1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
«Тебе там понравится, Бен. — Клоун подошел достаточно близко, чтобы Бен слышал постукивание его забавных башмаков по неровному льду. — Тебе там понравится, я обещаю, всем мальчикам и девочкам, которых я встречал, там нравилось, потому что это тот же остров Удовольствий Пиноккио или страна Нетинебудет Питера Пэна; им никогда не придется взрослеть, а ведь именно этого хотят все дети! Так что пошли! Ты увидишь столько интересного. Получишь шарик, покормишь слонов. Покатаешься на горках! Тебе это так понравится, и, Бен, как ты будешь летать…»
    
Несмотря на страх, Бен обнаружил, что какая-то его часть хочет этот шарик. У кого в мире был шарик, который мог лететь против ветра? Кто вообще слышал о таком шарике? Да… он хотел заполучить такой шарик, и он хотел увидеть лицо клоуна, которое тот наклонял ко льду, словно для того, чтобы защитить от убийственного ветра.
    
Как бы все обернулось, если бы в этот момент не загудел пятичасовой гудок на ратуше Дерри, Бен не знал… не хотел знать. Главное — он загудел, пронзительным звуком прорезал зимний холод. Клоун поднял голову, словно в удивлении, и Бен увидел его лицо.
    
«Мумия! Господи, это же мумия!» — пришла первая мысль, сопровождаемая нарастающим ужасом, который заставил его ухватиться обеими руками за перила моста, чтобы не грохнуться без чувств. Разумеется, это была не мумия, не могло это быть мумией. Да, были египетские мумии, их хватало, он это знал, но поначалу он подумал о другой мумии — пыльном монстре, сыгранном Борисом Карлоффом в старом фильме, который он видел в прошлом месяце, когда допоздна смотрел телепрограмму «Кинотеатр ужасов».
    
Нет, это не могла быть и та мумия, киношные монстры ненастоящие, все это знали, даже дети. Но…
    
Этот клоун не загримировался под мумию. Этого клоуна не запеленали в бинты. Бинты были на шее и запястьях, ветер мотал их свободные концы, но Бен ясно видел лицо клоуна. Глубокие складки, кожа — пергаментная сеть морщин, щеки в лохмотьях, высохшая плоть. Кожа на лбу разорвана, но без кровинки. Мертвые губы растягивались, обнажая зубы, торчащие под углом, словно наклонившиеся надгробные камни. И десны, черные и в язвах. Бен не смог разглядеть глаза, но что-то блестело в глубине этих черных ям, что-то похожее на холодные драгоценные камни в глазах египетских скарабеев. И хотя ветер дул в сторону мумии, Бену казалось, что он улавливает запахи корицы и благовоний, прогнивших тканей, пропитанных неведомыми составами, песка, крови, такой старой, что она успела высохнуть и рассыпаться в пыль.
    
— Внизу мы все летаем, — прохрипел клоун-мумия, и Бен осознал, с одновременно нахлынувшей новой волной ужаса, что это чудище уже у моста и тянется вверх сухой скрюченной рукой, на которой кожа тоже висела лохмотьями, а сквозь иссохшую плоть проглядывали желтые кости.
    
Один почти бесплотный палец погладил мысок его сапога. И вот тут Бен вырвался из ступора. Пробежал оставшуюся часть моста под бьющий в уши пятичасовой гудок. Добрался до противоположного конца, в тот самый момент, когда гудок смолк. Это мог быть только мираж, ничего больше. Клоун просто не сумел бы преодолеть расстояние, отделявшее его от моста, за те десять-пятнадцать секунд, пока звучал гудок.
    
Но его страх миражем не был; равно как и слезы, которые брызнули из его глаз и замерзли на щеках через секунду после того, как коснулись их. Он бежал, сапоги стучали по тротуару, а позади, он это слышал, мумия в клоунском наряде карабкалась на мост из Канала, окаменевшие ногти скребли по железу, древние сухожилия скрипели, как несмазанные петли. Бен слышал сухой свист воздуха, втягиваемого и выходящего из ноздрей, которые по сухости могли соперничать с тоннелями под Великой пирамидой. До него долетал запах благовоний, и он знал, что через мгновение пальцы мумии, напрочь, как и конструктор «Эректор сет», лишенные плоти, опустятся на его плечи. Развернут к себе, и ему придется взглянуть в морщинистое улыбающееся лицо. Река мертвого дыхания зальет его. Эти черные глазницы со светящимися глубинами наклонятся над ним. Рот раскроется, и он получит свой шарик. Да. Все шарики, которые он хотел.
    
Но когда он добежал до угла своей улицы, рыдающий и обессиленный, с безумно бьющимся сердцем, удары которого отдавались в ушах, когда наконец-то оглянулся, выяснилось, что никто за ним и не гонится. Пустовали и улица, и выгнутый дугой мост, с бетонными тротуарами и старинной булыжной мостовой. Канал в поле зрения не попадал, но Бен чувствовал, что и там царила та же пустота. Нет, если мумия не была галлюцинацией или миражом, будь она реальной, то сейчас ждала бы его под мостом… как тролль в сказке «Три козленка».
    
Внизу. Прячась внизу.
    
Бен поспешил домой, оглядываясь через каждые несколько шагов, и наконец закрыл и запер за собой дверь. Он объяснил матери (она так устала после особенно утомительного дня на фабрике, что, по правде говоря, и не беспокоилась из-за его долгого отсутствия), что помогал миссис Дуглас считать книги. Потом сел обедать. Ел лапшу и оставшуюся с воскресенья индейку. Трижды просил добавки, и после каждой следующей порции мумия становилась все более далекой и эфемерной. Она не могла быть реальной, никто из них не мог быть реальным. Все они оживали между рекламными блоками в фильмах, которые показывали по телевизору поздно вечером, или на субботних утренних сеансах, где ты при удаче мог увидеть двух монстров за четвертак… а если у тебя был еще один, то на него ты покупал весь попкорн, который мог съесть.
    
Нет, они не были настоящими. Телемонстры, киномонстры, монстры из комиксов. Не были настоящими до того момента, как ты ложился в кровать и не мог заснуть. Не были, пока четыре последние конфеты, завернутые в бумажную салфетку и спрятанные под подушкой с тем, чтобы пережить опасности ночи, не отправлялись в рот; не были, пока сама кровать не превращалась в озеро тухлых снов, и снаружи завывал ветер, а ты не решался взглянуть на окно, потому что с другой стороны стекла на тебя могло смотреть улыбающееся древнее лицо, не разложившееся, а ссохшееся, как старый лист, с глазами-алмазами, глубоко запавшими в темные глазницы; не были, пока ты не видел, как иссохшая лапа, похожая на руку, держит связку воздушных шариков: «Ты увидишь столько интересного, получишь шарик, покормишь слонов, покатаешься на горках, и, Бен, ох, Бен, как же ты будешь летать…»
    12
    
Бен проснулся с криком, еще окончательно не вырвавшись из сна о мумии, испугавшись вибрирующей тьмы, которая окружала его. Дернулся, и корень, с которым он мирно соседствовал, вновь уперся ему в спину, будто разозлившись.
    
Он увидел свет и пополз к нему. Выбрался к предвечернему солнцу и журчанию речки, и все встало на свои места. Это лето — не зима. Мумия не перенесла его в свой зарытый в песках пустыни саркофаг; Бен просто спрятался от больших парней в песчаной дыре под деревом, половина корней которого висела в воздухе. Он в Пустоши. Генри и его дружки вернулись в город, отчасти выместив зло на паре маленьких мальчишек, играющих у речки, потому что не смогли найти Бена и рассчитаться с ним по полной. «Пока, мальчики. Это была действительно очень маленькая плотина, поверьте мне. Вам без нее только лучше».
    
Бен мрачно посмотрел на свою разорванную одежду. Конечно же, его за это по головке не погладят. Мать спустит с него семь шкур.
    
Он спал долго, и тело затекло. Бен спустился к воде и двинулся вдоль речки, морщась при каждом шаге. Болело всюду и везде, словно Спайк Джонс[93] наигрывал что-то быстрое на битом стекле, рассыпанном в его мышцах. Засохшая или засыхающая кровь, казалось, покрывала каждый квадратный дюйм не закрытой одеждой кожи. Строители плотины наверняка ушли, успокаивал себя Бен. Он не знал, как долго спал, но даже если всего полчаса, встреча с Генри и его дружками наверняка убедила Денбро и второго парнишку, что любое другое место, скажем Тимбукту, куда полезнее для их здоровья.
    
Бен с трудом переставлял ноги, точно зная, что у него нет ни единого шанса убежать от больших парней, если те вдруг вернутся. Да его это уже и не волновало.
    
Он миновал излучину и остановился, просто стоял и смотрел. Плотиностроители никуда не ушли. Одним из них действительно был Заика Билл Денбро. Он опустился на колени рядом с другим мальчиком, который сидел, привалившись спиной к поднимающемуся от воды берегу. Голову этот мальчик так сильно запрокинул назад, что кадык выступал вперед, словно треугольная затычка. Кровь запеклась вокруг его носа, на подбородке, парой линий разрисовала шею. Рядом с рукой лежало что-то белое.
    
Заика Билл резко обернулся и увидел стоящего Бена. Тот уже понял, что с мальчиком, привалившимся спиной к склону, что-то не так: лицо Денбро не оставляло сомнений в том, что он перепуган насмерть. «Неужели этот день никогда не закончится?» — в отчаянии подумал Бен.
    
— Слушай, не смо-смо-сможешь ты м-м-мне помочь? — спросил Денбро. — Е-его ин-ингалятор п-пуст. Я думаю, он мо-может у-у-у…
    
Лицо Денбро застыло, налилось кровью. Он пытался выговорить слово, но, как пулемет, выстреливал одну букву. Слюна летела изо рта, и он секунд тридцать тарахтел: «У-у-у-у-у…» — прежде чем Бен понял, что пытается сказать ему Денбро: другой мальчик мог умереть.
   
   
    
     
Глава 5
     
Билл Денбро обгоняет Дьявола-1
    
    1
    
Билл Денбро думает: «Это, блин, как полет в космос; я словно внутри пули, которой выстрелили из ружья».
    
Эта мысль, абсолютно правильная, особо его не успокаивает. Собственно, в первый час после взлета «Конкорда» (или, вернее, старта) из Хитроу он страдал от легкого приступа клаустрофобии. Самолет узкий — и это очень нервирует. Питание на борту, можно сказать, изысканное, но стюардессам, которые обслуживают пассажиров, чтобы с этим справиться, приходится извиваться, наклоняться и приседать; они напоминают команду гимнасток. Билл наблюдает за этими героическими усилиями, и еда для него во многом теряет вкус, а его соседа происходящее в проходе между креслами нисколько не волнует.
    
Сосед — еще один минус. Толстый, и немытый. Конечно, он пользуется одеколоном «Тед Лапидус», но Билл ясно улавливает запахи грязи и пота, пробивающиеся сквозь аромат одеколона. И левый локоть толстяк не придерживает, то и дело мягко тыкается в Билла.
    
Его взгляд снова и снова притягивает светящееся табло в передней части салона. Оно показывает, как быстро летит эта английская пуля. Теперь, достигнув крейсерской скорости, «Конкорд» более чем в два раза обгоняет звук. Билл достает ручку из кармана брюк и кончиком нажимает на кнопки часов-компьютера, которые Одра подарила ему на прошлое Рождество. Если махметр[94] показывает достоверную информацию (а у Билла нет абсолютно никаких оснований в этом сомневаться), они приближаются к Америке со скоростью восемнадцать миль в минуту. И Билл не уверен, что ему действительно хочется это знать.
    
За иллюминатором, маленьким, из толстого стекла, как на старых космических капсулах «Меркурий», он видит небо, не синее, а лилово-фиолетовое, как в сумерках, хотя сейчас только середина дня. И линия горизонта, где встречаются небо и океан, чуть изогнута. «Я сижу здесь, — думает Билл, — с „Кровавой Мэри“ в руке, мне тыкается в бицепс локоть грязного толстяка, и при этом я вижу кривизну земной поверхности».
    
Он чуть улыбается, полагая, что человеку, который способен такое пережить, бояться негоже. Но он боится — и не только того, что летит со скоростью восемнадцать миль в минуту в этой узкой, хрупкой скорлупе. Он чувствует, как Дерри стремительно несется на него. И это совершенно правильная трактовка ситуации. Пролетает «Конкорд» восемнадцать миль в минуту или нет, ощущение таково, что он застыл на месте, тогда как Дерри мчится к нему, как огромный хищник, долго-долго выжидавший и выскочивший наконец из засады. Дерри, ах, Дерри! И что у нас там в Дерри? Вонь заводов и рек? Благородная тишина обсаженных деревьями улиц? Библиотека? Водонапорная башня? Бэсси-парк? Начальная школа?
    
Пустошь?
    
Огни вспыхивают у него в голове; мощные «солнечные» прожекторы. Такое ощущение, будто он двадцать семь лет просидел в темном зрительном зале, ожидая начала спектакля, и спектакль таки начался. И судя по декорациям, которые появляются из темноты по мере того, как включаются все новые прожектора, это не какая-то безобидная комедия, не «Мышьяк и старые кружева»;[95] для Билла Денбро сцена выглядит съемочной площадкой «Кабинета доктора Калигари».[96]
    
«Все эти истории, которые я пишу, — в некотором удивлении думает он. — Все эти романы. Дерри — оттуда они берут начало; Дерри — их неистощимый источник. Они родились из того, что произошло тем летом, из того, что случилось с Джорджем предыдущей осенью. Всем репортерам, которые задавали ЭТОТ ВОПРОС… я давал неверный ответ».
    
Локоть толстяка вновь упирается в него, и жидкость расплескивается из его стакана. Билл уже собирается выразить недовольство, но передумывает.
    
ЭТОТ ВОПРОС, само собой, «где вы берете свои замыслы?» Билл полагал, что всем писателям-беллетристам приходилось отвечать на него (или притворяться, что отвечают) как минимум дважды в неделю, но такому, как он, пишущему о том, чего в реальности быть не могло, и зарабатывающему этим на жизнь, приходилось отвечать на этот вопрос (или притворяться, что отвечает) гораздо чаще.
    
«У всех писателей есть канал связи с подсознанием, — говорил он интервьюерам, не упоминая о своих сомнениях в существовании подсознания, которые усиливались с каждым прожитым годом. — Но у людей, которые пишут ужастики, этот канал связи протянут глубже, может… в под-подсознание, если хотите».
    
Изящный ответ, только сам он никогда в это не верил. Подсознательное? Да, что-то такое было там, в глубине, все так, но Билл считал, что люди придают слишком много значения этой функции мозга, которая, вероятно, представляет собой психологический эквивалент слез в глазах при попадании в них пыли или же газов, которые отходят через час-полтора после очень уж плотного обеда. Второе сравнение, вероятно, было более точным, но нельзя же сказать интервьюеру, что, по твоему разумению, сны и смутные желания и состояния, как, скажем, дежа вю — всего лишь ментальный пердеж. Однако что-то им требовалось, всем этим репортерам с блокнотами или маленькими японскими диктофонами, и Билл хотел помочь им, насколько мог. Он знал, что писательство — тяжелая работа, чертовски тяжелая работа. И не хотелось еще больше усложнять им жизнь, говоря: «Друг мой, вы могли бы спросить: „Кто в вашей семье пердит?“ — и на этом закончить».
    
Теперь он думал: «Ты всегда знал, что они задают неправильный вопрос, даже до звонка Майка; а теперь ты знаешь, каков правильный вопрос. Не где вы берете свои замыслы, а откуда у вас берутся ваши замыслы?» Канал связи существовал, это точно, но уходил он не в подсознание, каким бы его ни представляли себе Фрейд или Юнг; не в канализацию рассудка, не в подземную пещеру, полную морлоков, которым не терпелось вырваться оттуда. Этот канал связи тянулся в Дерри. В Дерри, и только в Дерри. И…
    
…и кто это здесь, кто идет по моему мосту?
    
Он резко выпрямляется, и на сей раз его локоть выдвигается в сторону, на мгновение глубоко утопает в толстом боку соседа.
    
— Осторожнее, приятель, — говорит толстяк. — Места маловато, знаете ли.
    
— Вы перестаньте толкать меня своим локтем, и тогда я постараюсь не то-олкать вас мо-оим. — Толстяк одаривает его злым, недоумевающим да-что-черт-побери-вы-такое-говорите взглядом, а Билл молча смотрит на него, пока тот не отводит глаз, что-то бормоча себе под нос.
    
Кто это здесь?
    
Кто идет по моему мосту?
    
Он вновь смотрит в иллюминатор и думает: «Мы обгоняем дьявола».
    
