1 2 3 4 5 6 
– Не   бегите от нас, мистер Болдерстон, – прощебетала миссис Гирдер.      

– Кто   бы мог ожидать этого от старого доброго друга, – поддержала ее мать.      

– Отказаться   от благодарности! – присовокупил бочар. – И это от моей-то: ведь я не   часто бываю тороват. Уж не обиделись ли вы на меня, мистер Болдерстон? Или   нашелся негодяй, у которого повернулся язык сказать, что я не благодарен вам за   место королевского бочара! Погодите, я с ним разделаюсь.      

– Видите   ли, дорогие мои, хорошие мои друзья… – неуверенно начал Болдерстон, еще не   зная, как в действительности обстоит дело. – Стоит ли разводить церемонии?   Каждый старается услужить друзьям чем может; иногда это удается, а иногда нет.      

Я бы   предпочел никогда не слыхать этих изъявлений благодарности. Терпеть их не могу.      

– Ну,   если бы вы только желали услужить мне, то не было бы вам никаких   благодарностей. От меня, уж во всяком случае, – откровенно признался   бочар, – уж я бы вам припомнил и гуся, и уток, и канарское, для полного   счета. Доброе желание – все равно что рассохшаяся бочка, куда не нальешь вина,   а вот доброе дело – это славный бочоночек, крепко сбитый, ладный да складный, в   котором можно хранить вино хоть для самого короля.      

– Да   разве вы не слыхали о грамоте, где черным по белому написано, что наш Гирдер   назначен королевским бочаром? – сказала теща. – А ведь каждый, кто   хоть раз пробовал набить обруч на бочку, просился на это место.      

– Это   я-то не слыхал?! – воскликнул Калеб, который уловил наконец, куда дует   ветер. – Я не слыхал? – повторил он, мгновенно преображаясь;   шаркающая, крадущаяся, будто вороватая, походка сменилась уверенной   величественной поступью; шляпа взлетела на затылок, и из-под нее, словно солнце   из-за тучи, появилось чело, сияющее всей гордостью, на какую только способна   аристократия.      

– Ну,   конечно, слыхал! Мистер Болдерстон, да не слыхал! – произнесла миссис   Гирдер.      

– Конечно!   Конечно! Кому же и слыхать об этом, как не мне?! – заявил Калеб. – А   потому я вас сейчас расцелую, хозяюшка. А вам, бочар, пожелаю успеха на новом   поприще. Действуйте смело: теперь вы знаете, кто ваши друзья; вам известно, что   они уже сделали и что еще могут сделать для вас. Да я нарочно притворился,   будто ни о чем не догадываюсь.      

Хотелось   узнать, из какого вы теста. Ну, ничего, вы выдержали пробу.      

Калеб с   истинно королевским достоинством расцеловал обеих женщин и в знак покровительства   милостиво коснулся твердой, как железо, ладони бочара.      

Затем,   располагая исчерпывающими и вполне удовлетворяющими его сведениями, Калеб, само   собой разумеется, без колебаний принял приглашение на торжественный обед, на   который, кроме него, были званы не только все именитые люди Волчьей Надежды, но   даже исконный враг мистера Болдерстона – стряпчий Дингуолл. Старый дворецкий,   конечно, был самым желанным и самым почетным гостем на пиру; он так убедительно   рассказывал честной компании, как вертит своим господином, а его господин –   лордом-хранителем, а лорд-хранитель – Тайным советом, а совет – королем, что,   расходясь (а это случилось, кажется, не ранее первых петухов), гости бочара уже   мнили себя вознесенными на виднейшие должности в государстве благодаря усилиям   их друга и покровителя, мистера Калеба Болдерстона. За один этот вечер хитрый   старик сумел не только возвратить себе былое влияние, которым пользовался как   доверенное лицо могущественных баронов Рэвенсвудов, но еще более возвысился в   глазах жителей Волчьей Надежды. Даже сам стряпчий – такова уж непреодолимая   жажда почестей – не мог устоять перед соблазном и, улучив удобную минуту, отвел   Калеба в дальний угол, чтобы поведать, конечно с должным прискорбием, о тяжком   недуге секретаря шерифа.      

– Отличнейший   человек, неоценимый человек…      

Но уж   очень тучен. Все мы только бренные существа… Сегодня мы здесь, а завтра нас уже   нет… Когда бедняга отдаст богу душу, надо же будет заменить его кем-нибудь… И,   если бы вы посодействовали мне в получении этого местечка, я бы не постоял за   благодарностью. Скажем, пара перчаток, туго набитых стерлингами, а? Знаете,   друг мой, надо и о себе позаботиться… И потом, мы нашли бы способ полюбовно   кончить спор между этими мужланами из Волчьей Надежды и мастером Рэвенсвудом,   то есть я хотел сказать, лордом Рэвенсвудом, да сохранит его господь.      

В ответ   Калеб только улыбнулся и, дружески пожав стряпчему руку, тотчас поспешил удалиться,   остерегаясь связывать себя какими-либо обещаниями.      

– Сохрани   меня боже! Ну и дурни! – воскликнул Калеб, очутившись на улице и получив   наконец возможность дать волю распиравшему его торжеству. – Право, чайки и   олуши, летающие над Басом, и те в сто раз умнее. Да будь я сам   правительственный комиссар, и то, кажется, они не могли бы больше юлить передо   мной. Надо сознаться, я тоже перед ними юлил. Но стряпчий-то, стряпчий!   Ха-ха-ха! Оххо-хо! Да, помилуй бог, надо же мне было дожить до седых волос,   чтобы провести этого крючка. Секретарь шерифа! Очень хорошо! У меня с этим   молодчиком старые счеты, и теперь он мне заплатит сполна.      

Уж я   заставлю его поклянчить и покланяться, будто и в самом деле от меня зависит,   дать ему место или нет.      

А ведь   на это нет никакой надежды. Разве что мой господин наберется ума-разума и   поймет, как надо жить на этом свете. Но он этого никогда не поймет.      

 Глава XXVI      

       

Почему ту   вершину окутало пламя      

И во   мраке взвиваются искры снопами?      

Тот   огонь, что небесную тьму озарил,      

Он твое   родовое гнездо разорил.      

Кэмбел      

       

Обстоятельства,   описанные в конце предыдущей главы, объясняют, почему маркиз Э***и мастер   Рэвенсвуд встретили такой радушный прием в Волчьей Надежде. Едва Калеб объявил   о пожаре башни, как все селение поднялось на ноги и готово было бежать на   помощь. Но старый слуга тотчас охладил рвение верных вассалов, сообщив, что в   подвале замка хранится порох; тогда их усердие приняло другое направление.   Никогда еще в Волчьей Надежде не резали такого множества каплунов, жирных гусей   и прочей домашней птицы; никогда еще не варили столько копченых окороков;   никогда не пекли столько сладких пирогов, молочных оладий, овсяных лепешек,   коврижек, крендельков и прочих лакомств, почти неизвестных нынешнему поколению;   никогда не откупоривали столько бочонков эля и бутылок старого вина. Простой   народ настежь распахнул двери перед слугами маркиза – этими предвестниками   потока благодеяний, который отныне, минуя все другие города и веси Шотландии,   ливнем хлынет на селение Волчья Надежда, близ Ламмермура. Пастор, помышлявший,   как говорили, о месте викария соседнего прихода, человека весьма болезненного,   потребовал, чтобы именитые гости остановились у него; но Калеб предоставил эту   честь бочару, его жене и теще, которые буквально прыгали от радости, узнав об   оказанном им предпочтении.      

Не   переставая низко приседать и кланяться, осчастливленные хозяева повели знатных   гостей к себе в дом, где все уже было готово к их приему, устроенному со всей   роскошью, на какую только были способны эти простые люди; теща, служившая в   молодости в замке Рэвенсвуд, имела, как она утверждала, достаточное   представление о том, что требуется для их милостей, и, насколько позволяли   обстоятельства, распорядилась всем наилучшим образом. Дом бочара был так просторен,   что каждому из путешественников отвели отдельную комнату, куда их тотчас же и с   должными церемониями проводили отдохнуть с дороги; в столовой тем временем   заканчивались приготовления к роскошному ужину.      

Оставшись   один, Рэвенсвуд, побуждаемый тысячью различных чувств, покинул дом и, выбравшись   за околицу, стал поспешно взбираться на вершину возвышавшегося за Волчьей Надеждой   холма, откуда открывался вид на башню. Он хотел увидеть собственными глазами,   как рухнет дом его предков. Несколько деревенских мальчишек, налюбовавшись   запряженной шестерней каретой и пышной свитой маркиза, теперь из любопытства   отправились посмотреть, как взорвется «Волчья скала», и Рэвенсвуд слышал, как   они кричали друг другу:      

– Скорее,   скорее! Сейчас старая башня взлетит на воздух! Сейчас она рассыплется, как кожура   печеного лука!      

«И это –   дети вассалов моего отца, – с возмущением подумал Рэвенсвуд, – дети   людей, которые как по закону, так и из чувства благодарности обязаны следовать   за нами в бой, в огонь и в воду. Гибель замка их ленных владельцев – всего лишь   забавное зрелище для них».      

В это   мгновение он почувствовал, что кто-то дергает его за плащ.      

– Что   тебе надо, собака? – раздраженно крикнул Рэвенсвуд, давая волю накипевшей   злости и горечи.      

– Да,   я собака, к тому же старая собака, – ответил Калеб, ибо это был он. –   Чего мне ждать, кроме брани и побоев? Но теперь мне все равно: я уж слишком   старая собака, чтобы выучиться новым штукам или искать себе нового хозяина.      

Между   тем, достигнув вершины холма, Рэвенсвуд увидел замок. Каково же было его удивление,   когда он обнаружил, что пожар уже совсем угас – и только края медленно плывущих   над башней облаков были красноватого цвета, словно в них отражалось потухающее   пламя.      

– Башня   цела! – воскликнул Рэвенсвуд. – Неужели она не взорвалась? Если в   погребах хранилась хотя бы четверть того количества пороха, о котором вы   говорили, взрыв был бы слышен за двадцать миль.      

– Все   может быть, – сдержанно ответил Калеб. – Значит, огонь не дошел до   погребов?      

– Все   может быть, – сказал Калеб тем же невозмутимым тоном.      

– Послушайте,   Калеб, – воскликнул Рэвенсвуд, – я теряю всякое терпение! Я сам пойду   в замок и взгляну, что там делается.      

– Ваша   милость не пойдет туда, – решительно заявил Калеб.      

– Не   пойду? – вспылил Рэвенсвуд. – Кто же осмелится мне помешать?      

– Я, –   еще решительнее сказал Калеб.      

– Вы,   Болдерстон? – крикнул Рэвенсвуд. – Вы, кажется, совсем уж забылись!      

– Нет,   ваша милость. Выслушайте меня спокойно, и вы узнаете все, как если бы сами побывали   в замке.      

Только   не гневайтесь и не выдайте себя перед этими ребятишками или, чего хуже, перед   маркизом, когда сойдете вниз.      

– Говорите   же, болван! Не смейте ничего скрывать от меня. Я должен знать все: и хорошее и   дурное.      

– Ничего   хорошего и ничего дурного. Старая башня цела и невредима и так же пуста, как в   тот день, когда вы ее оставили.      

– Как,   а пожар…      

– Никакого   пожара не было. Разве что сгорело немного торфа, да, возможно, просыпались   искры из трубки старой Мизи.      

– А   пламя? Яркий огненный столб, который был виден за добрых десять миль?      

– Пламя?   Есть такая старинная пословица:      

«Коль   ночь темна, так и свечка видна!» Немного старого папоротника да охапка сухой   соломы, которые я поджег, как только этот неуч из свиты маркиза убрался со двора.   Вот вам и пламя. Прошу вас, сэр, в следующий раз, когда вам вздумается привести   или послать сюда кого-нибудь, то пусть это будут господа, но без доверенных   слуг вроде этого проныры Локхарда, который все высматривал да вынюхивал и   только искал, где бы найти какие-нибудь неполадки, чтобы потом позорить наш   дом. Из-за него я чуть не загубил свою душу, сочиняя с неимоверной скоростью одну   небылицу за другой. Уж лучше я, в самом деле, подпалю башню, да и сам сгорю   вместе с ней, чем второй раз терпеть такое бесчестье.      

– Очень   вам благодарен, Калеб, за ваши заботы, – сказал Рэвенсвуд, с трудом   удерживаясь от смеха, хотя в душе он все еще сердился на своего   дворецкого, – А как же порох? Порох в погребах?      

Маркиз,   кажется, знает о наших запасах?      

– Порох!   Ха-ха-ха! Маркиз! Ха-ха-ха! – расхохотался Калеб. – Хоть убейте меня,   ваша милость, не могу не смеяться. Маркиз! Порох! Есть ли порох в замке? Был   когда-то. Знал ли об этом маркиз? Конечно, знал. В том-то вся и штука. Я   полагал, что не так-то легко будет сладить с вами. Вот я и вспомнил про порох,   предоставив маркизу заняться этим делом самому.      

– Но   вы так и не ответили на мой вопрос, – нетерпеливо перебил его   Рэвенсвуд. – Как попал порох в замок и куда он потом делся?      

– Сейчас   все объясню, – прошептал Калеб с таинственным видом. – Несколько лет   назад здесь готовилось восстание; маркиз и все лорды с севера были в заговоре.   Тогда-то и навезли сюда из Дюнкерка пропасть всяких ружей и палашей, не говоря   уже о порохе. Нелегкая это была работа – перетащить в башню столько ящиков и   бочонков за одну ночь; сами понимаете, такое дело нельзя было поручить первому   встречному. Однако нам пора возвращаться в селение: нас ждут к ужину; по дороге   я доскажу остальное.      

– Ну,   а эти ребятишки? – спросил Рэвенсвуд. – Неужели вы хотите, чтобы они   просидели здесь всю ночь, ожидая взрыва?      

– Зачем   же! Раз вашей милости не угодно, чтобы они здесь оставались, они немедленно отправятся   по домам. Впрочем, – добавил он, – с ними и так ничего не   приключится, меньше орать будут завтра да крепче спать. Но раз это не угодно   вашей милости…      

И,   подойдя к мальчикам, взобравшимся на соседний холм, Калеб решительно объявил   им, что, по приказанию лорда Рэвенсвуда и маркиза Э***, взрыв башни произойдет   не раньше, чем завтра в полдень.      

При этом   утешительном известии мальчуганы разбежались, однако один из них, тот самый,   которого Калеб уже однажды обманул, унеся у него из-под носу вертел с утками,   остался, в надежде получить более точные сведения.      

– Мистер   Болдерстон, мистер Болдерстон! – закричал он. – А ведь пламя совсем   погасло, словно трубка во рту у дряхлой старухи!      

– Верно,   мой милый, – согласился дворецкий. – Что же ты думаешь, замок такого   вельможи, как лорд Рэвенсвуд, так и будет гореть, как ни в чем не бывало, прямо   на глазах у его милости. – И, отпустив маленького оборванца восвояси,   прибавил, обращаясь к Рэвенсвуду:      

– Никогда   не следует пренебрегать случаем поучить этих детишек уму-разуму, как говорят   умные люди. И, прежде всего, надо внушать им почтение к старшим.      

– Но   вы так и не сказали мне, Калеб, что стало с порохом и оружием? – заметил   Рэвенсвуд.      

– Ах,   оружие! – спохватился Калеб, -      

       

Уплыло   на запад, ушло на восток,      

А-то,   что осталось, сам черт уволок,      

       

Как   говорится в детской песенке. А что до пороха, то мало-помалу я выменял его на   джин и бренди у капитанов голландских люгеров и французских судов. Эти бочонки   долго служили нам верой и правдой. И разве не превосходная мена: получить   напиток, веселящий душу, за зелье, несущее смерть!      

Впрочем,   несколько фунтов я придержал для ваших надобностей. Если бы не эти запасы,   право не знаю, где бы я доставал вам порох для охоты. Ну, теперь ваш гнев,   кажется, поостыл, согласитесь же, что я поступил правильно: ведь внизу, в   Волчьей Надежде, вам куда удобнее, чем в вашей старой, полуразвалившейся башне.   Хоть и больно признаться, да что там греха таить!      

– Пожалуй,   вы правы, Калеб; но только, прежде чем сжигать мой замок даже в шутку, не   мешало бы предупредить меня об этом.      

– Что   вы, ваша милость! Еще куда ни шло, чтобы я, старый дурак, лгал да обманывал   ради чести рода, но вашей милости это уж никак не пристало. К тому же вы,   молодые люди, слишком горячи.      

