1 2 3 4 5 
С конских морд на нем пена, и пыль, и   грязь,      

И пурпурная кровь на нем запеклась.      

И с мизинчик миледи, с ее ноготок      

Не остался там чистым ткани клочок.      

«Сэр Томас, чья родина — дальний   Кент,      

Шлет покров тот миледи в ее Беневент.      

Кто упасть не боится — сорвет себе   плод,      

Перепрыгнув бездну — до цели дойдет.      

Господин мой сказал: «Жизнь я ставил   в залог,      

Доказать свою верность настал твой   срок.      

Повелевшая снять мне и латы и шлем,      

Пусть открыто объявит об этом всем.      

Я хочу, чтобы леди в кровавый наряд,      

Который я ей посылаю назад,      

В свой черед облеклась. Ткань от   крови красна,      

Но позорного там не найдешь ты   пятна».      

Зарделась миледи от этих слов,      

Но прижала к устам кровавый покров:      

«И замок и храм, господину скажи,      

Увидят верность его госпожи».      

Когда же на мессу двинулось в храм      

Шествие знатных вельмож и дам,      

Миледи была — видел весь Беневент -      

В кровавой сорочке сверх кружев и   лент.      

И позже за трапезой пышной она,      

Отцу поднося его кубок вина,      

Сверх мантии — все лицезрели кругом -      

Покрыта кровавым была полотном.      

И шепот пошел по блестящим рядам,      

Ужимки, смешки кавалеров и дам,      

И герцог, смущеньем и гневом объят,      

Метнул на виновную грозный взгляд:      

«Ты смело призналась в безумье своем,      

Но скоро жестоко раскаешься в том:      

Вы оба — ты, Томас, и ты, моя дочь, -      

Из Беневента ступайте прочь! »      

Тут Томас поднялся, шатаясь от ран,      

Но духом все так же отважен и рьян.      

«Как кравчий — вино, так щедро в бою      

Я кровь свою пролил за дочь твою.      

Ты как нищую гонишь ее из ворот,      

Я ж супругу свою охраню от невзгод.      

И не станет она вспоминать Беневент,      

Госпожою вступив в мое графство   Кент».      

       

Шепот   одобрения пробежал среди слушателей, как только сам Ричард подал пример, осыпав   похвалами своего любимого менестреля и в заключение подарив ему кольцо изрядной   ценности. Королева поспешила преподнести любимцу мужа дорогой браслет, и многие   из присутствующих рыцарей последовали примеру королевской четы.      

— Неужели   наша кузина Эдит, — сказал король, — стала нечувствительна к звукам   арфы, которые она когда-то так любила?      

— Она   благодарит Блонделя за его песню, — ответила Эдит, — и вдвойне —   любезного родственника за то, что тот предложил ее исполнить.      

— Ты   рассердилась, кузина, — сказал король, — рассердилась, потому что   услышала о женщине более своенравной, чем ты. Но тебе не избавиться от меня: я   провожу тебя до шатра королевы, когда вы будете возвращаться… Мы должны   поговорить, прежде чем ночь сменится утром.      

Королева   и ее приближенные уже встали, а остальные гости покинули шатер короля. Слуги с   ярко горящими факелами и охрана из лучников ожидали Беренгарию снаружи, и   вскоре она уже была на пути домой. Ричард, как и намеревался, шел рядом со   своей родственницей и заставил ее опереться на свою руку, так что они могли   разговаривать, не опасаясь быть услышанными.      

— Какой   же ответ дать мне благородному султану? — спросил Ричард.      

— Государи   и князья церкви покидают меня, Эдит; эта новая ссора опять усилила их   враждебность. Если не победой, то хоть соглашением я мог бы что-нибудь сделать   для освобождения гроба господня; но увы, это зависит от каприза женщины. Я   готов скорее один выйти с копьем против десяти лучших копий христианского мира,   чем убеждать упрямую девицу, не понимающую собственного блага… Какой ответ,   кузина, дать мне султану? Он должен быть окончательным.      

— Скажи   ему, — ответила Эдит, — что самая бедная из Плантагенетов предпочтет   повенчаться лучше с нищетой, нежели с ложной верой.      

— Может   быть, с рабством, Эдит? — сказал король. — Мне кажется, ты скорее это   имела в виду.      

— Нет   никаких оснований для подозрений, на которые ты намекаешь. Телесное рабство   может внушить жалость, но рабство души вызывает только презрение. Стыдись,   король веселой Англии! Ты отдал в рабство и тело и душу рыцаря, чья слава почти   не уступала твоей.      

— Разве   я не должен был помешать своей родственнице выпить яд, загрязнив содержавший   его сосуд, если не видел другого средства внушить ей отвращение к роковому   напитку? — возразил король.      

— Ты   сам, — ответила Эдит, — настаиваешь, чтобы я выпила яд, потому что   его подносят мне в золотой чаше.      

— Эдит, —   сказал Ричард, — я не могу принуждать тебя к тому или иному решению; но   смотри, как бы ты не захлопнула дверь, которую открывает небо. Энгаддийский   отшельник, кого папы и духовные соборы считают пророком, прочел в звездах, что   твое замужество примирит меня с могущественным врагом и что твоим супругом   будет христианин; таким образом, он дал все основания уповать, что последствием   твоего бракосочетания с Саладином будет обращение султана в христианство и   приход в лоно церкви сынов Измаила. Ты должна принести жертву, а не разбивать   столь счастливые надежды.      

— Люди   могут приносить в жертву баранов и козлов, — сказала Эдит,      

— но   не честь и совесть. Я слышала, что бесчестье одной христианской девицы было   причиной захвата сарацинами Испании; позор другой вряд ли приведет к изгнанию   их из Палестины.      

— Ты   считаешь позором стать императрицей? — сказал король.      

— Я   считаю позором и бесчестьем осквернить христианское таинство, вступив в брак с   неверным, которого это таинство ничем не связывает; и я считаю гнусным   бесчестьем, если я, чьи предки были христианскими королями, соглашусь по доброй   воле стать главой гарема языческих наложниц.      

— Ну   что ж, кузина, — сказал король после некоторого молчания, — я не   должен ссориться с тобой, хотя, как мне кажется, твое зависимое положение могло   бы сделать тебя более уступчивой.      

— Ваше   величество, — ответила Эдит, — вы по праву унаследовали все   богатства, титулы и владения рода Плантагенетов… Не пожалейте для своей бедной   родственницы хотя бы небольшой доли их гордости.      

— Клянусь   честью, девица, — сказал король, ты выбила меня из седла одним этим   словом. Ну, поцелуемся и будем друзьями. Я немедленно отправлю ответ Саладину.   Но все же, кузина, не лучше ли повременить с ответом, пока ты его не увидишь?   Грворят, он поразительно красив.      

— Мы   никогда не встретимся, милорд.      

— Клянусь   святым Георгием, вы почти наверняка встретитесь, — возразил король, —   ибо Саладин, несомненно, предоставит нам нейтральное место для этого нового   поединка из-за знамени и будет сам присутствовать на нем. Беренгарии страшно   хочется тоже посмотреть на единоборство, и я готов присягнуть, что ни одна из   вас, ее подруг и приближенных, не отстанет от нее — а тем более ты, моя   прекрасная кузина. Вот мы уже добрались до шатра и должны расстаться — надеюсь,   без неприязни… Нет, нет, подтверди это губами, а не только рукопожатием, милая   Эдит; как сюзерен, я имею право целовать моих хорошеньких вассалок.      

Ричард   почтительно и нежно обнял свою родственницу и зашагал назад по залитому лунным   светом лагерю, напевая вполголоса те отрывки из песни Блонделя, какие он мог   вспомнить.      

Вернувшись   к себе, он не теряя времени засел за письма к Саладину и вручил их нубийцу,   приказав ему на рассвете отправиться в обратный путь к султану.      

 Глава XXVII      

       

И мы тогда услышали: «Текбир! » -      

Тот клич, которым, ринувшись в атаку,      

Арабы небо молят о победе.      

«Осада Дамаска»      

       

На   следующее утро Филипп Французский пригласил Ричарда для беседы, во время   которой, наговорив множество фраз о своем высоком уважении к английскому брату,   сообщил ему в выражениях чрезвычайно учтивых, но в то же время достаточно   ясных, чтобы не быть превратно понятым, о твердом намерении вернуться в Европу   и заняться приведением в порядок дел своего королевства. В оправдание он указал   на то, что потери, понесенные армией крестоносцев, и внутренние раздоры не   оставляют никакой надежды на успех их предприятия. Ричард протестовал, но   тщетно; и он не удивился, когда по окончании беседы получил послание от герцога   австрийского и некоторых других государей, в котором они извещали о решении   последовать примеру Филиппа и в достаточно резких выражениях выставляли   причиной своего отхода от дела крестоносцев непомерное честолюбие и произвол   Ричарда Английского. Теперь надо было отбросить всякую мысль о продолжении   войны, так как рассчитывать на конечный успех больше не приходилось, и Ричард,   горько скорбя о рухнувших надеждах на славу, не испытывал большого утешения от   сознания, что в неудаче повинны его запальчивость и неблагоразумие, которые   дали козырь в руки врагам.      

— Они   не осмелились бы бросить так моего отца , — сказал он де Во с   досадой. — Ни одному слову их клеветы на столь мудрого короля никто не   поверил бы в христианском мире; между тем как я — по собственной   глупости! — дал им не только предлог бросить меня, но и возможность   взвалить всю вину за разрыв на мой злосчастный характер.      

Эти   мысли были так мучительны для короля, что де Во обрадовался, когда прибытие   посланца Саладина отвлекло внимание Ричарда в другую сторону.      

Новым   послом был эмир, которого султан очень уважал и которого звали Абдалла   эль-хаджи. Он вел свой род от семьи пророка, и предки его принадлежали к   племени хашем; о его высоком происхождении свидетельствовала зеленая чалма   огромных размеров. Он трижды совершил путешествие в Мекку, отчего и произошло   его прозвище эль-хаджи, то есть паломник. Несмотря на такое множество причин   для притязаний на святость, Абдалла был (для араба) общительный человек,   который любил веселую беседу и забывал о подобающей ему важности, если   представлялся случай в тесной компании осушить, не опасаясь сплетен, флягу   живительного вина. Он обладал также мудростью государственного деятеля, и   Саладин не раз пользовался его услугами при различных переговорах с   христианскими государями, главным образом с Ричардом, который лично знал эль-хаджи   и был к нему весьма расположен. Посол Саладина охотно согласился предоставить   подходящее место для поединка и снабдить охранными грамотами всех, кто пожелает   присутствовать на нем; он предложил, что сам будет заложником, если нужна   гарантия его верности. Увлекшись обсуждением подробностей предстоящего   единоборства на ристалище, Ричард вскоре забыл о своих обманутых надеждах и о   близком распаде союза крестоносцев.      

Для   поединка было избрано место, расположенное почти на одинаковом расстоянии от   христианского и сарацинского лагерей и известное под названием «Алмаз пустыни».   Договорились о том, что Конрад Монсерратский, защищающаяся сторона, и его   поручители эрцгерцог австрийский и гроссмейстер ордена тамплиеров явятся туда в   назначенный для поединка день в сопровождении не больше чем ста вооруженных   всадников; что Ричард Английский и его брат Солсбери, которые поддерживают   обвинение, прибудут с таким же числом сторонников для защиты своего заступника;   и что султан приведет с собою охрану из пятисот отборных воинов — отряд,   который следовало считать по силе лишь равным двумстам христианским рыцарям.   Знатные лица, приглашенные каждой из сторон посмотреть на поединок, должны были   явиться без доспехов, имея при себе только меч. Султан брал на себя подготовку   ристалища, устройство помещения и снабжение пищей всех, кто будет   присутствовать на торжественной церемонии. В своем письме Саладин в весьма   учтивых выражениях высказывал удовольствие, предвкушаемое им от мирной личной   встречи с Мелеком Риком, и свое горячее стремление сделать его пребывание у   себя в гостях как можно более приятным.      

