука сделана в 1930-м или 1935 году, мистер Китон. Настоящий антиквариат. Но для людей, по-настоящему увлекавшихся скачками, это была не игрушка.
     
— Нет?
     
— Нет. Вы знаете, что такое «доска медиума»?
     
— Конечно. Вы задаете вопросы, а она якобы показывает ответы духов.
     
— Точно. Так вот, в дни Великой Депрессии было немало лошадников, веривших, что «Выигрышная ставка» — что-то вроде доски медиума для игроков на скачках.
     
Его глаза снова встретились с глазами Китона — дружеские, улыбающиеся, — и Китон вдруг понял, что не может отвести взгляд, как тогда, в Льюистоне, не смог уйти со скачек до окончания заездов.
     
— Глупо, правда?
     
— Ага, — сказал Китон. Но ему эта мысль показалась вовсе не глупой. Она показалась ему абсолютно… абсолютно…
     
Абсолютно логичной.
     
Гонт покопался в коробке и вытащил маленький жестяной ключ.
     
— Каждый раз побеждают разные лошади. Там, внутри, какой-то механизм со случайным выбором — примитивный, но достаточно эффективный. Вот смотрите.
     
Он вставил ключ в скважину сбоку платформы и повернул его. Послышались легкие щелчки и скрежет — заводилась пружина. Когда ключ перестал вращаться, Гонт его вынул.
     
— На кого ставите? — спросил он.
     
— На пятерку, — ответил Китон. Он склонился над дорожкой, чувствуя, как бьется сердце. Глупо, конечно, — возможно, последнее доказательство его одержимости, — но он почувствовал, как внутри нарастает прежнее возбуждение.
     
— Отлично, я ставлю на номер шесть. Сделаем ставку? Для интереса?
     
— Конечно! Сколько?
     
— Только не деньги, — сказал мистер Гонт. — Время, когда я играл на деньги, давно прошло, мистер Китон. Это самые неинтересные ставки. Скажем так: если выигрывает ваша лошадь, я окажу вам небольшую услугу. На ваш выбор. Если выиграет моя, вы окажете мне небольшую услугу.
     
— А если выиграет какая-то другая, все ставки отменяются?
     
— Точно. Готовы?
     
— Всегда готов, — сипло сказал Китон, наклонившись еще ближе к жестяному ипподрому и зажав руки между коленями.
     
Около стартовой линии была прорезь, из которой торчал маленький металлический рычажок.
     
— Ну, поехали, — тихо сказал Гонт и опустил рычаг.
     
Шестерни и пружины под дорожками пришли в движение. Лошади двинулись с места, скользя параллельными курсами. Сначала они шли медленно, покачиваясь взад-вперед и продвигаясь скачками по мере того, как раскручивалась какая-то внутренняя пружина — или пружины, — но уже на первом повороте они начали набирать скорость.
     
Вперед вырвался номер два, за ним — номер семь, остальные шли позади плотной группой.
     
— Давай, пятерка! — прошептал Китон. — Давай, жми, жми, сучка!
     
Словно услышав его, маленький жестяной жеребец вырвался из общей кучи и стал набирать скорость. На середине круга он нагнал семерку. Номер шесть — кандидат Гонта — тоже пошел вперед.
     
«Выигрышная ставка» подрагивала и трещала. Лицо Китона буквально нависло над ней, как громадная полная луна. На жокея, сидевшего на лошади номер три, упала капелька пота. Если бы это был настоящий человек, промок бы вместе с конем.
     
На третьем повороте номер семь прибавил и догнал двойку, а пятерка Китона еле держалась. Гонтов шестой номер ее нагонял. Вся четверка с большим отрывом завершила круг, дико вибрируя в своих прорезях.
     
— Поднажми, глупая сука! — заорал Китон. Он забыл, что это всего лишь кусочки жести, которым придали грубое подобие лошадей. Он забыл, что находится в магазине у человека, которого видит впервые в жизни. Его охватило прежнее возбуждение. Его трясло, как терьера, который преследует крысу. — Давай шевелись! Дави, сука, ДАВИ! Загребай копытами!
     