И   солжете, да все без толку. Вот возьмем хоть этот пожар, – потому что,   имейте в виду, у нас был пожар, и я готов даже сжечь старые конюшни, чтобы   положить конец всяким сомнениям, – так вот, этот пожар, говорю я,   превосходный предлог, чтобы просить у соседей все, что нам нужно. О, этот пожар   не раз еще нас выручит, к тому же без всякого урона для чести дома. Теперь уж   мне не придется по двадцать раз на день придумывать одну небылицу за другой,   которым эти бездельники и бездельницы все равно не верят.      

– Да,   не легко вам приходилось, Калеб. И все же я никак не пойму, каким образом этот   пожар сможет возвратить нам доверие соседей и наше доброе имя.      

– Ну,   не говорил ли я: молодо – зелено! Как нам поможет пожар, спрашиваете вы? Да это   же превосходный предлог, который спасет честь семьи и поддержит ее на много   лет, если только пользоваться им умеючи. «Где семейные портреты?» – спрашивает   меня какой-нибудь охотник до чужих дел. «Они по» гибли во время большого   пожара», – отвечаю я. «Где ваше фамильное серебро?» – выпытывает другой,   «Ужасный пожар, – отвечаю я. – Кто же мог думать о серебре, когда   опасность угрожала людям». – «Где платье и белье, гобелены и шпалеры? Где   кровати под балдахинами с ткаными покрывалами и легкими пологами? Где ковры,   скатерти, ручные вышивки?» – «Пожар! Пожар! И еще раз пожар!» Пожар ответит за   все, что было и чего не было. А ловкая отговорка в некотором роде стоит самих   вещей. Вещи ломаются, портятся и ветшают от времени, а хорошая отговорка, если   только пользоваться ею осторожно и с умом, может прослужить дворянину целую   вечность.      

Рэвенсвуд   хорошо знал упрямый характер старика и потому воздержался от бесполезного   спора. Предоставив Калебу радоваться успеху его предприятия, он возвратился в   Волчью Надежду, где маркиз и обе хозяйки уже беспокоились о нем: маркиз –   потому что не знал, куда он направился, а женщины – потому что боялись, как бы   не перестоялся ужин. С приходом Рэвенсвуда все облегченно вздохнули и искренне   обрадовались, услышав, что пожар в замке сам собою прекратился, не достигнув   погребов, – ибо Рэвенсвуд счел возможным ограничиться этим кратким сообщением,   воздержавшись от более подробного описания хитроумной проделки Калеба.      

Гостей   тотчас проводили к столу, уставленному богатым угощением. Несмотря ни на какие   уговоры, мистер и миссис Гирдер даже в собственном доме не согласились занять   место рядом с высокопоставленными особами, предпочитая исполнять при них   обязанности почтительных и ревностных слуг. Таковы были нравы тех времен.   Только старая теща, ввиду своих преклонных лет и давнего знакомства с   Рэвенсвудами, решила пренебречь правилами этикета. Играя роль не то   содержательницы гостиницы, не то хозяйки дома, принимающей гостей значительно   выше себя рангом, она потчевала маркиза и Рэвенсвуда, настойчиво предлагая им   лучшие куски; причем не забывала и себя, отведывая понемногу от каждого блюда,   дабы служить примером гостям.      

– Ваша   милость ничего не кушает… – то и дело обращалась она к маркизу. –   Мастер Рэвенсвуд, вам попалась кость! Увы, разве мы можем предложить вашей   милости достойное вас угощение! Лорд Аллан, упокой господь его душу, любил   соленого гуся. Он всегда шутил, что по-латыни соленый гусь означает «стаканчик   бренди»! Бренди у нас прямо из Франции: наши суда пока еще не забыли дорогу в   Дюнкерк, несмотря на все английские законы и таможни.      

Тут   бочар предостерегающе толкнул тещу локтем, но она и не подумала угомониться.      

– Нечего   толкать меня, Джон. – Никто не говорит, что ты знаешь, откуда мне привозят   бренди. Конечно, тебе как королевскому бочару это не пристало.      

Но мне…   Велика беда! – повернулась она к Рэвенсвуду. – Королю, королеве или   там кайзеру очень важно, у кого такая старуха, как я, покупает щепотку табаку   или стакан бренди повеселить душу.      

Загладив   таким образом мнимую оплошность, почтенная матрона весь вечер одна продолжала   занимать гостей, изо всех сил стараясь поддержать беседу, в которой Рэвенсвуд и   маркиз почти не принимали участия. Наконец, отодвинув от себя бокалы, они   попросили разрешения удалиться на покой.      

Маркизу   отвели парадную комнату, которая имелась в каждом зажиточном доме и обычно   пустовала в ожидании особо почетного гостя. В то время штукатурка еще не вошла   в употребление, а штофными обоями покрывали стены только в домах знати или   дворян. Поэтому бочар, человек столь же тщеславный, сколь и богатый, поступил   по примеру мелких землевладельцев и духовенства, украсив стены парадной комнаты   тисненой нидерландской кожей с изображениями деревьев и животных из золотой   фольги и многими благочестивыми изречениями, которые, хотя они и были начертаны   по-фламандски, соблюдались в его доме со всею строгостью. Помещение выглядело   довольно мрачно, однако в камине весело потрескивала сухая клепка; на кровати   лежали новые, ослепительно белые простыни, постланные ради торжественного   случая в первый и, возможно, в последний раз. Над столом висело старинное   зеркало в филигранной раме, некогда принадлежавшее к развеянному по всему свету   убранству замка Рэвенсвуд.      

По одну   сторону зеркала, словно часовые, стояли высокая бутылка тосканского вина и длинный   узкий стакан, примерно такой, какой можно видеть в руках у Тенирса, когда он   изображает себя участником деревенской пирушки. По другую сторону, не сводя.   взора с двух иноземных стражей, находились два приземистых шотландских   караульных: кувшин доброго. эля, вмещавший не менее пинты, и стопа из слоновой   кости и черного дерева в серебряной оправе – плод мастерства Гирдера, которым   он особенно гордился.      

Меры   были приняты не только против жажды, но и против голода, ибо на туалете, кроме   всего прочего, красовался огромный сладкий пирог. Со всеми этими припасами   комната могла бы выдержать двух – или даже трехдневную осаду.      

Слуга   предусмотрительно разостлал парчовый халат маркиза на большом кожаном кресле,   подкатив его ближе к камину, на спинку же положил вышитую бархатную шапочку,   отороченную брюссельскими кружевами. Но пора нам покинуть знатного гостя,   предоставив ему пользоваться всеми этими предметами, приготовленными ради его   удобства, – предметами, о которых мы рассказали столь подробно, дабы   познакомить читателя с обычаями шотландской старины.      

Нет   нужды останавливаться на описании покоя, отведенного Рэвенсвуду: хозяева   уступили ему свою спальню. Стены этой комнаты были обиты неяркой шерстяной   тканью, изготовляемой в Шотландии, – нечто вроде нынешнего шалона. На   видном месте висел аляповатый портрет самого Джона Гирдера, намалеванный   каким-то умиравшим с голоду французом, прибывшим в. Волчью Надежду бог весть   как и за-, чем, не то из Дюнкерка, не то из Флиссингена вместе с контрабандистами.   Изображению нельзя было отказать в некотором сходстве с нашим упрямым,   своенравным, но вполне здравомыслящим мастеровым.      

Однако   мосье ухитрился придать выражению лица и позе этакую французскую легкость, которая   настолько не вязалась с угрюмой чопорностью оригинала, что невозможно было   смотреть на картину, без смеха. Впрочем, все семейство очень кичилось этим   произведением искусства, чем вызвало даже осуждение соседей, обвинивших бочара   в чрезмерном тщеславии и высокомерии, ибо, заказав себе портрет и, более того,   украсив им свою опочивальню, он, по всеобщему мнению, превысил данные ему права   – осмелился выйти за поставленные его сословию пределы и посягнул на   аристократические привилегии. Уважение к памяти моего покойного друга, мистера   Ричарда Тинто, заставило меня остановиться на этом предмете: однако я избавлю   читателя от его пространных, хотя и небезынтересных, замечаний о французской   школе живописи, равно как и об успехах Этого искусства в Шотландии в начале   XVIII века.      

В   остальном спальня, приготовленная для Рэвенсвуда, была убрана точно так же, как   парадная комната, предоставленная маркизу.      

На   другой день маркиз и его молодой родственник поднялись чуть свет, намереваясь   отправиться в дальнейший путь. Но гостеприимные хозяева не отпустили их без   завтрака. Стол ломился от снеди: ростбифов, холодных и горячих, овсяных   пудингов, вин и всяческих настоек, молока во всевозможных видах – все это   свидетельствовало о неослабном желании радушного семейства почтить дорогих   гостей. Между тем вся Волчья Надежда всполошилась, готовясь к отбытию маркиза;   отъезжающие расплачивались по счетам, обменивались рукопожатиями с поселянами,   седлали коней, закладывали экипажи и раздавали чаевые. Маркиз вручил бочару   изрядную сумму для челяди; Гирдер хотел было поначалу присвоить ее, тем более   что стряпчий Дингуолл всецело его в этом поддерживал, ссылаясь на понесенные   тороватым хозяином издержки, без которых не было бы и благодарности. Однако,   несмотря на столь авторитетное суждение, Джон как-то не решился умалить   блестящий успех своего гостеприимства неблаговидным поступком и только объявил   слугам, что они будут последними свиньями, если вздумают покупать бренди в   чужих погребах, а так как не было никаких сомнений относительно того, каким   именно образом они употребят даяние маркиза, то бочар утешал себя мыслью, что   денежки все равно перекочуют в его карман, причем без малейшего ущерба для его   чести и совести.      

Пока шли   приготовления к отъезду, Рэвенсвуд отозвал в сторону Калеба и обрадовал старика,   поведав ему, правда в очень осторожных выражениях – ибо слишком хорошо знал   пылкую фантазию своего дворецкого, – о благоприятной перемене, которая   ожидается в его судьбе. Он тут же отдал Калебу большую часть личных денег, чуть   ли не клятвенно заверив, что почти наверняка получит большие суммы по приезде в   Эдинбург. Затем он строго-настрого приказал Калебу, грозя иначе лишить его   своего расположения, прекратить набеги на жителей Волчьей Надежды, их погреба и   другие владения, на что, к немалому удивлению Рэвенсвуда, старый слуга охотно   согласился.      

– Конечно, –   сказал он, – стыдно, бесчестно и даже грешно разорять этих бедняг, когда   можно обойтись собственными средствами. К тому же,      

– прибавил   он, – нужно дать им небольшую передышку, чтобы потом в случае надобности   можно было бы вновь на них приналечь.      

Порешив   на этом и дружески простившись со старым слугой, Рэвенсвуд присоединился к   маркизу, уже садившемуся в экипаж. Обе хозяйки – старая и молодая, –   осчастливленные прощальным поцелуем высоких гостей, стояли на пороге и умильно   улыбались, пока роскошный экипаж и его многочисленная свита не скрылись из   виду. Джон Гирдер также стоял на крыльце, то поглядывая на свою правую руку,   удостоившуюся пожатий лорда и маркиза, то бросая взгляд внутрь дома на царивший   там после пиршества беспорядок, словно соизмерял полученные почести с   понесенными издержками.      

– Так,   так, – вымолвил он наконец. – Ну, будет. Маркизы там или мастеры,   герцоги или графы, лорды или лэрды, а вам пора за работу. Приберите в комнатах,   унесите на ледник остатки жаркого, а что уж вовсе не годится, отдайте бедным.   Вас же, дражайшая теща и женушка, попрошу об одном: чтобы я больше не слышал ни   слова обо всей этой чепухе, ни дурного, ни хорошего. Можете чесать языками у   себя взаперти или с вашими кумушками. У меня и так голова идет кругом.      

Гирдер   пользовался беспрекословной властью, в доме, и потому все тотчас разошлись и   принялись каждый за свое дело, предоставив хозяину полную свободу мечтать о   грядущих милостях двора, которые он приобрел, поступившись частицей   принадлежавших ему мирских благ.      

 Глава XXVII      

       

Что ж, я   схватил за волосы Фортуну,      

И если   вырвется – моя вина.      

Тот, кто   бороться мог с противным ветром,      

С   попутным справится наверняка.      

Старинная   пьеса.      

       

Наши   путешественники без приключений прибыли в Эдинбург, и Рэвенсвуд, как и было   условленно, поселился у маркиза.      

Между   тем долгожданный политический переворот совершился, и тори как в Шотландии, так   и в Англии ненадолго пришли к власти. Мы не намерены здесь исследовать причины   и следствия этого переворота: скажем только о том, как он сказался на различных   политических партиях, в зависимости от их направления и принципов. В Англии   многие сторонники Высокой церкви, во главе с Харли, впоследствии получившим   титул графа. Оксфордского, тотчас порвали с якобитами, за что и получили   прозвище «непостоянных». В Шотландии же приверженцы Высокой церкви, или   кавалеры, как они себя называли, оказались более последовательными, хотя и   менее благоразумными. Они рассматривали происшедшую перемену как первый шаг к   возведению на престол после смерти королевы Анны ее брата, шевалье де   Сен-Жоржа. Те, кто пострадал за верность претенденту, теперь тешили себя   безрассудными надеждами не только возвратить утраченное, но и отомстить   политическим противникам. Виги же предвидели возобновление преследований,   которым подвергались при Карле II и его брате, равно как и отчуждения   имущества, конфискованного у якобитов при короле Вильгельме.      

Но более   других перепугалось племя осмотрительных, каковое существует при всех правительствах   и особенно многочисленно в провинции, такой, как Шотландия. Люди эти, по   меткому выражению Кромвеля, «служат судьбе», иными словами, всегда готовы   присоединиться к правящей партии. Многие из них поспешили явиться к маркизу   Э***с повинной и, заметив, что он принимает живейшее участие в своем молодом   родственнике, мастере Рэвенсвуде, наперебой принялись давать юноше советы, как   лучше действовать, чтобы вернуть хотя бы часть прежних владений и титул,   которого был лишен его отец.      

Особенно   волновался старый лорд Тернтипет.      

– У   меня сердце обливается кровью, – сокрушался он, – когда я вижу, что   такой прекрасный юноша, отпрыск поистине благородного и древнего семейства, а   главное, кровный родственник маркиза Э***, которого я уважаю более всех на   свете, находится в столь тяжком положении.      

Со своей   стороны, «дабы содействовать восстановлению древнего дома», вышеупомянутый   Тернтипет прислал Эдгару, причем совершенно безвозмездно, три семейных портрета   (без рам) и шесть стульев с высокими спинками и мягкими сиденьями, украшенных   гербом Рэвенсвудов: он приобрел их шестнадцать лет назад при распродаже   обстановки в доме покойного лорда Рэвенсвуда в Кэнонгейте.      

Маркиз   принял этот дар весьма холодно, заявив, что Рэвенсвуд и его друзья только в том   случае сочтут себя удовлетворенными, если лорд Тернтипет возвратит поместье,   которое он сначала взял в заклад под ничтожную сумму, а затем, пользуясь   беспорядками в делах Рэвенсвудов, присвоил с помощью всем известных   сутяжнических махинаций. Тернтипет страшно перепугался, но не подал виду и   изобразил крайнее недоумение.      

Старый   приспешник всех правительств попытался было уклониться от требований маркиза:   клялся и божился, что не понимает, зачем молодому Рэвенсвуду тотчас вступать во   владение означенным поместьем, когда он, несомненно, возвратит себе большую   часть своего состояния, отняв имение у сэра Уильяма Эштона, что было бы только   разумно и справедливо и чему он, лорд Тернчипет, готов всячески содействовать.   Наконец, он даже предложил отказать спорные земли Эдгару после своей смерти.      

Однако   все эти отговорки ни к чему не привели, и Тернтипету пришлось вернуть чужую собственность,   удовлетворившись получением закладной суммы. Не имея другого средства сохранить   мир с власть имущими, он возвратился домой, расстроенный и обиженный, горько   жалуясь друзьям, что «не было еще такого перемещения и изменения в   правительстве, которое не принесло бы ему хоть маленькую выгоду, тогда как   нынешнее лишило его лучшего куска».      