После   того как все предварительные переговоры были закончены и их результаты доведены   до сведения Конрада и его поручителей, хаджи Абдалла был принят в тесном кругу   и с восторгом слушал пение Блонделя. Предусмотрительно спрятав свою зеленую   чалму и надев вместо нее греческую шапочку, он в благодарность за наслаждение,   полученное им от музыки норманского менестреля, исполнил персидскую застольную   песню, а затем осушил добрую флягу кипрского вина в доказательство того, что   слово у него не расходится с делом. На другой день, серьезный и трезвый, как   пьющий лишь воду Мирглип, он простерся ниц перед Саладином и доложил ему о   результатах своего посольства.      

Накануне   дня, назначенного для поединка, Конрад и его друзья на рассвете двинулись в   путь, направляясь к условленному месту. В тот же час и с той же целью Ричард   также покинул лагерь, однако, как было условлено, он поехал другой дорогой —   предосторожность, которую сочли необходимой, чтобы предотвратить возможность   ссоры между вооруженными приспешниками обеих сторон.      

Сам   славный король не имел желания с кем-нибудь ссориться. Он радостно предвкушал   отчаянную кровавую схватку на ристалище, и охватившее его веселое возбуждение   могло бы быть еще сильнее лишь в том случае, если бы он сам, своей королевской   особой, был одним из участников единоборства; и он снова готов был обнять всех,   даже Конрада Монсерратского. Легко вооруженный, в богатом одеянии, счастливый,   как жених накануне свадьбы, Ричард гарцевал рядом с паланкином королевы   Беренгарии, обращая ее внимание на примечательные места, мимо которых они   проезжали, и оглашая стихами и песнями негостеприимные просторы пустыни. Во   время паломничества королевы в Энгаддийский монастырь ее путь проходил по   другую сторону горного хребта, так что для нее и для ее свиты ландшафт пустыни   был новым. Хотя Беренгария слишком хорошо знала характер мужа и старалась   делать вид, будто интересуется тем, что ему было угодно говорить или петь, все   же, очутившись в этих мрачных местах, она не могла не испытывать свойственного   женщинам страха. Их сопровождала такая малочисленная охрана, что она казалась   чем-то вроде движущегося пятнышка среди бескрайней равнины; к тому же королеве   было известно, что они находятся не очень далеко от лагеря Саладина и в любой   миг могут быть захвачены врасплох и сметены превосходящим численностью отрядом   мчащейся как вихрь конницы, если только язычник окажется вероломным и   воспользуется столь соблазнительной возможностью, Но когда Беренгария высказала   свои подозрения Ричарду, тот с гневом и презрением отверг их.      

— Сомневаться   в честности благородного султана, — сказал он, — было бы хуже   неблагодарности.      

Однако   сомнения и страхи, волновавшие робкую королеву, не раз закрадывались и в душу   Эдит Плантагенет, которая обладала более твердым характером и более трезвым   умом. Она не настолько доверяла честности мусульман, чтобы чувствовать себя   совершенно спокойной, находясь почти всецело в их власти; и если бы пустыня   вокруг внезапно огласилась криками «аллаху» и отряд арабской конницы устремился   на них, как ястребы на добычу, она, конечно, испугалась бы, но не очень   удивилась. Эти подозрения ни в коей мере не ослабели, когда под вечер был   замечен одинокий всадник, которого по чалме и длинному копью легко было   признать за араба; подобно парящему в воздухе соколу, он, казалось, что-то   высматривал с вершины небольшого холма и при появлении королевского кортежа   мгновенно умчался с быстротой той же птицы, когда она падает камнем с высоты и   исчезает за горизонтом.      

— Мы,   должно быть, приближаемся к условленному месту, — сказал король   Ричард. — Этот всадник — один из дозорных Саладина… Я как будто слышу   звуки мавританских рогов и цимбал. Постройтесь, друзья, и тесно, по-военному   окружите дам.      

Едва он   сказал это, как все рыцари, оруженосцы и лучники поспешно заняли назначенные им   места и дальше двигались сомкнутой колонной, которая теперь казалась еще   малочисленнее. Они, вероятно, не испытывали страха, но, говоря по правде, к их   любопытству примешивалась тревога, когда они внимательно прислушивались к   дикому шуму мавританской музыки, все явственней доносившейся с той стороны, где   исчез арабский всадник.      

Де Во   прошептал королю:      

— Милорд,   не следует ли отправить пажа на вершину того песчаного холма? Или, быть может,   вам угодно, чтобы я поскакал вперед? Судя по всему этому шуму и грохоту, мне   кажется, что если за холмами не больше пятисот человек, то половина свиты   султана — барабанщики и цимбалисты… Пришпорить мне коня?      

Барон   натянул повод и уже собирался вонзить шпоры в бока своей лошади, как вдруг   король воскликнул:      

— Ни   в коем случае! Такая предосторожность будет означать недоверие и в то же время   едва ли поможет в случае какой-нибудь неожиданности, опасаться которой,   по-моему, нет оснований.      

Так они   двигались плотным, сомкнутым строем, пока не перевалили за линию низких   песчаных холмов и не увидели перед собой цель своего путешествия; их взору   предстало великолепное, но вместе с тем встревожившее их зрелище.      

«Алмаз   пустыни», еще так недавно уединенный источник, о существовании которого среди   бесплодных песков можно было догадаться только по одиноким купам пальм, стал   теперь центром лагеря, где повсюду сверкали расшитые знамена и позолоченные   украшения, отливавшие тысячью различных тонов в лучах заходящего солнца. Крыши   больших шатров были алые, желтые, светло-синие и других ослепительно ярких   цветов, а шатровые столбы, или стояки, были наверху украшены шарами и шелковыми   флажками. Но, кроме этих шатров для избранных, были еще обыкновенные черные   арабские палатки; их количество показалось Томасу де Во чудовищным,   достаточным, на его взгляд, чтобы вместить, по принятому на Востоке   обыкновению, армию в пять тысяч человек. Арабы и курды, число которых вполне   соответствовало размерам лагеря, поспешно стекались со всех сторон, ведя в   поводу своих лошадей, и сбор сопровождался ужасающим грохотом военной музыки,   во все времена воодушевлявшей арабов на битвы.      

Вскоре   вся эта спешенная конница беспорядочно сгрудилась перед лагерем, и по сигналу,   поданному пронзительным криком и на миг заглушившему резкие металлические звуки   музыки, все всадники вскочили в седла. Туча пыли поднялась при этом маневре и   скрыла от Ричарда и его спутников лагерь, пальмы и отдаленную цепь гор, а также   войско, чье внезапное движение взметнуло эту тучу; поднявшись высоко над   головами, она принимала самые причудливые очертания витых колонн, куполов и   минаретов. Из-за пыльной завесы снова послышался пронзительный крик. Это было   сигналом коннице двинуться вперед, и всадники пустили лошадей вскачь,   построившись на ходу таким образом, чтобы одновременно охватить спереди, с   боков и сзади маленький отряд телохранителей Ричарда, в мгновение ока   оказавшийся окруженным. Король и его свита чуть не задохнулись в пыли, которая   обволакивала их со всех сторон и в клубах которой то появлялись, то исчезали   страшные фигуры и исступленные лица сарацин, с дикими криками и воплями   потрясавших и как попало размахивавших пиками. Некоторые всадники осаживали   своих лошадей лишь тогда, когда от рыцарей их отделяло расстояние, равное длине   копья, а те, что остались сзади, выпускали поверх голов своих соплеменников и   христиан густые тучи стрел. Одна из них ударилась в паланкин королевы, которая   испустила громкий крик, и лицо Ричарда мгновенно вспыхнуло гневным румянцем.      

— Святой   Георгий! — воскликнул он. — Мы должны образумить это языческое   отродье!      

Но Эдит,   чей паланкин был рядом, высунула голову и, держа в руке стрелу, крикнула:      

— Царственный   Ричард, подумай, что ты делаешь! Взгляни, они без наконечников!      

— Благородная,   разумная девица! — воскликнул Ричард. — Клянусь небом, ты посрамила   всех нас, превзойдя быстротой соображения и наблюдательностью… Не тревожьтесь,   мои добрые англичане, — крикнул он своим спутникам, — их стрелы без   наконечников, да и на пиках нет железного острия. Это они так приветствуют нас   по своему варварскому обыкновению, хотя они, конечно, обрадовались бы,   испугайся мы и приди в смятение. Вперед — медленно, но решительно.      

Маленькая   колонна подвигалась вперед, окруженная со всех сторон арабами, оглашавшими   воздух самыми дикими и пронзительными криками; лучники тем временем показывали   свою ловкость, пуская стрелы так, что они пролетали мимо рыцарских шлемов, едва   не задевая их, а копейщики обменивались столь крепкими ударами своих тупых пик,   что не один из них вылетел из седла и чуть не расстался с жизнью от такой   грубой забавы. Вся эта суматоха, хотя она и должна была выражать дружеское   приветствие, казалась европейцам несколько подозрительной.      

Когда   они проехали половину пути до лагеря — король Ричард и его спутники в центре, а   вокруг беспорядочная орда всадников, которые вопили, гикали, сражались между   собой, и мчались вскачь, создавая невообразимую сумятицу, — снова   послышался пронзительный крик, и вся эта дикая конница, охватывавшая спереди и   с флангов немногочисленный отряд европейцев, свернула в сторону, построилась в   длинную плотную колонну и, заняв место позади воинов Ричарда, продолжала путь в   относительном порядке и тишине. Облако пыли впереди рассеялось, и сквозь него   показалась двигавшаяся навстречу англичанам конница совершенно иного и более   обычного вида в полном боевом вооружении, достойная служить личной охраной   самого гордого из восточных монархов. Великолепный отряд состоял из пятисот   человек, и каждая лошадь в нем стоила княжеского выкупа. На всадниках, юных   грузинских и черкесских рабах, были шлемы и кольчуги из блестящих стальных   колец, которые сверкали как серебро, одежда самых ярких цветов, у некоторых из   золотой и серебряной парчи, кушаки, обвитые золотыми и серебряными нитями,   роскошные чалмы с перьями и драгоценными камнями; а эфесы и ножны их сабель и   кинжалов дамасской стали были украшены золотом и самоцветами.      

Это   великолепное войско двигалось под звуки военной музыки и, поравнявшись с   христианскими рыцарями, расступилось на обе стороны, образовав проход между   рядами. Теперь Ричард понял, что приближается сам Саладин, и занял место во   главе своего отряда. Прошло немного времени, и вот, окруженный телохранителями,   в сопровождении придворных и тех отвратительных негров, что сторожат восточные   гаремы и чье уродство казалось еще более страшным из-за богатства их одеяний,   появился султан, весь вид и осанка которого говорили, что он тот, у кого на   челе природой начертано: «Се царь! » В своей белоснежной чалме, такого же цвета   плаще и широких восточных шароварах, подпоясанный кушаком алого шелка, без   всяких других украшений, Саладин казался, пожалуй, одетым беднее, чем любой из   его телохранителей. Но более внимательный взгляд мог обнаружить в его чалме   бесценный бриллиант, прозванный поэтами «Морем света», на руке у него сверкал   вделанный в перстень алмаз, на котором была выгравирована его печать и который   стоил, вероятно, не меньше, чем все драгоценные камни в английской короне, а   сапфир в рукояти его ятагана по ценности немногим уступал алмазу. Следует еще   добавить, что для защиты от пыли, в окрестностях Мертвого моря похожей на   мельчайший пепел, или, может быть, из восточной гордости, султан носил что-то   вроде вуали, прикрепленной к чалме и частично скрывавшей его благородное лицо. Саладин   ехал на молочно-белом арабском коне, который словно сознавал, какого   благородного седока он на себе несет, и гордился им.      

