1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
				
					
						
Я не скажу тебе: «Останься на ночь, детка», —
						
Я не спрошу, разобралась ли ты в себе.
						
И ссориться мне ни к чему с тобою, детка,
						
Один лишь я вопрос хочу задать тебе.
						
Поймешь ли ты своего парня, детка?
						
Пойми его, детка…
						
Поймешь ли ты своего парня, детка?
					
				
				
«Это я», – подумал он, рассеянно разглядывая обложки альбомов, но сегодня звук собственного голоса расстроил Ларри. Хуже того – его потянуло в Калифорнию. Не хотелось больше оставаться под этим серым небом цвета грязной стиральной воды, вдыхать нью-йоркский смог и одной рукой постоянно играть в карманный бильярд с бумажником, проверяя, на месте ли он. О, Нью-Йорк, имя твое – паранойя. Внезапно ему захотелось оказаться в студии на западном побережье, записывать новый альбом…
				
Ларри ускорил шаг, свернул в галерею игровых автоматов. Его встретили звон колокольчиков и громкое жужжание, рвущий барабанные перепонки рев видеоигры «Смертельная гонка-2000», жуткие электронные вопли умирающих пешеходов. «Крутая игра, – подумал Ларри. – Надо бы выпустить и «Дахау-2000». Им понравится». Он подошел к будке кассира и разменял десять долларов на четвертаки. На противоположной стороне улицы, рядом с рестораном «Биф-энд-Брю», нашел работающий телефон-автомат и по памяти набрал номер «Джейнс плейс», покерного клуба, в который иногда заглядывал Уэйн Стьюки.
				
Ларри просовывал в прорезь четвертаки, пока не заболела рука, а потом, в трех тысячах миль от него, зазвонил телефон.
				
– «Джейнс». – Трубку сняла женщина. – Мы уже открыты.
				
– Для всего? – спросил он низким, сексуальным голосом.
				
– Послушай-ка, умник, это тебе не… Ларри, это ты?
				
– Он самый. Привет, Арлен.
				
– Ты где? Тебя все потеряли.
				
– Ну, я на восточном побережье, – осторожно ответил он. – Один человек подсказал, что ко мне присосались пиявки и надо держаться подальше от пруда, пока они не отвалятся.
				
– В связи с тем большим загулом?
				
– Да.
				
– Я слышала об этом. Ты просадил кучу денег.
				
– Уэйн у вас, Арлен?
				
– Ты про Уэйна Стьюки?
				
– Ну уж не про покойного Джона Уэйна.
				
– Так ты ни о чем не знаешь?
				
– Что я должен знать? Я на другом конце Америки. Эй, с ним все в порядке?
				
– Он в больнице с этим гриппом. У нас его называют «Капитан Торч». И смеяться тут не над чем. Говорят, многие от него умерли. Люди боятся выходить на улицы. У нас сейчас шесть свободных столиков, а ты ведь знаешь, что в «Джейнс» свободных столиков не бывает никогда.
				
– Как он себя чувствует?
				
– Кто же знает? Там целые палаты забиты людьми, и к ним не пускают посетителей. Это страшно, Ларри. А вокруг полным-полно солдат.
				
– В увольнении?
				
– Солдаты в увольнении не носят с собой оружие и не разъезжают в грузовиках. Многие люди очень напуганы. Тебе повезло, что ты далеко отсюда.
				
– В новостях ничего об этом не было.
				
– У нас в газетах тут несколько раз писали о необходимости делать прививки от гриппа, и все. Но кое-кто говорит, что военные не уследили за одной из своих чумных пробирок. Жутко, правда?
				
– Просто слухи.
				
– Там, где ты сейчас, ничего такого нет?
				
– Нет, – ответил он и тут же подумал о простуде своей матери. И обо всех тех людях, что чихали и кашляли в подземке. Он еще, помнится, подумал, что попал в туберкулезную палату. Но ведь в любом большом городе полным-полно кашля, чиха и сопливых носов. «Разносчики простуды такие общительные, – подумал он. – Готовы со всеми поделиться своим богатством».
				
– Джейни тоже нет, – сообщила ему Арлен. – Говорит, что у нее температура и припухшие гланды. Я-то думала, что эту старую шлюху никакая болезнь не возьмет.
				
– Три минуты истекли, – вмешалась телефонистка. – Дайте знать, когда закончите разговор.
				
– Ладно, я вернусь через неделю или чуть позже, Арлен. Тогда куда-нибудь сходим.
				
– Я с удовольствием. Всегда мечтала показаться на людях рядом со знаменитостью.
				
– Арлен! Ты, случайно, не знаешь парня по имени Дьюи Чек?
				
– Ой! – вдруг вскрикнула она. – Ой, вау! Ларри!
				
– Что такое?
				
– Как хорошо, что ты не повесил трубку! Я ведь виделась с Уэйном, дня за два до того, как он попал в больницу. Совсем об этом забыла! Это ж надо!
				
– По какому поводу?
				
– Насчет конверта. Он сказал, что конверт для тебя, но попросил, чтобы я недельку подержала его в сейфе для наличных или отдала тебе, если встречу. Еще он сказал: «Ему чертовски повезло, что Дьюи Чек до него не добрался».
				
– Что в конверте? – Ларри переложил трубку из одной руки в другую.
				
– Минутку. Сейчас посмотрю. – Секундная тишина, треск разрываемой бумаги, вновь голос Арлен: – Это чековая книжка. Первый коммерческий калифорнийский банк. На счету… ой! Чуть больше тринадцати тысяч долларов. Если мы куда-нибудь пойдем, а ты заплатишь только за себя, я размозжу тебе голову.
				
– Думаю, до этого не дойдет. – Ларри улыбался. – Спасибо, Арлен. Подержи ее у себя до моего приезда.
				
– Нет, выброшу в сточную канаву. Говнюк!
				
– Это так приятно, когда тебя любят.
				
Она вздохнула:
				
– С тобой не соскучишься. Я положу чековую книжку в конверт с нашими именами. Тогда тебе не удастся одурачить меня и забрать все в одиночку.
				
– Я не собираюсь делать этого.
				
Он повесил трубку, и тут же послышался голос телефонистки, требующей доплатить «Ма белл» еще три доллара. Ларри, по-прежнему широко улыбаясь, скормил телефону-автомату нужное количество монеток.
				
Затем посмотрел на мелочь, рассыпанную на полочке под телефоном, взял четвертак и опустил в прорезь. Мгновение спустя телефон зазвонил в квартире его матери. Наш первый импульс – поделиться хорошими новостями, второй – кого-то ими оглоушить. Ларри думал – нет, верил, – что руководствуется исключительно первым. Ему хотелось успокоить и себя, и мать новостью о своей новообретенной платежеспособности.
				
Постепенно улыбка сошла с его губ. Гудки – и ничего больше. Может, в конце концов она решила пойти на работу. Перед мысленным взором Ларри возникло ее покрасневшее от температуры лицо, он вспомнил, как она кашляла, и чихала, и нервно говорила: «Дерьмо!» – в носовой платок. Нет, вряд ли мать в таком виде вышла из дома. Откровенно говоря, он думал, что ей не хватит сил куда-то пойти.
				
Ларри повесил трубку и машинально достал упавший четвертак из окошечка возврата монет. Он отошел от телефона-автомата, позвякивая мелочью в руке. Заметив такси, вскинул руку. Когда машина тронулась с места, вливаясь в транспортный поток, зарядил мелкий дождь.
				
				
Дверь была заперта, и, постучав два или три раза, Ларри убедил себя, что квартира пуста. Он стучал достаточно громко, чтобы этажом выше кто-то стукнул в ответ, будто рассердившийся призрак. Он понимал, что должен войти и убедиться в правильности своего предположения, но ключ с собой не захватил. Уже повернулся, чтобы спуститься вниз, к квартире мистера Фримана, когда услышал за дверью тихий стон.
				
Хотя дверь квартиры запиралась на три замка, мать никогда не задействовала все сразу, несмотря на свой маниакальный страх перед пуэрториканцами. Ларри сильно толкнул дверь плечом, и она задребезжала в коробке. Второго толчка замок не выдержал. Дверь распахнулась, стукнувшись о стену.
				
– Мама?
				
Стон повторился.
				
В квартире царил полумрак. День внезапно потемнел, слышались раскаты грома, звук дождя усилился. Окно в гостиной было наполовину открыто. Белая занавеска то взлетала над столом, то вырывалась на улицу. На полу образовалась небольшая блестящая лужица.
				
– Мама, ты где?
				
Еще один стон, погромче. Он прошел на кухню. Раздался очередной раскат грома. Ларри чуть не споткнулся о тело матери. Она лежала на полу, наполовину в коридоре, наполовину в спальне.
				
– Мама! Господи, мама!
				
Она попыталась перевернуться на голос, но двигалась только ее голова. Развернулась на подбородке, улеглась на левую щеку. Элис тяжело дышала, у нее клокотало в горле. Однако больше всего – Ларри помнил это до конца своих дней – его напугал ее правый глаз, покатившийся вверх, чтобы взглянуть на сына, словно глаз борова на бойне. Лицо матери пылало от жара.
				
– Ларри?
				
– Я сейчас положу тебя на кровать, мама.
				
Он наклонился, яростно сжал колени, чтобы подавить начинавшуюся в них дрожь, и поднял ее на руки. Халат распахнулся, открыв полинявшую от стирок ночную рубашку и белые, цвета рыбьего брюха, ноги, испещренные раздутыми варикозными венами. Она вся горела. Ларри перепугался. С такой температурой не живут. Мозги поджариваются прямо в голове.
				
Словно подтверждая его мысль, она ворчливо произнесла:
				
– Ларри, сходи за отцом. Он в баре.
				
– Успокойся, – в смятении пробормотал Ларри. – Просто успокойся и постарайся заснуть, мама.
				
– Он в баре с этим фотографом! – пронзительно выкрикнула она в густой послеполуденный сумрак, и тут же снаружи злобно ударил гром.
				
Ларри казалось, что все его тело покрыто медленно сползающей вниз слизью. Прохладный ветер гулял по квартире, залетая в полуоткрытое окно в гостиной. Элис затрясло, ее руки покрылись гусиной кожей. Зубы застучали. В полутьме спальни ее лицо напоминало полную луну. Ларри сдвинул одеяло, уложил мать на кровать и накрыл до подбородка, но ее продолжал бить озноб, такой сильный, что одеяло тоже тряслось. Лицо Элис оставалось сухим, пота не было.
				
– Иди и скажи, что я велела ему убираться оттуда! – закричала она, а потом затихла. В комнате слышалось лишь ее тяжелое, хриплое дыхание.
				
Ларри вернулся в гостиную, направился к телефонному аппарату, потом обогнул его по широкой дуге. С грохотом закрыл окно и лишь тогда подошел к телефону.
				
Справочники лежали на нижней полочке маленького телефонного столика. Он нашел номер больницы «Милосердие» и набрал его. Вновь раздался удар грома. Вспышка молнии превратила только что закрытое Ларри окно в сине-белый рентгеновский снимок. Из спальни донесся отчаянный крик матери, от которого у него похолодело внутри.
				
Один гудок, потом в трубке зажужжало и щелкнуло. Металлический голос четко произнес:
				
– Вы позвонили в городскую клиническую больницу «Милосердие». В настоящий момент все линии заняты. Не вешайте трубку, вам ответят при первой же возможности. Спасибо. Вы позвонили в городскую клиническую больницу «Милосердие». В настоящий момент все линии заняты. Не вешайте трубку…
				
– Мы уберем эти швабры вниз! – выкрикнула его мать. Прогремел гром. – Эти пуэрториканцы ничего не знают!
				
– …вам ответят при первой возможности…
				
Он швырнул трубку на рычаг. На лбу у Ларри выступил пот. Что это, на хрен, за больница, если тебе приходится слушать записанное на пленку сообщение, когда твоя мать умирает? Что здесь происходит?
				
Ларри решил спуститься этажом ниже и попросить мистера Фримана посидеть с матерью, пока он сбегает в больницу. Или вызвать частную «скорую»? Господи, как так получается, что никто никогда не знает самых необходимых вещей? Почему этому не учат в школе?
				
Из спальни доносилось тяжелое дыхание матери.
				
– Я вернусь, – пробормотал он и направился к двери. Он боялся за нее, но внутренний голос твердил: Со мной постоянно такое случается, и: Ну почему такое должно было случиться сразу после того, как мне сообщили хорошие новости, и самое мерзкое: Как это помешает моим планам? Что мне придется изменить в своей жизни?
				
Он ненавидел этот голос, желал ему смерти, скорейшей и мучительной, однако тот все бубнил и бубнил.
				
Ларри бросился вниз по лестнице, к квартире мистера Фримана. Вновь загремел гром. Когда он добрался до площадки первого этажа, входная дверь распахнулась и дождь ворвался в подъезд.
			
			
				
					
Глава 20
				
				
Вид из окон «Харборсайда», самого старого отеля Оганквита, перестал быть столь живописным после строительства нового яхт-клуба, но в такие дни, как этот, когда по небу то и дело проплывали грозовые тучи, он, конечно же, впечатлял.
				