На его руках и затылке волосы встают дыбом. Одним глотком он допивает содержимое стакана. Зажегся еще один большой прожектор.
    
Сильвер. Его велосипед. Так он его назвал, в честь коня Одинокого рейнджера. Большой «швинн»[97] с двадцативосьмидюймовыми колесами. «Ты на нем убьешься, Билли», — предупредил его отец, но особой озабоченности в голосе не слышалось. После смерти Джорджи отец редко когда выказывал озабоченность. Раньше он был строгим. Справедливым, но строгим. А потом… ты мог его обойти. Словами и поступками он обозначал себя отцом, но только обозначал. Казалось, он постоянно прислушивается, ожидая возвращения Джорджи домой.
    
Билл увидел этот «швинн» в витрине Магазина велосипедов и мотоциклов на Центральной улице. Велик грустно привалился к подставке, больше самого большого из прочих выставленных велосипедов, тусклый там, где другие сверкали, прямой — где другие изгибались, изогнутый — где были прямыми. На переднем колесе висела табличка:
    
     
«Б/У»
     
Предложи цену.
    
    
На самом деле, когда Билл вошел в магазин, цену предложил хозяин, и Билл на нее согласился — не смог бы (потому что не знал как) торговаться с хозяином велосипедного магазина, даже если бы от этого зависела его жизнь, да и запрашиваемая цена (двадцать четыре доллара) показалась ему справедливой; даже низкой. Он расплатился за Сильвера деньгами, которые копил семь последних месяцев: подаренными на день рождения, на Рождество, заработанными за покос лужаек. Велосипед он заметил в витрине еще на День благодарения.[98] А заплатил за него и покатил из магазина домой, как только снег начал окончательно таять. Что странно, до прошлого года ему в голову даже не приходила мысль о велосипеде. Идея возникла внезапно. Возможно, в один из тех бесконечных дней после смерти Джорджа. После его убийства.
    
Поначалу Билл действительно чуть не расшибся. Первая поездка на новом велосипеде закончилась тем, что Билл завалился с ним на землю, чтобы не врезаться в деревянный забор в конце Коссат-лейн (боялся он не врезаться в забор, а пробить его и упасть с высоты шестидесяти футов в Пустошь). Отделался порезом длиной в пять дюймов между запястьем и локтем левой руки. А еще менее чем через неделю не смог вовремя затормозить и проскочил перекресток Уитчем и Джонсон-стрит на скорости тридцать пять миль в час, маленький мальчик на тускло-сером велосипеде-мастодонте (представить себе Сильвера серебряным мог только человек с чересчур уж богатым воображением), шелест игральных карт по спицам убыстрился до пулеметного треска, спицы переднего и заднего колес слились в рокочущие диски, и, появись в этот момент на перекрестке автомобиль, Билл стал бы трупом. Как Джорджи.
    
Мало-помалу, по мере того как весна продвигалась к лету, он учился управлять Сильвером. Родители Билла не заметили, что он в это время играл в кошки-мышки со смертью. Он тогда думал: «После нескольких первых дней они перестали замечать велосипед — для них он превратился в рухлядь с облупившейся краской, в дождливые дни приваленную к стене гаража».
    
Но никакой рухлядью Сильвер не был. Выглядел он, может, и не очень, но летал как ветер. Друг Билла, единственный его друг, мальчишка, которого звали Эдди Каспбрэк, разбирался в механике. Он показал Биллу, как привести Сильвера в наилучшую форму: какие гайки подтянуть и регулярно проверять, где смазывать звездочки, как натягивать цепь, как ставить заплату на пробитую камеру, чтобы она держалась.
    
«Тебе надо его покрасить». Он помнил, как Эдди однажды сказал ему об этом, но красить Сильвера Билл не стал. По причинам, которые не мог объяснить даже себе, он хотел, чтобы «швинн» оставался каким есть, велосипедом, который легкомысленный мальчишка постоянно оставляет в дождь на лужайке, велосипедом, в котором все трещит, дребезжит и трясется. Выглядел он непритязательно, но несся как ветер.
    
— Он побил бы дьявола, — говорит Билл вслух и смеется. Толстяк-сосед резко поворачивается к нему: в смехе лающие нотки, от которых утром у Одры побежали по коже мурашки.
    
Да, выглядел велосипед непритязательно, с облупившейся краской, старомодным багажником над задним колесом и древним клаксоном с черной резиновой грушей. Клаксон этот намертво крепился к рулю ржавым болтом размером с кулак младенца. Очень непритязательно.
    
И мог Сильвер мчаться? Мог? Не то слово!
    
Очень хорошо, что мог, потому что именно Сильвер спас Биллу Денбро жизнь на четвертой неделе июня 1958 года — через неделю после того, как он впервые встретил Бена Хэнскома, через неделю после того, как он, Бен и Эдди построили плотину, в ту неделю, когда Ричи Тозиер, он же Балабол, и Беверли Марш появились в Пустоши после субботнего утреннего киносеанса. Ричи ехал у него за спиной, на багажнике Сильвера, в тот день, когда Сильвер спас ему жизнь… то есть, выходило, что Сильвер спас жизнь и Ричи. И он вспомнил дом, из которого они убегали. Прекрасно его вспомнил. Этот чертов дом на Нейболт-стрит.
    
В тот день он мчался, чтобы обогнать дьявола, ох, да, именно так, как будто ты этого не знаешь. Того еще дьявола, с глазами, сверкающими, как старинные, вырытые из земли монеты. Волосатого старого дьявола с пастью окровавленных зубов. Но все это случилось позже. Если в тот день Сильвер спас его и Ричи, тогда, возможно, он спас и Эдди Каспбрэка несколькими днями ранее, когда Билл и Эдди впервые встретились с Беном у остатков их разрушенной пинками больших парней плотины в Пустоши. Генри Бауэрс (выглядел он так, словно кто-то пропустил его через мясорубку) разбил Эдди нос, потом у Эдди начался приступ астмы, а его ингалятор оказался пустым. Так что в тот день именно Сильвер помог Эдди, Сильвер-спаситель.
    
Билл Денбро, который не садился на велосипед почти семнадцать лет, смотрит в иллюминатор самолета, в существование которого в 1958 году никто бы не поверил (его и представить себе не могли, разве что на страницах научно-фантастического журнала). «Хай-йо, Сильвер, ВПЕРЕ-Е-ЕД!» — думает он, и ему приходится закрыть глаза, которые начинают жечь внезапно появившиеся слезы.
    
Что случилось с Сильвером? Он вспомнить не может. Эта часть сцены по-прежнему темна; этот «солнечный» прожектор еще не зажегся. Может, и хорошо. Может, это во благо.
    
Хай-йо.
    
Хай-йо, Сильвер.
    
Хай-йо, Сильвер.
    2
    
— ВПЕРЕ-Е-ЕД! — прокричал он. Ветер понес слова ему за плечо, как развевающийся креповый шарф. Они вырвались громкими и четкими, эти слова, торжествующим ревом. Тогда только они могли так вырываться.
    
Он ехал вниз по Канзас-стрит, к городу, поначалу медленно набирая скорость. Сильвер катился, как только его удавалось сдвинуть с места, но для того, чтобы сдвинуть его с места, приходилось попотеть. В разгоне большого серого велосипеда было что-то от разгона большого самолета по взлетной полосе. Поначалу просто не верилось, что эта огромная ковыляющая машина может оторваться от земли — сама мысль казалось абсурдной. Но потом под машиной возникала ее тень, и прежде чем ты успевал подумать, а не мираж ли это, тень оставалась далеко позади, а самолет, уже изящный и грациозный, взмывал в небо, прорезая воздух, как мечта всем довольного человека.
    
Таким был и Сильвер.
    
Билл набрал скорость на небольшом спуске, и начал быстрее вращать педали, ноги его ходили вверх-вниз, а сам он завис над рамой велосипеда. Билл очень быстро понял (хватило пары ударов рамы по самому уязвимому для мальчишки месту), что перед тем как усаживаться на Сильвера, трусы нужно подтягивать как можно выше. Тем же летом, только позже, Ричи, наблюдая за подтягиванием трусов, скажет: «Билл это делает, надеясь, что у него когда-нибудь будут дети. Мне представляется, что эта идея не из лучших, но, как знать, они всегда могут пойти в его жену, так?»
    
Они с Эдди максимально опустили седло, и теперь, когда Билл нажимал на педали, оно тыкалось ему в поясницу и царапало ее. Женщина, выпалывавшая сорняки в своем цветнике, прикрыла глаза рукой, наблюдая за ним. Улыбнулась. Мальчишка на громадном «швинне» напомнил ей обезьяну на одноколесном велосипеде, которую она однажды видела в цирке «Барнум-энд-Бейли». «Он расшибется, — подумала она, возвращаясь к прополке. — Велосипед слишком велик для него». Но ее это не касалось.
    3
    
Биллу хватило здравого смысла не спорить с большими парнями, когда они появились из кустов. Выглядели они, как разозленные охотники, преследующие зверя, который уже покалечил одного из них. Эдди, однако, опрометчиво открыл рот, и Генри Бауэрс стравил злость.
    
Билл их, само собой, знал: Генри, Рыгало и Виктор, едва ли не самые отъявленные негодяи в школе. Они пару раз избивали Ричи Тозиера, с которым Билл иногда водил дружбу. Но, по мнению Билла, вина отчасти лежала и на Ричи — не зря же его прозвали Балаболом.
    
Однажды в апреле Ричи сказал что-то насчет их воротников, когда они проходили мимо по школьному двору. Воротники они подняли, как Вик Морроу в «Школьных джунглях».[99] Билл, который сидел у стены и безо всякого интереса играл в шарики, полностью всей фразы не расслышал. Генри и его дружки тоже — но они услышали достаточно, чтобы повернуться в сторону Ричи. Билл предполагал, что Ричи намеревался сказать то, что сказал, тихим голосом. Но на свою беду, тихим голосом говорить Ричи не умел.
    
— Что ты сказал, маленький очкастый козел? — полюбопытствовал Виктор Крисс.
    
— Я ничего не сказал, — ответил Ричи, и это опровержение, на пару с лицом Ричи, на котором, вполне естественно, отражались смятение и страх, могли поставить точку. Да только рот Ричи более всего напоминал необъезженную лошадь, которая могла взбрыкнуть в любой момент. И теперь Ричи неожиданно добавил: — Вычисти серу из ушей, верзила. Пороха не одолжить?
    
Какое-то мгновение они остолбенело таращились на него, потом ринулись вдогонку. С прежнего места у стены здания Заика Билл наблюдал за этой неравной гонкой, от самого начала до предсказуемого завершения. Встревать смысла не имело; эти трое громил с радостью отколошматили бы двух сопляков вместо одного.
    
Ричи по диагонали пересекал игровую площадку для самых маленьких, перепрыгивая через качалки и лавируя между качелями, осознав, что бежит в тупик, лишь когда уперся в забор из рабицы, который отделял школьную территорию от примыкающего к ней парка. Он попытался перелезть через забор, цепляясь за проволоку пальцами и втыкая в ячейки мыски кроссовок. И преодолел две трети пути до вершины, когда Генри и Виктор Крисс вернули его на землю: Генри — схватив за куртку, Виктор — за джинсы. Ричи кричал, когда его сдергивали с забора. На асфальт он упал спиной. Очки слетели. Он потянулся к ним, но Рыгало Хаггинс пнул их ногой — и в то лето одну из дужек обматывала изолента.
    
Билл поморщился и пошел к фасаду школы. Увидел, как миссис Могэн, одна из учительниц четвертого класса, спешит, чтобы прекратить это безобразие, но знал: они успеют крепко отделать Ричи, и когда она доберется до места избиения, Ричи уже будет плакать. Плакса, плакса, посмотрите на плаксу.
    
Биллу от них практически не доставалось. Они, разумеется, высмеивали его заикание. Иногда помимо насмешек он получал пинок или тычок. Однажды в дождливый день, когда они пошли на ленч в спортивный зал, Рыгало Хаггинс выбил из руки Билла пакет с завтраком и раздавил саперным сапогом, превратив содержимое в кашу.
    
— Ой-ей-ей! — прокричал Рыгало в притворном ужасе, поднял руки, принялся ими трясти. — И-и-извини, что так вышло с твоим за-а-автраком, г-г-гребаный козел! — И пошел по коридору к фонтанчику с водой у дверей мужского туалета. Привалившийся к фонтанчику Виктор Крисс так смеялся, что едва не надорвал живот. В итоге ничего страшного не произошло. Эдди Каспбрэк поделился с ним половиной сандвича с арахисовым маслом и джемом, а Ричи с радостью отдал ему яйцо, мать давала ему с собой яйца через день, а Ричи говорил, что от них его тошнит.
    
Но Билл считал, что лучше не попадаться у них на пути, а если уж попался — постарайся стать невидимкой.
    
Эдди забыл эти правила, и ему врезали.
    
С ним все было ничего, пока большие парни не перешли на другой берег, пусть даже из носа фонтаном лилась кровь. Когда носовой платок Эдди совсем промок, Билл отдал ему свой, заставил положить руку под шею и запрокинуть голову. Билл помнил, что его мать так поступала с Джорджи. Потому что у Джорджи иногда шла носом кровь…
    
Ох, как это тяжело — думать о Джорджи.
    
Когда шум, доносящийся с другого берега, где большие парни ломились сквозь Пустошь, полностью стих, а кровь из носа у Эдди почти остановилась, у него начался приступ астмы. Он хватал ртом воздух, пальцы разжимались и сжимались, словно хотели кого-то поймать, дыхание сделалось свистящим.
    
— Черт! — выдохнул Эдди. — Астма! Задыхаюсь!
    
Он принялся нащупывать ингалятор, наконец вытащил его из кармана. Ингалятор напоминал флакон «Уиндекса», с распылителем вместо пробки. Эдди сунул распылитель в рот, нажал на рычаг клапана.
    
— Лучше? — озабоченно спросил Билл.
    
— Нет. Он пуст. — Эдди посмотрел на Билла полными паники глазами, которые говорили: «Я попал, Билл! Я попал!»
    
Пустой ингалятор выкатился из его руки. Речка продолжала журчать, ее ни в малейшей степени не волновал тот факт, что Эдди едва мог дышать. Билл вдруг подумал, что в одном большие парни правы: это действительно была детская плотина. Но они играли. Черт побери, и он разозлился из-за того, что все так обернулось.
    
— Де-е-ержись, Э-Э-Эдди.
    
Последующие сорок минут или чуть больше Билл просидел рядом с ним, и сомнений, что приступ ослабнет, только прибавлялось. К моменту появления Бена сомнения эти уже перешли в настоящий страх. Об облегчении речи не было — Эдди становилось все хуже. Аптека на Центральной улице, где Эдди получал лекарства, — почти в трех милях от того места, где они сейчас. И как бы все выглядело, если бы он оставил Эдди одного, а вернувшись с лекарством, нашел бы его без сознания или…
    
(пожалуйста, не надо даже думать об этом)
    
Или мертвым, безжалостно настоял его разум.
    
(как Джорджи, мертвым, как Джорджи)
    
Не будь таким говнюком! Он не собирался умирать!
    
Нет, наверное, не собирался. Но вдруг, вернувшись, он бы нашел впавшего в комбу Эдди? Билл все знал о комбе; он даже догадался, название этого состояния человека идет от комберов, больших таких волн на Гавайях, по которым мчатся серферы, и это правильно: в конце концов, что есть комба, как не волна, которая топит твой мозг? В медицинских сериалах, таких как «Бен Кейси», люди постоянно впадали в комбу и иногда оставались в ней, несмотря на истошные вопли Бена Кейси.
    
Он сидел, зная, что должен ехать за лекарством, но не мог оставить Эдди одного, не хотел оставлять его одного. Иррациональная, суеверная его часть точно знала, что Эдди впадет в комбу, как только он, Билл, повернется к нему спиной. А потом он посмотрел вдоль берега и увидел стоящего перед ним Бена Хэнскома. Разумеется, Бена он знал: самый толстый ребенок в школе тоже знаменитость, пусть такой славы мало кому хочется. Бен учился в параллельном пятом классе. Билл иногда видел его на переменах, стоящим в одиночестве, обычно в углу. Бен или читал книгу, или ел ленч из пакета размером с сетку, в каких стирают белье.
    
Теперь же, глядя на Бена, Билл подумал, что выглядит он похуже Генри Бауэрса. Верилось в это с трудом, но Билл доверял своим глазам. Даже не стал представлять себе, в каком вселенском поединке сошлись эти двое. Волосы Бена, заляпанные грязью, пиками торчали во все стороны. Свитер или футболка с длинными рукавами (теперь едва ли кто мог сказать, в чем Бен пришел в школу в этот день, да и не имело это никакого значения) превратилась в лохмотья, в пятнах крови и травы. Джинсы порвались на коленях.
    