Два   доблестных монарха — оба они по праву могли так называться, — не нуждаясь   в том, чтобы их представили, соскочили одновременно с лошадей; войска замерли,   музыка внезапно прекратилась, и в глубокой тишине они сделали несколько шагов   навстречу друг другу и, вежливо поклонившись, обнялись затем как братья, как   равные. Никто больше не обращал внимания на великолепное зрелище, какое являли   взору христианские рыцари и мусульманские воины, все смотрели только на Ричарда   и Саладина, да и они сами видели лишь друг друга. Впрочем, во взгляде Ричарда,   обращенном на Саладина, было больше напряженного любопытства, чем во взгляде   султана, устремленном на него; и султан первый нарушил молчание:      

— Мелек   Рик столь же желанный гость для Саладина, как эта вода для пустыни. Надеюсь,   многочисленное войско не вызывает в нем подозрений. Не считая вооруженных рабов   моей личной охраны, те, что явились приветствовать тебя и сейчас стоят вокруг,   не сводя изумленных глаз, — все они, до самого последнего человека,   знатные вожди моей тысячи племен. Ибо кто останется дома, если имеет право   притязать на участие во встрече такого великого государя, как Ричард, чьим   грозным именем няньки пугают ребят даже в песках Йемена, а вольный араб   укрощает норовистого коня!      

— И   это все арабская знать? — спросил Ричард, окидывая взглядом ряды диких   воинов в хайках, со смуглыми от загара лицами, белыми как слоновая кость зубами   и с горевшими необычайным огнем черными глазами, которые свирепо сверкали   из-под тюрбанов; одеты они были по большей части просто, даже бедно.      

— Они   имеют право так называться, — сказал Саладин. — Но хотя их много, это   не нарушает условий нашего соглашения, так как у них нет оружия, кроме сабель…   Они даже сняли железные наконечники с копий.      

— Боюсь, —   пробормотал де Во по-английски, — что они оставили наконечники неподалеку   и им ничего не стоит быстро насадить их… Ну и ну, славная палата пэров, и   Уэстминстер-холл оказался бы для нее, пожалуй, слишком тесен.      

— Молчи,   де Во, — сказал Ричард. — Я приказываю тебе… Благородный   Саладин, — обратился он к султану, — подозрения и ты — вещи   несовместные… Смотри, — продолжал он, указывая на паланкин, — я тоже   привел с собой несколько доблестных воинов, и даже, вопреки соглашению,   вооруженных, ибо лучезарные глаза и красота — это такое оружие, которое нельзя   с себя снять.      

Султан,   обернувшись к паланкину, поклонился так низко, словно его взор был обращен к   Мекке, и в знак благоговения поцеловал песок.      

— Они   не побоятся и более близкой встречи, брат мой, — сказал Ричард. —   Если ты пожелаешь подъехать к паланкину, занавески будут тотчас же раздвинуты.      

— Да   сохранит меня аллах! — воскликнул Саладин. — Ведь все арабы, что смотрят   на нас, сочтут позором для благородных дам, если они покажутся с незакрытыми   лицами.      

— Ну,   тогда ты их увидишь не на людях, брат мой, — ответил Ричард.      

— К   чему? — печально сказал Саладин. — Для надежд, которые я лелеял, твое   последнее письмо было как вода для огня. Зачем мне снова разжигать пламя, если   оно может лишь спалить меня, но не согреть?.. Не желает ли мой брат   проследовать в шатер, приготовленный для него его слугой? Мой главный черный   раб получил распоряжение принять принцесс… Мои придворные позаботятся о твоих   спутниках, а мы сами будем служить царственному Ричарду.      

Саладин   повел короля к великолепному шатру, где было все, что только могла изобрести   роскошь. Де Во, последовавший за своим господином, снял с него длинный плащ для   верховой езды (сара) note 31,   и Ричард предстал перед Саладином затянутый в узкое платье, которое выгодно   обрисовывало его могучее, пропорциональное телосложение и представляло резкий   контраст с развевающимися одеждами, скрывавшими сухощавую фигуру восточного   монарха. Особое внимание сарацина привлек двуручный меч Ричарда с широким   прямым клинком необыкновенной длины, доходившим почти до плеча его владельца.      

— Если   бы я сам не видел, — сказал Саладин, — как сверкал этот меч, подобно   мечу Азраила, в первых рядах сражающихся, я с трудом поверил бы, что   человеческая рука в состоянии с ним управиться. Могу ли я попросить Мелека Рика   нанести удар им — не для того, чтобы сокрушить врага, а лишь для испытания   силы?      

— Охотно,   благородный Саладин, — ответил Ричард.      

И,   оглянувшись в поисках чего-нибудь, на чем можно было показать свою силу, он   увидел у одного из слуг стальную булаву с рукоятью из того же материала около   полутора дюймов в поперечнике. Ричард взял эту булаву и положил на деревянный   чурбан.      

Де Во,   беспокоясь за честь своего господина, прошептал по-английски:      

— Ради   святой девы, подумайте, что вы собираетесь делать, милорд! Ваши силы еще   полностью не восстановлены… Не давайте неверному повода торжествовать.      

— Замолчи,   дурак! — сказал, сверкнув глазами, Ричард, и не помышлявший отказываться   от своего намерения. — Неужели ты думаешь, что я могу осрамиться перед   ним?      

Король,   держа свой блестящий широкий меч двумя руками, занес его над левым плечом,   обвел им вокруг головы и с мощью какой-то чудовищной машины обрушил на железный   брус, и тот, перерубленный надвое, покатился на землю, словно молодое деревцо,   срезанное кривым ножом дровосека.      

— Клянусь   головой пророка, замечательный удар! — сказал султан, тщательно осматривая   обе части железного бруса и лезвие меча, которое было так хорошо закалено, что   на нем не осталось никаких следов.      

Затем   Саладин взял большую, мускулистую руку Ричарда и, улыбаясь, положил ее рядом со   своей, худой и узкой, неизмеримо уступающей по силе.      

— Смотри,   смотри хорошенько, — сказал де Во по-английски. — Долго тебе придется   ждать, чтобы твои длинные пальцы щеголя сотворили подобное твоим красивым   позолоченным серпом.      

— Умолкни,   де Во, — сказал Ричард. — Клянусь святой девой, он понимает или   догадывается, о чем ты говоришь… Не будь грубияном, прошу тебя!      

И   действительно, султан тотчас же сказал:      

— Я   тоже хотел бы показать кое-что… Хотя стоит ли обнаруживать слабым, насколько   они уступают сильным? Но все же в каждой стране свои упражнения в силе и   ловкости, и то, что сейчас увидит Мелек Рик, может быть, будет для него ново.      

С этими   словами он взял лежавшую на полу шелковую пуховую подушку и поставил ее на   ребро.      

— Может   ли твой меч, брат мой, перерубить эту подушку? — спросил он короля   Ричарда.      

— Разумеется   нет, — ответил король. — Ни один меч на земле, будь то даже Эскалибар   короля Артура, не может перерубить того, что не оказывает сопротивления при   ударе.      

— Тогда   смотри, — сказал Саладин.      

И он   засучил рукава, обнажив до плеча руку, тонкую и худую, но с тугими узлами   крепких мышц от постоянных упражнений. Он вынул из ножен саблю, изогнутое узкое   лезвие которой не блестело, как франкские мечи, а отливало тускло-голубым   цветом и было испещрено бесчисленными извилистыми линиями, говорившими о том, с   какой тщательностью оружейник сваривал металл. Держа наготове это оружие, на   вид столь жалкое по сравнению с мечом Ричарда, султан перенес тяжесть своего   тела на левую ногу, чуть-чуть выставленную вперед, затем несколько раз   качнулся, как бы прицеливаясь, и, быстро шагнув вперед, рассек подушку. Лезвие   сабли скользнуло так молниеносно и легко, что подушка, казалось, сама   разделилась на две половины, а не была разрезана.      

— Это   проделка фокусника, — сказал де Во; бросившись вперед, он схватил часть   перерубленной подушки, словно желал убедиться в отсутствии обмана. — Тут   какое-то колдовство.      

Султан,   по-видимому, понял его слова, так как снял с себя вуаль, которая до тех пор   скрывала его лицо, накинул ее на лезвие сабли и поднял саблю, обращенную   лезвием вверх. Сделав резкий взмах, он разрезал свободно висевшую вуаль на две   части, которые разлетелись в разные стороны, и все зрители снова могли   убедиться в исключительной закалке и остроте оружия, равно как в необыкновенном   искусстве того, кто им действовал.      

— Честное   слово, брат мой, — сказал Ричард, — ты бесподобно владеешь саблей, и   встретиться с тобой небезопасно! Но все же я склонен скорей положиться на   добрый английский удар, и там, где мы не можем достигнуть цели ловкостью, мы   прибегаем к силе. Однако ты поистине столь же искусен в нанесении ран, как мой   мудрый хаким в их исцелении. Надеюсь, я увижу ученого лекаря… Мне за многое   следует его отблагодарить, и я привез ему небольшой подарок.      

Пока он   говорил, Саладин сменил свою чалму на татарскую шапку. Едва он это сделал, как   де Во раскрыл свой огромный рот и большие круглые глаза, а Ричард смотрел с не   меньшим изумлением, когда султан, изменив голос, степенно заговорил:      

— Больной,   как говорит поэт, пока он слаб, узнает врача по шагам; но когда он выздоровел,   не узнает даже его лица, хотя и смотрит прямо на него.      

— Чудо!   Чудо! — воскликнул Ричард.      

— Дьявольской   работы, разумеется, — сказал Томас де Во.      

— Надо   же, — сказал Ричард, — чтобы я не признал моего ученого хакима лишь   из-за отсутствия на нем шапки и плаща и чтобы обнаружил его в моем царственном   брате Саладине!      

— Так   часто бывает на свете, — ответил султан. — Рваная одежда не всегда   делает человека дервишем.      

— Так   это благодаря твоему вмешательству, — сказал Ричард, — рыцарь   Леопарда избежал смерти… и благодаря твоему искусству он преобразился и   вернулся в мой лагерь!      

— Совершенно   верно, — ответил Саладин. — Я достаточно сведущ во врачевании и   понимал, что дни его сочтены, если раны, нанесенные его чести, будут и дальше   кровоточить. После того как мой собственный опыт с переодеванием прошел удачно,   я не ожидал, что ты так легко узнаешь его в новом облике.      

— Случайность, —   сказал король Ричард (он имел, вероятно, в виду то обстоятельство, что ему   довелось прикоснуться губами к ране мнимого нубийца), — помогла мне   сначала узнать, что цвет его кожи не был естественным; после того как я сделал   это открытие, догадаться об остальном было уже просто, ибо его фигуру и черты   лица не легко забыть. Я твердо рассчитываю, что завтра он выступит в поединке.      

— Он   готовится к этому и полон надежд, — сказал султан. — Я снабдил его   вооружением и конем; судя по тому, что я наблюдал при различных   обстоятельствах, он доблестный рыцарь.      

— А   теперь он знает, — спросил Ричард, — перед кем он в долгу?      

— Да,   я был вынужден признаться, кто я такой, когда раскрыл ему свои намерения.      

— А   он в чем-нибудь тебе признался? — спросил английский король.      

— Прямо   — ни в чем, — ответил султан, — но из «сего, что произошло межу нами,   я понял, что он вознес свою любовь слишком высоко и не может надеяться на   счастливый исход.      

— Так   ты знаешь, что его смелая и дерзкая страсть стояла на пути твоих собственных   планов? — спросил Ричард.      