Фрэнни просидела у окна почти три часа, пытаясь написать письмо своей школьной подружке Грейс Дагген, которая теперь училась в Смите[48]. Речь шла не об исповеди с подробными описаниями своей беременности и сцены с матерью – это был верный способ расстроиться еще больше, и она полагала, что Грейс сама скоро все узнает, благо в городе подруг и знакомых у нее хватало. Фрэнни пыталась написать обычное дружеское письмо.
Поездка на велосипедах в Рэнджли в мае, мы с Джесси, Сэм Лотроп и Салли Венселас. Экзамен по биологии, на котором мне крупно повезло. Новая работа Пегги Тейт (другая школьная подружка, общая знакомая), которую взяли на какую-то мелкую должность в аппарате сената. Близящаяся свадьба Эми Лаудер…
Письмо никак не желало писаться. Отчасти из-за небесной пиротехники: как можно писать, когда над водой то и дело сверкают молнии и грохочет гром? Но по большей части из-за того, что всякий раз она утаивала толику правды. Так или иначе уходила в сторону, как нож из-под руки, когда ты надрезаешь кожу на пальце, вместо того чтобы очистить картофелину, как собиралась. Поездка на велосипедах удалась на славу, однако сейчас ее отношения с Джесси оставляли желать лучшего. Ей действительно повезло на экзамене по биологии – но было ли оно столь важным, это везение? И ни Фрэнни, ни Грейс никогда всерьез не интересовала карьера Пегги Тейт, а новость о предстоящей свадьбе Эми Лаудер, учитывая теперешнее состояние Фрэн, скорее выглядела как одна из этих отвратительно тупых шуток, а не повод для радости. «Эми выходит замуж, а я беременна, ха-ха-ха».
				
Чувствуя, что письмо надо заканчивать хотя бы потому, что она больше не могла с ним бороться, Фрэн написала:
У меня самой появились проблемы, и еще какие, но рука не поднимается о них написать. Даже думать о них – удовольствие маленькое! Однако четвертого я рассчитываю тебя увидеть, если только ты не изменила свои планы после последнего письма. (Всего одно письмо за шесть недель? Я уже начала думать, что кто-то отрубил тебе пальчики, детка.) Когда увидимся, я тебе все расскажу. Мне наверняка понадобится твой совет.
					
Верь в меня, а я буду верить в тебя.
					Фрэн.
Она, как обычно, подписалась броско и весело, роспись заняла чуть ли не половину оставшегося места. Только от этого Фрэн еще сильнее почувствовала себя самозванкой. Сложив лист, она сунула его в конверт, написала адрес и прислонила к зеркалу. Готово.
				
Вот. И что теперь?
				
Небо снова темнело. Она встала и начала ходить по комнате, думая о том, что надо уйти, прежде чем опять польет дождь. Но куда? В кино? Единственный фильм, который шел в городе, она уже видела. С Джесси. Поехать в Портленд и походить по магазинам? Нет смысла. В ближайшее время ей понадобится одежда только одного фасона – с эластичным поясом. Чтобы хватило места на двоих.
				
В этот день ей позвонили трижды. Первый звонок принес хорошие новости, второй – никаких, третий – плохие. Она бы предпочла обратный порядок. Начался дождь, пирс вновь потемнел. Фрэн решила выйти погулять, и плевать она хотела на ливень. Свежий воздух, летняя сырость могли поднять настроение. Она могла даже куда-нибудь заглянуть и выпить стакан пива. Счастье в бутылке. Или хотя бы спокойствие.
				
Первой ей позвонила Дебби Смит из Самерсуорта. «Мы очень ждем тебя! – Голос Дебби звучал тепло и искренне. – Более того, ты нам нужна. – И действительно, одна из девушек – они втроем снимали квартиру – съехала в мае, устроившись секретарем в оптовую фирму. Теперь Дебби и Рода с трудом платили за аренду. – И мы обе выросли в больших семьях. Так что плачущие дети нам не в диковинку».
				
Фрэн ответила, что приедет первого июля. Положив трубку, она обнаружила, что по щекам у нее текут теплые слезы. Слезы облегчения. Она подумала, что с ней все будет в порядке, если она сможет уехать из этого города, где выросла. Подальше от матери и даже от отца. Сам факт, что у нее ребенок и она мать-одиночка, привнесет смысл в ее жизнь. Важная причина, само собой, но не единственная. Фрэн вроде бы припоминала, что есть какое-то животное, или букашка, или лягушка, которая при появлении угрозы раздувается, в два раза увеличиваясь в размерах. Хищник, во всяком случае, в теории, пугается и убегает. Она ощущала себя маленькой, как та букашка, и именно город, окружающая среда (гештальт[49] – вот еще более подходящее слово) принуждали ее ощущать себя таковой. Она знала, что никто не заставит ее носить алую букву, но знала и другое: чтобы рассудок убедил в этом чувства, необходимо порвать с Оганквитом. Находясь на улице, она ощущала присутствие людей, еще не смотрящих на нее, но готовящихся посмотреть. Разумеется, постоянных жителей, а не тех, кто приезжал на лето. Постоянные жители всегда находили на кого посмотреть: на пьяницу, не получающего пособие, на юношу из хорошей семьи, который попался в Портленде или в Олд-Орчард-Бич на мелкой краже… или на девушку с растущим животом.
				
Вторым позвонил Джесси Райдер. Из Портленда. Сначала набрал ее домашний номер. К счастью, попал на Питера, который без лишних слов объяснил, как позвонить ей в «Харборсайд».
				
Тем не менее начал Джесси с вопроса:
				
– Похоже, у тебя дома напряженка, да?
				
– Ну, слегка, – осторожно ответила она, не желая посвящать его в подробности. Иначе получилось бы, что они в каком-то смысле заговорщики.
				
– Твоя мать?
				
– Почему ты так думаешь?
				
– Она похожа на женщину, способную взбеситься. Что-то такое в ее глазах, Фрэнни. Мол, если ты пристрелишь моих священных коров, я пристрелю твоих.
				
Фрэнни промолчала.
				
– Извини, я не хотел тебя обидеть.
				
– Ты и не обидел, – сказала она. Он дал точное определение – пусть и внешне, – но Фрэнни удивило слово «обидеть». Она не ожидала, что услышит его от Джесси. «Наверное, это некая аксиома, – подумала она. – Когда твой любовник начинает бояться «обидеть» тебя, он перестает быть твоим любовником».
				
– Фрэнни, предложение по-прежнему в силе. Если ты скажешь «да», я куплю пару колец и приеду после полудня.
				
На своем велике, подумала она и едва не захихикала. Это было бы ужасным, совершенно ненужным оскорблением, и Фрэнни на секунду прикрыла трубку рукой, чтобы убедиться, что с губ не сорвется ни звука. За последние шесть дней она плакала и хихикала больше, чем за все годы с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать и она начала ходить на свидания.
				
– Нет, Джесс, – ответила она вполне спокойно.
				
– Я хочу этого! – яростно воскликнул он, словно увидев, как она борется со смехом.
				
– Знаю, но я не готова к замужеству. Речь только обо мне, Джесс, к тебе это не относится.
				
– Что ты решила насчет ребенка?
				
– Буду рожать.
				
– И откажешься от него?
				
– Пока не знаю.
				
Какое-то время он молчал, и она слышала другие голоса в других комнатах. Наверное, у всех были свои проблемы. Мир – это сиюминутная драма, крошка. Мы любим наши жизни, поэтому высматриваем указующий луч в поисках завтрашнего дня.
				
– Я думаю о ребенке, – прервал затянувшуюся паузу Джесси. Она сомневалась, что это правда, но только упоминание ребенка могло пробить брешь в ее обороне. И пробило.
				
– Джесс…
				
– Ну и что мы будем делать? – резко спросил он. – Не можешь же ты оставаться в «Харборсайде» все лето. Если тебе нужно жилье, я могу поискать в Портленде.
				
– Я нашла себе жилье.
				
– Где? Или я не должен об этом спрашивать?
				
– Не должен! – ответила она – и прикусила язык за то, что не нашлась с более дипломатичным ответом.
				
– О… – произнес он на удивление бесстрастным голосом. Потом осторожно поинтересовался: – Могу я кое-что спросить, не разозлив тебя, Фрэнни? Потому что я действительно хочу знать. Это не риторический вопрос или что-то вроде.
				
– Спросить ты можешь, – устало согласилась она. Мысленно настраивая себя, убеждая не злиться, потому что за таким предисловием у Джесси обычно следовало какое-нибудь отвратительное и совершенно неожиданное для нее шовинистическое продолжение.
				
– Во всем этом у меня есть какие-то права? – спросил Джесс. – Разве я не могу разделять ответственность и решение?
				
На мгновение она таки разозлилась, но это чувство тут же ушло. Джесс всего лишь оставался Джессом, пытался защитить свой образ, который сам для себя и создал, как поступают все мыслящие люди, чтобы спокойно спать по ночам. Он всегда нравился ей, в том числе и благодаря своему уму, но в сложившейся ситуации ум только навевал скуку. Таких людей, как Джесс – и как она сама, – всю жизнь учили, что принимать решения и действовать – это правильно. Иной раз ты мог причинить себе вред – и немалый, – только чтобы выяснить, что следовало лежать в высокой траве и не дергаться. Джесс расставлял сети из добрых побуждений, но они оставались сетями. Он не желал отпускать ее.
				
– Джесси, никто из нас не хотел этого ребенка. Противозачаточные таблетки и предназначались для того, чтобы ребенка не было. Никакой ответственности ты не несешь.
				
– Но…
				
– Нет, Джесс! – отрезала она.
				
Он вздохнул.
				
– Ты свяжешься со мной, когда устроишься на новом месте?
				
– Думаю, да.
				
– Ты по-прежнему собираешься продолжить учебу?
				
– Со временем. Осенний семестр пропущу. Может, сдам какие-нибудь предметы.
				
– Если я буду тебе нужен, Фрэнни, ты знаешь, где меня найти. Я не сбегу.
				
– Это я знаю, Джесс.
				
– Если тебе понадобятся деньги…
				
– Да.
				
– Свяжись со мной. Я не настаиваю, но… Мне захочется повидаться с тобой.
				
– Хорошо, Джесс.
				
– Пока, Фрэн.
				
– Пока.
				
Когда она положила трубку, у нее возникло ощущение, что осталась какая-то недоговоренность. И она поняла почему. Заканчивая разговор, они – впервые – не сказали друг другу: «Я люблю тебя». Ей стало грустно, и она ничего не могла с этим поделать.
				
Последним, около полудня, позвонил отец. Позавчера они вместе позавтракали, и он сказал ей, что тревожится из-за Карлы. Она не легла спать прошлой ночью: провела ее в гостиной, сосредоточенно изучая старые генеалогические записи. Около половины двенадцатого он зашел к ней и спросил, когда она поднимется наверх. Карла распустила волосы, и они падали ей на плечи и на лиф ночной рубашки. По словам Питера, она выглядела безумной, плохо соображающей, где находится и что делает. Тяжелый альбом лежал у нее на коленях, и она даже не посмотрела на мужа, продолжая перелистывать страницы. Ответила, что ей не спится. И поднимется позже. Она простыла, сказал Питер Фрэнни, когда они сидели в кабинке «Корнер ленч» и играли в гляделки с гамбургерами. У нее лило из носа. Когда он спросил ее, не выпьет ли она стакан горячего молока, Карла вообще не ответила. Наутро он обнаружил ее спящей в кресле с альбомом на коленях.
				
Проснувшись, она выглядела лучше и, похоже, немного пришла в себя, но простуда усилилась. Карла не захотела вызывать доктора Эдмонтона, сказав, что у нее всего лишь бронхит. Она уже сделала себе грудной компресс и утверждала, что чувствует, как очищаются дыхательные пути. Но Питеру не понравилось, как она выглядела, о чем он и сказал Фрэнни. И хотя Карла отказалась померить температуру, он думал, что у нее жар.
				
В этот день Питер позвонил, когда началась первая гроза. Облака, лиловые и черные, молчаливо собирались над бухтой, начался дождь, сначала слабый, затем перешедший в ливень. Пока они разговаривали, Фрэнни стояла у окна и видела, как молнии вонзались в воду за волноломом. При этом в трубке каждый раз раздавался легкий треск, словно иголка проигрывателя вгрызалась в пластинку.
				
– Сегодня она лежит в постели, – сообщил Питер. – В конце концов согласилась, чтобы Том Эдмонтон осмотрел ее. Он думает, у нее грипп.
				
– О Боже! – Фрэнни закрыла глаза. – В ее возрасте это не шутка.
				
– Это точно. – Питер помолчал. – Я рассказал ему все, Фрэнни. О ребенке, о твоей ссоре с Карлой. Том лечил тебя с младенчества, и он будет держать язык за зубами. Я хотел знать, могли ли эти волнения стать причиной болезни Карлы. Он ответил, что нет. Грипп есть грипп.
				
– Грипп сделал кого, – пробормотала Фрэн.
				
– Не понял.
				
– Не важно. – Хотя ее отец и отличался широтой кругозора, он не относился к поклонникам творчества группы «Эй-си Диси». – Продолжай.
				
– Пожалуй, это все, цыпленок. Он говорит, что больных много. Какой-то особенно мерзкий вирус. Похоже, пришел с юга. Эпидемия уже охватила Нью-Йорк.
				
