1 2 3 4 5 6 7 
   
Хорошая мысль, Пол. Послушай, что нужно сделать. Возьми побольше капсул и затолкай их в ее мороженое. Она, примет их за фисташки и скушает как миленькая.
   
Нет, это, конечно, не сработает. Да и открывать капсулы и сыпать порошок в мягкое мороженое тоже не стоит. Новрил в чистом виде очень горький. Пол знал об этом по опыту. Она сразу заметит горечь в сладком мороженом… И тогда, горе тебе, Пол. Горе тебе, честное слово.
   
Прекрасная идея — для романа. Для реальной жизни она не годится. Он сомневался, что осуществил бы ее, даже если бы порошок из капсул был почти или совершенно безвкусным. Просто слишком рискованно, слишком ненадежно. Сейчас речь не об игре; речь о его жизни.
   
Были у него и другие варианты, но их он отверг еще быстрее. Например, подвесить что-нибудь (сразу пришла мысль о пишущей машинке) над дверью, чтобы проломить ей голову или оглушить, когда она войдет. Или натянуть проволоку на лестнице. Но эти варианты не подходили по той же причине, что и трюк с новрилом: ненадежны. Пол не мог далее думать о том, что с ним будет в случае неудачной попытки покончить с Энни.
   
На второй вечер Мизери продолжала все так же уныло визжать — звук напоминал Полу скрип ржавых дверных петель, — но корова Босси умолкла. Пол с содроганием подумал, что у нее лопнуло вымя и бедное животное погибло от потери крови. В ту же минуту его воображение (такое яркое!) захотело представить ему мертвую корову, лежащую в луже молока и крови, и он поспешно отогнал эту картину. Он сказал себе, что это идиотизм, коровы так не умирают. Но внутренний голос звучал неубедительно. Он понятия не имел, умирают так коровы или нет. А кроме того, кажется, его проблема — не корова?
   
Все твои планы сводятся к тому, чтобы убить ее, не прикасаясь к ней; ты не хочешь марать руки ее кровью. Ты — все равно что любитель жареной говядины, который часа не может выдержать на бойне. Но пойми, Поли: сейчас, как никогда, ты должен трезво смотреть в лицо реальности. Реальность такова. И не увиливай. Понял?
   
Он понял.
   
Он снова проехал в кухню и шарил в шкафах до тех пор, пока не нашел ножи. Выбрав самый длинный, похожий на нож мясника, он вернулся в спальню, задержавшись в дверях, чтобы счистить следы с косяка. Тем не менее следы стали заметнее.
   
Не важно. Если она не увидит их еще раз, она никогда их больше не увидит.
   
Он положил нож на столик у изголовья, перебрался в кровать и засунул нож под матрас. Когда Энни вернется, он попросит у нее стакан холодной воды и, когда она нагнется к нему, вонзит нож ей в горло.
   
Такова реальность.
   
Пол закрыл глаза и провалился в сон. Когда «чероки» с заглушенным мотором и выключенными фарами осторожно подъехал к дому в четыре часа утра, он не пошевелился. Он не имел представления о том, что Энни вернулась, пока ему в руку не вонзилась игла шприца. Тогда он проснулся и увидел над собой ее лицо.
   21
   
Сначала он решил, что ему снится сон на тему его новой книги, что он видит каменную голову Богини Пчел Бурка, а в руку его ужалила пчела…
   
— Пол!
   
Он промычал что-то нечленораздельное, желая сказать только: уйди, голос из сна, оставь меня в покое.
   
— Пол.
   
Это был голос Энни, а не голос из сна. Да, это была она, и на мгновение паника охватила его с еще большей силой. А потом просто исчезла, утекла, как вода из разбитого сосуда. Какого черта?..
   
Он совершенно растерялся. Она стоит здесь, в темной комнате, как будто и не уезжала никуда: на ней одна из ее обычных шерстяных юбок и старушечий свитер. В руке у нее игла, и он догадался, что пчелиный укус на самом деле был уколом. Хотя это же одно и то же. Он в плену у богини. Но что же она?..
   
Вспышка паники попыталась вернуться, но повторилось короткое замыкание. Пол испытывал сейчас только исследовательское любопытство. Ум его задавал отвлеченные вопросы: откуда вернулась Энни и почему именно сейчас? Он попытался поднять руки, и это ему удалось — чуть-чуть… лишь чуть-чуть. На его руках словно повисли невидимые гири. Они тут же с глухим стуком упали на простыню.
   
Какая разница, что она там мне вколола. Сюда подходит слово, которое я пишу на последней странице книги. КОНЕЦ.
   
Эта мысль не принесла с собой страха. Вместо страха Пол испытывал какое-то умиротворенное вдохновение.
   
По крайней мере она постаралась сделать это легко… легко…
   
— Э-эй, Пол, вот ты и проснулся, — сказала Энни и добавила неуклюже-кокетливо:
   
— Я тебя вижу. Пол… Вижу твои голубые глаза. Я тебе говорила, какие у тебя красивые голубые глаза? Ну зато другие женщины говорили — те, что красивее меня и смелее выражают свои чувства.
   
Вернулась. Пробралась в дом в ночи и убила меня, шприцем или жалом пчелы, мне все равно, убила за то, что я спрятал под матрасом нож. Так что теперь я последнее достижение в послужном списке Энни. Затем, когда по телу начала распространяться вызванная уколом легкость, он подумал: Паршивая же из меня вышла Шахразада.
   
Ему показалось, что сейчас вернется сон — на этот раз последний; но этого не случилось. Он увидел, как шприц скользнул в карман ее юбки, она уселась на кровать… но не туда, где она сидела обычно. Она уселась у него в ногах, и какое-то время он видел только ее массивный корпус, склоненный над каким-то предметом, который она, по-видимому, рассматривала. Деревянный щелчок, звон металлической пластины и шорох — он уже слышал такой шорох. Он тут же понял, когда слышал. А теперь возьмите спички.
   
«Алмазно-голубые головки». Пол не знал, какие еще предметы принесла с собой Энни, но был уверен в наличии коробка спичек «Алмазно-голубые головки».
   
Энни повернулась к нему и опять улыбнулась. Что бы с ней ни произошло, но ее вселенская депрессия закончилась. Жестом школьницы она заправила за ухо случайно выбившийся локон. Жест этот показался Полу неуместным, поскольку локон выглядел безжизненным и тусклым.
   
Безжизненный тусклый подумаешь о чем ты должен помнить разве в этом дело я окаменела наполовину все прошлое лишь пролог к сегодняшнему дерьму вот что главное черт побери…
   
— Что ты хочешь услышать прежде, Пол? — спросила она. — Хорошие новости или плохие?
   
— Сначала хорошие. — Ему удалось изобразить широкую глупую ухмылку. — Я полагаю, плохая новость — это что пришел КОНЕЦ, я угадал? То есть тебе совсем не понравилась книга, а? Она плохая… А я старался. Мне даже стал удаваться сюжет. Я уже начал… ты понимаешь… Он уже вел меня за собой.
   
Она посмотрела на него с упреком:
   
— Я люблю эту книгу, Пол. Я говорила тебе об этом, а я никогда не лгу. Я полюбила ее настолько, что не хочу больше читать, пока она не будет окончена. Мне жаль, что я заставила тебя самого вставлять букву «н», но… но если я буду так поступать, это все равно что подсматривать в замочную скважину. Его дурацкая улыбка сделалась еще шире. Он подумал, что вот-вот можно будет вставить завязочки в уголки губ и сделать узелок на затылке, и все старое дерьмо вытечет у него изо рта. Может быть, оно останется лежать в изголовье его постели. Где-то в глубине его сознания, там, куда не добрался наркотический дурман, зазвучал сигнал тревоги. Книга ей нравится, следовательно, она не намерена убивать его. Что бы с ней ни происходило, она не убьет его. Но если он не расплатится полностью по счету, который ему предъявляет Энни Уилкс, его ждет нечто гораздо худшее.
   
Теперь электрическая лампочка уже не казалась ему тусклой: она была теперь удивительно яркой, удивительно притягательной в сверхъестественном сером ореоле: он видел в воображении подъемные краны, молчаливо отливающие сталью около озера, видел отливающую слюдяным блеском весеннюю траву на горных лугах, видел эльфов, танцующих при лунном свете под плющом…
   
Да ты же окаменела, подумал Пол и рассеянно захихикал.
   
Энни улыбнулась ему в ответ.
   
— Хорошая новость, — сказала она, — это то, что твоей машины больше нет. Пол, я очень волновалась из-за твоей машины. Я знала, что ее может убрать только очень сильная буря, и даже когда она началась, все еще не была уверена. Того грязного подлюгу Помроя смыли талые воды, но машина куда тяжелее человеческого тела, ты со мной согласен? Даже если человек этот настолько переполнен говном. Но бури и таяния снега оказалось достаточно. Машины твоей нет. Вот тебе хорошие новости.
   
— Что?.. — В нем опять зазвучал негромкий сигнал тревоги. Помрой… Откуда-то ему знакома эта фамилия, хотя он не может вспомнить, где встречал ее. Но тут же вспомнил. Помрой. Покойный Эндрю Помрой, двадцати трех лет, из Колд-Стрим-Харбора, штат Нью-Йорк. Обнаружен в Грайдерском заповеднике — неизвестно, далеко ли отсюда.
   
— Послушай, Пол, — продолжала она; он слишком хорошо знал этот ее занудный тон. — Не надо притворяться паинькой. Мне известно, что ты знаешь, кто такой Энди Помрой, потому что мне известно, что ты прочитал мою книгу. Я, наверное, даже рассчитывала на то, что ты ее прочитаешь, иначе зачем бы оставила ее в комнате? Но я хотела убедиться — понимаешь, Пол, я во всем хочу убедиться. И я убедилась, что нити порваны.
   
— Нити порваны, — тихо повторил он.
   
— Ну да. Я однажды читала о том, как можно установить, что кто-то сует нос в твои вещи. Привязываешь на дверь шкафа тоненькую ниточку, и если она порвана, когда ты приходишь домой, — то понятно почему. Тебе понятно, что кто-то к тебе совался. Видишь, как просто?
   
— Да, Энни. — Он слушал ее, но на самом деле больше всего его интересовал вопрос, как выбраться из этой поразительной ловушки, что расставил для него электрический свет.
   
И опять она наклонилась над предметами, разложенными в изножье его кровати; опять он услышал приглушенное звяканье металла, удар куска дерева о какой-то металлический предмет. А потом она снова повернулась к нему, поправив прическу:
   
— Вот так и я устроила с моей книгой — только воспользовалась я не нитками, а собственными волосами. Я выдернула из головы волосинки и положила их в трех разных местах, понимаешь? А когда приехала домой — я приехала очень рано, тихо как мышка, чтобы не разбудить тебя, — все три нити были разорваны, так что я знаю, что ты заглядывал в мою книжку. — Она помолчала, затем на ее лице появилась победная улыбка, счастливая и одновременно неприятная, хотя Пол не мог бы сразу определить, чем именно она неприятна. — И я не удивилась. Я знала, что ты покидал свою комнату. Вот тебе плохие новости. Я давно, давно знала об этом, Пол…
   
Наверное, он должен был почувствовать ярость и досаду. Она знала, знала почти с самого начала… но испытывал он только смутное, пьянящее чувство эйфории, и ее слова представлялись куда менее значительными, чем разгорающийся свет наступившего дня.
   
— Но. — сказала она, как будто возвращаясь к обсуждению деловых вопросов, — мы говорили о твоей машине. Пол, в том местечке в горах у меня запасены цепи для автомобильных шин. Вчера днем я почувствовала себя настолько лучше, что большую часть времени провела на коленях, погрузившись в молитву, и мне пришел ответ, как это часто бывает, и он был очень прост, это также часто бывает. Пол, то, что ты возносишь к Богу в молитве, Он возвращает тебе тысячекратно. Я надела цепи на колеса и притащилась домой. Путь мой был нелегок, и я понимала, что авария может произойти и несмотря на цепи. Еще я понимала, что на наших извилистых горных дорогах редко бывают «незначительные аварии». Но на душе у меня было легко, так как я чувствовала, что меня хранит воля Господа.
   
— Да, Энни, это чувство должно воодушевлять, — прохрипел Пол.
   
Она удивленно и с легким подозрением глянула на него… успокоилась и улыбнулась.
   
— У меня есть для тебя подарок, Пол, — тихо сказала она, и прежде чем он успел спросить, что за подарок она припасла — он вовсе не был уверен, что жаждет получать от нее подарки, — добавила:
   
— Дороги были страшно скользкие. Моя машина два раза чуть не перевернулась. Второй раз старушку Бесси занесло так, что она развернулась и сорвалась со склона! — Энни весело рассмеялась. — И я врезалась в сугроб! Это было после полуночи, но мимо проезжала машина департамента общественных работ Юстайса, и она вызволила меня.
   
— Какие молодцы работают в департаменте общественных работ Юстайса, — попытался произнести Пол, но у него вышло: «Кие дцы ротают в депамамте пщестных работ Истайсс».
   
— В двух милях от окружного шоссе начинался последний трудный участок. Тебе известно, у здешнего окружного шоссе номер девять. Это дорога, на которой ты съехал с обочины. Ее тогда так добросовестно чистили, что — прости-прощай. Я остановилась там, где ты не справился с управлением, и огляделась в поисках твоей машины. И я уже знала, что мне делать, если я ее увижу. Так как рано или поздно пойдут вопросы, а мне они зададут свои вопросы в первую очередь — полагаю, ты догадываешься почему.
   
Энни, я соображаю быстрее, подумал он. Этот вариант я продумал три, недели назад.
   
— Почему я привезла тебя сюда? Одна из причин — это показалось мне больше чем совпадением… Это скорее показалось мне рукой провидения.
   
Он выдавил из себя вопрос:
   
— Энни, что тебе показалось рукой провидения?
   
— Твоя машина разбилась почти на том же месте, где я избавилась от этой гниды Помроя. Который еще говорил, что он художник. — Довольная, она взмахнула рукой и притопнула обеими ногами, и Пол вздрогнул от стука какого-то предмета на деревянном полу.
   