— Я   мог об этом догадаться, — ответил Саладин. — Но его страсть   существовала еще до того, как возникли мои планы… и, теперь я могу добавить,   вероятно переживет их. Честь не позволяет мне мстить за свое разочарование   тому, кто совершенно к нему непричастен. И если эта высокородная дама   предпочитает его мне, то кто осмелится утверждать, что она не воздает должное   рыцарю одной с ней веры и полному благородства!      

— Да,   но слишком незнатного происхождения, чтобы породниться с Плантагенетами, —   высокомерно сказал Ричард.      

— Возможно,   что таковы взгляды во Франгистане, — возразил султан.      

— Наши   восточные поэты говорят, что храбрый погонщик верблюдов достоин поцеловать в   уста прекрасную королеву, тогда как трусливый принц недостоин прикоснуться   губами к подолу ее платья… Но с твоего разрешения, благородный брат, я должен   на время покинуть тебя, чтобы принять эрцгерцога австрийского и того   рыцаря-назареянина; они гораздо меньше заслуживают гостеприимства, но все же я   обязан встретить их должным образом — не ради них, но ради моей чести, ибо, что   сказал мудрый Локман? «Не говори, что пища, отданная чужестранцу, для тебя   потеряна, так как если от нее прибавилось силы и жира в его теле, то не меньшую   пользу она принесла и тебе, придав почета и возвеличив доброе имя».      

Сарацинский   монарх покинул короля Ричарда и, указав ему больше знаками, чем словами, где   стоял шатер королевы и ее свиты, отправился принимать маркиза Монсерратского и   его спутников. Великодушный султан предоставил в их распоряжение, хотя и менее   охотно, столь же роскошные помещения. Высоким гостям Саладина, каждому в   занимаемый им шатер, было принесено обильное угощение, состоявшее из восточных   и европейских кушаний; султан проявил такое внимание к привычкам и вкусам   гостей, что приставил греческих рабов подносить им кубки вина, к которому   последователи мусульманской религии относятся с отвращением. Ричард еще не   закончил трапезы, как вошел старый эмир, недавно доставивший письмо султана в   лагерь христиан, и принес описание церемониала на завтрашний день и правила,   обязательные для участников поединка. Ричард, знавший склонности своего старого   знакомого, предложил ему распить флягу ширазского вина. Однако Абдалла с   печальным видом объяснил, что сейчас воздержание для него необходимо, иначе он   рискует жизнью, ибо Саладин, снисходительный ко многим прегрешениям, соблюдает   законы пророка и других заставляет их соблюдать под страхом сурового наказания.      

— В   таком случае, — сказал Ричард, — коль скоро он не любит вина, этой   отрады человеческого сердца, нечего надеяться на его обращение в христианство,   и предсказание безумного энгаддийского иерея — лишь пустые слова, брошенные на   ветер.      

Затем   король занялся установлением правил поединка, что отняло порядочно времени, так   как по некоторым вопросам было необходимо обменяться мнениями с противной   стороной и с султаном.      

Наконец   условились обо всем и составили документ на франкском и арабском языках,   подписанный Саладином, как судьей поединка, и Ричардом с Леопольдом, как   поручителями участников. Вечером, когда эмир окончательно распрощался с   королем, вошел де Во.      

— Доблестный   рыцарь, который будет завтра сражаться, — сказал он,      

— желает   знать, не может ли он сегодня явиться, чтобы выразить свое уважение   царственному поручителю.      

— Ты   видел его, де Во? — спросил король улыбаясь. — Узнал старого   знакомого?      

— Клянусь   Ланеркостской богоматерью, — ответил де Во, — в этой стране   происходит столько неожиданностей и перемен, что моя бедная голова идет кругом.   Я, пожалуй, не узнал бы сэра Кеннета Шотландского, если бы его славный пес,   который одно время был на моем попечении, не подошел ко мне и не завилял   хвостом; и даже тогда я признал собаку лишь по ее широкой груди, округлым лапам   и лаю, ибо несчастная борзая была размалевана, точно какая-то венецианская   куртизанка.      

— В   животных ты разбираешься лучше, чем в людях, де Во, — заметил король.      

— Не   стану отрицать этого, — сказал де Во. — Я часто убеждался, что они   честнее людей. К тому же вашему величеству иногда бывает угодно называть меня   скотом; а кроме того, я служу Льву, которого все признают царем зверей.      

— Клянусь   святым Георгием, ты нанес мне недурной удар, — сказал король, — я   всегда говорил, что ты не лишен остроумия. Но, черт возьми, тебя нужно бить   молотом по голове, чтобы оно засверкало. Вернемся, однако, к делу: хорошо ли   вооружен и снаряжен наш доблестный рыцарь?      

— Полностью,   мой повелитель, и великолепно. Я прекрасно знаю его доспехи — это те самые, что   венецианский поставщик предлагал за пятьсот безантов вашему величеству до того   как вы заболели.      

— И   ручаюсь, он продал их язычнику-султану, который дал на несколько дукатов больше   и уплатил наличными. Эти венецианцы продали бы и гроб господень!      

— Теперь   эти доспехи послужат самой благородной цели, — сказал де Во.      

— Благодаря   великодушию сарацина, а не корыстолюбию венецианцев.      

— Ради   бога, ваше величество, будьте осторожней, — сказал обеспокоенный де   Во. — Все наши союзники покинули нас под предлогом обид, нанесенных тому   или иному из них; мы не можем надеяться на успех на суше, и нам не хватает   только поссориться с земноводной республикой и лишиться возможности убраться   восвояси морем!      

— Я   постараюсь, — нетерпеливо ответил Ричард. — Но перестань меня   поучать. Скажи лучше, есть ли у рыцаря духовник? Это меня больше интересует.      

— Есть,   энгаддийский отшельник, который уже раз исполнял эту роль, когда рыцарь   готовился к смерти, находится при нем и теперь; его привела сюда молва о   предстоящем поединке.      

— Это   хорошо, — сказал Ричард. — А теперь относительно просьбы рыцаря.   Передай ему, что Ричард примет его после того, как он исполнит свой долг здесь,   у «Алмаза пустыни», и тем загладит преступление, совершенное им на холме святого   Георгия. Когда будешь проходить по лагерю, извести королеву, что я прибуду к   ней в шатер, и скажи Блонделю, чтобы он тоже явился туда.      

Де Во   ушел, и примерно час спустя Ричард, завернувшись в плащ и взяв свою цитру,   направился к шатру королевы. Несколько арабов попались ему навстречу, но они   отворачивались и устремляли взор в землю; впрочем, как отметил Ричард,   разминувшись с ним, они внимательно смотрели ему вслед. Отсюда он справедливо   заключил, что они знали, кто он такой, но либо по приказанию султана, либо   просто из восточной вежливости делали вид, будто не замечают монарха, желающего   оставаться неузнанным.      

Когда   король достиг шатра королевы, он увидел стражу из тех несчастных служителей,   которым восточная ревность поручает охрану женской половины дома. Блондель   прохаживался перед входом и время от времени перебирал струны своего   инструмента, а толпившиеся подле него африканцы, скаля белые, как слоновая   кость, зубы, сопровождали музыку странными телодвижениями и подтягивали   пронзительными неестественными голосами.      

— Что   ты тут делаешь с этим стадом черных скотов, Блондель? — спросил   король. — Почему ты не входишь в шатер?      

— Потому   что для моего ремесла необходимы и голова и пальцы, — ответил   Блондель, — а эти верные черные мавры грозили разрезать меня на куски,   если я попытаюсь войти.      

— Ну,   что ж, идем со мной, — сказал король, — Я буду твоей охраной.      

Негры   склонили свои пики и сабли перед королем Ричардом и опустили глаза, как бы   считая себя недостойными смотреть на него.      

В шатре   Ричард и Блондель застали Томаса де Во, беседовавшего с королевой. Пока   Беренгария приветствовала Блонделя, король Ричард уселся в стороне со своей   прелестной родственницей, чтобы поговорить с ней по секрету.      

— Мы   все еще враги, прекрасная Эдит? — спросил он шепотом.      

— Нет,   милорд, — ответила Эдит также вполголоса, чтобы не мешать музыке. —   Никто не может питать вражду к королю Ричарду, когда ему бывает угодно быть   таким, каков он есть на самом деле: великодушным и благородным, доблестным и   преисполненным чести.      

С этими   словами она протянула королю руку. Ричард поцеловал ее в знак примирения, а   затем продолжал:      

— Ты   думаешь, милая кузина, что мой гнев тогда был притворным, но ты ошибаешься.   Наказание, к которому я приговорил того рыцаря, было справедливо; ибо — пусть   искушение было очень велико, но это не меняет дела — он не оправдал оказанного   ему доверия. Но я рад, пожалуй, не меньше, чем ты, что завтрашний день даст ему   возможность одержать победу и снять с себя позор, временно запятнавший его,   заклеймив истинного вора и предателя. Нет! Потомки, быть может, будут порицать   Ричарда за безрассудную горячность, но они скажут, что, творя суд, он был справедлив,   когда нужно, и милосерден, когда можно.      

— Не   хвали сам себя, кузен король, — сказала Эдит. — Они могут назвать   твою справедливость жестокостью, а твое милосердие — капризом.      

— А   ты не гордись, словно твой рыцарь, который еще не облачился в доспехи, уже   снимает их после победы. Конрад Монсерратский считается хорошим бойцом. Что,   если шотландец потерпит поражение?      

— Это   невозможно! — уверенно сказала Эдит. — Я видела собственными глазами,   как Конрад дрожал и менялся в лице, подобно презренному вору. Он виновен… А   испытание поединком — это суд божий. Я сама без боязни сразилась бы с ним в   защиту правого дела.      

— Клянусь   спасением души, я думаю, ты сделала бы это, девица, — сказал   король, — и притом победила бы; ибо нет на свете человека, который с   большим правом носил бы имя Плантагенет, нежели ты.      

Он   умолк, а затем добавил очень серьезным тоном:      

— Ты   должна и впредь помнить, к чему тебя обязывает твое происхождение.      

— Что   означает этот совет, столь серьезно преподанный мне сейчас?      

— спросила   Эдит. — Разве я так легкомысленна, что забываю о величии своего рода и о   своем положении?      

— Скажу   тебе прямо, Эдит, и как другу. Кем будет для тебя этот рыцарь, если он уйдет   победителем с ристалища?      

— Для   меня? — воскликнула Эдит, вся покраснев от стыда и негодования. —   Разве возможно, чтобы он был для меня чем-нибудь большим, нежели доблестным   рыцарем, заслужившим такую милость, какую могла бы оказать ему королева   Беренгария, если бы он выбрал своей дамой ее, а не менее достойную особу? Самый   заурядный рыцарь может посвятить себя служению императрице, но слава его   избранницы, — добавила она с гордостью, — должна быть его   единственной наградой.      

— Однако   он преданно служил тебе и много страдал из-за тебя, — сказал король.      

— Я   вознаградила его служение почестями и похвалами, а его страдание —   слезами, — ответила Эдит. — Если бы он хотел другой награды, ему   следовало бы подарить своим вниманием равную ему.      

— Так   ты ради него не надела бы окровавленной ночной рубашки? — спросил король   Ричард.      

— Конечно   нет, — ответила Эдит, — как я и не потребовала бы, чтобы он подверг   опасности свою жизнь поступком, в котором было больше безумия, чем доблести.      

— Девушки   всегда так говорят, — сказал король. — Но когда поощряемый влюбленный   становится настойчивей, они со вздохом заявляют, что звезды решили по-иному.      

— Ваше   величество уже второй раз угрожает мне влиянием моего гороскопа, — с   достоинством ответила Эдит. — Поверьте, милорд, какова бы ни была сила   звезд, ваша бедная родственница никогда не выйдет замуж низа неверного, ни за   безродного искателя приключений… Разрешите мне послушать пение Блонде-ля, ибо   тон ваших королевских увещеваний не так уж приятен для моих ушей.      

