1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Этот  мизернейший анекдот о ничтожном поручике я нарочно не хочу пропустить, так как  весь Версилов вспоминается мне теперь не иначе как со всеми мельчайшими  подробностями обстановки тогдашней роковой для него минуты. Роковой, а я и не  знал того!    

– Если  вы, сударь, не отстанете, то я немедленно позову полицию, – вдруг как-то  неестественно возвысил голос Версилов, останавливаясь пред поручиком.    

Я бы  никогда не мог вообразить такого гнева от такого философа и из-за такой  ничтожной причины. И заметьте, что мы прервали разговор на самом интереснейшем  для него месте, о чем он и сам заявил.    

– Так  неужто у вас и пятелтышки нет? – грубо прокричал поручик, махнув  рукой, – да у какой же теперь канальи есть пятелтынный! Ракальи! Подлецы!  Сам в бобрах, а из-за пятелтынного государственный вопрос делает!    

– Городовой! –  крикнул Версилов. Но кричать и не надо было: городовой как раз стоял на углу и  сам слышал брань поручика.    

– Я  вас прошу быть свидетелем оскорбления, а вас прошу пожаловать в участок, –  проговорил Версилов.    

– Э-э,  мне все равно, решительно ничего не докажете! Преимущественно ума не докажете!    

– Не  упускайте, городовой, и проводите нас, – настоятельно заключил Версилов.    

– Да  неужто мы в участок? Черт с ним! – прошептал я ему.    

– Непременно,  мой милый. Эта бесшабашность на наших улицах начинает надоедать до безобразия,  и если б каждый исполнял свой долг, то вышло бы всем полезнее. C'est comique,  mais c'est, ce que nous ferons.[63]    

Шагов  сотню поручик очень горячился, бодрился и храбрился; он уверял, что «так  нельзя», что тут «из пятелтышки» и проч., и проч. Но наконец начал что-то  шептать городовому. Городовой, человек рассудительный и видимо враг уличных  нервностей, кажется, был на его стороне, но лишь в известном смысле. Он  бормотал ему вполголоса на его вопросы, что «теперь уж нельзя», что «дело  вышло» и что «если б, например, вы извинились, а господин согласился принять  извинение, то тогда разве…»    

– Ну,  па-а-слушайте, милостивый государь, ну, куда мы идем? Я вас спрашиваю: куда мы  стремимся и в чем тут остроумие? – громко прокричал поручик. – Если  человек несчастный в своих неудачах соглашается принесть извинение… если,  наконец, вам надо его унижение… Черт возьми, да не в гостиной же мы, а на улице!  Для улицы и этого извинения достаточно…    

Версилов  остановился и вдруг расхохотался; я даже было подумал, что всю эту историю он  вел для забавы, но это было не так.    

– Совершенно  вас извиняю, господин офицер, и уверяю вас, что вы со способностями. Действуйте  так и в гостиной – скоро и Для гостиной этого будет совершенно достаточно, а  пока вот вам Два двугривенных, выпейте и закусите; извините, городовой, за  беспокойство, поблагодарил бы и вас за труд, но вы теперь на такой благородной  ноге… Милый мой, – обратился он ко мне, – тут есть одна харчевня, в  сущности страшный клоак, но там можно чаю напиться, и я б тебе предложил… вот  тут сейчас, пойдем же.    

Повторяю,  я еще не видал его в таком возбуждении, хотя лицо его было весело и сияло  светом; но я заметил, что когда он вынимал из портмоне два двугривенных, чтоб  отдать офицеру, то у него дрожали руки, а пальцы совсем не слушались, так что  он наконец попросил меня вынуть и дать поручику; я забыть этого не могу.    

Привел  он меня в маленький трактир на канаве, внизу. Публики было мало. Играл расстроенный  сиплый органчик, пахло засаленными салфетками; мы уселись в углу.    

– Ты,  может быть, не знаешь? я люблю иногда от скуки… от ужасной душевной скуки…  заходить в разные вот эти клоаки. Эта обстановка, эта заикающаяся ария из  «Лючии», эти половые в русских до неприличия костюмах, этот табачище, эти крики  из биллиардной – все это до того пошло и прозаично, что граничит почти с  фантастическим. Ну, так что ж, мой милый? этот сын Марса остановил нас на  самом, кажется, интересном месте… А вот и чай; я люблю здесь чай… Представь,  Петр Ипполитович вдруг сейчас стал там уверять этого другого рябого постояльца,  что в английском парламенте, в прошлом столетии, нарочно назначена была  комиссия из юристов, чтоб рассмотреть весь процесс Христа перед  первосвященником и Пилатом, единственно чтоб узнать, как теперь это будет по  нашим законам, и что все было произведено со всею торжественностью, с  адвокатами, прокурорами и с прочим… ну и что присяжные принуждены были вынести  обвинительный приговор… Удивительно что такое! Тот дурак жилец стал спорить,  обозлился и рассорился и объявил, что завтра съезжает… хозяйка расплакалась,  потому что теряет доход… Mais passons.[64]  В этих трактирах бывают иногда соловьи. Знаешь старый московский анекдот? la[65] Петр  Ипполитович? Поет в московском трактире соловей, входит купец «ндраву моему не  препятствуй»: «Что стоит соловей?» – «Сто рублей». – «Зажарить и подать!»  Зажарили и подали. «Отрежь на гривенник». Я Петру Ипполитовичу рассказывал раз,  но он не поверил, и даже с негодованием…    

Он много  еще говорил. Привожу эти отрывки для образчика. Он беспрерывно меня перебивал,  чуть лишь я раскрывал рот, чтоб начать мой рассказ, и начинал говорить  совершенно какой-нибудь особенный и не идущий вздор; говорил возбужденно, весело;  смеялся бог знает чему и даже хихикал, чего я от него никогда не видывал. Он  залпом выпил стакан чаю и налил новый. Теперь мне понятно: он походил тогда на  человека, получившего дорогое, любопытное и долго ожидаемое письмо и которое  тот положил перед собой и нарочно не распечатывает, напротив, долго вертит в  руках, осматривает конверт, печать, идет распорядиться в другую комнату, отдаляет,  одним словом, интереснейшую минуту, зная, что она ни за что не уйдет от него, и  все это для большей полноты наслаждения.    

Я,  разумеется, все рассказал ему, все с самого начала, и рассказывал, может быть,  около часу. Да и как могло быть иначе; я жаждал говорить еще давеча. Я начал с  самой первой нашей встречи, тогда у князя, по ее приезде из Москвы; потом  рассказал, как все это шло постепенно. Я не пропустил ничего, да и не мог  пропустить: он сам наводил, он угадывал, он подсказывал. Мгновениями мне  казалось, что происходит что-то фантастическое, что он где-нибудь там сидел или  стоял за дверьми, каждый раз, во все эти два месяца: он знал вперед каждый мой  жест, каждое мое чувство. Я ощущал необъятное наслаждение в этой исповеди ему,  потому что видел в нем такую задушевную мягкость, такую глубокую  психологическую тонкость, такую удивительную способность угадывать с четверть  слова. Он выслушивал нежно, как женщина. Главное, он сумел сделать так, что я  ничего не стыдился; иногда он вдруг останавливал меня на какой-нибудь  подробности; часто останавливал и нервно повторял: «Не забывай мелочей, главное  – не забывай мелочей, чем мельче черта, тем иногда она важнее». И в этом роде  он несколько раз перебивал меня. О, разумеется, я начал сначала свысока, к ней  свысока, но быстро свел на истину. Я искренно рассказал ему, что готов был  бросаться целовать то место на полу, где стояла ее нога. Всего краше, всего  светлее было то, что он в высшей степени понял, что «можно страдать страхом по  документу» и в то же время оставаться чистым и безупречным существом, каким она  сегодня передо мной открылась. Он в высшей степени понял слово «студент». Но  когда я уже оканчивал, то заметил, что сквозь добрую улыбку его начало по  временам проскакивать что-то уж слишком нетерпеливое в его взгляде, что-то как  бы рассеянное и резкое. Когда я дошел до «документа», то подумал про себя:  «Сказать ему настоящую правду или не сказать?» – и не сказал, несмотря на весь  мой восторг. Это я отмечаю здесь для памяти на всю мою жизнь. Я ему объяснил  дело так же, как и ей, то есть Крафтом. Глаза его загорелись. Странная складка  мелькнула на лбу, очень мрачная складка.    