– Но проспать в гостиной всю ночь… – В голосе Фрэнни слышалось сомнение.
				
– Если на то пошло, доктор говорит, что сидячее положение лучше и для легких, и для бронхов. Больше он ничего не сказал, но Алберта Эдмонтон участвует в тех же общественных организациях, что и Карла, поэтому молчание получилось вполне красноречивым. И он, и я знаем, что она сама на это нарывалась, Фрэн. Она президент Городского исторического комитета, она проводит в библиотеке двадцать часов в неделю, она секретарь Женского клуба и Читательского клуба, она возглавила городское отделение «Марша десятицентовиков»[50] еще до смерти Фреда. Прошлой зимой она взвалила на себя еще и Фонд болезней сердца. И, ко всему прочему, пыталась активизировать интерес к работе Генеалогического общества южного Мэна. Она просто вымоталась. Отчасти потому и набросилась на тебя. Эдмонтон сказал лишь, что для таких вирусов более благодатной почвы, чем она, просто не найти. И мне этих слов вполне достаточно. Она стареет, Фрэнни, но не хочет этого признавать. Она работала больше, чем я.
				
– Как она сейчас, папочка?
				
– Она в кровати, пьет сок и принимает таблетки, которые прописал Том. Я взял отгул, а завтра придет миссис Холлидей и посидит с ней. Она хочет, чтобы пришла именно миссис Холлидей, потому что они тогда смогут поработать над повесткой июльского заседания Исторического общества. – Он вздохнул, а в трубке вновь проскрежетала молния. – Я иногда думаю, что ей хочется умереть в упряжке.
				
– Как ты думаешь, не будет ли она возражать, если…
				
– В данный момент – будет. Но дай ей время, Фрэн. Все образуется.
				
Теперь, четырьмя часами позже, повязывая на голову непромокаемую косынку, Фрэнни в этом усомнилась. Может быть, если она откажется от ребенка, никто в городе никогда об этом не узнает. Впрочем, маловероятно. В маленьких городах у людей обычно удивительно острый нюх. А если она оставит ребенка… но всерь ез она об этом не думала. Ведь так?
				
Накидывая на себя легкое пальто, она ощущала, как в ней разрастается чувство вины. В последние дни перед ссорой мать выглядела очень измотанной, это точно. Фрэн это заметила, когда приехала домой из колледжа и они поцеловали друг друга в щечку. Темные мешки под глазами, слишком желтая кожа. И седина в, как обычно, аккуратно уложенных волосах стала еще заметнее, хотя мать регулярно красилась в парикмахерской за тридцать долларов. И все же…
				
Она вела себя как истеричка, полная истеричка. И Фрэнни оставалось лишь спрашивать себя, сколь велика будет ее вина, если грипп матери перейдет в пневмонию или выяснится, что у нее был нервный срыв. А вдруг она умрет? Господи, какая ужасная мысль! Этого не будет. Этого не будет, Господи, нет, разумеется, нет. Таблетки, которые она принимала, конечно же, справятся с болезнью, и, когда Фрэнни уедет из города и будет тихонько вынашивать своего маленького незнакомца в Самерсуорте, мать придет в себя от полученного удара. Она…
				
Зазвонил телефон.
				
Мгновение Фрэнни с отсутствующим видом смотрела на него. За окном еще яростнее сверкнула молния, и почти сразу же раздался оглушительный раскат грома, заставивший девушку подскочить на месте.
				
Дзынь, дзынь, дзынь.
				
Но ей уже позвонили трижды, кому еще она могла понадобиться? Дебби перезванивать бы не стала, Джесс скорее всего тоже. Может, из программы «Доллары за звонок»? Или ей хотят предложить приобрести посуду «Саладмастер»? А может, все-таки Джесс, решивший предпринять вторую попытку?
				
Но, направляясь к телефонному аппарату, Фрэнни уже чувствовала, что звонит отец, и ничего хорошего он ей не скажет. «Это пирог, – сказала она себе. – Ответственность – это пирог. Часть ее снимается всей этой благотворительностью, но ты просто дурачишь себя, если думаешь, что тебе не достанется большого, сочного, горького куска. Который придется съесть до последней крошки».
				
– Алло?
				
Мгновение в трубке было тихо, и ей пришлось повторить:
				
– Алло?
				
– Фрэн? – ответил ее отец, и в трубке раздался странный, булькающий звук. – Фрэнни? – Звук повторился, и она с возрастающим ужасом поняла, что он борется со слезами. Одна ее рука поднялась к шее и ухватилась за узел повязанной на голову непромокаемой косынки.
				
– Папочка? Что случилось? Что-то с мамой?
				
– Фрэнни, я должен заехать за тобой. Я… просто заеду за тобой и заберу тебя. Вот что я сделаю.
				
– С мамой все в порядке? – закричала она в трубку. Над «Харборсайдом» снова прогрохотал гром, испугав ее, и она начала плакать. – Скажи мне, папочка!
				
– Ей стало хуже – вот все, что я знаю, – ответил Питер. – Через час после нашего с тобой разговора ей стало хуже. Поднялась температура. Она начала бредить. Я попытался разыскать Тома… Рейчел сказала мне, что его нет, а многие очень тяжело больны… Тогда я позвонил в Сэнфордскую больницу, и они сказали, что их «скорые» на вызовах, обе, но они занесут Карлу в список. Список, Фрэнни, откуда, черт возьми, вдруг взялся список? Я знаю Джима Уэррингтона, он шофер одной из сэнфордских «скорых», целыми днями сидит и играет в кункен, если только на Девяносто пятой не происходит авария. Что это за список? – Отец почти кричал.
				
– Успокойся, папочка. Успокойся. Успокойся. – Фрэнни снова разрыдалась, ее рука оставила в покое узел и поднялась к глазам. – Если она дома, ты лучше сам отвези ее в больницу.
				
– Нет… нет, они забрали ее пятнадцать минут назад. Боже мой, Фрэнни, в кузове было еще шесть человек. В том числе Уилл Ронсон, владелец аптеки. А Карла… твоя мать… немного пришла в себя, когда ее заносили в «скорую», и повторяла без конца: «Я не могу дышать, Питер, я не могу дышать, почему я не могу дышать?» Ох, Господи! – закончил он ломающимся, почти детским, пугающим голосом.
				
– Ты можешь приехать, папочка? Ты можешь приехать сюда?
				
– Да, – ответил он. – Конечно. – Похоже, отец пытался взять себя в руки.
				
– Я буду у парадного подъезда.
				
Она положила трубку и быстро сбежала вниз на подгибающихся ногах. На крыльце увидела, что дождь еще идет, но облака уже рвутся, и в разрывы проглядывает послеполуденное солнце. Автоматически поискала радугу – и нашла, далеко над водой, подернутый туманом мистический серп. Чувство вины не отпускало, в животе, где находилось другое существо, что-то трепыхалось, и Фрэн снова заплакала.
				
«Ешь свой пирог, – повторяла она, дожидаясь отца. – Вкус у него ужасный, так что давай ешь. Возьми второй кусок. И третий. Ешь свой пирог, Фрэнни, до последней крошки».
			
			
				
					
Глава 21
				
				
Стью Редмана не отпускал страх.
				
Он смотрел в зарешеченное окно своей новой палаты в Стовингтоне, штат Вермонт, и видел небольшой городок далеко внизу: миниатюрные указатели заправочной станции, какую-то фабрику, главную улицу, реку, шоссе и, по ту сторону шоссе, гранитный хребет западной части Новой Англии, Зеленые горы.
				
Он боялся, потому что его новое жилище скорее походило на тюремную камеру, а не на больничную палату. Он боялся, потому что Деннинджер исчез. Он не видел Деннинджера с тех пор, как весь этот безумный цирк переехал из Атланты сюда. Дитц тоже исчез. Стью предполагал, что Деннинджер и Дитц, возможно, заболели или даже уже умерли.
				
Кто-то допустил ошибку. А может быть, болезнь, которую принес в Арнетт Чарльз Д. Кэмпион, оказалась куда более заразной, чем кто-либо мог предположить. Так или иначе, в Противоэпидемическом центре Атланты болезнь не удалось удержать в герметичных палатах-боксах, и Стью думал, что всем, кто там работал, представилась возможность изучить на себе воздействие вируса, который они называли «А-прайм», или «супергрипп».
				
Ему все еще делали анализы, но как-то бессистемно. Расписание не соблюдалось. Результаты записывались, и Стью подозревал, что после беглого просмотра их отправляли в ближайшую машину для уничтожения документов.
				
Но самое худшее заключалось не в этом. Оружие, вот что было хуже всего. Медсестер, приходивших взять у него кровь, слюну или мочу, теперь всякий раз сопровождал солдат в белом защитном костюме и с армейским пистолетом сорок пятого калибра в полиэтиленовом мешке. Мешок надевался поверх правой перчатки, и горловина обтягивала запястье. Стью не сомневался, что, попытайся он вести себя как с Дитцем, мешок превратится в дымящиеся ошметки, а сам он отправится к праотцам.
				
Если теперь они и продолжали выполнять полученные указания, он перестал быть незаменимым. Сидеть под замком – плохо само по себе. Сидеть под замком, не будучи незаменимым, – совсем паршиво.
				
Каждый вечер он внимательно смотрел шестичасовой выпуск новостей. Людей, попытавшихся свергнуть законную власть в Индии, объявили иностранными шпионами и расстреляли. Полиция все еще разыскивала человека или группу людей, днем ранее взорвавших электростанцию в Ларами, штат Вайоминг. Верховный суд – шестью голосами против трех – принял решение о том, что сотрудники, открыто заявляющие о своей гомосексуальности, не могут быть уволены с гражданской службы. Но сегодня – впервые – в эфир просочилась другая информация.
				
Официальные представители Комиссии по атомной энергии в округе Миллер, штат Арканзас, заявляли, что никакой аварии не было. На атомной электростанции в небольшом городке Фуке, расположенном примерно в тридцати милях от границы Техаса, отмечены лишь незначительные неполадки в системе охлаждения реактора, которые не дают поводов для беспокойства. Армейские подразделения размещены в этом районе исключительно в целях предосторожности. Стью удивился, какие меры предосторожности сможет принять армия, если с реактором в Фуке произойдет то же, что в фильме «Китайский синдром». И подумал, что солдат, возможно, перебросили в юго-восточный Арканзас совсем по другой причине. Фуке находился не так далеко от Арнетта.
				
Еще в одном сообщении говорилось о том, что эпидемия гриппа на восточном побережье находится на самой ранней стадии. Из-за штамма «русский» волноваться не стоит, разве что очень старым и совсем юным жителям. Усталый нью-йоркский врач давал интервью в коридоре Бруклинской больницы «Милосердие». Он отметил, что болезнь протекает особенно тяжело для штамма «русский-А», и призвал зрителей делать прививки от гриппа. Потом вдруг начал говорить что-то еще, но звук вырубили, оставив только двигающиеся губы. Тут же камеру переключили на студию. «Поступают сообщения о ньюйоркцах, которые умерли от нового штамма гриппа, – сообщил ведущий, – однако тут могли сыграть свою роль сопутствующие факторы, в частности, загрязнение окружающей среды и даже вирус СПИДа, обнаруженный у многих умерших. Правительственные чиновники, ведающие вопросами здравоохранения, подчеркивают, что штамм «русский-А» не опаснее свиного гриппа. Как известно, новое – это хорошо забытое старое, вот и врачи рекомендуют соблюдать постельный режим, больше отдыхать, пить много жидкости и принимать аспирин, чтобы сбить температуру».
				
Ведущий успокаивающе улыбнулся… и за пределами кадра кто-то чихнул.
				
Солнце коснулось горизонта, окрасило его в золото, чтобы он вскоре стал сначала красным, а затем блекло-оранжевым. Особенно не по себе Стью было по ночам. Его перевезли в незнакомую ему часть страны, и в темноте она выглядела совсем чужой. Для столь раннего лета количество зелени за окном казалось чрезмерным, избыточным, даже пугающим. У него не осталось друзей – насколько он знал, все, кто летел с ним из Брейнтри в Атланту, уже умерли. Его окружили дуболомами, которые брали у него кровь на анализ под дулом пистолета. Он опасался за свою жизнь, хотя по-прежнему чувствовал себя хорошо и начал верить, что уже не заразится этим, чем бы оно ни было.
				
И Стью задавался вопросом, как отсюда сбежать.
			
			
				
					
Глава 22
				
				
Придя двадцать четвертого июня на работу, Крайтон увидел, что Старки стоит перед мониторами, заложив руки за спину. На правой блестел перстень выпускника Вест-Пойнта, и Крайтон почувствовал прилив жалости к старику. Старки уже десять дней сидел на таблетках, и до неизбежной катастрофы было рукой подать. Но, подумал Крайтон, если его подозрения насчет телефонного звонка небеспочвенны, катастрофа уже произошла.
				
– Лен? – Старки как будто удивился его появлению. – Спасибо, что зашел.
				
– De nada[51], – слегка улыбнулся Крайтон.
				
– Знаешь, кто звонил?
				
– Неужто он?
				