В этот   вечер больше не произошло ничего достойного внимания.      

 Глава XXVIII      

       

Ты слышишь битвы шум? Сошлись      

Копье с копьем и конь с конем.      

Грей      

       

Из-за   жары было решено, что судебный поединок, послуживший причиной такого сборища   людей различных национальностей у «Алмаза пустыни», должен состояться через час   после восхода солнца. Обширное ристалище, устроенное под наблюдением рыцаря   Леопарда, представляло собой огороженное пространство плотного песка длиною в   сто двадцать ярдов и шириною в сорок. Оно тянулось в длину с севера на юг,   чтобы обоим противникам восходящее солнце светило сбоку и никто не имел   преимущества. Трон Саладина стоял с западной стороны ограды, против самого   центра арены, где скорее всего должна была произойти схватка. Напротив   находилась галерея с закрытыми окнами, расположенными так, что дамы, для   которых она предназначалась, могли наблюдать за поединком, оставаясь сами   невидимыми. С обоих концов ристалища в ограде были ворота для въезда.   Приготовили троны и для европейских государей, но эрцгерцог, заметив, что его   трон ниже, чем предназначенный для Ричарда, отказался занять его. Львиное   Сердце, который был готов на всяческие уступки, лишь бы какая-нибудь   формальность не помешала поединку, охотно согласился, чтобы поручители, как их   называли, оставались во время сражения на лошадях. У одного конца ристалища   расположились сторонники Ричарда, а на противоположном — те, кто сопровождал   Конрада. Вокруг трона султана выстроились его великолепные   телохранители-грузины, а вдоль остальной части ограды теснились зрители —   христиане и мусульмане.      

Задолго   до рассвета около ристалища собралось еще больше сарацин, чем накануне вечером   при встрече Ричарда. Когда первый луч сияющего дневного светила блеснул над   пустыней, раздался звучный призыв самого султана «На молитву, на молитву! »,   подхваченный всеми, кому усердие в делах веры и занимаемое положение давали право   выступать в роли муэдзинов. Это было поразительное зрелище, когда арабские   воины, обратившись лицом к Мекке, простерлись ниц, чтобы совершить молитву.   Едва они поднялись с земли, солнечные лучи, быстро разгораясь, как бы   подтвердили предположение, высказанное накануне лордом Гилслендом. Они   вспыхивали теперь яркими отблесками на остриях многочисленных копий, которые   сегодня уже были с наконечниками. Де Во указал на это своему господину, но тот   нетерпеливо ответил, что вполне уверен в честности Саладина и что де Во может   уйти, если боится за свою огромную тушу.      

Вскоре   послышались звуки тамбуринов, и все сарацинские всадники соскочили с лошадей и   припали к земле, словно собираясь повторить утреннюю молитву. Это было сделано   для того, чтобы дать возможность королеве с Эдит и со свитой проследовать из   шатра в предназначенную для них галерею. Их сопровождали с саблями наголо   пятьдесят стражей султанского гарема, которым был дан приказ изрубить на куски   всякого, будь то знатный или простолюдин, кто осмелится взглянуть на проходящих   дам или хотя бы поднять голову, пока прекращение музыки не оповестит всех, что   они уже разместились в галерее и недоступны для любопытных взглядов.      

Эта дань   уважения к прекрасному полу, неукоснительно оказываемая на Востоке, вызвала со   стороны королевы Беренгарии замечания, весьма нелестные для Саладина и его   страны. Однако пещера, как называла галерею царственная красавица, была надежно   скрыта от взоров и охранялась черными слугами, а потому Беренгарии пришлось   удовольствоваться тем, что она сама видит, и оставить всякую надежду на еще   большее наслаждение, которое она получила бы, если б ее видели другие.      

Тем   временем поручители обоих рыцарей, как того требовала их обязанность,   отправились проверить, должным ли образом они вооружены и готовы ли к поединку.   Эрцгерцог австрийский не спешил с выполнением этой части церемонии, так как   накануне вечером особенно рьяно приналег на ширазское вино. Но гроссмейстер   ордена тамплиеров, больше заинтересованный в исходе единоборства, спозаранку   пришел к шатру Конрада Монсерратского. К великому его удивлению, слуги   отказались его впустить.      

— Вы   что, не знаете меня, мошенники? — гневно спросил гроссмейстер.      

— Знаем,   доблестнейший и почтеннейший, — ответил оруженосец Конрада, — но даже   вы не можете сейчас войти: маркиз готовится к исповеди.      

— К   исповеди! — воскликнул тамплиер, и в его голосе прозвучала тревога,   смешанная с удивлением и презрением. — А кому, скажи на милость, будет он   исповедоваться?      

— Господин   велел мне держать это в тайне, — сказал оруженосец.      

Гроссмейстер   оттолкнул его и чуть не силой ворвался в шатер.      

Маркиз   Монсерратский стоял на коленях у ног энгаддийского отшельника, собираясь   приступить к исповеди.      

— Что   это значит, маркиз? — сказал гроссмейстер. — Постыдитесь, встаньте… А   если вам необходимо исповедоваться, разве нет здесь меня?      

— Я   слишком часто исповедовался вам, — дрожащим голосом возразил Конрад,   бледный от волнения. — Ради бога, гроссмейстер, уходите и дайте мне   покаяться в грехах перед этим святым человеком.      

— Чем   он превосходит меня в святости? — спросил гроссмейстер. — Отшельник,   пророк, безумец — скажи, если смеешь, чем ты лучше меня?      

— Дерзкий   и дурной человек, — ответил отшельник, — знай, что я подобен   решетчатому окну, и божественный свет проходит сквозь него на благо другим,   хотя, увы, мне он не помогает. Ты же подобен железному ставню, который сам не   воспринимает света и скрывает его от всех.      

— Не   болтай чепухи и уходи из шатра, — сказал гроссмейстер. — Сегодня   утром маркиз если и будет исповедоваться, то только мне, потому что я не   расстанусь с ним.      

— Таково   и твое желание? — спросил отшельник Конрада. — Не думай, что я   послушаюсь этого гордого человека, если ты по-прежнему жаждешь моей помощи.      

— Увы! —   нерешительно сказал Конрад. — Что я могу сказать тебе?.. Прощай. Мы скоро   увидимся и поговорим.      

— О   промедление! — воскликнул отшельник. — Ты убийца души! Прощай,   несчастный человек, мы увидимся не скоро. Прощай до новой встречи — где-нибудь…   А что до тебя, — добавил он, обернувшись к гроссмейстеру, — трепещи!      

— Трепетать! —   презрительно повторил тамплиер. — Я не смог бы, если бы даже и хотел.      

Отшельник   не слышал его ответа, так как уже покинул шатер.      

— Ну,   приступай скорей, — сказал гроссмейстер, — если тебе так уж хочется   заниматься этими глупостями. Слушай… По-моему, я знаю наизусть большую часть   твоих прегрешений, так что мы можем пренебречь подробностями, которые отняли бы   слишком много времени, и начать сразу с отпущения. Стоит ли считать пятна   грязи, если мы скоро смоем их с наших рук?      

— Для   человека, который знает, каков ты сам, — сказал Конрад, — твои   разговоры об отпущении грехов другим — святотатство.      

— Это   противоречит церковным канонам, маркиз, — сказал тамплиер. — Ты   щепетильный человек, но не правоверный христианин. Отпущение грехов нечестивым   священником столь же действительно, как и в том случае, если бы он был   святым, — иначе горе было бы несчастным кающимся! Найдется ли такой   раненый, который станет осведомляться, чисты ли руки у врача, накладывающего   ему повязку? Так что ж, приступим к этой забаве?      

— Нет, —   ответил Конрад, — я скорее умру без покаяния, чем допущу надругательство   над святым таинством.      

— Полно,   благородный маркиз, — сказал тамплиер, — соберись с мужеством и   перестань так говорить. Через час ты выйдешь победителем из поединка или же исповедуешься   своему шлему, как подобает доблестному рыцарю.      

— Увы,   гроссмейстер! Все предвещает злосчастный исход. Необыкновенный инстинкт собаки,   которая узнала меня, этот воскресший шотландский рыцарь, словно привидение   явившийся на ристалище, — все это дурные признаки.      

— Глупости! —   воскликнул тамплиер. — Я видел, как ты смело сражался с шотландцем во   время рыцарских игр, и ваши силы были тогда равны; вообрази, что это просто   турнир, и никто лучше тебя не управится с ним на ристалище… Эй, оруженосцы и оружейники,   пора готовить вашего господина к поединку.      

Слуги   вошли и стали надевать на маркиза доспехи.      

— Какая   погода сегодня? — спросил Конрад.      

— Заря   занимается в туманной дымке, — ответил один из оруженосцев.      

— Вот   видишь, гроссмейстер, — сказал Конрад, — ничто не улыбается нам.      

— Тем   прохладней тебе будет сражаться, сын мой, — возразил тамплиер. —   Благодари небо, которое ради тебя умерило жар палестинского солнца.      

Так   шутил гроссмейстер, но его шутки уже не оказывали влияния на смятенный ум   маркиза; и несмотря на все старания тамплиера казаться веселым, мрачное   настроение Конрада передалось и ему.      

«Этот   трус, — думал он, — потерпит поражение лишь по робости и слабости   духа, которую он называет чуткой совестью. Я сам должен был бы сразиться в этом   поединке, ибо меня не смущают ни призраки, ни предсказания и я тверд, как   скала, в достижении своей цели… И если ему не суждено победить, что было бы   лучше всего, то да будет воля божья, чтобы шотландец убил его на месте. Но как   бы там ни было, у него не должно быть другого духовника, кроме меня: у нас   слишком много общих грехов, и он может покаяться не только в своей доле, но и в   моей».      

Между   тем как эти мысли проносились в голове гроссмейстера, он продолжал наблюдать,   как одевали маркиза, но уже не говорил ни слова.      

Наконец   наступил назначенный час, заиграли трубы, рыцари въехали на ристалище   закованные в сталь и в полном вооружении, как положено тем, кому предстоит   сражаться за честь своей страны. С поднятым забралом они сделали три круга по   арене, чтобы зрители могли их рассмотреть. Оба противника были хорошо сложены и   имели благородную внешность. Но лицо шотландца выражало мужественную   уверенность, светлую надежду, почти радость, а на лице Конрада, несмотря на то,   что гордость и усилие воли отчасти вернули ему врожденную смелость, по-прежнему   лежала тень зловещего уныния. Казалось, даже его конь выступал под звуки труб   не столь легко и весело, как благородный арабский скакун, на котором ехал сэр   Кеннет. И рассказчик покачал головой, когда заметил, что обвинитель движется   вокруг ристалища по солнцу, — то есть справа налево, а обвиняемый   совершает тот же круг слева направо, что в большинстве стран считается дурной   приметой.      

Как раз   под галереей, где находилась королева, был установлен временный алтарь, а около   него стоял отшельник в одеянии монаха ордена кармелитов, к которому он   принадлежал. Присутствовали и другие лица духовного звания. Сопровождаемый   каждый своим поручителем, обвинитель и обвиняемый по очереди подъехали к   алтарю. Спешившись перед ним, оба рыцаря торжественной присягой над евангелием   засвидетельствовали правоту своего дела и просили бога даровать победу тому из   них, чья клятва соответствует истине. Они поклялись также, что будут сражаться   по-рыцарски, обычным оружием, не прибегая для склонения победы на свою сторону   к чарам, колдовству и магическим заклинаниям. Обвинитель произнec обет твердым,   мужественным голосом, и лицо его дышало смелостью и весельем. По окончании   церемонии шотландский рыцарь бросил взгляд на галерею и низко склонился в   поклоне, как бы воздавая честь невидимым красавицам, которые там сидели. Затем,   хотя и обремененный тяжелыми доспехами, он вскочил в седло, не коснувшись   стремени, и, гарцуя, направился к своему месту на восточной стороне ристалища.   Конрад, представ перед алтарем, также проявил достаточно смелости: но когда он   принимал присягу, его голос звучал глухо, словно тонул в шлеме. Когда он   обратился к небу с просьбой о победе для того, кто прав, его губы побелели,   произнося кощунственные, издевательские слова. Он повернулся и собрался уже   снова сесть на лошадь, но в это мгновение гроссмейстер приблизился к нему,   якобы для того, чтобы поправить стальное ожерелье, и прошептал:      

— Трус   и дурак! Опомнись и, смотри, бейся отважно, не то, клянусь небом, если ты   ускользнешь от него, от меня тебе не удастся ускользнуть!      

