1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
    
— Мне нужен билет на тридцать дней, — сказал Эрни, вынимая бумажник.
    
Внезапно Кристина заглохла. За мгновение до этого двигатель работал безукоризненно. Теперь он был нем и неподвижен; на приборной панели зажглись лампочки индикаторов масла и силы тока.
    
Майкл удивленно поднял брови:
    
— Что это?
    
— Не знаю, — нахмурившись, проговорил Эрни. — Раньше с ней этого не случалось.
    
Он повернул ключ, и двигатель сразу заработал.
    
— По-моему, ничего, — констатировал Майкл.
    
— На неделе придется проверить синхронность зажигания, — пробормотал Эрни. Он нажал на педаль газа и внимательно прислушался.
    
В эту секунду Майкл подумал, что Эрни сейчас был совсем не похож на его сына. Он выглядел старше и упрямее. У Майкла что-то екнуло в груди.
    
— Эй, вы будете покупать билет или будете всю ночь разговаривать о зажигании? — спросил сторож. Он показался смутно знакомым Эрни, как человек, изредка встречавшийся в коридорах школы, но больше ничем не связанный с ним.
    
— Ах, да. Извините. — Эрни протянул ему пятидолларовую бумажку, и сторож дал ему временный билет.
    
— В конце стоянки, — сказал сторож. — Не забудь оплатить ее за пять дней до начала следующего месяца, если хочешь, чтобы она осталась на том же месте.
    
— Ладно.
    
Он зарулил в дальний конец стоянки, нашел свободное место и припарковал Кристину. Выключив двигатель, он поморщился и засунул руку за спину.
    
— Тебя что-нибудь беспокоит? — спросил Майкл.
    
— Так, немного, — ответил Эрни. — У меня уже все прошло, но вчера снова началось. Наверно, поднял что-нибудь тяжелое. Не забудь запереть свою дверь.
    
Они выбрались из автомобиля, и Майкл почувствовал, что ему стало легче — как будто сын сразу стал ближе и понятнее ему. Он почему-то подумал, что в машине ночь была ощутимее, чем снаружи.
    
— Посмотрим, сколько времени у меня будет уходить на автобус, — сказал Эрни, и они направились к выходу со стоянки.
    
По пути в аэропорт Майкл составил свое мнение о Кристине. На него произвела впечатление работа, которую проделал над ней Эрни, — но сама машина ему очень не понравилась. Он мысленно посмеялся над своими чувствами к неодушевленному предмету, но неприязнь от этого не прошла, а, наоборот, увеличилась.
    
От источника этой неприязни невозможно было избавиться. Машина принесла множество огорчений в семью, и он думал, что они были главной причиной его чувства… главной, но не единственной. Ему не понравилось, как Эрни выглядел за рулем «плимута»: в нем было что-то высокомерное и — в то же время — обидчивое. Эта бессильная озлобленность, с которой он прошелся о страховании… его отвратительное, мерзкое слово «говнюки»… даже то, как он поглаживал машину.
    
И запах. Он был не сразу заметен, но он присутствовал в ней. Нет, не запах новой обивки, тот был достаточно приятен; это был какой-то скрытый, неясный душок. Это был какой-то очень застарелый душок. «Но ведь автомобиль-то старый, — подумал Майкл, — почему ты хочешь, чтобы от него пахло новизной?» И все-таки он не мог избавиться от своего ощущения. Несмотря на фантастическую работу, которую проделал Эрни, «фурии» был двадцать один год. Этот горький, затхлый душок — он мог исходить от старого покрытия на полу, от старой циновки, возможно, от старой набивки под новыми, яркими покрытиями сидений. Просто запах старости.
    
Но этот смутный, тошнотворный запашок не переставал беспокоить его. Он как будто накатывал медленными волнами, порой очень внятными. Казалось, у него не было никакого определенного источника. Иногда он ощущался, как трупный запах какого-нибудь маленького зверька: кошки, бурундука, а может, белки, — который затем уходил под багажник или развеивался под потолком.
    
Майкл очень гордился успехами своего сына… и очень радовался тому, что выбрался из его машины.
   
   
    
     
22. СЭНДИ
    
    
Сторожем на стоянке в тот вечер, как и в каждый вечер с шести до десяти часов, работал молодой человек по имени Сэнди Галтон, единственный из закадычных дружков Бадди Реппертона, не присутствовавший на площадке для курения в день, когда Бадди исключили из школы. Эрни не узнал его, но Галтон узнал Эрни.
    * * *
    
Бадди Реппертон, исключенный из школы и не проявлявший интереса к достаточно длительным процедурам восстановления в ней, пошел работать на бензозаправочную станцию, принадлежавшую отцу Дона Ванденберга. Проработав там несколько недель, он полностью освоил весь набор нехитрых уловок, практикуемых не самыми добросовестными представителями его профессии, — обсчитывал тех излишне торопливых клиентов станции, у которых не было времени пересчитать сдачу с крупных купюр, устанавливал на их машины изношенные детали вместо новых, что составляло основную часть его нелегального бизнеса, и продавал наклейки дорожной инспекции школьникам из окрестностей Питсбурга, не имевшим возможности получить их официальным путем.
    
Станция была открыта двадцать четыре часа в сутки, и Бадди работал на ней в ночную смену, с девяти вечера до пяти утра. Приблизительно в одиннадцать часов обычно подъезжал потрепанный «мустанг» Сэнди Галтона, привозившего с собой Шатуна Уэлча; Ричи Трелани появлялся на своем «файрберде»; и, конечно, Дон Ванденберг почти всегда находился поблизости — когда не валял дурака в школе. По уик-эндам к ним присоединялись еще пять-шесть парней, и все вместе они до утра пили пиво, мешая его с виски и разговаривая о чем-нибудь.
    
В начале ноября во время одного из таких собраний Сэнди Галтон невзначай упомянул о том, что Эрни Каннингейм поставил свою машину на долгосрочную стоянку в аэропорту. Он сказал, что тот купил билет на тридцать дней.
    
Бадди, который обычно на станции вел себя, как сонная муха на оконном стекле, резко вскочил со своего пластикового конторского кресла, отчего оно опрокинулось, и со стуком поставил на стол недопитую бутылку виски.
    
— Что ты сказал? — спросил он. — Каннингейм? Прыщавая Рожа?
    
— Ну да, — удивленно и немного смущенно проговорил Сэнди. — Это он.
    
— Ты уверен? Тот парень, из-за которого меня вытурили из школы?
    
Сэнди с нарастающей тревогой смотрел на него.
    
— Да. А что?
    
— И он купил билет на тридцать дней? То есть он припарковался в долгосрочном терминале?
    
— Да. Может, его родители не хотят, чтобы он дома ставил…
    
Сэнди запнулся. На лице Бадди появилась улыбка. Она была не из приятных, эта улыбка, потому что из-за нее можно было видеть, насколько подгнили его зубы.
    
Бадди перевел взгляд сначала на Шатуна Уэлча, а потом на Дона Ванденберга. Они уставились на него заинтересованно и немного испуганно.
    
— Прыщавая Рожа, — протянул он тихим изумленным голосом. — Прыщавая Рожа починил машину, и его трусливые мама и папа заставили поставить ее в аэропорту.
    
Он засмеялся.
    
Шатун и Дон недоумевающе переглянулись.
    
Бадди наклонился к ним, опершись локтями на стол.
    
— Слушайте, — сказал он.
   
   
    
     
23. ЭРНИ И ЛИ
    
    
В машине звучало радио WDIL, передававшее «Ухаживая за Сью» в исполнении Диона, но они его не слушали.
    
Его рука скользила под ее блузкой, поглаживала мягкие груди с их упругими, выпирающими сосками. Она дышала прерывисто и возбужденно. И впервые ее рука проникла туда, куда ему хотелось, где она была нужна, в его лоно, в области которого она работала без опыта, но со старанием, достаточным для успеха.
    
Он поцеловал ее, она приоткрыла губы, подставив ему язык, и он насладился поцелуем чистым, как аромат леса во время дождя. Он ощущал ее возбуждение, жаркий призыв, исходивший от нее.
    
Он наклонился к ней, потянулся к ней и на какое-то мгновение почувствовал, что она отвечает ему чистой, незамутненной страстью.
    
Затем она ушла.
    
Эрни сидел немного справа от руля, оглушенный и сбитый с толку, когда зажглось внутреннее освещение Кристины. Оно горело недолго; щелкнула закрывавшаяся пассажирская дверца, и свет снова погас.
    
Он посидел еще несколько секунд, не понимая, что случилось, и в первое мгновение даже не совсем осознавая, где находился. У него бешено колотилось сердце, мучительно болело горло. В напряженной плоти пульсировала кровь, распространяя по жилам тугие волны адреналина.
    
Он сжал кулак и с силой ударил по колену. Затем подвинулся к дверце, открыл и выбрался из машины.
    
Ли стояла на самом краю дороги и смотрела в темноту. Посередине этой темноты, в ярком прямоугольнике света маячило изображение Сильвестра Сталлоне, одетого в костюм молодого рабочего лидера тридцатых годов. У Эрни снова появилось чувство пребывания в каком-то непредсказуемом сне, который в любой момент мог превратиться в ночной кошмар… возможно, это сейчас и происходило.
    
Она стояла слишком близко к краю обрыва — он взял ее за локоть и осторожно отвел назад.
    
Почва здесь состояла из крошащихся комков глины. Не было ни ограды, ни парапета. Если бы земля осыпалась, то Ли упала бы вниз; ее бы нашли у подножия Либерти-Хилл, по склону которой проходило шоссе.
    
Был поздний вечер четвертого ноября, и шел мелкий дождь со снегом, начавшийся еще засветло. Эрни повлек ее обратно в машину, думая, что на ее щеках были капли дождя. И только при смутном зеленоватом свечении приборной панели увидел, что она плакала.
    
— Что случилось? — спросил он. — Что не так? Она замотала головой и заплакала еще сильнее.
    
— Я… ты делала то, что тебе не хотелось? — Он сглотнул и заставил себя произнести. — …Трогала меня, так?
    
Она снова замотала головой, но он не понял, что это могло значить. Он обнял ее, встревоженно и неуклюже. У него неожиданно промелькнула мысль о том, что им придется возвращаться по заснеженной дороге, а у Кристины еще не было снеговых покрышек.
    
— Я не делала этого ни одному мальчику, — проговорила она, уткнувшись в его плечо. — Я в первый раз так трогала… ты же знаешь. Я делала это потому, что хотела. Потому что хотела, вот и все.
    
— Тогда что же?
    
— Я не могу здесь. — Эти слова дались ей мучительно, и она произнесла их неохотно.
    
— Рядом с обрывом? — Эрни начал тупо осматриваться по сторонам, не зная, на чем остановить взгляд.
    
