1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
Мать сказала:
   
— Ты не виноват. Ты все делал, как нужно. — И потом робко спросила: — Трудно будет починить?
   
— Да ведь пока до него доберешься. Надо менять или заливать баббитом. — Он глубоко вздохнул. — Хорошо, Том здесь. Мне не приходилось менять подшипники. Может, Том умеет.
   
Впереди у дороги стоял громадный рекламный щит, отбрасывающий длинную тень. Том свернул с шоссе, переехал неглубокую придорожную канавку и остановил грузовик в тени. Он вылез из кабины, дожидаясь, когда подъедет Эл.
   
— Легче, легче, — крикнул он. — Не гони, а то еще рессору поломаешь.
   
Эл покраснел от злости и заглушил мотор.
   
— Иди ты к черту! — крикнул он. — Я, что ли, пережег подшипник? Тоже — говорит: «Еще рессору поломаешь!»
   
Том усмехнулся.
   
— А ты не кипятись. Я не в укор тебе. Только через канаву полегче.
   
Эл ворчал, осторожно переезжая канаву.
   
— Еще вобьешь кому-нибудь в голову, что это я виноват. — Двигатель грохотал вовсю. Эл въехал в тень и выключил его.
   
Том откинул капот.
   
— Пока не остынет, нельзя начинать.
   
Остальные вылезли из машин и сбились в кучку около «доджа».
   
Отец спросил:
   
— Серьезная поломка? — и присел на корточки.
   
Том повернулся к Элу.
   
— Тебе приходилось менять подшипники?
   
— Нет, — ответил Эл. — Никогда не приходилось. Картер снимал.
   
— Надо снять картер, раздобыть новый подшипник, расточить его, вставить и подтянуть. Целый день провозимся. Придется съездить назад в Санта-Росу, там купим. До Альбукерка миль семьдесят пять, не меньше… А черт! Завтра воскресенье. Завтра ничего не достанешь.
   
Все стояли молча. Руфь протиснулась к самой машине и заглянула внутрь, надеясь увидеть сломанную часть. Том продолжал вполголоса:
   
— Завтра воскресенье. В понедельник купим, а починку закончим, пожалуй, не раньше вторника. Без инструментов будет трудновато. Н-да, повозимся.
   
По земле пронеслась тень коршуна, и все подняли голову, глядя на парившую в небе темную птицу.
   
Отец сказал:
   
— Чего я больше всего боюсь — это как бы нам не застрять посреди дороги без денег. И есть всем надо, и бензин надо покупать, и масло. Деньги выйдут, тогда просто не знаю, что и делать.
   
Уилсон сказал:
   
— Моя вина. Мало я возился с этой рухлядью? Вы уж и так для нас много сделали. Перекладывайте свои вещи и поезжайте дальше. Мы с Сэйри останемся, что-нибудь придумаем. Мы не хотим вас задерживать.
   
Отец медленно проговорил:
   
— Нет, так не годится. Мы с вами почти породнились. Дед умер в вашей палатке.
   
Сэйри устало ответила:
   
— Вам с нами одно беспокойство, одно беспокойство.
   
Том неторопливо свернул папиросу, осмотрел ее со всех сторон и закурил. Потом снял свою потрепанную кепку и вытер ею лоб.
   
— Я вот что придумал, — сказал он. — Может, это вам не понравится, но дело вот какое: чем скорее вы доберетесь до Калифорнии, тем скорее и деньги будут. У этой машины ход раза в два лучше, чем у грузовика. Я предлагаю переложить часть вещей на грузовик, вы все в нем разместитесь, кроме меня и проповедника, и поедете дальше. А мы с Кэйси останемся здесь, починим машину и догоним вас, будем ехать день и ночь. А не догоним, не страшно, по крайней мере, вы уж станете на работу. В случае приключится что-нибудь, сворачивайте с дороги и ждите, а если все обойдется — доедете до места, найдете работу и с деньгами обернетесь. Кэйси мне поможет, мы живо вас догоним.
   
Все призадумались. Дядя Джон опустился на корточки рядом с отцом.
   
Эл спросил:
   
— А моя помощь тебе не нужна?
   
— Ты же сам говоришь, что никогда не менял подшипников.
   
— Это верно, — согласился Эл. — Тут надо крепкую спину иметь, больше ничего. А может, проповедник не захочет остаться.
   
— Ну, не он, так кто-нибудь другой. Мне все равно, — сказал Том.
   
Отец поскреб сухую землю указательным пальцем.
   
— По-моему, Том правильно говорит, — сказал он. — Всем здесь оставаться нет никакого смысла. До темноты можно сделать еще миль пятьдесят, а то и все сто.
   
Мать спросила встревоженным голосом:
   
— А как вы нас разыщете?
   
— Дорога-то одна, — ответил Том. — Шестьдесят шестым до самого конца — до Бейкерсфилда. Я смотрел по карте. Прямо туда и приедете.
   
— А если свернем в сторону — в самой Калифорнии?
   
— Ты не беспокойся, — сказал Том. — Разыщем как-нибудь. Калифорния — это тебе не весь белый свет.
   
— На карте она большая, — сказала мать.
   
Отец обратился за советом к дяде Джону:
   
— По-твоему, — сто́ит?
   
— Сто́ит, — ответил Джон.
   
— Мистер Уилсон, машина ваша. Вы не будете противиться, если сын починит ее, а потом догонит нас?
   
— Конечно, не буду, — ответил Уилсон. — Вы нам стольким помогли. Пожалуйста! Пусть он так и делает, как решил.
   
— Если мы вас не скоро догоним, вы успеете устроиться на работу и денег немного скопите, — сказал Том. А что будет, если все останутся здесь? Воды поблизости нет, машину вашу с места не сдвинешь. Теперь прикинем по-другому: вы все доедете до места и получите работу. Значит, деньги будут, а может, и домик себе подыщете. Кэйси, ты как? Останешься со мной, поможешь?
   
— Как вам лучше, так я и сделаю, — ответил Кэйси. — Вы взяли меня с собой, везете в своей машине. Решайте сами, я на все согласен.
   
— Если останешься, так будешь у меня валяться на спине, все лицо перемажешь маслом, — сказал Том.
   
— Что ж, пожалуйста.
   
Отец сказал:
   
— Ну, если решили, так давайте двигаться. До привала, может, еще сотню миль выжмем.
   
Мать стала перед ними.
   
— Я не поеду.
   
— То есть как так не поедешь? Тебе нельзя оставаться. У тебя вся семья на руках. — Отец не ожидал такого бунта.
   
Мать подошла к легковой машине и, просунув руку в дверцу заднего сиденья, пошарила по полу. Она вытащила оттуда домкрат и выпрямилась, легко раскачивая его из стороны в сторону.
   
— Я не поеду, — сказала она.
   
— Нет, поедешь. Мы так решили.
   
Но губы матери были твердо сжаты. Она тихо проговорила:
   
— Меня только силой отсюда увезешь. — Она медленно раскачивала домкрат. — Смотри, отец, сраму не оберешься. Бить себя я не позволю, плакать, молить не стану. Я тебе сдачи дам. Сладишь ли ты со мной? А если сладишь, вот клянусь тебе богом, я свое выжду. Повернешься ко мне спиной или сядешь на землю, а я тебя сзади ведром. Клянусь господом богом, не вру!
   
Отец беспомощно огляделся по сторонам.
   
— Вот расхрабрилась! — оказал он. — Никогда с ней этого раньше не было.
   
Руфь визгливо захохотала.
   
Домкрат кровожадно покачивался в руке матери.
   
— Ну, подходи, — сказала она. — Ты уже все решил. Подходи, бей. Попробуй, что получится. Я не поеду, а если увезешь силой, так не знать тебе больше покоя. Я долго буду ждать, но своего дождусь: ты уснешь, закроешь глаза, а я тебя поленом.
   
— Вот расхрабрилась-то! — пробормотал отец. — И уж годы как будто не те.
   
Остальные следили со стороны за этим бунтом. Они следили за отцом, ожидая, что он вот-вот придет в ярость. Они следили за его руками, которые должны были вот-вот сжаться в кулаки. Но отец не рассердился, его руки висели вдоль туловища. И тогда все поняли, что мать победила. И мать сама поняла это.
   