– Ты  твердо помнишь, мой милый, об этом письме, что Крафт его сжег на свечке? Ты не  ошибаешься?    

– Не  ошибаюсь, – подтвердил я.    

– Дело  в том, что эта грамотка слишком важна для нее, и, будь только она у тебя  сегодня в руках, то ты бы сегодня же мог… – Но что «мог», он не  договорил. – А что, у тебя нет ее теперь в руках?    

Я весь  вздрогнул внутри, но не снаружи. Снаружи я ничем не выдал себя, не смигнул; но  я все еще не хотел верить вопросу.    

– Как  нет в руках? Теперь в руках? Да ведь если Крафт ее тогда сжег?    

– Да? –  устремил он на меня огневой, неподвижный взгляд, памятный мне взгляд. Впрочем,  он улыбался, но все добродушие его, вся женственность выражения, бывшая доселе,  вдруг исчезли. Настало что-то неопределенное и расстроенное; он все более и  более становился рассеян. Владей он тогда собой более, именно так, как до той  минуты владел, он не сделал бы мне этого вопроса о документе; если же сделал,  то наверно потому, что сам был в исступлении. Впрочем, я говорю лишь теперь; но  тогда я не так скоро вникнул в перемену, происшедшую с ним: я все еще продолжал  лететь, а в душе была все та же музыка. Но рассказ был кончен; я смотрел на  него.    

– Удивительное  дело, – проговорил он вдруг, когда я уже высказал все до последней запятой, –  престранное дело, мой друг: ты говоришь, что был там от трех до четырех и что  Татьяны Павловны не было дома?    

– Ровно  от трех до половины пятого.    

– Ну,  представь же себе, я заходил к Татьяне Павловне ровнешенько в половину четвертого,  минута в минуту, и она встретила меня в кухне: я ведь почти всегда к ней хожу  через черный ход.    

– Как,  она встретила вас в кухне? – вскричал я, отшатнувшись от изумления.    

– Да,  и объявила мне, что не может принять меня; я у ней пробыл минуты две, а заходил  лишь позвать ее обедать.    

– Может  быть, она только что откуда-нибудь воротилась?    

– Не  знаю; впрочем – конечно нет. Она была в своей распашной кофте. Это было ровнешенько  в половине четвертого.    

– Но…  Татьяна Павловна не сказала вам, что я тут?    

– Нет,  она мне не сказала, что ты тут… Иначе я бы знал и тебя об этом не спрашивал.    

– Послушайте,  это очень важно…    

– Да…  с какой точки судя; и ты даже побледнел, мой милый; а впрочем, что же так уж  важно-то?    

– Меня  осмеяли как ребенка!    

– Просто  «побоялась твоей пылкости», как сама она тебе выразилась, – ну, и  заручилась Татьяной Павловной.    

– Но  боже, какая это была проделка! Послушайте, она дала мне все это высказать при  третьем лице, при Татьяне Павловне; та, стало быть, все слышала, что я давеча  говорил! Это… это ужасно даже вообразить!    

– C'est  selon, mon cher.[66]  И притом же ты сам давеча упомянул о «широкости» взгляда на женщину вообще и  воскликнул: «Да здравствует широкость!»    

– Если б я был Отелло, а вы – Яго,  то вы не могли бы лучше… впрочем, я хохочу! Не может быть никакого Отелло,  потому что нет никаких подобных отношений. Да и как не хохотать! Пусть! Я  все-таки верю в то, что бесконечно меня выше, и не теряю моего идеала!.. Если  это – шутка с ее стороны, то я прощаю. Шутка с жалким подростком – пусть! Да  ведь и не рядил же я себя ни во что, а студент – студент все-таки был и  остался, несмотря ни на что, в душе ее был, в сердце ее был, существует и будет  существовать! Довольно! Послушайте, как вы думаете: поехать мне к ней сейчас,  чтобы всю правду узнать, или нет? Я говорил «хохочу», а у меня были слезы на  глазах.    

– Что  ж? съезди, мой друг, если хочешь.    

– Я  как будто измарался душой, что вам все это пересказал. Не сердитесь, голубчик,  но об женщине, я повторяю это, – об женщине нельзя сообщать третьему лицу;  конфидент не поймет. Ангел и тот не поймет. Если женщину уважаешь – не бери  конфидента, если себя уважаешь – не бери конфидента! Я теперь не уважаю себя.  До свиданья; не прощу себе…    

– Полно,  мой милый, ты преувеличиваешь. Сам же ты говоришь, что «ничего не было».    

Мы вышли  на канаву и стали прощаться.    

– Да  неужто ты никогда меня не поцелуешь задушевно, по-детски, как сын отца? –  проговорил он мне с странною дрожью в голосе. Я горячо поцеловал его.    

– Милый…  будь всегда так же чист душой, как теперь.    

Никогда  в жизни я еще не целовал его, никогда бы я не мог вообразить, что он сам  захочет.    

     

 Глава шестая    

     I    

     

«Разумеется,  ехать! – решил было я, поспешая домой, – сейчас же ехать. Весьма  вероятно, что застану ее дома одну; одну или с кем-нибудь – все равно: можно  вызвать. Она меня примет; удивится, но примет. А не примет, то я настою, чтоб  приняла, пошлю сказать, что крайне нужно. Она подумает, что что-нибудь о  документе, и примет. И узнаю все об Татьяне. А там… а там что ж? Если я не  прав, я ей заслужу, а если я прав, а она виновата, то ведь тогда уж конец  всему! Во всяком случае – конец всему! Что ж я проигрываю? Ничего не  проигрываю. Ехать! Ехать!»    