— В этой машине! — внезапно закричала она. — Я не могу заниматься любовью с тобой в этой машине!
    
— А? — Эрни ошеломленно уставился на нее. — О чем ты говоришь? Почему не можешь?
    
— Потому что… я… я не знаю! — Она силилась сказать что-то еще, но вдруг разрыдалась с новой силой.
    
Эрни прижимал ее к себе до тех пор, пока она не успокоилась.
    
— Просто я не знаю, кого ты любишь больше, — проговорила Ли, немного придя в себя.
    
— Но ведь… — Эрни помолчал, затем встряхнул головой и улыбнулся. — Ли, это какое-то безумие.
    
— Да? — спросила она, изучая его лицо. — С кем из нас ты проводишь больше времени? Со мной или с ней?
    
— С кем «с ней»? С Кристиной? — Он огляделся вокруг себя с улыбкой недоумения, которую она могла бы посчитать либо приятной и любящей, либо отвратительной и ненавидящей — или той и другой одновременно.
    
— Да, — почти беззвучно проговорила она. — С ней. — Она посмотрела на свои руки, безжизненно лежавшие на ее голубых шерстяных слаксах. — Наверное, я глупая?
    
— С тобой я провожу гораздо больше времени, — сказал Эрни. Он опять тряхнул головой. — Это безумие. А может, мне так кажется — потому что до сих пор у меня не было девочки.
    
Он протянул руку и коснулся ее локона, лежавшего на плече. Соски, выпиравшие под майкой с надписью ЛИБЕРТИВИЛЛ ИЛИ СМЕРТЬ, придавали ей сексуальный вид, который возбуждал желания Эрни.
    
— Я думал, что девочки ревнуют только к другим девочкам. Не к машинам. Ли усмехнулась:
    
— Ты прав. Наверное, это потому, что у тебя раньше не было девочек. Машины это и есть девочки. Ты не знал?
    
— О Господи! Ну давай…
    
— А иначе почему ты не назвал ее — Кристофер? — И она вдруг хлопнула ладонью по сиденью. Эрни вздрогнул.
    
— Ли! Не надо.
    
— Не нравится, когда я ударяю твою девочку? — неожиданно ядовито спросила она. Затем увидела боль в его глазах. — Прости, Эрни.
    
Он без всякого выражения посмотрел на нее.
    
— Кажется, моя машина не нравится никому — ни тебе, ни моему папе, ни моей маме, ни даже Дэннису. Я на нее потратил три месяца жизни, но это никому не нужно. — Его страстное желание уже прошло. Ему было холодно и немного муторно в животе. — Слушай, наверное, нам лучше поехать. У меня нет покрышек на снег.
    
Он развернул машину и медленно повел ее по заснеженной, скользкой дороге, спускавшейся к городу. Огни Либертивилла и Монроэвилла постепенно приближались к ним. Ли смотрела на них с некоторой грустью, чувствуя, что лучшая часть потенциально прекрасного вечера куда-то ускользнула и больше не вернется. Она была раздражена и недовольна собой — не удовлетворена, как ей подумалось. Она ощущала тупую, ноющую боль в груди. Она не знала, позволила ли бы ему то, что эвфемистически называется «пройти всю дорогу», или нет, но сожалела о том, что все произошло не так, как ей хотелось… и не могла винить в этом никого, кроме себя самой.
    
Ее тело было неподатливым и усталым, такими же были и ее мысли. Вновь и вновь она уже раскрывала рот, чтобы объяснить, что чувствовала… а затем закрывала его, боясь быть не правильно понятой; она и сама не вполне понимала то, что чувствовала.
    
Она не ощущала ревности к Кристине… и все-таки ощущала. Эрни сказал не правду. Ей было хорошо известно, сколько времени он возился с машиной, но было ли это так плохо? Эрни знал свое дело, любил его, и машина работала как часы… не считая этой забавной неполадки с милеометром, крутившимся в обратную сторону.
    
«Машины — это и есть девочки», — сказала она. Она не думала, о чем говорила, просто сболтнула то, что было у нее на языке. Конечно, ее слова были слишком поспешны, она вовсе не считала, что их семейный седан обладал каким-то определенным полом, это был просто «форд».
    
Однако…
    
Забыть, избавиться от всех этих фокусов-покусов и самообманов. Ведь правда была гораздо более безумна и чудовищна, не так ли? Она не могла заниматься любовью с ним, не могла трогать его настолько интимно, а тем более думать о том, чтобы привести его к оргазму таким способом (или даже другим, настоящим — мысленно решала она, лежа в своей узкой постели и чувствуя новое, почти восхитительное возбуждение, владевшее ею), — не могла делать это в машине.
    
В его машине.
    
Ибо самым безумным было ее чувство, что Кристина наблюдала за ними. Чувство ревности, а может быть — ненависти к ней. Ибо несколько раз (как сегодня, когда Эрни плавно и бережно вел «фурию» вниз по скользкой дороге) она чувствовала, что двое из них — Эрни и Кристина — разыгрывали грубую, непристойную пародию на акт любви. Ибо Ли не ощущала, что ехала с Кристиной: когда она добиралась куда-нибудь с Эрни, то ощущала себя поглощенной Кристиной. И целовать его, заниматься любовью с ним казалось еще худшим извращением, чем эксгибиционизм, — это было как заниматься любовью в теле соперницы.
    
И самым по-настоящему безумным было то, что она ненавидела Кристину.
    
Ненавидела и боялась. В последнее время она не любила ходить перед ее новой радиаторной решеткой или слишком близко к заднему бамперу; у нее появились смутные мысли о том, что рычаг тормоза по каким-то причинам может оказаться в нейтральном положении. У нее никогда не было таких мыслей об их семейном седане.
    
Но самым главным было то, что она не хотела иметь ничего общего с этой машиной… не хотела никуда ездить на ней — даже с Эрни. За ее рулем он казался совсем другим человеком, и она его по-настоящему почти не знала. Ей нравилось ощущать руки Эрни у себя на теле — на груди, на бедрах (она еще не позволяла ему проникать в более сокровенное место, но подспудно желала, чтобы его руки проникли туда). Его ласки возбуждали ее. Но в машине они казались грубыми… может быть, в ней Эрни выглядел менее страстным и более похотливым, чем был на самом деле.
    
Когда они свернули на ее улицу, она снова раскрыла рот, чтобы объяснить ему хотя бы часть своих чувств, но снова ничего не сказала. Зачем? Что конкретно она могла объяснить? Ничего. У нее было только это раздраженное настроение, и все. То есть… нет, была одна конкретная вещь. Но она не могла говорить о ней. Он был бы слишком задет ее словами. Она не хотела так задевать его, потому что, как ей казалось, начинала по-настоящему любить его.
    
Но вещь все-таки была.
    
Конкретная вещь — запах. Запах гнили, пробивавшийся из-под новой обивки сидений и из-под начищенного коврика на полу. Он был, и он был очень неприятен. Почти тошнотворен.
    
Как будто однажды что-то забралось в машину и умерло в ней.
    * * *
    
Он прикоснулся губами к ее щеке. Мелкие снежинки серебрились в конусе желтого света, падавшего из-под козырька над входной дверью. Он хотел поцеловать Ли по-настоящему, но его смущал факт присутствия ее родителей за стеной дома.
    
— Прости меня, — сказала она. — Я глупо вела себя.
    
— Нет, — проговорил Эрни, явно подразумевая «да».
    
— Да. — Она не хотела лгать и не решалась быть полностью искренней. — Я хочу, чтобы мы были вместе, но боюсь, что не все можно делать в машине. В любой машине. Ты меня понимаешь?
    
— Да, — сказал он.
    
Тогда, в машине, он очень разозлился на нее… ну, если быть честным, то едва сдержался, чтобы не совершить чего-нибудь. Но теперь, стоя на ступеньках дома, он думал, что понимал ее, и удивлялся тому, что мог желать чего-то, нежеланного для нее. «Я знаю, что ты имеешь в виду».
    
Она прильнула к нему, ее руки сплелись на его шее. Ее пальто было все еще распахнуто, и он чувствовал мягкую, пьянящую тяжесть ее груди.
    
— Я люблю тебя, — впервые сказала она и скользнула за дверь, оставив его, ошеломленного и разгоряченного, стоять на запорошенном снегом крыльце.
    
Из оцепенения его вывела мысль о том, что Кэйботы могли посмотреть в окно и увидеть одинокую человеческую фигуру, замершую перед их домом. Он повернулся и пошел к дороге, улыбаясь и потирая озябшие пальцы.
    
В том месте, где протоптанная тропинка пересекалась с тротуаром, он остановился, и улыбка сползла с его лица. Кристина стояла у обочины, на стенках поблескивали растаявшие снежинки, освещенные красными огнями изнутри. Он оставил Кристину с включенным двигателем, и она заглохла. Уже во второй раз.
    
— Мокрая проводка, — пробормотал он. — Вот и все. — Он недавно перебирал…
    
«С кем из нас ты проводишь больше времени? Со мной… или с ней?»
    
Улыбка вернулась, но теперь она была немного виноватой. Ну конечно, он проводил больше времени с машинами — вообще с машинами. В том-то и состояла его работа у Уилла. Но ведь смешно думать, что…
    
Ты солгал ей. Вот в чем правда, не так ли?
    
«Нет, — нерешительно сказал он себе. — Нет, ты не можешь думать, что на самом деле солгал ей».
    
Или?..
    
Да, солгал. Он больше времени проводил с Кристиной.
    
И это было…
    
Было…
    
— Не то, — процедил он сквозь зубы.
    
Он стоял на тротуаре, а перед ним стоял его заглохший автомобиль, чудесным образом воскресший путешественник во времени, пришедший из эпохи Бадди Холли, Хрущева и космических собачек, и он внезапно возненавидел его. Он что-то сделал ему, что-то непонятное. Что-то.
    
Он открыл дверцу водителя, скользнул за руль и снова захлопнул дверцу. Он закрыл глаза. Умиротворенность наполнила его, все вещи встали на свои места. Да, он лгал ей, но ложь была невелика. Просто небольшой обман. Нет — не имеющий никакого значения обман.
    
Не открывая глаз, по потрогал кожаный квадратик, висевший на ключах — на его старой, потертой поверхности были выжжены инициалы «Р.Д.Л.». Он не собирался искать ни нового кольца для ключей, ни нового куска кожи, чтобы выдавить на нем собственные инициалы.
    
Но с этим кожаным брелоком на ключах произошло что-то особенное, разве нет? Да. В самом деле произошло.
    
Когда он отсчитывал деньги в кухне Лебэя, кожаный квадратик, лежавший на красно-белой скатерти, был потертым и совсем почерневшим от времени, так что инициалы на нем были почти незаметны.
    