– Да, сам президент. Меня отправили в отставку. Паршивый правитель отправил меня в отставку, Лен. Конечно, я знал, что это может случиться, но все равно неприятно. Чертовски неприятно. Неприятно услышать это из уст ухмыляющегося, пожимающего руки мешка с дерьмом.
				
Лен Крайтон кивнул.
				
– Что ж, – Старки провел рукой по лицу, – вопрос решен. Обратного хода нет. Теперь командуешь ты. Он хочет, чтобы ты немедленно прибыл в Вашингтон. Он вызовет тебя на ковер и будет зубами рвать тебе задницу, а ты будешь просто стоять там, поддакивать и принимать все как должное. Мы спасли все, что могли. Этого достаточно. Я убежден, что этого достаточно.
				
– Если так, страна должна встать перед тобой на колени.
				
– Дроссель жег мне руку, но я… я держал его, пока мог, Лен. Я держал его. – Он говорил со спокойной яростью, но его глаза вновь обратились к монитору, и на секунду губы дрогнули. – Я бы не справился без тебя.
				
– Да уж… мы прошли вместе немалый путь, Билли, это точно.
				
– Ты совершенно прав, солдат. Теперь слушай. Сейчас это вопрос первостепенной важности. Ты должен встретиться с Джеком Кливлендом, при первой представившейся возможности. Он знает, кто у нас сидит за двумя занавесами – железным и бамбуковым. Он знает, как с ними связаться, и его не отпугнет то, что необходимо сделать. И он поймет, что действовать нужно быстро.
				
– О чем ты, Билли?
				
– Мы должны предполагать худшее. – Лицо Старки исказила странная улыбка. Верхняя губа приподнялась и сморщилась, как у собаки, охраняющей скотный двор. Он указал пальцем на лежащие на столе желтые листы: – Эта дрянь вышла из-под контроля. Она появилась в Орегоне, Небраске, Луизиане, Флориде. Есть заболевшие в Мексике и Чили. Потеряв Атланту, мы лишились трех человек, наиболее подготовленных для решения этой проблемы. С мистером Стюартом Редманом, Принцем, мы ровным счетом ничего не добились. Тебе известно, что ему вкололи вирус «Синева»? Он думал, что это успокоительное. Он расправился с ним, и никто не имеет ни малейшего понятия как. Будь у нас шесть недель, возможно, мы смогли бы раскусить этот орешек. Вот только у нас их нет. Легенда о гриппе хороша, лучше не придумаешь, но необходимо – абсолютно необходимо! – чтобы у той стороны и мысли не возникло, будто эта ситуация искусственно создана Америкой. Иначе у них могут появиться ненужные идеи.
				
У Кливленда есть восемь – двадцать мужчин и женщин в СССР и по пять – десять в каждой из стран Восточного блока. А сколько у него агентов в Красном Китае, даже мне неведомо. – Губы Старки снова задрожали. – Когда встретишься сегодня с Кливлендом, скажи ему: «Рим гибнет». Не забудешь?
				
– Нет. – Лен вдруг почувствовал, что у него похолодели губы. – Но ты уверен, что они действительно сделают это? Эти мужчины и женщины?
				
– Они получили ампулы неделю назад. Они считают, что там находятся радиоактивные вещества, местоположение которых будет фиксироваться нашими спутниками-шпионами. Больше им знать не следует, верно, Лен?
				
– Верно, Билли.
				
– И если положение дел изменится от плохого… к худшему, никто никогда ничего не узнает. Мы уверены, что проект «Синева» оставался секретом до самого конца. Новый вирус, мутация… наши противники могут что-то подозревать, а вот разобраться у них времени не хватит. Всем достанется поровну, Лен.
				
– Да.
				
Старки вновь смотрел на мониторы.
				
– Моя дочь несколько лет назад подарила мне сборник стихотворений. Некоего Ейтса. Сказала, что каждый военный должен прочитать Ейтса. Думаю, это была шутка. Ты когда-нибудь слышал о Ейтсе, Лен?
				
– По-моему, да, – ответил Крайтон, обдумав и отвергнув мысль о том, чтобы сказать Старки, что фамилия этого поэта произносится как Йитс.
				
– Я прочитал каждую строчку. – Старки всматривался в вечную тишину столовой. – Главным образом потому, что она не сомневалась в обратном. Это ошибка – предугадывать поведение другого человека. Понял не слишком много – я уверен, поэт был безумцем, – однако прочитал все. Странная поэзия. Не всегда в рифму. Но одно стихотворение накрепко засело у меня в голове. Словно этот человек описывал все то, чему я посвятил свою жизнь. Он сказал, что все рушится. Что основа расшаталась. Я думаю, он имел в виду, что все рассыпается. Ейтс знал, что со временем по краям все рассыпается, это-то он точно знал.
				
– Да, сэр, – согласился Крайтон.
				
– Когда я впервые прочитал последние строки этого стихотворения, у меня по коже побежали мурашки. И так повторяется всякий раз, когда я его перечитываю. Я помню их наизусть. «И что за чудище, дождавшись часа, ползет, чтоб вновь родиться в Вифлееме?»[52]
				
Крайтон молчал. Что он мог на это сказать?
				
– Чудище уже в пути. – Старки обернулся. Он плакал и улыбался. – Оно уже в пути, и гораздо более дикое, чем мог предположить этот Ейтс. Все рушится. Наша задача – продержаться как можно дольше, насколько это возможно.
				
– Да, сэр, – кивнул Крайтон и впервые почувствовал, что слезы жгут глаза. – Да, Билли.
				
Старки протянул руку, и Крайтон сжал ее обеими своими. Старую и холодную, похожую на сброшенную кожу змеи, в которой умерла какая-то маленькая степная зверушка, оставив хрупкий скелет в оболочке рептилии. Слезы перелились через нижние веки Старки и потекли по тщательно выбритым щекам.
				
– У меня есть еще одно дело, – добавил он.
				
– Да, сэр.
				
Старки снял с правой руки вест-пойнтовский перстень, а с левой – обручальное кольцо.
				
– Это для Синти. – Он протянул их Крайтону. – Для моей дочери. Передай ей.
				
– Обязательно.
				
Старки направился к двери.
				
– Билли! – окликнул Лен Крайтон.
				
Он обернулся.
				
Крайтон стоял по стойке «смирно», и слезы все еще текли у него по щекам. Он отдал честь.
				
Старки ответил тем же и вышел за дверь.
				* * *
				
Лифт мерно гудел, отсчитывая этажи. Когда Старки воспользовался специальным ключом, чтобы открыть двери поднявшейся на самый верх кабины и выйти в гараж, сработал сигнал тревоги – печальный звон, словно знающий, что предупреждение уже не поможет и все потеряно. Старки представил себе Лена Крайтона, наблюдающего по многочисленным мониторам, как он выбирает джип, потом едет по раскинувшемуся в пустыне полигону, минует ворота с надписью: «ОСОБО ОХРАНЯЕМАЯ ЗОНА. ВХОД БЕЗ СПЕЦИАЛЬНОГО ДОПУСКА ЗАПРЕЩЕН». Будки охранников напоминали кабинки кассиров при въезде на платную дорогу. За желтоватым стеклом по-прежнему виднелись солдаты, мертвые, быстро превращающиеся в мумии в сухой жаре пустыни. Будки предохраняли от пуль, но не от вирусов. Остекленевшие и провалившиеся глаза безучастно смотрели на Старки, когда он проезжал мимо; во всем лабиринте грунтовых дорог, связывавших многочисленные ангары из гофрированного железа и низкие здания из шлакоблоков, двигался только его джип.
				
Старки остановился около приземистого здания с надписью на двери: «ВХОД ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ПО ДОПУСКУ А-1-А». Воспользовался одним ключом, чтобы открыть дверь, другим – чтобы вызвать лифт. Охранник, без признаков жизни, застывший, как кочерга, смотрел на него из-за стекла контрольно-пропускного пункта, расположенного слева от лифта. Когда разошлись двери прибывшей кабины, Старки быстро вошел в нее. Он словно чувствовал на себе взгляд мертвого охранника, глаза которого напоминали два тусклых камушка.
				
Кабина пошла вниз так быстро, что у Старки бултыхнулся желудок. Перед остановкой мелодично звякнул колокольчик. Двери разошлись, и на него, как мягкая оплеуха, обрушился сладкий запах разложения. Не очень сильный, потому что очистители воздуха продолжали работать, но они не справлялись. «Когда человек умирает, он хочет, чтобы об этом знали», – подумал Старки.
				
С десяток тел распростерлось перед лифтом. Старки лавировал между ними, не желая наступить на разлагающуюся восковую руку или споткнуться о вытянутую ногу. От такого контакта он мог непроизвольно вскрикнуть, а этого ему определенно не хотелось. Кто захочет кричать в могиле, где звук собственного голоса может свести с ума? Ведь именно в могиле он и находился. В напоминающей лабораторию хорошо финансируемого научно-исследовательского проекта могиле.
				
Двери лифта сомкнулись за его спиной, послышалось гудение – кабина автоматически пошла вверх. И не спустилась бы снова, Старки это знал, пока кто-либо не вызвал бы ее специальным ключом. Как только в подземной лаборатории произошла утечка опасной субстанции, компьютеры ввели в действие программу локализации и переключили лифты на аварийный режим работы. Почему эти бедные мужчины и женщины лежали здесь? Очевидно, надеялись, что компьютеры напортачат, вводя меры повышенной безопасности. Отчего бы и нет? В этом даже просматривалась определенная логика. Ведь напортачили же все, кто только мог.
				
Старки двинулся к столовой, его шаги гулко разносились по коридору. Потолочные флуоресцентные лампы, укрытые похожими на ванночки для льда плафонами, заливали коридор ярким, не дающим теней светом. Здесь тоже лежали тела. Мужчина и женщина, голые, с дырами в голове. «Они трахались, – подумал Старки, – а потом он застрелил ее и застрелился сам». Любовь среди вирусов. Мужчина сжимал в руке пистолет, армейский, сорок пятого калибра. Плитки пола пятнала кровь и серое вещество, напоминающее овсяную кашу. Старки почувствовал ужасное, но, к счастью, мимолетное желание наклониться и потрогать груди мертвой женщины, чтобы понять, упругие они или дряблые.
				
Дальше по коридору сидел мужчина, привалившись спиной к закрытой двери. На шее, как медальон, висела на шнурке от ботинка записка. Подбородок мертвеца упал на грудь, и голова закрывала написанное. Старки подсунул пальцы под подбородок мужчины и приподнял его. При этом глазные яблоки, чавкнув, укатились в голову. Слова были написаны красным маркером. «ТЕПЕРЬ ВЫ ЗНАЕТЕ: ЭТО РАБОТАЕТ, – гласила записка. – ЕСТЬ ВОПРОСЫ?»
				
Он отпустил подбородок. Голова так и осталась приподнятой, темные глазницы смотрели вверх. Старки отступил на шаг. Он снова плакал. Возможно, потому, что никаких вопросов у него не было.
				
Двери столовой были широко распахнуты. Рядом висела большая доска объявлений. Двадцатого июня намечался финальный матч первенства Проекта. «Суровые водилы» против «Первоклассных забивал». Девятого июля Энн Флосс хотела поехать в Денвер или Боулдер. Искала попутчиков, чтобы разделить расходы и автомобиль. Ричард Беттс предлагал отдать в хорошие руки щенков, наполовину колли, наполовину сенбернаров. Сообщалось о еженедельных внецерковных религиозных службах, которые проводились в столовой.
				
Старки прочитал все объявления, закрепленные на доске, и лишь после этого вошел в столовую.
				
Здесь воняло сильнее – не только разлагающимися телами, но и протухшей едой. Старки в безмолвном ужасе огляделся.
				
Некоторые покойники, казалось, смотрели на него.
				
– Люди… – начал Старки и поперхнулся. Он понятия не имел, что собирался сказать.
				
Он медленно направился к столику, за которым, уткнувшись лицом в суп, сидел Фрэнк Д. Брюс. Несколько мгновений не отрывал от него взгляда. Потом за волосы потянул голову Фрэнка Д. Брюса вверх. Миска поднялась вместе с головой, прилепленная к лицу супом, который давно уже превратился в желе, и Старки в ужасе принялся колотить по ней. Миска стукнулась об пол и, перевернутая, застыла. Большая часть супа – теперь рыхлого желе – осталась на лице Фрэнка Д. Брюса. Старки достал из кармана носовой платок и стер суп, насколько смог. Веки Фрэнка Д. Брюса склеились, но их Старки вытереть не решился. Боялся, что его глаза закатятся в голову, как глаза мужчины с запиской. Еще больше боялся, что веки, очищенные от супа, поднимутся вверх, как жалюзи. Но больше всего боялся увидеть выражение глаз Фрэнка Д. Брюса.
				
– Рядовой Брюс, – прошептал Старки. – Вольно.
				
Он аккуратно прикрыл лицо Фрэнка Д. Брюса носовым платком, который прилип к остаткам супа. Потом повернулся и вышел из столовой широким, размеренным шагом, словно маршировал по плацу.
				
На полпути к лифту Старки поравнялся с мужчиной с запиской. Сел рядом, достал из кобуры пистолет, сунул дуло в рот.
				