И вот,  никогда не забуду и с гордостью вспомяну, что я не поехал! Это никому не будет  известно, так и умрет, но довольно и того, что это мне известно и что я в такую  минуту был способен на благороднейшее мгновение! «Это искушение, а я пройду  мимо его, – решил я наконец, одумавшись, – меня пугали фактом, а я не  поверил и не потерял веру в ее чистоту! И зачем ехать, о чем справляться?  Почему она так непременно должна была верить в меня, как я в нее, в мою  „чистоту“, не побояться „пылкости“ и не заручиться Татьяной? Я еще не заслужил  этого в ее глазах. Пусть, пусть она не знает, что я заслуживаю, что я не  соблазняюсь „искушениями“, что я не верю злым на нее наветам: зато я сам это  знаю и буду себя уважать за это. Уважать свое чувство. О да, она допустила меня  высказаться при Татьяне, она допустила Татьяну, она знала, что тут сидит и  подслушивает Татьяна (потому что та не могла не подслушивать), она знала, что  та надо мной смеется, – это ужасно, ужасно! Но… но ведь – если невозможно  было этого избежать? Что ж она могла сделать в давешнем положении и как же ее  за это винить? Ведь налгал же я ей давеча сам про Крафта, ведь обманул же и я  ее, потому что невозможно было тоже этого избежать, и я невольно, невинно  налгал. Боже мой! – воскликнул я вдруг, мучительно краснея, – а  сам-то, сам-то что я сейчас сделал: разве я не потащил ее перед ту же Татьяну,  разве я не рассказал же сейчас все Версилову? Впрочем, что ж я? тут – разница.  Тут было только о документе; я, в сущности, сообщил Версилову лишь о документе,  потому что и не было больше о чем сообщать, и не могло быть. Не я ли первый  предуведомил его и кричал, что „не могло быть“? Это – человек понимающий. Гм…  Но какая же, однако, ненависть в его сердце к этой женщине даже доселе! И какая  же, должно быть, драма произошла тогда между ними и из-за чего? Конечно из  самолюбия! Версилов ни к какому чувству, кроме безграничного самолюбия, и не  может быть способен!»    

Да, эта  последняя мысль вырвалась у меня тогда, и я даже не заметил ее. Вот какие  мысли, последовательно одна за другой, пронеслись тогда в моей голове, и я был  чистосердечен тогда с собой: я не лукавил, не обманывал сам себя; и если чего  не осмыслил тогда в ту минуту, то потому лишь, что ума недостало, а не из  иезуитства пред самим собой.    

Я  воротился домой в ужасно возбужденном и, не знаю почему, в ужасно веселом состоянии  духа, хотя в очень смутном. Но я боялся анализировать и всеми силами старался  развлечься. Тотчас же я пошел к хозяйке: действительно, между мужем и ею шел  страшный разрыв. Это была очень чахоточная чиновница, может быть и добрая, но,  как все чахоточные, чрезвычайно капризная. Я тотчас их начал мирить, сходил к  жильцу, очень грубому, рябому дураку, чрезвычайно самолюбивому чиновнику,  служившему в одном банке, Червякову, которого я очень сам не любил, но с  которым жил, однако же, ладно, потому что имел низость часто подтрунивать вместе  с ним над Петром Ипполитовичем. Я тотчас уговорил его не переезжать, да он и  сам не решился бы в самом-то деле переехать. Кончилось тем, что хозяйку я  успокоил окончательно и, сверх того, сумел отлично поправить ей под головой  подушку. «Никогда-то вот не сумеет этак Петр Ипполитович», – злорадно  заключила она. Затем возился на кухне с ее горчишниками и собственноручно  изготовил ей два превосходных горчишника. Бедный Петр Ипполитович только  смотрел на меня и завидовал, но я ему не дал и прикоснуться и был награжден  буквально слезами ее благодарности. И вот, помню, мне вдруг это все надоело, и  я вдруг догадался, что я вовсе не по доброте души ухаживал за больной, а так,  по чему-то, по чему-то совсем другому.    

Я нервно  ждал Матвея: в этот вечер я решил в последний раз испытать счастье и… и, кроме  счастья, ощущал ужасную потребность играть; иначе бы было невыносимо. Если б  никуда не ехать, я бы, может быть, не утерпел и поехал к пей. Матвей должен был  скоро явиться, но вдруг отворилась дверь и вошла неожиданная гостья, Дарья  Онисимовна. Я поморщился и удивился. Она знала мою квартиру потому, что раз  когда-то, по поручению мамы, заходила ко мне. Я ее посадил и стал глядеть на  нее вопросительно. Она ничего не говорила, смотрела мне только прямо в глаза и  приниженно улыбалась.    

– Вы  не от Лизы ли? – вздумалось мне спросить.    

– Нет,  я так-с.    

Я  предупредил ее, что сейчас уеду; она опять ответила, что «она так» и сейчас  сама уйдет. Мне стало почему-то вдруг ее жалко. Замечу, что от всех нас, от  мамы и особенно от Татьяны Павловны, она видела много участья, но, пристроив ее  у Столбеевой, все наши как-то стали ее забывать, кроме разве Лизы, часто  навещавшей ее. Причиной тому, кажется, была она сама, потому что обладала  способностью отдаляться и стушевываться, несмотря на всю свою приниженность и  заискивающие улыбки. Мне же лично очень не нравились эти улыбки ее и то, что она  всегда видимо подделывала лицо, и я даже подумал о ней однажды, что не долго же  она погрустила о своей Оле. Но в этот раз мне почему-то стало жалко ее.    

И вот,  вдруг она, ни слова не говоря, нагнулась, потупилась и вдруг, бросив обе руки  вперед, обхватила меня за талью, а лицом наклонилась к моим коленям. Она  схватила мою руку, я думал было, что целовать, но она приложила ее к глазам, и  горячие слезы струей полились на нее. Она вся тряслась от рыданий, но плакала  тихо. У меня защемило сердце, несмотря на то что мне стало как бы и досадно. Но  она совершенно доверчиво обнимала меня, нисколько не боясь, что я рассержусь,  несмотря на то что сейчас же пред сим так боязливо и раболепно мне улыбалась. Я  ее начал просить успокоиться.    

– Батюшка,  голубчик, не знаю, что делать с собой. Как сумерки, так я и не выношу; как сумерки,  так и перестаю выносить, так меня и потянет на улицу, в мрак. И тянет, главное,  мечтание. Мечта такая зародилась в уме, что – вот-вот я как выйду, так вдруг и  встречу ее на улице. Хожу и как будто вижу ее. То есть это другие ходят, а я  сзади нарочно иду да и думаю: не она ли, вот-вот, думаю, это Оля моя и есть? И  думаю, и думаю. Одурела под конец, только о народ толкаюсь, тошно. Точно пьяная  толкаюсь, иные бранятся. Я уж таю про себя и ни к кому не хожу. Да и куда  придешь – еще тошней. Проходила сейчас мимо вас, подумала: «Дай зайду к нему;  он всех добрее, и тогда был при том». Батюшка, простите вы меня, бесполезную; я  уйду сейчас и пойду…    

Она  вдруг поднялась и заторопилась. Тут как раз прибыл Матвей; я посадил ее с собой  в сани и по дороге завез ее к ней домой, на квартиру Столбеевой.    

     II    

     