Бен заметил, что Билл смотрит на него, и отпрянул, взгляд сразу сделался настороженным.
    
— Не-не-не-не у-у-у-уходи! — Билл вытянул руки вперед, ладонями вверх, показывая, что он не опасен. — Н-н-нам нужна по-по-помощь!
    
Бен осторожно приблизился. Он ступал так, будто одна, а то и обе ноги не держали его.
    
— Они ушли? Бауэрс и другие парни?
    
— Д-да, — кивнул Билл. — Послушай, мо-ожешь ты о-о-остаться с моим д-другом, пока я привезу его ле-е-екарство? У него а-а-а-а…
    
— Астма?
    
Билл кивнул.
    
Бен подошел к остаткам плотины и, морщась от боли, опустился на одно колено рядом с Эдди, который лежал с практически закрытыми глазами, а его грудь тяжело поднималась.
    
— Кто ударил его? — наконец спросил Бен. Поднял голову, и Билл прочитал на лице толстяка ту же злость, которую испытывал сам. — Генри Бауэрс?
    
Билл кивнул.
    
— Я так и думал. Конечно, иди. Я с ним побуду.
    
— Спа-а-а-а…
    
— Не надо меня благодарить, — оборвал его Бен. — Они наткнулись на вас из-за меня. Иди. Поторопись. Я должен вернуться домой к ужину.
    
Билл пошел молча. Он хотел бы сказать Бену, чтобы тот не принимал случившее близко к сердцу, вины Бена было не больше, чем Эдди, который по глупости открыл рот. Такие парни, как Генри и его дружки, — стихийное бедствие, которое в детском мире сродни наводнениям, торнадо или камням в почках. Ему хотелось это сказать, но он пребывал в таком напряжении, что у него ушло бы на это никак не меньше двадцати минут. А за это время Эдди мог впасть в комбу (это Билл тоже узнал от докторов Кейси и Килдейра;[100] люди всегда впадают в комбу, а не уходят в нее).
    
Он поспешил вдоль берега, по течению речки, только раз оглянулся и увидел, что Бен Хэнском собирает камни у кромки воды. Мгновение Билл никак не мог взять в толк, зачем он это делает, потом понял. Бен готовил боезапас. На случай, если большие парни вернутся.
    4
    
Для Билла Пустошь не представляла собой тайны. Этой весной он много здесь играл, иногда с Ричи, гораздо чаще с Эдди, иногда один. Конечно же, он не исследовал всю территорию, но мог найти дорогу от Кендускиг до Канзас-стрит без труда, что и сделал. Вышел к деревянному мостику, по которому Канзас-стрит пересекала один из безымянных ручьев, вытекавших из дренажной системы Дерри, чтобы влиться в Кендускиг. Сильвера он спрятал под этим мостом, веревкой привязал за руль к одной из опор, чтобы велосипед случайно не свалился в воду.
    
Билл развязал веревку, сунул за пазуху и, прилагая все силы, покатил Сильвера по насыпи, в подъем, потея, тяжело дыша, по пути пару раз потеряв равновесие и плюхнувшись на пятую точку.
    
Но в конце концов выкатил, перекинул ногу через высокую раму.
    
И, как всегда, оседлав Сильвера, стал совсем другим.
    5
    
— Хай-йо, Сильвер, ВПЕРЕ-Е-ЕД!
    
Слова он произносил более грубым, чем обычно, голосом — голосом мужчины, которым ему предстояло стать. Сильвер медленно набирал скорость, одиночные звуки шелеста игральных карт о спицы колес сливались в пулеметный треск в полном соответствии с нарастанием скорости. Билл стоял на педалях, крепко вцепившись в рукоятки руля, с обращенными вверх запястьями. Выглядел он, как человек, пытающийся поднять невероятно тяжелую штангу. Жилы выступили на шее. Вены вздулись на висках. Уголки рта опустились, губы подрагивали от напряжения, он вел отчаянную, уже знакомую борьбу с массой и инерцией, напрягая все силы, чтобы заставить Сильвера двинуться.
    
Как и всегда, результат стоил затраченных усилий.
    
Сильвер покатил более резво. Дома уже не чинно проплывали, пролетали мимо него. По левую руку Билла, там, где Канзас-стрит пересекалась с Джексон, ранее свободный от бетонных оков Кендускиг становился Каналом. За перекрестком Канзас-стрит плавно уходила вниз, к Центральной и Главной улицам, деловому району Дерри.
    
Уличных перекрестков прибавлялось, но везде знаки «Уступи дорогу» благоволили к Биллу, и в голову даже не приходила мысль о том, что какой-нибудь водитель мог не обратить внимания на этот знак и раскатать его в кровавую лепешку. Но даже если бы такая мысль и пришла, маловероятно, чтобы он внес коррективы в свое поведение. Он мог бы это сделать в более ранний или поздний периоды своей жизни, однако та весна и начало лета выдались для него очень уж мрачным временем. Бен удивился бы, если кто-то спросил, одинок ли он; Билл удивился бы, если кто-то спросил, не ищет ли он смерти. «Ра-а-а-азумеется, н-нет!» — ответил бы сразу (и с негодованием), но это не меняло одного простого факта: по мере того как погода становилась теплее, его поездки по Канзас-стрит все больше напоминали безрассудную психическую атаку.
    
Эту часть Канзас-стрит прозвали Подъем-в-милю. Билл мчался вниз на полной скорости, согнувшись над рулем, чтобы уменьшить лобовое сопротивление, держась одной рукой за резиновую грушу клаксона, дабы при необходимости предупредить не подозревающих об опасности прохожих, его рыжеватые волосы отбросило назад, и они пошли волнами. Шелест игральных карт перешел в устойчивый рев. Натужная ухмылка уступила место широченной улыбке футбольного болельщика, довольного результатом игры. Жилые дома по правую руку уступили место промышленным зданиям (по большей части складам и мясоперерабатывающим заводам), которые при такой дикой скорости начали размываться, что пугало, но при этом и радовало. Слева краем глаза он улавливал сверкавший под лучами солнца Канал.
    
— ХАЙ-ЙО, СИЛЬВЕР, ВПЕРЕ-Е-ЕД! — торжествующе прокричал Билл.
    
Сильвер перелетел через первый бордюр, и в этом месте, как и всегда, ноги Билла потеряли контакт с педалями, он держался только за руль, пребывая на коленях того бога, которому поручено оберегать маленьких мальчиков. Он свернул на улицу, миль на пятнадцать превышая разрешенную скорость — двадцать пять миль в час.
    
В такие моменты ему удавалось отбросить все: заикание, пустые, полные боли глаза отца, бесцельно бродящего по мастерской в гараже, ужасающий вид пыли на чехле закрытого пианино на втором этаже — запыленного, потому что мама больше не играла на пианино. Последний раз это случилось в день похорон Джорджа — три методистских псалма. Джордж, выходящий из дома в дождь, в желтом дождевике, с бумажным корабликом, покрытым пленкой парафина, в руках; мистер Гарденер, идущий по улице двадцать минут спустя, с его телом, завернутым в окровавленное лоскутное одеяло; пронзительный крик боли матери. Все это он отринул. Превратился в Одинокого рейнджера, стал Джоном Уэйном, стал Бо Диддли,[101] стал всеми, кем хотел быть, он больше не плакал, не боялся, не стремился укрыться за юбкой ма-а-амочки.
    
Сильвер летел, и Билл Денбро летел вместе с ним. Они вместе мчались вниз по Подъему-в-милю; шелест карт давно уже превратился в рев. Ноги Билла вновь нашли педали и он начал крутить их, чтобы разогнаться еще сильнее, чтобы достичь некой гипотетической скорости (не звука, а памяти), которая позволит пробить барьер боли.
    
Он мчался, склонившись над рулем; он мчался, чтобы обогнать дьявола.
    
Перекресток, на котором сходились Канзас-стрит, Центральная и Главная улицы, быстро приближался. Чистый хаос для одностороннего движения, со знаками, противоречащими друг другу, и сигналами светофора, регулирующими движение, которым полагалось работать синхронно, чего в действительности не было и в помине. В результате годом раньше в одной из передовиц «Дерри ньюс» написали, что такую схему движения могли придумать только в аду.
    
Как всегда, Билл стрельнул взглядом направо, налево, оценивая транспортный поток, выискивая зазоры, в которые мог бы нырнуть. Если бы он ошибся в расчетах (если бы, можно сказать, запнулся, как на слове), дело закончилось бы серьезными травмами, а то и смертью.
    
Он стрелой воткнулся в медленно движущиеся, забившие перекресток автомобили, проскочил на красный свет и взял влево, чтобы избежать столкновения с громыхающим «бьюиком». Стрельнул взглядом назад, обернувшись через плечо, чтобы убедиться, что средняя полоса движения пуста. Вновь посмотрел вперед и увидел, что через пять секунд врежется в задний борт пикапа, который остановился аккурат посреди перекрестка, пока водитель, похожий на дядюшку Айка,[102] переводил взгляд с одного указателя на другой, чтобы не ошибиться с поворотом и не уехать в Майами.
    
Правую от Билла полосу занимал автобус, который курсировал между Дерри и Бангором. Мальчика это не смутило, и он взял курс на зазор между пикапом и автобусом, по-прежнему продвигаясь со скоростью сорок миль в час. В последний момент резко дернул головой в сторону, как солдат, слишком уж рьяно выполняющий приказ «равнение направо», чтобы зеркало с пассажирской стороны кабины пикапа не проредило ему зубы. Горячие выхлопные газы дизельного двигателя автобуса стянули горло, как крепкое спиртное. Он услышал, как резиновая ручка руля черканула по алюминиевого борту автобуса, на мгновение в поле его зрения попало белое как мел лицо водителя в фуражке «Гудзон бас компании». Водитель грозил Биллу кулаком и что-то кричал. Билл сомневался, что его поздравляли с днем рождения.
    
Трио старушек пересекало Главную улицу. Они уже сошли с той стороны, где располагался «Нью-Ингланд бэнк», и продвигались к противоположной, где был «Корабль обуви». Челюсти у них отвисли, когда мальчишка на велосипеде проскочил в каком-то полуфуте, будто мираж.
    
Тут самая опасная (и самая лучшая) часть пути для него и закончилась. Он опять сталкивался с реальной возможностью смерти, но и на этот раз им удавалось разминуться. Автобус его не раздавил; он не погиб сам и не убил ни одну из старушек, которые несли пакеты с логотипом магазина «Фрисис» и чеками, полученными от службы социального страхования; он не врезался в задний борт старого «доджа-пикапа» дядюшки Айка. Теперь он поднимался на холм, поэтому скорость падала. И что-то (ох, назовем это вожделением, почему нет?) уходило вместе со скоростью. Все мысли и воспоминания настигали его (ой, Билл, мы на какое-то время почти потеряли тебя, но ничего, мы уже здесь), чтобы соединиться с ним, подняться по рубашке, прыгнуть в ухо и ворваться в мозг, как детишки, спускающиеся по желобу горки. Билл чувствовал, как они устраиваются на привычных местах, как их разгоряченные тела толкают друг друга. «Ох! Уф! Наконец-то мы вновь в голове Билла! Давайте подумаем о Джордже! Отлично! Кто хочет начать?»
    
«Ты слишком много думаешь, Билл».
    
Нет… это как раз не проблема. Проблема — в его слишком богатом воображении.
    
Билл свернул в переулок Ричарда и через несколько мгновений выехал на Центральную улицу, педали он крутил медленно, чувствуя пот на шее и в волосах. Слез с велосипеда у «Аптечного магазина на Центральной», вошел в зал.
    6
    
До смерти Джорджа Билл объяснил бы мистеру Кину, что ему нужно, заговорив с ним. Аптекарь не был человеком добрым, во всяком случае, Биллу он таковым не казался, но терпения ему хватало, он не стал бы ни передразнивать, не высмеивать мальчика. Но теперь заикание Билла заметно усилилось, и он действительно боялся, что с Эдди может случиться непоправимое, если он быстро не вернется к речке.
    
Поэтому, едва услышав от мистера Кина: «Привет, Билл Денбро, чем я могу тебе помочь?» — Билл взял листок с рекламой витаминов и на чистой обратной стороне написал: «Мы с Эдди Каспбрэком играли в Пустоши. У него начался сильный приступ астмы, он едва может дышать. Можете вы наполнить его ингалятор?»
    
Он протянул записку через застекленный прилавок мистеру Кину, тот прочел ее, посмотрел во встревоженные синие глаза Билла и кивнул.
    
— Разумеется. Подожди здесь. И не трогай того, что тебе трогать не следует.
    
Билл нетерпеливо переминался с ноги на ногу, пока мистер Кин что-то делал позади прилавка в глубине аптеки. И хотя вернулся он менее чем через пять минут, Биллу показалось, что прошла вечность, прежде чем аптекарь принес пластиковую бутылку-ингалятор Эдди. Протянул Биллу, улыбнулся.
    
— Это должно помочь.
    
— Спа-а-а-асибо, — ответил Билл. — У меня нет де-е-е-е…
    
— Все в порядке, сынок. У миссис Каспбрэк открытый счет. Я просто внесу в него эту сумму. Уверен, она только поблагодарит тебя за твою доброту и отзывчивость.
    
Билл, испытывая безмерное облегчение, поблагодарил мистера Кина и быстро ушел. Аптекарь выглянул в окно, наблюдая за Биллом. Увидел, как мальчик бросил ингалятор в багажную корзинку и неуклюже оседлал велосипед. «Неужели он сможет уехать на таком большом велосипеде? — подумал мистер Кин. — Сомневаюсь я, сильно сомневаюсь». Но юный Денбро как-то тронул велосипед с места, не свалившись с него, а потом медленно заработал педалями. Махина, которая выглядела для мистера Кина пародией на велосипед, раскачивалась из стороны в сторону. Ингалятор катался по багажной корзинке.
    
Мистер Кин усмехнулся. Если бы Билл увидел эту усмешку, она, безусловно, подтвердила бы его предположение, что аптекарю не занять высокого места среди добряков этого мира. Мрачная получилась усмешка, усмешка человека, который много размышлял о человеческой природе, но не находил в ней ничего утешительного. Да, он собирался внести стоимость противоастматического лекарства Эдди в счет Сони Каспбрэк, и, как обычно, она будет удивлена (отнесется с подозрением, а не с благодарностью) дешевизной этого препарата. «Другие-то лекарства такие дорогие», — говорила она. Миссис Каспбрэк — и мистер Кин хорошо это знал — относилась к людям, которые не верили, будто что-то дешевое может принести пользу. Он мог бы ободрать ее как липку за «Аэрозоль гидрокса», которым лечился ее сын, и несколько раз его так и подмывало это сделать — но с какой стати он должен пользоваться дуростью этой женщины? Он и так не умирает с голоду.
    
Дешевое лекарство? Да, не то слово. «Аэрозоль гидрокса» (применять, как указано в инструкции, которую мистер Кин аккуратно наклеивал на каждую бутылочку) стоил на удивление дешево, но даже миссис Каспбрэк не могла не признать, что препарат, несмотря на дешевизну, прекрасно держал в узде астму ее сына. А стоил он так дешево, потому что состоял исключительно из устойчивого соединения кислорода с водородом, в которое подмешивалась капелька камфорного масла, чтобы придать аэрозолю слабый медицинский вкус.
    
Иными словами, лекарством от астмы Эдди служила водопроводная вода.
    7
    
Дорога назад заняла у Билла больше времени, потому что ехал он в гору. Несколько раз ему приходилось слезать с Сильвера и катить его. Ему просто не хватало мускульной силы, чтобы преодолевать на велосипеде более или менее крутые подъемы.
    
Так что к разрушенной плотине Билл вернулся, спрятав велосипед под тем же мостом, уже в десять минут пятого. В голову лезли черные мысли. Бен Хэнском мог уйти, оставив Эдди умирать. Или громилы могли вернуться и отдубасить их обоих. Или… что хуже всего… человек, который убивал маленьких детей, мог убить одного из них или обоих. Как убил Джорджа.
    
Он знал, сколько об этом ходило сплетен и домыслов. Билл, конечно, сильно заикался, но на слух-то не жаловался, хотя иногда люди думали, что он еще и глухой, поскольку говорил он только в случае крайней необходимости. Некоторые считали, что убийство его брата никак не связано с убийствами Бетти Рипсом, Черил Ламоники, Мэттью Клементса и Вероники Грогэн. Другие утверждали, что Джордж, Рипсом и Ламоника убиты одним человеком, а Клементс и Грогэн — его подражателем. Третьи думали, что мальчиков убил один человек, а девочек — другой.
    