Том сказал:
   
— Ма! И какая тебя муха укусила? Для чего ты все это затеяла? Что с тобой такое? Испугалась, что ли?
   
Лицо матери смягчилось, но глаза у нее все еще сверкали гневом.
   
— Решить-то вы решили, а как следует не подумали, — сказала она. — Что у нас осталось в жизни? Только мы сами, больше ничего. Только семья и осталась. Не успели сдвинуться с места, дед первый ноги протянул. А теперь вы же сами хотите разбить семью…
   
Том воскликнул:
   
— Ма! Да мы вас догоним. Мы не долго здесь задержимся.
   
Мать мотнула домкратом.
   
— А что, если мы сделаем привал, а вы проедете мимо? Что, если мы доберемся туда и не будем знать, где оставить о себе весточку, и вы не будете знать, где о нас спрашивать? — Она помолчала. — Мы еще хватим горя в дороге. Бабка совсем плохая. Того и гляди пойдет за дедом. Она устала, сил у нее больше нет. Дорога у нас длинная, мы еще хватим горя.
   
Дядя Джон сказал:
   
— Да ведь там можно заработать. Успели бы скопить немного, пока другие не приехали.
   
Взгляды всех снова устремились к матери. Теперь она была главарем. Она взяла власть в свои руки.
   
— Эти деньги добра не принесут, — сказала она. — У нас только и осталось что семья. Когда волки нападают на стадо, коровы держатся кучкой. Мне ничего не страшно, пока мы все вместе, — все, кто еще жив, а разбивать семью я не позволю. С нами Уилсоны и проповедник. Если они захотят уехать, я ничего не скажу, а если мои отобьются друг от друга, тогда… вот он, домкрат, меня не удержите. — Тон у нее был холодный и решительный.
   
Том сказал умиротворяюще:
   
— Здесь нам нельзя оставаться, ма. Воды нет. И тени нет. Бабку надо положить в тени.
   
— Хорошо, — сказала мать. — Мы поедем дальше. Остановимся там, где будет тень и вода. Грузовик вернется и отвезет тебя в город. Купишь там все, что нужно, и приедешь обратно. Не плестись же пешком по такой жаре. Да я тебя одного и не пущу — вдруг арестуют, а заступиться будет некому.
   
Том втянул губы и громко причмокнул. Потом беспомощно развел руками и уронил их вдоль бедер.
   
— Па, — сказал он, — если б ты подхватил ее с одной стороны, я с другой, остальные навалились бы всей кучей да бабка села бы сверху, тогда, может, мы бы с ней и справились. Ну, там двоих-троих она уложила бы домкратом, не больше. Но тебе, наверно, неохота лишаться головы, а у матери все козыри на руках. Вот что один решительный человек может сделать. Вертит другими, как ему вздумается. Ну, победила, ма. Только убери ты эту штуку подальше от греха.
   
Мать с удивлением посмотрела на домкрат. Рука ее дрогнула. Она бросила свое оружие на землю, а Том с подчеркнутой осторожностью поднял его и положил на прежнее место, в машину. Он сказал:
   
— Ну, па, теперь можешь быть спокоен. Эл, забирай всех на грузовик, найдешь место для привала и возвращайся обратно. А мы с проповедником снимем картер. Посмотрим, как дело пойдет, может, еще успеем съездить в Санта-Росу. Может, и достанем, что нужно, ведь сегодня суббота. Только поторапливайтесь, чтобы не задерживать нас. В грузовике есть французский ключ и плоскогубцы, дай-ка их сюда. — Он просунул руку под низ машины и пощупал испачканный маслом картер. — Да, вот еще что. Принеси мне какую-нибудь жестянку, старое ведро, что ли. Я масло спущу. Зачем добру зря пропадать.
   
Эл подал ему ведро. Том подставил его под картер мотора и ослабил плоскогубцами пробку. Пока он отвинчивал ее пальцами, черное масло заливало ему руку, а затем бесшумной струей хлынуло в ведро. Эл усадил всех на грузовик. Том выглянул из-за колеса; лицо у него было перепачкано маслом.
   
— Поскорее возвращайся! — И когда грузовик осторожно переехал неглубокую канаву и двинулся по шоссе, он уже отвинчивал болты картера — понемножку, один за другим, чтобы не испортить прокладку.
   
Проповедник стал сбоку на колени.
   
— Ну, говори, что делать?
   
— Пока ничего не надо. Вот масло вытечет, я отвинчу болты, тогда вместе опустим картер. — Он совсем уполз под машину, ослабляя болты ключом и поворачивая их пальцами. Наконец все было отвинчено, и он оставил болты только на последней нитке резьбы, чтобы не уронить картер. — Земля все еще горячая, — сказал Том. И потом спросил: — Слушай, Кэйси, ты что-то все помалкиваешь последние дни. Почему? Когда мы с тобой повстречались, ты чуть не каждые полчаса речь держал. А за эти два дня и десяти слов не вымолвил. Приуныл, что ли?
   
Кэйси лежал на животе, заглядывая под машину. Он подпирал рукой подбородок, заросший редкой щетиной. Шляпа у него была сдвинута на затылок и прикрывала ему шею полями.
   
— Я, когда был проповедником, на всю жизнь наговорился, — ответил он.
   
— Да, но ведь ты иной раз и дело говоришь.
   
— Неспокойно мне, — сказал Кэйси. — Сейчас, как вспомню, так, выходит, я здорово блудил, когда был проповедником. Если не буду больше проповедовать, надо жениться. Знаешь, Томми, уж очень охота разбирает.
   
— Меня тоже, — сказал Том. — Когда я вышел из Мак-Алестера, так прямо сам не свой был. Подцепил какую-то шлюху. Что потом было, этого я тебе не скажу. Этого я никому не скажу.
   
Кэйси засмеялся.
   
— Я знаю, что потом было. Я раз ушел в пустыню, постился там, а когда вышел, со мной то же самое было.
   
— Ври больше, — сказал Том. — Денег на это я не потратил, но девочке здорово досталось. Думала, я рехнулся. Заплатить-то следовало, да у меня было при себе всего пять долларов. Она сказала, ей никаких денег не нужно. Ну, залезай сюда, держи. Сейчас я его освобожу. Ты отверни вот этот болт, а я свой, тогда легко пойдет. Осторожнее с прокладкой. Весь целиком выйдет. Старый «додж» — всего четыре цилиндра. Мне приходилось такой разбирать. Коренные подшипники громадные, как дыня. Ну… спускай… подхватывай. Просунь руку, там сальник держит… легче. Есть! — Картер лежал между ними на земле, и в корытцах у него все еще поблескивало масло, Том вынул из одного корытца кусок баббита. — Вот, — оказал он и повертел его пальцами. — Вал стоит коленом кверху. Принеси-ка ручку, она там, сзади. Проверни немного, пока я не крикну.
   
Кэйси поднялся, нашел заводную ручку и приладил ее.
   
— Можно?
   
— Давай… легче… еще немного… еще… так.
   
Кэйси опустился на колени и заглянул под машину. Том покачал шатунный подшипник на коленчатом валу.
   
— Вот в чем все дело, — сказал он.
   
— А почему так получилось? — спросил Кэйси.
   
— Да черт его знает. Этот рыдван лет тридцать бегает по дорогам. Спидометр показывает шестьдесят тысяч миль. Значит, на самом деле сто шестьдесят тысяч, а сколько раз стрелку переводили назад, одному богу известно. Перегрев сильный, может, когда-нибудь масла не хватило, вот и расплавился. — Он вынул шплинты, захватил ключом головку болта и сделал крутой поворот. Но ключ соскользнул. На руке осталась глубокая ссадина. Том посмотрел на нее, кровь сразу выступила из раны и, смешиваясь с маслом, потекла в картер.
   
— Дело дрянь, — сказал Кэйси. — Дай я отверну, а ты завяжи руку.
   