Теперь пятый номер выдвинулся вперед… и стал увеличивать отрыв. Лошадь Гонта наступала ему на пятки, но он уже пересек финишную черту. Победа!
     
Пружина уже выдыхалась, но большинство лошадей успело добраться до старта, прежде чем механизм затих. Гонт подогнал отставших лошадей к остальным, подталкивая их пальцем.
     
— Уфф! — сказал Китон, вытирая пот со лба. Он был весь выжат, но все равно… так хорошо не чувствовал себя уже много дней. — Отличная штука.
     
— И не говорите, — согласился Гонт.
     
— В старые времена знали, как делать вещи, правда?
     
— Точно, — улыбнулся Гонт. — И кажется, я проиграл вам услугу, мистер Китон.
     
— Ой, ладно вам, забудьте — я и так замечательно повеселился.
     
— Нет, почему же. Джентльмен всегда платит свои долги. Просто дайте мне знать за день или два до того, как будете звонить своему букмекеру.
     
Звонить своему букмекеру.
     
Все его кошмары вернулись вновь. Букмекеры. Это же их люди! Их люди! В субботу они позвонят китоновскому букмекеру… и тогда… что? Что тогда?
     
Перед глазами плясали заголовки этих проклятых бульварных газет.
     
— Знаете, как серьезные игроки использовали эту штуку в тридцатых годах? — осторожно спросил Гонт.
     
— И как же? — спросил Китон, хотя ему было вовсе не интересно, пока… пока он не поднял глаза. Когда их взгляды встретились — буквально сцепились друг с другом, — идея использовать детскую игру для определения победителей опять показалась ему очень даже здравой.
     
— Так вот, — продолжил Гонт, — они брали газету или «Расписание бегов» и прогоняли на ней все заезды, один за другим. Каждой лошади они давали имя из расписания — касались по очереди всех жестяных фигурок и произносили имя, — а потом заводили пружину и запускали механизм. И так всю программу: восемь, десять, двенадцать заездов. А потом шли на ипподром и ставили на те номера, что выигрывали у них дома.
     
— И помогало? — спросил Китон. Он сам не узнал свой голос. Глухой и хриплый, он доносился как будто откуда-то издалека. А сам он словно тонул в глазах Лиланда Гонта. Тонул в их розовой пене. Ощущение было странным, но не сказать, чтобы неприятным.
     
— Вроде да, — сказал Гонт. — Хотя это всего лишь глупое суеверие, но… вы не хотите купить эту штуку и попробовать самому?
     
— Да, — сказал Китон.
     
— Вам, Дэнфорд, видимо, очень нужна «Выигрышная ставка»?
     
— Мне нужно больше. Мне нужна не одна, мне нужно много выигрышных ставок. Очень много. Сколько вы просите?
     
Лиланд Гонт рассмеялся:
     
— О нет, так не пойдет! Я и так уже у вас в долгу! Вот что: откройте свой кошелек и дайте мне первую бумажку, которая попадется под руку. Уверен, что это будет как раз то, что надо.
     
Китон открыл бумажник и, не сводя взгляда с лица Гонта, выудил оттуда первую попавшуюся купюру. Разумеется, это оказалась двухдолларовая банкнота с портретом Томаса Джефферсона — такая же, как и та, что навлекла на него все беды.
    
    
     
      
5
     
     
Гонт взял банкноту и как заправский фокусник тут же заставил ее исчезнуть.
     
— Да, и вот еще что.
     
— Что?
     
Гонт придвинулся ближе. Он внимательно посмотрел на Китона и коснулся его колена.
     
— Мистер Китон, вы ведь знаете про… них?
     
У Китона перехватило дыхание, как иногда бывает в кошмарном сне.
     
— Да, — прошептал он. — Господи, ну конечно же, знаю.
     
— Их полно в этом городе. — Гонт перешел на тихий, конфиденциальный шепот: — Тотальное заражение. Я здесь меньше недели, но уже это заметил. Возможно, они выслеживают меня. Я даже в этом уверен. Мне может понадобиться ваша помощь.
     
— Да, — сказал Китон. Теперь он говорил намного увереннее. — Ради Бога. Все, что от меня зависит… только скажите!
     