Билл верил, что убийца — один человек… если только это был человек. Порой он задавался таким вопросом. А еще тем летом он задумывался о своих чувствах к Дерри. На него все еще давила смерть Джорджа? Или сказывалось отношение родителей, которые теперь вроде бы вообще забыли о нем, продолжая скорбеть об утрате младшего сына и, казалось, не замечали, что Билл по-прежнему жив и может попасть в беду? Все это следовало связать с другими убийствами? С голосами, которые теперь иногда звучали у него в голове, нашептывали ему (конечно же, не вариации его собственного голоса, ибо эти голоса не заикались, такие уверенные, такие спокойные), советовали что-то делать, а что-то нет? Потому-то ныне Дерри выглядел не таким, как прежде? Выглядел угрожающе, улицы, по которым он еще не ходил, совсем и не приглашали, а наоборот, взирали на него в зловещем молчании? И некоторые лица становились таинственными и испуганными?
    
Он этого не знал, но верил (как верил, что убийца один), что Дерри действительно изменился и начало этих изменений положила смерть его брата. И мрачные предположения в его голове родились из мысли, что теперь в Дерри может случиться все, что угодно. Что угодно.
    
Но когда он миновал последнюю излучину, все выглядело тихо и спокойно. Бен Хэнском никуда не ушел, сидел рядом с Эдди. И Эдди уже сидел, положив руки на колени, опустив голову, но свистящее дыхание никуда не делось. Солнце клонилось к закату, и на воду легли длинные зеленые тени.
    
— Слушай, как ты быстро! — Бен встал. — Я думал, ты вернешься еще через полчаса.
    
— У ме-еня бы-ы-ыстрый ве-елосипед, — не без гордости ответил Билл. Мгновение они осторожно, с опаской разглядывали друг друга. Потом Бен застенчиво улыбнулся, и Билл улыбнулся в ответ. Парень, конечно, толстый, но, похоже, славный. Остался ведь. Для этого требовалась немалая храбрость, учитывая, что Генри и его дружки могли вернуться.
    
Билл подмигнул Эдди, который смотрел на него с немой благодарностью.
    
— Де-ержи, Э-Э-Э-Эдди. — И бросил ему ингалятор. Эдди сунул пульверизатор в рот, нажал на рычаг, судорожно вдохнул. Откинулся назад, закрыв глаза.
    
Бен с тревогой смотрел на него.
    
— Господи! Ему действительно было худо, так?
    
Билл кивнул.
    
— Я какое-то время боялся, — тихо признался Бен. — Гадал, что же мне делать, если у него начнутся судороги или что-то такое. Пытался вспомнить, чему нас учили на тех занятиях в «Красном кресте» в апреле. В голове крутилось только одно: надо вставить в рот палку, чтобы он не смог откусить себе язык.
    
— Я думаю, это для э-э-эпилептиков.
    
— Ох. Да. Похоже, ты прав.
    
— Те-еперь су-судорог у него точно не бу-удет, — продолжил Билл. — Это ле-екарство по-одействует. С-с-смотри.
    
Натужное, со свистом, дыхание Эдди стало заметно легче. Он открыл глаза, посмотрел на них снизу вверх.
    
— Спасибо, Билл. На этот раз прихватило сильно.
    
— Наверное, все началось, когда тебе расквасили нос, да? — спросил Бен.
    
Эдди печально рассмеялся, встал, сунул ингалятор в задний карман.
    
— О носе я и не думал. Думал о моей мамочке.
    
— Да? Правда? — Голос Бена звучал удивленно, но рука невольно поднялась к лохмотьям свитера и принялась их теребить.
    
— Она только взглянет на кровь на моей рубашке, и через пять секунд я буду в приемном отделении Городской больницы Дерри.
    
— Почему? — спросил Бен. — Кровь же остановилась. Слушай, я помню одного парня, с которым ходил в детский сад, Скутера Моргана, так он разбил нос, свалившись со шведской стенки. Его отвезли в больницу, но только потому, что кровь никак не останавливалась.
    
— Да? — с интересом спросил Билл. — Он у-у-умер?
    
— Нет, но неделю не ходил в школу.
    
— Остановилась кровь или нет, значения не имеет, — мрачно изрек Эдди. — Мама все равно отвезет меня туда. Решит, что нос сломан, и кусочки кости торчат сейчас в моем мозгу или что-то еще.
    
— Ко-ости мо-огут попасть в т-твой мо-озг? — спросил Билл. Давно уже разговор не был таким интересным.
    
— Не знаю. Если послушать мою мамочку, возможно все. — Эдди повернулся к Бену. — Ее стараниями меня возят в приемное отделение раз или два в месяц. Я ненавижу это место. Там есть один санитар, так он сказал ей, что с нее пора взимать деньги за аренду. Она устроила такой скандал.
    
— Ну и ну, — покачал головой Бен. Подумал, что мать Эдди действительно странная. Он не отдавал себе отчета в том, что его руки по-прежнему теребят лохмотья свитера. — А почему бы тебе просто не сказать «нет»? Сказать: «Послушай, мама, все у меня в порядке. Я хочу остаться дома и смотреть „Морскую охоту“».[103] Что-нибудь эдакое.
    
— Ох, — выдохнул Эдди, и больше ничего не сказал.
    
— Ты — Бен Хэ-э-э-энском, так? — спросил Билл.
    
— Да. А ты — Билл Денбро.
    
— Д-да. А это Э-э-э-э-э…
    
— Эдди Каспбрэк, — пришел на помощь Эдди. — Я терпеть не могу, когда ты заикаешься на моем имени, Билл. Говоришь, как Элмер Фадд.[104]
    
— И-извини.
    
— Что ж, рад с вами познакомиться, — сменил тему Бен. Получилось как-то чопорно и неубедительно. Возникла пауза, но отнюдь не неловкая. За эту паузу все трое стали друзьями.
    
— Почему эти парни гнались за тобой? — спросил наконец Эдди.
    
— Они в-всегда за-а кем-то го-оняются, — вставил Билл. — Я не-енавижу этих мудаков.
    
Бен какое-то время молчал (онемел от восхищения), потому что Билл, как иногда говорила мама Бена, произнес Действительно Плохое Слово. Сам Бен никогда в жизни не произносил вслух Действительно Плохого Слова, хотя однажды написал его (очень маленькими буковками) на телефонном столбе в позапрошлый Хэллоуин.
    
— Бауэрс сидел рядом со мной на экзаменах, — ответил Бен. — Попросил списать. Я не дал.
    
— Ты, наверное, хочешь умереть молодым! — восхищенно воскликнул Эдди.
    
Заика Билл расхохотался. Бен резко повернулся к нему, понял, что смеются не над ним (трудно сказать, откуда он это узнал, но узнал), и улыбнулся.
    
— Наверное, — согласился он. — В любом случае ему придется ходить в летнюю школу, поэтому он и эти два парня напали на меня, и вот что из этого вышло.
    
— Т-ты вы-ыглядишь так, бу-удто они те-ебя у-у-убили.
    
— Я упал с Канзас-стрит. Покатился вниз по склону. — Он посмотрел на Эдди. — Я, наверное, увижу тебя в приемном отделении, раз уж об этом зашла речь. Когда мама взглянет на мою одежду, она точно отправит меня туда.
    
На этот раз расхохотались и Билл, и Эдди, а Бен тут же присоединился к ним. От смеха болел живот, но он все равно смеялся, пронзительно, даже немного истерично. Наконец ему пришлось сесть на берег, и чавкающий звук, который издал его зад при соприкосновении с мокрой землей, вызвал новый приступ смеха. Ему нравилось слушать, как его смех сливается со смехом других. Такого он еще никогда не слышал: не смех компании, это как раз не редкость, а общий смех, в который он, Бен, вносит свою лепту.
    
Он поднял глаза на Билла Денбро, их взгляды встретились, и этого хватило, чтобы они рассмеялись вновь.
    
Билл подтянул штаны, поднял воротник рубашки и принялся выхаживать по берегу с важным видом. Голос его разом стал другим.
    
— Я тебя урою, хорек. И ты мне мозги не компостируй. Я тупой, зато большой. Лбом могу орехи колоть. Могу ссать уксусом и срать цементом. Звать меня Лапочка Бауэрс, и я — главный дурак Дерри и окрестностей.
    
Эдди упал и катался по берегу, схватившись за живот и заходясь смехом. Бен согнулся пополам, голова оказалась между колен, слезы лились из глаз, сопли двумя широкими белыми полосами выползали из носа, а смеялся он как гиена.
    
Билл тоже сел, и мало-помалу все упокоились.
    
— Один плюс в этом есть, — наконец заговорил Эдди. — Если Бауэрс будет учиться в летней школе, здесь мы его не увидим.
    
— А вы часто играете в Пустоши? — спросил Бен. Такая идея не пришла бы ему в голову и за тысячу лет (учитывая репутацию Пустоши), но теперь, когда он попал сюда, она представлялась даже привлекательной. Собственно, ему очень нравилась эта полоска низкого берега, освещенная солнцем.
    
— Ко-о-онечно. Здесь з-здорово. И ни-икто н-нас н-не т-трогает. Мы бы-ываем тут часто. Ба-ауэрс и д-д-другие ни ра-азу з-здесь не по-оявлялись.
    
— Ты и Эдди?
    
— И Ри-и-и… — Билл покачал головой. Лицо его исказилось, напомнив мокрую тряпку, а в голове у Бена вдруг сверкнула странная мысль: Билл совсем не заикался, когда копировал Генри Бауэрса. — Ричи! — воскликнул Билл, помолчал, потом продолжил: — Ричи То-озиер обычно приходит сюда. Но се-егодня он по-омогает отцу п-прибираться на че-е-е…
    
— На чердаке, — перевел Эдди и бросил камешек в воду. Плюх.
    
— Да, я знаю его. Так вы, парни, часто сюда приходите, да? — Идея зачаровала его, и он вдруг почувствовал желание присоединиться к ним.
    
— До-о-овольно часто, — кивнул Билл. — И по-о-очему б-бы тебе не п-прийти сюда за-автра? М-мы с Э-Э-Э-Эдди пы-ытались по-остроить п-плотину.
    
Бен ничего не смог ответить. Его поразило не столько само предложение, как легкость и естественность, с которыми Билл это сказал.
    
Бен поднялся. Подошел к воде, счищая грязь с громадных окороков. С обеих сторон ручья еще лежали груды маленьких веток, но все остальное вода смыла и унесла с собой.
    
— Вам нужны доски, — указал Бен. — Добудьте доски и поставьте их в ряд… друг против друга… как хлеб в сандвиче.
    
Билл и Эдди только смотрели на него, на лицах читалось недоумение. Бен опустился на одно колено.
    
— Смотрите. Доски здесь и здесь. Втыкаете их в дно ручья напротив друг друга. Понятно? Потом, пока вода не успела их смыть, заполняете пространство между ними камнями и песком…
    
— М-м-мы, — оборвал его Билл.
    
— Что?
    
— М-мы это сделаем.
    
— Ох, — вырвалось у Бена, который чувствовал себя дураком (он не сомневался, что и выглядит дураком), но при этом ощущал невероятное счастье. Он не мог вспомнить, когда в последний раз был таким счастливым. — Да. Мы. В любом случае, если вы… мы… заполним пространство между ними камнями и песком, они устоят. Первая по течению доска под напором воды будет ложиться на камни и песок. Вторая доска через какое-то время отклонится назад, но, если мы возьмем третью доску… вот, смотрите.
    
Он начал рисовать на мокрой земле палкой. Билл и Эдди Каспбрэк наклонились вперед и с неподдельным интересом изучали маленький рисунок:
    
    
    
    
— Ты когда-нибудь строил плотину? — спросил Эдди. В голосе слышалось уважение, даже благоговение.
    
— Не-а.
    
— Тогда о-о-откуда ты знаешь, что это с-с-сработает?
    
Теперь уже Бен в недоумении воззрился на Билла.
    
— Конечно, сработает. А почему нет?
    
— Но к-как ты э-это з-знаешь? — спросил Билл. В голосе его звучало не саркастическое неверие, а искренний интерес. — К-как ты мо-ожешь у-утверждать?
    
— Просто знаю, — ответил Бен. Вновь посмотрел на рисунок на грязи, словно с тем, чтобы убедить в этом самого себя. Он никогда не видел намывных плотин, ни на чертежах, ни в жизни, так что понятия не имел, что нарисовал одну из них.
    
— Ла-адно. — Билл хлопнул Бена по спине. — У-увидимся за-автра.
    
— В какое время?
    
— Мы с Э-Эдди бу-удем здесь в по-оловине де-е-евятого или…
    
— Если мы с мамой не будем еще сидеть в приемном отделении, — вздохнул Эдди.
    
— Доски я принесу, — пообещал Бен. — У одного старика в соседнем квартале их целая гора. Я стырю несколько.
    
— Принеси и припасы, — вставил Эдди. — Что-нибудь из еды. Сам знаешь, бутеры, песочные кольца. Все такое.
    
— Хорошо.
    
— У те-ебя е-есть о-оружие?
    
— У меня есть духовушка «Дейзи», — ответил Бен. — Мама подарила ее мне на Рождество, но она разозлится, если стрелять я буду вне дома.
    
— В-все ра-авно п-принеси. Мы по-оиграем в-в во-ойну.
    
— Хорошо, — радостно воскликнул Бен. — Слушайте, пора прощаться. Мне надо домой.
    
— Н-нам то-оже.
    
Они ушли с Пустоши вместе. Бен помог Биллу закатить Сильвера на насыпь. Эдди шел позади, в груди у него снова свистело, и он с тоской смотрел на испачканную кровью рубашку.
    
Билл попрощался и уехал, во все горло выкрикнув: «Хай-йо, Сильвер, ВПЕРЕ-Е-ЕД!»
    
— Просто гигантский велосипед, — прокомментировал Бен.
    
— Можешь поспорить на свою шкуру. — Эдди вновь приложился к ингалятору и теперь дышал нормально. — Он иногда возит меня на багажнике. Велосипед мчится так быстро, что дух захватывает. Он хороший парень, я про Билла. — Слова эти он произнес небрежно, но глаза говорили о другом: в них читалось обожание. — Ты знаешь, что случилось с его братом, да?
    
— Нет… а что?
    
— Погиб прошлой осенью. Какой-то тип убил его. Оторвал руку, как открывают крыло у мухи.
    
— Оосподи-суси!
    
— Билл, он тогда только чуть-чуть заикался. А теперь ужасно. Ты заметил, что он заикается?
    
— Да… есть немного.
    
— Но мозги у него не заикаются… понимаешь, о чем я?
    
— Да.
    
— В любом случае, я говорю тебе это, чтобы ты не спрашивал Билла о его младшем брате, если хочешь, чтобы он стал твоим другом. Не задавай ему об этом никаких вопросов. Он до сих пор переживает.
    
— Я бы тоже переживал. — Тут Бен вспомнил, очень смутно, о маленьком мальчике, которого убили прошлой осенью. Задался вопросом, думала ли его мать о Джордже Денбро, когда давала ему часы, которые он сейчас носил, или о более поздних убийствах. — Это случилось сразу после большого наводнения?
    
— Да.
    
Они добрались до перекрестка Канзас и Джексон-стрит, где им предстояло расстаться. Повсюду бегали дети, играли в салочки или перекидывались бейсбольными мячами. Мимо важно прошел придурковатого вида мальчик в длинных синих шортах и енотовой шапке, как у Дэйви Крокетта,[105] повернутой задом наперед, так что хвост енота висел между глаз. Он катил хула-хуп и кричал: «Сейчас осалю обручем! Хотите, осалю?»
    
Эдди и Бен, улыбаясь, проводили его взглядом.
    
— Ну, мне пора, — сказал Эдди.
    
— Подожди, — остановил его Бен. — У меня идея, если ты действительно не хочешь попасть в приемное отделение.
    
— И какая? — Эдди посмотрел на Бена с сомнением, боясь и надеяться.
    
— У тебя есть пятицентовик?
    
— Есть десятик. А что?
    
Бен окинул взглядом бордовые пятна на рубашке Эдди.
    
— Зайди в магазин и купи шоколадное молоко. Половину вылей на рубашку. Потом иди домой и скажи маме, что случайно опрокинул на себя стакан.
    
Глаза Эдди сверкнули. За четыре года, прошедших после смерти отца, зрение матери заметно ухудшилось. Из тщеславия (и потому, что не водила автомобиль) она отказывалась пойти к окулисту и заказать очки. Засохшие пятна крови и шоколадного молока выглядели одинаково. Так что…
    
— Может, и выгорит.
    
— Только не говори ей, что это моя идея, если она сообразит что к чему.
    
— Не скажу. Еще увидимся, аллигатор.
    