— Вот еще! Да у меня никогда так не бывало, чтобы возиться с машиной и не порезаться. Порезал, значит, все в порядке, беспокоиться нечего. — Он снова взял ключ. — Жаль, гаечного нет, — и, ударяя ладонью по рукоятке ключа, мало-помалу отвернул все болты. Потом вынул их и положил в картер, туда же, где лежали картерные болты и шплинты. Вынул шатун с поршнем и тоже положил их в картер. — Ну, слава богу, сделано! — Он вылез из-под машины, вытащил за собой картер, обтер руку тряпкой и осмотрел рану. — Хлещет, черт ее подери! Сейчас остановим. — Он помочился, подобрал с земли пригоршню грязи и приложил ее к ране. Кровь почти сразу остановилась. — Лучше этого средства нет, — сказал он.
   
— Паутина тоже помогает, — сказал Кэйси.
   
— Да. Только паутину не всегда достанешь; а мочу — пожалуйста, когда угодно. — Он сел на подножку и стал рассматривать расплавленный подшипник. — Найти бы где-нибудь «додж» двадцать пятого года. Сдерем с него все, что нужно, — может, наладим. И куда это Эл заехал к чертям на кулички?
   
Тень от плаката протянулась теперь футов на шестьдесят. Время шло. Кэйси сел на подножку и посмотрел на запад.
   
— Скоро поедем через высокие горы, — сказал он и, помолчав, окликнул: — Том!
   
— Да?
   
— Том, я присматривался к машинам, которые проезжали мимо нас и мимо которых мы сами проезжали. И все одно и то же.
   
— Что одно и то же?
   
— Том, на Запад едем не мы одни, таких семей сотни. Я все присматривался. На Восток никто не едет. Ты разве сам не заметил?
   
— Заметил.
   
— Да ведь они… будто от войска какого бегут. Будто вся страна снялась с места.
   
— Да, — сказал Том. — Вся страна снялась с места. Мы тоже снялись.
   
— А что, если… если ни мы, ни другие не найдем там работу?
   
— Иди ты к черту! — крикнул Том. — Откуда я знаю, что будет? Я шагаю левой ногой, шагаю правой, только и всего. Так и в Мак-Алестере было четыре года подряд: войдешь в камеру, выйдешь из камеры, в столовую — из столовой. Я надеялся, на воле будет по-другому. И в тюрьме старался ни о чем не думать, чтобы не рехнуться, и сейчас то же самое. — Он повернулся к Кэйси. — Вот расплавили подшипник. Заранее этого никто не знал, никто и не беспокоился. Сейчас поломка налицо — будем чинить. Так и во всем остальном надо поступать. Я зря беспокоиться не намерен. Не хочу зря беспокоиться. Вот кусочек железа и баббит. Видишь их? Видишь? Вот вся моя забота, больше у меня никаких забот нет. Куда это Эл запропастился?
   
Кэйси сказал:
   
— Нет, ты послушай, Том… А черт! И слов не подберешь, какие нужно.
   
Том снял нашлепку грязи с руки и отшвырнул ее в сторону. По краям рану окаймляла темная полоска. Он взглянул на проповедника.
   
— Я вижу, ты настроился разглагольствовать. Ну что ж, валяй. Я люблю послушать. У нас надзиратель то и дело произносил речи. Вреда нам от этого никакого не было, а ему одно удовольствие. Ну, что там у тебя накопилось?
   
Кэйси пощипывал ногтями длинные узловатые пальцы левой руки.
   
— Сейчас всякие дела творятся, и многих людей это коснулось. Люди шагают левой ногой, шагают правой, как ты говоришь, и не задумываются над тем, куда идут, но путь у них одинаковый, у всех одинаковый. Ты прислушайся, как все движется, ползет потихоньку, шуршит… прислушайся, какое во всем этом беспокойство. Сейчас всякие дела творятся, а люди, которых это коснулось, ничего еще не знают… до поры до времени. Люди сдвинулись с места, едут на Запад, дома у них стоят пустые. И все это должно привести к чему-то. К чему-то такому, что перевернет всю страну.
   
Том сказал:
   
— А я знаю одно: шагнул левой, шагнул правой.
   
— Да, но если тебе встретится изгородь, ты и через изгородь полезешь?
   
— Надо будет, полезу, — сказал Том.
   
Кэйси вздохнул:
   
— Пожалуй, так лучше. Я с тобой согласен. Но ведь изгороди бывают разные. И люди разные. Есть вот вроде меня: изгородь еще не поставлена, а они уж лезут, не дожидаются.
   
— Это не Эл там едет? — спросил Том.
   
— Да. Похоже — он.
   
Том встал и завернул шатун и нижнюю крышку подшипника в кусок дерюги.
   
— Надо взять на образец, чтобы не ошибиться, — сказал он.
   
Грузовик остановился у края шоссе, и Эл выглянул из кабины.
   
Том сказал:
   
— Где тебя черти носили? Далеко уехали?
   
Эл вздохнул.
   
— Вынул шатун?
   
— Вынул. — Том протянул ему сверток. — Баббит сработался.
   
— Я тут ни при чем, — сказал Эл.
   
— Конечно, ни при чем. Куда ты их отвез?
   
— У нас там дела! — сказал Эл. — Бабка вдруг начала выть, а глядя на нее, и Роза заплакала. Сунула голову под матрац и плачет. Бабка лежит и воет, как собака на луну. Она, похоже, совсем разум потеряла. Как маленькая. Ее спрашивают, а она не отвечает и никого не узнает. Говорит, говорит — и все будто к деду обращается.
   
— Где ты их оставил? — допытывался Том.
   
— Мы подъехали к лагерю. Там и тень есть и водопровод. За стоянку берут полдоллара; да все так устали, вымотались, — решили там остаться. Мать говорит: ничего не поделаешь, уж очень бабка измучилась. Раскинули уилсоновскую палатку, и наш брезент тоже в дело пошел. Бабка, видно, совсем стала полоумная.
   
Том посмотрел на заходящее солнце.
   
— Кэйси, — сказал он, — кому-то надо остаться при машине, а то с нее все сдерут. Ты как?
   
— Ладно. Останусь.
   
Эл взял бумажный мешок, лежащий рядом с ним на сиденье.
   
— Вот тут мать прислала хлеба с мясом, и вода у меня есть.
   
— Она никого не забудет, — сказал Кэйси.
   
Том сел в кабину рядом с Элом.
   
— Значит так, — сказал он. — Мы постараемся поскорее вернуться. Но сколько у нас на это времени уйдет, заранее не угадаешь.
   
— Я буду здесь.
   
— Ладно. Не разглагольствуй тут сам с собой. Поехали, Эл. — Грузовик двинулся по шоссе в свете убывающего дня. — Он хороший малый, — сказал Том. — Все думает, думает.
   
— Проповеднику так и полагается. Эх, отец обозлился, что с нас взяли пятьдесят центов! И за что? За то, что машину остановили под деревом. Никак он этого не поймет. Ругается на чем свет стоит. Скоро, говорит, будут воздухом торговать. А матери хочется, чтобы бабка полежала в тени и чтобы вода была под руками.
   
Грузовик грохотал на ходу: теперь, когда тяжелая поклажа была снята, все в нем гремело и лязгало — борта, платформа. Он шел легко, вздрагивая всем кузовом на неровностях дороги. Эл дал скорость тридцать восемь миль в час, двигатель стучал, сквозь щели в полу пробивался голубой дымок.
   
— Сбавь немного, — сказал Том. — Пережжешь к чертовой матери. Что же это с бабкой стряслось?
   
— Да не знаю. Она последние два дня дулась, слова ни с кем не хотела сказать, помнишь? А сейчас болтает без умолку, все будто с дедом. Кричит на него. Слушать страшно. Будто он и на самом деле сидит и ухмыляется, глядя на нее, как раньше, — почесывается да ухмыляется. Она точно видит его. Отчитывает на все корки. Да! Отец велел дать тебе на всякий случай двадцать долларов. Неизвестно, сколько понадобится. Ты раньше видел, чтобы мать так бунтовала?
   
— Нет, не припомню. Нечего сказать, угадал я, когда выйти из тюрьмы. Думал, вернусь домой, пошатаюсь на свободе, вставать буду поздно, есть сколько влезет. Думал, гулять буду, на вечеринках танцевать, блудить вволю. А вышло так, что и минутки свободной на это нет.
   