Теперь их буквы вновь проступили, свежие и чистые. Они обновились.
    
Но, как и ложь, это было совершенно не важно. Сидя в металлическом панцире корпуса Кристины, он ясно чувствовал, что именно это и было правдой.
    
Он знал — все было совершенно не важно.
    
Он повернул ключ. Стартер зажужжал, но зажигания не было.
    
— Ну, давай, — прошептал Эрни. — Давай, Кристина. Давай!
    
Он погладил руль и снова повернул ключ. Зеленые кошачьи глаза на приборной доске мгновенно зажглись, и двигатель заработал ровно и мощно.
    
Ли не могла понять его. Ее не было здесь раньше. Она не видела его прыщей, не слышала криков: «Эй, Пицца с Ушами!» Она не знала его бессилия. Ему казалось, она не могла понять даже того простого факта, что, не будь Кристины, он никогда не набрался бы храбрости позвонить ей по телефону — даже если бы она отпечатала на майке Я ХОЧУ ПОЙТИ НА СВИДАНИЕ С ЭРНИ КАННИНГЕЙМОМ и ходила бы в ней по городу. Она не могла понять, что порой он чувствовал себя на тридцать или даже на пятьдесят лет старше — вовсе не мальчиком, а каким-то безнадежно изувеченным ветераном, вернувшимся с какой-то необъявленной войны.
    
Его рука потянулась к радиоприемнику и включила его. Ди Ди Шарп пела «Время картофельного пюре», музыкальный сумбур, накатывавший по волнам ночного эфира.
    
Он снял машину с тормоза и повел ее в аэропорт, откуда думал добраться до дома одиннадцатичасовым автобусом. Однако вместо него он вернулся к родителям полуночным рейсом и, уже лежа в постели и вспоминая жаркие поцелуи Ли, вдруг осознал, что в минувший вечер потерял целый час и не знал, где мог провести его. Этот час пропал где-то по дороге от дома Кэйботов к аэропорту. Эрни почувствовал себя, как человек, переворачивающий весь дом и ищущий какую-то понадобившуюся вещицу, которая на самом деле находится в другой его руке. Ощущение было явственное… и немного пугающее.
    
Где он был?
    
Он отчетливо помнил, как отъехал от обочины у дома Ли, а затем… просто катался.
    
Да. Катался. Вот и все. Ничего особенного.
    
Ему показалось, что во время поездки он переключил приемник на другую волну, но вместо УКВ-104 и рок-уик-энда он опять поймал радио WDIL, и программу вел какой-то сумасшедший диск-жокей вроде Алана Фреда, который хрипло передразнивал Джея Хоукинса: «Тебе не уйти от моих ча-а-а-р-р… потому что ты мо-о-о-й-й!..»
    
И еще ему показалось, что он приехал в аэропорт с мерно пульсировавшими — будто повторявшими удары сердца — передними фарами, а когда вылез из машины, то облегченно вздохнул.
    * * *
    
И вот он лежал в постели и не мог заснуть. Что-то было не так.
    
Что-то началось, что-то происходило. Он не мог солгать самому себе и сказать, что ничего не происходило. Слишком много людей хвалили его за отличный ремонт машины. Он приезжал на ней в школу, и ребята из автомагазина залезали под днище, чтобы посмотреть на новые выхлопные трубы, глушитель и кузов. Они заглядывали в двигательный отсек, проверяли радиатор, чудесным образом избавившийся от коррозии и многолетних натеков антифриза; исследовали генератор и блестящие свечи, плотно сидевшие в своих гнездах. Даже очиститель воздуха с номером 318 на раструбе, поворачивавшийся в зависимости от скорости, был новым.
    
Да, он выглядел настоящим героем в глазах завсегдатаев в автомагазине и с улыбкой превосходства принимал адресованные ему комплименты. Но даже тогда — разве не был он смущен в глубине души? Конечно, был.
    
Ибо он не мог вспомнить, что делал с Кристиной и чего не делал.
    
Время, проведенное в гараже Дарнелла, когда он работал над ней, было таким же белым пятном, как и сегодняшняя поездка в аэропорт. Он помнил, как начал удалять ржавые пятна на кузове Кристины, но не мог вспомнить, когда и как закончил эту кропотливую возню с ними. Он не знал, когда и где разделался с перекрашиванием капота. Он помнил только то, что подолгу сидел за рулем, отупев от счастья… чувствуя себя так, как сегодня, когда Ли прошептала: «Я люблю тебя» — и скрылась за дверью своего дома. Что оставался за рулем даже тогда, когда большинство парней из гаража запирали свои машины и уходили ужинать. Что сидел за рулем и иногда слушал старые песенки, которые передавало радио WDIL.
    
Может быть, хуже всего обстояло дело с ветровым стеклом.
    
Он был уверен, что не покупал нового ветрового стекла для Кристины. Если бы покупал, то его банковская книжка пострадала бы гораздо больше и он узнал бы об этом (сам или от Регины — все равно).
    
Тогда, в Хидден-Хиллз, Деннису показалось, что трещины на стекле стали меньше, чем были. А затем… затем они и вовсе исчезли.
    
Но когда это случилось? Как это случилось?
    
Он не знал.
    
Он долго ворочался в постели и не заметил, когда заснул. Его сон был так же тяжел, как грузные снеговые облака за окном.
   
   
    
     
24. УВИДЕННОЕ НОЧЬЮ
    
    
«Это было сном и не могло быть ничем, кроме сна», — так она думала почти до самого его конца.
    
В этом сне она очнулась от сна, в котором занималась любовью с Эрни, но не в машине, а в какой-то холодной и пустой комнате с голубыми стенами и широкими подушками, лежавшими на толстом голубом ковре… от того, второго сна она проснулась в своей комнате и увидела, что уже наступило воскресное утро.
    
Ей послышался рокот автомобиля, доносившийся с улицы. Она встала и подошла к окну.
    
У обочины дороги стояла Кристина. Ее двигатель работал — из выхлопных труб вырывались струйки сизого дыма, — но внутри никого не было.
    
Во сне она подумала, что Эрни, должно быть, стоял у двери, хотя оттуда не доносилось ни звука. Ей нужно было срочно бежать вниз. Если бы ее отец проснулся и в пять часов утра застал здесь Эрни, то пришел бы в ярость.
    
Но она даже не пошевелилась. Она смотрела на машину и думала о том, как ненавидела ее — и боялась ее.
    
И та тоже ненавидела ее.
    
«Соперницы», — подумала она, и в ее мысли — в том сне — были не злоба и жаркая ревность, а, скорее, отчаяние и испуг. Та стояла у обочины ее дома и поджидала ее. Поджидала Ли. «Ну давай. Давай, дорогая. Мы покатаемся, поговорим о том, кому он нужнее и кто ему нужнее в долгом пути. Давай… ты не боишься, нет?»
    
Ею овладел ужас.
    
Это нечестно, она старше и знает множество всяких уловок, она обманет его…
    
— Убирайся, — медленно прошептала Ли в том сне и прикоснулась ладонью к стеклу. Ее пальцы ощутили его холод; она могла видеть их влажные отпечатки, оставшиеся на замерзшей прозрачной поверхности. Удивительно, какими реалистичными иногда бывают сны.
    
Но это могло быть только сном. Потому что машина услышала ее. Едва она произнесла свои слова, как щетки на ветровом стекле пришли в движение и двумя полукругами расчистили налипший снег. А затем Кристина мягко отъехала от обочины и направилась вдоль по улице…
    
Без водителя.
    
Когда она проезжала мимо. Ли сумела разглядеть через боковое не запорошенное снегом стекло, что внутри никого не было. Конечно, такое могло быть только во сне.
    
Она снова легла в постель и попробовала представить себе, какой была Кристина лет пятнадцать назад. Сейчас та выглядела года на четыре, не больше. А тогда ее мама еще работала в одном из больших супермаркетов Бостона…
    
Она положила голову на подушку и заснула (во сне) с открытыми глазами, а затем — во сне все может случиться — увидела отдел игрушек в бостонском супермаркете.
    
Они хотели найти что-нибудь для Брюса, единственного племянника мамы и папы. Из громкоговорителя слышался хохот Санта-Клауса, но его смех был не веселым, а зловещим, как у маньяка, который пришел ночью не с подарками, а с топором.
    
Она протягивала руку к витрине и просила маму, чтобы Санта-Клаус принес ей вот это.
    
Нет, дорогая, Санта не может принести тебе этого. Это игрушка для мальчиков.
    
Но я хочу! Санта принесет тебе какую-нибудь хорошую куколку. Может быть, Барби…
    
Я хочу! Это для мальчиков. Хорошие девочки играют в хороших куколок.
    
Я не хочу КУКОЛОК! Я не хочу БАРБИ! Я хочу…
    
ЭТО.
    
Если ты собираешься канючить, то мы пойдем домой, Ли. Понятно?
    
Она подчинилась, и мама купила Барби, но еще долго хотелось смотреть на маленький красный автомобильчик, без всякого шнура или провода разъезжавший по игрушечным дорогам, горам и мостам. Создавалась магическая иллюзия, что он катился сам по себе. Она, конечно, знала, что его движением управлял служащий магазина, стоявший справа от прилавка и нажимавший на кнопки пульта. Мама ей объяснила принцип действия игрушки, и, разумеется, так все и было, но ее глаза отрицали это.
    
Ее сердце отрицало это.
    
Она стояла как зачарованная и не отводила взгляд от витрины с маленьким красным чудом, пока мама не повела ее домой.
    
Они пошли прочь, и им вслед прозвучал раскатистый, усиленный громкоговорителем зловещий хохот Санта-Клауса из отдела игрушек.
    * * *
    
Потом Ли заснула крепче и больше не видела сновидений, а в это время за окном уже пробивались первые лучи холодного ноябрьского солнца, постепенно осветившего безлюдные и тихие улицы. Наступило воскресенье, и на припорошенной снегом дороге еще не было ничьих следов, если не считать двух параллельных черных полос от автомобильных шин, каждая из которых заканчивалась то ли вытянутой, кривой восьмеркой, то ли математическим знаком бесконечности, начертанным у обочины дороги возле дома семьи Кэйбот.
    
В одиннадцать часов снег начал таять, и к полудню следы исчезли.
   
   
    
     
25. БАДДИ ПОСЕЩАЕТ АЭРОПОРТ
    
    
Десять дней спустя, когда в окнах подготовительной школы уже начали появляться картонные индейки и скрученные из бумаги рога изобилия, голубой «камаро», перегруженный так, что почти чиркал носом по дороге, подъехал вечером к долгосрочному парковочному терминалу аэропорта.
    