Точно   так же поступили и с другими лицами, нажившимися за счет Рэвенсвудов, и сэр Уильям   Эштон со дня на день ожидал, что решения суда, по которым к нему перешли замок   и родовое имение Рэвенсвудов, будут обжалованы в палате лордов. Однако мастер   Рэвенсвуд считал себя обязанным ради Люси, равно как и в благодарность за   оказанное ему гостеприимство, решить это дело полюбовно. Поэтому он написал   письмо бывшему лорду-хранителю (ибо сэр Эштон уже не состоял в этой должности),   в котором чистосердечно объявлял о своей помолвке с Люси, прося согласия на   брак с ней и предлагая покончить споры на любых условиях, угодных сэру Уильяму.      

Тому же   курьеру было поручено отвезти письмо леди Эштон, в котором Рэвенсвуд умолял   простить его, если невольно подал повод к неудовольствию; он описывал свою   нежную привязанность и беспредельную любовь к Люси, заклинал леди Эштон, как   истинную представительницу рода Дугласов не только по имени, но и по духу,   отказаться от давней вражды и ненависти и, наконец, заверял, что в его лице   семья Эштонов приобретает друга, а сама леди – почтительнейшего и преданного   слугу. Письмо было подписано:      

Эдгар,   мастер Рэвенсвуд.      

Третье   письмо было адресовано Люси, и посланный получил приказание изыскать достаточно   надежный способ, чтобы тайно вручить его мисс Эштон в собственные руки. В   письме заключались пылкие уверения в вечной любви и говорилось об ожидающей   Эдгара в ближайшем будущем перемене, которой он придавал немаловажное значение,   поскольку эта перемена, возможно, устранит препятствия к их браку.      

Он также   сообщал о предпринятых им попытках преодолеть предубеждение ее родителей,   особенно леди Эштон, и выражал надежду, что они согласятся с его доводами. В   противном случае оставалось уповать на то, что за время его отсутствия (ему   предстояло уехать по важному и почетному делу) сэр Эштон и леди Эштон изменят   свое решение. Он слепо полагался на силу любви и верил, что Люси сумеет   противостоять любым попыткам разлучить ее с ним, и так далее, и тому подобное.   В письме говорилось еще о множестве вещей, близких сердцу наших влюбленных, но   мало чем интересных или поучительных для читателей. На эти три письма Рэвенсвуд   получил три ответа, которые были весьма различны по стилю и доставлены ему   весьма различными способами.      

Ответ   леди Эштон привез его собственный нарочный, которому дозволили оставаться в замке   ровно столько, сколько понадобилось, чтобы набросать следующие строки:      

Мистеру   Рэвенсвуду из «Волчьей скалы».      

Сэр!   Я получила письмо, подписанное Эдгар, мастер Рэвенсвуд. Полагаю, что оно   написано самозванцем, ибо семья Рэвенсвудов в лице покойного лорда Аллана была   лишена титула за государственную измену. Если полученное мною письмо написано   вами, то, да будет вам известно, что, пользуясь правом матери, я намерена   устроить счастье своей дочери, мисс Люси Эштон, по собственному усмотрению и   что она выйдет замуж за достойного человека, которому уже обещана ее рука. И   даже будь мисс Эштон свободна, я никогда не приняла бы предложения от вас, сэр,   или членов вашего семейства, зная, что ваш род был всегда враждебен единственно   правоверной пресвитерианской церкви. Сэр, никакие быстропреходящие удачи,   случайно выпавшие на вашу долю, не изменят моего решения. Мне и прежде, подобно   царю Давиду, случалось видеть нечестивца грозного, расширившегося, подобно   укоренившемуся многоветвнстому дереву, но я прошла, и вот нет его, и даже след   его исчез с лица земли. Советую вам для вашей же пользы уразуметь   вышеизложенное и прошу никогда более не обращаться к не имеющей намерения   оставаться вашей слугой Маргарет Дуглас, +в замужестве Эштон.      

       

Два дня   спустя после получения этого весьма неприятного послания Рэвенсвуд шел по   Хай-стрит в Эдинбурге; вдруг он почувствовал, что кто-то задел его локтем, и   едва незнакомец снял шляпу, чтобы принести свои извинения, как Рэвенсвуд узнал   в нем Локхарда, доверенного слугу сэра Уильяма Эштона.      

Локхард   поклонился, сунул Эдгару в руку пакет и тотчас скрылся. Содержавшееся в этом   пакете письмо состояло из четырех страниц, исписанных убористым почерком, и,   как нередко случается с сочинениями великих юристов, не заключало в себе ничего   определенного. Из него явствовало только то, что автор его находится в большом   затруднении.      

Сэр   Уильям Эштон очень много распространялся о том, как высоко он ценит и уважает   своего молодого друга, мастера Рэвенсвуда, и как беспредельно ценит и уважает   маркиза Э***, своего дорогого старого друга; он выражал надежду, что, каковы бы   ни были меры, принятые касательно давней тяжбы, они окажутся в должном   соответствии с законами и постановлениями, вынесенными in foro contentioso;[39] он   торжественно заверял, что если законы Шотландии, выраженные в решениях ее   верховных судов, подвергнутся пересмотру в английской палате лордов, то   общественное зло от столь незаконных действий будет для него более тяжким   ударом, нежели любые имущественные потери. Затем следовали громкие слова о   великодушии и взаимном прощении и, между прочим, несколько замечаний на тему о   переменчивости человеческих судеб – предмет, о котором так любят поговорить   сторонники проигравшей партии. Он горячо сетовал на то, что столь поспешно был   смещен с должности лорда-хранителя, которую благодаря долголетнему опыту   занимал не без пользы для общества, и недоумевал, почему ему даже не дали   возможности объясниться с теми, кто сменил его у власти, дабы выяснить,   действительно ли так уж велики их политические расхождения. Он выражал уверенность,   что маркиз Э***, так же как он сам, так же как и любой другой человек, не имеет   иной цели, кроме служения Обществу, а потому, если бы они встретились и пришли   к соглашению относительно тех мер, какими желательно добиваться этой цели, он   был бы рад помочь новому правительству своим опытом и личными связями. Что   касается помолвки между Рэвенсвудом и его дочерью, то сэр Эштон говорил об этом   мало и как-то сбивчиво. Он сокрушался, что этот важный шаг был сделан   преждевременно, и напоминал Рэвенсвуду, что сам он никогда не поощрял его любви   к Люси. Он не преминул указать, что помолвка, совершенная inter minores,[40] без согласия   родителей, не имеет юридической силы и считается незаконной. Этот опрометчивый   поступок, добавлял он, произвел на леди Эштон крайне неблагоприятное   впечатление, которое не изгладилось и поныне. Его старший сын, полковник Дуглас   Эштон, полностью разделяет мнение матери, и он, сэр Уильям Эштон, не может идти   наперекор их желаниям, дабы не посеять тем самым неизбежный и непримиримый   раздор в собственной семье. Во всяком случае, пока об этом не могло быть и   речи. Однако он не терял надежды, что время – этот великий целитель – залечит   все раны.      

В   короткой приписке сэр Эштон, прибегая к несколько более ясным выражениям,   сообщал, что, так как не желает, даже косвенно, служить причиной жестокого   уничижения шотландского суда, каковым явилась бы отмена решений о замке и   поместьях Рэвенсвудов в чужеземной инстанции, он, сэр Уильям, готов сам, без   судебного вмешательства, пойти на значительные уступки.      

Наконец,   неизвестно каким образом., к Рэвенсвуду попало письмо от Люси Эштон.      

«Я   получила письмо: но ценой какого риска! Не пишите мне сейчас, ждите более   благоприятных обстоятельств. Меня не перестают преследовать, но я буду верна   своему слову, если только не лишусь рассудка. Знать, что вы счастливы и что   судьба к вам благосклонна, – большая радость для меня, единственная в моем   теперешнем положении. А мне это сейчас так необходимо». Записка была подписана:      

Л. Э.      

Пробежав   эти строки, Рэвенсвуд пришел в сильное волнение. Несмотря на просьбу Люси, он   несколько раз пытался переслать ей письма и даже просил о свидании; но из этого   ничего не получилось; к тому же он узнал, что леди Эштон приняла самые   решительные меры, дабы пресечь всякую возможность. переписки. Важное дело,   порученное ему маркизом, не терпело отлагательства, день его отъезда из   Шотландии неотвратимо приближался. Рэвенсвуд был в отчаянии. Он показал письмо,   полученное от сэра Эштона, маркизу, и тот, прочитав сие витиеватое послание,   заметил с улыбкой, что звезда бывшего лорда-хранителя закатилась и теперь ему   придется, учиться распознавать, с какой стороны греет солнце.      

С   большим трудом Рэвенсвуду удалось уговорить маркиза не передавать дела в   парламент, если сэр Эштон даст согласие на его брак с Люси.      

– Я   вряд ли разрешил бы вам так легкомысленно бросаться отцовским   наследством, – сказал на это маркиз, – если бы не был убежден, что   леди Эштон, или леди Дуглас, или как ее там еще, что называется, закусила   удила, а ее муженек не осмелится ей противоречить.      

– И   все же, – отозвался Рэвенсвуд, – надеюсь, милорд, вы будете считать   мою помолвку с Люси Эштон священной.      

– Да,   конечно, – ответил маркиз. – Я остаюсь вашим другом, даже когда вы   делаете глупости, мой дорогой. Ну, а теперь, когда мое мнение вам известно, я   попытаюсь по возможности действовать согласно вашему желанию.      

Рэвенсвуду   оставалось только поблагодарить своего великодушного родственника и покровителя.   Уполномочив маркиза вести свои дела, он уехал на континент, где по всем   расчетам должен был пробыть несколько месяцев.      

 Глава XXVIII      

       

Кто   обольщал когда-нибудь      

Так   женщин?      

Кто   женщину так обольстить сумел?      

Она –   моя!      

«Ричард   III»[41]      

       

Со   времени отъезда Рэвенсвуда на континент прошел целый год. Возвращения его   ожидали гораздо раньше, однако то дело, по которому он был послан, а по   некоторым слухам, личные интересы, все еще удерживало его за границей. Что же   касается семьи сэра Эштона, то о переменах, происшедших за минувшее время в   этом доме, мы сейчас узнаем из беседы, которую мистер Бакло однажды вел со   своим закадычным другом и собутыльником, небезызвестным капитаном Крайгенгельтом.      

Друзья   расположились в столовой замка Гернингтон, по обе стороны огромного, похожего   на гробницу, камина. Дрова весело потрескивали; на круглом дубовом столе рядом   с бутылкой первосортного бордо стояли два стакана и множество закусок.      

Несмотря   на явное довольство и достаток, лицо хозяина выражало сомнение, тоску и неудовлетворенность.   Крайгенгельт, смертельно боявшийся припадков хандры, как он выражался, у своего   принципала, изо всех сил старался изобрести какое-нибудь средство, дабы   развеять его дурное настроение.      

После   длительного молчания, нарушаемого только равномерной дробью, которую Бакло отбивал   носком сапога о решетку камина, Крайгенгельт наконец осмелился заговорить.      

– Будь   я проклят, – сказал он, – если вы похожи на человека, который   собирается жениться. У вас такой вид, черт возьми, будто вас не, сегодня-завтра   должны повесить.      

– Весьма   благодарен за комплимент, – отозвался Бакло. – Но, пожалуй, виселица –   это скорее по вашей части, потому что вам, как видно, ее не миновать. А почему,   скажите, капитан Крайгенгельт, как вы себя величаете, почему я должен казаться   веселым, когда на душе у меня кошки скребут?      

– Вот   это-то меня и злит: мало того, что вы женитесь на лучшей невесте во всей   округе, вы к тому же берете за себя девушку, на которой вы хотели жениться. И   вот теперь, когда ваше желание исполняется, вы сидите понурив голову, словно   медведица, которую разлучили с медвежатами.      

– Не   знаю… – угрюмо заметил лэрд. – Может быть, мне лучше отказаться от   этой женитьбы. Только, кажется, я уж слишком далеко зашел, чтобы идти на   попятный.      

– Идти   на попятный! – воскликнул Крайгенгельт, изображая крайнее изумление. –   Да теперь это все равно, что столковаться со свидетелем, а потом отречься от   него и оставить на бобах. Идти на попятный! Когда у девчонки такое приданое…      

– У   мисс Эштон, с вашего разрешения, – оборвал его Бакло.      

– Ладно,   ладно! Виноват, Но ведь за ней и впрямь дают такой куш, как ни за какой другой   невестой во всем Лотиане.      

– Не   спорю, – сказал Бакло. – Только я не нуждаюсь в ее приданом. Я и сам   достаточно богат.      

– А   теща, которая вас любит как родного…      

– Даже   больше. Во всяком случае, больше, чем родную дочь, – усмехнулся   Бакло. – Иначе не видать… бы мне Люси.      

– А   полковник Шолто Дуглас Эштон, который спит и видит вашу свадьбу? – Потому   что надеется с моей помощью пройти в парламент от нашего графства…      

– А   отец, который ждет подписания брачного контракта с таким же нетерпением, как я   конца удачной партии в пикет?      

– Э! –   пренебрежительно протянул Бакло. – Сэр Уильям Эштон ведет свою обычную   игру: раз ему не удалось променять дочь на поместье Рэвенсвудов, которое   английская палата лордов вот-вот вырвет из когтей, он хлопочет о другом   выгодном браке.      

– Ну,   а ваша невеста? Разве она не самая красивая девушка в Шотландии? Вы же сходили   по ней с ума, когда она и слышать о вас не хотела. Теперь же, когда она   согласна выйти за вас, нарушив слово, данное Рэвенсвуду, вы вдруг заартачились.      

Право,   вы просто рехнулись: сами не знаете, что вам нужно.      

– Я   вам скажу, что мне нужно, – ответил Бакло и, встав со стула, прошелся по   комнате. – Я хочу знать, черт возьми, отчего мисс Эштон вдруг изменила   свое мнение, – А вам-то что до этого? – удивился Крайгенгельт. –   Ведь она изменила его в вашу пользу, – Вот то-то и оно! – вздохнул   принципал. – Я никогда не имел дела с такого рода девицами и думаю, что   они чертовски строптивы и своенравны. Но мисс Эштон переменилась ко мне как-то   уж слишком внезапно и слишком круто, чтобы можно было принять ее поведение за   простой каприз. Ручаюсь, это работа леди Эштон. Она наверняка знает множество   средств, как сломить человека, и у нее их не меньше, чем у нас удил,   мартингалов и капцунов, когда мы объезжаем молодых лошадок.      

– Но,   черт возьми! Без них же не справиться с лошадью!      

– Что   верно, то верно, – согласился Бакло: он перестал мерить шагами комнату и   облокотился на спинку стула. – Все равно Рэвенсвуд еще стоит у меня на   дороге. Вы думаете, он откажется от Люси Эштон?      

– Конечно,   откажется, – заявил Крайгенгельт. – Зачем ему упрямиться, раз он   собирается жениться на другой и Люси тоже избрала себе другого мужа?      

– И   вы всерьез верите, что он женится на какой-то иностранке?      

– Вы   же сами слышали, что сказал капитан Уэстенго. Он рассказывал о пышных приготовлениях   к счастливой свадьбе.      

– Этот   капитан Уэстенго слишком похож на вас, дорогой Крайги, чтобы считать его, как говорит   сэр Эштон, «отменным свидетелем». Он мастерски умеет пить, играть в карты и   божиться и, думаю, к тому же умеет еще лгать да мошенничать. В определенном   кругу все это, конечно, полезные качества, но они как-то больше к лицу   разбойнику с большой дороги, чем джентльмену, на слово которого можно   положиться.      

– Пусть   так, – сказал Крайгенгельт. – Но вы же не можете не поверить полковнику   Дугласу Эштону, который сам слышал, как маркиз Э***, не подозревая о его   присутствии, публично заявил, что Рэвенсвуд нашел себе партию получше Люси   Эштон и не намерен жертвовать отцовским наследством ради худосочной дочери   низвергнутого вига, а потому с радостью уступит Бакло свои обноски.      

– Он   так сказал! – исступленно заорал Бакло, приходя в страшное неистовство,   которое было свойственно ему по натуре. – Будь я при этом, я вырвал бы ему   язык из глотки на глазах у всех его прихвостней и подхалимов, всех его   заносчивых горцев. Почему Эштон не уложил его на месте?      

– Право,   не знаю, – ответил капитан. – Маркиз этого вполне заслуживал. Но,   видите ли, он – старик, да к тому же и министр, так что больше риска, чем   чести, иметь с ним дело. Лучше подумайте, как оградить мисс Люси от грозящего   ей бесчестья. Маркиза оставьте в покое! Он слишком стар, чтобы с ним драться, и   слишком высоко сидит, чтобы до него достать.      