— Хорошо.
    
— Нет. — Эдди покачал головой. — Когда я так говорю, тебе положено ответить: «До скорого, крокодил».[106]
    
— Ох. До скорого, крокодил.
    
— Уловил, значит. — Эдди улыбнулся.
    
— Знаешь что? А вы правда клевые парни.
    
Эдди смутился; чего там, занервничал.
    
— Это Билл клевый, — ответил он и ушел.
    
Бен какое-то время наблюдал, как он идет по Джексон-стрит, потом повернул к своему дому. Отшагав три квартала, увидел на автобусной остановке на углу Главной улицы и Джексон-стрит три ну очень знакомые фигуры. Но Бену чертовски повезло: они стояли к нему спиной. Он нырнул за зеленую изгородь, с гулко бьющимся сердцем. Пять минут спустя к остановке подъехал автобус, следовавший по маршруту Дерри — Ньюпорт — Хейвен. Генри с дружками затоптали окурки и поднялись в салон.
    
Бен подождал, пока автобус скроется из виду, и лишь потом поспешил домой.
    8
    
В тот вечер с Биллом Денбро случилось ужасное. Случилось уже во второй раз.
    
Его мама и папа смотрели телевизор внизу, сидя по краям дивана, как подставки для книг. А ведь было время, когда семейную гостиную, где стоял телевизор (ее дверь открывалась на кухню) наполняли разговоры и смех. Иной раз они говорили и смеялись так громко, что заглушали телевизор. «Заткнись, Джорджи!» — ревел Билл. «Перестань хапать весь попкорн, и я заткнусь, — отвечал Джордж. — Ма, пусть Билл поделится со мной попкорном». — «Билл, дай ему попкорн. Джордж, не зови меня „ма“. Так овцы блеют». Или отец рассказывал анекдот, и они все смеялись, даже мама. Джордж не всегда понимал соль анекдота, Билл это знал, но смеялся, потому что смеялись все.
    
В те дни мама и папа тоже были книжными подставками на диване, но он и Джордж — книгами. Билл пытался быть книгой, лежащей между ними, когда они смотрели телевизор после смерти Джорджа, и работа эта грозила превратить его в ледышку. С обеих сторон они источали на него холод, и обогреватель Билла просто не мог с этим справиться. Ему не оставалось ничего другого, как уходить, потому что от этого холода леденели щеки и слезились глаза.
    
— Хо-отите послушать анекдот, который сегодня ра-ассказали в ш-ш-школе? — однажды, пару месяцев назад, предпринял он очередную попытку.
    
Родители не отреагировали. На экране преступник умолял своего брата священника спрятать его.
    
Отец Билла оторвался от последнего номера «Тру»,[107] который пролистывал, и с легким удивлением посмотрел на Билла. Потом вернулся к журналу. На раскрытой странице охотник, распростертый на сугробе, смотрел на огромного рычащего белого медведя. Статья называлась «Покалеченный убийцей из Белой пустыни». «Я знаю, где находится белая пустыня, — подумал Билл. — Аккурат между моими папой и мамой на этом диване».
    
Мать даже не подняла головы.
    
— Э-этот анекдот о то-ом, с-сколько нужно ф-ф-французов, чтобы в-в-вернуть ла-ампочку. — Билл почувствовал, как на лбу выступила пленочка пота — так иногда бывало в школе, когда он знал, что учительница очень уж долго игнорировала его и вот-вот должна вызвать. Говорил он очень уж громко, но не мог заставить себя понизить голос. Слова эхом отдавались у него в голове, как звон обезумевших колоколов, отдавались, били, отдавались снова. — В-вы знаете с-с-сколько?
    
— Один, чтобы держать лампочку, и четверо, чтобы поворачивать дом, — рассеянно ответил Зак Денбро, после чего перевернул страницу журнала.
    
— Ты что-то сказал, дорогой? — спросила мать, а на экране телевизора священник советовал брату, который был бандитом, пойти в полицию и молить о прощении.
    
Билл сидел потный, но замерзший… такой замерзший. Ему было так холодно, потому что в действительности он не был единственной книгой между двумя концами подставки; Джордж тоже присутствовал, только Джордж, которого он не мог видеть, Джордж, который никогда не требовал попкорна и не кричал, что Билл щиплется. Этот другой Джордж никогда ничего не ломал и не портил. Это был однорукий Джордж, бледный, молчаливо задумчивый, залитый бело-синим отсветом телеэкрана, и, возможно, мощный поток холода в действительности шел не от родителей, а от него; возможно, именно Джордж и был истинным убийцей с белых просторов. И наконец Билл убежал от этого холодного, невидимого брата в свою комнату, где ничком повалился на кровать и заплакал в подушку.
    
Комната Джорджа оставалась такой же, как и при его жизни. Однажды, где-то через две недели после гибели Джорджа, Зак собрал его игрушки в картонную коробку с тем, как предположил Билл, чтобы отдать их «Доброй воле», «Армии спасения» или какой-нибудь еще благотворительной организации. Шерон Денбро увидела, как Зак выносит коробку из комнаты Джорджа, и ее руки взлетели к голове, словно испуганные белые птицы, вцепились в волосы, а пальцы сжались в кулаки. Билл при этом присутствовал и привалился к стене, потому что ноги вдруг перестали его держать. Мать выглядела такой же безумной, как Эльза Ланчестер в фильме «Невеста Франкенштейна».[108]
    
— Не смей ТРОГАТЬ эти вещи! — завизжала она.
    
Зак дернулся и молча отнес коробку с игрушками обратно, в комнату Джорджа. Даже расставил на те же места, откуда брал. Билл вошел и увидел, что его отец стоит на коленях перед кроватью Джорджа (мать по-прежнему меняла на ней постельное белье, только теперь раз в неделю, а не два), опустив голову на мускулистые, волосатые руки. Он плакал, и ужас Билла усилился. Пугающая мысль внезапно сверкнула в голове: может, иногда, если случается плохое, этим не подводится черта; может, иногда становится только хуже и хуже, пока все не летит к чертям собачьим.
    
— Па-а-апа…
    
— Ступай к себе, Билл, — ответил отец сдавленным, дрожащим голосом. Плечи его поднимались и опускались. Биллу очень хотелось прикоснуться к отцовским плечам, посмотреть, а может, под его рукой плечи успокоятся, затихнут, но он не решился. — Уйди, проваливай!
    
Он ушел и поплакал в коридоре второго этажа, слыша, как мать воет на кухне, пронзительно и беспомощно. «Почему они плачут так далеко друг от друга?» — подумал Билл и тут же отогнал эту мысль.
    9
    
В первую ночь летних каникул Билл вошел в комнату Джорджа. Сердце гулко стучало в груди, ноги отяжелели, их сводило от напряжения. Он часто приходил в комнату Джорджа, но это не означало, что ему там нравилось. В комнате очень уж сильно чувствовалось присутствие Джорджа, казалось, что здесь живет его призрак. Билл зашел, и не мог не подумать о том, что дверь стенного шкафа может открыться в любой момент, и там, среди аккуратно развешенных рубашек и штанов, он увидит Джорджи, одетого в желтый дождевик с красными пятнами и разводами, в дождевик с одним болтающимся желтым рукавом. Глаза Джорджи будут пустыми и ужасными, как глаза зомби в фильме ужасов. Он выйдет из стенного шкафа и пересечет комнату под хлюпающие звуки галош, направляясь к Биллу, сидящему на его кровати, обездвиженному страхом.
    
Если бы электричество отключилось как-нибудь вечером, когда он сидел на кровати Джорджа, глядя на фотографии на стене или модели на комоде, у него точно случился бы инфаркт, может, и со смертельным исходом, причем в первые же десять секунд после отключения. Но он все равно приходил сюда. Борьба с ужасом, который вселял в него призрак Джорджа, стала молчаливой и настойчивой потребностью, стремлением каким-то образом примириться со смертью Джорджа и обрести возможность жить дальше. Не забыть Джорджа, но найти способ сделать воспоминания о нем не столь пугающими. Он понимал, что родители в этом успехами похвастаться не могут, и если уж он собирается чего-то добиться, то рассчитывать может только на себя.
    
Но приходил он сюда не только ради себя; он приходил и ради Джорджи. Он любил Джорджи, и для братьев они ладили очень даже неплохо. Да, конечно, без трений не обходилось. Билл мог дать Джорджу тумака, а Джорджи — наябедничать на Билла, когда тот ночью тайком спускался на кухню, чтобы доесть остатки лимонного мороженого, но по большей части они ладили. Смерть Джорджа принесла Биллу столько горя! Но превращение Джорджа в какого-то монстра… это еще хуже.
    
Биллу недоставало мелкого, что правда, то правда. Недоставало его голоса, смеха, глаз, которые так доверчиво смотрели на старшего брата, в полной уверенности, что у Билла найдутся ответы на все вопросы, какие ни задай. И вот что казалось чрезвычайно странным: больше всего он любил Джорджи, когда боялся, потому что, несмотря на страх (перед Джорджи-зомби, затаившимся в стенном шкафу или под кроватью), наиболее яркие воспоминания о любимом Джорджи приходили к нему именно здесь, как и воспоминания о том, что Джорджи любил его. В своих усилиях примирить эти две эмоции — любовь и ужас — Билл видел возможность найти путь к принятию смерти брата.
    
Об этом он никогда бы не стал говорить: для разума идеи эти являли собой темный лес, но доброе и отзывчивое сердце понимало, и это было для Билла самым главным.
    
Иногда он пролистывал книги Джорджа, иногда перебирал его игрушки.
    
В альбом с фотографиями Билл не заглядывал с прошлого декабря.
    
А теперь, вечером после встречи с Беном Хэнскомом, открыл дверь стенного шкафа в спальне Джорджа (сначала, как и всегда собравшись с духом, приготовившись к встрече с самим Джорджи, стоящим среди вещей в окровавленном дождевике, ожидая, как и всегда, что бледная рука с осклизлыми пальцами «выстрелит» из темноты, чтобы схватить его за запястье) и снял альбом с верхней полки.
    
«МОИ ФОТОГРАФИИ» — золоченая надпись на лицевой стороне. Ниже — приклеенная скотчем (прозрачная лента уже пожелтела и отслаивалась) полоска бумаги с аккуратно написанными словами: «ДЖОРДЖ ЭЛМЕР ДЕНБРО, 6 ЛЕТ». Билл вернулся с альбомом к кровати, на которой спал Джордж, его сердце бухало сильнее, чем прежде. Он не мог сказать, что заставило его снова взять альбом с фотографиями. После того, что случилось в декабре…
    
Взглянуть еще раз, и все. Убедить себя, что в первый раз ничего такого не было. Что в первый раз воображение сыграло с ним злую шутку.
    
Что ж, идея состояла в этом.
    
Возможно, он действительно так думал. Но Билл подозревал, что дело было в самом альбоме. Притягивал он к себе. То, что увидел Билл, или только вообразил себе, что увидел…
    
Он открыл альбом. Здесь были фотографии, которые Джордж выпрашивал у матери, отца, тетушек и дядюшек. Джорджа не волновало, что это за фотографии, людей или мест, в которых он побывал — или не побывал; его влекла сама идея фотографии. Если ему не удавалось раскрутить кого-нибудь на новую фотографию, он садился, скрестив ноги, на кровать, где сейчас сидел Билл, и просматривал старые, осторожно переворачивая страницы, вглядываясь в черно-белые «кодаки». Их мать, молодая и невероятно красивая; их отец, лет восемнадцати, не старше, один из трех улыбающихся молодых людей, которые вскинули винтовки над тушей лежащего на земле, с открытыми глазами, оленя; дядя Хойт, стоящий на скалах с поднятой над головой щукой; тетя Фортуна на сельскохозяйственной выставке Дерри, присевшая рядом с корзинкой выращенных ею помидоров и гордо улыбающаяся; старый «бьюик»; церковь; дом; дорога из ниоткуда в никуда. Все эти фотографии, снятые неизвестно кем по неизвестно каким причинам, лежали теперь в альбоме погибшего мальчика.
    
Здесь Билл увидел себя, трех лет от роду, сидящего на больничной койке в повязке-тюрбане на голове. Бинты закрывали не только волосы, но и щеки, уходили под сломанную челюсть. Его сбила машина на стоянке у магазина «Эй-анд-Пи» на Центральной улице. Он мало что помнил о пребывании в больнице, разве что молочные коктейли, которые пил через трубочку, и ужасную головную боль в первые три дня.
    
А вот вся их семья на лужайке перед домом, Билл стоит рядом с матерью и держит ее за руку, Джордж, еще младенец, на руках Зака. А тут…
    
Эта фотография крепилась не на последней странице, но на той, что имела более чем важное значение, потому что все последующие пустовали. Джорджа сфотографировали в школе, в октябре прошлого года, менее чем за десять дней до его трагической смерти. В рубашке с воротником-лодочкой, непокорные волосы пригладили водой. Он улыбался, демонстрируя две дырки, которые новые зубы так и не успели заполнить. «Если только они не продолжают расти после смерти», — подумал Билл и содрогнулся.
    
Какое-то время он пристально всматривался в фотографию и уже собирался захлопнуть альбом, когда вновь повторилось случившееся в декабре.
    
Глаза Джорджа на фотографии пришли в движение. Повернулись, чтобы встретиться с глазами Билла. Натужная улыбка Джорджа «скажи сыр» превратилась в злобную ухмылку. Правый глаз закрылся, подмигивая: «Скоро увидимся, Билл. В моем стенном шкафу. Может, сегодня вечером».
    
Билл отбросил альбом. Прижал руки ко рту.
    
Альбом ударился о противоположную стену, упал на пол, раскрылся. Страницы поворачивались, хотя никакого ветра не было и в помине. Наконец вновь появилась та ужасная фотография, с надписью под ней «ШКОЛЬНЫЕ ДРУЗЬЯ 1957–1958 УЧЕБНОГО ГОДА».
    
Из фотографии полилась кровь.
    
Билл сидел, не шевелясь, язык раздулся, заполнив собой чуть ли не весь рот, кожа покрылась мурашками, волосы встали дыбом. Он хотел закричать, но из горла до губ добиралось только едва слышное попискивание, и на большее рассчитывать не приходилось.
    
Кровь растеклась до края страницы, начала капать на пол.
    
Билл убежал, с треском захлопнув за собой дверь.
   
   
    
     
Глава 6
     
Один из пропавших: рассказ из лета 1958 г
    
    1
    
Нашли их не всех. Да, нашли не всех. И время от времени делались неправильные предположения.
    2
    
«Дерри ньюс», 21 июня 1958 г. (первая полоса):
    
     ПРОПАВШИЙ МАЛЬЧИК ВНУШАЕТ НОВЫЕ СТРАХИ
     
Эдуард Л. Коркорэн, проживающий в доме 73 по Чартер-стрит, со вчерашнего дня официально считается пропавшим без вести, согласно заявлению, поданному его матерью, Моникой Маклин, и отчимом, Ричардом П. Маклином. Эдуарду Коркорэну десять лет. Его исчезновение вызвало новые страхи о том, что в Дерри появился маньяк, который убивает детей.
     
Миссис Маклин сообщила, что мальчик пропал еще 19 июня, не вернувшись домой из школы в последний учебный день перед летними каникулами.
     
Отвечать на вопрос, почему они заявили об исчезновении сына лишь через двадцать четыре часа после того, как это произошло, мистер и миссис Маклин отказались. Начальник полиции Ричард Бортон тоже отказался от комментариев, но источник в полицейском управлении сообщил «Ньюс», что отношения мальчика с отчимом были не очень хорошие, он и раньше иногда не ночевал дома. Источник высказал предположение, что годовые оценки могли сыграть свою роль в решении мальчика не возвращаться в тот вечер домой. Директор школы Гарольд Меткалф не стал ничего говорить об оценках Эдуарда Коркорэна, указав, что табель ученика не является документом, подлежащим огласке.
     
«Я надеюсь, что исчезновение этого мальчика не станет причиной необоснованных страхов, — заявил шеф Бортон вчера вечером. — Мы понимаем царящую в городе тревогу, но я хочу подчеркнуть, что каждый год мы регистрируем тридцать или сорок заявлений об исчезновении несовершеннолетних. Большинство пропавших появляются дома живыми и невредимыми в течение недели после подачи заявления. И то же самое произойдет с Эдуардом Коркорэном, если будет на то воля Божья».
     
Бортон также подтвердил свою уверенность в том, что убийства Джорджа Денбро, Бетти Рипсом, Черил Ламоники, Мэттью Клементса и Вероники Грогэн совершены не одним человеком. «В этих преступлениях есть очень существенные различия», — заявил Бортон, но уточнять ничего не стал. Сказал лишь, что местная полиция в тесном контакте с прокуратурой штата Мэн активно разрабатывает несколько версий. На заданный в телефонном интервью вопрос, насколько хороши эти версии, шеф Бортон ответил: «Очень хороши». Вопрос, ожидается ли в скором времени арест предполагаемого преступника, остался без ответа.
    