В самое  последнее время я стал ездить на рулетку Зерщикова. До того же времени ездил  дома в три, все с князем, который «вводил» меня в эти места. В одном из этих  домов преимущественно шел банк и играли на очень значительные деньги. Но там я  не полюбил: я видел, что там хорошо при больших деньгах и, кроме того, туда  слишком много приезжало нахальных людей и «гремящей» молодежи из высшего света.  Это-то князь и любил; любил он и играть, но любил и якшаться с этими  сорванцами. Я заметил, что на этих вечерах он хоть и входил иногда со мной  вместе рядом, но от меня как-то, в течение вечера, отдалялся и ни с кем «из  своих» меня не знакомил. Я же смотрел совершенным дикарем и даже иногда до  того, что, случалось, обращал на себя тем внимание. За игорным столом  приходилось даже иногда говорить кой с кем; но раз я попробовал на другой день,  тут же в комнатах, раскланяться с одним господчиком, с которым не только  говорил, но даже и смеялся накануне, сидя рядом, и даже две карты ему угадал, и  что ж – он совершенно не узнал меня. То есть хуже: посмотрел как бы с  выделанным недоумением и прошел мимо улыбнувшись. Таким образом, я скоро там  бросил и пристрастился ездить в один клоак – иначе не умею назвать. Это была  рулетка, довольно ничтожная, мелкая, содержимая одной содержанкой, хотя та в  залу сама и не являлась. Там было ужасно нараспашку, и хотя бывали и офицеры, и  богачи купцы, но все происходило с грязнотцой, что многих, впрочем, и привлекало.  Кроме того, там мне часто везло. Но я и тут бросил после одной омерзительной  истории, случившейся раз в самом разгаре игры и окончившейся дракой каких-то  двух игроков, и стал ездить к Зерщикову, к которому опять-таки ввел меня князь.  Это был отставной штабс-ротмистр, и тон на его вечерах был весьма сносный,  военный, щекотливо-раздражительный к соблюдению форм чести, краткий и деловой.  Шутников, например, и больших кутил там не появлялось. Кроме того, ответный  банк был очень даже нешуточный. Играли же в банк и в рулетку. До сего вечера,  пятнадцатого ноября, я побывал там всего раза два, и Зерщиков, кажется, уже  знал меня в лицо; но знакомых я еще никого не имел. Как нарочно, и князь с  Дарзаном явились в этот вечер уже около полуночи, воротясь с того банка  светских сорванцов, который я бросил: таким образом, в этот вечер я был как  незнакомый в чужой толпе.    

Если б у  меня был читатель и прочел все то, что я уже написал о моих приключениях, то,  нет сомнения, ему нечего было бы объяснять, что я решительно не создан для  какого бы то ни было общества. Главное, я никак не умею держать себя в  обществе. Когда я куда вхожу, где много народу, мне всегда чувствуется, что все  взгляды меня электризуют. Меня решительно начинает коробить, коробить  физически, даже в таких местах, как в театре, а уж не говорю в частных домах.  На всех этих рулетках и сборищах я решительно не умел приобрести себе никакой  осанки: то сижу и упрекаю себя за излишнюю мягкость и вежливость, то вдруг  встану и сделаю какую-нибудь грубость. А между тем какие негодяи, сравнительно  со мной, умели там держать себя с удивительной осанкой – и вот это-то и бесило  меня пуще всего, так что я все больше и больше терял хладнокровие. Скажу прямо,  не только теперь, но и тогда уже мне все это общество, да и самый выигрыш, если  уж все говорить, – стало, наконец, отвратительно и мучительно. Решительно –  мучительно. Я, конечно, испытывал наслаждение чрезвычайное, но наслаждение это  проходило чрез мучение; все это, то есть эти люди, игра и, главное, я сам вместе  с ними, казалось мне страшно грязным. «Только что выиграю и тотчас на все  плюну!» – каждый раз говорил я себе, засыпая на рассвете у себя на квартире  после ночной игры. И опять-таки этот выигрыш: взять уж то, что я вовсе не любил  деньги. То есть я не стану повторять гнусной казенщины, обыкновенной в этих  объяснениях, что я играл, дескать, для игры, для ощущений, для наслаждений  риска, азарта и проч., а вовсе не для барыша. Мне деньги были нужны ужасно, и  хоть это был и не мой путь, не моя идея, но так или этак, а я тогда все-таки  решил попробовать, в виде опыта, и этим путем. Тут все сбивала меня одна  сильная мысль: «Ведь уж ты вывел, что миллионщиком можешь стать непременно,  лишь имея соответственно сильный характер; ведь уж ты пробы делал характеру;  так покажи себя и здесь: неужели у рулетки нужно больше характеру, чем для  твоей идеи?» – вот что я повторял себе. А так как я и до сих пор держусь  убеждения, что в азартной игре, при полном спокойствии характера, при котором  сохранилась бы вся тонкость ума и расчета, невозможно не одолеть грубость  слепого случая и не выиграть – то, естественно, я должен был тогда все более и  более раздражаться, видя, что поминутно не выдерживаю характера и увлекаюсь,  как совершенный мальчишка. «Я, могший выдержать голод, я не могу выдержать себя  на такой глупости!» – вот что дразнило меня. К тому же сознание, что у меня, во  мне, как бы я ни казался смешон и унижен, лежит то сокровище силы, которое  заставит их всех когда-нибудь изменить обо мне мнение, это сознание – уже с самых  почти детских униженных лет моих – составляло тогда единственный источник жизни  моей, мой свет и мое достоинство, мое оружие и мое утешение, иначе я бы, может  быть, убил себя еще ребенком. А потому, мог ли я не быть раздражен на себя,  видя, в какое жалкое существо обращаюсь я за игорным столом? Вот почему я уж и  не мог отстать от игры: теперь я все это ясно вижу. Кроме этого, главного,  страдало и мелочное самолюбие: проигрыш унижал меня перед князем, перед  Версиловым, хотя тот ничего не удостоивал говорить, перед всеми, даже перед  Татьяной, – так мне казалось, чувствовалось. Наконец, сделаю и еще  признание: я уже тогда развратился; мне уже трудно было отказаться от обеда в  семь блюд в ресторане, от Матвея, от английского магазина, от мнения моего  парфюмера, ну и от всего этого. Я сознавал это и тогда, но только отмахивался  рукой; теперь же, записывая, краснею.    

     III    

     

Прибыв  один и очутившись в незнакомой толпе, я сначала пристроился в уголке стола и  начал ставить мелкими кушами и так просидел часа два, не шевельнувшись. В эти  два часа шла страшная бурда – ни то ни се. Я пропускал удивительные шансы и  старался не злиться, а взять хладнокровием и уверенностью. Кончилось тем, что  за все два часа я не проиграл и не выиграл: из трехсот рублей проиграл рублей десять  – пятнадцать. Этот ничтожный результат обозлил меня, и к тому же случилась  пренеприятная гадость. Я знаю, что за этими рулетками случаются иногда воры, то  есть не то что с улицы, а просто из известных игроков. Я, например, уверен, что  известный игрок Афердов – вор; он и теперь фигурирует по городу: я еще недавно  встретил его на паре собственных пони, но он – вор и украл у меня. Но об этом  история еще впереди; в этот же вечер случилась лишь прелюдия: я сидел все эти  два часа на углу стола, а подле меня, слева, помещался все время один  гниленький франтик, я думаю, из жидков; он, впрочем, где-то участвует, что-то  даже пишет и печатает. В самую последнюю минуту я вдруг выиграл двадцать рублей.  Две красные кредитки лежали передо мной, и вдруг, я вижу, этот жиденок  протягивает руку и преспокойно тащит одну мою кредитку. Я было остановил его,  но он, с самым наглым видом и нисколько не возвышая голоса, вдруг объявляет  мне, что это – его выигрыш, что он сейчас сам поставил и взял; он даже не  захотел и продолжать разговора и отвернулся. Как нарочно, я был в ту секунду в  преглупом состоянии духа: я замыслил большую идею и, плюнув, быстро встал и  отошел, не захотев даже спорить и подарив ему красненькую. Да уж и трудно было  бы вести эту историю с наглым воришкой, потому что было упущено время; игра уже  ушла вперед. И вот это-то и было моей огромной ошибкой, которая и отразилась в  последствиях: три-четыре игрока подле нас заметили наше препинание и, увидя,  что я так легко отступился, вероятно, приняли меня самого за такого. Было ровно  двенадцать часов; я прошел в следующую комнату, подумал, сообразил о новом  плане и, воротясь, разменял у банка мои кредитки на полуимпериалы. У меня  очутилось их сорок с лишком штук. Я разделил их на десять частей и решил  поставить десять ставок сряду на zero,[67]  каждую в четыре полуимпериала, одну за другой. «Выиграю – мое счастье,  проставлю – тем лучше; никогда уже более не буду играть». Замечу, что во все  эти два часа zero ни разу не выходило, так что под конец никто уже на zero и не  ставил.    