– Ну   нет, рано или поздно я до него доберусь.      

И до его   родственничка тоже. А тем временем позабочусь о том, чтобы честь мисс Эштон не   пострадала от их подлой клеветы. Однако трудная это работа – ухаживать за   девушкой. Скорей бы уж конец! Я даже не знаю, как с этой мисс Люси   разговаривать. Ну, да ладно. Наполняйте стаканы, Крайги, выпьем за ее здоровье.   Уже поздно, а перед сном лучше опрокинуть бокал бургундского, чем ломать себе   голову по пустякам.      

 Глава XXIX      

       

Ему об   этом только и твердила:      

Ночами   даже не давала спать      

И за   обедом часто упрекала, -      

В гостях   на это намекала вечно.      

«Комедия   ошибок»[42]      

       

На следующее   утро Бакло и его верный Ахат Крайгенгельт прибыли в замок Рэвенсвуд. Они были   приняты с величайшей любезностью сэром Уильямом, его супругой и их сыном,   полковником Эштоном.      

Всякий   раз, как ему случалось попасть в светское общество, Бакло, не знавший страха в   других делах, с непривычки испытывал крайнее смущение; и теперь он долго   запинался и краснел, прежде чем сумел объяснить, что хотел бы поговорить с мисс   Эштон об их предстоящей свадьбе. Сэр Уильям и его сын вопросительно взглянули   на леди Эштон, которая без малейшей тени смущения ответила, что Люси тотчас   выйдет к мистеру Бакло.      

– Я   надеюсь, – добавила она с любезной улыбкой, – что наш дорогой мистер   Бакло согласится на просьбу моей дочери и разрешит мне присутствовать при этом   разговоре: Люси так молода, к тому же совсем недавно у нее обманом вынудили   обещание, которого теперь она от души стыдится.      

– Конечно,   миледи, – ответил оробевший Бакло, – я сам, со своей стороны,   собирался просить вас об этом. Я совсем незнаком с этим самым «галантным обхождением»   и, уж наверное, нагорожу глупостей, если миледи откажется мне помочь.      

Таким-то   образом, растерявшийся перед решительным объяснением с Люси, Бакло со страху   вдруг забыл, что подозревал леди Эштон в роковом влиянии на дочь, и упустил   возможность самому убедиться в истинных чувствах своей невесты.      

Сэр   Эштон с сыном вышли из комнаты, а через несколько минут возвратилась леди Эштон   в сопровождении дочери. Бакло не заметил в Люси особых перемен: она казалась   скорее, спокойной, нежели взволнованной; правда, будь на его месте даже более   проницательный наблюдатель, то и он едва ли мог бы решить, было ли то   спокойствие отчаяния или безразличия. Бакло же сам был слишком взволнован,   чтобы как следует разобраться в чувствах молодой девушки.      

Он с   трудом выдавил из себя несколько бессвязных фраз, перепутал все, что хотел   сказать, и, запнувшись, умолк на полуслове. Неизвестно, выслушала ли его мисс   Эштон или только сделала вид, –: но в ответ она не сказала ни слова. Глаза   ее были устремлены на вышивание, пальцы то ли инстинктивно, то ли по привычке   быстро двигались.      

Леди   Эштон поставила свой стул немного поодаль, в глубокой нише, почти скрывавшей ее   от собеседников. Теперь, не вставая с места, она проговорила нежным, сладким   голосом, в котором, однако, слышались. предостерегающие и даже повелительные   нотки:      

– Люси,   дитя мое, помни… Ты слышала, что сказал мистер Бакло?      

Несчастная   девушка, казалось, забывшая о присутствии матери, вздрогнула, выронила иглу и   быстро, почти не переводя дыхания, пробормотала:      

– Да,   миледи… Нет, миледи… Простите, я не слышала.      

– Ты   напрасно краснеешь, дорогая, и совсем уж напрасно бледнеешь и дрожишь, –   сказала леди Эштон, подходя к ним. – Мы знаем, что девичье ушко должно   быть глуховато к любезностям мужчины. Но не забывай, что мистер Хейстон пришел   говорить с тобой о свадьбе, и ты сама уже давно согласилась благосклонно   выслушать его. Ты же знаешь, как твой отец и я желаем вашего союза.      

В словах   леди Эштон, дышавших, казалось бы, горячей материнской нежностью, содержался   ловко скрытый, но достаточно выразительный и грозный намек. Тон предназначался   для Бакло, которого не трудно было обмануть, суть же – для Люси, превосходно   понимавшей, как ей толковать слова матери, хотя их истинная цель была искусно   скрыта от постороннего уха.      

Люси   выпрямилась, кинула вокруг себя взгляд, исполненный страха и какой-то дикой   тревоги, но ничего не ответила. Тогда Бакло, не перестававший ходить взад и   вперед по комнате, собрался с духом и, остановившись в нескольких шагах от ее   стула, заговорил:      

– Мне   кажется, мисс Эштон, – начал он, – я вел себя чертовски глупо. Я   пытался говорить с вами на языке, который, как принято считать, приятен молодым   девушкам, но, мне кажется, вы меня не поняли; впрочем, чему тут удивляться,   когда я сам, черт возьми, ничего не понял. Однако, что бы там ни было, я должен   объясняться с вами раз и навсегда и на чистом шотландском языке. Ваши родители   согласны на мое предложение и, если вы не побрезгуете простым малым, который ни   в чем не будет вам перечить, я сделаю вас хозяйкой лучшего имения в целых трех   Лотианах, а в Эдинбурге вам будет принадлежать дом леди Гернингтон в районе   Кэнонгейта – живите где хотите, делайте что хотите, принимайте кого хотите. Вот   вам мое слово, и я от него не отступлюсь.      

А у меня   к вам только одна просьба: место в конце стола для одного моего беспутного приятеля.   Я, может быть, прогнал бы его, да он внушил мне, что мне и часу без него не   обойтись. Надеюсь, вы не выставите за дверь моего Крайги, хотя, конечно, можно   подыскать компанию и получше.      

– Полноте,   Бакло, полноте! – поспешила вмешаться леди Эштон. – Как могла у вас   явиться мысль, что Люси будет иметь что-нибудь против такого прямого, честного   и добродушного человека, как капитан Крайгенгельт?      

– Ну,   что касается искренности, честности и добродушия, – усмехнулся   Бакло, – боюсь, что этих добродетелей у него и в помине нет. Впрочем, это   неважно. Крайги знает мои привычки, умеет быть мне полезным, так что, как я уже   сказал, мне без него трудно обходиться. Но мы отвлеклись от цели. Я нашел в   себе смелость, мисс Эштон, объясниться с вами начистоту и хотел бы услышать   прямой ответ из ваших собственных уст.      

– Дорогой   Бакло, – снова вмешалась леди Эштон, – позвольте мне помочь моей   застенчивой дочери.      

Я   повторяю вам в ее присутствии, что Люси вполне согласна положиться в этом   вопросе на выбор своих родителей. Люси, дитя мое, – добавила она,   по-прежнему облекая в ласковые слова настойчивый свой приказ – игра, которую мы   уже отмечали выше, – Люси, милая моя, скажи сама, верно ли я говорю?      

– Я   обещала повиноваться вам, – ответила бедная жертва глухим, прерывающимся   голосом, – но при одном условии…      

– Люси   хочет сказать, – поспешно пояснила леди Эштон, поворачиваясь к   Бакло, – что ждет ответа на письмо, посланное не то в Вену, т то в   Ратисбон, не то в Париж – кто знает, где его там носит, этого молодчика, –   с требованием возвратить ей обманом вырванное у нее слово. Я уверена, мой друг,   вы не осудите мою дочь за эту щепетильность, дело касается нас всех.      

– Нет,   почему же? Мисс Эштон поступает правильно… Очень честно даже… – сказал   Бакло и не то пропел, не то продекламировал припев старинной песенки:      

       

Не   тяни ты с любовью постылей,      

Если   новую вздумал завесть.      

       

Но, мне   кажется, – сказал он, помедлив немного, – можно было уже сто раз   получить ответ от Рэвенсвуда. Черт возьми! Я готов сам поехать и привезти от   него письмо, если мисс Эштон окажет мне честь таким поручением.      

– Ни   в коем случае, – всполошилась леди Эштон. – Нам стоило большого труда   отговорить Дугласа (а ему уж это скорее пристало) от такого опрометчивого шага.   Неужели вы думаете, что мы разрешим вам, нашему другу, которого любим как   родного сына, пуститься в такое опасное путешествие, да еще с таким опасным   поручением. Впрочем, все наши друзья едины в своем мнении, и Люси следовало бы   к нему прислушаться: если этот недостойный человек не ответил на ее письмо, его   молчание, как всегда в подобных случаях, должно быть принято за согласие расторгнуть   помолвку. Всякое обязательство теряет силу, если заинтересованная сторона не   настаивает на его исполнении. Сэр Уильям, который превосходно знает законы, не   имеет никаких сомнений на этот счет, а потому, дорогая Люси…      

– Миледи! –   воскликнула Люси с необычной для нее энергией. – Не надо меня убеждать. Я   уже сказала, что если эта несчастная помолвка будет расторгнута, вы можете распоряжаться   мною, как вам угодно… Но до тех пор я не могу поступить так, как вы того   требуете. Это был бы великий грех перед богом и людьми.      

– Но,   дорогая моя, если он будет упорно молчать…      

– Он   не будет молчать, – ответила Люси. – Прошло всего шесть недель, как я   послала ему письмо с верным человеком.      

– Ты   послала!.. Ты осмелилась!.. Ты это сделала!.. – закричала леди Эштон   срывающимся от гнева голосом, выходя из принятой на себя роли.      

Но тут   же опомнилась и пропела как нельзя слаще:      

– О   дорогая моя! Как ты могла на это решиться!      

– Бог   с ним, – вступился за Люси Бакло. – Я уважаю чувства мисс Эштон и,   жалею только об одном – что она не избрала меня своим посыльным.      

– А   позвольте узнать, – дорогая мисс Эштон, – иронически спросила   мать, – сколько времени обязаны мы ждать возвращения вашего Паколета –   вашего волшебного ганца, ибо, как я понимаю, обычному смертному вы не доверили   бы столь важное послание?      

– Я   высчитала недели, дни, часы и даже минуты, – ответила Люси. – Через   неделю придет ответ.      

Если его   не будет – значит, Эдгара уже нет в живых.      

Я буду   вам признательна, сэр, – добавила она, обращаясь к Бакло, – если вы   попросите мою мать до истечения этого срока не возобновлять разговора о   свадьбе.      

– Я   готов умолять об этом леди Эштон, – сказал Бакло. – Клянусь честью, я   уважаю ваши чувства, мисс Эштон. И хотя мне не терпится покончить с этим делом,   я джентльмен и уж лучше совсем откажусь от сватовства, чем соглашусь причинить   вам даже минутное огорчение.      

– Мистер   Хейстон, – воскликнула леди Эштон, побелев от гнева. – Я отказываюсь   понимать вас!      

Разве   сердцу матери не дорого счастье дочери? Я хотела бы знать, мисс Люси, в каких   выражениях было составлено ваше письмо?      

– Оно   было точной копией предыдущего, которое вы сами мне продиктовали.      

– В   таком случае, – сказала леди Эштон, и в ее голосе снова послышались   ласковые нотки, – мы будем надеяться, что по истечении недели, дорогая   моя, ты примешь окончательное решение.      

– Не   будем торопить мисс Эштон, миледи, – вмешался Бакло, у которого, несмотря   на грубые манеры, сердце было доброе. – Гонец может замешкаться или его   могут задержать непредвиденные обстоятельства: однажды я сам потерял в пути   целый день, оттого что лошадь моя расковалась. Позвольте, я загляну в свой   календарь: через двадцать дней праздник святого Иуды. Накануне я должен   присутствовать на скачках в Кавертон Эдже: хочу взглянуть, как вороная кобыла   лэрда Китлгирта будет тягаться с четырехгодовалым жеребцом лабазника Джонстона.   Но я могу прискакать обратно за одну ночь, или Крайги сообщит мне, чем   кончились скачки. А пока я и сам не буду надоедать мисс Эштон и надеюсь, что   вы, миледи, сэр Уильям и полковник Дуглас тоже не будете торопить ее с ответом.      

– Вы   великодушный человек, сэр, – сказала Люси.      

– Не   знаю, мисс, скорей, как я уже вам докладывал, простой и незлобивый малый,   который будет рад сделать вас счастливой. Только разрешите мне это и научите,   как за это взяться.      

Сказав   это, он отвесил Люси низкий поклон, обнаруживая при этом сердечность чувств,   обычно ему не свойственную, и направился к выходу.      

Леди   Эштон шла за ним следом и, провожая, не переставала уверять, что Люси глубоко ценит   искренность его чувств. Она просила Бакло не уезжать, не повидавшись с сэром   Уильямом, «потому что, – сказала она, бросив многозначительный взгляд в   сторону Люси, – в день святого Иуды мы должны быть готовы скрепить   подписью и печатью брачный контракт».      

– Скрепить   подписью и печатью, – повторила Люси, как только за ними закрылась   дверь. – Скрепить подписью и печатью – скрепить свой смертный   приговор! – И, прижав к груди исхудалые руки, бедная девушка почти без   чувств упала в кресло.      

Шумное   появление Генри вывело ее из оцепенения.      

Мальчик   прибежал за алой лентой, которую сестра обещала ему на банты для новых подвязок.   Люси покорно поднялась, открыла маленькую шкатулку из слоновой кости, отыскала   ленту, аккуратно отмерила и отрезала от нее два ярда, а затем, по просьбе   брата, завязала для него банты.      

– Подожди!   Не закрывай! – воскликнул Генри. – Мне еще нужно серебряной тесьмы,   чтобы привязать колокольчики к кольцу моего нового сокола. Правда, он того не   стоит. Мы чуть ноги не протянули, пока достали его из гнезда, а он оказался   просто мерзким душегубом: вонзит когти в куропатку, пустит ей кровь – да   бросит. А бедной птице что остается? Помучается немного и околеет где-нибудь в вересняке   или под первым же кустом дрока, куда хватит сил дотащиться.      

– Ты   верно заметил, Генри. Ах, как верно! – вздохнула Люси и, передав ему моток   тесьмы, с тоской сжала его руку в своей. – Сколько таких разбойников на   свете! А сколько насмерть раненных птичек, которые ищут лишь места, где бы им   спокойно умереть, и нет для них даже вересковой полянки, даже кустика дрока,   куда бы можно было спрятаться, – Ну, – произнес Генри, – это,   наверно, что-то из романа. Шолто говорит, что ты из-за них совсем помешалась.   Ого! Кажется, Норман свищет сокола. Бегу закреплять путы.      

И он   умчался, беспечный, веселый мальчуган, а Люси с ее горькими думами осталась   одна.      

«Видно,   так уж мне на роду написано, чтобы все меня покинули, – подумала   она, – даже те, кому, казалось, следовало бы любить меня, – покинули   и отдали в руки моим преследователям. Значит, так и надо. Я сама, ни у кого не   спросясь совета, вступила на путь опасностей, и теперь сама же, ни у кого не   спрашивая совета, должна найти выход или умереть».      

 Глава XXX      

       

… То   порождало      

В нем   меланхолию, она ж сестра      

Отчаянья   угрюмого и злого;      

И вслед   за ней идет болезней рать…      

«Комедия   ошибок»[43]      

       

Чтобы в   какой-то мере оправдать легкость, с которой Бакло, и в самом деле, добрый   малый, как он любил называть себя, отказался от собственного мнения по вопросу   о браке с Люси, склонившись на сторону леди Эштон, мы должны напомнить   читателю, в каком строжайшем повиновении держали в те времена женщин в   шотландских семьях.      

В этом,   как и во многих других отношениях, нравы Шотландии мало чем отличались от нравов   дореволюционной Франции. Девушки знатного происхождения почти не появлялись в   обществе до замужества; и юридически и фактически они находились в полном   подчинении у родителей, которые обычно решали их судьбу по собственному усмотрению,   не обращая внимания на их сердечные привязанности. Жених довольствовался   молчаливым согласием невесты подчиниться воле родителей, а так как молодые люди   почти не имели случая познакомиться (мы уж не говорим – сблизиться) до брака,   то мужчина выбирал себе жену, как искатели руки Порции – шкатулку: по одному.   лишь внешнему виду, в надежде, что в этой лотерее он вытащит счастливый билет.      