Сэнди Галтон, нервничая, быстро распахнул окошко своей стеклянной будки. С водительского сиденья «камаро» ему улыбался Бадди Реппертон.
    
— Привет, Сэнди, — весело проговорил Реппертон. — Что случилось? У тебя такой вид, как будто ты наложил в штаны.
    
Из «камаро» раздался дружный хохот. Вместе с Бадди были Дон Ванденберг, Шатун Уэлч и Ричи Трелани; несколько бутылок «Техасского драйвера», три из которых были полупустыми, естественно, дополняли компанию.
    
— Слушай, если вас поймают, то я потеряю работу, — запинаясь, проговорил Сэнди. Он уже сожалел о том, что упомянул об Эрни Каннингейме и его машине, стоявшей в терминале. Мысль о том, что он мог попасть в тюрьму, тоже не улучшала его настроения.
    
— Иисус, что за ребенок, — приняв огорченный вид, сказал Бадди. — Никогда не думал, что ты такой ребенок, Сэнди. Честно.
    
Сэнди покраснел.
    
— Ладно, мне все равно, — произнес он. — Только будьте осторожны.
    
— Мы будем осторожны, друг, — искренне пообещал Бадди. Он вытащил из-под сиденья бутылку «Техасского драйвера» и протянул ее в окно. — Вот. Чтобы не скучал.
    
Сэнди взял бутылку и стал смотреть, как «камаро» будет заезжать на стоянку. Сначала красные габаритные огни медленно удалялись в темноту, а затем Бадди потушил их. Еще позже перестал доноситься рокот двигателя.
    
Сэнди отхлебнул немного «Техасского драйвера». Он знал, что если попадется кому-нибудь пьяным, то скорее всего лишится работы. Но ему было все равно. Быть пьяным было лучше, чем высматривать, не появилась ли на дороге серая машина службы безопасности аэропорта.
    
Он пил и прислушивался.
    
Звон разбитого стекла, приглушенный смех, скрежет металла.
    
Опять звон разбитого стекла.
    
Тишина.
    
Приглушенные голоса, затем громкое приказание Бадди:
    
— Вот сюда!
    
Какое-то бормотание. Снова Бадди:
    
— Плевать! Вот сюда, на приборную доску, я сказал!
    
Возня, ругань, смех.
    
Сэнди еще выпил и почувствовал себя немного лучше — по крайней мере немного пьяным.
    
Бутылка была наполовину пуста, когда голубой «камаро» выехал из дальних ворот терминала и спустился по пандусу. Сэнди стало не по себе.
    
— Ну вот и все, — сказал Бадди, когда машина поравнялась со стеклянной будкой сторожа.
    
— Хорошо, — проговорил Сэнди и попробовал улыбнуться. Он заметил, что глаза Бадди были налиты кровожадной злобой. Они его испугали, и, чтобы скрыть страх, он еще раз приложился к горлышку бутылки. Когда он выпил и перевел дыхание, то увидел, что Бадди все еще смотрит на него.
    
— Если тебя будут спрашивать в полиции, — сказал Реппертон, — то ты ничего не знаешь и ничего не видел: как будто все произошло до твоей смены.
    
— Конечно, Бадди.
    
— У нас были перчатки. Мы не оставили следов.
    
— Конечно.
    
— Успокойся, Сэнди, — смягчившимся голосом произнес Бадди.
    
— Да, ладно.
    
Когда «камаро» отъехал и исчез из виду, Сэнди вылил в окно остатки «Техасского драйвера». Он больше не хотел его пить.
   
   
    
     
26. КРИСТИНА В УПАДКЕ
    
    
На следующий день Эрни и Ли после школы поехали в аэропорт, чтобы забрать Кристину. Они предполагали вместе совершить небольшое путешествие в Питсбург и сделать кое-какие покупки к Рождеству — они казались себе ужасно взрослыми. В автобусе у Эрни было хорошее настроение, он выдумывал всевозможные забавные истории об их попутчиках и заставлял ее смеяться, несмотря на то, что у нее был один из «периодов», которые она обычно переносила тяжело и почти всегда болезненно. Толстая леди в мужских рабочих ботинках была падшей монахиней. Мальчик в ковбойке оказывался карточным шулером. И так далее, и так далее. Она пробовала подхватывать игру, но у нее это выходило не так удачно, как у него. Она восхищалась тем, как он преобразился в последнее время… как он расцвел. Лучшего слова она просто не могла найти. Она чувствовала в себе самодовольную гордость золотоискателя, который по нескольким признакам определил драгоценные залежи под землей и был прав. Она любила его, и она не ошиблась в нем.
    
На последней остановке они вылезли из автобуса и, взявшись за руки, направились к парковочному терминалу.
    
— Неплохо, — сказала Ли. Она впервые приехала с ним за Кристиной. — Всего двадцать минут от школы.
    
— Да, здорово, — согласился Эрни. — Но главное, что в семье стало спокойнее. Говорю тебе, когда мама в тот вечер пришла домой и увидела Кристину рядом с гаражом, у нее случился нервный припадок.
    
Ли рассмеялась и подставила лицо ветру. После ночного заморозка температура повысилась градусов до пяти, но все еще было прохладно. Такая погода ее радовала. Что же за рождественские покупки без холодного воздуха? И внезапно она стала радоваться всему, всей своей жизни. И любви.
    
Она подумала о том, как любила его. У нее уже были увлечения, и однажды в Массачусетсе ей даже казалось, что она могла полюбить, но этот парень был просто шик. Иногда он доставлял ей неприятности — его одержимость машинами была способна вывести из себя кого угодно, — но даже эти нечастые огорчения играли большую роль в ее чувстве, богаче которого она не знала. И отчасти оно даже ей самой представлялось довольно эгоистичным — через несколько недель она должна была начать завоевывать его… и победить его.
    
Они пробирались между рядами машин, тянувшихся до самого конца стоянки. Им навстречу, ревя двигателем, выехал американский спортивный автомобиль. Эрни начал говорить что-то о Дне Благодарения, но после первых же слов его голос был заглушен слаженным рычанием восьми цилиндров, гулко разносившимся под сводами терминала, — и она повернулась к нему, удивленно следя за беззвучно шевелящимися губами.
    
Внезапно его губы перестали шевелиться. Он замер на месте. Его глаза широко раскрылись… а затем, казалось, медленно поползли из орбит. Губы неожиданно скривились, а рука, державшая Ли, до боли стиснула ее суставы.
    
— Эрни…
    
Рев спортивного автомобиля затих где-то вдали, но он ничего не замечал. Его лицо словно окаменело. Она подумала: «У него сердечный приступ… удар… что-нибудь такое».
    
На один невыносимый момент его рука с такой силой сдавила ее кисть, что Ли показалось, ее кости не выдержат и сломаются. Его щеки были смертельно бледными.
    
Он выговорил только одно слово: «Кристина!» — и неожиданно выпустил ее руку. Затем он рванулся вперед, задел ногой за бампер «кадиллака», чуть не упал, но удержался и побежал вперед.
    
Наконец она поняла, что случилась какая-то неприятность с машиной — машина, машина, опять эта проклятая машина, — и почувствовала злость, смешанную с отчаянием. В первый раз у нее мелькнула мысль о том, возможно ли было полюбить его, мог ли Эрни позволить любить себя.
    
Ее злоба угасла в тот момент, когда она посмотрела… и увидела.
    * * *
    
Эрни побежал к тому, что осталось от его машины, и застыл в оцепенении, вытянув руки вперед и отклонив назад голову, в классической позе жертвы перед развязкой трагедии.
    
Несколько секунд он стоял так, как будто хотел остановить машину или весь мир. Затем опустил руки. Его кадык перекатился вверх и вниз, когда он проглотил что-то — стон или плач, — и горло напряглось, отчетливо вырисовывая каждую вспухшую артерию и вену. У него было горло человека, пытающегося поднять пианино.
    
Ли медленно двинулась к нему. Ее рука все еще болела и назавтра должна была онеметь, но сейчас она не обращала на нее никакого внимания. В порыве сочувствия ей казалось, что она могла разделить его горе и помочь ему. Лишь гораздо позже она осознала, как мало в тот день он нуждался в ней и как много ненависти скрывал от нее.
    
— Эрни, кто это сделал? — спросила она дрогнувшим голосом.
    
Да, она не любила эту машину, но, увидев ее в таком состоянии, представила, что творилось в душе у Эрни, и сумела забыть о своей неприязни — или только думала так. Эрни не ответил. Он горящими глазами смотрел на Кристину.
    
Ветровое стекло было расколото на две части, мелкие кристаллики безопасного стекла густо усеивали распоротую обивку сидений. Передний бампер был наполовину оторван и одним концом упирался в бетонный пол, на котором, как щупальца осьминога, валялись спутанные черные провода. Три из четырех боковых окон также были разбиты. На уровне пояса в кузове виднелись рваные дыры, волнистыми линиями тянувшиеся вдоль всего корпуса. Казалось, что их нанесли каким-то тяжелым и острым инструментом — ломом или монтировкой. Пассажирская дверца висела на одной петле, и, заглянув в салон, она увидела, что стекла на приборной панели были тоже разбиты вдребезги. Всюду были раскиданы клочки и куски ваты. Стрелка спидометра лежала на полу возле места водителя.
    
Эрни молча обошел вокруг машины. Ли дважды пробовала заговорить с ним, но он по-прежнему не отвечал ей. Он поднял с пола одно из щупалец осьминога, и она увидела, что это была распределительная коробка — однажды отец показывал ей такую же на своем «форде».
    
Несколько секунд он разглядывал ее, как какое-то ископаемое, а потом с силой швырнул на пол. Из-под его ног во все стороны брызнули осколки разбитого стекла. Она опять попробовала заговорить с ним. Он снова не ответил, и теперь она почувствовала не только жалость к нему, но и страх. Позже она рассказывала Дэннису о том, как боялась, что он потерял рассудок.
    
Затем он отбросил ногой какую-то хромированную деталь, лежавшую у него на пути. Она звонко ударилась в бетонный парапет терминала и, отскочив, закружилась возле его основания.
    
— Эрни, — попробовала она еще раз. Он замер, глядя на разбитое окно водительской дверцы. Какой-то невнятный и дикий звук раздался из его груди. Она посмотрела через его плечо, и внезапно ей стало не по себе. На приборной доске… вначале она не заметила этого, посреди всеобщего разрушения она не заметила того, что было на приборной доске. И с чувством тошноты, подступившей к горлу, она попыталась вообразить, кто мог быть настолько низок и настолько гадок, чтобы сделать такую вещь, чтобы так…
    
— Говнюки! — заорал Эрни не своим голосом. Ли отпрянула и, чтобы удержаться на ногах, ухватилась за крыло машины, стоявшей рядом с Кристиной.
    