    
«Дерри ньюс», 22 июня 1958 г. (первая полоса):
    
     СУД НЕОЖИДАННО РАЗРЕШАЕТ ЭКСГУМАЦИЮ
     
В деле об исчезновении Эдуарда Коркорэна возник новый, неожиданный поворот. Окружной судья Эрхардт К. Молтон вчера выдал разрешение на эксгумацию тела Дорси Коркорэна, младшего брата Эдуарда. Разрешение выдано по совместному запросу прокурора и медицинского эксперта округа Дерри.
     
Дорси Коркорэн, который тоже жил с матерью и отчимом в доме 73 по Чартер-стрит, скончался в мае 1957 года, как указывалось в свидетельстве о смерти, в результате несчастного случая. Мальчика, с многочисленными переломами, в том числе и разбитой головой, привез в Городскую больницу Дерри его отчим, Ричард П. Маклин. По его словам, Дорси играл на стремянке и свалился с верхней ступеньки. Три дня спустя мальчик умер, не приходя в сознание.
     
Эдуард Коркорэн, десяти лет, числится пропавшим без вести со среды. Вопросы о том, подозреваются ли мистер или миссис Маклин в смерти младшего ребенка или в причастности к исчезновению старшего, шеф Ричард Бортон оставил без комментариев.
    
    
«Дерри ньюс», 24 июня 1958 г. (первая полоса):
    
     МАКЛИН АРЕСТОВАН ЗА ИЗБИЕНИЕ, ПОВЛЕКШЕЕ ЗА СОБОЙ СМЕРТЬ
     И по подозрению в причастности к исчезновению
     
Ричард Бортон, начальник полицейского управления Дерри, вчера провел новую пресс-конференцию, чтобы объявить, что Ричард П. Маклин, проживающий в доме 73 по Чартер-стрит, арестован и ему предъявлено обвинение в убийстве его приемного сына, Дорси Коркорэна. Дорси Коркорэн умер в Городской больнице Дерри 31 мая 1957 года «в результате несчастного случая». «Заключение медицинского эксперта показывает, что мальчика жестоко избили, — сообщил Бортон. — Хотя Маклин утверждал, что мальчик свалился со стремянки, играя в гараже, медицинским экспертом установлено, что Дорси Коркорэну нанесено множество ударов тупым предметом». На вопрос, что это за предмет, Бортон ответил: «Возможно, молоток. Сейчас важно другое: заключение медицинского эксперта показывает, что мальчика били этим предметом достаточно сильно, чтобы сломать ему кости. Раны, особенно на голове, не могли быть вызваны падением с лестницы. Дорси Коркорэна забили почти до смерти, а потом привезли в Городскую больницу, чтобы он там умер».
     
На вопрос, не следует ли привлечь к ответственности врачей, указавших причиной смерти мальчика «несчастный случай», скрыв факт избиения ребенка, которое и привело к его смерти, Бортон ответил: «Им придется отвечать на очень серьезные вопросы, когда мистер Маклин предстанет перед судом».
     
Когда его попросили поделиться мнением о том, как новые обстоятельства могут повлиять на развитие ситуации с исчезновением старшего брата Дорси Коркорэна, о чем Ричард и Моника Маклин четырьмя днями ранее подали заявление в полицию, шеф Бортон сказал: «Думаю, выглядит все гораздо печальнее, чем мы поначалу предполагали».
    
    
«Дерри ньюс», 25 июня 1958 г. (вторая полоса):
    
     ПО СЛОВАМ УЧИТЕЛЬНИЦЫ, ЭДУАРД КОРКОРЭН «ЧАСТО ПРИХОДИЛ С СИНЯКАМИ»
     
Генриэтта Дюмон, учительница пятого класса в начальной школе Дерри на Джексон-стрит, сказала, что Эдуард Коркорэн, который уже с неделю как пропал, часто приходил в школу «весь в синяках». Миссис Дюмон, которая учительствовала в одном из двух пятых классов с конца Второй мировой войны, сказала также, что за три недели до своего исчезновения Эдуард пришел в школу с практически заплывшими от синяков глазами. Когда она спросила его, что случилось, он ответил, что отец «наказал его» за несъеденный обед.
     
На вопрос, почему она никому не доложила о столь жестоком избиении ее ученика, миссис Дюмон ответила: «В моей практике это не первый случай такого отношения к детям. Впервые столкнувшись с родителями, которые чуть что пускали в ход кулаки, я попыталась что-то сделать. И заместитель директора, тогда Гведолин Рейберн, предложила мне не вмешиваться. Она сказала мне, что в тех случаях, когда сотрудники школы участвовали в разбирательствах, связанных с предполагаемым жестоким обращением с ребенком, школа оказывалась на плохом счету в Департаменте образования, и у нее возникали проблемы с финансированием. Я пошла к директору, и он предложил мне забыть об этом или на меня наложат взыскание. Я спросила, будет ли такого рода взыскание указано в моем личном деле, и он ответил, что в личном деле делается отметка далеко не о каждом взыскании. Намек я поняла».
     
На вопрос, сохранилось ли в системе образования Дерри подобное отношение, миссис Дюмон ответила: «А вам так не кажется, в свете сложившейся ситуации? Могу добавить, что не стала бы сейчас говорить с вами, если б не ушла на пенсию по окончании этого учебного года».
     
Миссис Дюмон сказала также: «После того как мальчик пропал, я каждый вечер преклоняю колени и молюсь в надежде, что Эдди Коркорэн убежал, потому что его достали побои. Я молюсь, чтобы он прочитал эту газету или услышал от кого-нибудь об аресте его отчима и вернулся домой».
     
В коротком телефонном интервью Моника Маклин с жаром опровергла все обвинения миссис Дюмон: «Рич никогда не бил Дорси и никогда не бил Эдди, — заявила она. — Вам я говорю это прямо сейчас, а когда умру и предстану перед Престолом, я посмотрю Господу в глаза и скажу Ему то же самое».
    
    
«Дерри ньюс», 28 июня 1958 г. (вторая полоса):
    
     «ПАПОЧКА НАКАЗАЛ МЕНЯ, ПОТОМУ ЧТО Я ПЛОХОЙ», — СКАЗАЛ МАЛЫШ ВОСПИТАТЕЛЬНИЦЕ НЕЗАДОЛГО ДО СМЕРТИ.
     
Учительница местного детского сада,[109] попросившая не упоминать ее имени, вчера рассказала корреспонденту «Ньюс», что менее чем за неделю до смерти, наступившей в результате так называемого несчастного случая в гараже, маленький Эдди Коркорэн пришел на занятия, которые проводились два раза в неделю, с сильными растяжениями четырех пальцев правой руки.
     
«Рука так болела, что бедняжка даже не мог раскрасить плакат „Мистер До“, — сказал учительница. — Его пальчики раздулись как сосиски. Когда я спросила, что случилось, он рассказал, что его отец (отчим Ричард П. Маклин) загибал ему пальцы назад, потому что он прошел по полу, который его мать вымыла и натерла воском. „Папа хотел меня наказать, потому что я плохой“ — так он все объяснил. Я чуть не расплакалась, глядя на его бедные раздувшиеся пальчики. Он очень хотел раскрасить плакат, как и другие дети, поэтому я дала ему таблетку детского аспирина и разрешила рисовать, пока другие дети слушали сказку. Он обожал раскрашивать плакаты „Мистер До“, ему это занятие нравилось больше всего, и теперь я рада, что в тот день подарила ему несколько счастливых минут.
     
Когда он умер, мне и в голову не пришло, что причиной тому отнюдь не несчастный случай. Я даже подумала, что он не мог как следует держаться правой рукой и упал с лестницы. Просто не могла бы поверить, что взрослый человек может поступить подобным образом с такой крохой. Теперь я знаю, что возможно и такое, и, клянусь Богом, лучше бы не знала».
     
Старший брат Дорси Коркорэна, Эдуард, по-прежнему считается пропавшим без вести. Ричард Маклин, находящийся в камере окружной тюрьмы Дерри, утверждает, что не имеет никакого отношения ни к смерти младшего приемного сына, ни к исчезновению старшего.
    
    
«Дерри ньюс», 30 июня 1958 г. (стр. 5):
    
     МАКЛИНА ДОПРОСИЛИ ПО УБИЙСТВАМ ГРОГЭН И КЛЕМЕНТСА.
     
По информации, полученной из источника, у Маклина твердое алиби.
    
    
Из статьи «Дерри ньюс», от 6 июля 1958 г. (первая полоса):
    
     «МАКЛИНУ ПРЕДЪЯВЯТ ОБВИНЕНИЕ ТОЛЬКО В УБИЙСТВЕ ПРИЕМНОГО СЫНА ДОРСИ», — ГОВОРИТ БОРТОН.
     
Эдуард Коркорэн по-прежнему в списке пропавших без вести.
    
    
«Дерри ньюс», 24 июля 1958 г. (первая полоса):
    
     ПЛАЧУЩИЙ ОТЧИМ ПРИЗНАЕТСЯ В УБИЙСТВЕ ПРИЕМНОГО СЫНА
     
В ходе драматического заседания в окружном суде Ричард Маклин, которого обвиняют в убийстве своего приемного сына Дорси Коркорэна, не выдержал жесткого допроса, устроенного ему окружным прокурором Брэдли Уитсаном, и признал, что избил четырехлетнего малыша безоткатным молотком, который потом зарыл в дальнем конце огорода своей жены, прежде чем отвезти мальчика в Городскую больницу Дерри.
     
Присутствующие в зале суда, остолбенев, молча слушали, как плачущий Маклин (ранее он признал, что поколачивал обоих своих пасынков, «иногда, если они того заслуживали, для их собственного блага») рассказывает свою историю.
     
— Я не знаю, что на меня нашло. Увидел, как он снова забирается на эту чертову лестницу, схватил лежащий на скамье молоток и принялся колотить его. Я не собирался его убивать. Бог мне свидетель, я не собирался его убивать.
     
— Он что-нибудь сказал, прежде чем потерял сознание? — спросил Уитсан.
     
— Он сказал: «Остановись, папочка, прости, я тебя люблю», — ответил Маклин.
     
— Вы остановились?
     
— В конце концов — да, — ответил Маклин. И тут рыдания его стали совсем уж неконтролируемыми, и судья Эрхардт К. Молтон объявил перерыв.
    
    
«Дерри ньюс», 18 сентября 1958 г. (стр. 16):
    
     ГДЕ ЭДУАРД КОРКОРЭН?
     
Его отчим, которому за убийство Дорси, четырехлетнего брата Эдуарда, назначили наказание от двух до десяти лет лишения свободы с отбыванием в Шоушенкской тюрьме штата, продолжает утверждать, что понятия не имеет, где сейчас Эдуард. Мать мальчика, инициировавшая развод с Ричардом П. Маклином, предполагает, что ее муж, в недалеком будущем уже бывший, лжет.
     
Так ли это?
     
— Я, к примеру, уверен, что нет, — говорит отец Эшли О'Брайен, работающий в Шоушенке с заключенными-католиками. Маклин обратился к Богу, как только начал отбывать срок, и отец О'Брайен проводил с ним много времени. — Он искренне сожалеет о содеянном, — продолжает отец О'Брайен, добавляя, что на первый вопрос, почему Маклин решил стать католиком, тот ответил: «Я знаю, что католики признают прощение грехов, а мне нужно во многом покаяться, иначе после смерти я попаду в ад».
     
— Он сознает, что сделал с младшим ребенком, — сказал отец О'Брайен. — Если он и сделал что-то со старшим, он этого не помнит и искренне верит, что в отношении Эдуарда руки его чисты.
     
Насколько чисты руки Маклина в отношении Эдуарда — вопрос, который продолжает волновать жителей Дерри, но он точно признан невиновным в убийствах других детей. Маклин предоставил стопроцентное алиби на первые три убийства, и сидел в тюрьме, когда произошли семь последующих — в конце июня, в июле и в августе.
     
Все десять убийств по-прежнему остаются нераскрытыми.
     
В эксклюзивном интервью, которое Маклин дал на прошлой неделе «Ньюс», он вновь утверждал, что ничего не знает о нынешнем местонахождении Эдуарда Коркорэна. «Я бил их обоих, — заявил он, и его монолог неоднократно прерывался рыданиями. — Я любил их, но бил. Я не знаю почему, не знаю, почему Моника позволяла мне, или почему она покрывала меня после смерти Дорси. Наверное, я мог бы убить его с той же легкостью, с какой убил Дорси, но, клянусь перед Господом Иисусом и всеми святыми, я его не убивал. Я знаю, как это выглядит со стороны, но я этого не делал. Наверное, он просто сбежал. Если так, это, пожалуй, единственное, за что я могу поблагодарить Господа».
     
Когда Маклина спросили, возможны ли у него провалы в памяти — скажем, мог он убить Эдуарда, а потом блокировать эту информацию, Маклин ответил: «Ни о каких провалах в памяти мне неизвестно. Я даже слишком хорошо знаю то, что сделал. Я посвятил свою жизнь Христу и собираюсь провести ее остаток в попытке искупить содеянное».
    
    
«Дерри ньюс», 27 января 1960 г. (первая полоса):
    
     «ЭТО НЕ ТРУП КОРКОРЭНА», — ОБЪЯВЛЯЕТ БОРТОН
     
Начальник полиции Ричард Бортон сегодня рассказал репортерам, что сильно разложившееся тело мальчика, примерно такого же возраста, как и Эдуард Коркорэн, который пропал в июне 1958 года, определенно принадлежит другому ребенку. Нашли тело в Эйнесфорде, штат Массачусетс, похороненным в гравийном карьере. Поначалу в полиции Массачусетса и Мэна предполагали, что это тело Эдуарда Коркорэна, который мог попасть в руки какого-нибудь растлителя малолетних после того, как убежал из дома на Чартер-стрит, где забили до смерти его младшего брата.
     
Но стоматологическая карта убедительно доказала, что в Эйнесфорде найден не Коркорэн, который уже девятнадцать месяцев числится пропавшим без вести.
    
    
«Портленд пресс-герольд», 19 июля 1967 г. (стр. 3):
    
     ОСУЖДЕННЫЙ ЗА УБИЙСТВО СОВЕРШАЕТ САМОУБИЙСТВО В ФАЛМУТЕ
     
Ричард П. Маклин, девять лет назад осужденный за убийство своего четырехлетнего приемного сына, вчера вечером найден мертвым в своей квартирке на третьем этаже. Условно освобожденный заключенный, вышедший из Шоушенкской тюрьмы штата в 1964 году, скромно жил и работал в Фалмуте. Вне всяких сомнений, он покончил с собой.
     
«Оставленная им записка свидетельствует о психическом расстройстве», — сообщил Брэндон К. Рош, заместитель начальника полиции Фалмута, отказавшись раскрыть содержание записки, но, по сведениям источника в Управлении полиции, записка состояла из двух предложений: «Вчера ночью я видел Эдди. Он мертв».
     
Вышеупомянутый «Эдди» — скорее всего второй приемный сын Маклина, брат мальчика, за убийство которого Маклина осудили в 1958 г. Именно исчезновение Эдуарда Коркорэна привело к тому, что Маклина изобличили в убийстве младшего брата Эдуарда, Дорси Коркорэна. Старший брат числится пропавшим без вести уже девять лет. В судебном процессе 1966 года мать мальчика добилась официального признания Эдуарда Коркорэна мертвым, чтобы получить право воспользоваться его банковским счетом. На банковском счету Эдуарда Коркорэна лежали шестнадцать долларов.
    
    3
    
Эдди Коркорэн умер, все верно.
    
Он умер вечером 19 июня, и его приемный отец не имел к этому никакого отношения. Он умер, когда Бен Хэнском сидел рядом с матерью и смотрел телевизор; когда мать Эдди Каспбрэка озабоченно щупала лоб сына в поисках признаков ее любимой болезни, «фантомной лихорадки»; когда отец Беверли Марш (некий господин, темпераментом ничуть не отличающийся от отчима Эдди и Дорси Коркорэнов) дал девочке увесистого пинка под зад и велел «убираться отсюда и вытереть те чертовы тарелки, как и сказала мамуля»; когда Майка Хэнлона, который пропалывал огород, обсмеяли старшеклассники (один из них через несколько лет зачнет мальчика, который со временем станет молодым гомофобом Джоном Гартоном по кличке Паук), проезжая на старом «додже» мимо маленького дома Хэнлонов на Уитчем-роуд, недалеко от фермы, принадлежащей полоумному отцу Генри Бауэрса; когда Ричи Тозиер тайком смотрел на полураздетых девиц в журнале «Джем», найденном в нижнем ящике комода, где лежало белье и носки отца, и чувствовал, как у него встает член; когда Билл Денбро в ужасе, не веря своим глазам, отшвырнул фотоальбом погибшего брата.
    