— Сначала послушайте. Мы только что познакомились, и вы мне ничего не должны…
     
Китон, у которого было чувство, что Гонт — его лучший друг за последние десять лет, собрался было возразить, но Гонт поднял руку, и все возражения сами собой угасли.
     
— …и вы не знаете, что я только что вам продал: действительно стоящую вещь, которая будет работать, или очередной мешок глупых снов… из тех, что превращаются в кошмары, если вовремя не обратишь на них внимания. Сейчас-то вы верите: у меня особый дар убеждения. Но я всегда делаю ставку на довольных покупателей, мистер Китон, и только на довольных покупателей. Я в этом бизнесе уже многие годы, и вся моя репутация построена именно на том, что мои покупатели всегда остаются довольны. Так что берите эту игрушку. Если она вам поможет — отлично. Если нет, отдайте ее в Армию Спасения или просто зашвырните в болото. Какая у вас недостача? Пара долларов?
     
— Пара долларов, — зачарованно согласился Китон.
     
— Но если она сработает и вас больше не будут терзать эти эфемерные финансовые проблемы, приходите ко мне. Мы посидим, выпьем кофе… и поговорим о них.
     
— Все зашло слишком далеко, чтобы просто положить деньги обратно, — сказал Китон отчетливо, но отстраненно, как говорят во сне. — Там столько следов, что за пять дней мне их просто физически не замести.
     
— За пять дней может многое поменяться, — задумчиво произнес мистер Гонт. Он встал. — У вас впереди длинный день… и у меня тоже.
     
— Но они… — запротестовал Китон. — Как же они?
     
Гонт со змеиной грацией положил свою длинную холодную руку на запястье Китона, и даже в таком заторможенном состоянии у Китона все внутри сжалось от этого прикосновения.
     
— Мы обсудим это позже. Не переживайте, — сказал Гонт.
    
    
     
      
6
     
     
— Джон! — крикнул Алан Джону Лапуанту, когда тот вошел в офис со стороны аллеи. — Рад тебя видеть!
     
Была суббота, половина одиннадцатого утра, и офис шерифа округа Касл-Рок был, как обычно, пуст. Норрис ловил где-то рыбу, Ситон Томас уехал в Сэндфорд навестить двух старых дев — своих сестер. Шейла Брайхем была в ректории Богоматери Тихих Вод, помогала своему брату выправлять очередное письмо в газету, объясняющее безобидный характер «Ночи в казино». Отец Брайхем хотел, чтобы письмо обязательно отражало его уверенность в том, что Уильям Роуз — кретин и похож на блоху в куче дерьма. Конечно, напечатать такое, да еще в семейной газете, не представлялось возможным, поэтому отец Брайхем и сестра Шейла старались, как могли, донести эту мысль до читателей иносказательно. Энди Клаттербак, наверное, где-то дежурил; он не звонил с тех пор, как Алан пришел в офис час назад. Пока не появился Джон, кроме него самого в здании муниципалитета был только один человек — Эдди Варбертон, возившийся с охладителем питьевой воды в углу.
     
— Как дела, док? — спросил Джон, усевшись на угол стола Алана.
     
— В субботу утром? Так себе. Смотри вот. — Алан расстегнул правый рукав своей рубашки цвета хаки и закатал его выше локтя. — Заметь, из рукава ничего не достаю.
     
— Ага, — буркнул Джон, достал из кармана пластинку «Джуси фрут», снял обертку и бросил жвачку в рот.
     
Алан показал ему свою правую ладонь, перевернул ее, показал обратную сторону и сжал руку в кулак. Указательным пальцем он вытащил из кулака тоненький шелковый уголок и взглянул на Джона, приподняв брови.
     
— Неплохо, а?
     
— Если это шарф Шейлы, то она не обрадуется, когда найдет его мятым и воняющим твоим потом, — сказал Джон, которого явно не впечатлило это маленькое чудо.
     