— Будьте вы прокляты, говнюки! — простонал Эрни. — Но я доберусь до вас, доберусь! Мать вашу, я доберусь до вас, чего бы мне это ни стоило!
    
Ли снова отпрянула и в этот жуткий момент пожалела, что когда-либо встретилась с Эрни Каннингеймом.
   
   
    
     
27. ЭРНИ И РЕГИНА
    
    
Дома он появился в половине двенадцатого ночи. Одежда, в которой он собирался ехать в Питсбург, была пропитана грязью и потом. Руки были выпачканы еще больше, а с левой стороны спины краснел зигзагообразный порез. Лицо казалось совершенно изможденным. Под глазами были темные круги.
    
Его мать сидела за столом, перед книгой с головоломками. Она и ждала, и боялась его возвращения. Ли позвонила ей и рассказала о случившемся. Голос этой симпатичной (но казавшейся Регине не совсем подходящей для Эрни) девочки звучал так, как будто она плакала.
    
Повесив трубку, встревоженная Регина тотчас же набрала номер гаража Дарнелла. Ли сказала ей, что Эрни вызвал грузовик с платформой и поехал туда вместе с водителем. Ее он почти насильно усадил в такси. В телефоне послышались два гудка, а затем грубый, скрипучий голос ответил:
    
«Слушаю. Гараж Дарнелла».
    
Она поняла, что подзывать сейчас Эрни было бы ошибкой, и нажала на рычаг отбоя. Она решила подождать, пока он приедет домой, и тогда, глядя ему в глаза, сказать то, что она должна была сказать ему.
    
И вот она сказала:
    
— Эрни, я виновата.
    
Было бы лучше, если бы Майкл мог быть рядом. Но он находился в Канзас-Сити на конференции по торговле и свободному предпринимательству в средние века. Он должен был вернуться в воскресенье утром, но она уже подумывала о том, что его присутствие дома могло понадобиться гораздо раньше. Она признавала — не без некоторого раскаяния, — что ситуация была достаточно серьезной.
    
— Виновата, — безжизненным эхом откликнулся Эрни.
    
— Я, то есть мы…
    
Она не смогла продолжить. Было что-то жуткое в его мертвенном голосе. Его глаза были совершенно пусты. Она почувствовала, что у нее начало щипать в носу и к горлу подступили слезы. Выросшая в строгой католической семье простого рабочего, она вместе со своими семью братьями и одной сестрой была вынуждена самостоятельно прокладывать дорогу в жизни и на этом пути сполна хлебнула горьких и мучительных рыданий. И если собственная семья порой считала ее слишком непреклонной, то лишь потому, что не понимала: пройдя через ад, легче пройти сквозь огонь и воду. Она просто хотела видеть своего сына волевым и закаленным человеком.
    
— Знаешь что? — спросил Эрни. Она покачала головой, все еще чувствуя привкус слез во рту.
    
— Если бы я не так устал, то рассмеялся бы. Ты могла быть там, вместе с теми ребятами, которые сделали это. Сейчас ты, наверное, даже счастливее, чем они.
    
— Эрни, ты несправедлив ко мне!
    
— Нет, справедлив! — внезапно заорал он на нее, и его глаза вспыхнули гневом. Впервые в жизни она испугалась сына. — Ты захотела убрать ее отсюда! Он захотел поставить ее в аэропорту! Кого же мне винить, как не вас обоих? Ты думаешь, это случилось бы, если бы она стояла здесь? Да?
    
Он сжал кулаки и шагнул к ней. Она едва не отпрянула и не упала со стула.
    
— Эрни, мы не можем даже поговорить об этом? — спросила она. — Как два разумных человека?
    
— Один из них наложил кучу дерьма на приборную доску, — холодно сказал он. — Как это, с точки зрения разумного человека?
    
Она была уверена, что владеет собой и сумеет сдержать слезы. Однако они неожиданно хлынули из ее глаз. Она заплакала. Она горько заплакала от того, что увидел ее сын. И не только от этого.
    
Всю свою материнскую жизнь она втайне чувствовала свое превосходство над женщинами, которые окружали ее и у которых были сыновья старше, чем Эрни. Когда ему был всего один годик, эти другие женщины скорбно покачивали головами и говорили, что ей нужно подождать до пяти лет — вот тогда начинаются неприятности, вот тогда мальчики начинают произносить слово «дерьмо» в присутствии родителей и играть со спичками, когда остаются одни. Однако и в пять лет Арнольд был таким же золотым ребенком, что и в один год. Тогда эти другие женщины делали большие глаза и просили подождать до десяти лет, затем до пятнадцати — а Эрни все-таки не был похож ни на кого из своих сверстников. Он не курил наркотиков, не пропадал по вечерам на рок-концертах и не тратил родительские деньги на своих сверстниц.
    
Однако теперь он стоял перед ней, бледный, изможденный, по локоть выпачканный в грязи и охваченный той же испепеляющей ненавистью, какая всю жизнь полыхала в его деде, и даже внешне похожий на него. Все разлетелось к черту, на куски.
    
— Эрни, мы завтра утром поговорим, что нам делать, — сказала она, пытаясь взять себя в руки и не давать волю слезам. — Завтра утром поговорим.
    
— Тебе придется встать очень рано, — произнес он, потеряв интерес к разговору. — Я пойду прилягу часа на четыре, а потом опять поеду в гараж.
    
— Зачем?
    
Он хрипло рассмеялся:
    
— А ты как думаешь зачем? Мне предстоит много работы! Намного больше, чем ты можешь представить!
    
— Нет, тебе завтра нужно в школу… Я… я запрещаю тебе, Эрни, я категорически…
    
Он бросил на нее взгляд, от которого она вздрогнула. Все это было похоже на жуткий ночной кошмар, который собирался продолжаться и продолжаться.
    
— Я пойду в школу, — проговорил он. — Я возьму с собой чистую одежду и даже приму душ, чтобы от меня не разило потом в классе. После школы я снова поеду к Дарнеллу. Там предстоит большая работа, но я смогу сделать ее… Я знаю, что смогу, правда, на это уйдут все мои сбережения. Плюс то, что я получу за труды у Дарнелла.
    
— Но домашние задания… твоя учеба!
    
— Ах, учеба, — он натянуто улыбнулся. — Она, конечно, пострадает. Увы, я не могу тебя порадовать. Я уже не могу пообещать тебе примерной успеваемости. Придется довольствоваться средней.
    
— Нет! Тебе нужно думать о колледже! Он, заметно прихрамывая, подошел к столу и оперся на него обеими руками, а потом медленно наклонился к ней. Она подумала: Чужой… мой сын для меня чужой. Чем я это заслужила? Чем? Тем, что хотела ему добра? Может ли такое быть?
    
Пожалуйста, Боже, сделай так., чтобы я очнулась от этого кошмарного сна, и пусть на моих щеках будут слезы, потому что он был так реален.
    
— С этих пор, — проговорил он, глядя ей в глаза, — я забочусь только о Кристине, о Ли и о том, как не испортить отношений с Дарнеллом, чтобы я мог привести машину в порядок. Мне начхать на колледж. А если до тебя это все не дойдет, то я брошу школу. Может быть, тогда ты заткнешься.
    
— Ты этого не сделаешь, — выдержав его взгляд, негромко сказала она. — Ты сам это знаешь, Арнольд. Возможно, я заслужила твое… твою жестокость… но я не допущу, чтобы ты разрушал собственную жизнь. Так что больше не говори об уходе из школы.
    
— Но я в самом деле ее брошу, — ответил он. — Не утешай себя, думая, что я этого не сделаю. В феврале мне будет восемнадцать, и я смогу сам распорядиться собой, если вы не перестанете мешать мне. Ты меня понимаешь?
    
— Иди спать, — проговорила она сквозь слезы. — Иди спать, ты разбиваешь мне сердце.
    
— Неужели? — Он неожиданно рассмеялся. — И тебе больно, да? Вот не знал.
    
Он повернулся и пошел к двери, припадая на левую ногу. Вскоре она услышала тяжелое шарканье его ботинок о ступени лестницы — звук, ужасно напоминающий ее детство, когда она думала про себя: Вот людоед идет спать.
    
Она судорожно зарыдала и, неуклюже поднявшись из-за стола, пошла на улицу, чтобы поплакать в полном одиночестве. Она обхватила себя руками — не лучшее из объятий, но лучше, чем ничего, — и посмотрела на луну, расплывшуюся в пелене ее слез. Все изменилось, и это произошло со скоростью налетевшей бури. Ее сын ненавидел ее; она видела в его глазах ненависть — не вспышку гнева, не раздражение, свойственное переходному возрасту. Он ненавидел ее, и ничего подобного она никогда не могла бы предугадать в своем добром мальчике.
    
Ничего подобного.
    
Она стояла на крыльце и плакала до тех пор, пока не продрогла и ее губы, вздрагивавшие от всхлипов, не начали дрожать от холода. Тогда она вернулась в дом и поднялась наверх. Она почти минуту стояла перед дверью комнаты Эрни, перед тем как войти к нему.
    
Он спал на покрывале постели. Его брюки были на нем. Сам он больше напоминал лежащего без сознания, чем спящего, его лицо выглядело ужасающе старым. В слабом луче света, падавшем из холла через ее плечо, его волосы казались седыми, а приоткрытый во сне рот — почти беззубым. Она вздрогнула от страха и вошла в комнату.
    
Ее тень упала на постель, и она увидела, что перед ней лежал ее Эрни, впечатление старости было всего лишь игрой света и ее собственного усталого воображения.
    
Будильник-радио был поставлен на 4.30 утра. Она подумала о том, чтобы переставить его на более позднее время, и уже протянула руку к нему, но в последний момент передумала.
    
Вместо этого она спустилась в свою спальню, уселась перед столиком с телефоном и сняла трубку. Какое-то время она подержала ее, размышляя. Если она среди ночи позвонит Майклу, то он подумает…
    
Что произошло нечто ужасное? Она вздохнула. А разве не так? Конечно, произошло. И продолжало происходить.
    
Она набрала номер отеля «Рамада» в Канзас-Сити, где остановился ее муж.
   
   
    
     
28. ЛИ НАНОСИТ ВИЗИТ
    
    
Почти всю эту историю она рассказала спокойным голосом, сидя с плотно сжатыми ногами и скрещенными лодыжками в одном из двух кресел для посетителей, одетая в разноцветное шерстяное платье, поверх которого была накинута коричневая вельветовая кофта. И, уже замолчав, расплакалась и никак не могла найти свой носовой платок. Дэннис Гилдер подал ей коробку с салфетками, стоявшую на столике у изголовья его постели.
    
— Что мне делать? — спросила она, когда вытерла слезы. — Что бы ты сделал на моем месте?
    