— Я подобрала его, когда ехала из Истес-парка. Я ездила туда на выставку керамики. Мне нравятся всякие глиняные штучки.
   
— Я заметил, — отозвался Пол. Его голос, казалось, исходил из места, удаленного на десятки световых лет. Капитан Кирк! В субэфирных сферах слышен человеческий голос, подумал он и невесело усмехнулся. Глубинная часть его сознания — до которой не добралось лекарство — попыталась предупредить его, чтобы он держал рот на замке, просто помалкивал, но какой смысл? Все равно она знает. Конечно, она знает — все знает Богиня Пчел Бурка. — Мне особенно понравился пингвин на льдине.
   
— Спасибо, Пол… Он ведь правда хороший? Так вот. Помрой путешествовал автостопом. У него был рюкзак. Он сказал, что он художник, хотя потом я выяснила, что он всего-навсего говенный хиппи, накачанный наркотой подлюга, и за два месяца до того нанялся в ресторан Истес-парка мыть посуду. Когда я сказала, что живу возле Сайдвиндера, он ответил, что это счастливое совпадение. Он сказал, что и сам направлялся в Сайдвиндер. Сказал, что у него заказ от одного нью-йоркского журнала. Что ему надо попасть туда, где раньше был отель, — зарисовать руины. Его рисунки должны напечатать вместе со статьей о старом знаменитом отеле. Он назывался «Оверлук». Он сгорел десять лет назад. Его сжег зимний смотритель.[29] Сошел с ума — так все в городе говорили. Но это не важно: теперь он мертв.
   
Я разрешила Помрою остаться.
   
Мы стали любовниками.
   
Черные глаза горели на ее каменном и одновременно мясистом лице, и Пол подумал: Энни, если Эндрю Помрой захотел тебя, то он был не менее безумен, чем смотритель, спаливший отель «Оверлук».
   
— Довольно быстро я выяснила, что у него не было никакого заказа на рисунки. Он делал эти зарисовки по собственной инициативе, намереваясь потом продать какому-нибудь изданию. Он не был даже уверен в том, что тот журнал вообще собирается печатать материал об «Оверлуке»! Я очень скоро об этом узнала! А когда узнала, то решила заглянуть в его блокнот. Я считала, что у меня есть на это полное право. В конце концов он ел за мой счет и спал в моей постели. Там, в блокноте, было всего восемь или девять картинок — кошмарных.
   
Лицо ее сморщилось, и Полу показалось, что она сейчас попробует захрюкать.
   
— Даже я могла бы нарисовать лучше! А он вошел, когда я смотрела его блокнот, и вышел из себя. Сказал, что я что-то вынюхиваю. Я сказала, что у себя дома я вправе смотреть на что угодно.
   
И еще сказала, что если он художник, тогда я — мадам Кюри. Он засмеялся. Он смеялся надо мной. И тогда я… Я…
   
— Ты убила его, — подсказал Пол. Собственный голос показался ему старческим и печальным. Энни невесело усмехнулась, глядя в стену:
   
— Ну, наверное, что-то такое было. Я точно не могу припомнить. Только он был мертв. Это я помню. Я помню, как мыла его в ванной.
   
Пол вытаращился; его замутило от ужаса и отвращения. Он представил себе: обнаженное мертвое тело Помроя плавает в ванне, как кусок деревяшки, затылок стукается о борта ванны, глаза таращатся в потолок…
   
— Мне пришлось это сделать, — сказала Энни, поморщившись. — Ты, может быть, не знаешь, что такое одна ниточка в руках полиции, или грязь под ногтями, или даже пыль на волосах мертвеца! Ты-то не знаешь, но я всю жизнь работала в клиниках, и я знаю! Я — знаю! Знаю, о чем будут говорить в СУДЕ! Она постепенно вгоняла себя в состояние фирменного бешенства Энни Уилкс, и Пол видел, что ему следует как-то попытаться обезвредить ее хотя бы на время, но онемевшие губы не слушались.
   
— Они все против меня, все! Ты что, думаешь, они стали бы слушать, если бы я рассказала им, как было дело? Ты в это веришь? Жди! Они бы сказали в ответ какую-нибудь чепуху типа того, что я приставала к нему, он надо мной посмеялся и я его убила! Вот что они наверняка скажут!
   
А знаешь что, Энни? Знаешь что? Я думаю, что такая версия ближе всего к истине.
   
— Они тут все грязные подлюги и что угодно скажут, чтобы навредить мне или запачкать мое имя!
   
Она замолчала, надсадно дыша, тяжело глядя на Пола, словно предлагая ему возразить. Попробуй только возрази!
   
Затем она как будто отчасти взяла себя в руки и заговорила уже спокойнее:
   
— Я вымыла… ну… то, что от него осталось… и выстирала его одежду. Я знала, что мне делать. В тот день шел снег, первый настоящий снегопад в том году, и по телевизору сказали, что на следующее утро снежный покров будет в фут глубиной. Я сложила одежду в полиэтиленовый пакет, завернула тело в простыни и вынесла все это на Девятое шоссе, когда стемнело. Я прошла примерно на милю дальше того места, откуда сейчас смыло твою машину. Я дошла до леса и свалила свою ношу на снег. Не думай, я его не прятала. Я знала, его занесет снегом, и решила, что весной ручьи смоют его. Так оно и получилось, я даже не предполагала, что его унесет так далеко. Ну вот, и тело нашли только через год после того, как… как он умер, и почти за двадцать семь миль отсюда. Лучше было бы, конечно, если бы он застрял где-нибудь поближе, ведь в Грайдерском заповеднике вечно толкутся туристы и любители птиц. В здешних лесах куда меньше народа.
   
Она улыбнулась.
   
— Вот там, Пол, теперь твоя машина — где-то в лесу между Девятым шоссе и Грайдерским заповедником. Наверное, довольно далеко, потому что с дороги ее не видно. У меня в старушке Бесси есть прожектор, достаточно мощный, но от дороги до самого леса я ничего не заметила. Думаю, когда вода сойдет, я схожу туда пешком и проверю, но я почти уверена, что опасности никакой. На нее наткнется какой-нибудь охотник года через два, или через пять, или через семь, она будет вся проржавевшая, на сиденьях поселятся бурундуки, а ты к тому времени закончишь мою книгу, а сам будешь опять в Нью-Йорке или в Лос-Анджелесе, не знаю, куда ты захочешь поехать, а я буду так же мирно жить тут. Может быть, мы даже станем переписываться.
   
Она рассеянно улыбнулась — женщина, которой пригрезился чудесный замок высоко в облаках; но улыбка тут же исчезла, и она снова взяла деловой тон:
   
— Так вот, я ехала сюда и очень серьезно размышляла. Мне нужно было как следует все обдумать, так как теперь, когда твоей машины нет, ясно, что ты действительно сможешь остаться здесь, действительно сможешь закончить мою книгу. Ты сам понимаешь: я до сих пор не могла быть в этом уверена, хотя ничего тебе не говорила, потому что мне не хотелось тебя огорчать. Может, я потому не хотела тебя огорчать, потому что знала, что ты в таком случае не сможешь так хорошо писать, но знаешь, милый, эти холодные слова не выражают всего, что я чувствовала. Видишь ли, сначала я любила в тебе только твою способность так замечательно писать — ведь только об этой твоей способности я могла судить, больше я о тебе ровно ничего не знала и понимала, что в остальном ты вполне мог бы оказаться неприятным человеком. Я же не кукла с глазами. Я читала кое-что о так называемых «знаменитых писателях» и знаю, что многие из них в жизни были мерзкими типами. Ну хотя бы Эрнест Хемингуэй или этот рыжий парень с Миссисипи — Фолкнер или как его там. Может, такие люди и получают Пулитцеровские премии и все такое, но все равно они не более чем гребаные алкаши. И другие ничем не лучше — когда они не пишут свои замечательные книги, они только и знают, что пьют, колются, трахаются и одному Богу известно, что еще делают. А ты не такой, и когда я постепенно узнала настоящего Пола Шелдона — надеюсь, ты не обидишься, если я скажу, — я полюбила и его самого, а не только его книги.
   
— Спасибо, Энни, — проговорил он, покачиваясь на сверкающей золотой волне полузабытья, и подумал: А знаешь, ты ведь могла и ошибиться на, мой счет, ведь в моих обстоятельствах у меня очень мало соблазнов. Когда у тебя переломаны ноги, не так просто заглянуть, скажем, в бар. А если я и не колюсь, так меня колет Пчелиная Богиня Бурка.
   
— Но захочешь ли ты остаться? — продолжала Энни. — Вот вопрос, который я должна была задать себе, и, как бы мне ни хотелось обмануть себя, я знала ответ, знала еще до того, как увидела следы на двери.
   
Она указала на дверной косяк, и Пол подумал: Она все знала почти с самого начала. Обмануть себя? Это на тебя не похоже. Самообман не в твоем стиле, Энни. Зато я строил иллюзии за нас обоих.
   
— Помнишь тот день, когда я уехала в первый раз? Когда мы с тобой так глупо поругались из-за бумаги?
   
— Да, Энни.
   
— Ты ведь именно в тот день впервые вышел из комнаты?
   
— Да. — Уже не было смысла отрицать.
   
— Ну конечно. Ты хотел принять лекарство. Я должна была знать, что ты что-нибудь предпримешь, но когда я выхожу из себя, то делаюсь. Ну, ты знаешь. — Она нервно хихикнула. Пол не засмеялся, даже не улыбнулся в ответ. Он все еще слишком хорошо помнил ту изнурительную, болезненную, бесконечную борьбу, которую выдержал под воображаемый голос телекомментатора.
   
Да, я знаю, какой ты делаешься, думал он. Ты делаешься смрадной.
   
— Сначала я была не совсем уверена. Ну, я увидела, что некоторые фигурки на столике в гостиной стоят не на своих местах, но подумала, что могла сама переставить их; у меня иногда бывает не очень хорошо с памятью. Мне пришло в голову, что ты мог выбраться из комнаты, но я сказала себе: Нет, это невозможно. Он в таком тяжелом состоянии, и, кроме того, я заперла дверь. Я даже проверила, лежит ли ключ в кармане юбки. Он был на месте. Потом я вспомнила, что ты остался сидеть в кресле. Так что, возможно…
   
Если бы ты проработал десять лет медсестрой, как я, то ты бы научился каждый раз проверять все возможности. Так вот, я проверила свои запасы в ванной: там у меня в основном образцы лекарств, я их приносила домой с работы. Если бы ты только видел, Пол, какие в больницах бывают лекарства! Так что я время от времени прихватывала с собой… ну, кое-что… И не я одна. Но я знала, что лекарства на морфиновой основе брать нельзя. Их держат под замком. Их учитывают. Ведут записи. И если они начинают подозревать, что медсестра, ну, таскает — они именно так говорят, — то они следят за ней и наконец ловят. А потом бац! — Энни с силой хлопнула ладонью по колену. — Сестру вышвыривают, и скорее всего ей уже не надеть белую шапочку.
   
Я была умнее.
   
С теми коробками в ванной было то же, что и с безделушками в гостиной. Мне показалось, что лекарства перетряхнули, и я видела, что одна коробка, которая лежала внизу, оказалась наверху, но я не была уверена. Потому что я могла сделать это сама, когда… когда я была взволнованна.
   
Прошло два дня, и я уже почти решила не обращать на все это внимания. Но вот однажды я принесла тебе лекарство. Ты спал. Я нажала на дверную ручку, а она не поворачивалась. Потом все-таки повернулась, и я услышала, как внутри что-то щелкнуло. Ты начал вертеться, и я дала тебе лекарство, как обычно. Как будто я ничего не подозревала. Я умею притворяться, Пол. Потом я помогла тебе сесть в кресло, чтобы ты мог работать. И, пересаживая тебя, поняла, что ощущал апостол Павел на пути в Дамаск.[30] Мои глаза открылись. Я увидела, какой у тебя здоровый цвет лица. Увидела, что ты можешь двигать ногами. Пусть с трудом, пусть чуть-чуть, но ты ими двигал. И руки у тебя окрепли.
   
Я увидела, что ты снова почти здоров.
   
И тогда я начала понимать, что, если никто на свете ничего не заподозрит, мне все равно грозит опасность. Я посмотрела на тебя и подумала, что, может быть, не я одна умею притворяться.
   
Вечером я дала тебе лекарство посильнее и, когда убедилась, что тебя не разбудит даже разорвавшаяся над ухом граната, спустилась в погреб за инструментами и разобрала замок. Посмотри, что я нашла внутри!
   
Она достала из кармана своей мужского покроя рубашки небольшой темный предмет и вложила в онемевшую руку Пола. Он уставился на этот предмет, хлопая глазами. Это был погнутый обломок женской заколки.
   
Пол захихикал — не смог сдержаться.
   
— Что в этом смешного. Пол?
   
— В тот день, когда ты уехала платить налоги, мне опять понадобилось выйти. Кресло едва прошло в дверь, и там остались отпечатки. Я попробовал их стереть.
   
— Чтобы я не заметила.
   
— Да. Но ведь ты их уже заметила раньше?
   
— Что? После того как я нашла в замке свою заколку? — Энни тоже улыбнулась. — Можешь с кем угодно спорить на свои мужские причиндалы, — заметила она.
   
Пол кивнул и рассмеялся еще громче. Он так смеялся, что у него потекли слезы. Весь труд… все тревоги… все напрасно. Можно посмеяться от души.
   
Наконец он заговорил:
   
— Я боялся, что у меня будут неприятности из-за этого обломка… а ничего не случилось. Я даже ни разу не слышал, чтобы он там звякал. А он не случайно не звякал, как выяснилось. Он не звякал, потому что ты вытащила его. Ах, Энни, любишь же ты обманывать.
   
— Да, — подтвердила она, тонко улыбаясь. — Я люблю обманывать.
   
Она двинула ногой. И он опять услышал звук трения чего-то деревянного о половицу.
   22
   
— Сколько раз ты выходил?
   
Нож. О Боже, нож.
   