Таковы   были нравы века, и потому нет ничего удивительного, что Бакло, мот и кутила, почти   не знавший порядочного общества, не пытался особенно вникать в чувства своей   нареченной, – ведь люди гораздо умнее, тактичнее и опытнее, чем он,   вероятно поступили бы на его месте точно так же. Он знал, – а для него это   было главное, – что родные и друзья невесты решительно на его стороне и   что у них имеются веские причины оказывать ему предпочтение.      

Со   времени отъезда Рэвенсвуда все поступки маркиза Э***были направлены к тому,   чтобы воздвигнуть неодолимую преграду между его молодым родственником и Люси   Эштон. Маркиз искренне желал Рэвенсвуду добра, но, действуя в его интересах,   подобно всем друзьям и покровителям, соображался только со своим мнением,   нимало не задумываясь, что поступки его могут противоречить стремлениям   молодого человека.      

Пользуясь   властью министра, маркиз подал в английскую палату лордов апелляцию на решение   шотландских судов, передавших сэру Уильяму родовые владения семейства   Рэвенсвуд. Эта мера, к которой так часто прибегаюг ныне, тогда была применена в   Шотландии впервые, и юристы, принадлежавшие к враждебной маркизу партии,   объявили его действия беспрецедентным, произвольным и даже тираническим   нарушением суверенных прав Шотландии. Если эта апелляция так возмутила людей   посторонних, связанных с сэром Уильямом только политическими интересами, то   легко себе представить, что говорили и думали сами Эштоны, узнав о ниспосланном   им суровом испытании. Сэр Уильям, в котором жажда земных благ была сильнее даже   врожденной осмотрительности, пришел в отчаяние от угрожавшей ему потери.      

Его   надменный сын впадал в ярость при одной только мысли, что его лишат ожидаемого   наследства. В глазах же злобной, мстительной леди Эштон поведение Рэвенсвуда,   или, вернее, его покровителя, было глубочайшим оскорблением, взывающим к самому   беспощадному мщению отныне и во веки веков. Под влиянием окружающих даже   кроткая, доверчивая Люси находила поступок Рэвенсвуда опрометчивым и в какой-то   мере неблаговидным.      

«Разве   не отец пригласил Эдгара сюда? – думала она. – Он сочувствовал или по   крайней мере не мешал нашей любви. Эдгар должен был бы помнить об этом и хотя   бы из чувства благодарности немного подождать с утверждением своих   предполагаемых прав. Я бы, не задумываясь, отказалась ради него от двух   состояний; а он добивается этого поместья с таким рвением, будто не помнит, что   меня все это тоже касается».      

Люси   страдала молча, боясь своими жалобами усилить враждебные чувства, которые все в   замке питали к ее возлюбленному, наперебой осуждая принятые в его интересах   меры и объявляя их неоправданными, незаконными, произвольными, словом, такими,   какие можно было ожидать в самые худшие времена самых худших Стюартов. Они   заявляли, что пересмотр решений, вынесенных учеными судьями Шотландии,   английской палатой лордов, членами которой были люди, несомненно, весьма   знатные, но отнюдь не сведущие в гражданских тяжбах и, что вполне возможно,   предубежденные против шотландских судов, – позор для Шотландии. Ссылаясь   на эту вопиющую несправедливость, замышляемую против сэра Уильяма, родственники   не щадили сил и не скупились на доводы, чтобы убедить Люси расторгнуть помолвку   с Рэвенсвудом, которую они называли не иначе как позорной, постыдной,   греховной, упрекая бедную девушку в том, что она связала себя словом со   смертельным врагом дома, и уверяя, что ее упорство усиливает горе, постигшее ее   родителей.      

Но Люси   не теряла мужества. Одна, без всякой поддержки, она нашла бы в себе силы вынести   многое: жалобы отца, его сетования на то, что он называл тиранией правящей   партии, бесконечные обвинения Рэвенсвуда в неблагодарности, нескончаемые   рассуждения о том, как расторгать и аннулировать контракты, цитаты из   гражданского, муниципального и канонического права и разглагольствования о   patria potestas.[44]      

Она   могла бы вытерпеть или обойти презрительным молчанием язвительные насмешки, а   подчас и оскорбления старшего брата, полковника Эштона, дерзкое и назойливое   вмешательство друзей и родственников. Но она была бессильна против постоянных,   настойчивых преследований леди Эштон, которая, отбросив прочие дела, направила   все усилия своего изобретательного ума к единой цели – расторгнуть помолвку   дочери с Рэвенсвудом и воздвигнуть между ними неодолимую преграду, выдав ее   замуж за Бакло. Умея глубже, чем муж, проникать в тайники человеческой души,   леди Эштон понимала, что таким способом нанесет страшный, сокрушительный удар   человеку, которого считала своим смертельным врагом, и не колеблясь подняла   руку, хотя знала, что этим же ударом разобьет сердце родной дочери. Ни на   минуту не забывая о поставленной цели, она старалась проникнуть в душу бедной   Люси и на досуге, надевая на себя то одну, то другую личину сообразно   обстоятельствам, готовила страшные орудия пытки, которыми можно сломить   человека и заставить его отказаться от ранее принятого решения. Некоторые из   придуманных ею способов были просты, а потому достаточно лишь бегло упомянуть о   них, другие же, характерные для времени, страны и лиц, действующих в этой   необычной драме, заслуживают большего внимания.      

Прежде   всего леди Эштон сочла нужным пресечь всякую возможность общения между   влюбленными и, действуя где подкупом, где властью, полностью забрала в свои   руки всех тех, кто находился подле Люси; ни одна крепость не подвергалась такой   жестокой осаде, как эта несчастная девушка, хотя внешне ее ни в чем не   ограничивали. Пределы владений сэра Эштона стали для нее как бы невидимым   магическим кругом, начертанным вокруг волшебного замка, куда и откуда не могло   проникнуть ничто недозволенное.      

Все   письма Рэвенсвуда к мисс Эштон, в которых он объяснял причины своего долгого   отсутствия, и все записки бедной Люси, отправленные, как ей казалось, через верных   людей, неизбежно попадали в руки ее матери. Надо полагать, что в этих   конфискованных посланиях, особенно в письмах Рэвенсвуда, заключалось нечто   крайне неприятное для леди Эштон, что распаляло ее злобу, хотя ее давняя   ненависть и без того была уже накалена до предела. Прочитав захваченные листки,   она всякий раз сжигала их все до единого, наблюдая, как они превращаются в дым   и пепел, – казалось, она была уверена, что точно так же обратятся в пепел   чаяния несчастных влюбленных: улыбка не сходила с ее сжатых губ, злобная   радость сверкала в пристальном взоре… Судьба обычно играет на руку людям,   умеющим быстро пользоваться подвернувшимся случаем. Как раз в это время   разнесся слух, основанный якобы на весьма достоверных фактах, на самом же деле   совершенно вздорный, будто Рэвенсвуд собирается жениться на богатой и знатной   чужеземке. Эта новость вызвала всеобщий интерес, так как и тори и виги,   оспаривая друг у друга власть и популярность, охотно разглашали интимные   подробности из жизни противников, используя их в политической игре.      

Маркиз   Э***прямо и во всеуслышание выразил свое мнение о браке Рэвенсвуда, и, хотя в   действительности не употребил тех грубых выражений, какие впоследствии   приписывал ему Крайгенгельт, слова его были весьма обидны для Эштонов.      

– Мне   думается, что эти слухи весьма правдоподобны, – заявил он. – Я от   души желаю, чтобы они подтвердились. Такой брак достойнее и почетнее для   молодого человека, чем союз с дочерью старого адвоката-вига, чьи интриги   погубили его отца.      

Напротив,   сторонники Эштона, забыв об отказе, полученном Рэвенсвудом от родителей Люси,   возмущались его непостоянством и изменой, словно он обманом вырвал слово у   дочери сэра Уильяма, а потом без всяких причин бросил ее ради новой   возлюбленной.      

Леди   Эштон не преминула позаботиться, чтобы слухи эти достигли замка Рэвенсвуд. Она   понимала, что чем чаще будут повторять Люси это известие, чем больше различных   людей будут сообщать его, тем достовернее оно ей покажется. Одни рассказывали о   предполагаемом браке Рэвенсвуда как о чем-то совершенно обычном, другие   преподносили эту новость как нечто чрезвычайно важное; то как злую шутку   шептали Люси на ухо, то говорили как о серьезном деле, которое должно заставить   ее глубоко задуматься.      

Даже   юный Генри был превращен в орудие истязаний бедной Люси. Однажды утром он   вбежал к ней в комнату, размахивая ивовой ветвью, и со смехом заявил, что это   украшение только что прибыло из Германии специально для нее. Люси, как нам   известно, была очень привязана к младшему брату, и эта неосмысленная шалость   ранила ее больнее, чем обдуманные оскорбления старшего брата.      

Но она   не рассердилась на мальчика.      

– Бедный   Генри, – прошептала она, обнимая его за плечи, – ты повторяешь то,   чему тебя научили.      

И слезы   неудержимым потоком хлынули из ее глаз.      

Несмотря   на всю свою ветреность, Генри растрогался.      

– Черт   меня побери, если я снова соглашусь мучить тебя, Люси! Честное слово, я люблю тебя   больше их всех. Хочешь, я дам тебе покататься на моем сером пони? –   прибавил он, нежно целуя сестру. – Можешь пустить его галопом и даже   поехать за селение, если тебе вздумается.      

– Кто   тебе сказал, – насторожилась Люси, – что я не могу ездить куда хочу?      

– О!   Это тайна! – заявил мальчик. – Попробуй выехать за Волчью Надежду, и   твоя лошадь тотчас потеряет подкову, или охромеет, или в замке зазвонит   колокол, или еще что-нибудь случится, только тебе обязательно придется   вернуться. Больше я ничего тебе не скажу: если узнает Дуглас, он не подарит мне   настоящий морской флажок, а он уже обещал. Прощай, сестра!      

Этот   разговор поверг Люси в еще более глубокое отчаяние; теперь она окончательно   убедилась в том, о чем прежде только догадывалась: в доме родного отца ее   держали как узницу.      

В начале   нашего повествования мы упоминали, что Люси была девушкой романического склада,   зачитывалась рыцарскими романами и любила воображать себя на месте сказочных   героинь, чьи приключения, за неимением лучших примеров, постоянно занимали ее   мысли. Волшебная палочка, ранее служившая ей, чтобы вызывать чудесные видения,   услаждавшие ее одиночество, превратилась теперь в жезл колдуна, верного раба   злых духов, окружавшего ее страшными призраками, которые заставляли ее   трепетать от ужаса. Ей чудилось, что родные относятся к ней с подозрением, с   недоброжелательством, даже с ненавистью, а тот, из-за кого все от нее   отвернулись, вероломно ее покинул. И в самом деле, доказательства измены   Рэвенсвуда день ото дня становились все убедительнее.      

Примерно   в это время с континента прибыл некий авантюрист по имени Уэстенго, старый   приятель Крайгенгельта. Достойный капитан, всегда усердно помогавший леди Эштон   в осуществлении всех ее планов, даже не сговариваясь с ней, и на этот раз без   труда убедил старого приятеля подтвердить известие о предстоящем браке   Рэвенсвуда, слегка преувеличив кой-какие подлинные факты и присочинив   остальные.      

Преследуемая   со всех сторон, доведенная до полного отчаяния, Люси не выдержала тяжких ударов   судьбы и непрекращающихся гонений. Она сделалась мрачна и рассеянна, и – что   совсем уж противоречило ее робкой и мягкой натуре, – часто с раздражением   и даже с яростью ополчалась на своих мучителей. Здоровье ее также пошатнулось:   лихорадочный румянец и блуждающий взгляд свидетельствовали о душевном недуге.   Всякая мать сжалилась бы над несчастной дочерью, но не такова была леди Эштон.      

Неколебимо   и неотступно стремясь к поставленной цели, наблюдала она за этими признаками   умственного и физического истощения, как вражеский генерал следит за башнями   осажденного города, шатающимися под огнем его артиллерии; иными словами, леди   Эштон рассматривала внезапные вспышки гнева и припадки тоски у Люси как   неоспоримые признаки того, что решимость ее жертвы иссякла, и словно рыболов,   сторожащий предсмертные муки и судорожные движения пойманной рыбы, ждала   минуты, чтобы подсечь лесу. Стремясь ускорить развязку, леди Эштон прибегла к некоему   средству, весьма характерному для жестоких нравов той эпохи, средству, которое   читатель без сомнений найдет отвратительным и поистине дьявольским…      

 Глава XXXI      

       

В той   чаще, где царили смрад и мгла,      

Когда-то   ведьма злобная жила.      

Она здесь   поселилась одиноко,      

Вдали от   всех, чтоб черные дела      

И козни   адские вершить жестоко,      

Разя   несчастных тайно, издалека.      

«Королева   фей»      

       

Вскоре   здоровье Люси настолько ухудшилось, что ее пришлось поручить заботам специальной   сиделки, более опытной в уходе за больными, чем простые служанки. Выбор леди   Эштон по известным ей одной причинам пал на Эйлси Гурли, прозванную Боденской   Колдуньей.      

Эта   женщина пользовалась большой известностью среди невежественных крестьян как целительница   различных недугов, особенно падучей и других таинственных болезней, от которых   не могут помочь доктора. Она лечила травами, собранными в разные часы ночи,   заговорами, заклинаниями и ворожбой, которые, случалось, иногда положительно   действовали на воображение больного. Таково было ремесло Эйлси Гурли, и не   трудно догадаться, что не только соседи, но и местное духовенство относилось к   ней весьма подозрительно. Кроме знахарства, Эйлси еще тайно промышляла   колдовством, ибо, невзирая на ужасные наказания, налагавшиеся за это воображаемое   преступление, находилось немало людей, готовых из-за нужды или по злобе надеть   на себя ненавистную и опасную личину, отчасти ради того, чтобы иметь власть над   окружающими, отчасти же ради жалких прибылей, которые они извлекали из своего   мнимого искусства.      

Эйлси   Гурли была не так глупа, чтобы открыто признаться в сообщничестве с нечистой силой:   такое признание немедленно привело бы ее на костер.      

Подобно   Калибану, она уверяла, что ей помогает безвредная фея. Она предсказывала   судьбу, толковала сны, составляла снадобья, обнаруживала покражи, устраивала и   расстраивала свадьбы, причем порой так удачно, что, по мнению соседей,   несомненно пользовалась помощью самого Вельзевула. Величайшее зло, творимое   этими воображаемыми кудесниками, состояло, однако, в том, что, чувствуя всеобщее   к себе отвращение, они, не задумываясь, шли на любое гнусное дело и под видом   колдовства нередко совершали подлинные злодеяния. Читая судебные отчеты о процессах   этих несчастных, невольно перестаешь негодовать, когда узнаешь, что многие из   них, как отравители, соучастники и бессердечные исполнители тайных семейных   преступлений, вполне заслуживали того жестокого наказания, к которому были   присуждены за мнимое колдовство.      

Такова   была Эйлси Гурли, которой леди Эштон поручила попечение о здоровье дочери,   надеясь с ее помощью окончательно сломить волю Люси. Женщина менее влиятельная   никогда бы не осмелилась на такой шаг; но высокое положение леди Эштон и сила   характера делали ее недосягаемой для мнения света: она могла приставить к   дочери «эту лучшую во всей округе, опытнейшую сиделку и целительницу», не боясь   обвинения в том, что прибегает к помощи сообщницы и союзницы дьявола, Старая   ведьма без долгих слов поняла, чего от нее ждут. Она вполне подходила для   взятой на себя. роли, где требовалось немалое знание человеческого сердца и   страстей. Достойная Гурли не могла не заметить, что один ее вид, – с   которым мы познакомили читателя выше, когда впервые встретились с ней у   смертного одра слепой Элис – заставляет Люси содрогнуться от ужаса, и сразу же   возненавидела бедную девушку. Однако, затаив смертельную обиду, она принялась   за дело, стараясь ослабить и преодолеть предубеждение мисс Эштон. Это оказалось   нетрудным, и Люси скоро забыла об отталкивающей наружности своей сиделки, покоренная   ее мнимой добротой и участием, от которых бедняжка за последнее время совсем   отвыкла. Заботливая услужливость и расторопность старухи не замедлили снискать   ей расположение у ее подопечной, хотя и не приобрели ей полного доверия. Желая   якобы развлечь больную, Эйлси принялась рассказывать легенды, которые   передавала очень искусно, и вскоре без труда овладела вниманием девушки:   привычка к чтению и склонность к мечтательности заставляли Люси с интересом   прислушиваться к подобного рода историям.      