— А я виноват, что она забыла его на столе?! — искренне возмутился Алан. — К тому же волшебники не потеют. Теперь скажи «трах-тибидох и абракадабра!». — Он вытянул шарф из кулака и артистично подбросил его в воздух. Шарф немного повисел в воздухе, как ярко раскрашенная бабочка, а потом лениво приземлился на пишущую машинку Норриса. Алан взглянул на Джона и вздохнул.
     
— Не фонтан, да?
     
— Шикарный фокус, — признался Джон. — Но я уже несколько раз его видел. Тридцать или уже сорок…
     
— Эдди, а тебе понравилось? — крикнул Алан. — Неплохо для заштатного провинциального шерифа, а?
     
Эдди на секунду оторвался от охладителя, уже заполнявшегося водой из пластикового баллона с надписью РОДНИКОВАЯ ВОДА.
     
— Не заметил, шеф. Звиняй.
     
— Безнадежны. Оба, — заключил Алан. — Но я придумаю какую-нибудь новую вариацию. Ты еще будешь мне аплодировать, попомни мое слово.
     
— Ладно, Алан. Ты все еще хочешь, чтобы я проверил сортиры в новом ресторане на Ривер-роуд?
     
— Ага, хочу.
     
— Ну почему мне всегда достается всякая грязь? Вот Норрис, скажем. Он что, не может…
     
— Норрис инспектировал сортиры «Добрых воспоминаний» в июле и августе, — ответил Алан. — В июне это делал я. Перестань выкобениваться, Джонни. Сейчас твоя очередь, и я хочу, чтобы ты взял и пробы воды. В кладовке валяется целая куча специальных пробирок, которые прислали из Августы. Кажется, я видел их за коробкой с Норрисовыми крекерами. Возьми парочку и вперед.
     
— Ладно, — вздохнул Джон, — я съезжу. Но, рискуя опять показаться кобенящимся, все же позволю себе заметить, что проверять воду в сортирах на наличие всякой хрени — обязанность владельца ресторана. Я читал правила.
     
— Разумеется, — согласился Алан. — Но мы говорим о Тимми Ганьоне, Джонни. И что это означает?
     
— Это значит, что я не купил бы гамбургер в новой шашлычной «Речное раздолье» даже под угрозой голодной смерти.
     
— Правильный ответ! — провозгласил Алан. Он поднялся и хлопнул Джона по плечу. — И я надеюсь, что мы все же прикроем заведение этого грязного сукиного сына раньше, чем популяция бездомных кошек и собак в Касл-Роке начнет уменьшаться.
     
— Ну это ты уже слишком, Алан.
     
— Вовсе нет, это же Тимми Ганьон. Возьми утром пробы воды, а я сегодня же отошлю их в Августу, в Комитет по здравоохранению.
     
— А сам-то ты что будешь делать?
     
Алан раскатал рукав и застегнул пуговицу на манжете.
     
— Сейчас пойду в «Нужные вещи». Хочу поговорить с мистером Лиландом Гонтом. Он произвел на Полли неизгладимое впечатление, и, судя по тому, что говорят о нем в городе, она не единственная, кто поддался его обаянию. Ты его видел?
     
— Нет пока, — сказал Джон. Они пошли к двери. — Хотя пару раз проходил мимо. Там в витрине такая интересная мешанина.
     
Они прошли мимо Эдди, который как раз протирал тряпкой пластиковую бутыль охладителя. Он не взглянул в их сторону; казалось, он затерялся в каком-то своем мире. Но как только за ними захлопнулась дверь, Эдди Варбертон поспешил в будку диспетчера и снял телефонную трубку.
    
    
     
      
7
     
     
— Хорошо… да… да, я понял.
     
Лиланд Гонт стоял рядом с кассой, прижав к уху радиотелефон. Улыбка — тонкая, как новорожденный месяц, — не сходила с его губ.
     
— Спасибо, Эдди. Большое тебе спасибо.
     
Гонт прошел к занавеске, отделявшей магазин от остальных помещений. Нагнувшись, он частично скрылся за ней, а когда вынырнул обратно, то в руке у него покачивалась табличка.
     
— Да, теперь можешь идти домой… да… можешь быть уверен, я этого не забуду. Я не забываю, когда люди оказывают мне услуги, Эдди, и по этой причине очень не люблю, чтобы мне о них напоминали. Пока.
     