— Два. Нет, подожди. Вчера часов в пять я еще раз выходил. Чтобы набрать воды. — Он не солгал; он в самом деле наполнил кувшин. Но об истинной причине своей третьей экспедиции он умолчал. Истинная причина покоится под матрасом. Принцесса на горошине. Поли на ноже мясника. — Три раза, считая поход за водой.
   
— Говори правду, Пол.
   
— Клянусь тебе, всего три раза. И не для того, чтобы сбежать. Поверь ради Христа. Я как-никак пишу здесь книгу, ты, случайно, не забыла?
   
— Пол, не упоминай имя Спасителя всуе.
   
— Тогда перестань болтать чепуху. Первый раз мне было так больно, как будто мои ноги ниже колен побывали в аду. Благодаря тебе, Энни.
   
— Заткнись, Пол!
   
— Во второй раз я хотел раздобыть еды и сделать небольшой запас на случай, если ты уехала надолго, — продолжал он, не обращая внимания на ее окрик. — Потом мне захотелось пить. Все. Нечего мне скрывать.
   
— И, надо полагать, ты ни разу не трогал телефон, и замки не рассматривал — ведь ты у нас такой хороший мальчик.
   
— Телефон я, конечно, трогал. И на замки, ясное дело, смотрел… Хотя на улице сейчас такой потоп, что недалеко бы я уехал, будь даже все двери распахнуты настежь. — Сон все сильнее накатывал на него, и ему очень хотелось, чтобы она наконец умолкла и ушла. Она напичкала его наркотиком настолько, что он сказал правду; вероятно, в свое время он за это еще заплатит. Но прежде всего ему хотелось спать.
   
— Сколько раз ты выходил?
   
— Я же сказал…
   
— Сколько раз? — Она повысила голос. — Говори правду!
   
— Это правда! Три раза!
   
— Сколько раз, черт тебя подери?
   
Теперь Пол испугался, несмотря на то, что Энни впрыснула ему лошадиную дозу наркотика.
   
Если она что-то сделает со мной, будет по крайней мере не так больно… и она хочет, чтобы я закончил книгу… она сама говорила…
   
— Ты пытаешься обмануть меня, как дурочку.
   
Он заметил, что ее кожа блестит, как натянутая на камень целлофановая пленка. На лице как будто не было ни единой поры.
   
— Энни, я клянусь…
   
— О, лжецы умеют клясться! Они любят клясться! Ну-ну, давай, говори со мной, как с дурой, если тебе так нравится. Очень хорошо. Но ты быстро доиграешься. Всегда выходит боком, когда говоришь с умной женщиной как с дурой. Запомни, пожалуйста. Пол: я по всему дому приклеила скотчем волосы, и многие из них оказались не на месте или вообще исчезли. Просто пропали, пуф — и нет их. Они не только в книге были, но и в коридоре, и в платяных шкафах наверху… в пристройке… везде.
   
Энни, ну как я мог попасть в пристройку, когда на двери три замка? — хотел спросить он, но не успел, она снова говорила:
   
— А теперь валяй, говори мне, мистер Умник, что ты выходил всего три раза, и ты увидишь, кто из нас дурак.
   
Он смотрел на нее, полусонный, но перепуганный. Он не знал, что ответить. Это же безумие… бред параноика…
   
Внезапно он позабыл про пристройку. Боже мой, подумал он, наверху? Она сказала НАВЕРХУ?
   
— Энни, ну скажи мне ради Бога, как я мог попасть наверх?
   
— О ДА! — Голос ее сорвался. — КОНЕЧНО! Несколько дней назад я вошла сюда и увидела, что ты самостоятельно забрался в кресло! Если ты смог забраться в кресло, ты мог и подняться наверх! Ты мог ползти!
   
— Ну да, с переломанными ногами и раздробленным коленом.
   
Снова черная яма вместо лица; темный провал под лесной лужайкой. Энни Уилкс не было. Явилась Богиня Пчел Бурка.
   
— Ты упорно не желаешь поумнеть, Пол, — прошептала она.
   
— Верно, Энни, один из нас должен хотя бы постараться поумнеть, а ты не очень стараешься. Ну пойми хотя бы: думать, что я полз, — это безу…
   
— Сколько раз?
   
— Три.
   
— Первый раз — за лекарством?
   
— Да. Новрил.
   
— Второй раз — чтобы поесть.
   
— Правильно.
   
— Третий раз — за водой.
   
— Да. Энни, у меня кружится…
   
— Ты наполнил кувшин в ванной.
   
— Да…
   
— Один раз — лекарство, один раз — еда, один раз — вода.
   
— Да, говорю тебе! — хотел крикнуть он, но из его горла вырвался только безжизненный хрип.
   
Она снова сунула руку в карман юбки и извлекла оттуда нож мясника. Его острое лезвие сверкало при свете утреннего солнца. Вдруг она повернулась и швырнула нож в стену. Уверенное, неосознанно-изящное движение профессионала. Лезвие ударилось в штукатурку под Триумфальной аркой и дрожа застряло в стене.
   
— Я немножко пошарила у тебя под матрасом, прежде чем подготовить тебя к операции. Я думала, что найду капсулы. Нож оказался сюрпризом. Я чуть не порезалась. Но это же не ты положил его туда, правда, Пол?
   
Он не ответил. Мысли с бешеной скоростью носились по кругу, беспорядочно ныряли вниз и взлетали вверх, как на чертовом колесе. Подготовить к операции? Ему это не послышалось? К операции? К нему вдруг пришла твердая уверенность, что сейчас она вынет нож из стены и приступит к кастрации.
   
— Нет, ты его туда не клал. Ты раз выходил за лекарством, раз за едой и раз за водой. А этот нож… он, наверное, сам прилетел сюда и заполз к тебе под матрас. Вот что, надо полагать, произошло! — Пронзительный иронический смех.
   
К ОПЕРАЦИИ??? Боже милостивый, что это она говорит?
   
— Черт побери! — заорала она. — Черт тебя побери! Сколько раз?
   
— Хорошо! Ладно! Я взял нож, когда выезжал за водой! Сознаюсь! А если ты считаешь, что я выезжал еще сколько-то раз, то считай сама! Хочешь пять раз, пусть будет пять. Хочешь двадцать, пятьдесят, сто — значит, так и было. Я согласен.
   
Я выезжал из комнаты столько раз, сколько ты думаешь.
   
Под действием ярости и наркотика он на минуту позабыл про не вполне ясный, но жуткий смысл, заключенный в словосочетании подготовить к операции. Ему очень многое хотелось ей сказать, даже при том, что он не сомневался, что параноики типа Энни не признают самых очевидных вещей. Воздух сейчас очень влажный; скотч плохо держится при высокой влажности; многие полоски скотча просто отклеились и случайный сквозняк сдул их. И еще крысы. В погребе сейчас полно воды, хозяйки в доме не было, так что Пол не удивлялся, слыша за стенами крысиный писк. Естественно, они наводнили дом, привлеченные разбросанными повсюду мерзкими объедками Энни. Вот они и были теми гномами, которые отклеивали скотч. Но от этих объяснений Энни просто отмахнется. В ее глазах Пол уже чуть ли не готов бежать Нью-йоркский марафон.
   
— Энни… Энни, что ты имела в виду, когда сказала, что подготовила меня к операции?
   
Но Энни интересовал другой вопрос.
   
— Я бы сказала, семь раз, — тихо произнесла она. — Минимум семь. Ты выходил семь раз?
   
— Если тебе так хочется, то семь. А что ты имела в виду…
   
— Я вижу, ты продолжаешь упрямиться, — сказала она. — Надо полагать, такие, как ты, настолько привыкли сочинять ради денег, что не могут остановиться и лгут, когда не надо. Но ничего, Пол. Выходил ты семь раз, или семьдесят, или семью семьдесят, важен принцип. А принцип от этого не меняется. Как не меняется состояние.
   
Он уплывал все дальше, дальше, дальше. Он прикрыл глаза. Ее голос доносился издалека… Сверхъестественный глас с небес. Богиня, подумал он.
   
— Пол, тебе приходилось читать о том, как раньше работали на алмазных копях в Кимберли?
   
— Я написал об этом книгу, — сказал он неизвестно зачем и рассмеялся.
   
(к операции? подготовить к операции?)
   
— Иногда туземцы крали алмазы. Заворачивали их в листья и засовывали себе в задний проход. И если охрана не замечала этого на выходе из шахты, они убегали. И знаешь, что делали англичане, если ловили воров, пока те еще не перебрались через реку Оранжевую на территорию буров?
   
— Наверное, убивали, — ответил Пол, не открывая глаз.
   
— Вовсе нет! Это было бы все равно что выбрасывать дорогую машину, если поломается какая-нибудь пружина. Если они ловили беглецов, то принимали меры, чтобы те не могли убежать, но могли работать. Что может помешать бегству? Хромота, Пол. Вот что мы с тобой сделаем, Пол. Ради моей безопасности… и твоей тоже. Верь мне, тебя нужно защитить от тебя самого. Помни, сначала будет больно, а потом все окажется позади. Постарайся держать это в голове.
   
Ужас охватил его, как порыв леденящего ветра, прорвавшийся сквозь пелену забытья, и Пол открыл глаза. Она встала и стянула с него простыню, открыв искалеченные босые ноги.
   
— Нет. — сказал он. — Энни… нет… Не знаю, что у тебя на уме, но мы же можем об этом поговорить? Пожалуйста…
   
Она наклонилась, а когда выпрямилась, то в одной руке у нее был топор, а в другой — паяльная лампа. Лезвие топора блестело. На паяльной лампе было выгравировано: Bernz-O-matiC. Энни наклонилась снова и подняла с пола коробок спичек и темную бутыль. На ярлыке бутыли было написано: «Бетадин».
   
Ему не суждено забыть эти предметы, эти слова, эти названия.
   
— Нет, Энни! — закричал он. — Энни, я останусь! Я даже не буду вставать с постели! Пожалуйста! Ради Бога, не надо меня рубить!
   
— Все будет в порядке, — ответила она; лицо ее опять приобрело отрешенное выражение, выражение выключенности, недоуменной пустоты, и, еще прежде чем бушующая огненная паника полностью захлестнула его мозг, он подумал, что, когда все будет закончено, у Энни останется только смутное воспоминание о том, что она сделала, подобное смутным воспоминаниям о том, как она убивала, убивала детей, стариков, неизлечимых больных, Эндрю Помроя. Да что говорить, эта женщина получила профессиональный диплом в 1966 году и тем не менее сказала несколько минут назад, что проработала медсестрой десять лет. Этим вот топором она убила Помроя. Я знаю. Он еще пытался кричать и умолять, но вместо слов у него выходило только нечленораздельное бормотание. Он хотел отвернуться, отвернуться от нее, и ноги взорвались болью. Он хотел подтянуть их, защитить, и болью взорвалось колено.
   
— Еще минуточку, Пол. — сказала она, отвинтила крышку с бутыли с бетадином и полила красновато-коричневой жидкостью его левую щиколотку. — Еще минуточку, и все кончится.
   
Она протерла лезвие топора: на ее мощном правом запястье выступили жилы, и Пол увидел, как сверкнул аметист перстня, который она по-прежнему носила на розовом безымянном пальце. Она смочила лезвие топора бетадином. Пол почувствовал специфический больничный запах. Этот запах означал, что операция начинается.
   
— Будет чуть-чуть больно, Пол. Но ничего страшного. — Она повернула топор и смочила другую сторону лезвия. Пол заметил несколько пятен ржавчины, затем они скрылись под слоем вязкой жидкости.
   
— Энни Энни пожалуйста Энни пожалуйста нет пожалуйста не надо Энни я клянусь я буду хорошим клянусь Богом я буду хорошим пожалуйста дай мне шанс исправиться НЕТ ЭННИ ПОЖАЛУЙСТА ДАЙ МНЕ СТАТЬ ХОРОШИМ…
   
— Сначала чуть-чуть больно. А потом, Пол, это гадкое дело будет позади.
   
Она швырнула бутыль бетадина через плечо: лицо ее оставалось невыразительным, пустым и в то же время удивительно твердокаменным. Она перехватила топор левой рукой почти у самого лезвия и расставила ноги, как деревянный болван.
   
— ЭННИ ПОЖАЛУЙСТА НЕ НАДО ДЕЛАТЬ МНЕ БОЛЬНО!
   
Ее взгляд был мягким и рассеянным.
   
— Не волнуйся, — сказала она. — Я опытная медсестра.
   
Топор со свистом опустился и погрузился в плоть Пола Шелдона над его левой щиколоткой. Боль разлилась по всему телу, как будто в него вонзилось гигантское копье. Ее лицо, забрызганное темно-красной кровью, походило на лицо индейца в боевой раскраске. Брызги крови попали и на стену. Пол услышал, как лезвие со скрипом рассекло кость. Не понимая до конца, что происходит, он посмотрел на нижнюю часть своего тела. Простыня быстро краснела. Пальцы его ног дергались. Затем он увидел, как она вновь поднимает топор. Волосы ее выбились из-под заколок, и беспорядочные локоны обрамляли пустое лицо.
   
Несмотря на боль, Пол попытался убрать ногу и увидел, что голень сдвинулась, а стопа осталась на прежнем месте. Его усилие привело лишь к тому, что трещина в ноге стала шире, раскрылась, как большой рот. Он еще успел осознать, что его стопа теперь соединена с верхней частью ноги лишь тонким слоем плоти, и топор тут же опустился снова, точно в свежую рану, и застрял в матрасе. Звякнули пружины.
   
Энни извлекла топор и отложила его в сторону. Мгновение она с отрешенным видом смотрела на хлещущую из обрубка кровь, затем взяла коробок, зажгла спичку, взяла паяльную лампу с гравировкой Bernz-O-matiC и повернула вентиль. Послышалось шипение. На том месте, где еще недавно находилась часть Пола, хлестала кровь. Энни осторожно поднесла спичку к соплу Bernz-O-matiC. Раздалось «пах!», и возникла длинная желтая струя пламени. Энни подкрутила вентиль, и пламя стало голубоватым.
   