Эл сказал:
   
— Я и забыл. Ма много чего наговорила; велела тебе передать, чтобы ты не пил, и ни с кем не связывался, и драки не затевал. Боится, как бы тебя опять не упекли.
   
— У нее и так много забот, я подбавлять не стану, — сказал Том.
   
— Ну, по кружке пива мы все-таки выпьем. Уж очень хочется.
   
— Не стоит, — сказал Том. — Па узнает, что мы потратились на пиво, рассвирепеет.
   
— Да нет, слушай. У меня есть свои шесть долларов. Выпьем по кружке и сходим к девочкам. Про эти деньги никто не знает. Эх, и погуляем мы с тобой!
   
— А ты их прибереги, — сказал Том. — Вот приедем в Калифорнию, такое поднимем веселье, что небу жарко станет. Может, когда будем работать… — Он повернулся к Элу. — А я и не знал, что ты на девочек тратишься. Я думал, ты их уговором берешь.
   
— Да ведь я здесь никого не знаю. Если будем вот так мотаться по дорогам, возьму и женюсь. Вот только в Калифорнию приехать, я там покажу.
   
— Дай бог, — сказал Том.
   
— Ты уж, кажется, во всем разуверился.
   
— Да, разуверился.
   
— А когда ты убил того парня, тебе… тебе потом это не снилось? Мучился ты?
   
— Нет.
   
— И никогда об этом не вспоминал?
   
— Ну как не вспоминать — вспоминал. Мне его жалко было.
   
— А ты не каялся?
   
— Нет. В тюрьме-то ведь я сидел, не кто другой.
   
— Очень там… плохо было?
   
Том резко проговорил:
   
— Слушай, Эл. Я свое отсидел, и кончено. Нечего вспять обращаться. Вон там река, а за ней город. Давай поищем шатун, а на остальное плюнем.
   
— Ма в тебе души не чает, — сказал Эл. — Так горевала, когда тебя засадили! И все втихомолку. Слезы у нее будто в горле стоят, а наружу не прорываются. Но мы все равно понимали, каково ей.
   
Том надвинул кепку на глаза.
   
— Слушай, Эл, давай о чем-нибудь другом поговорим.
   
— Да я только про ма рассказываю.
   
— Знаю, знаю. А все-таки не надо. Все-таки лучше так: шагнул левой, шагнул правой и ни о чем другом не задумывайся.
   
Эл обиженно замолчал.
   
— Да я просто так, рассказываю, — проговорил он через минуту.
   
Том взглянул на него, но Эл смотрел прямо перед собой. Без поклажи грузовик грохотал на каждой выбоине. Том открыл в улыбке свои длинные зубы и негромко засмеялся.
   
— Ладно, Эл. Я, наверно, еще не могу забыть тюрьму. Может, когда-нибудь потом, попозже все расскажу. Тебе просто любопытно узнать, вот ты и спрашиваешь. А я решил выбросить это из головы. Может, дальше будет по-другому. А сейчас стоит только вспомнить, и будто все переворачивается внутри. Я тебе, Эл, только одно скажу: тюрьма свое дело делает медленно, да верно, — она сводит человека с ума. Понял? Там все тронутые; ты их видишь, слышишь, а под конец и сам в себе начинаешь сомневаться — тронутый ты или нет. Иной раз поднимут крик ночью, а тебе кажется, это ты кричишь… бывает, что и на самом деле кричишь.
   
Эл сказал:
   
— Я больше не буду, Том.
   
— Месяц — ничего, — продолжал Том. — И полгода тоже ничего. А когда перевалит за год, ну тогда… Это ни с чем не сравнишь. Нельзя людей сажать под замок, не годится так делать! Да ну, к черту! И говорить об этом не хочу. Посмотри, как солнце в окнах играет.
   
Грузовик подъехал к тянувшимся одна за другой заправочным станциям; по правую сторону дороги был склад автомобильного лома — участок в акр величиной, обнесенный высокой проволочной изгородью. Ближе к дороге стоял сарай из рифленого железа с грудой подержанных шин у входа, на которых были проставлены цены. Позади сарая виднелась лачуга, сколоченная из старья — из старых досок и жести. Вместо окон — автомобильные ветровые стекла. В траве — лом: машины с покореженными, продавленными радиаторами, израненные машины, валяющиеся на боку без колес. Посреди двора и у стены сарая — покрытые ржавчиной двигатели. Груда хлама — крылья, борта с грузовиков, колеса, оси; и надо всем этим витал дух тления, плесени, ржавчины; покореженное железо, выпотрошенные моторы, кучи обломков.
   
Эл подъехал по блестящей от масла дороге к сараю. Том вылез и заглянул в темный квадрат двери.
   
— Никого не видно, — сказал он. — Есть тут кто-нибудь?
   
— Неужели у них не найдется «доджа» двадцать пятого года?
   
В глубине сарая хлопнула дверь. Из темноты вышел человек, похожий на призрак. Тощий, грязный, с испачканным маслом, туго обтянутым кожей, исхудалым лицом. Одного глаза у него не было, и когда он поводил другим, здоровым, мускулы пустой глазницы подергивались; брюки и рубашка на нем лоснились от масла, руки были все в ссадинах и рубцах, кожа на них потрескалась; толстая нижняя губа брюзгливо выступала вперед.
   
Том спросил:
   
— Ты здесь хозяин?
   
Глаз сверкнул в его сторону.
   
— Я работаю на хозяина, — последовал брюзгливый ответ. — А что надо?
   
— Старый «додж» двадцать пятого года не найдется? Нам нужен шатун.
   
— Не знаю. Хозяин сказал бы, да его нет. Домой уехал.
   
— А самим нельзя посмотреть?
   
Одноглазый высморкался в ладонь и вытер ее о брюки.
   
— Вы здешние?
   
— Нет, с Востока, едем на Запад.
   
— Ищите сами. Можете хоть весь двор спалить, мне все равно.
   
— А ты, верно, своего хозяина не очень обожаешь?
   
Человек подошел ближе, волоча ноги, и сверкнул на Тома глазом.
   
— Видеть его не могу, — тихо проговорил он. — Не могу видеть этого сукина сына. Уехал. Домой к себе покатил. — Он уже не мог остановиться. — Сукин сын! Такую привычку себе завел… цепляется, дразнит. У него дочь — девушка лет девятнадцати, красивая. Так он спрашивает: «Хотел бы ты на ней жениться?» Это он меня спрашивает! А сегодня говорит: «Вечером будут танцы. Может, пойдешь?» Это он мне говорит — мне! — Слезы выступили у него на глазах, покатились из красной глазницы по щеке. — Я не я буду, а приберегу для него гаечный ключ! Он, когда заводит такие разговоры, смотрит на мой больной глаз. Я… я этим ключом ему голову сверну, завинчу покрепче и начну полегоньку поворачивать. — Он задыхался от ярости. — Полегоньку буду поворачивать — вот так, вот так…
   
Солнце спряталось за горами. Эл посмотрел во двор на поломанные машины.
   
— Том, гляди: по-моему, это двадцать пять или двадцать шесть.
   
Том повернулся к одноглазому:
   
— Можно взглянуть?
   
— Да смотрите. Берите все что нужно.
   
Пробираясь между мертвыми автомобилями, они направились к дряхлой закрытой машине, стоявшей на спущенных камерах.
   
— Так и есть, двадцать пятого года! — крикнул Эл. — Картер можно отвернуть?
   
Том опустился на колени и заглянул под машину.
   
— Уже отвернут. И одного шатуна не видно. — Он заполз дальше. — Эл, возьми ручку, поверни разок. — Он покачал шатун на валу. — Все залеплено маслом. — Эл медленно поворачивал заводную ручку. — Легче! — крикнул Том. Он поднял с земли щепку и соскреб с подшипника застывшее масло.
   
— Не разболтан?
   
— Самую малость, это ничего.
   
— Очень изношен?
   
— Прокладки есть, целы еще. Хорош будет. Крутни еще разок, только полегче. Легче, легче. Ну вот, теперь сбегай за инструментами.
   