Сначала   рассказы Гурли были бесхитростны и занимательны. Она говорила      

       

О   феях, пляшущих в ночной тиши,      

Любовниках,   на муки обреченных,      

И   о страдальцах, в замках заключенных,      

Во   власти колдунов.      

       

Однако   мало-помалу рассказы эти стали приобретать все более мрачный и таинственный характер   и, наконец, сделались совсем страшными. К тому же старуха нашептывала их при   свете ночника, голос ее беспрестанно прерывался, мертвенно-бледные губы   дрожали, костлявый палец то и дело предостерегающе поднимался кверху, голова   тряслась, а водянистые голубые глаза злобно сверкали. Все это могло бы навеять   ужас даже на человека менее восприимчивого, чем Люси, и в эпоху, менее   пораженную суевериями, чем та, в которую она жила. Старая ведьма тотчас   сообразила, что Люси попала в ее сети, и стала туже стягивать петлю на шее послушной   жертвы. Теперь она перешла к сказаниям о Рэвенсвудах, их былом величии и   грозном могуществе, которые народная молва окружила многими суевериями. Старая   вещунья повторила от начала до конца, всю историю рокового источника, украсив   ее ужасными подробностями; она снабдила таинственными комментариями то   пророчество о мертвой невесте последнего из Рэвенсвудов, которое мы уже слышали   от Калеба. Наконец, она поведала Люси о призраке, явившемся Рэвенсвуду в лесу,   используя преувеличенные слухи, ходившие об этом происшествии благодаря   неосторожным расспросам Эдгара в хижине покойной Элис.      

Если бы   Люси не пала духом или если бы эти рассказы касались другого семейства, она, вероятно,   отнеслась бы к ним равнодушно. Но при ее болезненном состоянии они произвели на   нее сильное впечатление; мысль о том, что злой рок тяготеет над ее несчастной   любовью, овладела всем ее существом; под влиянием суеверных страхов ее   рассудок, и так уже ослабевший от горя, страданий и неизвестности, подавленный   сознанием того, что она покинута и одинока, окончательно помутился. В историях,   сообщаемых ей слугами, было тоже много сходного с ее собственной судьбой, и   мало-помалу Люси начала рассуждать с Эйлси о трагических и таинственных   предметах, с каждым днем все больше доверяясь старой ведьме, хотя та   по-прежнему вызывала в ней невольный трепет. Старуха не преминула ловко   воспользоваться этими ростками доверия. Она стала внушать бедной девушке   желание узнать будущее – вернейший способ окончательно расстроить рассудок и   сломить силу духа. Эйлси принялась разъяснять предзнаменования, истолковывать   сны, а возможно, прибегла и к другим плутовским средствам, которыми мнимые   приспешники дьявола одурачивали и запугивали свои жертвы.      

В   обвинительном акте против Эйлси Гурли (отрадно знать, что эту старую каргу   судили, приговорили к костру и сожгли на вершине Норт-Берика по приговору   специальной комиссии Тайного совета) среди прочих преступлений я нашел   упоминание о том, что она с помощью дьявола показывала некоей знатной девице   обручение ее жениха, находившегося тогда в чужеземной стране, с другой   женщиной. Но в этой, как и в некоторых других частях обвинения, имена и даты,   по-видимому, намеренно изменены; возможно, из уважения к заинтересованным   лицам. Во всяком случае, совершенно ясно, что Эйлси Гурли не могла разыграть   такую комедию одна, полагаясь только на свою ловкость или плутовские проделки.   Как бы то ни было, вся эта ворожба произвела свое пагубное действие на больной   рассудок Люси: она сделалась еще раздражительнее, здоровье ее день ото дня ухудшалось,   она стала ко всему безучастной, мрачной и подавленной. Сэр Уильям, догадываясь   о причинах этой перемены, решился наконец проявить какое-то подобие власти, что   дотоле было ему не свойственно, и потребовал прогнать Эйлси Гурли из замка.   Однако тетива была спущена, и стрела по самую бородку вонзилась в бок раненой   жертвы.      

Вскоре   после ухода Эйлси Гурли родители приступили к Люси с требованием дать ответ Бакло.      

– Я   знаю, – сказала она с живостью, удивившей ее родителей, – небо, земля   и ад ополчились на мой союз с Рэвенсвудом. Но я связала себя словом: я не могу   нарушить его и не нарушу без согласия Рэвенсвуда. Я должна быть уверена, –   добавила она, – что он возвратит мне свободу или, если угодно, откажется   от меня. Мне безразлично, как это будет. Когда уже нет бриллиантов, не все ли   равно, в каком футляре они хранились.      

Это было   сказано с такой твердостью, при этом глаза Люси так странно сверкали, пальцы же   были так крепко стиснуты, что родители не осмелились ей перечить. Единственное,   чего при всей своей хитрости добилась леди Эштон, – это согласия Люси   написать под ее диктовку письмо Рэвенсвуду с требованием дать решительный   ответ, намеревается ли он остаться верным их, как говорила Люси, «несчастной   помолвке» или согласен расторгнуть ее.      

Леди   Эштон воспользовалась представившейся возможностью и так ловко составила   письмо, что, попади оно в руки нашему благосклонному читателю, он, несомненно,   решил бы, что Люси просит своего возлюбленного отказаться от обязательства,   противоречащего интересам и склонностям их обоих. Не полагаясь, однако, на эту   уловку, леди Эштон в конце концов решила уничтожить письмо, надеясь, что Люси,   не получая ответа, придет в негодование и сама откажется от Рэвенсвуда. Однако   она ошиблась в своих расчетах.      

Время,   необходимое для получения ответа с континента, уже давно миновало. Слабый луч   надежды, озарявший сердце Люси, почти померк. И все же она не уступала. Ее не   покидала мысль, что письмо ее, возможно, не было отправлено. Новая хитрость   матери неожиданно доставила бедной девушке случай узнать то, что ее так   заботило.      

После   того как слуга дьявола была изгнана из замка, леди Эштон решила все с той же   целью прибегнуть к помощи слуги совсем иного рода      

– пресвитерианского   священника, уже упомянутого нами достопочтенного мистера Байдибента, известного   своими строгими правилами и благочестием; к нему она и обратилась, рассчитывая,   что      

       

Послушный   мне священник ей докажет,      

Что   нет греха отречься от обета,      

Который   мне противен, –      

       

Как   говорит тиран в одной трагедии.      

Но   надежды леди Эштон не оправдались. Сначала, используя предрассудки мистера Байдибента,   она легко склонила его на свою сторону, изобразив ему ужасные последствия союза   дочери богобоязненных, истовых пресвитериан с наследником кровожадного   прелатиста и гонителя, чьи предки обагрили руки в крови мучеников за веру.   Достопочтенный пастор тотчас вспомнил союз моавитянского пришельца с дочерью   Сиона.      

Однако,   хотя мистер Байдибент был пропитан всеми предрассудками своей секты и исповедовал   ее крайние принципы, он обладал здравым смыслом и состраданием, которому   научился в той самой школе гонений, откуда люди нередко выходят с ожесточенными   сердцами. Переговорив с мисс Эштон наедине, он был тронут ее горем и,   поразмыслив, заявил, что она права, настаивая на том, чтобы ей позволено было   самой снестись с Рэвенсвудом. Когда же Люси поделилась с ним своими сомнениями,   рассказав, что не уверена, было ли вообще отправлено ее письмо, священник   пришел в сильное волнение: покачивая седой головой, он то шагал по комнате, то   останавливался, опираясь на посох с набалдашником из слоновой кости.      

Наконец,   после долгих колебаний, честный пастырь признался, что эти опасения кажутся ему   основательными и что он сам берется помочь ей устранить их.      

– Я   полагаю, мисс Эштон, – начал он, – что ваша высокочтимая матушка   несколько погорячилась, хотя она действовала исключительно из любви к вам и   имея в виду ваши интересы, ибо лицо, вами избранное, сын гонителя и сам   гонитель, он – кавалер, или, как их иначе называют, «злобный», богохульник, и   нет ему места в колене Иессеевом. Тем не менее мы обязаны быть справедливыми ко   всем и держать слово и обязательства, данные врагам нашим в равной мере, как и   братьям. И потому я сам, да, да, я сам берусь переслать письмо этому человеку,   по имени Эдгар Рэвенсвуд, в надежде, что помогу вам высвободиться из тенет,   коими сей грешник опутал вас.      

Но,   поступая так, я желаю в точности соблюсти волю ваших достойных родителей, а   потому прошу вас слово в слово, ничего не добавляя и не сокращая, переписать   письмо, ранее продиктованное вашей поистине достойнейшей матушкой. Я приму все   меры, дабы письмо сие было отправлено, и если, достойная леди, вы не получите   на него ответа, вам придется заключить, что человек этот решил молчаливо   уклониться от исполнения данного им слова, которое, без сомнения, не желает   честно и прямо возвратить вам.      

Люси с   радостью приняла предложение почтенного пастора. Она написала новое письмо, в   точности повторявшее предыдущее, и мистер Байдибент передал его Сондерсу   Муншайну – превосходному церковному старосте на суше и отважному контрабандисту   на море, смело направлявшему свой бриг наперерез ветрам, что дуют между   Кампвером и восточным побережьем Шотландии. По просьбе пастора он взялся   доставить письмо мастеру Рэвенсвуду, при каком бы иностранном дворе тот ни   находился.      

Это   объяснение понадобилось нам, чтобы помочь читателю понять смысл разговора между   мисс Эштон, ее матерью и Бакло, разговора, о котором мы подробно рассказали в   предыдущей главе.      

Люси   напоминала теперь моряка, потерпевшего кораблекрушение в разбушевавшемся океане:   несчастный ухватился за доску, силы его с каждым мгновением иссякают, вокруг   него непроглядная тьма, изредка сверкают молнии, злобно озаряя седые валы,   готовые его поглотить.      

Дни шли   за днями, недели за неделями. Наступил день св. Иуды – последний назначенный   Люси срок, – а от Рэвенсвуда не было ни письма, ни известия.      

 Глава XXXII      

       

Здесь в   книге так несхожа подпись их      

С   каракулями грязными других.      

Жених   писал уверенно и прямо,      

Как сосны   буквы высятся упрямо,      

А у   невесты буквы, как цветки,      

Сплели   узор, изящны и легки.      

Крабб      

       

Итак,   день св. Иуды – последний срок, назначенный самой Люси, – наступил, а от   Рэвенсвуда, как мы уже сказали, не было ни письма, ни известия.      

Зато   Бакло и его верный приспешник Крайгенгельт не заставили себя ждать: ранним   утром они уже прибыли в замок, чтобы получить окончательный ответ и подписать   необходимые бумаги.      

Брачный   контракт был тщательно составлен под Надзором самого сэра Уильяма, и ввиду   слабого здоровья невесты было решено не приглашать на помолвку никого из посторонних.   Свадьбу же условились отпраздновать на четвертый день после подписания   контракта, на чем особенно настаивала предусмотрительная леди Эштон,   опасавшаяся, как бы Люси не передумала или не заупрямилась. Однако несчастная   девушка, по-видимому, уже полностью покорилась. Она выслушала известие о   предстоящей свадьбе с равнодушием отчаяния, с полным безучастием, свидетельствовавшим   о глубокой подавленности. Бакло, не отличавшийся проницательностью, объяснил   себе ее поведение естественным для застенчивой девицы страхом перед   замужеством, тем более что Люси, как он превосходно знал, шла за него,   подчиняясь воле родителей, а не велению собственного сердца.      

После   положенных приветствий Люси разрешили на некоторое время удалиться к себе для   совершения туалета, ибо леди Эштон заявила, что брак только тогда бывает   счастливым, когда контракт подписан до полудня.      

Люси   позволила служанкам одеть себя для предстоящей церемонии по собственному вкусу   и разумению, и они облекли ее в роскошный наряд, надев на нее платье из белого   атласа и брюссельских кружев, убрали ей волосы множеством бриллиантов, хотя   праздничный блеск камней явно не соответствовал смертельной бледности невесты и   тревожному выражению ее глаз.      

Едва   туалет был закончен, как явился Генри, чтобы отвести покорную сестру в   гостиную, где все было готово для подписания брачного контракта.      

– Знаешь,   Люси, – сказал Генри, – я рад, что ты выходишь за Бакло, а не за   Рэвенсвуда. Он похож на испанского гранда, и мне всегда казалось, что он   собирается перерезать нам глотки, чтобы потом топтать наши трупы ногами. Я рад,   что он сейчас за тридевять земель отсюда. Никогда не забуду, как я испугался,   когда принял его за оживший портрет сэра Мэлиза. Скажи по совести, Люси, разве   ты не рада, что от него отделалась?      

– Оставь   меня, Генри, – ответила несчастная девушка, – мне все на свете   опостылело.      

– Э,   все невесты так говорят, – засмеялся Генри. – Но ничего, не   огорчайся, через год ты запоешь совсем другое. Знаешь, я буду твоим шафером и   поеду во главе процессии. Все родственники, знакомые и союзники, наши и Бакло,   будут сопровождать тебя в церковь. Я надену пунцовый камзол с кружевами, шляпу   с пером, золотую перевязь point d'Espagne[45]   и кинжал вместо шпаги. Я, конечно, предпочел бы шпагу, но отец и слышать об   этом не хочет. Все это и пропасть всякого добра старый Гилберт доставит сегодня   вечером из Эдинбурга на мулах.      

Я покажу   тебе свои обновки, как только он приедет.      

Появление   леди Эштон, уже начинавшей беспокоиться из-за долгого отсутствия дочери,   прервало болтовню мальчика. С нежнейшей улыбкой мать взяла Люси под руку и   повела в зал, где их уже ждали сэр Уильям Эштон, полковник Дуглас Эштон в   полной парадной форме, Бакло в нарядном костюме жениха, Крайгенгельт,   облаченный щедротами своего патрона с головы до пят во все новое и   разукрашенный кружевами, как, по его разумению, следовало одеваться капитану, а   также преподобный мистер Байдибент, ибо в правоверных пресвитерианских   семействах присутствие пастора во всех торжественных случаях считалось   совершенно необходимым.      

На столе,   где был разложен брачный контракт, стояли вина и закуски.      

Но,   прежде чем собравшиеся подписали бумаги и принялись за угощение, мистер   Байдибент, по знаку сэра Уильяма, пригласил их сотворить вместе с ним молитву о   ниспослании благодати на брачный союз, заключаемый между достойными сторонами.   С обычной для того времени простотой, дозволявшей пастырю говорить без   околичностей, он просил всевышнего излечить скорбную душу Люси в награду за   покорность достойнейшим родителям, ибо, почтив отца и мать своих, она исполнила   заповедь господа нашего, а потому да пребудет в счастье и радости отныне и во   веки веков. Потом он просил господа избавить жениха от дурных привычек,   отвращающих юношей от стези добродетели, и наставить его, дабы порвал с   недостойными друзьями: безбожниками, возмутителями и пьяницами (при этих словах   Бакло подмигнул Крайгенгельту), и не знался с людьми, толкающими его на стезю   греха. В заключение мистер Байдибент просил небо ниспослать божественную   благодать на сэра Уильяма, леди Эштон и все их семейство и, таким образом, не   обошел никого из присутствующих, за исключением Крайгенгельта, которого, надо   полагать, считал закоснелым грешником, недостойным молитвы своей.      

Вслед за   этим хозяева и гости приступили к делу, ради которого собрались. Сэр Уильям   подписал контракт с надлежащей торжественностью и аккуратностью, его сын   подмахнул бумаги с небрежностью военного, Бакло ставил свое имя с молниеносной   быстротой, едва только Крайгенгельт переворачивал страницы, и, кончив, вытер   перо о кружевное жабо этого достойного джентльмена.      

Теперь   настала очередь Люси. Заботливая мать сама подвела ее к столу. Сначала невеста   коснулась бумаги сухим пером; когда же ей указали на это, она никак не могла   попасть в массивную серебряную чернильницу, стоящую прямо перед ней. Леди Эштон   поспешила прийти ей на помощь.      