Выстрел прозвучал приглушенно и буднично. Никто из трупов не обратил на него ни малейшего внимания. Очистители воздуха быстро справились с маленьким облачком дыма. В столовой носовой платок Старки отлепился от лица Фрэнка Д. Брюса и медленно спланировал на пол. Фрэнк Д. Брюс, похоже, не возражал, но Лен Крайтон стал все чаще и чаще смотреть на монитор, который показывал Брюса, гадая, какого черта Билли не вытер суп с бровей бедолаги, раз уж взялся за это дело. Скоро, очень скоро Крайтону предстояло встретиться лицом к лицу с президентом Соединенных Штатов, но суп, застывший на бровях Фрэнка Д. Брюса, волновал его больше. Куда больше.
			
			
				
					
Глава 23
				
				
Рэндалл Флэгг, темный человек, шагал на юг по федеральному шоссе 51, прислушиваясь к ночным звукам, обступившим с обеих сторон эту узкую трассу, которая рано или поздно вывела бы его из Айдахо в Неваду. Из Невады он мог отправиться куда угодно. От Нового Орлеана до Ногалеса, от Портленда, штат Орегон, до Портленда, штат Мэн. Эта страна принадлежала ему, и никто не знал и не любил ее так, как он. Он знал, куда вели дороги, и шагал по ним ночью. В тот момент, за час до рассвета, он находился где-то между Грасмером и Риддлом, к западу от Твин-Фолс, все еще севернее резервации Дак-Вэлли, которую административная граница между двумя штатами делила практически пополам. И разве это было не прекрасно?
				
Шел он быстро, каблуки сапог стучали по асфальту, а если на горизонте показывались фары приближающейся машины, отступал сперва на мягкую обочину, а потом в высокую траву, где обитали ночные насекомые… Автомобиль проезжал мимо, и водитель, возможно, чувствовал легкий озноб, будто попадал в воздушную яму, а его спящие жена и дети тревожно ворочались во сне, словно всем им снился один и тот же кошмар.
				
Он шагал на юг, на юг по шоссе 51, и стоптанные каблуки его остроносых ковбойских сапог цокали по асфальту – высокий мужчина неопределенного возраста в линялых зауженных джинсах и джинсовой куртке. Его карманы оттопыривала самая разная литература, брошюры на все случаи жизни: опасность ядерных электростанций, роль международного еврейского картеля в свержении дружественных правительств, кокаиновые связи ЦРУ и контрас, фермерские профсоюзы, «Свидетели Иеговы» (Если ты можешь ответить «да» на эти десять вопросов, ты СПАСЕН!), чернокожие за равенство в армии, устав ку-клукс-клана. Все это и многое другое. На груди, справа и слева, куртку украшали два больших значка-пуговицы. Правый – с желтым лицом-смайликом, левый – со свиным рылом в полицейской фуражке и надписью красными буквами, с которых стекали капли крови: «КАК ВАМ ТАКАЯ СВИНИНА?»
				
Он шел без остановки, не замедляя шаг, наслаждаясь ночью. Его глаза неистовствовали от ее возможностей. На спине он нес старый, потрепанный бойскаутский рюкзак. Можно было подумать, что зловещая веселость, читающаяся на его лице, таится и в сердце. Это лицо – омерзительно счастливого человека – излучало ужасное притягательное тепло; от его вида вдребезги разбивались стаканы в руках усталых официанток придорожных забегаловок, а маленькие дети врезались на трехколесных велосипедах в дощатые заборы и, рыдая, бежали к своим мамулям с торчащими из коленей острыми щепками. Это лицо гарантировало, что возникший в баре спор о СПО[53] перейдет в кровавую драку.
				
Он шагал на юг по шоссе 51, между Грасмером и Риддлом, теперь уже ближе к Неваде. В скором времени предполагал остановиться и проспать весь день, подняться уже с вечерней росой. Пока его ужин готовился на небольшом бездымном костерке, он всегда читал: потрепанный порнографический роман, «Майн кампф», комиксы Р. Крамба или какую-нибудь крайне реакционную газетку, от «Американских ценностей» до «Сынов патриотов». Когда дело касалось печатного слова, Флэгг не выказывал никаких предпочтений.
				
В этот день после ужина он двинулся дальше, направляясь на юг по прекрасному двухполосному шоссе, проложенному через забытые Богом пустынные края, наблюдая, обоняя и слушая, как климат становится более засушливым, уничтожая все, за исключением полыни да перекати-поля, глядя, как горы начинают вылезать из земли, словно спины динозавров. К завтрашнему рассвету или днем позже он намеревался попасть в Неваду, сначала в Овихи, потом в Маунтин-Сити, где жил человек по имени Кристофер Брейдентон, который снабдил бы его «чистым» автомобилем и «чистыми» документами, после чего страна засверкала бы перед ним во всем блеске великолепных возможностей, и ее тело, покрытое сетью дорог, напоминающих капилляры, смогло бы принять его, темную крупицу инородного вещества, в любом месте – в сердце, печени, глазах, мозгу. Он являл собой тромб, присматривающий сосуд, осколок кости, жаждущий пронзить нежный орган, одинокую раковую клетку, подыскивающую себе дружка, чтобы на пару вести домашнее хозяйство и выстроить небольшую и уютную злокачественную опухоль.
				
Он продолжал путь, размахивая руками. Его знали, хорошо знали на тайных дорогах, по которым путешествуют бедняки и безумцы, профессиональные революционеры и те, кто научился так ненавидеть, что их ненависть выделяется на лице, как заячья губа; отвергнутые всеми, кроме себе подобных, они встречаются в дешевых комнатах, увешанных лозунгами и плакатами, в подвалах, где отрезанные куски труб фиксируют в вертикальном положении и набивают мощной взрывчаткой, в подсобках, где разрабатываются безумные планы: убить министра, похитить ребенка прибывающего высокопоставленного лица или с гранатами и автоматами ворваться на заседание правления «Стандарт ойл» и начать убивать во имя народа. Да, его знали, но даже самые безумные могли лишь искоса смотреть на это темное, усмехающееся лицо. Женщины, с которыми он ложился в постель, даже те, для кого половой акт мало отличался от легкого перекуса на ходу, принимали его с застывшим телом, отвернувшись. Они принимали его, как могли принять поршень с золотистыми глазами или черного кобеля, – а когда все заканчивалось, ощущали холод, такой холод, что, казалось, уже никогда не согреться. Если он приходил на заседание, истерические вопли смолкали – прекращались злословие, упреки, обвинения, идеологическая риторика. На мгновение повисала мертвая тишина, все начинали поворачиваться к нему – а потом отводили глаза, будто он пришел к ним с какой-то древней и ужасной машиной уничтожения, в тысячи раз страшнее пластиковой взрывчатки, которую изготавливали в подвальных лабораториях студенты-химики, предавшие взрастившее их общество, или оружия, незаконно приобретенного у жадного до денег сержанта с армейского склада. Казалось, он пришел к ним с неким устройством, заржавевшим от крови и много столетий хранившимся в смазке криков, но теперь готовым к использованию, и его принесли на их совещание, будто дьявольский дар, будто торт с нитроглицериновыми свечами. А когда разговор возобновлялся, здравый и только по теме – насколько здраво и по теме могли говорить безумцы, – решения принимались достаточно быстро.
				
Он шагал вперед, ноги уютно чувствовали себя в сапогах, которые должным образом пружинили в нужных местах. Его ноги и эти сапоги давно уже отлично ладили друг с другом. Кристофер Брейдентон знал его как Ричарда Фрая. Брейдентон служил одним из кондукторов этой подпольной железнодорожной системы, по которой перемещались беглецы. Полдюжины разных организаций, от «Метеорологов» до «Бригады Гевары», заботились о том, чтобы у Брейдентона не переводились деньги. Будучи поэтом, он иногда читал лекции или путешествовал по западным штатам – Юте, Неваде, Аризоне – и выступал в старших школах, удивляя школьников и (он надеялся) школьниц новостью о том, что поэзия до сих пор существует – пусть и вдохновляемая наркотиками, будьте уверены, но все же не лишенная некой жуткой энергии. Возраст Брейдентона приближался к шестидесяти, и прошло уже более двадцати лет с тех пор, как его выгнали из одного калифорнийского колледжа за слишком уж тесные связи с СДО[54]. В тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году Брейдентона арестовали за участие в демонстрациях во время Большого чикагского съезда. Тогда он установил тесные связи с радикальными группами, сначала поддерживая их безумные планы, а потом присоединившись к ним.
				
Темный человек шел и улыбался. Брейдентон был лишь одним концом одного канала, счет которым шел на тысячи. По ним и перемещались безумцы, таща с собой книжки и бомбы. Каналы пересекались, замаскированные указатели давали посвященным нужное направление. В Нью-Йорке его знали как Роберта Франка, и утверждение, что он черный человек, никогда не оспаривалось, несмотря на его очень светлую кожу. В паре с негром, ветераном Вьетнама – тот потерял левую ногу, так что его ненависть основывалась на более чем веской причине, – они прикончили шестерых полицейских в Нью-Йорке и Нью-Джерси. В Джорджии он представлялся Рамзеем Форрестом, отдаленным потомком Натана Бедфорда Форреста[55], и, укрытый белой простыней, участвовал в двух изнасилованиях, кастрации и поджоге жалкого негритянского городишки. Но было все это очень давно, в начале шестидесятых, во время первой вспышки борьбы за гражданские права. Иногда ему казалось, что тогда он и родился. Из предшествующего периода своей жизни он мог вспомнить немногое. Вроде бы вырос в Небраске и какое-то время учился в одной школе с рыжеволосым кривоногим мальчишкой по имени Чарльз Старкуэзер[56]. Марши за гражданские права в шестидесятом и шесть десят первом годах Флэгг помнил лучше – драки, ночные рейды, церкви, которые взрывались так, словно внутри вырастало настолько большое чудо, что вместить его в себя не было никакой возможности. Он помнил, как в тысяча девятьсот шестьдесят втором году добрался до Нового Орлеана и встретил там чокнутого молодого человека, раздающего брошюрки, призывающие Америку оставить Кубу в покое. Некоего мистера Освальда. Парочка освальдовских брошюрок, старых и потрепанных, до сих пор лежала в одном из его многочисленных карманов. Он заседал в сотне разных комитетов ответственности. Участвовал в демонстрациях против десятка одних и тех же компаний в сотне разных университетских кампусов. Писал записки с наиболее обескураживающими вопросами, когда сильные мира сего выступали на публике, но никогда не задавал их вслух – политики, увидев это усмехающееся, горящее лицо, могли испугаться и скрыться со сцены. Он никогда не выступал на митингах, так как микрофоны взвыли бы от звука его голоса, а электрические провода перегорели. Но он писал речи для тех, кто выступал, и в нескольких случаях результатом этих речей становились бунты, перевернутые машины, студенческие забастовки и бурные демонстрации. В начале семидесятых он познакомился с человеком по имени Дональд Дефриз[57] и предложил ему взять прозвище Синк. Он помог составить план похищения наследницы крупнейшего состояния – и именно он предложил не возвращать ее за выкуп, но обратить в свою веру. Он покинул маленький домик в Лос-Анджелесе, где оставался Дефриз со своими дружками, менее чем за двадцать минут до появления полиции. Шел по улице – его пыльные сапоги цокали по мостовой – с яростной ухмылкой на лице. Матери, увидев эту ухмылку, хватали детей и тащили в дом. От этой ухмылки у беременных начинались преждевременные родовые схватки. Позже, когда поймали нескольких оставшихся в живых «партизан», все они признались, что в состав группы входил кто-то еще, может, кто-то важный, может, просто примкнувший, мужчина без возраста, мужчина, которого называли Странником, а иногда – Букой.
				
Он широко шагал, оставляя позади милю за милей. Два дня тому назад он был в Ларами, штат Вайоминг, где участвовал во взрыве электростанции. Сегодня шел по шоссе 51, между Грасмером и Риддлом, направляясь в Маунтин-Сити. Завтра мог оказаться где угодно. И он почувствовал себя счастливее, чем когда бы то ни было, потому что…
				
Он остановился.
				
Что-то явно надвигалось. Он чувствовал это что-то, почти ощущал его аромат в ночном воздухе. Горячий запах копоти, который доносился отовсюду, словно Бог задумал устроить пикник, а роль мяса отвел человечеству. И угли уже готовы, с белым пеплом снаружи, внутри красные, как глаза демона. Что-то колоссальное, что-то великое.
				
Близилось время его перевоплощения. Он собирался родиться вновь, выдавиться из растянутого влагалища какого-то огромного чудовища песочного цвета, которое уже сейчас корчилось в родовых схватках, медленно двигая ногами, истекая родильной кровью и уставившись горячими, как солнце, глазами в пустоту.
				
Он родился, когда времена изменились, а теперь времена собирались измениться снова. Это чувствовалось в ветре, в ветре этой мягкой ночи в Айдахо.
				
Время родиться вновь почти пришло. Флэгг это знал. Иначе с чего бы ему внезапно обрести способность творить чудеса?
				
Он закрыл глаза, чуть вскинув разгоряченное лицо к темному небу, которое уже готовилось к встрече с зарей. Сосредоточился. Улыбнулся. Пыльные, стоптанные каблуки его сапог начали подниматься над дорогой. На дюйм. Два. Три. Улыбка превратилась в ухмылку. Он поднялся уже на фут. В двух футах над дорогой Флэгг неподвижно повис, и ветер под ним поднимал пыль.
				