— Зашивать не могу, — сказала она. — Мало времени. Жгут не поможет. Мне надо
   
(прополоскать)
   
прижечь.
   
Она наклонилась. Пламя паяльной лампы коснулось кровоточащего обрубка, и Пол закричал.
   
Струйка дыма взвилась вверх. Сладковатый дымок. Они с первой женой проводили медовый месяц на Мауи.[31] Устроили луау.[32] Сейчас сладковатый запах дыма напомнил ему запах поросенка, которого достали из ямы, где он коптился на палке целый день. Поросенок весь почернел и буквально распадался на части.
   
В его теле вопила боль. Он вопил.
   
— Почти все, — сказала Энни и повернула вентиль: нижняя простыня загорелась около обрубка его ноги, уже не кровоточащего, зато черного, как тот поросенок, когда его вытащили из ямы: Эйлин отвернулась, но Пол завороженно смотрел, как с него стаскивали шкуру — легко, как снимали бы с человека футболку.
   
— Почти все…
   
Она выключила паяльную лампу. Нога Пола лежала среди пляшущих язычков пламени, а дальше валялась отрубленная ступня. Энни наклонилась и выпрямилась. В руках у нее оказался старинный знакомец Пола — желтое пластмассовое ведро. Энни залила огонь.
   
А он кричал, кричал. Боль! Богиня! Боль! О Африка!
   
Она стояла и смотрела на него, на почерневшую, залитую кровью простыню с выражением отрешенной сосредоточенности. Ее лицо было лицом женщины, только что услышавшей по радио о том, что землетрясение в Пакистане или Турции унесло десять тысяч человеческих жизней.
   
— Ты будешь в порядке, Пол, — сказала она, но в голосе вдруг зазвучал страх. Глаза ее быстро блуждали по комнате, как в тот раз, когда ей показалось, что пламя сгорающей рукописи может вызвать пожар. Вдруг взгляд ее остановился на чем-то: она как будто вздохнула с облегчением. — Сейчас вынесу мусор.
   
Она взяла в руки его ступню. Пальцы на ней все еще конвульсивно дергались. Они замерли лишь тогда, когда она уже подходила к двери. Пол разглядел шрам на внутренней стороне стопы и вспомнил, откуда взялся этот шрам. Еще в детстве он наступил на осколок бутылки. Может, это было на Ревир-Бич? Вероятно, там. Он вспомнил, как он плакал тогда и как отец сказал ему, что это всего-навсего небольшой порез. Отец сказал, что Пол ведет себя так, словно ему отрезали ступню целиком.
   
Энни остановилась в дверях и оглянулась на Пола, вопящего и извивающегося на обгоревшей и пропитанной кровью простыне. Его лицо было белым, как лицо мертвеца.
   
— Теперь я стреножила тебя, — сказала она, — и винить в этом надо тебя, а не меня.
   
Она удалилась.
   
Удалился и Пол.
   23
   
Облако вернулось. Пол нырнул в него, и ему было безразлично, что это облако могло в этот раз быть облаком не беспамятства, а смерти. Он почти надеялся, что так и будет. Только… пожалуйста, чтобы не было больно. Не надо памяти, не надо боли, не надо ужаса, не надо Энни Уилкс.
   
Он нырнул — нырнул в облако; сквозь пелену до него доносились его собственные крики и запах его собственного обгорелого мяса.
   
Все мысли уплывали прочь, осталось только:
   
Богиня! Убью тебя! Богиня! Убью тебя! Богиня!
   
Потом пришло ничто.
  
  
   
    
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПОЛ
   
   
    
Бесполезно. Я пыталась заснуть целых полчаса, и все впустую. Писать здесь — своего рода наркотик. Это единственное, что я делаю с удовольствием, и даже предвкушаю это удовольствие. Сейчас я прочла то, что написала… И мне это показалось неплохо, читается с интересом. Я понимаю, что для меня это читается с интересом потому, что я дополняю написанное своей фантазией и памятью, посторонним же все эти кусочки не скажут ничего. То есть опять суета и тщеславие. А кажется своего рода магией, волшебством… В настоящем жить я не в силах. Я с ума схожу от настоящего.
    Джон Фаулз «Коллекционер».
   
   1
   
    
ГЛАВА 32
    
    
— Господи Иисусе, — просто ал Йе и ко вульсив о рва улся вперед.
    
Джеффри удержал друга за плечо, еумолимый бой бараба ов пульсировал у его в голове как приз ак ачи ающейся предсмерт ой горячки.
    
Пчелы жужжали, о и од а е садилась а их; все о и летели мимо в сторо у поля ы, как будто их притягивал маг ит, и Джеффри с горечью подумал, ч о э о маг и — о и
   
   2
   
Пол поднял машинку и потряс ее. На доску, лежащую на ручках кресла, упал маленький кусочек металла. Пол поднял его и осмотрел.
   
Буква «т». Машинка только что выплюнула букву «т».
   
Надо жаловаться руководству, подумал Пол. Я не просто попрошу новую машинку, я ее, черт возьми, потребую. У нее есть деньги — я знаю, есть. Может, они в банке, зарытой под сараем, может, замурованы в стене ее Места для Смеха, но у нее есть бабки, и вот тебе раз, о Господи, «т», такая частая буква…
   
Разумеется, он ничего не будет просить у Энни, тем более требовать. Когда-то здесь был человек, который мог бы ее о чем-нибудь попросить. Тот человек намного сильнее страдал от боли, и у него не было причин цепляться за жизнь, не было даже этой паршивой книги. Тот человек попросил бы. Невзирая на боль, у того человека достало бы сил, чтобы хоть попытаться бороться с Энни Уилкс.
   
Тем человеком был он, и, наверное, сейчас ему должно быть стыдно, но у того человека было два важнейших преимущества: у того человека было две ступни… и два больших пальца на руках.
   
Пол поколебался какое-то время, затем перечитал последнюю строчку (мысленно вставляя пропущенные буквы), после чего просто вернулся к работе.
   
Лучше так.
   
Лучше не просить.
   
Лучше не дразнить.
   
За окном жужжали пчелы.
   
Был первый день лета.
   3
   
    
Сами.
    
— Пусти! — прорычал Йен, и повернулся к Джеффри, сжав правую руку в кулак.
    
Его лицо сделалось иссиня-багровым, глаза выкатились, как у безумца, и он, казалось, совершенно не отдавал себе отчета в том, что удерживаем его вдали ол любимой. Джеффри понял, что зрелище, открывшееся им, когда Езекия раздвинул скрывавшие их кусты, практически довело Йена до сумасшествия, что он, балансирует на краю обрыва, и достаточно малейшего толчка, чтобы он окончательно сорвался в пропасть. Если это произойдет, Йен увлечет Мизери за собой и она погибнет.
    
— Йен…
    
— Пусти, я сказал! — Гнев придал ему силы, он, рванулся вперед, и Езекия испуганно забормотал:
    
— Не надо, босс, пчелы злые будут, кусать миссус будут…
    
Йен, казалось, не слышал; в глазах его сверилась слепая ярость. Внезапно он лягнул Джеффри и одновременно ударил его кулаком в скулу. Перед глазами Джеффри поплыли темные звезды.
    
Тем не менее он, вовремя заменил, что Езекия уже занес для удара гоша, смертоносный мешочек с песком, привязанный кожаным ремнем к палке — излюбленное орудие бурка для подобных дел, — и успел прошипеть:
    
— Нет! Я справлюсь сам!
    
Езекия неохотно переслал вращать гоша над головой.
    
Новый удар отбросил Джеффри назад, и он, почувствовал во рту солоновато-сладкий вкус крови, сочащейся из разбитой губы. Он ни выпустил рубашку Йена, но она, пересушенная на солнце и уже порванная в нескольких местах, слала разрываться с грубым треском. Еще мгновение, и Йен вырвется на свободу. Как ни удивительно, подумал Джеффри, но Йен, сейчас в той самой рубашке, что была на нем три дня назад на обеде у барона и баронессы. С тех пор ни у Йена, ни у остальных не было возможности переодеться. Всего три дня… но рубашка Йена выглядела так, как будто он, носил ее по меньшей мере три года, а самому Джеффри казалось, что после праздничного обеда прошло не меньше трех столетий. Всего три дня, снова подумал он с глупым удивлением, а затем окровавленный кулак Йена в очередной раз врезался в его лицо.
    
— Пусти меня, сволочь!
    
Йен продолжал ожесточенно избивать своего старинного друга, за которого — в нормальном состоянии — ожидал бы жизнь.
    
— Ты хочешь убить ее, чтобы доказать свою любовь? — тихо спросил Джеффри. — Если ты этого хочешь, тогда избей меня, я потеряю сознание, и ты сможешь идти.
    
Кулак Йена замер в воздухе. В безумных глазах появилось нечто по крайней мере похожее на понимание.
    
— Я должен идти к ней, — пробормотал он, как во сне. — Извини меня, Джеффри, мне очень жаль, мне действительно жаль, не сомневаюсь, ты понимаешь, но я должен… Ты же видишь…
    
Он, оглянуться еще раз, как бы желая убедиться, что его глазам открылось нечто жуткое, и еще раз рванулся туда, на поляну, где, привязанная к стволу эвкалипта, единственного на поляне дерева, стояла Мизери. Руки ее были заведены за голову. На запястьях блестела вещица из вороненой стали, накрепко соединившая ее с нижней веской эвкалипта; вещица, которая пришлась по душе бурка после того, как они отправили барона Гайдцига в пасть идола, отправили на страшную смерть. Наручники барона.
    
Теперь Езекия схватил Йена, но кусты опять шурша раздвинулись. Джеффри выглянул на поляну, и у него перехвалило дыхание. Наверное, сходное чувство испытывает человек, которому предстоит карабкаться на крутую скалу с мешком опаснейшей и ненадежной взрывчатки в руках. Один укус, подумал он… Всего один укус и для нее все окончено.
    
— Нет, босс, не надо, — терпеливо, холя и испуганно, говорил Езекия. — Правильно это босс говорил… Вышли вы отсюда, и пчелы проснулись. А пчелы проснулись — кусаются, что одна, что тыща. Пчелы проснулись — мы умерли, а она первая, и очень больно.
    
Йен, стоящий между двумя друзьями, белым и чернокожим, постепенно успокаивался. Он повернул голову в сторону поляны, повернул неохотно и со страхом, как будто ни хотел смотреть и не мог удержаться.
    
— Тогда что нам делать? Что мы должны сделать для моей бедной любимой?
    
Не знаю, чуть не сорвалось с языка у Джеффри, и он едва удержался, чтобы ни высказать этого вслух — настолько сам он был в отчаянии. Уже ни в первый раз ему пришло в голову, что Йен обладает женщиной, которую сам Джеффри так глубоко (хотя и тайно) любит, и из-за этого позволяет себе быть эгоистом, позволяет себе почти по-женски впадать в истерику, а Джеффри обязан держать свои чувства при себе. В конце концов в глазах всего мира он не более чем друг Мизери.
    
Да, не более чем друг, подумал он, с иронией, граничащей с истерикой, и снова посмотрел на поляну. На своего друга.
    
На Мизери ни было никакой одежды, однако ни одна деревенская сплетница, трижды в неделю непременно посещающая церковь, не упрекнула бы ее за непристойный вид. Любая старая дева, возможно, завопила бы при виде ее, но исключительно от страха и отвращения, а не од возмущения бесстыдством. На Мизери не было одежды, но никому не пришло бы в голову назвать ее голой.
    
Ее одеяние было соткано из пчел. От каштановых волос до пальцев ног ее окутывали пчелы. На нее словно натянули плотное монашеское одеяние, хотя и необычное, ибо оно шевелилось, по ее груди и бедрам проходили волны, хотя не было даже намека на ветер. Скорее ее можно было бы упрекнуть в чуть ли не мусульманском благочестии, так как даже лицо пряталось под маской из пчел, которые ползали по нему, скрывая рот, нос, подбородок, брови, и только голубые глаза сияли на этом лице. Гигантские африканские коричневые пчелы, самые ядовитые и злобные пчелы на свете, ползали по овальным наручникам барона, а потом перебирались на руки Мизери, одетые в живые перчатки.
    
Джеффри смотрел, как новые и новые пчелы со всех сторон слетаются на поляну, хотя ему было ясно, несмотря даже на состояние прострации, в котором он находился, что большинство пчел летело с запада, оттуда, где неясно вырисовывались очертания каменного лица черной богини.
    
Вдалеке раздавался неумолимый монотонный барабанный бой, нагоняющий дрему так же, как и сонное гудение пчел. Но Джеффри понимал, насколько обманчиво это чувство сонливости; он, видел, что случилось с баронессой, и лишь благодарил Бога, что Йена тогда не было с ним… когда монотонный гул перерос в яростный хай… в котором сначала растворились, а затем утонули предсмертные крики несчастной женщины. Пустое, глупое создание, и к тому же опасное — она едва не слала виновницей их смерти, освободив Властелина кусков, — но ни один, человек, будь то мужчина или женщина, умный или глупый, опасный или безобидный, ни заслуживает такой смерти.
    
В памяти Джеффри снова прозвучал вопрос Йена: Что нам делать? Что мы должны сделать для бедной нашей любимой?
    
— Не сделать ничего сейчас, босс, — сказал Езекия, — но опасности пока нет. Пока барабан бьет — пчелы спят. А миссус, она тоже спит.
    
Она была укрыта волосатым живым одеялом из пчел; ее открытые, но невидящие глаза взирали словно из глубины пещеры, стены которой образовали мириады ползающих, сталкивающихся друг с другом, гудящих пчел.
    
— А если барабаны смолкнут? — спросил Джеффри лихим, каким-то бессильным голосом, и в ту же секунду барабаны замолчали. а од о мг ов и
   
   4
   
Не веря своим глазам, Пол посмотрел на последнюю строчку, затем поднял «Ройал» — он регулярно поднимал машинку, когда Энни не было в комнате, поднимал и поднимал. Бог весть зачем, — и еще раз потряс. Вновь щелчок, и опять из машинки на доску, заменявшую Полу письменный стол, выпал кусочек металла. Из-за окна доносилось рычание ярко-голубой газонокосилки Энни — она подстригала траву и очень старалась выполнить свою работу аккуратно, чтобы не дать гребаным Ройдманам пищи для пересудов в городе.
   