Одноглазый сказал:
   
— Инструменты я вам дам. — Он заковылял между дряхлыми машинами к сараю и вскоре вернулся с жестяным ящиком. Том нашел среди инструментов торцовый ключ и протянул его Элу.
   
— Отверни. Только осторожнее с прокладками и с пальцем, да не сверни болты. Не копайся, скоро совсем стемнеет.
   
Эл залез под машину.
   
— А не мешало бы обзавестись торцовым ключом, — крикнул он. — С одним французским плохо.
   
— Скажи, если один не справишься.
   
Одноглазый с беспомощным видом стоял рядом с машиной.
   
— Я помогу, если нужно, — сказал он. — А знаете, что этот сукин сын еще придумал? Приходит как-то в белых брюках и говорит: «Пойдем покатаю тебя на своей яхте». Я не я буду, если не сверну ему шею. — Он дышал тяжело. Я как окривел, так с тех пор с женщиной не был. А он мне такие вещи говорит! — И крупные слезы, промывая бороздки в грязи, покатились по его лицу.
   
Том нетерпеливо сказал:
   
— Что же ты здесь торчишь? Ведь тебя не под стражей держат?
   
— Тебе легко говорить. Найти работу, да кривому — это не так просто.
   
Том круто повернулся к нему.
   
— Слушай, друг. Ты на себя погляди хоть одним глазом. Грязный весь, разит от тебя. Ты сам во всем виноват. Тебе нравится причитать над собой. Где уж тут думать о женщинах с таким глазом. Надень повязку да умойся. И никого ты не убьешь, что зря-то болтать.
   
— Попробовал бы ты пожить с одним глазом! И видишь не так, как другие. С расстоянием никак не сообразуешься. Все кажется плоским.
   
Том сказал:
   
— Чепуха! Я знал одну шлюху, у нее ноги не было. Думаешь, она по дешевке брала, где-нибудь в подворотне? Нет, брат! Ей сверх положенного еще полдоллара приплачивали. Она говорила: «Много ли ты раз с безногой спал? Да ни разу! Получишь, говорит, особое удовольствие, а за это гони еще полдоллара». И платили, честное слово. Да считали за счастье. Она уверяла, что приносит удачу. А еще я знал горбуна в Мак… в одном месте. Он тем и жил, что давал другим потрогать свой горб за деньги. Это тоже удачу приносило. А ты жалуешься!
   
Одноглазый проговорил, запинаясь:
   
— Все тебя сторонятся, поневоле таким станешь.
   
— Да надень ты повязку на свой глаз. Нечего его выставлять, как корова задницу. Тебе нравится над собой ныть. А ноешь зря. Купи себе белые брюки. Ты, наверно, все больше пьяный валяешься да плачешь. Помочь тебе, Эл?
   
— Нет, — ответил Эл. — С подшипником я уже справился. Хочу поршень осадить.
   
— Голову не ушиби, — сказал Том.
   
Одноглазый тихо спросил:
   
— Думаешь… я еще могу понравиться кому-нибудь?
   
— А то как же, — сказал Том. — Говори всем, что у тебя кое-что другое выросло с тех пор, как ты окривел.
   
— А вы куда едете?
   
— В Калифорнию. Всей семьей. Думаем работу там подыскать.
   
— А как по-твоему, для такого, как я, там работа найдется? Ничего, что у меня будет черная повязка?
   
— Конечно, найдется. Ты же не калека.
   
— А вы меня не подвезете?
   
— Где там! Мы сами еле ползем — так нагрузились. Ты как-нибудь по-другому устраивайся. У тебя тут много всякого старья, собери машину да поезжай.
   
— Может, и на самом деле? — сказал одноглазый.
   
Под машиной что-то звякнуло.
   
— Готово, — сказал Эл.
   
— Ну, вылезай, посмотрим.
   
Эл протянул ему поршень с шатуном и половинку нижней головки подшипника.
   
Том протер залитый баббитом подшипник и осмотрел его.
   
— Как будто в порядке, — сказал он. — Эх, черт! Будь бы фонарь, сегодня бы кончили.
   
— Слушай, Том, — сказал Эл. — Я вот о чем думаю. Обжимки-то у нас нет. Знаешь, какая будет возня с кольцами?
   
Том сказал:
   
— Мне как-то посоветовали обкрутить кольца тонкой латунной проволокой, она зажмет.
   
— А как ты ее потом снимешь?
   
— Снимать не надо. Сама расплавится.
   
— Тогда лучше медную.
   
— Латунь крепче, — сказал Том. — Он повернулся к одноглазому: — Найдется у тебя латунная проволока?
   
— Кто ее знает. Кажется, одна катушка есть. А где можно достать такую повязку на глаз?
   
— Я не знаю, — сказал Том. — Пойдем поищем проволоку.
   
Катушку они нашли в сарае, среди ящиков. Том зажал шатун в тиски и тщательно обмотал проволокой поршневые кольца, плотно натягивая ее на них и постукивая кое-где молотком. Потом насадил кольца на поршень и вставил их в поршневые канавки. Провел по поршню пальцами, проверяя, легло ли заподлицо. В сарае быстро темнело. Одноглазый принес карманный фонарь и направил его луч на поршень.
   
— Ну, готово, — сказал Том. — Слушай, сколько возьмешь за фонарь?
   
— Да он плохой. За новую батарейку я заплатил пятнадцать центов. Ладно, давай тридцать пять.
   
— Есть. А сколько за шатун и поршень?
   
Одноглазый потер лоб костлявыми пальцами и соскреб с него слой грязи.
   
— Просто и не знаю. Если бы хозяин был здесь, он проверил бы по прейскуранту, что сто́ит такая новая часть, и, пока ты тут возишься, успел бы разнюхать, серьезная ли поломка и сколько у тебя денег, и за то, за что по прейскуранту следует восемь долларов, запросил бы пять. Начнешь торговаться, сбавит до трех. Вот ты во всем винишь меня, а ведь он, ей-богу, сукин сын. Видит, что не обойтись, и прижимает. Иной раз за шестерню больше сдерет, чем сам за всю машину заплатил.
   
— Ну а все-таки, сколько я тебе должен?
   
— Давай доллар, что ли.
   
— Ладно. И еще за ключ получай двадцать пять центов. Нам с ним куда легче будет. — Том протянул ему деньги. — Спасибо. И послушай меня, надень повязку на свой глаз.
   
Том и Эл сели в машину. Было уже совсем темно. Эл включил зажигание и дал свет в фары.
   
— Ну, прощай, — крикнул Том, — может, увидимся в Калифорнии. — Они развернулись на шоссе и поехали в обратный путь.
   
Одноглазый стоял, глядя им вслед, потом пошел через сарай к себе в лачугу. Там было темно. Он ощупью пробрался к матрацу на полу, лег и заплакал, а машины, вихрем проносившиеся по шоссе, все плотнее и плотнее окружали его стеной одиночества.
   
Том сказал:
   
— Если бы ты только заикнулся вначале, что мы сделаем все за один вечер, я бы тебя сумасшедшим обозвал..
   
— Сегодня обязательно кончим, — сказал Эл. — Только ты сам все делай. Я боюсь, затянешь подшипник посильнее — расплавится, недотянешь — стучать будет.
   
— Ладно, — сказал Том. — Расплавится так расплавится. Ничего не попишешь.
   
Эл вглядывался в темноту. Света фар было недостаточно, чтобы разогнать ее, но впереди на дороге, попав на минуту в их лучи, зеленым огнем блеснули глаза кошки.
   
— А здорово ты его отчитал, — сказал Эл. — Поучил уму-разуму.
   
— Да он, дурак, сам на это напрашивался. Ноет, все свои беды сваливает на глаз. А сам обленился, ходит грязный. Может, возьмется за ум, когда будет знать, что люди его насквозь видят.
   
Эл сказал:
   
— Том, я не виноват, что подшипник пережгли.
   
Том помолчал минуту.
   
— Я тебя вздую, Эл. Заладил одно и то же, — боишься, что на тебя всю вину свалят. Я-то понимаю, в чем дело. Молодой ты еще, мальчишка, всех хочешь за пояс заткнуть. Хочешь, чтобы ни сучка ни задоринки не было. Да не лезь ты на рожон, когда тебя не трогают. Вот и хорошо будет.
   