Я ставил  стоя, молча, нахмурясь и стиснув зубы. На третьей же ставке Зерщиков громко  объявил zero, не выходившее весь день. Мне отсчитали сто сорок полуимпериалов  золотом. У меня оставалось еще семь ставок, и я стал продолжать, а между тем  все кругом меня завертелось и заплясало.    

– Переходите  сюда! – крикнул я через весь стол одному игроку, с которым давеча сидел  рядом, одному седому усачу, с багровым лицом и во фраке, который уже несколько  часов с невыразимым терпением ставил маленькими кушами и проигрывал ставку за  ставкой, – переходите сюда! Здесь счастье!    

– Вы  это мне? – с каким-то угрожающим удивлением откликнулся усач с конца  стола.    

– Да,  вам! Там дотла проиграетесь!    

– Не  ваше это дело, и прошу мне не мешать! Но я уже никак не мог выдержать. Напротив  меня, через стол, сидел один пожилой офицер. Глядя на мой куш, он пробормотал  своему соседу:    

– Странно:  zero. Нет, я на zero не решусь.    

– Решайтесь,  полковник! – крикнул я, ставя новый куш.    

– Прошу  оставить и меня в покое-с, без ваших советов, – резко отрезал он  мне. – Вы очень здесь кричите.    

– Я  вам добрый же совет подаю; ну, хотите пари, что сейчас же выйдет опять zero:  десять золотых, вот, я ставлю, угодно? И я выставил десять полуимпериалов.    

– Десять  золотых, пари? это я могу, – промолвил он сухо и строго. – Держу  против вас, что не выйдет zero.    

– Десять  луидоров, полковник.    

– Каких  же десять луидоров?    

– Десять  полуимпериалов, полковник, а в высоком слоге – луидоров.    

– Так  вы так и говорите, что полуимпериалов, а не извольте шутить со мной.    

Я,  разумеется, не надеялся выиграть пари: было тридцать шесть шансов против  одного, что zero не выйдет; но я предложил, во-первых, потому, что форсил, а  во-вторых, потому, что хотелось чем-то всех привлечь к себе. Я слишком видел,  что меня никто здесь почему-то не любит и что мне с особенным удовольствием  дают это знать. Рулетка завертелась – и каково же было всеобщее изумление,  когда вдруг вышло опять zero! Даже всеобщий крик раздался. Тут слава выигрыша  совершенно меня отуманила. Мне опять отсчитали сто сорок полуимпериалов. Зерщиков  спросил меня, не хочу ли я получить часть кредитками, но я что-то промычал ему,  потому что буквально уже не мог спокойно и обстоятельно изъясняться. Голова у  меня кружилась и ноги слабели. Я вдруг почувствовал, что страшно сейчас пойду рисковать;  кроме того, мне хотелось еще что-нибудь предпринять, предложить еще  какое-нибудь пари, отсчитать кому-нибудь несколько тысяч. Машинально сгребал я  ладонью мою кучку кредиток и золотых и не мог собраться их сосчитать. В эту  минуту я вдруг заметил сзади меня князя и Дарзана: они только что вернулись с  своего банка и, как узнал я после, проигравшись там в пух.    

– А,  Дарзан, – крикнул я ему, – вот где счастье! Ставьте на zero!    

– Проигрался,  нет денег, – ответил он сухо; князь же решительно как будто не заметил и  не узнал меня.    

– Вот  деньги! – крикнул я, показывая на свою золотую кучу, – сколько надо?    

– Черт  возьми! – крикнул Дарзан, весь покраснев, – я, кажется, не просил у  вас денег.    

– Вас  зовут, – дернул меня за рукав Зерщиков. Звал меня уже несколько раз и  почти с бранью полковник, проигравший мне пари десять империалов.    

– Извольте  принять! – крикнул он весь багровый от гнева, – я не обязан стоять  над вами; а то после скажете, что не получили. Сосчитайте.    

– Верю,  верю, полковник, верю без счету; только, пожалуйста, так на меня не кричите и  не сердитесь, – и я сгреб кучку его золота рукой.    

– Милостивый  государь, я вас прошу, суйтесь с вашими восторгами к кому другому, а не ко  мне, – резко закричал полковник. – Я с вами вместе свиней не пас!    

– Странно  пускать таких, – кто такой? – юноша какой-то, – раздавались  вполголоса восклицания.    

Но я не  слушал, я ставил зря и уже не на zero. Я поставил целую пачку радужных на восемнадцать  первых.    

– Едем,  Дарзан, – послышался сзади голос князя.    

– Домой? –  обернулся я к ним. – Постойте меня, вместе выйдем, я – шабаш.    

Моя  ставка выиграла; это был крупный выигрыш.    

– Баста! –  крикнул я и дрожащими руками начал загребать и сыпать золото в карманы, не  считая и как-то нелепо уминая пальцами кучки кредиток, которые все вместе хотел  засунуть в боковой карман. Вдруг пухлая рука с перстнем Афердова, сидевшего  сейчас от меня направо и тоже ставившего на большие куши, легла на три радужных  мои кредитки и накрыла их ладонью.    

– Позвольте-с,  это – не ваше, – строго и раздельно отчеканил он, довольно, впрочем, мягким  голосом.    

Вот  это-то и была та прелюдия, которой потом, через несколько дней, суждено было  иметь такие последствия. Теперь же, честью клянусь, что эти три сторублевые  были мои, но, к моей злой судьбе, тогда я хоть и был уверен в том, что они мои,  но все же у меня оставалась одна десятая доля и сомнения, а для честного  человека это – все; а я – честный человек. Главное, я тогда еще не знал  наверно, что Афердов – вор; я тогда еще и фамилию его не знал, так что в ту  минуту действительно мог подумать, что я ошибся и что эти три сторублевые не  были в числе тех, которые мне сейчас отсчитали. Я все время не считал мою кучу  денег и только пригребал руками, а перед Афердовым тоже все время лежали  деньги, и как раз сейчас подле моих, но в порядке и сосчитанные. Наконец,  Афердова здесь знали, его считали за богача, к нему обращались с уважением: все  это и на меня повлияло, и я опять не протестовал. Ужасная ошибка! Главное свинство  заключалось в том, что я был в восторге.    

– Чрезвычайно  жаль, что я наверно не помню; но мне ужасно кажется, что это – мои, – проговорил  я с дрожащими от негодования губами. Слова эти тотчас же вызвали ропот.    

– Чтоб  говорить такие вещи, то надо наверно помнить, а вы сами изволили провозгласить,  что помните не наверно, – проговорил нестерпимо свысока Афердов.    

– Да  кто такой? – да как позволять это? – раздалось было несколько  восклицаний.    

– Это  с ними не в первый раз; давеча там с Рехбергом вышла тоже история из-за десятирублевой, –  раздался подле чей-то подленький голос.    