Пол опустил машинку на доску, чтобы как следует осмотреть свой новый трофей. При ярком свете послеполуденного солнца он осмотрел то, что обнаружил. Недоверчивое выражение его лица не изменилось.
   
Выпуклые, перепачканные черной краской металлические литеры:
   
   
Е
   
Е
   
   
Словно продолжая развлекаться, старый «Ройал» выбросил едва ли не наиболее часто встречающуюся в речи букву алфавита.
   
Пол взглянул на календарь. На открытой странице календаря был изображен цветущий луг. Май. Пол вел счет дням на листке бумаги, и, согласно его самодельному календарю, сегодня было 21 июня.
   
Все равно идут эти душные, скучные, страшные летние дни, с горечью подумал он и швырнул металлическую литеру приблизительно в направлении мусорного ведра.
   
Ну ладно, а что делать теперь? — спросил он себя, но ответ, разумеется, был предсказуем. Письмо от руки. Вот что ему наверняка предстоит.
   
Но не сейчас. Не важно, что несколько минут назад он рвался вперед, как глава семейства, чей дом охвачен огнем, поскольку ему хотелось рассказать, как Йен, Джеффри и их удивительный помощник Езекия попали в засаду, расставленную воинами бурка, чтобы вся компания оказалась перед лицом идола с женским лицом: сейчас Пол почему-то почувствовал, что очень устал. С жестким треском захлопнулись ворота, через которые ранее можно было проникнуть при помощи белого листа. Завтра.
   
Завтра он начнет писать ручкой. К черту ручку. Жалуйся руководству, Пол. Никогда он не пойдет на это. Слишком раздражительной стала Энни.
   
Он прислушивался к монотонному гудению газонокосилки, видел тень Энни на траве, и, как это часто случалось, когда он думал о раздражительности Энни, ему вспомнился топор, который поднимается над его ногой, затем опускается. Жуткое неподвижное мертвое лицо, забрызганное его кровью. Он помнил все с поразительной ясностью. Каждое слово, сказанное ею, каждое слово, выкрикнутое им, скрежет топора, вынимаемого из разрубленной кости, кровь на стене. Кристально ясная картина. Он — это также часто с ним случалось — попытался заслониться от этого воспоминания и обнаружил, что уже поздно.
   
Поскольку кульминацией сюжета «Быстрых автомобилей» была автокатастрофа, едва не закончившаяся гибелью Тони Бонасаро, отчаянно стремившегося уйти от полиции (за описанием катастрофы следовал эпилог, в котором коллега покойного лейтенанта Грея проводил допрос с пристрастием в больничной палате Тони), Пол беседовал со многими жертвами катастроф. И от них он слышал кое-что любопытное. Конечно, разные люди говорили по-разному, но все их воспоминания, в сущности, сводились к одному и тому же:
   
Я помню, как сел в машину, и помню, как очнулся здесь. Между этими событиями — провал.
   
Почему ничего подобного не случилось с ним?
   
Потому, Пол, что писатели запоминают все. Особенно все, что связано со страданиями. Раздень писателя догола, укажи на любой крошечный шрам, и ты услышишь историю о том, как он появился. Большие повреждения порождают романы, а не амнезию. Талант — полезная вещь для писателя, но единственное непременное условие — это способность помнить историю каждого шрама. Искусство — это упорство памяти.
   
Кто это сказал? Томас Сас? Уильям Фолкнер? Синди Лопер?
   
Это последнее имя вызвало у него одно воспоминание, в данных обстоятельствах довольно горькое. Он почти услышал характерный икающий голос Синди Лопер, весело распевающей «Девчонки всегда веселиться хотят»: Папочка, знаешь, чего все девчонки хотят?
   
   
    
     
Девчонки всегда веселиться хотят.
     
Когда не работают или не спят,
     
Девчонки всегда веселиться хотят.
    
   
   
   
Вдруг он ощутил такую настоятельную потребность послушать рок-н-ролл, что даже потребность закурить не могла с ней сравниться. Не обязательно Синди Лопер. Любой певец сойдет. Господи, да сойдет и Тэд Ньюджент.
   
Топор опускается вниз.
   
Со свистом.
   
Не думай об этом.
   
Глупо. Он постоянно повторяет, что не должен думать об этом, хотя отлично знает: это воспоминание застряло у него в мозгу как кость в горле. И что же, он так и оставит его или будет мужчиной и наконец выплюнет?
   
Сегодня у Пола Шелдона, кажется, день воспоминаний. Теперь ему вспомнился Оливер Рид, сумасшедший, но убедительно рассуждающий ученый из фильма Дэвида Кроненберга «Стая». Своим пациентам в Институте психоплазмы (это название в свое время показалось Полу дурацким) он говорил: «Пройдите через это! Пройдите до конца!»
   
Что ж… возможно, этот совет не так уж плох.
   
Один раз я прошел через это. Мне хватило.
   
Чепуха. Если достаточно пройти через что-то один раз, он бы не писал книги, а продавал пылесосы, как его отец.
   
Тогда пройди через это. Пройди до конца, Пол. Начни с Мизери.
   
Нет.
   
Да.
   
К черту.
   
Пол откинулся на подушку, прикрыл ладонью глаза и, вольно или невольно, пошел через это.
   
Пошел, чтобы дойти до конца.
   5
   
Он не умер и не уснул, но через некоторое время после «операции» Энни боль ушла. Он просто уплыл прочь, оторвался от собственного тела, превратился в чистый сгусток мысли, улетел вверх, как воздушный шарик, вырвавшийся на свободу.
   
Черт подери, да о чем он беспокоится? Она сделала это, и с тех пор в его жизни остались только боль и тоска и сеансы работы над тупым слащавым романом — попытки убежать от боли и тоски. Бессмысленное существование.
   
О нет, здесь есть лейтмотив, Пол. Есть нить, проходящая через все это. Нить, все соединяющая. Разве ты ее не видишь?
   
Конечно, это Мизери. Эта нить и соединяет все. Так это или только кажется, но уж очень глупо выглядит эта нить.
   
Мизери — имя существительное, оно означает страдание, как правило, долгое и часто бессмысленное. Мизери — это также имя собственное, это персонаж и сюжет, также явно чересчур длинный и бессмысленный, однако и он подходит к концу. Через последние четыре месяца (может быть, пять) его жизни Мизери — страдание проходит красной нитью, очень много Мизери и много страданий, но это, конечно же, чересчур просто, конечно же…
   
Нет-нет, Пол. Не так просто обстоит дело с Мизери. Ты обязан ей жизнью… и ты в конце концов все-таки стал Шахразадой, разве не так?
   
Он еще раз попытался отвлечься от подобных мыслей, но это оказалось свыше его сил. Упорство памяти и так далее. Кропатели книг веселиться хотят. Внезапно у него появилась совершенно новая идея, открывшая новый простор для размышлений.
   
Ты не видишь ответа, потому что он слишком очевиден. Ты стал Шахразадой для самого себя.
   
Он убрал руку со лба, моргнул и посмотрел в окно. Лето, которого он не надеялся дождаться. Мелькнула и пропала тень Энни.
   
Верно ли это?
   
Шахразада для самого себя? — снова мелькнула мысль. Если это так, то он оказался в ситуации, исключительной по своему идиотизму: он жив благодаря тому, что хочет закончить книгу, написание которой навязала ему Энни. Он должен был умереть… но не умер. И не умрет, пока не узнает, чем все закончится.
   
Совсем свихнулся.
   
Ты уверен?
   
Нет. Он уже ни в чем не уверен. Ни в чем.
   
За одним исключением: его жизнь висела и продолжает висеть на волоске по имени Мизери.
   
Его разум поплыл прочь.
   
Облако, подумал он. Начнем с облака.
   6
   
На этот раз облако было чернее, плотнее, как будто ощутимее. Пол чувствовал, что он не уплывает, а, скорее, скользит. Иногда приходили мысли, иногда появлялась боль, иногда он смутно слышал голос Энни, звучавший как в ту минуту, когда ей показалось, что горящие страницы рукописи могут вылететь из жаровни и поджечь дом:
   
«Выпей это, Пол… Тебе нужно».
   
Скользит?
   
Нет.
   
Не совсем точный глагол. Точный глагол — отходит. Пол вспомнил, как однажды — дело было в колледже — в три часа ночи ему позвонили. Заспанный дежурный четвертого этажа, барабаня ему в дверь, кричал, чтобы он, черт побери, скорее шел к телефону. Звонила мама. Поли, приезжай домой как можно скорее. У отца инсульт. Он отходит. Пол гнал свой старенький «форд» со скоростью семьдесят миль в час, хотя передние колеса начинали вибрировать при скорости свыше пятидесяти, и приехал домой «как можно скорее», но все усилия оказались напрасны. Когда он приехал, его отец уже не отходил. Он отошел.
   
Насколько же сам он был близок к отходу в ночь после знакомства с топором? Он не знал, хотя, вероятно, показателен тот факт, что он почти не чувствовал боли на протяжении недели после ампутации. Плюс паника в голосе Энни.
   
Он лежал в полукоматозном состоянии, с трудом дыша из-за побочного действия лекарств; в его руках опять торчали трубки для внутривенного кормления. И из этого состояния его вывели бой барабанов и гудение пчел.
   
Барабаны бурка.
   
Пчелы бурка.
   
Сны бурка.
   
Медленно, но неуклонно приобретали яркость пейзажи земли, никогда не существовавшей за пределами листов бумаги, на которых он писал.
   
Сны о богине, лицо богини, черное, изъеденное дождем и ветром, нависающее над зеленью джунглей. Черная богиня на Черном континенте, и в голове ее живут пчелы. Но даже эту картину заслоняла другая, становившаяся с каждым днем все четче и рельефнее — словно гигантский экран заслонял ее от окутавшего Пола темного облака. Картина луга, посреди которого растет одинокий эвкалипт. На нижней его ветви висит пара наручников из вороненой стали. По ним ползают пчелы. Только наручники. Только наручники, потому что Мизери…
   
…спасена? Разве ее не спасли? Разве не так должен развиваться сюжет?
   
Да, сюжет должен развиваться так, но Пол не был полностью в этом уверен. По этой ли причине на эвкалипте остались только наручники? Или ее увлекли бурка? Увели внутрь своего идола? Отдали царице пчел. Большой Повелительнице Бурка?
   
Ты стал Шахразадой для самого себя.
   
Пол, кому ты рассказываешь эту историю? Кому? Энни?
   
Конечно, нет. Он глядел в волшебную дверь, открывающуюся в бумаге, не затем, чтобы увидеть там Энни или доставить ей удовольствие. Он глядел туда, чтобы скрыться от Энни.
   
Вернулась боль. И зуд. Облако становилось светлее и распадалось. Он опять видел комнату — это плохо, и видел Энни — это еще хуже. И все-таки он решил, что будет жить. Какую-то часть его сознания так же заворожили повороты сюжета, как Энни в детстве завораживали сериалы с продолжением, и он решил, что доживет до того дня, когда узнает, чем же все кончилось.
   
Убежала она с помощью Йена и Джеффри?
   
Или оказалась в голове богини?
   
Как это ни смешно, ему требовался ответ на такие вот идиотские вопросы.
   7
   
Сначала она не желала, чтобы он возвращался к работе. По ее бегающим глазам он видел, как она испугалась и насколько напугана до сих пор. Как близко он подошел к порогу. Она с особой тщательностью ухаживала за ним, меняла бинты на культе через каждые восемь часов (а сначала, как она сообщила ему с видом человека, знающего, что ему не достанется заслуженная им медаль, меняла их каждые четыре часа), мыла его губкой, протирала его кожу спиртом — словно желая не признаваться в содеянном. Она говорила, что работа ему повредит. Тебе станет хуже, Пол, поверь мне. Я бы так не говорила, если бы не была уверена. Ты хотя бы знаешь, что будет дальше, а я до смерти хочу узнать. Оказалось, что, пока Пол балансировал между жизнью и смертью, Энни прочла все им написанное… Больше трехсот машинописных страниц. Он не вставил «н» на последних сорока страницах — Энни сделала это сама. Она показала ему свою работу с неприкрытой гордостью. Очень аккуратные буквы «н», совершенно не похожие на его «н», кривые и спотыкающиеся.
   
Хотя Энни ничего не говорила. Пол был уверен, что эти «н» — еще одно свидетельство ее заботы о нем (Пол, как ты можешь говорить, что я жестоко с тобой обращалась? Посмотри, сколько «н» я вставила!), или попытка возместить нанесенный ею ущерб, или даже своего рода мистический ритуал: меняй бинты, мой Пола губкой, вставляй «н» — и Пол будет жить. Пчелиная Богиня Бурка будет колдовать, будет делать бвана, будет буквы вставлять, и все здоровы будут.
   
Сначала было так… а потом пришло надо. Пол знал симптомы. Когда она сказала, что ей до смерти хочется узнать, что будет дальше, она не преувеличивала.
   
А ты сам разве живешь не затем, чтобы узнать, что будет дальше?
   
Пусть это безумие, абсурд, стыд, но он решил, что это правда.
   
Надо.
   
Когда-то он с раздражением обнаружил, что такое состояние духа в книгах о Мизери он способен создавать едва ли не по желанию, а в серьезных книгах оно может приходить только само по себе — если вообще приходит. Невозможно предсказать, когда именно появится состояние надо, но, когда оно появлялось, он безошибочно узнавал его. Когда оно появлялось, стрелка некоего внутреннего счетчика Гейгера начинала плясать. Он узнавал это состояние, даже если просто сидел перед пишущей машинкой, мучаясь от похмелья, пил черный кофе чашку за чашкой, курил одну или две сигареты каждые два часа (он понимал, что от этих чертовых сигарет нужно бы отказаться, хотя бы по утрам, но на деле был не в состоянии заставить себя бросить курить), и до завершения книги оставались долгие месяцы, а до публикации — световые годы. Он каждый раз испытывал легкий стыд, когда надо приходило, чувствуя свою от него зависимость. Но в этом было и оправдание его труда. Дни шли за днями, дверца в листе бумаги оставалась крошечной, картины — мутными, подслушанные диалоги — скучными. Он со скрипом толкался вперед только потому, что ни на что иное не был способен. И вдруг дверь в листе распахивалась до размеров киноэкрана, сцену действия заливал яркий, как у Сесиля де Милля,[33] свет, и он чувствовал, что пришло надо, живое, активное.
   