Свирепый   тон этого напутствия, вероятно, усилил смятение маркиза, так как, садясь на   лошадь, он оступился; удержавшись, однако, на ногах, он с обычной ловкостью   вскочил в седло и, показывая высокое искусство верховой езды, подъехал к своему   месту напротив обвинителя. Все же этот случай не ускользнул от внимания тех,   кто следил за приметами, которые могли бы предсказать исход сегодняшнего   сражения.      

Священнослужители   вознесли торжественную молитву богу, прося его рассудить спор по   справедливости, и удалились с ристалища. После этого прозвучали фанфары   англичан, и герольд возвестил на восточной стороне арены:      

— Вот   стоит доблестный рыцарь, сэр Кеннет Шотландский, заступник короля Ричарда   Английского, который обвиняет Конрада, маркиза Монсерратского, в подлом   предательстве и бесчестии, нанесенном сказанному королю.      

Когда   слова «Кеннет Шотландский» оповестили об имени и происхождении заступника,   которые прежде были большинству неизвестны, сторонники короля Ричарда   разразились громкими и радостными приветствиями, почти заглушившими, несмотря   на повторные призывы к тишине, ответ обвиняемого. Тот, разумеется, заявил, что   он невиновен и в доказательство готов биться, не щадя живота. Затем к обоим   противникам приблизились их оруженосцы и подали щит и копье; они помогли надеть   щит, подвязав его к шее, чтобы у сражающихся обе руки оставались свободными,   так как одной они должны были держать поводья, а другой копье.      

Щит   шотландца был украшен его прежней эмблемой — леопардом, с добавлением, однако,   железного ошейника и разорванной цепи — намек на его недавнее рабство. На щите   маркиза в соответствии с его титулом была изображена зубчатая гора. Оба рыцаря   взмахнули копьями, как бы желая определить их вес и прочность, затем опустили   на фокр. Поручители, герольды и оруженосцы отошли к ограде, и противники заняли   свои места друг против друга, лицом к лицу, взяв копье наперевес и опустив   забрала; в своих доспехах, скрывавших всю их фигуру, они напоминали скорее   статуи литой стали, чем существа из плоти и крови. Воцарилась напряженная   тишина; зрители учащенно дышали и, словно забыв обо всем на свете, не спускали   глаз с арены; не слышно было ни звука, кроме храпа коней и хруста песка,   разрываемого их копытами; благородным животным, которые чувствовали, что должно   сейчас произойти, не терпелось помчаться в карьер.      

Рыцари   простояли так минуты три. Но вот по знаку султана сотня тамбуринов и цимбал   огласила воздух медными звуками, и оба противника вонзили шпоры в бока своих   лошадей и отпустили поводья. Лошади понеслись во весь опор, и рыцари,   встретившись на середине арены, сшиблись с грохотом, который напоминал удар   грома. На чьей стороне была победа, никто не сомневался, не сомневался ни   минуты. Конрад, в самом деле, оказался опытным бойцом: он по всем правилам   нацелил копье в середину щита противника и ударил так прямо и метко, что оно   раскололось на части, от стального наконечника до рукояти. Конь сэра Кеннета   отпрянул на несколько ярдов и упал на задние ноги, но всадник без труда поднял   его, натянув поводья. Для Конрада же все было кончено. Копье сэра Кеннета   пробило щит, пластинчатые латы миланской стали, кольчугу, надеваемую под латы,   глубоко вонзилось Конраду в грудь и вышибло его из седла; древко при этом   сломалось, но часть его осталась торчать в ране. Поручители, герольды и сам   Саладин, сошедший со своего трона, столпились вокруг раненого; сэр Кеннет   вытащил было свой меч, но как только увидел, что его враг совершенно   беспомощен, стал требовать от него признания вины. Поспешно подняли забрало шлема,   и Конрад, устремив к небу безумный взгляд, ответил:      

— Что   вам еще нужно?.. Бог рассудил справедливо… Я виновен… Но в лагере есть более   низкие предатели, нежели я… Ради спасения моей души, приведите ко мне   духовника!      

Произнося   последние слова, он несколько оживился.      

— Талисман…   твое могущественное средство, царственный брат, — сказал король Ричард   Саладину.      

— Предатель, —   ответил султан, — заслуживает скорее, чтобы его стащили за ноги с   ристалища на виселицу, а не применяли к нему целительную силу талисмана… И,   судя по его взгляду, его ждет нечто подобное, — добавил он, внимательно   посмотрев на раненого, — ибо рану этого негодяя можно излечить, но на его   лбу уже лежит печать Азраила.      

— Тем   не менее, — сказал Ричард, — прошу тебя, сделай для него все, что можешь,   чтобы он хотя бы успел исповедаться… Не следует губить вместе с телом и душу!   Полчаса для него, возможно, в тысячу раз важнее, чем вся жизнь самого старого   патриарха.      

— Желание   моего царственного брата будет исполнено, — сказал Саладин. — Рабы,   отнесите раненого в наш шатер.      

— Не   делайте этого, — сказал тамплиер, который до тех пор молчал и с мрачным   видом смотрел на происходившее. — Царственный герцог австрийский и я не   позволим, чтобы этот несчастный христианский рыцарь был отдан сарацинам и они   испытывали на нем свои колдовские чары. Мы поручители маркиза Монсерратского и   требуем передачи его на наше попечение.      

— Иначе   говоря, вы отказываетесь воспользоваться предлагаемым верным средством к   спасению его жизни? — спросил Ричард.      

— Это   не так, — ответил гроссмейстер, овладев собой. — Если султан   применяет дозволенные способы лечения, он может пользовать больного в моем   шатре.      

— Помоги   ему, прошу тебя, мой добрый брат, — обратился Ричард к Саладину, —   хотя разрешение дано и не слишком охотно… Но перейдем теперь к более почетному   делу. Играйте, трубы! Англичане, в честь защитника Англии — наш клич!      

Разом   загремели барабаны, сигнальные рожки, трубы и цимбалы, и мощные, стройные   возгласы, которыми испокон веков англичане выражали одобрение, смешались с   пронзительными, беспорядочными криками арабов, напоминая звуки органа среди   завывания бури… Наконец наступила тишина.      

— Храбрый   рыцарь Леопарда, — вновь заговорил Ричард Львиное Сердце. — Ты   доказал, что эфиоп может сменить свою кожу, а леопард потерять свои пятна, хотя   церковнослужители, ссылаясь на священное писание, утверждают, что это   невозможно. Остальное я скажу, когда приведу тебя к дамам, которые лучше всех   умеют ценить и награждать рыцарские подвиги.      

Рыцарь   Леопарда склонил голову в знак повиновения.      

— А   ты, благородный Саладин, тоже должен навестить их. Уверяю тебя, что наша   королева не будет считать, что ее хорошо приняли, если ей не представится   случай поблагодарить царственного хозяина за его великолепное гостеприимство.      

Саладин   изящно поклонился, но отклонил приглашение.      

— Я   должен навестить раненого, — сказал он. — Подобно тому как боец не   покидает ристалища, так врач не покидает своего больного, если даже его   приглашают в райскую обитель. А кроме того, царственный Ричард, знай, что кровь   жителей Востока в присутствии красавиц не течет так спокойно, как кровь людей   твоей страны. Что сказано в коране? «Ее глаза подобны лезвию меча пророка, кто   осмелится взглянуть на них? » Тот, кто не желает сгореть, остерегается ступить   на раскаленные угли… Умные люди не расстилают лен перед пылающим факелом. Тот,   говорит мудрец, кто лишился сокровища, поступит неразумно, если обернется,   чтобы еще раз посмотреть на него.      

Ричард,   как и следовало ожидать, отнесся с уважением к деликатным чувствам, которые   проистекали из обычаев, столь отличных от принятых у него на родине, и больше   не настаивал.      

— В   полдень, — сказал султан уходя, — вы все, надеюсь, пожалуете   отобедать в черном, крытом верблюжьей кожей шатре курдистанского вождя.      

Такое же   приглашение получили те из христиан, кто был достаточно знатен, чтобы   присутствовать на пиршестве, устроенном для государей.      

— Слушайте! —   сказал Ричард. — Тамбурины возвещают, что наша королева и ее свита   покидают галерею… И смотрите, чалмы склонились до земли, словно их владельцев   сразил ангел-истребитель. Все лежат ничком, как будто румянец женских щек может   померкнуть от взгляда араба! Ну, идемте же к шатру и торжественно введем в него   победителя… Как жаль мне благородного султана, чье понятие о любви не отличается   от понятий существ низшего порядка!      

Блондель   уже настраивал свою арфу на самый веселый лад, чтобы приветствовать вступление   победителя в шатер королевы Беренгарии. Сэр Кеннет вошел, поддерживаемый с двух   сторон своими поручителями, Ричардом и Уильямом Длинным Мечом, и изящно   преклонил колена перед королевой, но, воздавая эту почесть, он мысленно   обращался скорее к Эдит, сидевшей справа от Беренгарии.      

— Снимите   с него доспехи, сударыни, — сказал король, которому доставляло   удовольствие соблюдение всех рыцарских обычаев. — Да воздаст красота честь   рыцарству! Сними с него шпоры, Беренгария; хоть ты и королева, ты обязана   оказать ему все знаки милости, какие только возможны… Отстегни его шлем, Эдит,   сделай это своей рукой, хотя бы ты и была самой гордой из рода Плантагенетов, а   он — самым бедным рыцарем на земле!      

Обе дамы   повиновались приказу короля. Беренгария с суетливым усердием торопилась   исполнить желание мужа, а Эдит, то краснея, то бледнея, медленно и неловко   отстегивала шлем с помощью графа Солсбери.      

— А   что ожидаете вы увидеть под этой железной оболочкой? — спросил Ричард,   когда шлем был отстегнут и взорам предстало благородное лицо сэра Кеннета,   горевшее не только от недавнего напряжения, но и от тех чувств, что он сейчас   испытывал. — Что вы думаете о нем, храбрецы и красавицы? — продолжал   Ричард. — Похож он на эфиопского раба или это лицо искателя приключений   без роду и племени? Нет, клянусь своим добрым мечом! На этом кончаются его   различные перевоплощения. Он преклонил перед вами колена, ничем не знаменитый,   кроме своих собственных достоинств… Он встает человеком высокого происхождения   и столь же высокой доблести. Неведомый рыцарь Кеннет встает Давидом, графом   Хантингдоном, наследным принцем Шотландии!      

Со всех   сторон послышались изумленные восклицания, а Эдит выронила из рук шлем, который   ей только что дали.      