Потом он почувствовал, что первые мазки зари запятнали небо, и опустился на землю. Время еще не пришло.
				
Но ждать осталось недолго.
				
Он снова зашагал, улыбаясь и высматривая место для сна. Его время скоро наступит, и пока этого было достаточно.
			
			
				
					
Глава 24
				
				
Ллойда Хенрида, которого газеты Финикса окрестили «нераскаявшимся убийцей с лицом младенца», вели по коридору крыла муниципальной тюрьмы, отведенного для особо опасных преступников, двое охранников. У одного текло из носа, и оба выглядели кисло. Другие обитатели крыла горячо приветствовали Ллойда, разве что не закидывали конфетти. Он был местной знаменитостью.
				
– Приве-е-ет, Хенрид!
				
– Давай, парень!
				
– Скажи прокурору, я не дам тебя в обиду, если он выпустит меня!
				
– Держись, Хенрид!
				
– Молодец, братан! Мо-ло-дец, мо-ло-дец, мо-ло-дец!
				
– Болтливые ублюдки, – пробормотал охранник с насморком и чихнул.
				
Ллойд счастливо усмехнулся. Новая слава поражала его. Здесь ему нравилось гораздо больше, чем в Браунсвилле. Даже кормили вкуснее. Когда ты большой человек в своем деле, к тебе поневоле проявляют уважение. Он подумал, что Том Круз, вероятно, испытывает те же чувства на мировой премьере.
				
На выходе из крыла строгого режима их ждала решетчатая дверь, замок которой открывался дистанционно. Ллойда снова обыскали. Простуженный охранник тяжело дышал, словно только что бегом поднялся по паре лестничных маршей. Потом Ллойда заставили пройти через рамку металлоискателя, вероятно, чтобы убедиться, что он ничего не засунул себе в зад, как тот парень по прозвищу Мотылек[58] в фильме.
				
– Все в порядке, – доложил сопливый охранник, и его коллега, сидевший в будке из пуленепробиваемого стекла, разрешающе махнул рукой. Они попали в другой коридор, стены которого были выкрашены в зеленый цвет. Здесь стояла тишина, нарушаемая только гулкими шагами охранников (Ллойд шагал в мягких тапочках) и астматическим придыханием, доносившимся справа от Ллойда. В конце коридора еще один охранник поджидал их у закрытой двери. В ней было крохотное окошечко, чуть больше глазка, которое прикрывала решетка.
				
– Почему в тюрьмах всегда так воняет мочой? – спросил Ллойд просто для того, чтобы поддержать разговор. – Даже в тех местах, где нет камер, все равно воняет. Может, вы, ребята, ссыте по углам? – Он засмеялся от этой мысли, которую нашел очень забавной.
				
– Заткнись, убийца! – фыркнул сопливый охранник.
				
– Ты плоховато выглядишь, – посочувствовал ему Ллойд. – Тебе надо бы домой, в постель.
				
– Заткнись! – бросил второй.
				
Ллойд заткнулся. Так случалось всякий раз, когда он пытался заговорить с этими парнями. Личный опыт показывал, что тюремных охранников не обучали хорошим манерам.
				
– Привет, говнюк, – поздоровался с ним охранник у двери.
				
– Как поживаешь, урод? – Ллойд не привык лезть за словом в карман. Ничто так не бодрит, как небольшая перебранка. Всего два дня в тюрьме – и он уже начал ощущать, что впадает в прежнее состояние ступора.
				
– За это ты лишишься зуба, – сказал охранник у двери. – Ровно одного.
				
– Эй, послушай, ты не можешь…
				
– Могу. У нас есть парни, которые убьют свою дорогую мамочку за две пачки «Честерфилда», мешок с дерьмом. Хочешь недосчитаться двух зубов?
				
Ллойд ничего не ответил.
				
– Ну, тогда все в порядке, – кивнул охранник. – Ровно один зуб. Ведите его, парни.
				
Усмехаясь, сопливый охранник открыл дверь, а другой ввел Ллойда в комнату, где за металлическим столом сидел, просматривая бумаги, назначенный судом адвокат.
				
– Вот ваш клиент, адвокат.
				
Тот поднял голову. «Да у него молоко на губах не обсохло», – подумал Ллойд. Но что поделаешь? Нищим не до выбора. Они все равно держали его за яйца, и Ллойд полагал, что получит лет двадцать или около того: когда тебя прижали к стенке, остается только закрыть глаза и стиснуть зубы.
				
– Премного вам…
				
– Этот парень. – Ллойд указал на дверного охранника. – Он обозвал меня мешком с дерьмом. А когда я что-то ему ответил, сказал, что велит какому-то парню выбить мне зуб! Как насчет жестокого обращения с заключенными?
				
Адвокат провел рукой по лицу.
				
– Это правда? – спросил он у охранника.
				
Охранник у двери закатил глаза, словно говоря: Боже мой, как вы могли в это поверить?
				
– Этим ребятам, адвокат, надо писать сценарии для телика. Я сказал «привет», он сказал «привет», вот и все.
				
– Это гребаная ложь! – воскликнул Ллойд.
				
– У меня на этот счет свое мнение. – Охранник одарил Ллойда ледяным взглядом.
				
– Конечно же, – кивнул адвокат. – Но будьте уверены, перед уходом я пересчитаю зубы мистера Хенрида.
				
На лице охранника отразились недовольство и злость, он переглянулся с теми двумя, что привели Ллойда. Тот улыбнулся. Мальчишке-то, похоже, палец в рот не клади. Два прошлых раза суд назначал ему каких-то старикашек, так один явился с калоприемником, можете вы себе представить, с гребаным калоприемником! Старики плевать на него хотели. Никакой активной защиты – они исходили из этого принципа. Давайте побыстрее от него избавимся, чтобы вновь делиться с судьей всякими похабными историями. Но может, этот парень сумеет добиться для него только десяти лет, за вооруженное ограбление. Может, даже с учетом срока, проведенного за решеткой. В конце концов, он пришил только жену того парня в белом «Конни», а возможно, и ее удастся свалить на старину Тычка. Тычок возражать не будет. Тычок мертв, как мамонт. Улыбка Ллойда стала чуть шире. Всегда надо искать светлую сторону. В этом вся фишка. Жизнь слишком коротка для чего-то другого.
				
Ллойд вдруг обнаружил, что охранник покинул комнату, оставив его наедине с адвокатом – Энди Девинсом, вспомнил Ллойд, – который как-то странно смотрел на своего подзащитного. Так смотрят на гремучую змею с перебитым хребтом, чей укус по-прежнему смертелен.
				
– Ты в полном дерьме, Сильвестр! – неожиданно воскликнул Девинс.
				
Ллойд подскочил.
				
– Что? Что значит – в полном дерьме? Кстати, я подумал, классно ты осадил этого толстяка. Он так разозлился, что мог грызть гвозди и выплевывать…
				
– Слушай меня, Сильвестр, и слушай внимательно.
				
– Меня зовут не…
				
– Ты даже представить не можешь, в какую попал передрягу, Сильвестр. – Девинс ни на мгновение не отрывал от Ллойда пристального взгляда. Говорил он мягко, но напористо. Светлые, коротко стриженные волосы напоминали пушок, сквозь который просвечивала розовая кожа. На безымянном пальце левой руки он носил простенькое обручальное кольцо, на безымянном пальце правой – затейливый перстень студенческого братства. Адвокат стукнул кольцом о перстень, и от этого странного звука Ллойд стиснул зубы. – Ты будешь осужден через девять дней, Сильвестр, в соответствии с решением Верховного суда, принятым четырьмя годами ранее.
				
– Каким таким решением? – Ллойд чувствовал себя все более неуютно.
				
– По делу Маркэма против Южной Каролины, – ответил адвокат. – В нем определены условия, при которых отдельный штат может вершить быстрое правосудие в тех случаях, когда обвинение требует смертной казни.
				
– Смертной казни! – в ужасе завопил Ллойд. – Ты про лектрический стул? Эй, чел, я никогда никого не убивал! Богом клянусь!
				
– В глазах закона это значения не имеет, – ответил Девинс. – Раз ты там был, стало быть, ты это сделал.
				
– Как так не имеет значения? – Ллойд почти кричал. – Это имеет значение! Это должно, твою мать, иметь значение! Не я прикончил всех этих людей, а Тычок! Он был чокнутый! Он…
				
– Заткнешься, Сильвестр? – полюбопытствовал Девинс своим мягким напористым голосом, и Ллойд заткнулся. Он так испугался, что забыл и о приветствиях в крыле строгого режима, и даже о перспективе лишиться зуба. Внезапно представил себе, как птичка Твити[59] разбирается с котом Сильвестром. Только в его воображении птичка не охаживала это тупое создание колотушкой по голове и не подставляла ему под лапу мышеловку. Ллойд увидел, как стянутый ремнями Сильвестр сидит на «старой замыкалке», а кенарь устроился на табуретке рядом с большим рубильником. Он даже смог различить фуражку охранника на маленькой желтой головке Твити.
				
И ничего забавного в этом не было.
				
Возможно, эти мысли отразились на лице Ллойда, потому что Девинс теперь выглядел гораздо более довольным. Впервые с момента их встречи. Он сложил руки на стопке бумаг, которые достал из портфеля.
				
– Нет такого понятия, как соучастие, когда речь идет об убийстве первой степени при совершении уголовного преступления, – продолжил Девинс. – У штата есть три свидетеля, которые подтвердят, что ты и Эндрю Фриман были вместе. Этого вполне достаточно, чтобы твой костлявый зад хорошенько прожарился. Понимаешь?
				
– Я…
				
– Хорошо. Теперь вернемся к делу «Маркэм против Южной Каролины». В двух словах я объясню, как тот вердикт применим к твоему случаю. Но сначала я напомню тебе о том, что ты, без сомнения, изучал в девятом классе: Конституция Соединенных Штатов запрещает жестокие и необычные способы наказания.
				
– Вроде этого гребаного лектрического стула, совершенно верно! – воскликнул Ллойд, охваченный праведным гневом.
				
Девинс качал головой.
				
– Тут закон не давал определенного толкования, – ответил он, – и вплоть до того дела четырехлетней давности суды так и сяк переворачивали эту статью. Являются ли электрический стул и газовая камера «жестокими и необычными способами наказания»? Или жестоким и необычным является период ожидания между вынесением приговора и приведением его в исполнение? Апелляции, задержки, отсрочки – некоторым осужденным, в том числе Эдгару Смиту, Кейрилу Чесману и Теду Банди, приходилось проводить в камерах смертников месяцы и годы. В конце семидесятых Верховный суд разрешил приводить приговоры в исполнение, но тюремные корпуса, где находятся камеры смертников, оставались переполненными, а главный вопрос о жестоком и необычном наказании оставался без ответа. Итак, в деле «Маркэм против Южной Каролины» человека приговорили к казни на электрическом стуле за изнасилование и убийство трех студенток колледжа. Предумышленность преступления доказывал дневник Джона Маркэма. Суд присяжных признал его виновным и заслуживающим смерти.
				
– Хреновое дело, – прошептал Ллойд.
				
Девинс кивнул и одарил Ллойда кислой улыбкой.
				
– Дело прошло весь путь до Верховного суда, который подтвердил, что в ряде случаев смертная казнь не является жестоким или необычным способом наказания. Суд высказал мнение, что чем быстрее приговор приводится в исполнение, тем лучше… с точки зрения закона. Начинаешь усекать, Сильвестр? Начинаешь понимать, в чем дело?
				
Ллойд не понимал.
				
– Знаешь, почему тебя судят в Аризоне, а не в Нью-Мексико или Неваде?
				
Ллойд покачал головой.
				
– Потому что Аризона является одним из четырех штатов, где существует Выездной суд по особо тяжким преступлениям. Его созывают только в тех случаях, когда выдвинуто и утверждено требование смертной казни.
				
– Ничего не понимаю.
				
– Суд начнется через четыре дня, – продолжил Девинс. – Обвинение настолько уверено в успехе, что может позволить себе включить в число присяжных первых двенадцать мужчин и женщин по списку. Я буду тянуть время, сколько могу, но уже в первый день жюри присяжных будет сформировано и приведено к присяге. Во второй день прокурор огласит обвинение. Я постараюсь занять три дня, буду растягивать вступительное и заключительное слово, пока судья не остановит меня, но три дня – это максимум. И нам повезет, если мы этого добьемся. Присяжные удалятся на совещание и признают тебя виновным за три минуты, если не произойдет чуда. Через девять дней, начиная с сегодняшнего, тебе вынесут смертный приговор, а неделей позже ты будешь мертв, как кусок собачьего дерьма. Аризонцам это понравится, и Верховному суду тоже. Потому что чем быстрее, тем лучше для всех. Я смогу растянуть эту неделю… возможно… но на самую малость.
				
– Боже мой, но ведь это несправедливо! – вскричал Ллойд.
				
– Это жестокий мир, Ллойд, – вздохнул Девинс. – Особенно для «бешеных псов-убийц» – так называют тебя и твоего дружка журналисты и телекомментаторы. В преступном мире ты большая шишка. Ну и натворил ты дел! Из-за тебя даже эпидемия гриппа передвинулась на вторую полосу.
				