— Не знаю, — ответил Дэннис. — Наверное, нужно подождать. Что еще остается делать?
    
— Но это труднее всего, — ответила она, теребя пальцами салфетку. — Мои родители хотят, чтобы я перестала видеться с ним — чтобы бросила его. Они боятся… что Бадди Реппертон и его ребята сделают что-нибудь еще.
    
— Ты уверена, что это были Реппертон и его друзья, да?
    
— Да. Мистер Каннингейм позвонил в полицию, хотя Эрни не просил его. Он сказал, что сам разберется с ними, и это испугало его родителей.
    
Я тоже испугалась. Полицейские забрали Бадди Реппертона и одного из его друзей, которого все называют Шатун… ты знаешь, о ком я говорю?
    
— Да.
    
— И парня, который по ночам работает на стоянке в аэропорту, его тоже забрали. Его фамилия Галтон, а имя…
    
— Сэнди.
    
— Они подумали, что он тоже был замешан… что это он впустил их.
    
— Да, он из их компании, — сказал Дэннис, — но не такой дегенерат, как остальные. Вот что, Ли, ты уже говорила с кем-нибудь?
    
— Сначала с миссис Каннингейм, а потом с его отцом. По-моему, они не сказали друг другу, что собираются поговорить со мной. Они…
    
— Расстроены, — подсказал Дэннис. Она покачала головой.
    
— Хуже. Они оба выглядят так… как будто их обокрали или что-то вроде того. Я не могу по-настоящему пожалеть ее — думаю, она просто хочет во что бы то ни стало добиться своего, — но мне до слез жалко мистера Каннингейма. Он мне кажется таким… — Она запнулась, а потом вздохнула. — Когда я вчера вечером зашла к ним, миссис Каннингейм — она просила называть ее Региной, но я не могу себя заставить…
    
Дэннис усмехнулся.
    
— А ты можешь называть ее так? — спросила Ли.
    
— Ну да — но у меня большая практика. В первый раз за время своего визита она улыбнулась.
    
— Это могло бы сыграть роль. Во всяком случае, когда я пришла, она была там, а мистер Каннингейм был еще в школе… то есть в университете.
    
— Понятно.
    
— Она сказала, что взяла отпуск на всю неделю — на оставшуюся часть.
    
— Как она выглядит?
    
— У нее подавленный вид, — проговорила Ли и потянулась за новой салфеткой. — И она показалась мне постаревшей на десять лет с тех пор, как я видела ее месяц назад.
    
— А он? Майкл?
    
— Тоже как будто постарел, но старается держаться… в нем появилась какая-то внутренняя сила.
    
Дэннис промолчал. Он почти тринадцать лет знал Майкла Каннингейма, но ни разу не видел в нем внутренней силы, и не нашелся что сказать. Внутренняя сила была только у Регины, Майкл покорно следовал у нее в кильватере и готовил коктейли, когда Каннингеймы принимали гостей. Он слушал свой магнитофон, был меланхоличен… но никакая прихоть воображения не позволила бы Дэннису сказать, что у Майкла была «внутренняя сила».
    
В семь лет он однажды услышал, как его отец в разговоре с матерью назвал Майкла Каннингейма «слюнтяем». Уже тогда он прекрасно знал, что означает слово «слюнтяй», но не понимал, почему его отец назвал этим словом Майкла Каннингейма. Ему было грустно за отца своего друга… однако то же самое он чувствовал на протяжении всех тринадцати лет, вплоть до настоящего времени.
    
— Он пришел, когда она уже закончила свою историю, — продолжила Ли. — Они предложили мне остаться на ужин — Эрни теперь питается у Дарнелла. — но я сказала, что мне пора возвращаться. Тогда мистер Каннингейм спросил разрешения и отвез меня домой.
    
— Они заняли разные стороны?
    
— Нет, но… К примеру, мистер Каннингейм один пошел встречать полицейских. Эрни не хотел идти, а миссис Каннингейм — Регина — не могла решиться.
    
Дэннис осторожно спросил:
    
— Он и в самом деле пытается восстановить «плимут»?
    
— Да, — прошептала она, а потом вдруг пронзительно закричала:
    
— Но это не все! Он слишком тесно связался с тем парнем, с Дарнеллом — я ведь знаю! Вчера на третьей перемене он сказал мне, что собирается поставить новую переднюю часть на нее — на свою машину — сегодня днем или вечером, — и я спросила, не будет ли это чересчур дорого, а он ответил: «Не волнуйся. Ли, у меня кредит в полном порядке».
    
— Помедленней.
    
Она снова заплакала:
    
— У него кредит в полном порядке, потому что он и парень по имени Джимми Сайкс выполняют какие-то поручения Уилла Дарнелла. Он так сказал. Но… я не думаю, что поручения этого сукиного сына не запрещены законом.
    
— Что он сказал полицейским, когда они расспрашивали о Кристине?
    
— Он рассказал о том, как нашел ее в таком состоянии. Они спросили, не знает ли он, кто мог это сделать, и Эрни сказал, что не знает. Они спросили, правда ли, что у него была драка с Бадди Реппертоном и что Реппертон вытащил нож и хотел пустить его в дело. Эрни сказал, что Реппертон выбил у него из рук пакет с ленчем и раздавил на асфальте, а потом к ним подошел мистер Кейси и остановил Реппертона. Они спросили, не говорил ли Реппертон, что доберется до него, и Эрни ответил, что тот мог сказать и такое, но разговор был несерьезным.
    
Дэннис молчал, глядя на серое ноябрьское небо в окне и размышляя над словами Ли. Если она ему верно передала суть официального интервью с полицейскими, то Эрни не солгал им… но в то же время изобразил дело так, будто на площадке для курения произошла просто небольшая потасовка.
    
Дэннису это показалось зловещим.
    
— Ты не знаешь, что могло понадобиться Дарнеллу от Эрни? — спросила Ли.
    
— Нет, — ответил Дэннис, но у него были кое-какие идеи. Он помнил, какими словами его отец отзывался о Дарнелле.
    
Он взглянул в бледное лицо Ли. Она цеплялась за Эрни, цеплялась изо всех сил. Возможно, она училась чему-то такому, чему не научилась бы в ближайшие десять лет. Но эти уроки давались ей нелегко, и вовсе не обязательно, что они были нужны ей. Внезапно — почти наугад — он подумал о том, что заметил первые улучшения на лице Эрни не раньше, чем за месяц до его встречи с Ли… но после его встречи с Кристиной.
    
— Я поговорю с ним, — пообещал он.
    
— Хорошо, — сказала она и встала с кресла. — Я… я не хочу, чтобы все было так, как прежде, Дэннис. И я знаю, что ничего не будет, как прежде. Но я все еще люблю его… я хочу, чтобы ты передал ему это.
    
— Да, ладно.
    
Они оба смутились, и в какой-то долгий, долгий момент никто из них не мог ничего сказать. Дэннис подумал о том, что Эрни Каннингейм зря считал его своим лучшим другом и что сам он не совсем желал бы сейчас появления Эрни. Его влекло к ней, как, может быть, давно не влекло к другим девочкам. Давно, а может быть, никогда. Пусть бы Эрни продолжал поджигать фейерверки, ходить в шахматный клуб и возиться со своей проклятой машиной. Тем временем он и Ли могли бы понять друг друга. Известно, как такое бывает.
    
И у него было чувство, что именно в этот неловкий момент — после ее признания в любви к Эрни он мог кое-чего добиться — она была уязвлена. Возможно, она училась быть стойкой, но стойкость ее не та школа, в которую идут добровольно. Он мог сказать что-нибудь — что-нибудь верное, а может быть, всего лишь: «Подойди сюда», — и она бы подошла, села на край постели, они бы стали говорить о каких-нибудь приятных вещах, и он, может быть, поцеловал бы ее. У нее были красивые сексуальные губы, созданные для поцелуев. Сначала он поцеловал бы для того, чтобы утешить, потом по-дружески. А там — Бог любит троицу. Да, он инстинктивно чувствовал, что мог многого добиться.
    
Однако он не сказал ничего, что могло бы начать все это, и то же самое сделала Ли. Между ними был Эрни. Если бы не весь ужас подобной нелепости, он бы рассмеялся.
    
— Когда тебя выпишут? — спросила она.
    
— Врачи говорят, пробуду здесь до января, но я надую их. В Рождество хочу быть дома. Хватит и этих мучений в комнате пыток.
    
— В комнате пыток?
    
— В физической терапии. Моя спина уже в полном порядке. Остальные кости тоже заживают — зуд иногда просто ужасен. Но доктор Арроуэй говорит, что это хорошо. И тренер Пуффер так говорит.
    
— Он часто приходит? Тренер?
    
— Да, часто, — Дэннис помолчал. — Конечно, я уже не буду играть в футбол. Какое-то время мне придется ходить на костылях, потом — если повезет — с тростью. Добрый доктор Арроуэй говорит, что в лучшем случае я буду хромать года два. А может быть, всегда.
    
— Мне очень жаль, — негромко произнесла она. — Мне жаль, что это произошло с таким чудесным парнем, как ты, Дэннис, но в тебе есть немного эгоизма. Я просто подумала, случилась ли бы эта ужасная история с Эрни, если бы он был рядом.
    
— Правильно, — трагически округлив глаза, сказал Дэннис. — Вини во всем меня. Однако она не улыбнулась.
    
— Знаешь, меня начал беспокоить его рассудок. Это единственная вещь, о которой я не говорила ни с его, ни с моими родителями. Но мне кажется, что его мать… Я не знаю, что он сказал ей в тот вечер, когда увидел разбитую машину, но… Я думаю, что они по-настоящему сцепились друг с другом.
    
Дэннис кивнул.
    
— Но это все… так безумно! Его родители предложили ему взамен Кристины хороший подержанный автомобиль, и он отказался. Когда мы ехали домой, мистер Каннингейм сказал мне, что обещал Эрни даже купить новую машину… у него есть какие-то сбережения. Но Эрни ему ответил, что не может принять такой дорогой подарок. Тогда мистер Каннингейм… Дэннис, ты понимаешь, о чем я говорю?
    
— Да, — откликнулся Дэннис. — Ему не нужна просто любая машина. Ему нужна именно эта машина, Кристина.
    
— Но, по-моему, он ведет себя как одержимый. Нашел себе одно дело и зациклился на нем. Если это не одержимость, то что? Я боюсь, я иногда чувствую ненависть… но я не его боюсь. И ненавижу не его. Все дело в этой консервной банке — нет, в этой чертовой машине. В этой суке, в Кристине.
    