И хотя никто из них потом об этом не вспомнит, все они вскинули глаза к потолку в тот самый момент, когда умер Эдди Коркорэн… будто услышали далекий крик.
    
В одном «Ньюс» попала в десятку: отметки в табели Эдди оставляли желать лучшего, и он действительно боялся идти домой. Кроме того, мать и отчим в этом месяце часто ссорились, что тоже не радовало. Когда ссора достигала точки кипения, его мать орала, выкрикивая бессвязные обвинения. Отчим поначалу что-то бурчал, потом требовал, чтобы она заткнулась и, наконец, начинал реветь, как медведь, ткнувшийся мордой в иглы дикобраза. Правда, Эдди никогда не видел, чтобы отчим набрасывался на мать с кулаками. Эдди думал, что он просто не решается ударить ее. Так что кулаки раньше он приберегал для Эдди и Дорси, а теперь, после смерти Дорси, Эдди получал порцию, положенную младшему брату, в довесок к собственной.
    
Скандалы происходили постоянно. Правда, учащались к концу месяца, когда приходили счета. Порой, когда крики становились слишком громкими, к ним заглядывал полицейский, вызванный соседями, и предлагал угомониться. Обычно так и бывало. Его мать могла показать копу палец, и у того возникало желание забрать ее в участок, а вот отчим сразу притихал.
    
Эдди думал, что отчим полицию боялся.
    
Когда мать с отчимом ссорились, Эдди предпочитал не высовываться. Находил такое поведение оптимальным. А тому, кто придерживался иного мнения, следовало вспомнить о случившемся с Дорси. Он не сомневался, что Дорси просто оказался не в том месте и не в то время: в гараже в последний день месяца. Они сказали Эдди, что Дорси свалился со стремянки в гараже. «Я же все время говорил ему, держись от нее подальше, говорил раз шестьдесят», — сказал отчим, но его мать отводила глаза… а когда их взгляды встретились, Эдди увидел в глазах матери испуганный крысиный блеск, и ему это совершенно не понравилось. Отчим же сидел за кухонным столом с квартой «Рейнгольда», глядя в никуда из-под тяжелых бровей. Эдди держался от него подальше. Когда отчим ревел (не всегда, но обычно), особой опасности он не представлял. Его следовало обходить стороной, когда он замолкал.
    
Двумя днями ранее он запустил в Эдди стулом, когда мальчик встал посмотреть, что показывают по другому каналу. Просто поднял один кухонный стул с трубчатыми ножками, замахнулся им над головой и бросил. Стул угодил Эдди по заду и свалил на пол. Задница болела до сих пор, но Эдди знал, что могло быть хуже: все-таки стул попал не в голову.
    
А как-то вечером отчим внезапно поднялся, зачерпнул пятерней картофельное пюре и намазал на волосы Эдди безо всякой на то причины. В прошлом сентябре Эдди, вернувшись из школы, по недосмотру не придержал сетчатую дверь, и она захлопнулась за ним, разбудив отчима, решившего поспать днем. Маклин вышел из спальни в широченных трусах, с торчащими во все стороны волосами и щетиной выходного дня на щеках, окутанный пивным перегаром (по уик-эндам он в пиве себе не отказывал). «Что ж, Эдди, придется мне тебя наказать за то, что ты хлопнул этой гребаной дверью». В лексиконе Маклина «наказать» означало «выбить из тебя все дерьмо». Что он с Эдди и проделал. Эдди потерял сознание, когда отчим зашвырнул его в прихожую. Его мать прибила в прихожей два низких крючка, чтобы он и Дорси могли вешать на них пальто. Эти крючки как два острых стальных пальца вонзились Эдди в поясницу, после чего он и потерял сознание. Придя в себя через десять минут, он услышал, как мать кричит отчиму, что отвезет Эдди в больницу и он ее не остановит.
    
— После того, что случилось с Дорси? — ответил отчим. — Хочешь в тюрьму, женщина?
    
На том разговоры о больнице и закончились. Мать помогла Эдди добраться до его комнаты, где он улегся в постель, дрожа всем телом, с каплями пота на лбу. Следующие три дня он выходил из комнаты, лишь когда дома никого не было. С трудом передвигая ноги, постанывая. Спускался на кухню и доставал бутылку виски, которую отчим хранил в шкафчике под раковиной. Несколько маленьких глоточков заглушали боль. На пятый день боль практически ушла, но он писал кровью почти две недели.
    
И молотка в гараже больше не было.
    
Что вы об этом скажете? Что вы скажете об этом, друзья и соседи?
    
Молоток «Крафтсмен», обычный молоток, по-прежнему в гараже, а молотка «Скотти», безоткатного молотка, там нет. Любимого молотка отчима, к которому Дорси и ему, Эдди, запретили притрагиваться. «Если кто-то из вас прикоснется к этой крошке, — сказал им отчим в тот день, когда купил молоток, — я вам кишки на уши намотаю». Дорси еще застенчиво спросил, дорогой ли этот молоток. Отчим ответил, что он чертовски прав. Сказал, что молоток наполнен металлическими шариками, и его не отбрасывает назад при ударе, с какой бы силой этот удар ни наносился.
    
А теперь молоток исчез.
    
Отметки Эдди были не из лучших, потому что он частенько пропускал занятия после того, как его мать второй раз вышла замуж, но ума ему хватало. Он полагал, что знает, куда подевался безоткатный молоток «Скотти». Он полагал, что его отчим избил молотком Дорси, а потом зарыл в огороде или даже выкинул в Канал. Такое часто случалось в комиксах ужасов, которые читал Эдди. Он их держал на верхней полке в своем стенном шкафу.
    
Он подошел ближе к Каналу, подернутая рябью поверхность воды между бетонными стенками напоминала маслянистый шелк. Отражение лунного серпа выглядело, как светящийся в темноте бумеранг. Он сел, свесив ноги, покачивая ими, иногда постукивая каблуками по бетону. Последние шесть недель выдались довольно-таки сухими, и вода текла в девяти футах от стертых подошв его кроссовок. Но, пристально посмотрев на стенки Канала, не составляло труда определить те уровни, на которые в разное время поднималась вода. У самой поверхности воды бетон был темно-коричневым. Потом стенка светлела, переходила от коричневого к желтому, а уж там, где ее касались кроссовки Эдди, становилась практически белой.
    
Вода плавно и молчаливо вытекала из бетонной арки, вымощенной изнутри булыжниками, миновала то место, где сидел Эдди, ныряла под крытый деревянный мост между Бэсси-парк и Средней школой Дерри. Стены моста и дощатый настил (даже балки под крышей) были исчерканы инициалами, телефонными номерами, различными фразами. Признаниями в любви, сообщениями, что такой-то хочет отсосать или такой-то хочет кончить; заявлениями, что отсасывающие кончающие лишатся крайней плоти или им в очко зальют расплавленного дегтя; иной раз встречались крайне необычные фразы, не поддающиеся объяснению. Над одной Эдди думал всю весну, но так ничего и не понял: «СПАСАЙ РУССКИХ ЕВРЕЕВ! СОБИРАЙ ЦЕННЫЕ ПРИЗЫ!»
    
И что это означало? Означало ли что-нибудь? Имело какое-то значение?
    
Эдди не собирался подниматься в этот вечер на Мост Поцелуев; не было у него необходимости переходить на ту сторону, где была средняя школа. Он думал, что найдет место для ночлега где-нибудь в парке, скажем, в сухих листьях под эстрадой, а пока его вполне устраивало и это место, на берегу Канала. Ему нравилось в парке, и он частенько приходил сюда, когда возникала необходимость подумать. Иногда он видел людей в рощицах, разбросанных по всему парку, но Эдди не трогал их, а они не трогали его. Он слышал жуткие истории, которые рассказывали на игровой площадке в школе, о гомиках, рыщущих по Бэсси-парк после захода солнца, и никогда эти истории не оспаривал, но к нему никто в парке не приставал. Парк казался ему мирным уголком, а лучшим местом он считал то, где сейчас сидел. Особенно ему нравилось здесь в середине лета, когда воды становилось так мало, что она буквально журчала, обтекая камни, более того, разделялась на отдельные ручейки, которые извивались по каменистому дну и иногда снова сливались. Это место нравилось ему и в конце марта, и в начале апреля. После того как сходил лед. Тогда Эдди стоял на берегу Канала (не садился — слишком холодно, можно отморозить зад) по часу, а то и больше, подняв капюшон куртки, из которой уже год или два как вырос, сунув руки в карманы, не замечая, что его худенькое тело дрожит от холода. В одну-две недели, следующие за ледоходом, Канал набирал огромную, неодолимую силу. Эдди завораживала бурлящая, в белой пене вода, которая вырывалась из арки и неслась мимо, таща с собой палки, ветки, всякий бытовой мусор. Не раз и не два он представлял себе, как однажды в марте прогуливается по берегу Канала со своим отчимом и, изо всех сил толкая этого мерзавца, сбрасывает в воду. Отчим с криком, размахивая руками, упадет вниз, а он, Эдди, будет стоять на бетонном берегу и наблюдать, как бешеный поток уносит отчима с собой, как его черную голову мотает среди белой пены. Он будет стоять, смотреть, а потом сложит руки рупором у рта и закричит: «ЭТО ТЕБЕ ЗА ДОРСИ, ТЫ, ГРЕБАНЫЙ ЧЛЕНОСОС! И КОГДА ТЫ ДОБЕРЕШЬСЯ ДО АДА, ПЕРВЫМ ДЕЛОМ СКАЖИ ДЬЯВОЛУ, ЧТО, УХОДЯ, ТЫ РАССЛЫШАЛ МОЕ НАПУТСТВИЕ: ЕСЛИ ЧЕШУТСЯ КУЛАКИ, НАЙДИ СЕБЕ РАВНОГО ПО СИЛЕ!» Такого, естественно, случиться не могло, зато какой великолепной была эта фантазия. Об этом стоило грезить, сидя здесь, на берегу Канала, об…
    
Рука обхватила ступню Эдди.
    
Он смотрел на противоположный берег Канала, где находилась средняя школа, сонно и радостно улыбаясь, представляя себе, как весеннее половодье навсегда уносит из его жизни отчима. Ногу его не сжимали, но держали крепко, и прикосновение это было столь неожиданным, что Эдди едва не потерял равновесие и не свалился в Канал.
    
«Это один из гомиков, о которых рассказывали старшеклассники», — подумал он, а когда посмотрел вниз, у него отвисла челюсть. Горячая моча потекла по ногам, в лунном свете выступила на джинсах темными пятнами. За ногу его держал не гомик.
    
За ногу его держал Дорси.
    
Дорси, каким его похоронили, Дорси в синем блейзере и серых брюках, только блейзер превратился в лохмотья, как и желтая рубашка, а штанины, должно быть, мокрые, облегали ноги, тоненькие, будто черенки швабры. И голова Дорси ужасным образом трансформировалась, провалилась сзади и соответственно выпучилась впереди.
    
Дорси улыбался.
    
— Эдди-и-и-и, — прохрипел его мертвый брат, совсем как мертвецы, которые всегда возвращались из могилы в комиксах ужасов. Улыбка Дорси стала шире. Желтые зубы заблестели, в темном провале рта, похоже, что-то копошилось. — Эдди-и-и-и… Я пришел, чтобы повидаться с тобой, Эдди-и-и-и…
    
Эдди попытался закричать. Волны серого ужаса перекатывались через него, и у мальчика возникло странное ощущение, будто он летит. Но это не был сон — все происходило наяву. Рука на его кроссовке белизной не уступала брюху форели. Голые ноги брата каким-то образом держались на бетоне. Что-то откусило у Дорси одну пятку.
    
— Пойдем вниз, Эдди-и-и-и…
    
Эдди не мог кричать — не хватало воздуха в легких. Он выдавил из себя хлипкий стон. На что-то более громкое сподобиться не мог. Ну и ладно. Он знал, что через секунду-другую разум его плюхнется в трясину безумия, а после этого крики потеряют всякий смысл. Маленькая рука Дорси неумолимо делала свое дело. Ягодицы Эдди скользили по бетону к краю.
    
Все с тем же хлипким стоном Эдди протянул руки за спину, ухватился за задний край бетонной стены и рывком дернулся назад. Почувствовал, как рука соскользнула, услышал злобное шипение, успел подумать: «Это не Дорси. Я не знаю, что это, но это не Дорси». Потом адреналин захлестнул его, и он уже отползал от края, попытавшись бежать еще до того, как поднялся, дыхание короткими свистками вырывалось из груди.
    
Белые руки появились на бетонной кромке Канала, послышались влажные шлепки. В лунном свете с мертвенно-бледной кожи полетели капли воды. Теперь и лицо Дорси появилось над краем. Тускло-красные искры поблескивали в глубоко запавших глазах. Мокрые волосы прилипли к черепу. Грязь сползала по щекам, как боевая раскраска.
    
Эдди наконец-то сумел набрать полную грудь воздуха. Весь этот воздух вышел криком. Мальчик вскочил и побежал. Бежал, оглядываясь через плечо, чтобы видеть, где Дорси, и в результате врезался в большой вяз.
    
Ощутил, будто кто-то (к примеру, его отчим) взорвал динамитную шашку в его левом плече. В голове вспыхнули и полетели во все стороны звезды. Он рухнул у дерева, как громом пораженный, кровь потекла по левому виску. Пребывал в полубессознательном состоянии секунд девяносто. Потом ему удалось встать. Стон сорвался с губ, когда Эдди попытался поднять левую руку. Не хотела она подниматься. Онемела и, казалось, отделилась от тела. Поэтому он поднял правую и потер раскалывающуюся от боли голову.
    
Тут вспомнил, почему с разгона врезался в вяз и обернулся.
    
В лунном свете увидел верхнюю часть стены Канала, белую, как кость, и прямую, как натянутая струна. Никаких признаков твари из Канала… если такая тварь вообще была. Он продолжал поворачиваться, медленно, пока не описал полный круг, все триста шестьдесят градусов. В Бэсси-парк царила тишина, он застыл, напоминая черно-белую фотографию. Плачущие ивы волочили по земле свои тонкие темные руки, и под их сенью могло стоять что угодно, ссутулившееся и безумное.
    
Эдди зашагал, стремясь одновременно смотреть во все стороны. В ушибленном плече боль пульсировала синхронно ударам сердца.
    
«Эдди-и-и-и, — стонал ветер в кронах деревьев, — неужели ты не хочешь видеть меня, Эдди-и-и-и?» Он почувствовал, как дряблые пальцы трупа погладили его шею. Развернулся, вскинул руки. В этот момент ноги его заплелись, и, падая, он увидел, что покачиваются только ветки ивы.
    
Снова встал. Хотел побежать, но, когда попытался, еще одна динамитная шашка взорвалась в его плече, и ему пришлось остановиться. Он знал, что необходимо каким-то образом перебороть охвативший его страх, обозвал себя глупым сосунком, который испугался своего отражения в воде или заснул, не зная об этом, и увидел кошмар. Но, конечно, он не заснул; как раз наоборот, происходило все наяву. Сердце теперь стучало так быстро, что он уже не мог разделять отдельные удары, и Эдди не сомневался, что оно сейчас разорвется от ужаса. Он не мог бежать, но, выбравшись из-под ив, обнаружил, что прихрамывающий бег трусцой ему по силам.
    
Эдди не сводил глаз с уличного фонаря, который стоял у главных ворот парка. Он двинулся туда, даже еще прибавил в скорости, думая: «Я доберусь до фонаря, и все будет хорошо. Я доберусь до фонаря, и все будет хорошо. Свет горит — страх бежит, так всю ночь — твари прочь…»
    
Что-то преследовало его.
    
Эдди слышал, как оно ломится сквозь ивовую рощу. Если бы он повернулся, он смог бы увидеть чудище, которое догоняло его. Он слышал шаги твари, шаркающие, хлюпающие, но не собирался оглядываться, нет, он твердо знал, что смотреть будет только вперед, на свет, свет — это хорошо, он будет продолжать свой полет к свету, и он почти уже там. Почти…
    
Запах — вот что заставило его оглянуться. Убойный запах… словно гору рыбы оставили гнить под палящим солнцем. Запах мертвого океана.
    