«Думаю, родная, я посижу еще минут пятнадцать — двадцать, мне надо знать, как повернется эта глава» — вот что такое надо. И не важно, что человек, сказавший это, большую часть дня думал о том, как ляжет в постель и как ему будет хорошо: когда он войдет наконец в спальню, его жена уже будет спать.
   
«Я знаю, пора на банкет — ненавижу эти телевизионные рауты, — но мне надо знать, чем этот эпизод закончится» — вот оно, надо.
   
Мне надо знать, выжила ли она.
   
Мне надо знать, доберется ли он до того подонка, который убил его отца.
   
Мне надо знать, выяснится ли, что ее лучшая подруга вертит как хочет ее мужем.
   
Надо. Мерзкое ощущение, как от блевотины в грязном баре, великолепное ощущение, как после ночи с проституткой высшего класса. Черт подери, это дерьмо, черт подери, это золото, черт подери, не важно в конце концов, как грубо и глупо выйдет, потому что в конце концов верно поют Джексоны на той пластинке — остановок не будет, пока не получишь что надо.
   8
   
Ты стал Шахразадой для самого себя.
   
Он не мог бы сформулировать или даже осознать эту мысль, по крайней мере тогда, настолько ему было больно. Но разве он не знал, что так оно и есть?
   
Ты — нет. Твоя подкорка — да. Она знала.
   
Да. Как будто похоже на правду.
   
Гудение газонокосилки сделалось громче. Энни оказалась в поле его зрения, посмотрела на него, увидела, что он смотрит в окно, и помахала ему рукой. Он помахал рукой — той, на которой еще остался большой палец, — в ответ. Она снова исчезла. Вот и хорошо.
   
В конце концов он убедил ее, что работа не ухудшит, а улучшит его состояние. Его преследовали причудливые призрачные образы, которые вывели его из облака; именно призрачные, ибо пока не попадут на бумагу, они останутся тенями и будут бродить, не находя успокоения.
   
И хотя Энни не поверила ему — поначалу, — она разрешила ему вернуться к работе. Не из-за его уговоров, а из-за чувства надо.
   
Первое время он мог работать совсем недолго — пятнадцать минут, может быть, полчаса, когда книга действительно этого требовала. И даже за короткие периоды работы расплачивался страшной болью. Перемена позы вызывала вспышку боли в искалеченной ноге: так вспыхивает на ветру ярким пламенем тлевшая до того головня. Писать было дьявольски больно, но время писания было не самым худшим временем; самыми худшими были один или два часа после работы, когда в заживающей культе словно просыпался пчелиный рой и его бешеный зуд сводил Пола с ума.
   
Он оказался прав, а она ошиблась. По-настоящему он, конечно, не выздоровел — да и едва ли это было возможно в его положении, — но здоровье его все же укреплялось и силы мало-помалу возвращались. Он чувствовал, что горизонт его интересов чрезвычайно сузился, но был согласен заплатить эту цену за выживание. То, что он вообще выжил, — величайшее чудо.
   
Он сидел перед пишущей машинкой, у которой постепенно разрушались зубы, и размышлял о последнем периоде своей жизни, наполненном скорее работой, нежели событиями. Да, он, вероятно, стал Шахразадой для самого себя, точно так же, как сам недавно совладал с собой и вырвался из мира лихорадочно пульсирующих фантастических образов. И без психиатра он понимал, что в писании есть что-то от онанизма: пальцы мучают пишущую машинку, а не собственную плоть, но оба процесса в значительной степени зависят от изобретательности ума, быстроты рук и искренней преданности искусству нетривиального.
   
Но нет ли здесь еще какого-то, пусть самого сухого, полового акта? Ведь когда он начинает… хотя во время работы она его и не прерывает, но едва он заканчивает, она немедленно уносит все им написанное — под тем предлогом, что ей надо вставить пропущенные буквы, но на самом деле (Пол теперь хорошо знал ее, как опытный донжуан заранее знает, какое свидание приведет к желаемому результату, а какое нет) для того, вероятно, чтобы удовлетворить свое желание. Удовлетворить свое надо.
   
Сериалы. Да. Повторяется прошлое. Только в последние несколько месяцев она получает новую серию каждый день, ей не приходится ждать субботы, и Пол, который балует ее сериалами, — уже не старший брат, а комнатный писатель.
   
Сеансы работы за машинкой делались дольше и дольше по мере того, как отступала боль и возвращалась выносливость… и все-таки он был не в состоянии работать с достаточной скоростью, чтобы удовлетворять ее потребности.
   
Оба они еще живы благодаря надо, ибо, если бы не оно, Энни давно бы уже убила и его, и себя, но именно надо послужило причиной утраты большого пальца левой руки. Кошмар, но в нем есть и забавная сторона. Смотри на это с иронией, Пол, — полезно для здоровья.
   
И подумай о том, что все могло бы обернуться намного хуже.
   
Например, она могла отрезать ему пенис.
   
— А эта штука у меня только одна, — сказал он и дико расхохотался, а проклятый «Ройал» ухмылялся ему в ответ щербатым ртом. Пол хохотал, пока у него не разболелись культя и живот. Хохотал, пока не разболелся мозг. В какой-то момент его смех перешел в отдельные сухие всхлипы, отозвавшиеся болью в обрубке большого пальца, и только тогда ему удалось остановиться. Он отстраненно спросил себя, далеко ли ему еще до настоящего безумия.
   
Вероятно, это не имеет значения, был ответ.
   9
   
Однажды, незадолго до второй ампутации — возможно, меньше чем за неделю, — Энни вошла в его комнату с двумя огромными блюдами ванильного мороженого, банкой шоколадного сиропа «Херши», жестяным баллоном сливок и еще одной банкой, в которой, как заспиртованные органы, плавали кроваво-красные вишни мараскино.
   
— Я подумала, хорошо бы нам с тобой поесть мороженого с фруктами, — сказала она подозрительно веселым голосом. Полу не понравился ни ее тон, ни легкое беспокойство в глазах. Я непослушная девочка, говорил этот взгляд. Этот взгляд заставил его подобраться, насторожиться. Он легко мог представить себе, что с таким вот выражением в глазах она вытаскивала на лестницу тюк белья или дохлого кота.
   
— О, спасибо, Энни, — проговорил он, глядя, как она поливает мороженое сиропом и покрывает сверху сугробами взбитых сливок из баллона. Эти операции она проделала твердой, уверенной рукой опытного кондитера.
   
— Не благодари меня. Ты это заслужил. Ты так усердно работаешь.
   
Она подала ему тарелку с мороженым. Сладость показалась ему приторной после третьей ложки, но он продолжал есть. Так безопаснее. Одно из ключевых правил выживания здесь, на западном склоне Скалистых гор, гласит: Энни кормит — не отказывайся. Некоторое время они ели молча, потом Энни отложила ложку, стерла тыльной стороной ладони с подбородка тающее мороженое пополам с шоколадным сиропом и вежливо сказала:
   
— Расскажи мне остальное.
   
Пол также отложил ложку.
   
— Прошу прощения?
   
— Расскажи мне до конца. Я не могу ждать. Просто не могу.
   
Разве он не знал, что это должно произойти? Знал. Если бы кто-нибудь привез Энни последние двадцать серий «Человека-Ракеты», стала бы она смотреть по серии в неделю или даже по одной в день?
   
Он посмотрел на уменьшившуюся вполовину гору на ее тарелке; одна вишня почти погребена под взбитыми сливками, другая плавает в шоколадном сиропе. Ему вспомнилась гостиная, разбросанные повсюду тарелки со сладкими объедками.
   
Нет. Энни не из тех, кто умеет ждать. Энни посмотрела бы за ночь все двадцать серий, даже если бы у нее слипались глаза и раскалывалась голова.
   
Потому что Энни любит сладкое.
   
— Я не могу, — сказал он. Ее лицо немедленно потемнело, но не мелькнула ли на нем тень облегчения?
   
— Как? Почему?
   
Потому что завтра утром ты перестанешь меня уважать, хотел ответить он и подавил порыв. Подавил с трудом.
   
— Потому что я скверный рассказчик. — сказал он.
   
Она проглотила остаток мороженого в пять приемов; если бы Пол поедал мороженое с такой скоростью, его горло покрылось бы ледяной коркой изнутри. Потом она отодвинула тарелку и сердито посмотрела на него — словно он был не великим Полом Шелдоном, а негодяем, осмелившимся критиковать великого Пола Шелдона.
   
— Если ты такой скверный рассказчик, почему же ты пишешь бестселлеры, почему миллионам людей нравятся твои книги?
   
— Я не сказал, что я скверный писатель. Если честно, я полагаю, что пишу хорошо. А что касается устных рассказов, я — пас.
   
— Выдумываешь какие-то гребаные отговорки. Ее лицо темнело. Руки, лежащие на грубой ткани юбки, сжались в кулаки. В комнату ворвался ураган «Энни». Вернулось все, что он приносит с собой. Вот только кое-что как будто изменилось, не правда ли? Пол все так же боялся ее, и тем не менее ее власть над ним ослабла. Его жизнь уже не была так важна для него, даже несмотря на чувство надо. Он боялся лишь боли, которую она может ему причинить.
   
— Это не отговорка, — возразил он. — Энни, писать и рассказывать — разные вещи, все равно что яблоки и апельсины. Те, кто умеет рассказывать, обычно не умеют писать. Если ты веришь, что люди, умеющие писать книги, хорошо говорят, значит, ты никогда не видела по телевизору, как заикается и мямлит писатель.
   
— Пусть так, но я не хочу ждать, — обиженно произнесла она. — Я сделала для тебя вкусный торт-мороженое, и ты мог бы по крайней мере рассказать мне кое-что. Ладно, не обязательно весь роман, но… Барон убил Колторпа? — Ее глаза сверкнули. — Я очень хочу знать хотя бы это. И если убил, что он сделал с его телом? Разрезал на куски и сложил в тот чемодан, который его жена все время держит при себе? Лично я думаю так.
   
Пол покачал головой — не в знак того, что Энни ошибается, но в знак того, что не скажет.
   
Ее лицо потемнело еще сильнее. Тем не менее голос оставался спокойным:
   
— Ты очень сердишь меня, Пол. Ты знаешь об этом?
   
— Конечно, знаю. Но я ничего не могу поделать.
   
— Я могу заставить тебя. Могу заставить тебя рассказать.
   
Но выглядела она огорошенной, словно понимала, что не может. Она могла бы заставить его что-то сказать, но не сможет заставить его рассказывать.
   
— Энни, помнишь, ты говорила мне, как ребенок сердится на маму, когда она запрещает ему играть с жидкостью для чистки раковины? Он кричит: «Мама, ты плохая!» Разве ты ведешь себя не так же? Ты говоришь: «Пол, ты плохой».
   
— Если ты и дальше будешь выводить меня из себя, я ни за что не отвечаю, — сказала она, и тем не менее Пол почувствовал, что кризис миновал; Энни до странности щепетильна в вопросах хорошего поведения.
   
— Наверное, мне придется испытать на себе последствия, — ответил он, — потому что сейчас я играю роль той матери. Я говорю «нет» не потому, что я плохой, я не говорю «нет» тебе назло; я говорю тебе «нет», потому что по-настоящему хочу, чтобы книга тебе понравилась… Если сейчас я исполню твою просьбу, книга перестанет тебе нравиться, она будет не нужна тебе. — И что тогда будет, со мной? — подумал он, но не сказал вслух.
   
— Скажи мне хотя бы одно: этот ниггер Езекия правда знает, где отец Мизери? Скажи хоть это!
   
— Тебе нужен роман или заполненная анкета?
   
— Не смей насмехаться надо мной!
   
— Тогда нечего притворяться, будто ты не понимаешь, о чем я говорю! — прикрикнув на нее Пол. С удивлением и недоумением она отодвинулась от него. Черная туча ушла с ее лица, и на нем осталось только детское выражение «я была непослушной». — Ты хочешь зарезать золотого гуся! Вот чего ты добиваешься! Помнишь, в сказке хозяин его зарезал, и у него остался мертвый гусь и бесполезная куча внутренностей!
   
— Хорошо, — сказала она. — Хорошо, Пол. Ты будешь доедать мороженое?
   
— Я больше не могу есть, — признался он.
   
— Вижу. Я тебя расстроила. Извини меня. Наверное, ты прав. Я не должна была просить.
   
Она совершенно успокоилась. Пол опасался вероятной вспышки гнева или очередного приступа депрессии, но ничего подобного не случилось. Они всего-навсего вернулись к заведенному распорядку жизни: Пол писал, Энни читала написанное за день, и между их стычкой и ампутацией большого пальца прошло достаточно времени, так что Пол не видел связи между этими двумя событиями. Не видел до сегодняшнего дня.
   
Я пожаловался насчет машинки, думал он, глядя на «Ройал» и прислушиваясь к гулу косилки за окном. Краем сознания Пол понимал, что жужжание стало тише не потому, что Энни отошла дальше, а потому, что он унесся куда-то. Он погружался в дремоту; с ним теперь это часто бывало, он просто дремал, как какая-нибудь развалина в доме престарелых.
   
Всего один раз пожаловался. Но разве одного раза недостаточно? Больше чем достаточно. Когда это было? Примерно через неделю после того, как, она сделала свой гнусный торт. Да, около того. Неделя. И всего одна жалоба. Насчет того, что меня сводит с ума звяканье мертвых клавиш. Я даже не просил ее покупать исправную машинку у миссис Дартмонстр или как ее там. Я только сказал, что схожу с ума от звяканья, и почти тут же, presto,[34] возник вопрос о большом пальце. Вот только возник он не из-за жалобы насчет машинки. Она сделала это, потому что я сказал ей «нет», и ей пришлось это проглотить. Она сделала это в гневе. Откуда гнев? Результат понимания. Понимания чего? Того, что не все карты у нее в руках, что у меня есть определенная власть над ней. Власть надо. В итоге я оказался довольно сносной Шахразадой.
   