Эл ничего не ответил. Он смотрел прямо перед собой. Грузовик с грохотом и лязганьем катил по дороге. Сбоку на шоссе метнулась кошка, Эл круто свернул на нее, но колеса пронеслись мимо, и кошка отпрыгнула назад, в траву.
   
— Самую малость промахнулся, — сказал Эл. — Том! Ты слышал, Конни все говорит, как он будет учиться по вечерам? Я думаю, может, мне тоже стоит? Ну там радио, телевидение или дизель-моторы. Начнешь с этого, а дальше, глядишь, пристроишься куда-нибудь.
   
— Может, и пристроишься, — сказал Том. — Только ты сначала узнай, сколько с тебя сдерут за обучение. И подумай, сможешь учиться или нет. У нас в Мак-Алестере были такие, учились. Да я не припомню, чтобы кто-нибудь до конца все одолел. Надоест, и бросают.
   
— Эх! А поесть-то мы ничего не купили.
   
— Ма и так много прислала. Проповедник всего не съест. Оставит.
   
— Сколько нам еще ехать в эту Калифорнию?
   
— Ей-богу, не знаю. Доползем как-нибудь.
   
Они замолчали, темнота сгустилась, и звезды на небе горели ярким белым светом.
   
   
Кэйси поднялся с заднего сиденья «доджа» и подошел к краю дороги, куда подъехал грузовик.
   
— Я не ждал вас так скоро, — сказал он.
   
Том сложил части на кусок дерюги.
   
— Нам повезло. И фонарь раздобыли. Сейчас примемся за дело.
   
— Вы забыли еду с собой взять, — сказал Кэйси.
   
— Вот кончим, тогда поедим. Эл, съезжай с дороги да иди посвети мне. — Он подошел к «доджу», лег на спину и подлез под него. Эл лег на живот и протянул под машину руку с фонарем. — В глаза светишь, подними выше. — Том всунул поршень в цилиндр. Проволочная обмотка задела за стенку цилиндра. Быстрым движением он протолкнул поршень дальше. — Хорошо, что свободно идет.
   
— Только бы кольца не завальцевались, — сказал Эл.
   
— Поэтому я ее молотком и расплющил. Ничего, не съедет. Расплавится и, может, еще стенки покроет.
   
— А царапин не останется?
   
Том рассмеялся.
   
— Эти стенки видали виды. Вон они как масло пропускают. Одной царапиной больше, одной меньше — это ерунда. — Он надел на вал шатун и потрогал его нижнюю головку. — Еще можно подтянуть. Эй, Кэйси!
   
— Ну?
   
— Я сейчас поставлю нижнюю крышку. Пойди поверни ручку, только помедленнее. Я тебе крикну. — Он подвинтил болты. — Ну, давай. Легче, легче. — Вал повернулся. Прокладок многовато, — сказал Том. — Стой, Кэйси. — Он вывинтил болты, снял несколько прокладок и опять привернул болты. — Ну, Кэйси, поверни еще разок. — Он попробовал шатун. — Немного болтается. А если еще вынуть прокладку, как бы не заело. Сейчас посмотрим. — Он снова отвернул болты и снял два слоя тонкой фольги. — Ну, Кэйси, давай!
   
— Сейчас, кажется, хорошо, — сказал Эл.
   
Том крикнул:
   
— Как у тебя, Кэйси, туже идет?
   
— Да нет.
   
— Ну ладно. Надо думать, приработается. Баббит не пришабришь без инструмента. А с торцовым ключом куда легче!
   
Эл сказал:
   
— Хозяин хватится — где ключ, а его нет. Вот обозлится-то.
   
— Это не наше дело, — сказал Том. — Мы его не украли. Ну, кажется, все в порядке. Кэйси, ты посвети, а мы с Элом поставим картер.
   
Кэйси опустился на колени и взял фонарь. Он направил свет на их руки, осторожно вставлявшие на место болты и прокладку. Том и Эл с трудом держали тяжелый картер, и Том один за другим привернул болты.
   
— Ну, готово дело. — Он завинтил масляную пробку, внимательно оглядел картер, потом взял у Кэйси фонарь и посветил вокруг себя. — Кажется, все. Теперь давайте нальем масло.
   
Они вылезли из-под машины и влили масло через сапун. Том проверил, нет ли утечки.
   
— Ну, так, Эл. Садись попробуй.
   
Эл залез в машину и нажал кнопку стартера. Мотор работал с ревом. Из выхлопной трубы повалил синий дым.
   
— Заглуши! — крикнул Том. — Масло будет гореть, пока проволока не расплавится. — Он внимательно вслушался в обороты двигателя. — Включи зажигание, дай холостой. — Он снова прислушался. — Ладно, Эл, выключи. Как будто все в порядке. Теперь дайте мне поесть.
   
— А ты механик хоть куда, — сказал Эл.
   
— Ну еще бы. Я целый год работал в мастерской. Первые двести миль поедем на малом газе. Пусть приработается.
   
Они вытерли вымазанные маслом руки сначала о траву, потом о штаны. И с жадностью накинулись на вареную свинину, запивая ее водой из бутылки.
   
— Ух! И проголодался я! — сказал Эл. — Что же мы теперь будем делать — поедем в лагерь?
   
— Не знаю, — сказал Том. — В этом лагере, пожалуй, сдерут с нас еще полдоллара. Поедем поговорим с нашими. Надо им сказать, что машина в порядке. А если потребуют за стоянку, двинемся дальше. Им, поди, хочется знать, как тут у нас. А хорошо, что ма настояла на своем. Эл, посвети мне. Ничего не забыли? Возьми ключ. Он еще понадобится.
   
Эл осветил фонарем землю.
   
— Как будто ничего.
   
— Ладно. «Додж» поведу я. Ты садись в грузовик. — Том завел мотор. Проповедник сел к нему. Том вел машину медленно, а Эл следовал за ним в грузовике. Том осторожно перебрался через неглубокую канаву. Он сказал: — Эти «доджи» могут целый дом свезти на малом газе. Теперь туже идет. Нам это на руку — приработается.
   
«Додж» медленно шел по шоссе. Двенадцативольтовые фары бросали на бетон блики желтоватого света.
   
Кэйси повернулся к Тому.
   
— Удивляюсь вашему уменью. Раз-два — и готово. Я хоть и видел сейчас, как это делается, а сам в жизни бы не починил.
   
— К машине надо привыкать с детских лет, — сказал Том. — Тут дело не в знаниях. Этого одного мало. Теперь мальчишки шутя мотор разбирают.
   
Заяц, попавший в свет фар, легко несся впереди «доджа», и его длинные уши взлетали кверху при каждом прыжке. Он нет-нет да и делал попытку свернуть с дороги в сторону, но плотная стена темноты словно отталкивала его от себя. Далеко впереди блеснули автомобильные фары, и свет их дотянулся до машины Тома. Заяц остановился в нерешительности, потом повернул и прянул к тусклым фарам «доджа». Колеса прошли по нему, мягко подкинув машину. Встречный автомобиль промчался мимо.
   
— Раздавили, — сказал Кэйси.
   
Том ответил:
   
— Некоторые любят их давить. А у меня каждый раз мороз по коже. На слух двигатель работает хорошо. Проволока, наверно, расплавилась. Не так дымит.
   
— Вы здорово все починили, — сказал Кэйси.
   
   
В центре лагеря стоял маленький деревянный дом, а на крыльце этого дома с шипением горел газолиновый фонарь, отбрасывавший широкий круг белого света. Неподалеку от дома было разбито несколько палаток, возле палаток стояли машины. Вечерняя стряпня была закончена, но в кострах около стоянок все еще тлели угли. У крыльца, где горел фонарь, собралась небольшая кучка мужчин, их лица казались резкими и изможденными в ярком белом свете, подбородки — массивными, широкие поля шляп отбрасывали густые тени на лбы и глаза. Кто сидел на ступеньках, кто стоял возле, опираясь локтями о настил крыльца. Хозяин — поджарый, угрюмый человек — сидел на стуле, откинувшись вместе с ним к стене. Он барабанил пальцами по колену. В комнате горела керосиновая лампа, но ее тусклый огонек не мог спорить с ярким светом шипевшего на крыльце фонаря. Хозяин был центром всей группы.
   