Ее щеки раскраснелись, глаза сузились. Углы губ изогнулись вниз. Ее лицо внезапно потеряло всю красоту, теперь оно не было даже привлекательным, оно светилось безжалостностью, готовой превратиться во что-то столь же уродливое, сколь неотразимое, неистовое.
    
— Я скажу тебе, чего я желаю, — произнесла Ли. — Я желаю, чтобы кто-нибудь по ошибке отвез эту драгоценную чертову Кристину на то место в Филли-Плэйнс, откуда они выбирают обломки автомобилей. — Ее глаза ядовито сверкнули. — И я желаю, чтобы на следующий день приехал кран с большим крюком и перенес бы ее под пресс. А потом — чтобы кто-нибудь нажал на кнопку и чтобы от нее остался только металлический куб три на три метра. Ведь тогда все будет кончено, да?
    
Дэннис не ответил, и через какое-то время лицо Ли приняло свое обычное выражение. У нее задрожали плечи.
    
— Наверное, я говорю ужасные вещи, да? Как если бы пожелала, чтобы те мерзавцы доделали свою работу до конца.
    
— Я понимаю твои чувства.
    
— Неужели? — усмехнулась она.
    
Дэннис вспомнил, каким было лицо Эрни, когда тот барабанил по приборной доске его автомобиля. Вспомнил о маниакальных мыслях, которые посещали его самого, когда он проходил мимо нее. Он подумал о тех видениях, которые представлялись ему, когда он сидел за ее рулем в гараже Лебэя.
    
Наконец он вспомнил о своем сне: о лучах автомобильных фар, пронизывавших его насквозь, и о визге резины, похожем на крик исступленной женщины.
    
— Да, — сказал он. — Думаю, что понимаю. Они внимательно посмотрели друг на друга.
   
   
    
     
29. ДЕНЬ БЛАГОДАРЕНИЯ
    
    
Праздничный обед в больнице развозили с одиннадцати утра до часу дня. В четверть первого Дэннис получил поднос со следующими блюдами: три аккуратных кусочка белой отварной индейки, политых аккуратной порцией коричневого соуса, тарелка вареных картофелин, формой и размером напоминающих бейсбольные мячи, тарелочка тыквенного пюре ядовито-оранжевого цвета и небольшой пластиковый стаканчик клюквенного желе. В углу подноса лежала голубая карточка.
    
Успевший познакомиться с больничными правилами — они усваиваются быстрее, чем любой другой жизненный опыт, — Дэннис спросил у медсестры, какие обеды в День Благодарения предназначались желтым и красным карточкам. Оказалось, что желтые карточки получили по два куска индейки без соуса, картофеля и пюре и молочное желе на десерт, а красные — одну порцию отварного мяса и картофель. Для многих большего и не требовалось.
    
Дэннису стало тоскливо. Слишком просто было представить, как через два-три часа его мама внесет в обеденную комнату большое дымящееся блюдо с печеной индейкой, отец примется точить нож с деревянной рукояткой, а сестра, пунцовая от удовольствия, будет наливать родителям красное вино. Слишком просто было вообразить приятный аромат, исходящий от праздничного обеда, и их смех, когда они усядутся за стол.
    
Все это можно было представить… и ошибиться.
    
У него был самый тоскливый День Благодарения в жизни. Он лежал в полудреме (в этот полдень отделение физической терапии не работало) и слушал, как в коридоре ходили медсестры, переговариваясь между собой.
    
Его мать, отец и сестра утром заглянули к нему на один час, и в первый раз за все время он почувствовал, что Элли желает побыстрее уйти. Они были приглашены на ленч к Каллисонсам, один из трех сыновей которых — Луи Каллисонс — был ей довольно симпатичен.
    
Он дремал почти два часа. В больнице было необычно тихо и спокойно. В соседней комнате бормотал телевизор. Медсестра, пришедшая за его подносом, улыбнулась и сказала, что он наверняка оценил сегодняшний «особый» обед, Дэннис не разубеждал ее. Все-таки у нее тоже был День Благодарения.
    
Потом он заснул более крепким сном, а когда проснулся, рядом с ним находился Эрни Каннингейм, сидевший в том же пластиковом кресле, в котором день назад сидела его подруга.
    
Дэннис ничуть не удивился его появлению; он просто заключил, что увидел какой-то новый сон.
    
— Привет, Эрни, — сказал он. — Как дела?
    
— Дела в порядке, — ответил Эрни, — но, по-моему, ты еще спишь. Я кое-что принес тебе. Может быть, это тебя разбудит.
    
У его ног стояла коричневая сумка, и Дэннис сонно подумал: «Наверное, тот самый ленч. Может быть, Реппертон раздавил его не так сильно, как нам тогда показалось». Он попытался привстать, почувствовал боль в спине и воспользовался кнопкой на пульте, с помощью которой часть кровати приподнималась и позволяла принять почти сидячее положение. Зажужжал мотор.
    
— Иисус, это и вправду ты!
    
— А ты ожидал увидеть гидру или какого-нибудь трехголового монстра? — улыбнулся Эрни.
    
— Я думал, что сплю. — Дэннис осторожно встряхнул головой и показал на коричневую сумку. — Что это?
    
— Я опустошил холодильник и стол, когда мы расправились с дичью, — проговорил Эрни. — Мама и папа поехали к своим университетским друзьям и вернутся не раньше восьми часов.
    
Разговаривая, он вынимал из сумки ее содержимое. Два оловянных подсвечника. Две свечи. Эрни вставил свечи в подсвечники, зажег их спичкой, которую достал из коробки с рекламой гаража Дарнелла, и выключил верхний свет. Затем выложил на стол сандвичи, завернутые в вощеную бумагу.
    
— Я всегда говорил. — продолжал улыбаться Эрни, — что сандвичи в четверг вечером еще лучше, чем праздничный обед. Потому что еще больше хочется есть.
    
— Да, — мечтательно сказал Дэннис. — Устроиться бы с сандвичами перед телевизором — и чтобы шел какой-нибудь старый фильм. — Потом он спохватился:
    
— Но, Эрни, тебе вовсе не нужно было…
    
— Дерьмо! Я не видел тебя почти три недели! Хорошо еще, застал тебя во сне, а то бы ты выставил меня за дверь. — Он развернул два сандвича для Дэнниса. — По-моему, твои любимые. Белое мясо с майонезом на сдобном хлебе.
    
Дэннис захихикал, потом засмеялся и наконец захохотал во все горло. Эрни видел, что у него от смеха заболела спина, но ничего не мог поделать.
    
В детстве сдобный хлеб был их общим секретом. Матери обоих были очень серьезны насчет хлеба. Регина покупала диетические булочки, изредка заменяя их ржаными, из муки крупного помола. Мама Дэнниса придерживалась итальянской кухни и пышных пшеничных лепешек. Эрни и Дэвис послушно съедали то, что им давали, — но втайне от родителей на карманные деньги покупали по батону сдобного хлеба и, запасшись банкой французской горчицы, отправлялись в гараж к Эрни или под деревья возле дома Дэнниса.
    
Эрни тоже не удержался от смеха, и для Дэнниса эта минута была лучшей частью Дня Благодарения.
    * * *
    
Эрни плотнее прикрыл дверь и извлек на свет упаковку из шести банок пива.
    
— Нас не так поймут, — сказал Дэннис и еще раз улыбнулся.
    
— Нет, — возразил Эрни. — Не так поймут, если мы кому-нибудь расскажем. Но мы не будем так глупы. — Он поднял одну из банок над столиком со свечами. — Прозит.
    
— За долгую жизнь, — ответил Дэннис. Они выпили и немножко помолчали.
    
— Вчера приходила Ли, — наконец произнес Дэннис. — Рассказала о Кристине. Мне очень жаль. Правда.
    
Эрни взглянул не него и внезапно просиял. Дэннис не мог поверить своим глазам.
    
— Да, она была плоха. Но я уже многое поправил. Дэннис! Если бы ты знал, в каком состоянии я нашел ее в аэропорту, то не подумал бы, что я успею так много сделать! Хуже всего были стекла. И конечно, покрышки. Они их сплошь исполосовали.
    
— А двигатель?
    
— Даже не добрались. — быстро проговорил Эрни, и это была его первая ложь. Увы, они добрались до двигателя. Когда Эрни и Ли пришли за Кристиной, распределительная коробка валялась на полу. Ли узнала ее и рассказала об этом. Дэннису было интересно, что еще под капотом вышло из строя. Радиатор? Если кто-то воспользовался железным прутом, чтобы пробить дыры в кузове, то почему бы он не мог тем же инструментом разнести на части радиатор? А как насчет свечей? Регулятора напряжения? Карбюратора? Эрни, почему ты лжешь мне?
    
— Ну а чем ты сейчас занимаешься? — спросил Дэннис.
    
— Трачу на нее деньги, что мне еще делать? — ответил Эрни и засмеялся. Его смех был почти неподделен, но Дэннису показалось, что в начале разговора его друг веселился чуть более естественно. — Новые стекла, новые шины. Осталось немного поработать с кузовом, и она будет как новая.
    
Как новая. Но Ли сказала, что в тот день кузов на три четверти состоял из пробоин.
    
Почему ты лжешь?
    
В какой-то момент у него мелькнула безрадостная мысль, что Эрни слегка тронулся рассудком, — но нет, тот не производил такого впечатления. Скорее был похож на человека, скрывающего что-то. А вернее, готовящего почву для… для чего? На что? На случай спонтанной регенерации? Он снова подумал, что Эрни немного сошел с ума.
    
Как же иначе объяснить эти слова?
    
Возможно, только такое объяснение и осталось бы Дэннису, если бы он не помнил, как затягивались трещины на ветровом стекле — делались меньше от встречи к встрече с машиной.
    
Просто световой эффект. Так ты решил тогда — и был прав.
    
Однако световым эффектом нельзя было объяснить ни странный метод работы над Кристиной, к которому прибегнул Эрни, беспорядочно заменяя старые детали на новые, ни дьявольское наваждение, которое Дэннис испытал в гараже Лебэя.
    
И ничем нельзя было объяснить ложь Эрни… и прищуренный взгляд, которым он смотрел на Дэнниса, будто хотел убедиться в том, что его слова приняты на веру. Поэтому он улыбнулся… широко и облегченно:
    
— Ну вот и прекрасно. — Прищуренный, оценивающий взгляд Эрни задержался на нем еще немного. — Повезло, — сказал он. — Если бы они не были такими кретинами, то бросили бы сахар в бензобак или мелассу в карбюратор. Мне с ними повезло.
    
— С Реппертоном и его веселой командой? — спокойно спросил Дэннис.
    
Подозрительное выражение, такое необычное для Эрни, снова мелькнуло на его лице. Теперь у него был какой-то жуткий, зловещий вид. Эрни хотел что-то сказать, но вместо этого вздохнул.
    