– Ну,  довольно же, довольно! – восклицал я, – я не протестую, берите!  Князь… где же князь и Дарзан? Ушли? Господа, вы не видали, куда ушли князь и  Дарзан? – и, подхватив наконец все мои деньги, а несколько полуимпериалов  так и не успев засунуть в карман и держа в горсти, я пустился догонять князя и  Дарзана. Читатель, кажется, видит, что я не щажу себя и припоминаю в эту минуту  всего себя тогдашнего, до последней гадости, чтоб было понятно, что потом могло  выйти.    

Князь и  Дарзан уже спустились с лестницы, не обращая ни малейшего внимания на мой зов и  крики. Я уже догнал их, но остановился на секунду перед швейцаром и сунул ему в  руку три полуимпериала, черт знает зачем; он поглядел на меня с недоумением и  даже не поблагодарил. Но мне было все равно. и если бы тут был и Матвей, то я  наверно бы отвалил ему целую горсть золотых, да так и хотел, кажется, сделать,  но, выбежав на крыльцо, вдруг вспомнил, что я его еще давеча отпустил домой. В  эту минуту князю подали его рысака, и он сел в сани.    

– Я  с вами, князь, и к вам! – крикнул я, схватил полость и отмахнул ее, чтоб  влезть в его сани; но вдруг, мимо меня, в сани вскочил Дарзан, и кучер, вырвав  у меня полость, запахнул господ.    

– Черт  возьми! – крикнул я в исступлении. Выходило, что будто бы я для Дарзана и  отстегивал полость, как лакей.    

– Домой! –  крикнул князь.    

– Стой! –  заревел я, хватаясь за сани, но лошадь дернула, и я покатился в снег. Мне показалось  даже, что они засмеялись. Вскочив, я мигом схватил подвернувшегося извозчика и  полетел к князю, понукая каждую секунду мою клячу.    

     IV    

     

Как  нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал целый рубль.  Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль. Сердце мое замирало; я  начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у меня даже не выговаривались  слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот в каком положении я вбежал к князю. Он  только что воротился; он завез Дарзана и был один. Бледный и злой, шагал он по  кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался. На меня он посмотрел с  каким-то рассеянным недоумением.    

– Вы  опять! – проговорил он, нахмурившись.    

– А  чтоб с вами покончить, сударь! – проговорил я задыхаясь. – Как вы  смели со мной так поступить? Он глядел вопросительно.    

– Если  вы ехали с Дарзаном, то могли мне так и ответить, что едете с Дарзаном, а вы дернули  лошадь, и я…    

– Ах  да, вы, кажется, упали в снег, – и он засмеялся мне в глаза.    

– На  это отвечают вызовом, а потому мы сначала кончим счеты…    

И я  дрожащею рукой пустился вынимать мои деньги и класть их на диван, на мраморный  столик и даже в какую-то раскрытую книгу, кучками, пригоршнями, пачками;  несколько монет покатилось на ковер.    

– Ах  да, вы, кажется, выиграли?.. то-то и заметно по вашему тону.    

Никогда  еще не говорил он со мной так дерзко. Я был очень бледен.    

– Тут…  я не знаю сколько… надо бы сосчитать. Я вам должен до трех тысяч… или сколько?..  больше или меньше?    

– Я  вас, кажется, не вынуждаю платить.    

– Нет-с,  я сам хочу заплатить, и вы должны знать почему. Я знаю, что в этой пачке радужных  – тысяча рублей, вот! – И я стал было дрожащими руками считать, но  бросил. – Все равно, я знаю, что тысяча. Ну, так вот, эту тысячу я беру  себе, а все остальное, вот эти кучи, возьмите за долг, за часть долга: тут, я  думаю, до двух тысяч или, пожалуй, больше!    

– А  тысячу-то все-таки себе оставляете? – оскалился князь.    

– А  вам надо? В таком случае… я хотел было… я думал было, что вы не захотите… но, если  надо – то вот…    

– Нет,  не надо, – презрительно отвернулся он от меня и опять зашагал по комнате.    

– И  черт знает, что вам вздумалось отдавать? – повернулся он вдруг ко мне с  страшным вызовом в лице.    

– Я  отдаю, чтоб потребовать у вас отчета! – завопил я в свою очередь.    

– Убирайтесь  вы прочь с вашими вечными словами и жестами! – затопал он вдруг на меня,  как бы в исступлении. – Я вас обоих давно хотел выгнать, вас и вашего  Версилова.    

– Вы  с ума сошли! – крикнул я. Да и было похоже на то.    

– Вы  меня измучили оба трескучими вашими фразами и все фразами, фразами, фразами! Об  чести, например! Тьфу! Я давно хотел порвать… Я рад, рад, что пришла минута. Я  считал себя связанным и краснел, что принужден принимать вас… обоих! А теперь  не считаю себя связанным ничем, ничем, знайте это! Ваш Версилов подбивал меня  напасть на Ахмакову и осрамить ее… Не смейте же после того говорить у меня о  чести. Потому что вы – люди бесчестные… оба, оба; а вы разве не стыдились у  меня брать мои деньги?    

В глазах  моих потемнело.    

– Я  брал у вас как товарищ, – начал я ужасно тихо, – вы предлагали сами,  и я поверил вашему расположению…    

– Я  вам – не товарищ! Я вам давал, да не для того, а вы сами знаете для чего.    

– Я  брал в зачет версиловских; конечно, это глупо, но я…    

– Вы  не могли брать в зачет версиловских без его позволения, и я не мог вам давать  его деньги без его позволения… Я вам свои давал; и вы знали; знали и брали; а я  терпел ненавистную комедию и своем доме!    

– Что  такое я знал? Какая комедия? За что же вы мне давали?    

– Pour  vos beaux yeux, mon cousin![68]  – захохотал он мне прямо в глаза.    

– К черту! – завопил я, –  возьмите все, вот вам и эта тысяча! Теперь – квиты, и завтра…    

И я  бросил в него этой пачкой радужных, которую оставил было себе для разживы.  Пачка попала ему прямо в жилет и шлепнулась на пол. Он быстро, огромными тремя  шагами, подступил ко мне в упор.    

– Посмеете  ли вы сказать, – свирепо и раздельно, как по складам, проговорил он, –  что, брав мои деньги весь месяц, вы не знали, что ваша сестра от меня  беременна?    

– Что?  Как! – вскричал я, и вдруг мои ноги ослабели, и я бессильно опустился на  диван. Он мне сам говорил потом, что я побледнел буквально как платок. Ум  замешался во мне. Помню, мы все смотрели молча друг другу в лицо. Как будто  испуг прошел по его лицу; он вдруг наклонился, схватил меня за плечи и стал  меня поддерживать. Я слишком помню его неподвижную улыбку; в ней были  недоверчивость и удивление. Да, он никак не ожидал такого эффекта своих слов,  потому что был убежден в моей виновности.    

Кончилось  обмороком, но на одну лишь минуту; я опомнился, приподнялся на ноги, глядел на  него и соображал – и вдруг вся истина открылась столь долго спавшему уму моему!  Если б мне сказали заранее и спросили: «Что бы я сделал с ним в ту минуту?» – я  бы наверно ответил, что растерзал бы его на части. Но вышло совсем иное, и  совсем не по моей воле: я вдруг закрыл лицо обеими руками и горько, навзрыд,  заплакал. Само так вышло! В молодом человеке сказался вдруг маленький ребенок.  Маленький ребенок, значит, жил еще тогда в душе моей на целую половину. Я упал  на диван и всхлипывал. «Лиза! Лиза! Бедная, несчастная!» Князь вдруг и совершенно  поверил.    

– Боже,  как я виноват перед вами! – вскричал он с глубокою горестью. – О, как  гнусно я думал об вас в моей мнительности… Простите меня, Аркадий Макарович!    