Я сам   видел этот роковой контракт. Имя Люси Эштон четко выведено под каждой страницей,   и только чуть заметная кривизна букв указывает на то, что рука ее дрожала.   Последняя же подпись не закончена, написана неразборчиво и размазана: дело в   том, что как раз в тот момент послышался лошадиный топот, затем торопливые шаги   по галерее и повелительный голос – приезжий требовал, чтобы его тотчас впустили   в зал.      

– Это   он, это он! – вскрикнула Люси, и перо выпало из ее рук.      

 Глава XXXIII      

       

Как, этот   голос! Среди нас -      

Монтекки!      

Эй, паж,   мой меч!..      

О нет,   клянусь я честью      

Предков   всех,      

Убить его   я не сочту за грех!      

«Ромео и   Джульетта»[46]      

       

Не   успело еще перо выпасть из рук мисс Эштон, как дверь в зал распахнулась и Эдгар   Рэвенсвуд появился на пороге.      

Локхард   и второй слуга, тщетно пытавшиеся преградить ему доступ в зал, теперь в оцепенении   застыли за его спиной; их испуг немедленно сообщился всем присутствующим. На   лице полковника Эштона можно было прочесть не только страх, но и гнев;      

Бакло   изобразил высокомерие и подчеркнутое безразличие; остальные, даже леди Эштон,   не могли скрыть своего ужаса; Люси окаменела, словно перед ней был не человек,   а призрак. Рэвенсвуд и в самом деле походил скорее на призрак, чем на живое   существо.      

Эдгар   остановился посреди зала, против стола, у которого сидела Люси; не обращая ни   на кого внимания, словно она была там одна, он устремил на нее взгляд,   исполненный глубокой печали и нескрываемого негодования. Его темный дорожный   плащ, соскользнув с одного плеча, ниспадал широкими складками наподобие мантии;   богатая одежда была в беспорядке и забрызгана грязью от быстрой езды; сбоку   висела шпага, а из-за пояса торчали пистолеты. Надвинутая на лоб шляпа, которую   он не снял при входе, бросала тень на его смуглое от природы лицо; обычно   суровое, ныне же осунувшееся от горя и мертвенно-бледное после продолжительной   болезни, оно имело теперь жестокое, даже свирепое выражение. В беспорядке   ниспадавшие из-под шляпы волосы и застывшая поза делали его похожим на мраморную   статую. Он не произнес не единого слова: несколько минут прошло в глубоком   молчании.      

Наконец   к леди Эштон вернулось ее обычное самообладание, и она пожелала узнать, чем вызвано   это дерзкое вторжение.      

– Миледи, –   сказал полковник, – разрешите мне предложить мастеру Рэвенсвуду этот   вопрос и просить его последовать за мной, чтобы поговорить наедине.      

– Нет, –   перебил его Бакло, – я никому не уступлю права требовать объяснений у   мастера Рэвенсвуда. Крайгенгельт, – оказал он, меняя тон, – что вы   таращите глаза, словно увидели призрак, черт вас возьми! Мою шпагу! Живо!      

– Простите, –   заявил полковник, – я настаиваю на моем праве первым требовать удовлетворения   у этого человека, нанесшего такое неслыханное оскорбление моей семье!      

– Успокойтесь,   джентльмены, – сказал Рэвенсвуд, поворачиваясь к ним и подымая руку,   словно предлагая прекратить споры, – успокойтесь. Если жизнь опостылела   вам так же, как мне, поверьте, я найду время и место для поединка с каждым из   вас. Но сейчас мне не до пустяков.      

– Не   до пустяков! – повторил полковник, обнажая шпагу.      

– Не   до пустяков! – закричал Бакло, хватаясь за эфес шпаги, принесенной ему   Крайгенгельтом.      

Сэр   Уильям в страхе за сына бросился между ним и Рэвенсвудом.      

– Сын   мой, я тебе запрещаю! – воскликнул он. – Бакло, умоляю вас! Именем   королевы и закона – ни с места!      

– Именем   господа нашего, – вскричал Байдибент и, воздев руки к небу, встал между   противниками, – именем господа нашего, ниспославшего на землю мир и   благоволение, я прошу вас, я приказываю, я требую – откажитесь от насилия.   Алчущий крови не угоден господу. Поднявший меч от меча да погибнет!      

– За   кого вы меня принимаете, сэр! – воскликнул полковник, гневно глядя на   пастора. – Чтобы я снес такую обиду в доме моего отца? Пустите меня,   Бакло!      

Он   сейчас же даст мне удовлетворение, или, клянусь небом, я немедленно убью его   как собаку.      

– Ну   нет, этого я не позволю, – ответил Бакло. – Он спас мне жизнь, и,   будь он сам дьявол, вознамерившийся погубить ваш дом и род, вы убьете его не   иначе, как в честном поединке.      

Воспользовавшись   несогласием, возникшим в стане противника, Рэвенсвуд заговорил снова.      

– Успокойтесь,   джентльмены! – сказал он решительно. – Если вы ищете опасности, вам   придется немного подождать, пока я освобожусь. Мое дело не потребует много   времени. Ваша ли это рука, мисс? – спросил он более мягким тоном,   протягивая Люси ее письмо.      

Чуть   слышное «да» сорвалось с ее губ: казалось, она едва сознает, что говорит.      

– И   это тоже ваш почерк? – продолжал он, протягивая ей их тайный брачный   контракт.      

Люси   молчала. Страх, а мажет быть, более сильное чувство, сковал ее разум, и едва ли   она понимала, о чем ее спрашивают.      

– Если   вы намерены предъявлять какие-то требования на основании этих бумаг, –   вмешался сэр Эштон, – то предупреждаю вас: они не имеют никакой   юридической силы.      

– Сэр   Уильям Эштон, – сказал Рэвенсвуд, – я прошу вас и всех присутствующих   здесь выслушать меня и постараться правильно понять, чего я хочу.      

Если   мисс Эштон, как мне показалось из ее последнего письма, по собственной воле и   собственному желанию требует расторгнуть нашу помолвку, эта бумага будет иметь   для меня не больше цены, чем сорванный осенним ветром лист, валяющийся на   земле.      

Но я   хочу услышать отказ из ее собственных уст.      

И, не   получив его, я не уйду отсюда. Вас здесь много, а я один, и вы можете убить   меня, но я вооружен, доведен до отчаяния и дорого продам свою жизнь. Вот вам   мое последнее слово: я должен услышать решение вашей дочери от нее самой; от   нее самой, наедине, без свидетелей. Теперь выбирайте, – прибавил он:   правой рукой он вынул шпагу из, ножен, левой достал из-за пояса пистолет и,   взведя курок, опустил дулом вниз. – Выбирайте, – повторил он, –   либо кровь обагрит этот зал, либо вы дадите мне возможность объясниться с моей   нареченной невестой, на что я имею полное право по законам божеским и законам   этой страны.      

Все   невольно отпрянули, устрашенные звуком его голоса и решительным видом: человек,   одержимый отчаянием, всегда берет верх над людьми, охваченными более мелкими   чувствами. Пастор первым прервал молчание.      

– Именем   господа нашего, – сказал он, обращаясь к сэру Уильяму, – умоляю вас,   не отвергайте посредничества смиренного слуги его. Требование мастера   Рэвенсвуда, угрожающего нам насилием, кажется мне основательным. Пусть мисс   Люси скажет ему, что она сама сочла нужным согласиться с желанием своих   родителей и раскаивается в данном ему слове.      

И тогда   он удалится с миром и не станет больше тревожить нас. Увы! Роковые следствия   грехопадения праотца нашего Адама сказываются даже в созданиях, искупленных   спасителем; нам же следует выказывать христианское долготерпение к людям,   которые, пребывая во гневе и не праведности, поддаются неудержимому потоку   страстей своих. Удостойте мастера Рэвенсвуда объяснением, на котором он   настаивает. Оно не сможет глубоко ранить сердце мисс Эштон, ибо эта благородная   девица уже твердо решила следовать выбору своих достойных родителей. И да будет   так, говорю я. Мой долг просить вас согласиться на это мое предложение.      

– Никогда! –   вскричала леди Эштон, в сердце которой злоба пересилила удивление и   страх. – Никогда этот человек не останется наедине с моей дочерью,   нареченной невестой другого джентльмена!      

Уходите,   если вам угодно, я остаюсь. Я не боюсь ни угроз, ни оружия, хотя кое-кто из   моей родни, – прибавила она, бросая взгляд на полковника, – кажется,   испугался.      

– Ради   бога, миледи, – воскликнул достойный пастырь, – не подливайте масла в   огонь. Я уверен, что мастер Рэвенсвуд, принимая в соображение нездоровье мисс   Эштон и ваш материнский долг, не станет противиться вашему желанию   присутствовать при его разговоре с мисс Люси. Я тоже останусь: быть может, мои   седины предотвратят ненужные вспышки гнева.      

– Пожалуйста,   сэр, – сказал Рэвенсвуд. – Пусть леди Эштон также останется, если ей   угодно. Но остальных я попрошу удалиться.;      

– Вы   мне за все ответите, Рэвенсвуд, – сказал полковник, устремляясь мимо него   к выходу.      

– Когда   вам угодно, – отозвался Рэвенсвуд.      

– Не   забудьте, – криво улыбнулся Бакло, – что вам прежде придется   встретиться со мной: у нас с вами старые счеты.      

– Разбирайтесь   между собой как знаете, – ответил Рэвенсвуд, – но сегодня попрошу вас   оставить меня в покое. Завтра же я сочту самым важным для себя делом дать вам   обоим удовлетворение, любое, какое вы сочтете нужным.      

Полковник   Эштон и Бакло удалились, но сэр Уильям решил задержаться.      

– Мастер   Рэвенсвуд, – сказал сэр Уильям примирительным тоном, – я, кажется,   ничем не заслужил этого позора, этого взрыва ненависти в собственном доме. Если   вы вложите шпагу в ножны и проследуете за мной в кабинет, то при помощи самых   неопровержимых доводов я докажу, вам всю бесполезность предлагаемого вами   разбирательства.      

– Завтра,   сэр, завтра! – перебил его Рэвенсвуд. – Завтра я выслушаю все, что   вам угодно, но сегодня мне надлежит заняться другим священным и необходимым для   меня делом.      

С этими   словами он указал на дверь, и сэр Уильям послушно вышел из комнаты.      

Рэвенсвуд   вложил шпагу в ножны, разрядил пистолет и спрятал его за пояс, затем запер двери   зала, возвратился к столу и, сняв шляпу, устремил на Люси взгляд, исполненный   жгучего горя, в котором словно растворилась вся его недавняя ярость.      

– Вы   узнаете меня, мисс Эштон, – начал он, откидывая назад спадавшие на лоб   волосы. – Я Эдгар Рэвенсвуд.      

Люси   молчала.      

– Да, –   продолжал он все с большим и большим воодушевлением, – я Эдгар Рэвенсвуд,   который из любви к вам порвал священные узы, обязывающие его мстить за   попранную честь рода. Я тот самый Рэвенсвуд, который ради вас простил давние   обиды; более того – я дружески жал руку гонителю и разорителю моего семейства,   человеку; оклеветавшему и убившему моего отца.      

– Моя   дочь, – прервала его леди Эштон, – не имеет оснований сомневаться в   том, что вы Рэвенсвуд: злобная ненависть, которой пышет ваша речь, не замедлила   напомнить ей, что перед нею смертельный враг ее отца.      

– Прошу   вас, не перебивайте меня, миледи, – возразил Рэвенсвуд. – Я жду   ответа от вашей дочери.      

Итак, я   продолжаю. Мисс Эштон! Я Рэвенсвуд, которому вы дали клятву в верности. Правда   ли, что вы хотите отречься, от нее и взять назад свое слово?      

Бескровные   губы Люси зашевелились.      

– Этого   хочет моя мать, – еле слышно произнесла она.      

– Это   правда! – воскликнула леди Эштон. – Именно я, по праву, данному мне   богом и людьми, не только посоветовала моей дочери, но и поддержала ее   намерение отказаться от злополучного, опрометчиво данного ею слова и считать,   согласно священному писанию, эту помолвку недействительной.      

– Священному   писанию! – презрительно усмехнулся Рэвенсвуд.      

– Мистер   Байдибент, – обратилась леди Эштон к священнику, – прочтите текст, в   силу которого вы сами после долгих раздумий объявили недействительной мнимую   помолвку, на которой настаивает этот исступленный безумец.      

Пастор   достал из кармана библию, отстегнул застежки и прочел следующее:      

– «Если   женщина даст обет господу и положит на себя зарок в доме отца своего в юности   своей, и услышит отец обет ее и зарок, который она положила на душу свою, и   промолчит о том отец ее, то все обеты ее состоятся и всякий зарок ее, который   она положила на душу свою, состоится».      

– Именно   о нас говорят приведенные вами слова, – воскликнул Рэвенсвуд.      

– Терпение,   молодой человек, терпение, – остановил его пастор, – слушайте, что   сказано далее: «Если же отец ее, услышав, запретит ей, то все обеты ее и   зароки, которые она возложила на душу свою, не состоятся и господь простит ей,   потому что запретил ей отец ее».      

– Ну! –   торжествующе крикнула леди Эштон. – Разве не о нас говорят приведенные   здесь слова? Посмеет ли он отрицать, что, как только мы, родители обманутой им   девушки, узнали о данном ею обете, или зароке, который она возложила на свою   душу, мы тотчас решительно воспротивились ее поступку и письменно уведомили   этого джентльмена о нашем решении.      

– И   это все? – воскликнул Рэвенсвуд, повернувшись к Люси. – Неужели ради   этих жалких, лицемерных софизмов вы соглашаетесь нарушить священную клятву,   которую дали по доброй воле, и принести в жертву нашу любовь?      

– Слышите? –   закричала леди Эштон. – Он богохульствует!      

– Да   простит ему господь! – вздохнул пастор. – И да наставит его на путь   истины – Вспомните, чем я пожертвовал ради вас, – продолжал Рэвенсвуд,   по-прежнему обращаясь к Люси. – Честь древнего рода, советы друзей – ничто   не могло поколебать моего решения: ни доводы рассудка, ни предзнаменования не   могли заставить меня отказаться от вас. Мертвые выходили из гробов, чтобы   предварить меня об опасности, но я не внял их предостережениям. Неужели в благодарность   за мою верность вы пронзите мне сердце тем самым оружием, которое, слепо веря   вам, я сам вложил в ваши руки?      

– Мастер   Рэвенсвуд, – прервала его леди Эштон, – вы задали все вопросы,   которые сочли нужными. Вы видите, что моя дочь не в силах говорить с вами. Но я   отвечу за нее раз и навсегда. Вы хотите знать, по своей ли воле Люси Эштон   взяла назад слово, которое вы выманили у нее? У вас в руке письмо, написанное   моей дочерью, в котором она просит вас расторгнуть помолвку. Если вам мало   этого доказательства – взгляните: вот брачный контракт с мистером Хейстоном Бакло,   который она только что подписала в присутствии этого достопочтенного   джентльмена.      

Рэвенсвуд   взглянул на лежащие перед ним листы и словно окаменел.      

– Мисс   Эштон сама подписала этот контракт?      

Без   насилия? Без обмана? – спросил он пастора.      

– Сама, –   ответил Байдибент, – клянусь вам а этом.      

– Что   ж, миледи, вы представили неопровержимые доказательства, – мрачно сказал   Рэвенсвуд. – Бессмысленно, да и недостойно тратить время на пустые уговоры   и упреки. Вот, мисс Эштон, возвращаю вам залог вашей первой любви; – и он   положил перед Люси ее обязательство и половинку золотой монеты. – Желаю   вам сохранить верность слову, данному: вами ныне, и попрошу вас вернуть мне   свидетельства моего обманутого доверия, или, вернее, моего безумия.      

Люси   ответила на презрительные речи своего возлюбленного бессмысленным взглядом; однако   она, по-видимому, что-то уловила из его слов, так как подняла руку, словно   желая развязать голубую ленту, обвивавшую ее шею. Но силы оставили ее, и леди   Эштон поспешила прийти ей на помощь. Перерезав ленту, она сняла с нее половинку   золотой монеты, которую Люси все еще носила на груди, – письменное   обещание Рэвенсвуда давно уже находилось в руках леди Эштон, – и с   надменным поклоном протянула то и другое молодому человеку.      

«И она   могла носить мой дар! – подумал он, и гнев его заметно смягчился. –   Носить на груди… Носить у сердца! Даже в ту минуту, когда она… Но к чему   сожаления!»      

Отерев   набежавшую на глаза слезу, Рэвенсвуд с прежней решительностью подошел к камину,   бросил в огонь листок бумаги вместе с кусочком золота и, словно стремясь   убедить себя в том, что все кончено, раздавил угли каблуком.      