— Да, — произнес он. — С кем же еще?
    
— Но ты не сказал об этом.
    
— Мой папа сказал.
    
— Не папа, а Ли.
    
— Вот как? Что же еще она тебе сказала? — резко спросил Эрни.
    
— Ничего, а я не настаивал, — произнес Дэннис, протягивая руку — Это твое дело, Эрни. Мир.
    
— Конечно, — Он усмехнулся и провел рукой по лицу. — Никак не могу забыть всего этого. Черт. Наверное, никогда не смогу забыть, Дэннис. Прийти вместе с Ли на стоянку, чувствовать себя на вершине счастья и увидеть…
    
— Если ты ее починишь, то не сделают ли они то же самое?
    
Лицо Эрни стало ледяным.
    
— Они ничего не сделают, — сказал он.
    
Его глаза вдруг превратились в две маленькие серые льдинки, и Дэннис внезапно подумал, что он не хотел бы оказаться на месте Бадди Реппертона.
    
— Что ты имеешь в виду?
    
— Поставлю ее дома, вот что я имею в виду, — ответил он, и его лицо вновь расплылось в той же широкой, радостной и неестественной улыбке. — А ты что подумал?
    
— Ничего, — произнес Дэннис. Ощущение льда не исчезло. Теперь это было чувство тонкой ледяной корки, треснувшей под его ногой. Внизу была темная холодная вода. — Но я не понимаю, Эрни. Ты почему-то дьявольски уверен, что Бадди Реппертон не захочет все повторить.
    
— Я полагаю, он уже сделал все, что хотел, — негромко сказал Эрни. — Из-за нас его выгнали из школы…
    
— Его выгнали из-за него самого! — горячо прервал его Дэннис. — Он вытащил нож — о черт, да у него был не нож, а настоящий кинжал!
    
— Я просто говорю о том, как мне все видится, — сказал Эрни, а потом рассмеялся и тоже протянул руку. — Мир.
    
— Ладно уж.
    
— Его выгнали из-за нас — а точнее, из-за меня, — и он со своими дружками отыгрался на Кристине. Все. Конец.
    
— Да, если ему так видится.
    
— Полагаю, именно так все и будет, — проговорил Эрни. — Полицейские допрашивали его, Шатуна Уэлча и Ричи Трелани. Напугали их и почти заставили сознаться Сэнди Галтона. Этого недоношенного сосунка.
    
Эрни был так не похож на себя — на прежнего Эрни, — что Дэннис резко приподнялся на постели, но, почувствовав острую боль в спине, снова упал на подушку.
    
— О Боже! Парень, ты думаешь, он успокоится?
    
— Меня не волнует, что будет делать он или любой из тех говнюков, — сказал Эрни и добавил каким-то странно безапелляционным голосом:
    
— Это уже не важно.
    
Дэннис вздохнул:
    
— Эрни, с тобой все в порядке?
    
Внезапно на лице Эрни промелькнуло выражение какой-то отчаянной тоски — больше чем тоски. Может быть, какой-то осознанной обреченности. (Позже Дэннис подумал, что такое же лицо было бы у какого-нибудь изгоя, затравленного до такой степени, что он уже устал бороться за свою жизнь и едва ли понимает, зачем это нужно.)
    
— Конечно, — ответил он. — В полном порядке. Если только не считать, что не ты один можешь повредить спину. Помнишь, я надорвался в Филли-Плэйнс?
    
Дэннис кивнул.
    
— Тогда смотри. — Он поднялся и выправил рубашку из брюк. В его глазах что-то заплясало. Что-то трепещущее и извивающееся в темной глубине. Он поднял рубашку. Двенадцатидюймовый пояс под ней не был таким, как у Лебэя; он был и чище, и аккуратнее. «Однако бандаж есть бандаж», — подумал Дэннис. Ему стало не по себе.
    
— Второй раз я повредил ее, когда перевозил Кристину к Дарнеллу, — сказал Эрни. — Я уже не помню, как это случилось, настолько был расстроен. Должно быть, когда грузил ее на платформу. Сначала я ничего не заметил, а вечером… Дэннис, что с тобой?
    
Сделав над собой то, что ему показалось фантастическим усилием, Дэннис постарался придать своему лицу выражение более или менее заинтересованного любопытства… и все-таки в глазах Эрни что-то заплясало с новой силой.
    
— Он у тебя сползет, — тихо проговорил Дэннис.
    
— Конечно, сползет, — согласился Эрни, снова заправляя рубашку в брюки. — Он предназначен только для того, чтобы я не забывал, что мне можно поднимать, а что — нельзя.
    
Он улыбнулся Дэннису.
    
— Если бы сейчас был призыв, то я бы получил освобождение от армии, — сказал он.
    
И еще раз Дэннис удержал себя от движения, которое могло быть интерпретировано как удивление, — вместо него он засунул обе ладони под верхний матрац постели. При виде пояса для спины, так похожего на бандаж Лебэя, он почувствовал, что его руки покрылись гусиной кожей.
    
Глаза Эрни превратились в черную воду, бурлящую под серым мартовским льдом. В черную воду, в глубине которой продолжался веселый танец, похожий на извивание и кружение утонувшего человека.
    
— Слушай, — оживился Эрни. — Мне пора. Надеюсь, ты не думал, что я останусь здесь на всю ночь?
    
— Такой уж ты есть, всегда в делах, — проговорил Дэннис. — А если серьезно, то спасибо, друг. Без тебя у меня был бы довольно мрачный день.
    
Он уже хотел попрощаться с Эрни, когда ему в голову пришла одна странная идея. Он постучал пальцем по гипсу на ноге.
    
— Эрни, распишись, а?
    
— Но ведь я уже расписывался, разве нет?
    
— Да, но там уже все стерлось. Распишешься снова?
    
Эрни пожал плечами.
    
— Если у тебя есть авторучка. Дэннис дал ему шариковую ручку, лежавшую в ящике ночного столика. Усмехнувшись, Эрни склонился над гипсовым слепком, который держался на подвесе в ногах постели, нашел свободное место между десятками имен и лозунгов, а потом написал: «Дэннису Гилдеру, самому большому благодетелю в мире от Эрни Каннингейма».
    
Он похлопал по гипсу, когда закончил работу, и отдал авторучку Дэннису:
    
— Так сойдет?
    
— Да, — сказал Дэннис. — Спасибо, Эрни.
    
— Счастливого Дня Благодарения.
    
— Тебе того же самого.
    
— Ладно.
    
Он ушел. Немного подождав, Дэннис вызвал сиделку и употребил все свое обаяние, чтобы упросить ее опустить ногу, на гипсе которой только что расписался Эрни. На гипсе правой ноги Эрни расписался в тот день, когда Дэннис очнулся в больнице, — и старая роспись не стерлась — Дэннис тоже солгал, — просто гипс немного съехал в сторону, отчего его должны были поменять через несколько дней.
    
На правой ноге Эрни оставил не послание, а только роспись. Приложив немало усилий, Дэннис с помощью сиделки сумел расположить обе свои ноги так, чтобы можно было сличить обе подписи. Хриплым голосом, который показался чужим ему самому, спросил у сиделки:
    
— Как по-вашему, они написаны одной рукой?
    
— Нет, — ответила сиделка. — Я слышала, что подделывают подписи на чеках, но не на гипсовых слепках. Это шутка?
    
— Конечно, — произнес Дэннис, чувствуя, как ледяной холод подступал к его горлу. — Это шутка. — Он еще раз посмотрел на две подписи Эрни Каннингейма.
    
Они были совершенно не похожи одна на другую.
   
   
    
     
30. ШАТУН УЭЛЧ
    
    
В последний вечер ноября, через неделю после Дня Благодарения, в Питсбурге выступал Джексон Браун. Концерт закончился в одиннадцать сорок, а в начале второго часа ночи со стоянки возле концертного зала отъехала машина, водитель которой согласился взять с собой Шатуна Уэлча. Возвращаясь в Либертивилл, тот с удовольствием думал о тридцати долларах мелочью, оказавшихся у него в карманах после удачно проведенного вечера.
    
Уэлч высадился на 376-м участке Кеннеди-драйв и решил прогуляться до заправочной станции Ванденберга. У Бадди Реппертона был автомобиль, и Шатун надеялся на то, что Бадди подвезет его к самому дому, который находился в Кингсфилд-Пайк. И у Бадди могла быть бутылка.
    
Подгоняемый собственной тенью, возникавшей под его ногами всякий раз, когда он проходил мимо фонарных столбов, Уэлч без остановки прошагал почти четверть мили, а потом увидел машину, стоявшую у обочины дороги. Струйки дыма вырывались из сдвоенных выхлопных труб и медленно растворялись в темноте, относимые в сторону слабым ветром. Сверкающая хромированная решетка с двумя оранжевыми передними огнями была похожа на рот ухмыляющегося идиота. Шатун узнал машину. Это был двухтонный «плимут». Освещенный ночной иллюминацией, тянувшейся вдоль шоссе, двухтонник казался сделанным из слоновой кости и залитым кровью. Это была Кристина.
    
Уэлч остановился, почувствовав какое-то тупое изумление, — он не испугался, по крайней мере в тот момент. Перед ним не могла быть Кристина, это было невозможно — они пробили дюжину дыр в радиаторе машины, принадлежавшей Прыщавой Роже, вылили в карбюратор почти полбутылки «Техасского драйвера», и Шатун сам помогал Бадди, когда тот высыпал пятифунтовую пачку сахара в горловину бензобака. И это было только начало. Бадди проявил немало яростной изобретательности, разрушая машину Прыщавой Рожи; в тот день Шатуну было и весело, и немного не по себе. Как-никак машина была выведена из строя месяцев на шесть, если не навсегда. Поэтому перед ним не могла быть Кристина. Перед ним была какая-нибудь другая «фурия» 58-го года.
    
Если бы это не была Кристина. Он знал, что это была она.
    
Уэлч стоял на безлюдном тротуаре и выдыхал облачка пара, быстро развеивавшиеся в морозном воздухе.
    
В машине тихо урчал двигатель. Невозможно было сказать, кто сидел за рулем — если вообще кто-нибудь там находился; она стояла как раз под фонарным столбом, и внутри все было скрыто густой черной тенью.
    
Уэлч забеспокоился.
    
Он облизал пересохшие губы и огляделся. Слева от него тянулось Кеннеди-драйв, напоминавшее гладь реки в предутренние часы. Справа был магазин фотопринадлежностей, над ним горела неоновая вывеска: КОДАК.
    
Он снова посмотрел на машину. Та просто стояла, мотор работал на холостом ходу.
    
Он открыл рот и не смог издать ни звука. Затем попробовал еще раз и прохрипел:
    
— Эй, Каннингейм.