– Я никого не мочил, – хмуро возразил Ллойд. – Тычок, это все он.
				
– Всем до лампочки, – покачал головой Девинс. – Вот что я пытаюсь вбить в твою тупую башку, Сильвестр. Судья тут же утвердит решение присяжных и огласит приговор. Я подам апелляцию, но по новым правилам Выездной суд должен разобраться с ней в течение семи дней, или дело будет закрыто. Если они решат не рассматривать апелляцию, у меня будет еще неделя, чтобы подать петицию в Верховный суд Соединенных Штатов. В твоем случае я буду тянуть с подачей документов насколько возможно. Но Выездной суд скорее всего согласится заслушать нашу апелляцию. Система еще новая, и они попытаются избежать малейшей критики. Наверное, они заслушали бы и апелляцию Джека Потрошителя.
				
– Сколько им понадобится времени? – пробормотал Ллойд.
				
– Они управятся в два счета, – ответил Девинс, и в его улыбке появилось что-то волчье. – Видишь ли, в состав Выездного суда входят пять отставных аризонских судей. Все их дела – рыбачить, играть в покер, пить выдержанный бурбон и дожидаться, пока какой-нибудь кусок дерьма вроде тебя не появится в зале заседаний, который представляет собой несколько компьютерных модемов, подключенных к законодательному собранию, офису губернатора и друг к другу. Телефоны, оборудованные модемами, установлены в их автомобилях, загородных коттеджах, даже на их яхтах, не говоря уже про дома. Их средний возраст – семьдесят два года…
				
Ллойд поморщился.
				
– …а это означает, что некоторые из них настолько старые, что действительно побывали в самом захолустье, если не судьями, то адвокатами и студентами. И все они верят в кодекс Запада – быстрый суд и петлю на шею. Так здесь и судили примерно до тысяча девятьсот пятидесятого года. Когда дело доходило до виновных в нескольких убийствах, исход мог быть только один.
				
– Господь Всемогущий, тебе обязательно все это рассказывать?
				
– Ты должен знать, что нам противостоит, – ответил Девинс. – Они всего лишь захотят убедиться, что к тебе не будет применено необычное и жестокое наказание, Ллойд. Тебе бы надо сказать им спасибо.
				
– Им – спасибо? Да я бы скорее…
				
– Замочил их? – спокойно спросил Девинс.
				
– Нет, разумеется, – не очень уверенно ответил Ллойд.
				
– Наше ходатайство о новом рассмотрении будет отклонено, и все мои отводы быстро снимут. Если повезет, суд предложит мне пригласить свидетелей. Если нам дадут такую возможность, я вызову всех, кто давал показания на первоначальном суде, плюс всех, кого смогу придумать. Даже твоих школьных дружков, чтобы они рассказали нам о твоем характере, если смогу их отыскать.
				
– Я бросил школу в шестом классе, – промямлил Ллойд.
				
– После того как Выездной суд отклонит нашу апелляцию, я обращусь в Верховный суд. Полагаю, что они отклонят мое обращение в тот же день.
				
Девинс сделал паузу и закурил.
				
– А что потом? – спросил Ллойд.
				
– Потом? – На лице Девинса отразились удивление и раздражение, вызванные непробиваемой тупостью Ллойда. – Потом ты отправишься в камеру смертников в тюрьме штата и будешь наслаждаться прекрасной едой до тех пор, пока не настанет время прокатиться на молнии. Ожидание не затянется.
				
– Они не могут так поступить, – покачал головой Ллойд. – Ты просто пытаешься запугать меня.
				
– Ллойд, четыре штата, в которых существуют Выездные суды по особо тяжким преступлениям, поступают так всегда. К настоящему моменту сорок мужчин и женщин казнили в соответствии с прецедентом по делу Маркэма. Лишний суд обходится налогоплательщикам в некоторую сумму, но она не слишком велика, так как Выездной суд рассматривает лишь крохотный процент от общего числа процессов по убийствам первой степени. Кроме того, налогоплательщики ничего не имеют против того, чтобы раскошелиться на смертную казнь. Она им нравится.
				
Ллойд выглядел так, будто его сейчас вырвет.
				
– Кроме того, окружной прокурор использует прецедент Маркэма только в тех случаях, когда вина подсудимого не вызывает ни малейших сомнений. Пса с куриными перьями на морде так судить не будут. Для этого его должны поймать в курятнике, как тебя.
				
Четверть часа тому назад Ллойд купался в лучах славы, проходя по крылу строгого режима. Теперь же получалось, что по прошествии нескольких жалких недель его поглотит черная дыра.
				
– Испугался, Сильвестр? – чуть ли не дружелюбно спросил его Девинс.
				
Ллойду пришлось облизнуть губы, прежде чем он смог ответить:
				
– Господи, да, испугаешься тут. По-твоему выходит, что я уже мертвый.
				
– Мертвый ты мне не нужен, – усмехнулся Девинс, – только испуганный. Если ты войдешь в зал суда самодовольной походкой и с глупой ухмылкой на роже, тебя немедленно прикрутят ремнями к электрическому стулу и врубят ток. Станешь сорок первым. Но если будешь слушать меня, то, может быть, мы прорвемся. Я ничего не гарантирую, однако слабая надежда есть.
				
– Продолжай.
				
– Нам надо рассчитывать на присяжных, – пояснил Девинс. – Двенадцать обычных болванов с улицы. Хорошо бы среди них оказалось побольше сорокадвухлетних дамочек, которые до сих пор могут пересказать «Винни-Пуха» от первой до последней строчки и хоронят домашних пташек во дворе своего дома. Очень бы хорошо. При отборе присяжных подробно информируют о последствиях вердикта по делу Маркэма. Им предстоит вынести смертный приговор, который будет приведен в исполнение не через шесть месяцев или шесть лет, когда они уже давно про него забудут: человек, которого они приговорят к смерти в июне, отправится к праотцам до Матча всех звезд[60].
				
– Умеешь ты нагнать страха.
				
– В некоторых случаях само знание об этом заставляло присяжных выносить вердикт о невиновности, – продолжал Девинс, пропустив слова Ллойда мимо ушей. – Это оборотная сторона прецедента Маркэма. В некоторых случаях присяжные оправдывали явных убийц только потому, что не хотели пачкать руки такой свежей кровью. – Он взял один лист из стопки. – Хотя сорок человек и казнили в соответствии с вердиктом по делу Маркэма, но прокуратура требовала вынесения обвинительного приговора по семидесяти таким делам. Из тридцати избежавших смерти двадцать шесть были признаны невиновными присяжными, и лишь четыре раза приговор отменял Выездной суд по особо тяжким преступлениям – один раз в Южной Каролине, два во Флориде и еще один в Алабаме.
				
– А в Аризоне?
				
– Ни разу. Я же тебе говорил. Кодекс Запада. Эти пятеро старичков хотят усадить тебя на сковородку. Если нам не удастся отстоять тебя перед присяжными, тебе крышка. Ставлю девяносто против одного.
				
– Сколько человек, дела которых рассматривались в соответствии с этим законом, присяжные признали невиновными в Аризоне?
				
– Двоих из четырнадцати.
				
– Выходит, шансы довольно дерьмовые.
				
Девинс обнажил зубы в волчьей улыбке.
				
– Следует отметить, что одного из этих двоих защищал твой покорный слуга. Он был виновен, как смертный грех, Ллойд. Совсем как ты. Судья Пешер двадцать минут орал на этих десятерых женщин и двоих мужчин. Я думал, его хватит удар.
				
– Если меня признают невиновным, они ведь не смогут судить меня снова, так?
				
– Никаких шансов.
				
– Так что попытка одна – либо все, либо ничего.
				
– Да.
				
– Черт!.. – Ллойд вытер лоб.
				
– Раз ты понял ситуацию, – кивнул Девинс, – и понял, что мы можем им противопоставить, то перейдем к делу.
				
– Я понял. Но мне это не нравится.
				
– Если б понравилось, я бы счел тебя чокнутым. – Девинс положил руки на стол, наклонился к Ллойду. – Значит, так. Ты сказал мне и полиции, что ты… э-э-э… – Он взял из стопки бумаг несколько листков, сцепленных степлером, просмотрел их. – Ага, вот оно: «Я никого не убивал. Всех убил Тычок. Это была его идея, а не моя. Тычок был чокнутый, и, по-моему, миру сильно повезло, что он подох».
				
– Да, так оно и есть. Ну и что? – опасливо спросил Ллойд.
				
– А вот что, – проворковал Девинс. – Из этого следует, что ты боялся Тычка Фримана. Ты его боялся?
				
– Ну, не то чтобы…
				
– Если на то пошло, ты боялся, что он тебя убьет.
				
– Не думаю…
				
– Боялся до ужаса. Поверь в это, Сильвестр. Просто срал кирпичами.
				
Ллойд нахмурился. Он напоминал старательного ученика, который никак не может ухватить смысл услышанного.
				
– Не позволяй мне направлять тебя, Ллойд, – покачал головой Девинс. – Я не хочу этого. Тебе может показаться, что я пытаюсь представить дело так, будто Тычок все время был под действием наркотиков…
				
– Но он действительно торчал! Мы оба торчали!
				
– Нет. Ты не торчал, только он. А обкурившись, он становился безумным…
				
– Истинная правда. – В памяти Ллойда призрак Тычка весело завопил: «Хоп! Хоп!» – и выстрелил в женщину, стоявшую у стеллажа в магазине в Бурраке.
				
– И он несколько раз наставлял на тебя пистолет…
				
– Нет, он никогда…
				
– Наставлял. Грозил, что убьет тебя, если ты не будешь ему помогать.
				
– Ну, у меня был автомат…
				
– Я уверен, – Девинс пристально смотрел на Ллойда, – что ты вспомнишь, если хорошенько пороешься в памяти, как Тычок говорил тебе, что автомат заряжен холостыми. Вспоминаешь?
				
– Ну, когда ты об этом упомянул…
				
– И именно ты удивился больше всех на свете, когда он начал стрелять настоящими пулями, верно?
				
– Точно. – Ллойд энергично кивнул. – Меня чуть удар не хватил.
				
– И ты уже собирался направить автомат на Тычка Фримана, когда его пристрелили, избавив тебя от этой необходимости.
				
Ллойд посмотрел на адвоката с зарождающейся в глазах надеждой.
				
– Мистер Девинс, – голос Ллойда звучал очень искренне, – именно так все и было.
				
				
В то утро, только позже, Ллойд стоял во дворе для прогулок, наблюдал за игрой в софтбол и размышлял насчет того, что сказал Девинс, когда к нему подошел здоровяк заключенный по имени Мазерс и ухватил за воротник. Голову Мазерс брил наголо, как Телли Савалас, и она зловеще блестела в горячем воздухе пустыни.
				
– Подожди, подожди! – заверещал Ллойд. – Адвокат пересчитал все мои зубы. Их семнадцать. И если ты…
				
– Да, Шокли так и сказал, – кивнул Мазерс. – Поэтому он велел мне…
				
Колено Мазерса поднялось и врезалось в промежность Ллойда. Его пронзила ослепляющая боль, такая мучительная, что он не мог даже вскрикнуть. Ллойд рухнул на землю, держась за причинное место. Мир застлал красный туман агонии.
				
Через какое-то время – кто знал, сколько его утекло? – он смог посмотреть вверх. Мазерс по-прежнему не отрывал от него глаз, выбритая голова все так же блестела. Охранники таращились куда угодно, только не на них. Ллойд застонал и шевельнулся. По его щекам покатились слезы, нижнюю часть живота, казалось, залили расплавленным свинцом.
				
– Ничего личного, – совершенно искренне сказал Мазерс. – Только бизнес, ты понимаешь. Я надеюсь, ты вывернешься. Этот закон Маркэма – просто жуть.
				
Широкими шагами он отошел, и Ллойд увидел охранника, прежде стоявшего у двери, за которой сидел адвокат, а теперь – возле поручня разгрузочной платформы на противоположной стороне двора для прогулок. Засунув большие пальцы за кожаный ремень, он широко улыбался, глядя на лежащего на земле Ллойда. А когда заметил, что Ллойд смотрит на него, поднял обе руки с оттопыренными средними пальцами. Мазерс подошел к платформе, и охранник бросил ему пачку сигарет «Тейритон». Мазерс положил пачку в нагрудный карман, отсалютовал и ушел. Ллойд по-прежнему лежал на земле, подтянув колени к груди, а в голове вертелись слова Девинса: «Это жестокий мир, Ллойд, это жестокий мир».
				
Чистая правда.
			
			
				
					
Глава 25
				
				
Ник Эндрос отдернул занавеску и выглянул на улицу. Отсюда, со второго этажа дома, который раньше принадлежал Джону Бейкеру, слева был виден деловой центр Шойо, а справа – шоссе 63, выходящее из города. Главная улица пустовала. Окна всех деловых заведений закрывали жалюзи. Посреди дороги сидела собака. Бока ее раздувались, белая пена капала с морды на раскаленную мостовую. В ливневой канаве лежал труп еще одной собаки.
				