— Да,   господа, — сказал король, — это именно так. Вы знаете, как обманула   нас Шотландия; она обещала послать своих самых смелых и благородных рыцарей во   главе с этим доблестным графом, чтобы помочь нашим войскам завоевать Палестину,   но не сдержала своего обязательства. Благородный юноша, который должен был   повести шотландских крестоносцев, счел для себя недостойным отказаться от   участия в священной войне и присоединился к нам в Сицилии с небольшим отрядом   преданных сторонников, который впоследствии пополнился многими его   соотечественниками, не знавшими, кем был их предводитель. Все люди, посвященные   в тайну наследного принца, за исключением одного старого слуги, погибли, и она   сохранялась так хорошо, что я чуть не погубил в лице безвестного шотландца   одного из благороднейших наследников королевского дома в Европе… Почему вы не   сказали о своем звании, благородный Хантингдон, когда мой поспешный,   продиктованный гневом приговор угрожал вашей жизни? Неужели вы считали Ричарда   способным воспользоваться тем, что в его руках очутился сын короля, столь часто   бывшего его врагом?      

— Я   не был так несправедлив к вам, царственный Ричард, — ответил граф   Хантингдон. — Но моя гордость не позволяла мне признаться, что я   шотландский принц, лишь для того, чтобы спастись от смерти за нарушение   верности. А кроме того, я дал обет не раскрывать своего звания, пока крестовый   поход не будет закончен; и я рассказал о нем лишь достопочтенному отшельнику in   articulo mortis note 32,   полагаясь на тайну исповеди.      

— Так   это знание твоей тайны заставило доброго человека настаивать передо мной на   отмене моего сурового приговора? — сказал Ричард. — Он справедливо   предупреждал меня, что, если этот доблестный рыцарь умрет по моему приказанию,   я готов буду отдать свою руку, лишь бы вернуть назад роковые слова, обрекшие   его на смерть… Руку! Я отдал бы свою жизнь, ибо весь мир стал бы говорить, что   Ричард воспользовался положением, в котором оказался наследник шотландского   престола, доверившись моему благородству.      

— Можем   ли мы узнать у вашего величества, благодаря какой необыкновенной и счастливой   случайности эта тайна была наконец разгадана? — спросила королева   Беренгария.      

— Нам   были доставлены письма из Англии, — ответил король, — из которых   среди других неприятных новостей мы узнали, что шотландский король захватил   трех наших вассалов, когда те совершали паломничество в Сент-Ниниан, и выставил   причиной то, что его наследник, якобы сражавшийся в это время в рядах   тевтонских рыцарей против язычников Боруссии, на самом деле находится в нашем   лагере и в наших руках; а потому Вильгельм собирался держать наших вассалов   заложниками и тем обеспечить безопасность своего сына. Это дало мне первый   намек на истинное звание рыцаря Леопарда; мои подозрения подтвердил де Во;   вернувшись из Аскалона, он привез с собой единственного слугу графа   Хантингдона, тупоголового раба, прошедшего тридцать миль, чтобы открыть де Во   тайну, о которой он должен был рассказать мне.      

— Старого   Страукана следует извинить, — сказал лорд Гилсленд. — Он знал по   опыту, что у меня сердце помягче, ибо я не прозываюсь Плантагенетом.      

— У   тебя мягкое сердце? Ты старая железная болванка… Кремень камберлендский, вот   кто ты! — воскликнул король. — Это мы, Плантагенеты, славимся мягкими   и чувствительными сердцами, не правда ли, Эдит? — И, обернувшись к своей   кузине, он так посмотрел на нее, что вся кровь бросилась к ее щекам. — Дай   мне твою руку, прекрасная кузина, а ты, принц шотландский, твою.      

— Погоди,   мой повелитель, — сказала Эдит и отступила на шаг; пытаясь скрыть свое   смущение, она стала подшучивать над легковерием своего царственного   родственника. — Разве ты не помнишь, что моя рука должна послужить   обращению в христианскую веру сарацин и арабов, Саладина и всего чалмоносного   воинства?      

— Да,   но ветер пророчества начинает меняться и дует теперь с другой стороны, —   возразил Ричард.      

— Не   насмехайтесь, дабы не прогневать силы, тяготеющие над вашими судьбами, —   сказал отшельник, выступив вперед. — Небесное воинство записывает в свою   алмазную книгу только истину; но человеческое зрение слишком слабо, чтобы   правильно прочесть их письмена. Знай же, когда Саладин и Кеннет Шотландский   ночевали в моей пещере, я прочел в звездах, что под моим кровом отдыхает   исконный враг Ричарда, государь, с которым будет связана судьба Эдит   Плантагенет. Мог ли я сомневаться, что дело шло о султане, чье звание мне было   хорошо известно, так как он часто посещал мою келью, чтобы беседовать о   движении планет?.. Небесные светила возвещали также, что государь, супруг Эдит   Плантагенет, будет христианином; и я — немощный, безумный толкователь! —   сделал отсюда вывод о предстоящем обращении в христианство благородного   Саладина, добродетели которого, казалось, подчас склоняли его к истинной вере.   Сознание моей немощности уничижало меня, обращало в прах, но и в прахе я нашел   утешение! Я не сумел правильно прочесть судьбы других… Могу ли я быть уверен,   что не ошибся в своей собственной судьбе? Богу не угодно, чтобы мы подслушивали   решения его синедриона или выведывали его сокровенные тайны. Бодрствуя и   молясь, мы должны со страхом и надеждой уповать на его волю. Я пришел сюда   суровым провидцем, гордым пророком, который способен, как я думал, поучать   государей и наделен даже сверхъестественным могуществом, но отягощен бременем,   посильным только для моих плеч. Но путы, связывающие меня, были разорваны. Я   ухожу отсюда униженный в своем невежестве, кающийся — но не без надежды.      

С этими   словами отшельник удалился. Говорят, с тех пор припадки сумасшествия случались   с ним редко, его покаяние приняло более мягкие формы, и ему сопутствовала   надежда на лучшее будущее. Даже в своем безумии он был одержим громадным   самомнением; теперь он убедился, что пророчество, на котором он с таким жаром   настаивал, было ложным, и это подействовало на него, как кровопускание на   человеческий организм, утишив лихорадку его ума.      

Вряд ли   необходимо входить в дальнейшие подробности о том, что произошло в шатре   королевы, и задаваться вопросом, был ли Давид граф Хантингдон так же нем в   присутствии Эдит Плантагенет, как в то время, когда ему приходилось выступать в   роли безродного, никому не ведомого искателя приключений. Можно не сомневаться,   что он со всем приличествующим случаю жаром признался теперь в своей любви,   которую прежде так жаждал, но не осмеливался выразить в словах.      

Приближался   полдень, и Саладин уже ждал христианских государей в палатке, которая мало чем,   кроме размеров, отличалась от обычного жилища простого курда или араба. Но под   ее просторным черным сводом на роскошных коврах, окруженных подушками для   гостей, все было приготовлено для пышного восточного пиршества. Мы не станем   останавливаться на описании золотой и серебряной парчи, тканей с вышитыми на   них чудесными арабесками, кашмирских шалей и индийской кисеи, повсюду   радовавших взор своей изумительной красотой. Еще меньше склонны мы   распространяться о всяких сластях, о рагу с гарниром из риса различных оттенков   и о прочих восточных яствах. Золотые, серебряные и фарфоровые блюда с ягнятами,   зажаренными целиком, и пилавами из дичи и домашней птицы стояли вперемежку с   большими чашами шербета, охлажденного снегом и льдом из горных пещер Ливана. На   почетном месте для хозяина пира и наиболее высокопоставленных гостей лежала   груда великолепных подушек, а с потолка шатра повсюду, и в особенности над нею,   свисало множество войсковых знамен и государственных стягов — трофеев,   напоминавших о выигранных битвах и завоеванных царствах. Но среди них бросалось   в глаза прикрепленное к длинному копью полотнище, знамя смерти, со следующей   выразительной надписью: «САЛАДИН, ЦАРЬ ЦАРЕЙ. САЛАДИН, ПОБЕДИТЕЛЬ ПОБЕДИТЕЛЕЙ.   САЛАДИН ДОЛЖЕН УМЕРЕТЬ».      

Закончив   все приготовления к пиру, рабы не удалились, а остались стоять, склонив головы   и скрестив на груди руки, немые и неподвижные, как статуи или как автоматы,   приходящие в движение лишь после того, как к ним прикоснется рука мастера.      

В   ожидании прибытия высоких гостей султан, суеверный, как все его современники,   задумался над гороскопом и свитком с пояснениями, которые энгаддийский   отшельник прислал ему, прежде чем покинуть лагерь.      

— Странная   и таинственная наука, — бормотал Саладин про себя. — Она притязает на   то, что может приоткрыть завесу будущего, а на самом деле вводит в заблуждение   тех, кого как будто направляет на истинный путь, и затемняет то, что якобы   освещает! Кто не подумал бы, что самый опасный враг Ричарда — это я и что наша   вражда прекратится вследствие моей женитьбы на его родственнице? Однако теперь   выяснилось другое: брак между доблестным графом и этой дамой помирит Ричарда с   Шотландией      

— врагом   более опасным, чем я, ибо дикой кошки в комнате следует опасаться больше, чем   льва в далекой пустыне… Но, с другой стороны,      

— продолжал   он, — сочетание светил указывает, что ее муж должен быть христианином…   Христианином? — повторил он после некоторого молчания.      

— Это   вселило в безумного, фанатичного звездочета надежду, будто я могу отречься от   моей веры! Но меня, верного последователя нашего пророка, меня оно не должно   было обмануть. Лежи здесь, таинственный свиток, — добавил он, кладя его   под груду подушек. — Твои пророчества непонятны и пагубны, ибо, Даже сами   по себе истинные, они обращаются ложью для тех, кто пытается их разгадать… В   чем дело, зачем ты явился сюда без зова?      

Эти   слова относились к Нектабанусу, который в это мгновение вбежал в шатер; карлик   был страшно взволнован, его лицо с непропорциональными, странными чертами   исказилось от страха и стало еще уродливее, рот был раскрыт, глаза вытаращены,   руки со сморщенными и искривленными пальцами широко распростерты.      

— Что   случилось? — строго спросил султан.      

— Accipe   hoc! note 33 —   простонал карлик.      

— Как?   Что ты говоришь?      

— Accipe   hoc! — ответил объятый ужасом человечек, не сознавая, вероятно, что он   повторяет те же слова.      

— Вон   отсюда! Я не расположен выслушивать твои глупости, — сказал султан.      

— Я   глуп лишь настолько, — возразил Нектабанус, — чтобы моя глупость   помогала моему уму зарабатывать хлеб для такого беспомощного бедняка, как я!..   Выслушай, выслушай меня, великий султан!      

— Ну   что ж, если тебя действительно кто-то обидел, — сказал Саладин, —   глупый ты или умный, ты имеешь право на то, чтобы государь приклонил слух к   твоей жалобе. Идем сюда. — И он повел его во внутреннюю часть шатра.      

Их   секретный разговор был прерван звуками труб, возвещавшими о прибытии   христианских государей. Саладин приветствовал их у себя в шатре с королевской   любезностью, подобающей их и его званию; особенно милостивый прием оказал он   молодому графу Хантингдону, от души поздравив с осуществлением его чаяний,   которые стали на пути тем замыслам, что он сам лелеял, и которые теперь   полностью разрушили их.      

— Не   думай, однако, благородный юноша, — сказал султан, — что принц   шотландский милее сердцу Саладина, чем Кеннет — одинокому Ильдериму, когда они   встретились в пустыне, или истерзанный горем эфиоп — хакиму Адонбеку. Смелых и   благородных людей вроде тебя ценят независимо от их звания и происхождения,   подобно тому как прохладный напиток, который я предлагаю тебе сейчас отведать,   одинаково восхитителен на вкус, пьешь ли ты его из глиняной чаши или из   золотого кубка.      

Граф   Хантингдон ответил подобающим образом и с благодарностью вспомнил о   многочисленных важных услугах, оказанных ему великодушным султаном. Но после   того как он отпил за здоровье Саладина из поднесенной ему чаши шербета, он не   мог удержаться, чтобы не заметить с улыбкой:      

— Храбрый   воин Ильдерим никогда не слышал о существовании льда, а щедрый султан охлаждает   шербет снегом.      