Том подвел свой «додж» к краю дороги и остановился. Эл проехал на грузовике в ворота.
   
— Я не буду въезжать, — сказал Том. Он вылез из машины и пошел прямо на яркий свет фонаря.
   
Хозяин опустил передние ножки стула на пол и наклонился вперед.
   
— Хотите остановку сделать?
   
— Нет, — ответил Том. — Своих ищу. Па, ты здесь?
   
Отец, сидевший на нижней ступеньке, сказал:
   
— Я думал, вы там на целую неделю застрянете. Ну как, починили?
   
— Нам здорово повезло, — сказал Том. — Все, что нужно, купили еще до темноты. Завтра чуть свет можно двинуться.
   
— Вот и хорошо, — сказал отец. — Ма беспокоится: бабка у нас совсем рехнулась.
   
— Мне уж Эл рассказывал. Ну как, ей не лучше?
   
— Хоть заснула, и то слава богу.
   
Хозяин сказал:
   
— Если остановитесь на ночь, платите пятьдесят центов. За эти деньги получите место, воду и хворост. Никто вас не потревожит.
   
— Это еще зачем? — сказал Том. — Проспим ночь в канаве у дороги. За это платить не надо.
   
Хозяин забарабанил пальцами по колену.
   
— По ночам тут ходит шерифский понятой. Может придраться. В нашем штате под открытым небом ночевать не разрешается — такой закон. И насчет бродяжничества тоже есть законы.
   
— А если я заплачу вам полдоллара, значит, я уже не бродяга, так?
   
— Правильно.
   
Том злобно сверкнул на него глазами.
   
— А шерифский понятой вам случайно не зять?
   
Хозяин подался вперед.
   
— Нет, не зять. И не пришло еще то время, когда всякие пришлые, всякие бродяги нас тут учить будут.
   
— Брать с нас по полдоллара вы сами умеете, этому вас учить не надо. Но с каких это пор мы попали в бродяги? Здесь никто ничего не клянчит. Выходит, мы все тут бродяги? Разве у вас кто клянчит денег?
   
Люди на крыльце слушали этот разговор в напряженном молчании. Их лица ничего не выражали, а глаза, скрытые полями шляп, украдкой поглядывали на хозяина.
   
Отец буркнул:
   
— Перестань, Том.
   
— Ладно, перестану.
   
Люди, сидевшие на ступеньках, стоявшие у высокого крыльца, молчали. Их глаза поблескивали, отражая яркий свет газолинового фонаря, черты казались резкими в резком свете. Они сидели неподвижно и только поводили глазами, посматривая то на хозяина, то на Джоуда, но лица их были непроницаемы и спокойны. Ночная бабочка со всего размаха налетела на фонарь, разбилась и упала в темноту.
   
В одной из палаток жалобно заплакал ребенок, мягкий женский голос утешал его, потом тихо затянул песенку: «Спи, господь тебя лелеет. Баю-бай, баю-бай. Спи, господь тебя хранит. Баю-бай, баю-бай».
   
Фонарь на крыльце шипел. Хозяин запустил руку в вырез рубашки и почесал заросшую седыми волосами грудь. Он сидел настороженный, готовый к ссоре. Он присматривался к окружающим его людям, присматривался к их лицам. Но люди сидели неподвижно.
   
Том долго молчал. Потом медленно поднял свои темные глаза на хозяина.
   
— Я скандалить не собираюсь, — сказал он. — Когда тебя обзывают бродягой, это нелегко стерпеть. — И тихо добавил: — Я не боюсь. Кулаков не пожалею ни на вас, ни на шерифского понятого. Только какой от этого будет прок?
   
Люди зашевелились, переменили позы, их поблескивающие глаза медленно поднялись, глядя на рот хозяина, их глаза следили за его губами. Хозяин осмелел. Он чувствовал, что победа за ним, но этого было недостаточно, чтобы перейти в наступление.
   
— Неужели у тебя нет пятидесяти центов?
   
— Есть. Но они мне понадобятся. Я не стану тратить их на ночевку.
   
— На хлеб надо всем зарабатывать.
   
— Правильно, — сказал Том. — Только лучше так зарабатывать, чтобы не отнимать хлеб у других.
   
Люди снова зашевелились. Отец сказал:
   
— Мы завтра чуть свет выедем. Послушайте, мистер, ведь мы заплатили. Он с нами вместе. Разрешите ему остаться. Ведь мы заплатили.
   
— Полдоллара с машины, — сказал хозяин.
   
— Да он без машины. Машина стоит на дороге.
   
— Он приехал на машине, — сказал хозяин. — Так каждый сделает — оставит машину за воротами, а сам будет здесь торчать бесплатно.
   
Том сказал:
   
— Ладно. Мы поедем дальше. Утром встретимся. Будем вас поджидать. Эл пусть останется, возьмем дядю Джона. — Он взглянул на хозяина: — Так согласны?
   
Хозяин принял решение быстро, пойдя на уступку:
   
— Если останется столько человек, за сколько заплачено, тогда согласен.
   
Том вынул из кармана кисет, успевший превратиться в затасканный грязный мешочек с отсыревшей табачной пылью на дне. Он свернул тонкую папиросу и швырнул кисет в сторону.
   
— Мы скоро двинемся, — сказал он.
   
Отец заговорил, обращаясь ко всем вообще.
   
— Нелегко вот так бросить все и сняться с места. А место у нас было обжитое. Мы не голь какая-нибудь. Мы жили на своей ферме, пока нас не выгнали оттуда трактором.
   
Худощавый молодой человек с выгоревшими до желтизны бровями медленно повернул к нему голову.
   
— Издольщики? — спросил он.
   
— Да, издольщики. Раньше сами были хозяевами.
   
Молодой человек отвернулся от него.
   
— Мы тоже, — сказал он.
   
— Хорошо, что хоть недолго осталось мыкаться, — сказал отец. — Мы едем на Запад, будем работать, подыщем участок с водой.
   
Около самого крыльца стоял человек в брюках, протертых на коленях до дыр. На лице у него, там, где пыль смешалась с потом, были грязные разводы. Он мотнул головой в сторону отца.
   
— У вас, должно быть, денег много.
   
— Денег у нас мало, — сказал отец. — А народу много, и все работящие. Что заработаем, пойдет в общий котел. Как-нибудь выкарабкаемся.
   
Оборванец выслушал отца с широко раскрытыми глазами и вдруг рассмеялся, и смех его перешел в визгливое хихиканье. Все повернулись к нему. Хихиканье перешло в кашель. Когда он совладал наконец с приступом смеха и кашля, глаза у него были красные, слезящиеся.
   
— Ты думаешь, там… Ой, не могу! — Он снова захихикал. — Ты думаешь, тебе там… хорошие деньги будут платить?.. — И, перестав смеяться, насмешливо проговорил: — Может, пойдешь на сбор апельсинов? Или на сбор груш?
   
Отец ответил с достоинством:
   
— Какую работу предложат, такую и возьмем. Там всего много.
   
Оборванец слабо захихикал.
   
Том повернулся к нему и сердито сказал:
   
— А что тут смешного?
   
Оборванец сжал губы и хмуро уставился в дощатый пол крыльца.
   
— Вы, наверно, едете в Калифорнию?
   
— Я тебе сам это сказал, — ответил отец. — Подумаешь, какой догадливый!
   
Оборванец медленно проговорил:
   
— А я… я оттуда возвращаюсь. Я уж там побывал.
   
Лица быстро повернулись к нему. Все напряженно ждали. Фонарь перестал шипеть, и в нем что-то протяжно охнуло. Хозяин опустил передние ножки стула на пол, встал, подлил газолина в резервуар, и в фонаре зашипело по-прежнему. Хозяин сел на место, но не откинулся к стене. Оборванец оглядел повернувшиеся к нему лица.
   
— Еду обратно на голодовку. Лучше уж голодать, чем там быть.
   