Женщина за его спиной низко и протяжно застонала, но Ник ее не услышал. Он задернул занавеску, потер глаза, повернулся, а потом подошел к проснувшейся женщине. Джейн Бейкер лежала, заваленная одеялами, потому что пару часов назад ее начал бить озноб. Теперь по лицу женщины струился пот, она скинула одеяла, и Ник в смущении заметил, что в некоторых местах ее тонкая ночная рубашка насквозь промокла и стала прозрачной. Но Джейн его не видела, и он сомневался, что в данной ситуации ее частичная нагота имела какое-то значение. Она умирала.
				
– Джонни, принеси тазик. Я думаю, меня сейчас вырвет! – закричала она.
				
Он вытащил тазик из-под кровати и поставил рядом с Джейн, но она дернулась, и посудина упала на пол с глухим грохотом, которого Ник не услышал. Просто подобрал тазик и держал в руках, наблюдая за женщиной.
				
– Джонни! – вскрикнула она. – Не могу найти коробку с иголками и нитками! Ее нет в шкафу!
				
Ник налил стакан воды из кувшина, который стоял на прикроватной тумбочке, и поднес к ее губам, но Джейн вновь дернулась и едва не выбила стакан из его руки. Он поставил стакан на тумбочку, чтобы взять, когда она чуть успокоится.
				
Никогда еще ему не приходилось так горько сожалеть о своей немоте, как в последние два дня. Ник пришел в дом Бейкеров двадцать третьего июня, и Брейсман, методистский священник, сидел у Джейн. Читал с ней Библию в гостиной, но чувствовалось, что он нервничает и ему не терпится уйти. Ник понимал почему. Жар придал ее внешности какое-то розовое, девичье свечение, которое никак не вязалось с ее горем. Возможно, священник боялся, что она начнет к нему приставать. А скорее всего ему просто не терпелось забрать семью и уйти через поля. В маленьком городке новости распространялись быстро, и многие уже решили, что в Шойо им делать нечего.
				
После того как Брейсман ушел, примерно сорок восемь часов назад, все превратилось в какой-то кошмар наяву. Миссис Бейкер стало хуже, настолько хуже, что Ник испугался, как бы она не умерла еще до захода солнца.
				
К тому же он не мог быть с ней постоянно. Он сходил на стоянку для грузовиков и принес заключенным ленч, но Винс Хоган есть уже не мог. Только лежал в забытьи и бредил. Майк Чайлдресс и Билли Уорнер хотели, чтобы их выпустили, но Ник не мог заставить себя сделать это. Не потому, что боялся – едва ли они стали бы терять время, мстя за свои обиды. Они поспешили бы сбежать из Шойо вместе с остальными. Нет, ему мешало чувство ответственности. Он дал обещание человеку, который уже умер. Наверняка рано или поздно дорожная полиция штата взяла бы дело в свои руки и забрала их отсюда.
				
В нижнем ящике письменного стола Бейкера Ник нашел кобуру с револьвером сорок пятого калибра и после некоторого колебания надел ее на ремень. Глядя вниз, на рукоятку с деревянными боковинами, прижимающуюся к его костлявому бедру, он казался себе смешным, но тяжесть револьвера подбадривала.
				
Во второй половине дня двадцать третьего июня он вошел в камеру Винса и положил ему на лоб, грудь и шею по пакету со льдом. Винс открыл глаза и посмотрел на Ника с такой молчаливой и отчаянной просьбой о помощи, что Нику внезапно захотелось что-нибудь сказать ему – то же желание не отпускало его и теперь, двумя днями позже, с миссис Бейкер – слова, которые могли принести хотя бы секундное облегчение. Наверное, хватило бы: «Все будет хорошо», – или: «Я думаю, температура начинает спадать».
				
Пока он заботился о Винсе, Билли и Майк кричали на него. Когда он наклонялся над Винсом, это не имело значения, но всякий раз, поднимая голову, он видел их испуганные лица, губы, с которых, казалось, готовы были сорваться слова: «Пожалуйста, выпусти нас». Ник старался держаться подальше от них. Он прожил на свете достаточно долго, чтобы знать, что паника делает людей опасными.
				
В этот день он мотался взад-вперед по практически пустым улицам Шойо, всякий раз ожидая найти труп Винса Хогана в одной конечной точке своего маршрута или Джейн Бейкер в другой. Высматривал машину доктора Соумса, но она так и не появилась. Несколько магазинов по-прежнему работали, и заправочная станция «Тексако» тоже, однако Ник все более убеждался в том, что город пустеет. Люди уходили по лесным тропам и лесовозным дорогам, возможно, даже по руслу реки Шойо, которая протекала через Смакоувер, поднимаясь к городу Маунт-Холли. Ник не сомневался, что с наступлением темноты поток беженцев только увеличится.
				
Сразу же после захода солнца он пришел к Бейкерам и увидел, что Джейн, неловко передвигаясь по кухне в банном халате, заваривает чай. Она с благодарностью посмотрела на него, и он заметил, что жар у нее спал.
				
– Я хочу поблагодарить тебя за то, что ты ухаживал за мной, – сказала она ровным, спокойным голосом. – Я чувствую себя гораздо лучше. Хочешь чашечку чая? – И расплакалась.
				
Он подошел в ней, опасаясь, что она может потерять сознание и упасть на горячую плиту.
				
Она взяла его за руку, чтобы устоять на ногах, и положила голову ему на грудь. Темные волосы падали на светло-синий халат.
				
– Джонни, – позвала она в сумрак кухни. – Бедный мой Джонни.
				
«Если б я только мог говорить», – тоскливо подумал Ник. Но он мог только покрепче обнять ее и подвести к столу.
				
Чай…
				
Он указал на себя и усадил ее на стул.
				
– Ладно, – кивнула она. – Мне действительно лучше. На удивление хорошо. Это просто… просто… – Она закрыла лицо руками.
				
Он налил горячего чая и поставил чашки на стол. Некоторое время они пили в молчании. Она держала чашку двумя руками, словно маленький ребенок. Наконец опустила ее на стол и спросила:
				
– Многие в городе больны, Ник?
				
Точно не знаю, написал он. Но дела чертовски плохи.
				
– Ты видел доктора?
				
Последний раз – утром.
				
– Эм выбьется из сил, если не будет осторожен, – покачала головой Джейн. – Но ведь он будет осторожен, правда, Ник? Не выбьется из сил?
				
Ник кивнул и попытался улыбнуться.
				
– А что с арестованными Джона? Дорожная полиция их забрала?
				
Нет, написал Ник. Хоган очень болен. Я делаю что могу. Другие хотят, чтобы я их отпустил до того, как Хоган их заразит.
				
– Не выпускай их! – воскликнула она. – Надеюсь, ты об этом не думаешь?
				
Нет, написал Ник, а мгновение спустя добавил: Вам надо снова лечь в постель. Вам нужен отдых.
				
Она улыбнулась ему. Ник заметил темные припухлости под ее нижней челюстью с обеих сторон подбородка и усомнился в том, что худшее для нее позади.
				
– Да. Просплю не меньше суток. Это, наверное, неправильно: я сплю, а Джон мертв… Мне просто не верится, знаешь ли. Постоянно приходится напоминать себе об этом. – Он сжал ее руку. Она чуть улыбнулась. – Со временем, может быть, появится что-то другое, ради чего стоит жить. Ты отнес арестованным ужин, Ник?
				
Ник покачал головой.
				
– Обязательно надо это сделать. Почему бы тебе не взять машину Джона?
				
Я не умею водить, написал Ник. Спасибо. Я пройдусь до стоянки грузовиков. Это недалеко. Зайду к вам утром, если не возражаете.
				
– Нет, – ответила она. – Прекрасно.
				
Он поднялся и строго указал на чашку с чаем.
				
– До последней капли, – пообещала она.
				
Он уже открывал сетчатую дверь, когда почувствовал осторожное прикосновение к рукаву.
				
– Джон… – Она замолчала. Потом заставила себя продолжить: – Я надеюсь… они отвезли его в морг Кертиса. Оттуда провожали в последний путь родителей Джона и моих. Думаешь, они его взяли?
				
Ник кивнул. По ее щекам покатились слезы, и она вновь зарыдала.
				
				
Из дома Бейкеров Ник прямиком отправился на стоянку грузовиков. Увидел в окне покосившуюся табличку «ЗАКРЫТО». Обошел кафе-закусочную. Позади стоял кемпер, запертый и темный. Никто не откликнулся на стук. Ник подумал, что в сложившихся обстоятельствах у него есть полное право взломать дверь в кафе – в копилке шерифа хватит денег, чтобы оплатить ущерб.
				
Он разбил стеклянную панель рядом с замком и отпер входную дверь. Помещение пугало даже с включенным светом: молчаливый и темный музыкальный автомат, бильярдный стол и игральные автоматы пустуют, за столами никого, гриль закрыт.
				
Ник прошел на кухню, поджарил на газовой плите несколько гамбургеров и положил их в мешок. К ним добавил бутылку молока и половину яблочного пирога, который стоял на прилавке под стеклянным колпаком. Потом пошел в тюрьму, оставив на прилавке записку, объясняющую, кто вломился в кафе и с какой целью.
				
Винс Хоган умер. Он лежал на полу камеры среди тающего льда и мокрых полотенец. Перед смертью Хоган расцарапал себе шею, словно сопротивляясь невидимому душителю. На кончиках его пальцев запеклась кровь. Над ним кружились мухи. Шея почернела и раздулась, как велосипедная камера, которую какой-то безголовый пацан накачал чуть ли не до предела.
				
– Ну а теперь ты нас выпустишь? – спросил Майк Чайлдресс. – Он умер. Ну что, гребаный выродок, ты доволен? Считаешь себя отомщенным? Он тоже заболел. – Майк указал на Билли Уорнера.
				
Билли перекосило от ужаса. На шее и на щеках горели яркие красные пятна. Рукав рубашки, которым он постоянно утирал нос, затвердел от соплей.
				
– Это ложь! – истерично закричал он. – Ложь, ложь, гнусная ложь! Это л… – Внезапно Уорнер начал чихать, согнувшись пополам, изо рта и носа полетели слюна и сопли.
				
– Видишь? – спросил Майк. – Ну что? Доволен, гребаный безмозглый выродок? Выпусти меня! Можешь оставить его, если тебе так хочется, но выпусти меня. Это же убийство, вот что это такое! Настоящее хладнокровное убийство!
				
Ник покачал головой, и Майк озверел. Начал биться о прутья, в кровь разбил лицо, ободрал костяшки пальцев на обеих руках. Смотрел на Ника выпученными глазами, колотясь лбом о решетку.
				
Ник подождал, пока тот не устанет, а потом с помощью швабры пропихнул подносы с едой в зазоры под решетчатыми дверями. Билли Уорнер некоторое время тупо смотрел на него, затем начал есть.
				
Майк разбил стакан молока о решетку. Осколки и брызги полетели в разные стороны. Оба своих гамбургера он швырнул в покрытую надписями и рисунками заднюю стену камеры. Один прилип к стене в окружении брызг горчицы, кетчупа и приправы, гротескно веселый, будто картина Джексона Поллока. Затем Майк принялся яростно топтать кусок яблочного пирога. Его ошметки заляпали пол. Белая пластиковая тарелка треснула.
				
– Голодовка протеста! – завопил он. – Я объявляю гребаную голодовку протеста! Скорее ты съешь мой член, чем я съем что-нибудь из твоих подачек, гребаный глухонемой придурковатый говнюк! Ты у меня…
				
Ник отвернулся, и немедленно воцарилась тишина. Он пошел в кабинет Бейкера, испуганный, не зная, что делать. Если бы он умел водить машину, то сам отвез бы их в Камден. Но он не умел. Плюс Винс. Нельзя же оставлять его на полу на поживу мухам.
				
В кабинете были еще две двери. За одной оказался встроенный шкаф для одежды, за другой – ведущая вниз лестница. Ник спустился по ней и очутился в подвальном помещении, которое использовалось под склад. Там царила прохлада. Ник решил, что подвал вполне может стать моргом, во всяком случае, на какое-то время.
				
Он поднялся наверх. Майк сидел на полу. Подбирал с пола кусочки яблока, очищал и отправлял в рот. На Ника он и не посмотрел.
				
Ник подхватил Винса под руки и попытался поднять. Исходивший от трупа тошнотворный запах чуть не вывернул его желудок наизнанку. Винс оказался слишком тяжелым. Несколько секунд он беспомощно смотрел на труп, отдавая себе отчет в том, что другие двое стоят у решетчатых дверей камер и, как зачарованные, не сводят с него глаз. Ник мог догадаться, о чем они думают. Винс был одним из них, плаксивым треплом, это да, но все равно одним из них. И умер, как крыса в западне, от какой-то ужасной болезни, которой они не понимали. Уже не в первый раз за этот день Ник задался вопросом, когда же и он начнет чихать, почувствует, что у него поднялась температура и начали распухать подчелюстные железы.
				
Он взялся за накачанные бицепсы Винса Хогана и потащил его из камеры. Голова покойника запрокинулась, и он вроде бы смотрел на Ника, просил быть с ним поаккуратнее, не трясти так сильно.
				
Ему потребовалось десять минут, чтобы спустить тяжелое тело Винса по крутой лестнице. Тяжело дыша, Ник уложил его на бетонный пол и накрыл потрепанным армейским одеялом, которое взял с камерной койки.