Я вдруг  вскочил, хотел ему что-то сказать, стал перед ним, но, не сказав ничего,  выбежал из комнаты и из квартиры. Я прибрел домой пешком и едва помню путь. Я  бросился на мою кровать, лицом в подушку, в темноте, и думал-думал. В такие  минуты стройно и последовательно никогда не думается. Ум и воображение мое как  бы срывались с нитки, и, помню, я начинал даже мечтать о совершенно постороннем  и даже бог знает о чем. Но горе и беда вдруг опять припоминались с болью и с  нытьем, и я опять ломал руки и восклицал: «Лиза, Лиза!» – и опять плакал. Не  помню, как заснул, но спал крепко, сладко.    

     

 Глава седьмая    

     I    

     

Я  проснулся утром часов в восемь, мигом запер мою дверь, сел к окну и стал  думать. Так просидел до десяти часов. Служанка два раза стучалась ко мне, но я  прогонял ее. Наконец, уже в одиннадцатом часу, опять постучались. Я было  закричал опять, но это была Лиза. С нею вошла и служанка, принесла мне кофей и  расположилась затоплять печку. Прогнать служанку было невозможно, и все время,  пока Фекла накладывала дров и раздувала огонь, я все ходил большими шагами по  моей маленькой комнате, не начиная разговора и даже стараясь не глядеть на  Лизу. Служанка действовала с невыразимою медленностью, и это нарочно, как все  служанки в таких случаях, когда приметят, что они господам мешают при них  говорить. Лиза села на стул у окна и следила за мною.    

– У  тебя кофей простынет, – сказала она вдруг. Я поглядел на нее: ни малейшего  смущения, полное спокойствие, а на губах так даже улыбка.    

– Вот  женщины! – не вытерпел я и вскинул плечами. Наконец служанка затопила  печку и принялась было прибирать, но я с жаром выгнал ее и наконец-то запер  дверь.    

– Скажи  мне, пожалуйста, зачем ты опять запер дверь? – спросила Лиза.    

Я стал  перед нею:    

– Лиза,  мог ли я подумать, что ты так обманешь меня! – воскликнул я вдруг, совсем  даже не думая, что так начну, и не слезы на этот раз, а почти злобное какое-то  чувство укололо вдруг мое сердце, так что я даже не ожидал того сам. Лиза  покраснела, но не ответила, только продолжала смотреть мне прямо в глаза.    

– Постой,  Лиза, постой, о, как я был глуп! Но глуп ли? Все намеки сошлись только вчера в  одну кучу, а до тех пор откуда я мог узнать? Из того, что ты ходила к  Столбеевой и к этой… Дарье Онисимовне? Но я тебя за солнце считал, Лиза, и как  могло бы мне прийти что-нибудь в голову? Помнишь, как я тебя встретил тогда,  два месяца назад, у него на квартире, и как мы с тобой шли тогда по солнцу и  радовались… тогда уже было? Было?    

Она  ответила утвердительным наклонением головы.    

– Так  ты уж и тогда меня обманывала! Тут не от глупости моей, Лиза, тут, скорее, мой  эгоизм, а не глупость причиною, мой эгоизм сердца и – и, пожалуй, уверенность в  святость. О, я всегда был уверен, что все вы бесконечно выше меня и – вот!  Наконец, вчера, в один день сроку, я не успел и сообразить, несмотря на все  намеки… Да и не тем совсем я был вчера занят!    

Тут я  вдруг вспомнил о Катерине Николавне, и что-то опять мучительно, как булавкой,  кольнуло меня в сердце, и я весь покраснел. Я, естественно, не мог быть в ту  минуту добрым.    

– Да  в чем ты оправдываешься? Ты, Аркадий, кажется, в чем-то спешишь оправдаться,  так в чем же? – тихо и кротко спросила Лиза, но очень твердым и убежденным  голосом.    

– Как  в чем? Да мне-то что теперь делать? – вот хоть бы этот вопрос! А ты  говоришь: «в чем же?» Я не знаю, как поступить! Я не знаю, как в этих случаях  поступают братья… Я знаю, что заставляют жениться с пистолетом в руке… Поступлю,  как надо честному человеку! А я вот и не знаю, как тут надо поступить честному  человеку!.. Почему? Потому что мы – не дворяне, а он – князь и делает там свою  карьеру; он нас, честных-то людей, и слушать не станет. Мы – даже и не братья с  тобой, а незаконнорожденные какие-то, без фамилии, дети дворового; а князья разве  женятся на дворовых? О, гадость! И, сверх того, ты сидишь и на меня теперь  удивляешься.    

– Я  верю, что ты мучишься, – покраснела опять Лиза, – но ты торопишься и  сам себя мучаешь.    

– Торопишься?  Да неужели же я недостаточно опоздал, по-твоему! Тебе ли, тебе ли, Лиза, мне  так говорить? – увлекся я наконец полным негодованием. – А сколько я  вынес позору, и как этот князь должен был меня презирать! О, мне теперь все  ясно, и вся эта картина передо мной: он вполне вообразил, что я уже давно  догадался о его связи с тобой, но молчу или даже подымаю нос и похваляюсь  «честью» – вот что он даже мог обо мне подумать! И за сестру, за позор сестры  беру деньги! Вот что ему было омерзительно видеть, и я его оправдываю вполне:  каждый день видать и принимать подлеца, потому что он – ей брат, да еще говорит  о чести… это сердце иссохнет, хоть бы и его сердце! И ты все это допустила, ты  не предупредила меня! Он до того презирал меня, что говорил обо мне Стебелькову  и сам сказал мне вчера, что хотел нас обоих с Версиловым выгнать. А  Стебельков-то! «Анна Андреевна ведь – такая же вам сестрица, как и Лизавета  Макаровна», да еще кричит мне вслед: «Мои деньги лучше». А я-то, я-то нахально  разваливался у него на диванах и лез, как ровня, к его знакомым, черт бы их  взял! И ты все это допустила! Пожалуй, и Дарзан теперь знает, судя по крайней  мере по тону его вчера вечером… Все, все знают, кроме меня!    

– Никто  ничего не знает, никому из знакомых он не говорил и не мог сказать, –  прервала меня Лиза, – а про Стебельков этого я знаю только, что Стебельков  его мучит и что Стебельков этот мог разве лишь догадаться… А о тебе я ему  несколько раз говорила, и он вполне мне верил, что тебе ничего не известно, и  вот только не знаю, почему и как это у вас вчера вышло.    

– О,  по крайней мере я с ним вчера расплатился, и хоть это с сердца долой! Лиза,  знает мама? Да как не знать: вчера-то, вчера-то она поднялась на меня!.. Ах,  Лиза! Да неужто ты решительно во всем себя считаешь правой, так-таки ни капли  не винишь себя? Я не знаю, как это судят по-теперешнему и каких ты мыслей, то  есть насчет меня, мамы, брата, отца… Знает Версилов?    

– Мама  ему ничего не говорила; он не спрашивает; верно, не хочет спрашивать.    

– Знает,  да не хочет знать, это – так, это на него похоже! Ну, пусть ты осмеиваешь роль  брата, глупого брата, когда он говорит о пистолетах, но мать, мать? Неужели ты  не подумала, Лиза, что это – маме укор? Я всю ночь об этом промучился; первая  мысль мамы теперь: «Это – потому, что я тоже была виновата, а какова мать –  такова и дочь!»    