Безумие. Абсурд. Но и реальность. Над этим принято издеваться, но только потому, что люди недооценивают захватывающую силу искусства — даже такого дешевого, как популярные романы. Домохозяйки подстраивают свой распорядок дня под телевизионные мыльные оперы. Если женщина возвращается на работу, то ее первоочередной задачей становится покупка видеомагнитофона, чтобы иметь возможность смотреть мыльные оперы по вечерам. Когда Артур Конан Дойл позволил Шерлоку Холмсу погибнуть у Райхенбахского водопада, вся викторианская Англия единодушно потребовала его возвращения. Читатели протестовали совершенно так же, как протестовала Энни; они испытывали не скорбь, а ярость. Конан Дойл написал родной матери о намерении покончить с Холмсом. В ответном раздраженном письме он прочитал: «Убить милого мистера Холмса? Глупости! Только попробуй!»
   
Пол вспомнил другой случай. Однажды он пришел к своему приятелю Гэри Раддмену, работавшему в Общественной библиотеке Боулдера, и увидел на двери кусочек черного крепа; жалюзи в квартире Гэри были закрыты. Обеспокоенный Пол долго стучался, и наконец Гэри отозвался из-за двери. Уходи, сказал Гэри. У меня сегодня горе. Умер один человек. Он был мне дорог. Пол спросил, кто же умер, и Гэри неохотно ответил: Ван дер Валк. Гэри отошел от двери, и хотя Пол продолжал настойчиво стучать, Гэри не впустил его. Как выяснилось, Ван дер Валк был главным героем детективных романов. Его произвел на свет — и затем уничтожил — писатель по имени Николас Фрилинг.
   
Поведение Гэри показалось Полу не просто ненатуральным: он не увидел в его горе ничего, кроме дурного актерства. Поза, одним словом. Пол думал так до 1983 года, когда ему попалась книга «Мир глазами Гарпа».[35] Он совершил ошибку, прочитав перед сном о трагической смерти младшего сына Гарпа, пропоротого рукоятью коробки передач. Он не мог заснуть в течение нескольких часов. Сцена смерти не выходила у него из головы. Поворочавшись как следует в кровати, он понял, что сожаления о смерти выдуманного персонажа не так уж абсурдны. Поскольку он всерьез пожалел литературного героя. Он прекрасно понимал, что с ним происходило, но от этого не становилось легче. Тогда он и подумал, что, возможно, зря недооценил глубину страданий Гэри Раддмена по поводу смерти Ван дер Валка. И еще он вспомнил один случай из своего детства. Ему было двенадцать лет. Жарким летним днем он закончил чтение «Повелителя мух» Уильяма Голдинга,[36] пошел к холодильнику, чтобы налить себе холодного лимонаду — и вдруг опрометью помчался в ванную, склонился над унитазом, и его вырвало.
   
Пол сразу же припомнил другие примеры этой странной особенности человеческой психики. Толпы, осаждающие доки Балтимора в дни прибытия почтового парохода, который привозил очередную главу «Крошки Доррит» или «Оливера Твиста» Диккенса (некоторые почитатели Диккенса тонули, но их участь не останавливала прочих). Женщина ста пяти лет от роду, заявившая, что не умрет, пока не прочтет до конца «Сагу о Форсайтах» Голсуорси; она умерла меньше чем через час после того, как ей прочли последнюю страницу последнего тома. Молодой альпинист, замерзший в горах и доставленный в больницу в безнадежном состоянии; его друзья круглые сутки читали ему вслух «Властелина колец», и он вышел-таки из комы. И еще сотни подобных случаев.
   
Наверное, каждый автор бестселлеров мог бы привести примеры полного погружения читателей в созданный автором вымышленный мир… Примеры «комплекса Шахразады», думал Пол в полудреме, прислушиваясь к бесконечно далекому теперь гудению косилки. Он вспомнил, что получил два письма с предложениями о создании «Мизери-парка», по типу Диснейленда. К одному из писем был приложен эскиз парка. Но всех превзошла (по крайней мере до появления в жизни Пола Энни Уилкс) некая миссис Роман Д. Сэндпайпер III из Инк-Бич, штат Флорида. Миссис Роман Д. Сэндпайпер, которая сообщила, что ее зовут Вирджиния, превратила комнату на верхнем этаже своего дома в «гостиную Мизери». В конверте были полароидные снимки «прялки Мизери», «бюро Мизери» (с лежащей на нем незаконченной запиской, извещающей мистера Фейвери о том, что она будет присутствовать на школьном вечере декламации 20 числа текущего месяца ноября; Пол подумал, что миссис Роман Д. Сэндпайпер с суеверным страхом выводила слова от имени героини любимых романов — записка была написана не типичным летящим дамским почерком, а полупечатными буквами), «дивана Мизери», «альбома Мизери» («Да ведет вас по жизни любовь», «Никогда не перечьте любви») и т. д, и т. п. Миссис Роман Д. («Вирджиния») Сэндпайпер в письме утверждала, что все предметы обстановки подлинные. Пол не мог судить наверняка, но полагал, что миссис Роман Д. («Вирджиния») Сэндпайпер не кривит душой. Если так, то воспроизведение небольшого фрагмента мира Мизери обошлось миссис Роман Д. («Вирджинии») Сэндпайпер в тысячи долларов. Миссис Роман Д. («Вирджиния») Сэндпайпер уверяла Пола, что она вовсе не намерена использовать образ его героини в коммерческих целях, она никогда ни о чем подобном не думала — Боже сохрани! — она просто хочет, чтобы он посмотрел фотографии и написал бы ей, в чем она ошиблась (а она полагала, что допустила много промахов). Миссис Роман Д. («Вирджиния») Сэндпайпер рассчитывала также узнать его мнение. У Пола при виде этих снимков возникло странное, хотя и едва уловимое, чувство, что он видит фотографии предметов, созданных его воображением. С того дня всякий раз, когда он пытался представить себе гостиную Мизери, служившую ей также кабинетом, в памяти у него сразу вставали полароидные снимки миссис Роман Д. («Вирджинии») Сэндпайпер, симпатичные, но все-таки слишком плоские, и мешали полету фантазии. Сказать ей, в чем она ошиблась? Безумие. Теперь ему предстоит ломать голову над вопросом, где он ошибся.
   
В ответном письме он выразил миссис Роман Д («Вирджинии») Сэндпайпер свое восхищение, но не задал ни одного вопроса из тех, на которые действительно хотел бы получить ответ. Например, насколько глубоко застряла миссис Роман Д. («Вирджиния») Сэндпайпер в выдуманном мире? В ответ пришло второе письмо с новой серией фотографий. Первое послание миссис Роман Д. («Вирджинии») Сэндпайпер состояло из двух рукописных страниц и семи полароидных снимков. Во втором насчитывалось десять исписанных листов и сорок фотографий. Это письмо представляло собой подробный (и крайне утомительный) отчет о том, где миссис Роман Д. («Вирджиния») Сэндпайпер приобрела каждый экспонат, сколько за него заплатила. Сообщались также подробности о проведенных реставрационных работах. Миссис Роман Д. («Вирджиния») Сэндпайпер сообщала, в частности, что у человека по фамилии Маккиббон нашлась старинная мелкокалиберная винтовка, при помощи которой Маккиббон проделал в стене рядом со стулом пулевое отверстие. Миссис Роман Д. («Вирджиния») Сэндпайпер призналась, что не может в точности сказать, принадлежит ли ружье именно к эпохе Мизери, зато она знает наверняка, что калибр пули соответствующий. На снимках по большей части изображались мелкие детали интерьера. Если бы не сделанные от руки надписи, эти фотографии вполне могли бы попасть в журнал головоломок, в рубрику ЧТО ВЫ ВИДИТЕ НА СНИМКЕ? среди тех увеличенных фотографий, где держатель обыкновенного скоросшивателя можно принять за скульптуру работы Пикассо. На это письмо Пол не ответил, что не помешало миссис Роман Д. («Вирджинии») Сэндпайпер прислать ему еще пять писем (из них четыре с фотографиями), после чего наступило недоуменное, слегка обиженное молчание.
   
Последнее письмо было сухо подписано: миссис Роман Д. Сэндпайпер. Заключавшееся в скобках предложение называть ее по имени было снято.
   
Насколько бы эта женщина ни была погружена в фантастический мир, ее эмоции были далеки от яростной паранойи Энни, и тем не менее Пол понимал теперь, что источник их мании один. Комплекс Шахразады. Глубинная подсознательная сила надо.
   
Он уплывал все дальше. Он спал.
   
Он дремал в эти дни, как дремлют старики, засыпал ненадолго и зачастую в неподходящее время, и сон у него был стариковский, отделенный от бодрствования лишь тончайшей пленкой. Он не переставал слышать жужжание газонокосилки, но звук делался ниже, резче и превращался в гудение электрического ножа.
   
Он выбрал неудачный день для жалобы на «Ройал» и отсутствие буквы «н». К тому же, разумеется, не бывает удачных дней, чтобы перечить Энни Уилкс. Наказание можно отсрочить… но избежать его нельзя.
   
Хорошо, если тебя это так беспокоит, я помогу тебе поменьше обращать внимание на эти гребалые «н». Он слышал, как она шарит на кухне, швыряет предметы: до него доносились причудливые ругательства, характерные для языка Энни Уилкс. Через десять минут она вошла к нему со шприцем, бутылью бетадина и электрическим ножом. Он сразу же закричал. В чем-то он напоминал теперь собак Павлова.[37] Когда Павлов звонил в звонок, у собак начиналось слюноотделение. Когда Энни входит в спальню со шприцем, бутылью бетадина и острым режущим предметом, Пол начинает кричать. Она включила электрический нож в розетку около его инвалидного кресла, и крики, мольбы и обещания быть хорошим усилились. Когда он попытался увернуться от шприца, она велела ему сидеть смирно и хорошо себя вести, пригрозив, что в противном случае то, что произойдет, произойдет без всякого обезболивания. Но он все равно продолжал отдергивать руку, стенать и умолять, и Энни сказала, что, если он действительно этого хочет, она может воспользоваться этим ножом, чтобы перерезать ему горло и покончить со всеми неприятностями.
   
Тогда он затих и позволил ей сделать ему укол, который пришелся в основание большого пальца левой руки, и туда же опустилось лезвие ножа (когда Энни включила его и лезвие завертелось, в разные стороны полетели коричневые капли бетадина, которых Энни, кажется, не заметила), а когда дело было сделано, во все стороны разлетелись красные брызги. Дело в том, что когда Энни решала сделать дело, она делала. Мольбы не могли поколебать Энни. Крики не могли поколебать Энни. Энни оставалась тверда в своих убеждениях.
   
Едва вибрирующее лезвие погрузилось в мягкую плоть между большим-которого-вот-вот-не-будет и указательным пальцами, Энни сказала Полу (тоном «маме будет больнее, чем Поли»), что любит его.
   
А вечером…
   
Ты не спишь, Пол. Ты думаешь о таких вещах, о которых ты не осмеливаешься думать, когда бодрствуешь. Так просыпайся. Ради Бога, ПРОСЫПАЙСЯ!
   
Он не мог проснуться.
   
Утром она отрезала ему палец, а вечером в приподнятом настроении вплыла в комнату, где он сидел, одурманенный болью и наркотиком, прижав забинтованную левую руку к груди; она внесла пирог, напевая своим хорошо поставленным, но немузыкальным голосом «С днем рожденья тебя», и хотя тот день не был днем его рождения, пирог был уставлен свечами, а в центре пирога как главная особенная свеча торчал его палец его мертвый серый палец у него слегка поломан ноготь потому что у Пола была привычка кусать его когда он подыскивал слово и Энни сказала Если ты обещаешь быть хорошим Пол ты получишь кусок праздничного пирога и тебе не надо будет есть центральную свечку и он пообещал что будет хорошим потому что не хотел чтобы его заставили есть эту центральную свечку но главным образом потому конечно же что Энни великая Энни добрая давайте же вознесем ей хвалу за трапезу что она нам ниспослала и за то что нам не надо есть девчонок которые всегда веселиться хотят но от этого происходит зло пожалуйста не заставляй меня есть мой палец Энни мамочка Энни богиня в присутствии Энни надо быть честным она знает что ты спал она знает что сейчас ты проснулся она знает когда ты плохой а когда хороший так будь хорошим ради богини и не плачь и не дуйся но самое главное ты не должен кричать не должен кричать не должен кричать не должен кричать не должен Он не кричал.
   
А теперь, когда проснулся, он закричал и вздрогнул, боль пронзила его, а он и не чувствовал, что губы его плотно сжаты, чтобы удержать крик, хотя палец он потерял больше месяца назад.
   
Он так старался не закричать, что сначала даже не увидел, что к дому приближается некий предмет, а когда увидел, то решил, что видит мираж.
   
Это был полицейский автомобиль штата Колорадо.
   11
   
За ампутацией большого пальца последовал пасмурный период, в течение которого главным занятием Пола, помимо работы над книгой, было ведение счета дням. Страсть считать дни превратилась в манию, и он, бывало, по целых пять минут сидел в прострации, стараясь убедиться в том, что не пропустил случайно один день.
   
Скоро я буду не лучше ее, подумал он однажды. Его изнуренный мозг лениво ответил: И что с того?
   
После потери ступни — за время, которое Энни столь безжалостно называла «периодом восстановления», — книга значительно продвинулась. Нет, значительно — это оценка, данная из ложной скромности, если только на свете существует такая штука. Книга поразительно продвинулась; а ведь писал ее человек, который когда-то не мог работать, если у него не было под рукой сигарет, или болела спина, или он ощущал в голове нечто чуть-чуть более сильное, чем легкое гудение. Хотелось бы верить, что он героически преодолевал трудности, однако он полагал, что дело опять-таки в бегстве, так как боль была кошмарной. Когда восстановление в самом деле началось, фантомный зуд в несуществующей ступне сделался еще более невыносимым, чем боль. Больше всего его беспокоила подошва отрубленной ноги. Раз за разом он просыпался по ночам и скреб большим пальцем правой ноги воздух в четырех дюймах от того места, где теперь кончалась левая половина его тела.
   