Он отключил телефон, не дожидаясь ответа, и, сложив антенну, опустил его в карман пиджака. Занавеска на двери была задернута. Запустив под нее руку, мистер Гонт снял табличку с надписью:
     
      
ОТКРЫТО
     
     
и заменил ее той, что держал в руках. Потом он подошел к витрине и стал наблюдать за Пангборном. Пангборн подошел и посмотрел в то же самое окно; он даже заслонил руками глаза и расплющил нос о стекло, вглядываясь в темноту магазина. И хотя Гонт стоял прямо перед ним, скрестив на груди руки, шериф его не видел.
     
Гонт обнаружил, что лицо Пангборна ему неприятно. Разумеется, это не было для него сюрпризом. Читать по лицам он умел даже лучше, чем запоминать их, а то, что было написано на этом лице, было написано прописными гигантскими буквами и почему-то казалось опасным.
     
Внезапно лицо Пангборна изменилось: веки раскрылись чуть больше, улыбчивые губы сжались в узкую щель. Гонт почувствовал короткий и совершенно нехарактерный приступ страха. Он меня видит! — подумал он, хотя, разумеется, это было невозможно. Шериф сделал полшага назад… и вдруг рассмеялся. Гонт тут же понял, в чем дело, но это вовсе не умерило его мгновенной и глубокой неприязни к Пангборну.
     
— Убирайся отсюда, шериф, — прошептал он. — Убирайся и оставь меня в покое.
    
    
     
      
8
     
     
Алан долго стоял, рассматривая витрину. Он не понимал, из-за чего, собственно, столько восторгов. Вчера вечером, перед тем как поехать к Полли, он побеседовал с Розали Дрейк, и Розали так говорила про «Нужные вещи», будто это ответ севера Новой Англии фирме «Тиффани», но фарфоровый сервиз, выставленный в витрине, никак не тянул на то, чтобы вскакивать посреди ночи и писать о нем маме. Самое большее, чего он заслуживал, — распродажа в лавке старьевщика. У некоторых тарелок были отколоты края, а посередине одной из них разбегалась тонкая паутинка трещинок.
     
Ладно, решил Алан, на вкус и цвет… Может быть, этому сервизу уже двести лет, и стоит он целое состояние… просто я разбираюсь в фарфоре, как свинья в апельсинах.
     
Он прикрыл руками глаза, пытаясь рассмотреть что-нибудь за витриной, но смотреть там было не на что. Свет выключен, никого нет. На миг ему показалось, что кто-то там все-таки есть: странный, призрачный кто-то, наблюдавший за ним с недобрым интересом. Он даже отпрянул назад и только потом понял, что это — отражение его собственного лица. Немного смущенный, он рассмеялся.
     
Занавеска на двери была задернута; на присоске висела табличка с рукописным текстом:
     
      
УЕХАЛ В ПОРТЛЕНД ПОЛУЧАТЬ ТОВАР
      
ЖАЛЬ, ЧТО МЫ С ВАМИ НЕ ВСТРЕТИЛИСЬ
      
ЗАХОДИТЕ ЕЩЕ
     
     
Алан вынул бумажник из заднего кармана, достал визитную карточку и нацарапал на обороте:
     
     
     
     
[9]
     
     
Он присел и просунул карточку под дверь. Потом еще раз посмотрел на витрину, удивляясь, кому может понадобиться старый сервиз сомнительного происхождения. И тут он ощутил странный, пронизывающий холодок — словно за ним пристально наблюдали. Алан оглянулся, но не увидел никого, кроме Лестера Пратта. Лестер снова обклеивал столбы этими идиотскими листовками и даже не смотрел в сторону Алана. Алан пожал плечами и пошел обратно к зданию муниципалитета. В понедельник времени на визит будет побольше, вот в понедельник и зайду, решил он.
    