— Разве   простой араб или курд может быть столь же мудрым, как хаким? — сказал   султан. — Кто меняет свой внешний облик, тот должен и движения своего   сердца и помыслы своего ума привести в соответствие с одеждой, которую он на   себя надел. Мне хотелось узнать, как будет вести себя прямодушный   франгистанский рыцарь в споре с таким вождем, какого я тогда изображал; и я   усомнился в общеизвестной истине, чтобы услышать, какими доводами ты станешь   подкреплять свое утверждение.      

Во время   этого разговора подошел эрцгерцог австрийский, который стоял неподалеку и   слышал упоминание о ледяном шербете; предвкушая удовольствие, он довольно   бесцеремонно выхватил из рук графа Хантингдона большую чашу, прежде чем тот   успел поставить ее на место.      

— Чудесно! —   воскликнул он, сделав огромный глоток, показавшийся ему вдвойне приятным из-за   жары и из-за похмелья после вчерашней попойки.      

Со   вздохом он передал чашу гроссмейстеру тамплиеров. В это мгновение Саладин   сделал знак карлику, и тот, выступив вперед, произнес хриплым голосом слова   «Accipe hoc! » Тамплиер отпрянул, как конь, увидевший льва под придорожным   кустом, но сразу овладел собой и, вероятно, чтобы скрыть замешательство, поднес   чашу к губам… Но его губы так и не коснулись края чаши. С быстротой молнии Саладин   выхватил из ножен саблю. Она мелькнула в воздухе — и голова гроссмейстера   покатилась к краю шатра, а туловище еще секунду продолжало стоять, и руки все   еще крепко сжимали чашу; затем оно рухнуло, и шербет смешался с кровью,   хлынувшей из вен.      

Со всех   сторон послышались крики о предательстве, и австрийский эрцгерцог, от которого   Саладин с окровавленной саблей в руках был ближе всего, попятился, как бы   опасаясь, что следующая очередь будет за ним. Ричард и другие гости схватились   за мечи.      

— Не   бойся, благородная Австрия, — сказал Саладин так спокойно, словно ничего   не случилось, — а ты, король Англии, не приходи в гнев от того, что ты   только что видел. Не за свои многочисленные предательства — не за то, что по   его наущению, как может засвидетельствовать его собственный оруженосец, была   сделана попытка лишить жизни короля Ричарда; не за то, что он гнался в пустыне   за принцем шотландским и мною и нам тогда удалось спастись только благодаря   быстроте наших коней; не за то, что он подбивал маронитов напасть на нас   вовремя этой встречи и лишь потому, что я неожиданно для них привел с собой так   много арабских воинов, им пришлось отказаться от своих планов, — не за эти   преступления лежит он сейчас здесь, хотя каждое из них заслуживает такого   наказания, а потому, что всего за полчаса до того, как он, подобно самуму,   отравляющему воздух, осквернил своим приходом это помещение, им был заколот   кинжалом его соратник и сообщник Конрад Монсерратский, чтобы тот не смог   покаяться в бесчестных заговорах, в которых они оба участвовали.      

— Как!   Конрад убит? Убит гроссмейстером, его поручителем и самым близким   другом! — воскликнул      

Ричард. —   Благородный султан, я готов верить тебе… Но все же ты должен доказать свои   слова, не то…      

— Вот   стоит доказательство, — перебил Саладин, указывая на перепуганного   карлика. — Аллах, который создал светлячков, чтобы они светили ночью,   может раскрывать тайные преступления при посредстве самых ничтожных созданий.      

И султан   приступил к рассказу о том, что узнал от карлика. Нектабанус из глупого   любопытства или же, как он наполовину признался, в надежде чем-нибудь   поживиться прокрался в палатку Конрада, покинутую всеми слугами, так как   некоторые из них ушли из лагеря, чтобы известить брата маркиза о его поражении,   а другие не захотели упустить случая принять участие во всеобщем пиршестве,   устроенном Саладином. Раненый спал под действием чудесного талисмана Саладина,   так что карлик имел возможность беспрепятственно всюду порыться; вдруг чьи-то   тяжелые шаги спугнули его и заставили забиться в укромный уголок. Он спрятался   за занавеску, но мог оттуда видеть движения и слышать слова гроссмейстера,   который вошел и тщательно задернул за собой полог шатра. Его жертва, вздрогнув,   проснулась; по видимому, маркиз сразу же заподозрил недобрые намерения своего   давнего союзника, так как в страхе спросил, зачем он его тревожит.      

— Я   пришел исповедать тебя и отпустить твои грехи, — ответил гроссмейстер.      

Из   дальнейшего разговора испуганный карлик запомнил лишь то, что Конрад молил   гроссмейстера не обрывать висящую на волоске жизнь, а тамплиер ударил его   турецким кинжалом в сердце, произнеся при этом «Accipe hoc! » — слова, которые   долго преследовали потрясенное воображение тайного свидетеля.      

— Я   проверил этот рассказ, — сказал в заключение Саладин, — приказав   осмотреть труп; и я заставил это несчастное создание, по воле аллаха ставшее   обличителем преступника, повторить в вашем присутствии произнесенные убийцей   слова, и вы сами видели, как они подействовали на его совесть!      

Султан   умолк, и теперь заговорил король Англии:      

— Если   это правда, в чем я не сомневаюсь, то мы присутствовали при акте величайшей   справедливости, хотя вначале нам казалось иное. Но почему здесь, при нас?   Почему твоею собственной рукой?      

— Я   предполагал поступить по-другому, — сказал Саладин, — но если бы я не   поспешил обрушить на злодея кару, он вовсе избег бы ее, ибо допусти я, чтобы он   отведал из моей чаши, как он собирался сделать, я уже не мог бы предать его   заслуженной смерти, не опозорив себя нарушением законов гостеприимства. Если бы   он убил моего отца, а потом вкусил моей пищи и отпил из моей чаши, я не тронул   бы и волоска на его голове. Но довольно о нем… Пусть уберут отсюда труп, и не   будем больше вспоминать о предателе.      

Тело   унесли, и следы убийства уничтожили или скрыли с такой быстротой и сноровкой,   которые показывали, что подобные случаи были не так уж необычны и не могли   вызвать замешательства среди слуг и придворных Саладина.      

Однако   христианские государи чувствовали себя подавленными только что разыгравшимся   перед ними зрелищем, и хотя, в ответ на любезное приглашение Саладина, они   заняли свои места за пиршественным столом, беспокойство и изумление не покидали   их, и все продолжали хранить молчание. В душе одного только Ричарда не было   больше места для подозрительности и сомнений. Но и он, казалось, обдумывал   какой-то план и старался найти самую подкупающую и приемлемую форму для того,   чтобы его предложить. Наконец он выпил залпом большую чашу вина и, обратившись   к султану, осведомился, правда ли, что тот удостоил графа Хантингдона чести, вступив   с ним в единоборство.      

Саладин,   улыбаясь, ответил, что он испытал своего коня и оружие в поединке с наследным   принцем шотландским, как это принято между рыцарями, которые встретились в   пустыне; и он скромно добавил, что хотя схватка не была решительной, все же у   него нет оснований гордиться ее исходом. Шотландец, в свою очередь, не   согласился, что преимущество было на его стороне, и счел своим долгом отдать   пальму первенства султану.      

— То,   что ты встретился в единоборстве с султаном, само по себе достаточная   честь, — сказал Ричард, — и я завидую ей больше, чем всем улыбкам   Эдит Плантагенет, хотя и одной из них достаточно, чтобы вознаградить за целый   день кровавой битвы… Но что скажете вы, благородные государи? Мыслимое ли это   дело, чтобы такое блестящее собрание рыцарей разошлось, не совершив ничего, о   чем стали бы говорить в грядущих веках? Что значит разоблачение и смерть   предателя для цвета рыцарства, который присутствует здесь и не должен   разъехаться, не став свидетелем чего-либо более достойного его взора? Что   скажешь ты, благородный султан, если ты и я сейчас, перед лицом этого   избранного общества, разрешим давний спор по поводу палестинской земли и сразу   покончим с этими докучливыми войнами? Вот там готовое ристалище, и у ислама   никогда не будет лучшего защитника, чем ты. Я, если не найдется более   достойного, брошу свою перчатку от имени христианства, и со всей любовью и   уважением мы сразимся не на жизнь, а на смерть за обладание Иерусалимом.      

Все   затаили дыхание, ожидая ответа султана. Краска прилила к его щекам и лбу, и   многие из присутствующих считали, что он колеблется, не в силах решить, принять   ли ему вызов или нет. Наконец он сказал:      

— Сражаясь   за святой город против тех, кого мы считаем язычниками, которые поклоняются   идолам из дерева и камня, я могу быть уверен, что аллах укрепит мою руку; а   если я паду от меча Мелека Рика, то для моего перехода в рай не может быть   более славной смерти. Но аллах уже отдал Иерусалим сторонникам истинной веры, и   если бы я, понадеявшись на свою личную силу и ловкость, подверг опасности то,   чем я прочно владею благодаря превосходству моих войск, это означало бы   искушать бога нашего пророка.      

— Ну,   если не за Иерусалим, — сказал Ричард тоном человека, умоляющего об   одолжении своего близкого друга, — то, быть может, из любви к славе мы   встретимся хотя бы в трех схватках с острыми копьями.      

— Даже   этого, — слегка улыбаясь, ответил Саладин, которому страстная   настойчивость, с какой Львиное Сердце домогался поединка, показалась   забавной, — даже этого я не имею права себе позволить. Хозяин приставляет   к стаду пастуха для блага овец, а не самого пастуха. Будь у меня сын, к   которому перешел бы мой скипетр в случае моей смерти, я был бы волен уступить   своему желанию и не задумываясь принял бы твой смелый вызов. Но в вашем писании   говорится, что стоит убить пастуха, как овцы разбегутся.      

— Все   счастье досталось на твою долю, — со вздохом сказал Ричард, обернувшись к   графу Хантингдону. — Я отдал бы лучший год моей жизни за эти полчаса у   «Алмаза пустыни»!      

Рыцарская   удаль Ричарда подняла дух присутствующих, и когда они наконец собрались   уходить, Саладин подошел к Львиному Сердцу и взял его за руку.      

— Благородный   король Англии, — сказал он, — мы сейчас расстанемся и больше никогда   не встретимся. Мне так же хорошо известно, как и тебе, что ваш союз распался и   больше не восстановится и что у тебя слишком мало своих войск для продолжения   войны. Я не вправе уступить тебе Иерусалим, которым ты так хочешь завладеть.   Для нас, как и для вас, это святой город. Но любая другая просьба Ричарда к Саладину   будет удовлетворена с такой же готовностью, с какой этот источник утоляет жажду   всех путников. И Саладин выполнил бы эту просьбу столь же охотно даже в том   случае, если бы Ричард очутился в пустыне лишь с двумя лучниками!      

На   следующий день Ричард вернулся к себе в лагерь, а немного спустя состоялось   бракосочетание молодого графа Хантингдона и Эдит Плантагенет, Султан прислал   молодым в подарок знаменитый талисман. С его помощью в Европе было совершено   много исцелений, но ни одно из них не могло сравниться с теми успешными,   прославленными исцелениями, которых удавалось добиться Саладину. Талисман все   еще существует; граф Хантингдон завещал его доблестному шотландскому рыцарю   сэру Саймону Ли, и в этой старинной, высоко почитаемой семье он сохранился до наших   дней. И хотя современная фармакопея отказалась от применения чудодейственных   камней, талисманом Саладина продолжают пользоваться, когда надо остановить   кровотечение, а также в случаях бешенства.      

Наше   повествование на этом заканчивается, так как обстоятельства, при которых Ричард   вынужден был отказаться от плодов своих побед, описаны в любом историческом   труде, посвященном этой эпохе.