Но он продолжал работать, несмотря ни на что. Лишь после отсечения пальца и экстравагантного именинного пирога смятые листы стали вновь размножаться в мусорном ведре. Потерять стопу, почти умереть — и продолжать работу. Потерять большой палец — и впасть в некую тревожную нервозность. Не означает ли это, что у него есть другой выход?
   
Однажды он перенес лихорадку и неделю не вставал с постели. Но это была пустяковая болезнь, температура не поднималась выше 38 градусов, а в такой ерунде невозможно увидеть высокую драму. Скорее всего лихорадка была вызвана общим ослабленным состоянием его организма, а не занесенной инфекцией, и какая-то гребаная лихорадка не представляла проблемы для Энни. Среди унесенных с работы сувениров у нее нашлось немало кефлекса и ампициллина. Она давала Полу лекарство, и он поправился. Во всяком случае, настолько, насколько это было возможно в столь необычных обстоятельствах. Но что-то было не в порядке. Он утратил, казалось, какой-то важный жизненный компонент, и в результате его дух ослаб. Он предположил, что его творческий порыв доконали буквы «н», но что такое отсутствие «н» в пишущей машинке по сравнению с отсутствием ступни, а в последнее время к тому же и отсутствием большого пальца?
   
В чем бы ни заключалась причина, открывающийся в бумаге проход в иную реальность стягивался. Когда-то — Пол мог бы поклясться! — этот проход был широким, как туннель Линкольна. Теперь он стал не шире пролома в заборе, через который на строительную площадку можно пробраться только пригнувшись. Чтобы увидеть что-нибудь через этот пролом, приходилось всматриваться и вытягивать шею, но чаще всего по-настоящему важные события происходили вне поля зрения… И неудивительно, когда обзор настолько ограничен.
   
Материальные последствия утраты большого пальца и последовавшей за этим лихорадки были очевидны. Язык книги сделался чересчур цветистым и напыщенным — пока еще не совсем автопародия, но уже близко к ней, и Пол чувствовал, что не способен остановить сползание к пародийности. Сюжетные несообразности множились, как крысы в углах погреба: на протяжении тридцати страниц барон превратился в виконта из «Мизери отвечает». Пол был вынужден вернуться назад и уничтожить все эти страницы.
   
Это не важно, Пол, повторял он сам себе раз за разом в последние дни перед тем, как «Ройал» выплюнул сначала букву «т», а за ней — букву «с», ведь сволочная книжка почти готова. Так оно и было. Работа над этой книгой оказалась пыткой, а ее окончание означало конец его жизни. Причем второе уже становилось более желанным, чем первое, и этот факт вполне характеризовал ухудшение состояния его организма, ума и духа. А книга продолжалась вопреки всему, словно она не зависела от автора. Сюжетные промахи раздражали, но не слишком. Никогда прежде Пол не испытывал столь серьезных проблем с правдоподобием — игра «Ты можешь?» из простенькой забавы превратилась в тяжкий труд. И все же, несмотря на все испытания, которым подвергала его Энни, книга продолжалась; он мог жаловаться на то, что наряду с полупинтой крови его покинуло что-то — задор, может быть, — но книга по-прежнему воспринималась как отлично сделанная, как лучшая из книг о Мизери. Если публикация в издательстве «Энни Уилкс» (тираж строго ограничен — один экземпляр) не останется единственной, книга, полагал Пол, будет чертовски хорошо продаваться. Ну да, он рассчитывал завершить ее, если только проклятая машинка выдержит.
   
Ты же крутой парень, сказал он себе однажды после комплекса изнурительных упражнений по поднятию и опусканию машинки. Руки дрожали, обрубок большого пальца немилосердно ныл, лоб покрылся тонкой пленкой пота. Ты — крутой ковбой, ты должен одолеть старого беззубого шерифа. Вот только одной буквы уже нет, и я замечаю, что еще некоторые — «т», например, «е» и еще «г» начинают странно себя вести… Шатаются то вправо, то влево, то выпрыгивают над строкой, то спотыкаются. Почему-то, мой друг, мне кажется, что на этот раз старый шериф возьмет верх. По-моему, этот дряхлый старикан тебя побьет… и сука, наверное, об этом знает. Может, поэтому она и отрубила мне палец. Говорят, сумасшедший — еще не значит тупой.
   
Его утомленные глаза внимательно разглядывали машинку.
   
Вперед. Можешь сломаться совсем. Все равно я закончу. Если она тебя заменит, я поблагодарю ее от души, а если нет — что ж, у меня еще остались пальцы.
   
И только кричать я не буду.
   
Я не буду кричать.
   
Я.
   
Не буду.
   12
   
Я не буду кричать.
   
Он сидел у окна, он уже окончательно проснулся, он уже понимал, что полицейский автомобиль на подъездной дорожке столь же реален, сколь реальной была когда-то его левая ступня. Кричи! Кричи же, черт тебя побери! Ему хотелось кричать, но запрет был серьезен — слишком серьезен. Он не мог открыть рот. Он попытался открыть рот и увидел коричневые брызги бетадина, разлетающиеся с лезвия электроножа. Он попытался открыть рот и услышал скрежет топора о кость, увидел мягкую вспышку спички, высветившую слово Bernz-O-matiC.
   
Он попытался открыть рот и не смог.
   
Попытался поднять руки. Не смог.
   
Жуткий стон вырвался из его сжатых губ, руки его слегка стукнули по доске по обе стороны «Ройала», но это было все, чего он смог добиться, все, что он мог сделать, чтобы повлиять на свою судьбу. В прошлом он не испытал ничего столь же страшного — за исключением разве что мгновения, когда попробовал подтянуть левую ногу, а ступня не двинулась с места, — как это ощущение неподвижности. В реальном времени прошло секунд пять, ну, не больше десяти. Но в своем внутреннем времени Пол Шелдон прожил долгие годы.
   
Перед ним предстала реальная возможность спасения; ему оставалось разбить окно, сломать замок, которым эта сука замкнула ему рот, и заорать: Помогите, помогите, спасите меня от Энни! Спасите меня от богини!
   
Но другой голос внутри него кричал: Энни, я буду хорошим! Я не буду кричать! Я буду хорошим, буду хорошим во имя богини! Я обещаю не кричать, только не надо больше отрезать куски от моего тела! Знал ли он, знал ли прежде, насколько она изуродовала его, какую часть его истинного «я» — его светлого духа — она ампутировала? Он знал, что жил в состоянии непрекращающегося страха, но знал ли он, какую часть своей сильной когда-то личности он утратил?
   
Одно он знал почти наверняка — с ним не все в порядке, и дело не только в параличе языка, так же как и с книгой не все в порядке, и не только по причине отсутствующих букв, или лихорадки, или несообразностей сюжета, или даже утраты мужества. Истина слишком проста, страшная истина слишком проста. Он умирает дюйм за дюймом, но смерть не так страшна, как он думал прежде. Страшнее было то, что он угасая, становился умственно отсталым.
   
Не кричи! — заорал голос внутри него, и в ту же секунду полицейский открыл дверцу патрульного автомобиля и вышел, поправляя фуражку. Он был молод, не старше двадцати двух или двадцати трех, и на нем были темные очки, черные и блестящие, похожие на два нефтяных пятна. Он помедлил, чтобы поправить складки на форменных брюках цвета хаки, а в тридцати ярдах от него мужчина с голубыми глазами на бледном, заросшем бакенбардами и изрезанном старческими морщинами лице наблюдал за ним из-за оконного стекла, стонал сквозь сжатые губы и бессильно барабанил пальцами по доске, лежащей на ручках инвалидного кресла.
   
Не кричать
   
(«кричи же»)
   
Кричи и потом все может быть кончится
   
(не кончится это не кончится пока я не умру этому мальчику не справиться с богиней)
   
Боже мой, Пол, неужели ты уже умер? Кричи, трусливый сыкун! КРИЧИ, КУСОК ДЕРЬМА, КРИЧИ!!!
   
Он услышал, как губы его разомкнулись. Он набрал воздуха в легкие и закрыл глаза. Он еще не знал, что из его попытки выйдет, — да так и не узнал, пока не вышло кое-что.
   
— АФРИКА! — закричал Пол. Дрожащие ладони взметнулись над доской и сжали виски, как будто стараясь предотвратить взрыв черепа. — Африка! Африка! Помогите! Помогите! Африка!
   13
   
Он разлепил глаза. Полицейский разглядывал дом. Пол не видел его глаз за солнечными очками, но наклон его головы выражал растерянность. Он шагнул вперед, остановился.
   
Пол взглянул на лежащую перед ним доску. Слева от пишущей машинки стояла тяжелая керамическая пепельница. Наверное, когда-то она была полна измятых окурков: сейчас она не содержала ничего более вредного для здоровья, чем канцелярские скрепки и флакончик с белым составом для удаления опечаток. Пол схватил пепельницу и швырнул ее в оконное стекло. Осколки полетели наружу. Из всех звуков, которые слышал в жизни Пол, этот полнее других ассоциировался со свободой. Стены темницы рухнули, подумал он сквозь головокружение и закричал:
   
— Сюда! На помощь! Берегись женщины! Она сумасшедшая!
   
Полицейский повернулся в его сторону. Его нижняя челюсть отвисла. Он достал из нагрудного кармана какой-то предмет, который мог быть только фотографией. Он посмотрел на фотографию и бросился бежать по подъездной дорожке к дому. Там он произнес единственные четыре слова, которые Пол услышал от него, последние четыре слова, которые от него кто-либо слышал. Ему еще предстояло издать несколько нечленораздельных звуков, но ни одного настоящего слова уже не будет.
   
— Ах черт! — выкрикнул полицейский. — Это вы!
   
Пол настолько сосредоточил внимание на полицейском, что заметил Энни лишь тогда, когда было уже слишком поздно. А когда он увидел ее, его охватил сверхъестественный ужас. Энни превратилась в богиню, в существо, соединяющее в себе женщину и газонокосилку, в злобного кентавра женского пола. Бейсбольная кепка свалилась с ее головы. Ее лицо словно застыло, искаженное яростным рычанием. В руке она держала деревянный крест. Этот крест она недавно водрузила на могиле коровы — он не мог припомнить, Босси № 1 или № 2, — переставшей наконец мычать.
   
Босси в самом деле умерла, и, когда весеннее тепло размягчило землю. Пол видел в окно — то замирая от ужаса, то не в силах сдержать хихиканье, как Энни копала могилу (это заняло большую часть дня), как притащила тело Босси (ставшее значительно легче) из-за сарая. Для этого она воспользовалась цепью, которая обычно служила для трейлера. Один ее конец она прикрепила к «чероки», другим захлестнула корову поперек туловища. Пол мысленно заключил с самим собой пари, что тело коровы разорвется пополам, но проиграл. Энни уложила Босси в яму, а затем принялась методично закапывать ее. Работу она заканчивала уже в полной темноте.
   
Пол наблюдал за ней, когда она ставила на могиле крест, а затем читала Библию при свете восходящей весенней луны.
   
Сейчас она держала крест в руках на манер копья, и почерневший в земле заостренный конец был направлен прямо в спину полицейского.
   
— Берегись! Сзади! — крикнул Пол. Он знал, что уже поздно, но все равно крикнул.
   
С коротким пронзительным птичьим возгласом Энни вонзила крест с могилы Босси в спину гостя.
   
— AГ! — выкрикнул полицейский и, согнувшись, медленно побрел по газону. Пистолет торчал у него из кармана. У парня было лицо человека, старающегося избавиться от камня в почках либо наглотавшегося газа. Он приближался к разбитому окну, из-за которого на него смотрело серое, больное лицо Пола, а сзади за ним волочился деревянный крест. Полицейский схватился обеими руками за плечи, как будто ему хотелось почесать между лопатками, но он никак не мог дотянуться.
   
Энни сошла с газонокосилки и замерла, прижав кончики пальцев к груди. Затем она ринулась вперед и вырвала крест из спины полицейского.
   
Он повернулся к ней, потянулся за пистолетом, и Энни воткнула крест ему в живот.
   
— AГ! — повторил полицейский и рухнул на колени, зажимая руками рану. Теперь Пол увидел в его коричневой форменной рубашке дыру в том месте, куда пришелся первый удар.
   
Энни снова извлекла крест: его заостренный конец обломился. Энни ударила полицейского расщепившимся концом креста между лопаток. Женщина, старающаяся убить вампира. Вероятно, первые два удара не причинили парню особого вреда, но на этот раз древко креста вошло в спину согнувшегося полицейского по меньшей мере на три дюйма, и он рухнул на траву.
   
— ГОТОВ! — закричала Энни, вынимая надгробный памятник Босси из лежащего ничком тела. — КАК ТЕБЕ ЭТО НРАВИТСЯ, СТАРЫЙ ГРЯЗНЫЙ ПОДЛЮГА?
   
— Энни, прекрати! — закричал Пол. Она взглянула на него. Темные глаза блеснули, как золотые монеты, на ее лице, обрамленном прядями нечесаных волос, а рот расплылся в улыбке, в улыбке сумасшедшей, сбросившей, по крайней мере в эту минуту, все маски. Затем она снова посмотрела на патрульного из полиции штата.
   
— ГОТОВ! — вновь прокричала она и еще раз ударила его крестом в спину. И в ягодицу. В бедро. В шею. Она проткнула его деревянным крестом раз шесть, каждый раз с криком ГОТОВ! После этого вертикальная основа креста треснула вдоль.
   
— Готов, — повторила Энни почти обыденным тоном и удалилась в том же направлении, откуда пришла. Перед тем как скрыться с глаз Пола, она отбросила окровавленный крест с таким видом, словно ей больше не было до него дела.
   14