    
     
      
9
     
     
Мистер Гонт дождался, пока Алан скроется из виду, потом подошел к двери и подобрал карточку. Внимательно прочитав обе стороны, он улыбнулся. Шериф собирается навестить его в понедельник? Ну что ж, прекрасно, потому что мистеру Гонту почему-то кажется, что к понедельнику события примут такой оборот, что окружному шерифу будет просто не до этого. Совсем не до этого. Что его очень даже устраивало, потому что он и раньше встречал людей типа Пангборна и давно уяснил для себя, что таких лучше не подпускать близко, пока ты только разворачиваешь дело и накапливаешь клиентуру. Люди вроде Пангборна слишком многое видят.
     
— С тобой что-то произошло, шериф, — сказал Гонт. — Что-то такое, из-за чего ты стал опасным. Это даже по лицу видно. Интересно, что это было? Ты что-то сделал или что-то увидел? Или и то и другое?
     
Он еще долго стоял, всматриваясь в пустынную улицу. Губы кривились в нехорошей усмешке, обнажая неровные, испорченные зубы. Он говорил низким, спокойным голосом человека, который привык беседовать сам с собой:
     
— Как я понимаю, ты у нас вроде салонного иллюзиониста, мой полицейский друг. Любишь показывать фокусы. Что же, до моего отъезда и я покажу тебе пару фокусов. Уверен, ты удивишься.
     
Он смял в кулаке визитную карточку Алана. Когда она полностью скрылась у него в руке, из-под пальцев вырвался язычок голубого пламени. Он разжал руку, и в воздух вырвалась слабенькая струйка дыма, не оставив на ладони ни кусочка пепла.
     
— Трах-тибидох и абракадабра, — улыбнулся Гонт.
    
    
     
      
10
     
     
Миртл Китон уже в третий раз за день подошла к двери мужниного кабинета и напряженно прислушалась. Когда она встала с постели — а было только девять утра, — Дэнфорд уже заперся у себя. Сейчас уже час дня, а он все еще там. Когда она спросила, не хочет ли он пообедать, он крикнул ей, чтобы она не мешала, потому что он занят.
     
Миртл хотела постучать еще раз… но остановилась и снова прислушалась. Из-за двери доносился какой-то странный шум: что-то трещало, постукивало и жужжало. Это было похоже на те скрипучие звуки, которые издавали мамины часы с кукушкой перед тем, как окончательно сломались.
     
Она все-таки постучала.
     
— Дэнфорд?
     
— Уйди! — Голос был взволнованным, непонятно только, от страха или возбуждения.
     
— Дэнфорд, у тебя все в порядке?
     
— Да, черт возьми! Уйди, говорю тебе, и оставь меня в покое! Я скоро выйду!
     
Жужжание и стрекот. Стрекот и жужжание. Как гвозди в бетономешалке. Миртл стало страшно. Она очень надеялась, что у Дэнфорда не случился нервный срыв. Но вел он себя как-то странно.
     
— Дэнфорд, давай я схожу в пекарню и куплю пончиков?
     
— Да! — заорал он. — Да! Да! Купи пончиков! Купи туалетной бумаги! Сделай пластическую операцию! Иди куда хочешь! Делай что хочешь! Только оставь меня в покое!
     
Миртл пару секунд постояла у двери, собралась постучать еще раз, но потом передумала. Она уже не была уверена, что ей хочется знать, чем занимается Китон в своем кабинете. Она даже не знала, хочется ей или нет, чтобы он вообще открывал эту дверь.
     
Она обулась и надела теплое осеннее пальто — солнышко еще светило, но уже не грело, — и вышла к машине. Подъехав к «Сельской печи» в конце Главной улицы, она купила полдюжины пончиков: с медовой глазурью для себя, с шоколадом и кокосовым орехом — для Дэнфорда. Она надеялась, что его это развеселит. Ее шоколад всегда приводил в хорошее настроение.
     
На обратном пути она мельком взглянула на витрину «Нужных вещей». То, что она там увидела, заставило ее вдавить педаль тормоза в пол обеими ногами. Если бы кто-то за ней ехал, багажник бы снес, как пить дать.
     
В витрине стояла самая красивая кукла, которую она видела в жизни.
     
Конечно же, шторы опять были подняты, и на двери красовалась табличка:
     
      
ОТКРЫТО