Отец сказал:
   
— Что ты выдумываешь? Про хорошие заработки написано в листках, а недавно я и в газете читал: там нужны люди на сбор фруктов.
   
Оборванец посмотрел на отца.
   
— А тебе есть куда вернуться?
   
— Нет, — ответил отец. — Нас согнали. Трактор прошел возле самого дома.
   
— Значит, назад не вернетесь?
   
— Конечно, нет.
   
— Тогда я не буду тебя расстраивать, — сказал оборванец.
   
— Да я и не собираюсь расстраиваться. У меня есть листок, там сказано, что люди нужны. Какой им смысл зря писать? Такие листки стоят денег. Не будь нужды в людях, их не стали бы печатать.
   
— Не стану тебя расстраивать.
   
Отец сердито сказал:
   
— Сболтнул черт-те что, а на попятный идти не хочешь. У меня в листке написано: люди нужны. А ты подымаешь меня на смех и говоришь, что нет, не нужны. Кто же из нас врет?
   
Оборванец посмотрел в сердитые глаза отца. Взгляд у него был грустный.
   
— В листке написано правильно, — сказал он. — Люди нужны.
   
— Чего же ты смеешься, только людей мутишь?
   
— Потому что ты не знаешь, какой там нужен народ.
   
— То есть как так?
   
Оборванец собрался с духом.
   
— Слушай, — сказал он. — Сколько им человек надо?
   
— Восемьсот, и это только в одном месте.
   
— Оранжевый листок?
   
— Там и фамилия стоит… такой-то агент по найму?
   
Отец полез в карман и вытащил оттуда сложенный пополам листок.
   
— Правильно. Откуда ты знаешь?
   
— Слушай, — продолжал оборванец. — Это все чепуха. Ему нужно восемьсот рабочих. Он печатает пять тысяч таких листков, а прочитывают их, может, двадцать тысяч человек. Тысячи две-три двинутся с места — из тех, у кого уж голова кругом пошла от горя.
   
— Да смысл-то какой во всем этом? — крикнул отец.
   
— А ты сначала повидай человека, который выпускает такие листки. Повидай его или того, кого он там поставил распоряжаться всеми делами. Поживи в палатке у дороги, где по соседству будет еще семей пятьдесят таких же, как твоя. Этот человек заглянет к тебе, посмотрит, осталась ли у вас еда. Если увидит, что пусто, тогда спросит: «Хочешь получить работу?» Ты скажешь: «Конечно, хочу, мистер. Спасибо вам». А он скажет: «Ладно, я тебя возьму». Ты спросишь: «Когда выходить?» Он тебе все объяснит: и куда прийти, и к какому часу — и уйдет. Ему, может, нужно всего двести рабочих, а он поговорит с пятьюстами, а эти еще другим расскажут. Вот ты приходишь туда, а там дожидается тысяча человек. Тогда он объявит: «Плачу двадцать центов в час». Половина, может, уйдет. А те, кто останется, они уж так наголодались, что и за корку хлеба готовы работать. У этого агента контракт на сбор персиков или, скажем, на сбор хлопка. Теперь понимаешь, в чем дело? Чем больше набежит народу да чем они голоднее, тем меньше он будет платить. А когда ему попадаются многосемейные, с малыми ребятами… э-э, да ладно! Я же сказал, что не буду тебя расстраивать.
   
Лица у слушателей были холодные. Глаза оценивали каждое слово оборванца. Он смутился.
   
— Сказал, что не буду расстраивать, а сам… Ведь ты все равно поедешь. Назад не вернешься.
   
На крыльце наступила тишина. Фонарь шипел, вокруг него ореолом носились ночные бабочки. Оборванец торопливо заговорил:
   
— Я посоветую тебе, что делать, когда вот такой агент будет звать вас на работу. Слушай! Ты его спроси, сколько он платит. Пусть он тебе напишет это на бумаге. Пусть напишет. Я вам всем говорю, вас одурачат, если вы этого не сделаете.
   
Хозяин наклонился вперед, чтобы лучше видеть этого оборванного, грязного человека. Он сказал холодно:
   
— А ты не из бунтовщиков? Ты не из тех, кто всякую агитацию разводит?
   
Оборванец крикнул:
   
— Нет! Ей-богу, нет!
   
— Их тут много шляется, — продолжал хозяин. — Только народ мутят. Головы всем задуряют. Пройдохи — их тут много шляется. Дайте только срок, мы этих бунтовщиков приберем к рукам. Выгоним отсюда. Хочешь работать — пожалуйста. Не хочешь — проваливай к дьяволу. Подстрекать не позволим.
   
Оборванец выпрямился.
   
— Я хотел предостеречь вас, — снова заговорил он. — У меня целый год ушел, пока я не разобрался во всем этом. Сначала двоих ребят схоронил, жену схоронил. Да ведь вам не втолкуешь, я знаю. Мне тоже не втолковали. Да разве расскажешь про то, как ребятишки лежат в палатке со вздутыми животами, а сами кожа да кости, дрожат мелкой дрожью, скулят, что твои щенята, а я бегаю, ищу работу… хоть какой-нибудь, не за деньги! — крикнул он. — Да хоть за чашку муки, за ложку сала. А потом является следователь. «Причина смерти — недостаток сердечной деятельности». Так и записал. Да… дрожат мелкой дрожью, а животы вздутые…
   
Слушатели совсем притихли. Рты у них были полуоткрыты, они дышали часто, прерывисто и не сводили с оборванца глаз.
   
Оборванец оглядел всех, повернулся и быстрыми шагами отошел от крыльца. Темнота сразу поглотила его, он исчез, но шаги, шаркающие шаги, слышались долго. По шоссе промчалась машина, и ее фары на миг осветили его: он шел низко опустив голову, засунув руки в карманы черного пиджака.
   
Люди, собравшиеся у крыльца, беспокойно задвигались. Кто-то сказал:
   
— Ну что ж… время позднее. Надо спать.
   
Заговорил хозяин:
   
— Бездельник какой-нибудь. Таких сейчас много шатается. — И замолчал. Потом откинулся вместе со стулом к стене и почесал шею.
   
Том сказал:
   
— Я пойду повидаюсь с матерью, а потом мы поедем дальше.
   
Джоуды отошли от крыльца.
   
Отец сказал:
   
— А что, если он говорил правду?
   
Ему ответил проповедник:
   
— Конечно правду. Свою правду. Он ничего не выдумывал.
   
— А мы как же? — спросил Том. — Для нас это тоже правда?
   
— Не знаю, — сказал Кэйси.
   
— Не знаю, — сказал отец.
   
Они подошли к палатке — к переброшенному через веревку брезенту. Внутри было темно и тихо. При их приближении на земле у входа что-то зашевелилось и поднялось на уровень человеческого роста. Это мать встала им навстречу.
   
— Все спят, — сказала она. — Бабка тоже уснула. — И, увидев Тома, спросила испуганно: — Как ты сюда попал? Все благополучно?
   
— Починили, — ответил Том. — Можем ехать дальше вместе с вами.
   
— Слава господу богу, — сказала мать. — Мне уж здесь не сидится. Поскорее бы туда, где зелень кругом, где приволье. Поскорее бы доехать.
   
Отец откашлялся.
   
— А там один рассказывал…
   
Том дернул его за руку.
   
— Да, интересно было послушать, — сказал Том. — Народу, говорит, туда едет видимо-невидимо.
   
Мать приглядывалась к ним в темноте. Под брезентовым навесом кашлянула и засопела во сне Руфь.
   
— Я их помыла, — сказала мать. — За всю дорогу первый раз хватило воды на купанье. И для вас осталось два ведра. В дороге одна пачкотня.
   
— Все здесь? — спросил отец.
   
— Все, кроме Конни и Розы. Они решили спать на воле. Говорят, жарко под одеялом.
   
Отец проворчал:
   
— Все ей плохо, этой Розе. Уж очень стала привередливая.
   
— Первый ребенок, — сказала мать. — Они оба прямо трясутся над ним. Ты сам такой же был.
   
— Ну, мы поехали, — сказал Том. — Свернем с дороги где-нибудь неподалеку. Может, мы вас не заметим, так вы сами посматривайте. Будем с правой стороны.
   
— Эл остается?