– Я   не стану более докучать вам, миледи, – сказал он леди Эштон. – В   ответ на ваши зложелательства и интриги я позволю себе только выразить надежду,   что вы не станете больше играть честью и счастьем вашей дочери. А вам,   мисс, – прибавил он, взглянув на Люси, – скажу: дай бог, чтобы люди   не показывали на вас пальцем, как на клятвопреступницу.      

С этими   словами Рэвенсвуд повернулся и вышел из зала.      

Опасаясь   встречи с Рэвенсвудом, сэр Уильям просьбами и угрозами увлек сына и Бакло в отдаленную.   часть замка. Однако, когда Эдгар спускался по большой лестнице, Локхард подал   ему записку от Шолто Дугласа Эштона. Полковник просил уведомить его, где он   сможет найти мастера Рэвенсвуда через четыре или пять дней, ввиду необходимости   по окончании семейного торжества уладить с ним одно важное дело.      

– Передайте   полковнику Эштону, – холодно ответил Рэвенсвуд, – что я к его услугам   и жду его в башне «Волчья скала».      

Когда   Эдгар спускался по внешней лестнице, ведущей к воротам, его нагнал Крайгенгельт   и от имени своего принципала выразил надежду, что Рэвенсвуд не покинет берегов   Шотландии по крайней мере в течение ближайших десяти дней, ибо лорд Бакло желал   бы отблагодарить его за некоторые прошлые, равно как и недавно оказанные   услуги.      

– Скажите   вашему хозяину, – раздраженно ответил Рэвенсвуд, – что я буду в башне   «Волчья скала».      

Он   найдет меня там в любое время, если смерть не опередит его.      

– Моему   хозяину! – возмутился Крайгенгельт, осмелев при виде появившихся на   террасе полковника и Бакло. – Да будет вам известно, что нет на земле   человека, которого бы я признал своим хозяином.      

Я не   позволю оскорблять себя.      

– Так   отправляйтесь в ад. Там ваш хозяин! – крикнул Рэвенсвуд, давая волю   накипевшей ярости, и с такой силой отшвырнул от себя капитана, что тот кубарем   скатился с лестницы и распластался внизу без чувств.      

«Какой я   глупец! – подумал Рэвенсвуд. – Зачем я набросился на этого   презренного труса!»      

Стремительно   вскочив на лошадь, оставленную перед замком у балюстрады, он пустил ее шагом.   Полковник и Бакло наблюдали за ним с террасы. Поравнявшись с ними, Эдгар   приподнял шляпу и пристально посмотрел им в глаза. Они ответили таким же   пристальным и мрачным взглядом. Затем Эдгар медленно проехал по аллее, словно   желая показать, что не избегает, а скорее ищет с ними встречи, но, миновав   ворота, обернулся, в последний раз взглянул на замок, пришпорил коня и поскакал   прочь с быстротою адского духа, выпущенного на волю заклинателем.      

 Глава XXXIV      

       

Кто был в   покое новобрачных?      

То ангел   смерти Азраил.      

«Талаба»      

       

После   этой ужасной сцены Люси перенесли в ее комнату, где она пролежала несколько   часов в полном оцепенении. На следующий день силы и твердость духа, казалось, к   ней вернулись, но вместе с тем появилась какая-то безудержная веселость, вовсе   не соответствовавшая ее характеру и тем более состоянию. Вспышки безумного   смеха перемежались с приступами молчаливой тоски и припадками необычайной   раздражительности. Леди Эштон не на шутку встревожилась и послала за докторами.   Они явились, пощупали пульс, не нашли в нем никаких изменений и, объявив, что   больная страдает душевным недугом, прописали моцион и развлечения.      

Люси ни   словом не обмолвилась о том, что было накануне. Казалось, она ничего не помнила   из того, что произошло, так как то и дело проводила рукой по шее, словно   отыскивая голубую ленту, и, не находя ее там, удивленно и разочарованно   бормотала:      

– Эта   нить связывала меня с жизнью.      

Несмотря   на эти явные симптомы безумия, леди Эштон зашла уже слишком далеко, чтобы   отложить свадьбу дочери, даже при ее теперешнем состоянии.      

Напротив,   она употребила все усилия, чтобы скрыть болезнь Люси от Бакло, ибо превосходно   знала, что стоит ему заметить малейшее нерасположение к себе со стороны   невесты, как он тотчас расторгнет помолвку, к величайшему стыду и бесчестию   семьи. Поэтому леди Эштон решила, что, если Люси не станет хуже, свадьба   совершится в назначенный день. Она утешала себя надеждой, что перемена места,   обстановки и новое окружение скорее и вернее исцелят расстроенное воображение   ее дочери, нежели все медленные средства, предложенные учеными докторами. Сэр   Уильям, лелеявший мысль о возвеличении своего семейства и искавший поддержки   против успешных происков маркиза Э***,      

– охотно   согласился на то, чему он все равно, надо полагать, не мог бы помешать, если бы   даже захотел. В свою очередь, Бакло и полковник Эштон даже слушать не хотели об   отсрочке: по их мнению, после всего случившегося было бы позором отложить   свадьбу хотя бы на час, так как кто-нибудь мог подумать, что они испугались   непрошеного визита Рэвенсвуда и его угроз.      

Впрочем,   если бы Бакло знал о физическом или, лучше сказать, душевном состоянии мисс   Эштон, он едва ли стал бы ее торопить. Но, по тогдашнему обычаю, жених и   невеста могли видеться очень редко, да и то недолго, – обстоятельство,   оказавшееся на руку леди Эштон, – так что Бакло не только не знал, но даже   и не подозревал о недуге своей будущей жены.      

Накануне   дня свадьбы у Люси снова был припадок необычайной веселости: она с детским   любопытством пересмотрела все наряды, приготовленные для членов семьи по случаю   предстоящей церемонии.      

Утро   этого памятного дня выдалось великолепное.      

Нарядные   гости съезжались со всех сторон. Не только родственники сэра Уильяма Эштона и   еще более знатная родня его супруги, а также множество друзей и близких Бакло,   все пышно разодетые, верхом на великолепных конях, покрытых богатыми   чепраками, – но и каждое мало-мальски значительное пресвитерианское   семейство на пятьдесят миль в округе почли своим долгом присутствовать на   свадьбе, которую рассматривали как победу, одержанную над маркизом Э**в лице   его родственника Рэвенсвуда. После роскошного завтрака все стали собираться в   церковь.      

Вышла невеста   в сопровождении матери и брата Генри. Вчерашняя веселость уступила место   глубокой задумчивости, что нисколько не противоречило торжественному обряду.   Глаза Люси блестели, на щеках играл румянец, чего давно уже не было, и, когда   она появилась, сияя великолепием наряда, среди гостей поднялся восхищенный гул,   в котором слышны были даже голоса дам. Пока гости садились на лошадей, сэр   Уильям – человек миролюбивый, к тому же во всем любивший порядок – пожурил   младшего сына за то, что тот нацепил не по росту длинную саблю, принадлежавшую   старшему брату.      

– Уж   если тебе во что бы то ни стало понадобилось надеть оружие для такой мирной церемонии, –   оказал он, – так взял бы кинжал, который я нарочно выписал для тебя из   Эдинбурга.      

Мальчик   сказал, что кинжал затерялся.      

– Скорее   всего ты сам его куда-нибудь запрятал, – заметил отец, – лишь бы   покрасоваться с этой огромной саблей на боку, которая под стать разве что сэру   Уильяму Уоллесу. Ну, все равно, садись на лошадь и смотри за сестрой.      

Генри   повиновался и занял место в центре блестящей кавалькады. Он был так занят своей   саблей, вышитым камзолом, шляпой с перьями и отлично выезженным конем, что ни   на кого не обращал внимания; но впоследствии он до самой смерти вспоминал, что   когда подсаживал сестру на лошадь, ее влажная рука была холодна, как могильный   мрамор.      

Свадебный   кортеж, пестрой лентой растянувшись по холмам и долам, достиг наконец приходской   церкви, которая едва вместила его, ибо, не считая домочадцев, в нем было более   ста мужчин и женщин. Венчание было совершено по обрядам пресвитерианской   церкви, к которой с некоторых пор принадлежал и Бакло. На паперти под   присмотром Джона Мордшуха, недавно получившего повышение в чине и сменившего   обязанности привратника заброшенного кладбища на должность сторожа Рэвенсвудской   церкви, было роздано щедрое подаяние нищим всех соседних приходов. Эйлси Гурли   и две ее подружки, те самые, что обряжали покойную Элис, усевшись поодаль на   могильной плите, завистливо сравнивали полученные ими дары.      

– Все-таки   мог бы Джон Мордшух вспомнить старые времена и уважить старых приятельниц, хотя   он и вырядился нынче в черную рясу, – прошамкала Энни Уинни. – Вместо   шести селедок мне досталось только пять, да и те никуда не годятся, а кусок   говядины по крайней мере на целую унцию меньше, чем у остальных. И разве это   мясо? Одни жилы. Вот твой кусочек, Мегги, кажется от лопатки.      

– Мой? –   отозвалась параличная старуха. – Одни кости! Уж коли эти богатей суют   бедняку подачку на свадьбах да похоронах от щедрот своих, так могли бы хоть   дать что-нибудь получше.      

– Э-э,   милая, – усмехнулась Эйлси Гурли. – Они раздают милостыню вовсе не из   любви к нам. Их нимало не заботит, сыты мы или умираем с голода.      

Да они   не посовестились бы сунуть нам камень вместо хлеба, если бы это потешило их тщеславие.   Да еще потребовали бы от нас благодарности, словно и впрямь служат ближним из   христианской любви.      

– Истинная   правда, – согласилась ее подруга.      

– Эйлси,   ты самая старшая из нас, скажи, видала ли ты такую пышную свадьбу?      

– Свадьба   хороша, – ответила Эйлси, – только похороны будут еще лучше.      

– Люблю   похороны, – сказала Энни Уинни. – Кормят на поминках не хуже, чем на   свадьбах, н не заставляют при этом скалить зубы, умильно хихикать, делать   радостное лицо и желать счастья их пустоголовым светлостям, которые обходятся с   нами не лучше, чем со скотиной. Нет, уж я люблю похороны – получил милостыньку   и пой себе на здоровье славную песенку:      

       

Есть   хлеб у меня и монетка в мошне,      

Не   лучше тебе, да не хуже и мне.[47]      

       

– Что   правда, то правда, Энни. Пошли нам бог ведро в июле да побольше покойников.      

– А   не скажешь ли, матушка Гурли, – продолжала хромая, – ведь ты у нас   самая старшая и самая умная – кто из этих веселых господ первым отправится на   тот свет?      

– Видите   вон ту щеголиху, убранную золотом и драгоценностями? Вон ту, которую подсаживают   на белую лошадь позади молоденького вертопраха в пунцовом камзоле, с длинной   саблей на боку.      

– Да   ведь это новобрачная! – воскликнула Энни Уинни, и даже ее холодное сердце   затрепетало от жалости. – Это сама новобрачная! Такая молодая, такая   красивая, такая богатая! Неужто час ее близок?      

– Пора   шить для нее саван, говорю я вам, – сказала вещунья. – В песочных   часах ее, что держит смерть, высыпаются уже последние крупинки. И что тут   удивительного – немало их трясли, эти часы! Скоро начнут падать листья, но ей   не видать, как в день святого Мартина ветер станет кружить их по земле.      

– Ты,   кажется, три месяца ходила за ней, – сказала параличная старуха, – и   получила за это, чтобы не соврать, два золотых?      

– Как   же, как же, – криво усмехнулась Эйлси, – и сэр Уильям посулил мне   красную рубашку в придачу, позорный столб, веревку и бочку смолы. Недурно? Все   за то, что я с утра до вечера нянчилась с его слабоумной дочкой. Приберег; бы   лучше такой подарочек для своей женушки.      

– Говорят,   с ней опасно иметь дело, – сказала Энни Уинни.      

– Глядите, –   оживилась Эйлси Гурли, – вон она гарцует на серой кобыле. Ишь какой гордой   красавицей сидит в седле! А ведь в ней одной больше дьявольщины, чем во всех   шотландских ведьмах, что когда-либо летали на шабаш над Норт-Бериком.      

– Что   вы тут мелете о ведьмах, старые образины! – прикрикнул на них   Мордшух. – Уж не творите ли вы здесь чары, чтоб накликать беду на молодых?   Убирайтесь подобру-поздорову! А то как возьму дубинку, так живо найдете дорогу   до дому.      

– Ой,   ой, ой! – притворно запричитала Эйлси Гурли. – Как же мы возгордились   в новой черной рясе и напудренном парике! Будто уж сами никогда не знавали ни   голода, ни холода. И мы, конечно, будем сегодня пиликать на скрипке и потешать   гостей в замке вместе с другими горе-музыкантами, сбежавшимися сюда со всей   округи? Смотри, как бы у тебя дека не треснула, Джонни. Вот так-то, дружок!      

– Будьте   свидетелями, люди добрые, – вскричал Мордшух, – она грозится наслать   на меня беду, порчу на меня напускает Ну, погоди ж ты у меня. Если нынче ночью   со мной что случится или скрипка моя сломается, так тебе не поздоровится. Век   меня будешь помнить. Потащу тебя и в суд и в синод. Я теперь сам вроде пастора:   не кто-нибудь, а церковный сторож в большом приходе.      

Если   взаимная ненависть, существовавшая между старыми колдуньями и остальной частью   рода человеческого, отвратила их сердца от веселья, то этого никак нельзя было   сказать об окрестных жителях.      

Великолепие   свадебного поезда, яркие наряды, резвые кони, праздничный вид красивых женщин и   блестящих кавалеров, прибывших на венчание, – все это произвело свое   обычное действие на толпу. Когда жених и невеста вышли из церкви, народ   приветствовал их криками: «Да здравствуют Эштоны и Бакло!», грянули выстрелы из   пистолетов, ружей и мушкетонов – салют в честь новобрачных, и все собравшиеся   повалили в замок. Правда, нашлось несколько стариков и старух, подтрунивавших   над помпезным шествием выскочек Эштонов и вспоминавших былые дни благородных   Рэвенсвудов, но и они, соблазнившись обильным угощением, которое в этот день   ожидало в замке и богатых и бедных, несмотря на предубеждение, признали власть   1'Amphitrion ой l'оп dine..[48]      

Таким   образом, сопровождаемая многочисленной свитой, состоящей из богатых, равно как   и бедных, Люси возвратилась под родительский кров. Бакло всю дорогу ехал рядом   с молодой женой, но, не зная, как вести себя в новом положении, заботился   только о том, чтобы показать себя и свое искусство наездника, отнюдь не   стремясь завязать с Люси беседу. Наконец под несмолкаемый гул радостных   приветствий новобрачные благополучно прибыли в замок.      

В   старину свадьбы справлялись пышно, при большом стечении народа – обычай,   отвергнутый в наш более утонченный век. Эштоны задали гостям роскошный пир,   остатков которого хватило не только слугам, но и горланящей у дверей толпе; при   этом хозяева приказали выкатить множество бочонков эля, так что веселье во   дворе не уступало ликованию в покоях замка. Мужчины, по обычаю того времени,   долго сидели за столом, ублажая себя дорогими винами, тогда как дамы с   нетерпением ожидали их появления в зале, чтобы, как водится, завершить   свадебное празднество балом. Наконец, довольно поздно, мужчины, разгоряченные   вином и оживленные ввиду радостного события, явились в зал и, сняв шпаги,   пригласили потерявших всякое терпение дам на танцы.      

На хорах   уже играла музыка, разносившаяся под сводами древнего замка. Хотя по правилам   этикета бал должны были открыть новобрачные, леди Эштон, сославшись на   нездоровье дочери, сама подала руку Бакло и предложила ему начинать.      

Но в ту   минуту, когда, грациозно откинув голову, леди Эштон застыла в ожидании первого   удара смычка, возвещавшего начало танца, она вдруг увидела странную перемену в   убранстве зала.      

– Кто   посмел заменить портрет? – невольно воскликнула она.      

«Все   взоры мгновенно устремились на стену, и те из гостей, кому приходилось бывать в   этом зале раньше, с удивлением заметили, что на месте изображения отца сэра   Уильяма висел теперь портрет сэра Мэлиза Рэвенсвуда, словно с гневом и   мстительной усмешкой взиравшего на собравшееся здесь общество.