За ним шел не Дорси. За ним шло Чудище из Черной лагуны.[110] С длинной, в складках, мордой. Из черных разрезов, вертикальных ртов на щеках, капала зеленая жижа. На него смотрели белые желеподобные глаза. Перепончатые пальцы заканчивались когтями, острыми как бритва. В дыхании слышалось бульканье, как у ныряльщика с барахлящим редукционным клапаном. А когда чудище увидело, что Эдди смотрит на него, его зелено-черные губы растянулись в мертвенной улыбке, обнажив громадные клыки.
    
Чудище тащилось за ним, с него капала вода, и Эдди внезапно все понял. Оно собиралось утащить его в Канал, приволочь в сырую черноту подземного хода под Каналом и там сожрать.
    
Эдди еще прибавил шагу, яркий натриевый фонарь у ворот приближался. Он уже видел роящихся вокруг лампы насекомых и мотыльков. Мимо проехал грузовик, направляясь к шоссе 2, водитель как раз переключал передачу, и Эдди, перепуганный до смерти, вдруг подумал, что водитель, возможно, пьет кофе из бумажного стаканчика и слушает по радио песню Бадди Холли, не имея ни малейшего представления о том, что какие-то двести ярдов отделяют его от мальчика, который может умереть в ближайшие двадцать секунд.
    
Вонь. Удушающая вонь. Приближалась. Обволакивала.
    
Он споткнулся о парковую скамейку. Какие-то мальчишки в тот вечер, только пораньше, ненароком сдвинули ее, возможно, спеша домой, чтобы не нарушить комендантский час, и не обратили на это никакого внимания. Сиденье лишь на пару дюймов поднималось над травой, один оттенок зеленого среди другого — в лунном свете скамейка становилась практически невидимой. Край сиденья ударил по голеням, вызвал взрыв боли. Земля ушла у Эдди из-под ног, и он повалился в траву.
    
Оглянувшись, он увидел, что Чудище устремилось к нему, белые, словно яичные белки, глаза, блестели, с чешуи капала слизь цвета морских водорослей, жабры на раздувшейся шее и щеках открывались и закрывались.
    
— Аг, — вырвалось у Эдди. И никакого другого звука он, похоже, издать не мог. — Аг! Аг-аг. Аг!
    
Теперь он полз. Пальцы вдавливались в дерн. Язык вывалился.
    
За секунду до того, как провонявшие рыбой грубые руки Чудища сомкнулись у Эдди на шее, в голову пришла успокаивающая мысль: «Это сон, ну конечно же, это сон. Нет никакой настоящей твари. Нет никакой настоящей Черной лагуны, а даже если и была, то в Южной Америке, или в Эверглейдс,[111] или где-то еще. Это всего лишь сон, и я проснусь в своей кровати, а может, в листьях под эстрадой, и я…»
    
А потом лягушачьи лапы сомкнулись у Эдди на шее, и его хриплые крики затихли. Когда Чудище поднимало его, когти, которыми оканчивались пальцы, оставили кровавые следы на шее. Эдди посмотрел в светящиеся белые глаза. Почувствовал, как перепонки между пальцами касаются его кожи, словно водоросли. Его обостренный ужасом взгляд заметил плавник, что-то среднее между гребешком петуха и ядовитым спинным плавником бычка, выступающий над утопленной в плечи и покрытой хитиновыми пластинами головой Чудища. Он даже успел увидеть, как белый свет, идущий от фонаря у ворот, превращается в дымчато-зеленый, проходя через этот мембранный плавник.
    
— Ты… не… настоящее, — прохрипел Эдди, но облака серого забытья наплывали со всех сторон, и он осознал, что оно более чем настоящее, это Чудище. Оно, в конце концов, убивало его.
    
Но все-таки какая-то часть здравого смысла оставалась до самого конца: когда Чудище вонзало когти в мягкую плоть его шеи, когда из сонной артерии брызнула горячая кровь, расплескавшись по чешуе Чудища, руки Эдди ощупывали его спину в поисках молнии. И упали, лишь когда Чудище с удовлетворенным всхрапом оторвало мальчику голову.
    
И едва образ Оно, каким видел его Эдди, начал таять, Оно тут же стало меняться, превращаясь во что-то еще.
    4
    
Не в силах уснуть, преследуемый кошмарами, мальчик, которого звали Майкл Хэнлон, поднялся в первый день школьных каникул почти с рассветом. Первые лучи с трудом пробивали низкий густой туман, которому предстояло рассеяться только к восьми утра, сдернув покрывало с прекрасного летнего дня.
    
Таким день станет позже, а пока мир оставался бесшумным, как ступающий по ковру кот, и серовато-розовым.
    
Майк, в вельветовых штанах, футболке и черных высоких кедах, спустился вниз, съел миску «Уитиз» (он не любил эти пшеничные хлопья, но хотел получить бесплатный подарок, лежащий на дне коробки, — волшебное кольцо капитана Миднайта[112]), потом оседлал велосипед и поехал в город, из-за тумана — по тротуарам. Туман все изменил: даже самые обычные предметы, пожарные гидранты или знаки «Стоп» сделались вдруг загадочными, странными и немного пугающими. Он слышал автомобили, но не видел их, потому что туман менял акустические характеристики воздуха, не мог сказать, далеко они или близко, пока автомобиль не возникал из тумана, пронзая его светом фар.
    
Майк повернул на Джексон-стрит, объезжая центральную часть города, потом добрался до Главной улицы по Палмер-лейн, и во время этого короткого объезда миновал дом, в котором будет жить, когда вырастет. Тогда он даже не посмотрел на обычный маленький двухэтажный дом с гаражом и лужайкой. И дом не подал никакого сигнала проезжающему мимо мальчику, своему будущему хозяину и единственному обитателю.
    
На Главной улице Майк повернул направо и покатил вдоль Бэсси-парк, без всякой цели, просто ехал и наслаждался тишиной и покоем раннего утра. У главных ворот слез с велосипеда, откинул опору, поставил велосипед и зашагал к Каналу, по-прежнему, как ему казалось, руководствуясь исключительно собственной прихотью. И уж конечно, у него и мысли не возникало о том, что кошмары, снившиеся ночью, каким-то образом связаны с его утренними действиями; он даже не помнил, что именно ему снилось: в памяти осталось одно — кошмары следовали друг за другом, пока он окончательно не проснулся в пять утра, в поту и дрожа всем телом, с мыслью, что должен быстро позавтракать и на велосипеде поехать в город.
    
Здесь, в Бэсси, запах тумана ему совершенно не нравился — тут стоял морской запах, соленый и древний. Запах этот, разумеется, Майк чувствовал и прежде. В утренних туманах частенько ощущался запах океана, хотя от Дерри его отделяли сорок миль. Но в это утро запах казался более густым, более живым. Почти что опасным.
    
Взгляд за что-то зацепился. Майк наклонился и поднял дешевый перочинный нож с двумя лезвиями. Кто-то нацарапал инициалы на боковой поверхности: «ЭК». Майк пару секунд задумчиво смотрел на нож, потом сунул в карман. Кто нашел — берет себе, потерявший — плачет.
    
Около того места, где он нашел перочинный нож, валялась перевернутая парковая скамейка. Майк поставил ее на металлические ножки, передвинул туда, где она стояла месяцы или годы: ножки оставили в земле глубокие впадины. За скамьей он заметил примятый участок травы… и уходящие от него две бороздки. Трава уже распрямлялась, но бороздки оставались. Вели они к Каналу… А еще он увидел кровь.
    
(птицу вспомни птицу вспомни птицу)
    
Но Майк не хотел вспоминать птицу, прогнал прочь эту мысль. Собаки подрались, и все дела. Одна сильно покусала другую. Вполне логичное предположение, но почему-то убедительным оно ему не показалось. Мысли о птице продолжали возвращаться… о той, что он видел на месте Металлургического завода Китчнера, которую Стэнли Урис так и не сможет найти в своем атласе с птицами.
    
И вместо того чтобы пойти куда-то еще, Майк двинулся вдоль бороздок. Пока шел, придумал историю. Историю с убийством. Ребенок в парке. Поздно. После наступления комендантского часа. Убийца добирается до него. И как он избавляется от тела? Тащит к Каналу и сбрасывает туда, разумеется! Совсем как в телепрограмме «Альфред Хичкок представляет».
    
Да, такие бороздки могли оставить ботинки или кроссовки, подумал Майк.
    
Он содрогнулся. Посмотрел по сторонам. История получилась очень уж реальная.
    
А если предположить, что убийца не человек? Монстр. Как в комиксе ужасов, или книге ужасов, или фильме ужасов, или…
    
(в кошмарном сне)
    
…в сказке, или где еще.
    
Нет, не понравилась ему эта история. Глупая получилась история. Майк попытался вытолкать ее из головы, но она уходить не желала. Ну и ладно, пусть себе остается. Все равно глупая история. И то, что он поехал в город сегодня утром — тоже глупость. И вышагивать вдоль двух бороздок на траве — та же глупость. У отца сегодня найдется для него масса дел. И лучше бы ему побыстрее вернуться и взяться за них, иначе в самые жаркие полуденные часы придется ворошить сено под крышей сарая. Да, он должен немедленно возвращаться. Именно это он сейчас и сделает.
    
«Ты уверен? — подумал он. — Хочешь поспорить?»
    
Вместо того чтобы вернуться к велосипеду, сесть в седло и крутить педали, Майк продолжал идти по траве к Каналу, следуя за бороздками. Там и тут он снова видел капли засохшей крови. Не так чтобы много, гораздо меньше, чем на примятой траве около перевернутой скамейки, которую он поставил на место.
    
Теперь Майк слышал Канал, слышал спокойно текущую воду. Мгновение спустя он увидел бетонную стену, материализовавшуюся из тумана.
    
И что-то еще на траве. «Боже, у тебя сегодня и впрямь день находок», — сказал внутренний голос с двусмысленной веселостью, а потом где-то закричала чайка, и Майк вздрогнул, вновь подумав о птице, которую видел в тот день, этой самой весной.
    
«Что бы ни лежало на траве, я не хочу это видеть», — решил он, и это была чистая правда, но он уже рядом, уже наклонялся, уперев руки в колени, чтобы посмотреть, что же это.
    
Клок ткани с каплей крови.
    
Морская чайка прокричала вновь, Майк смотрел на окровавленную полоску ткани и прокручивал в памяти случившееся с ним этой весной.
    5
    
Каждый год, в апреле или мае, ферма Хэнлонов просыпалась от зимней дремы.
    
Майк позволял себе признать, что весна пришла, не в тот день, когда первые крокусы расцветали под окнами кухни его матери, и не в тот, когда дети начинали приносить в школу мраморные шарики или лягушек, и даже не в тот, когда «Вашингтонские сенаторы»[113] начинали бейсбольный сезон (обычно с разгромного проигрыша). Для Майка весна начиналась, когда отец звал его, чтобы он помог выкатить из сарая их автомобиль-беспородку. Передняя его половина принадлежала фордовской «Модели-А», задняя — пикапу, причем задний борт заменила дверь от старого курятника. Если зима выдавалась не слишком холодной, им зачастую удавалось завести двигатель, пока автомобиль катился вниз по подъездной дорожке. Дверцы в кабине отсутствовали. Как и ветровое стекло. Сиденьем служила половина дивана, который Уилл Хэнлон притащил с городской свалки. Рукоятка коробки передач заканчивалась стеклянной дверной ручкой.
    
Сначала они толкали грузовик, каждый со своей стороны, а когда он набирал скорость, Уилл запрыгивал в кабину, поворачивал ключ зажигания, вышибал искру, выжимал сцепление, обхватывал большой рукой стеклянную ручку, включал первую передачу. Потом кричал: «Ну, давай же, давай!» — и отпускал сцепление. Двигатель старого «форда» кашлял, хрипел, скрежетал, давал обратные вспышки… и иногда заводился, поначалу с перебоями, потом начинал работать ровно. Уилл под рев двигателя доезжал по шоссе до «Рулин фармс», разворачивался на их подъездной дорожке (если бы поехал в другую сторону, то Буч, полоумный папаша Генри Бауэрса, наверное, снес бы ему голову выстрелом из дробовика) и возвращался назад, все с тем же ревом двигателя без глушителя. Майк подпрыгивал, восторженно вопя, а его мама стояла в дверях кухни, вытирая руки посудным полотенцем, и пыталась изобразить неудовольствие, но на самом деле она была рада.
    
Случалось, что по пути вниз двигатель не заводился, и тогда Майку приходилось ждать, пока отец сходит в гараж и вернется, неся заводную ручку и что-то бормоча себе под нос. Майк не сомневался, что некоторые слова из тех, что бормотал отец, ругательства, и немного его боялся. (Только гораздо позже, во время одного из рвущих душу визитов в больничную палату, где умирал Уилл Хэнлон, Майк узнал, что бормотание отца было вызвано страхом перед заводной ручкой: однажды она вырвалась у него из рук, выскочила из гнезда и разодрала щеку.)
    
— Отойди подальше, Майки, — говорил он, вставляя ручку в гнездо под радиатором. А когда двигатель заводился, добавлял, что на следующий год поменяет этот грузовик на «шевроле», но так и не поменял. Старенький «А-форд» до сих пор стоял на задворках фермы, его колеса и задний борт из двери от курятника заросли сорняками.
    
Когда автомобиль трогался с места, Майк сидел на пассажирском сиденье, вдыхая запахи горячего масла и сизых выхлопных газов, возбужденно подставляя лицо ветру, дувшему сквозь проем, который полагалось закрывать ветровому стеклу, и думал: «Весна пришла. Мы все проснулись». И в душе раздавались сотрясавшие ее восторженные крики. Он любил все, что его окружало, а больше всего — отца, который улыбался ему и кричал: «Держись, Майки! Сейчас прокатимся с ветерком! Заставим птиц попрятаться!»
    
Грузовик поднимался по подъездной дорожке. Из-под задних колес летела черная грязь, поднимались серые облака пыли, их обоих немилосердно трясло на половине диванного сиденья, установленного в открытой кабине, но они хохотали, как безумные. Уилл гнал грузовик через высокую траву заднего поля, на котором заготавливал сено, к южному полю (там выращивался картофель), западному (кукуруза и бобы) или к восточному (горох, кабачки, тыквы). И птицы, пронзительно крича, действительно разлетались из травы, чтобы не угодить под колеса. Однажды вылетела куропатка, великолепная куропатка, бурая, как дубы поздней осенью, так громко хлопая крыльями, что заглушила рев мотора.
    
Эти поездки были для Майка Хэнлона дверью в весну.
    
Полевые работы начинались со сбора каменного урожая. Целую неделю, изо дня в день, они выезжали на поля и загружали кузов камнями, которые могли сломать лемех плуга при вспашке. Иногда грузовик застревал в размякшей весенней земле, и Уилл опять что-то бормотал себе под нос… Майк предполагал, что те же ругательства. Некоторые слова и выражения он узнавал, другие, вроде «сына блудницы», ставили его в тупик. Слово «блудница» он отыскал в Библии и, насколько понял, блудницей была женщина, жившая в городе, который назывался Вавилоном. Однажды он уже собрался спросить отца, но в тот день грузовик завяз по самые оси, отец был очень уж мрачен, и Майк решил отложить вопрос до лучших времен. В итоге он спросил Ричи Тозиера, и Ричи ответил, что, по словам его отца, проститутка — это женщина, которой платят за то, что она занимается сексом с мужчинами. «А что такое „занимается сексом“?» — спросил Майк, и Ричи отошел, качая головой.
    
Однажды Майк спросил отца, почему каждый апрель на полях появляется множество камней, хотя в предыдущий апрель они убрали все до последнего?
    
Они стояли около того места, куда свозили камни, на закате последнего дня каменной жатвы. К этой балке, расположенной рядом с берегом Кендускига, вела двойная колея, которая не тянула и на проселочную дорогу. Из года в год в балку сбрасывались все камни, собранные на земле Уилла.
    
Глядя вниз на груды камней, которые ранее он наваливал сам, а в последние годы — с помощью сына (где-то под камнями, он это знал, догнивали пни, которые он выкорчевал перед тем, как начал распахивать поля), Уилл закурил сигарету и лишь потом ответил: «Мой отец говорил мне, что Бог любит камни, домашних мух, сорняки и бедняков больше всех прочих Его созданий, потому-то Он создал их так много».
    
— Но кажется, что каждый год они возвращаются.
    
— Да, думаю, так оно и есть, — кивнул Уилл. — По-другому их появление не объяснишь.
    
На дальнем берегу Кендускига, под сумеречным закатом, окрасившим воду в густой красно-оранжевый цвет, прокричала гагара. Тоскливо так прокричала, настолько тоскливо, что по усталым рукам Майка побежали мурашки.
    
— Я люблю тебя, папуля, — внезапно вырвалось у него, и любовь к отцу была такой сильной, что он почувствовал, как слезы начали жечь глаза.