– О,  как это злобно и жестоко ты сказал! – вскричала Лиза с прорвавшимися из  глаз слезами, встала и быстро пошла к двери.    

– Стой,  стой! – обхватил я ее, посадил опять и сел подле нее, не отнимая руки.    

– Я  так и думала, что все так и будет, когда шла сюда, и тебе непременно  понадобится, чтоб я непременно сама повинилась. Изволь, винюсь. Я только из  гордости сейчас молчала, не говорила, а вас и маму мне гораздо больше, чем себя  самое, жаль… – Она не договорила и вдруг горячо заплакала.    

– Полно,  Лиза, не надо, ничего не надо. Я – тебе не судья. Лиза, что мама? Скажи, давно  она знает?    

– Я  думаю, что давно: но я сама сказала ей недавно, когда это случилось, –  тихо проговорила она, опустив глаза.    

– Что  ж она?    

– Она  сказала: «носи!» – еще тише проговорила Лиза.    

– Ах,  Лиза, да, «носи»! Не сделай чего над собой, упаси тебя боже!    

– Не  сделаю, – твердо ответила она и вновь подняла на меня глаза.    

– Будь  спокоен, – прибавила она, – тут совсем не то.    

– Лиза,  милая, я вижу только, что я тут ничего не знаю, но зато теперь только узнал,  как тебя люблю. Одного только не понимаю, Лиза; все мне тут ясно, одного только  совсем не пойму: за что ты его полюбила? Как ты могла такого полюбить? Вот  вопрос!    

– И,  верно, тоже об этом мучился ночью? – тихо улыбнулась Лиза.    

– Стой,  Лиза, это – глупый вопрос, и ты смеешься; смейся, но ведь невозможно же не удивляться:  ты и он – вы такие противоположности! Он – я его изучил – он мрачный,  мнительный, может быть, он очень добрый, пусть его, но зато в высшей степени  склонный прежде всего во всем видеть злое (в этом, впрочем, совершенно как я!).  Он страстно уважает благородство – это я допускаю, это вижу, но только,  кажется, в идеале. О, он склонен к раскаянью, он всю жизнь беспрерывно клянет  себя и раскаивается, но зато никогда и не исправляется, впрочем, это тоже, может  быть, как я. Тысяча предрассудков и ложных мыслей и – никаких мыслей! Ищет  большого подвига и пакостит по мелочам. Прости, Лиза, я, впрочем, – дурак:  говоря это, я тебя обижаю и знаю это; я это понимаю…    

– Портрет  бы верен, – улыбнулась Лиза, – но ты слишком на него зол за меня, а  потому и ничего не верно. Он с самого начала был к тебе недоверчив, и ты не мог  его всего видеть, а со мной еще с Луги… Он только и видел одну меня, с самой Луги.  Да, он мнительный и болезненный и без меня с ума бы сошел; и если меня оставит,  то сойдет с ума или застрелится; кажется, он это понял и знает, –  прибавила Лиза как бы про себя и задумчиво. – Да, он слаб беспрерывно, но  этакие-то слабые способны когда-нибудь и на чрезвычайно сильное дело… Как ты  странно сказал про пистолет, Аркадий: ничего тут этого не надо, и я знаю сама,  что будет. Не я за ним хожу, а он за мною ходит. Мама плачет, говорит: «Если за  него выйдешь, несчастна будешь, любить перестанет». Я этому не верю; несчастна,  может, буду, а любить он не перестанет. Я не потому все не давала ему согласия,  а по другой причине. Я ему уже два месяца не даю согласия, но сегодня я сказала  ему: да, выйду за тебя. Аркаша, знаешь, он вчера (глаза ее засияли, и она вдруг  обхватила мне обеими руками шею) – он вчера приехал к Анне Андреевне и прямо,  со всей откровенностью сказал ей, что не может любить ее… Да, он объяснился  совсем, и эта мысль теперь кончена! Он никогда в этой мысли не участвовал, это  все намечтал князь Николай Иванович, да напирали на него эти мучители,  Стебельков и другой один… Вот я и сказала ему за это сегодня: да. Милый  Аркадий, он очень зовет тебя, и не обижайся после вчерашнего: он сегодня не так  здоров и весь день дома. Он взаправду нездоров, Аркадий: не подумай, что  отговорка. Он меня нарочно прислал и просил передать, что «нуждается» в тебе,  что ему много надо сказать тебе, а у тебя здесь, на этой квартире, будет  неловко. Ну, прощай! Ах, Аркадий, стыдно мне только говорить, а я шла сюда и  ужасна боялась, что ты меня разлюбил, все крестилась дорогою, а ты – такой  добрый, милый! Не забуду тебе этого никогда! Я к маме. А ты его полюби хоть  немножко, а?    

Я горячо  ее обнял и сказал ей:    

– Я,  Лиза, думаю, что ты – крепкий характер. Да, я верю, что не ты за ним ходишь, а  он за тобой ходит, только все-таки…    

– Только  все-таки «за что ты его полюбила – вот вопрос!» – подхватила, вдруг усмехнувшись  шаловливо, как прежде, Лиза и ужасно похоже на меня произнесла «вот вопрос!». И  при этом, совершенно как я делаю при этой фразе, подняла указательный палец  перед глазами. Мы расцеловались, но, когда она вышла, у меня опять защемило  сердце.    

     II    

     

Замечу  здесь лишь для себя: были, например, мгновения, по уходе Лизы, когда самые  неожиданные мысли целой толпой приходили мне в голову, и я даже был ими очень  доволен. «Ну, что я хлопочу, – думал я, – мне-то что? У всех так или  почти. Что ж такое, что с Лизой это случилось? Что я „честь семейства“, что ли,  должен спасти?» Отмечаю все эти подлости, чтоб показать, до какой степени я еще  не укреплен был в разумении зла и добра. Спасало лишь чувство: я знал, что Лиза  несчастна, что мама несчастна, и знал это чувством, когда вспоминал про них, а  потому и чувствовал, что все, что случилось, должно быть нехорошо.    

Теперь  предупрежу, что события с этого дня до самой катастрофы моей болезни пустились  с такою быстротой, что мне, припоминая теперь, даже самому удивительно, как мог  я устоять перед ними, как не задавила меня судьба. Они обессилили мой ум и даже  чувства, и если б я под конец, не устояв, совершил преступление (а преступление  чуть-чуть не совершилось), то присяжные, весьма может быть, оправдали бы меня.  Но постараюсь описать в строгом порядке, хотя предупреждаю, что тогда в мыслях  моих мало было порядка. События налегли, как ветер, и мысли мои закрутились в  уме, как осенние сухие листья. Так как я весь состоял из чужих мыслей, то где  мне было взять своих, когда они потребовались для самостоятельного решения?  Руководителя же совсем не было.    

К князю  я решил пойти вечером, чтобы обо всем переговорить на полной свободе, а до вечера  оставался дома. Но в сумерки получил по городской почте опять записку от  Стебельков, в три строки, с настоятельною и «убедительнейшею» просьбою посетить  его завтра утром часов в одиннадцать для «самоважнейших дел, и сами увидите,  что за делом». Обдумав, я решил поступить судя но обстоятельствам, так как до  завтра было еще далеко.    

Было уже  восемь часов; я бы давно пошел, но все поджидал Версилова: хотелось ему многое  выразить, и сердце у меня горело. Но Версилов не приходил и не пришел. К маме и  к Лизе мне показываться пока нельзя было, да и Версилова, чувствовалось мне,  наверно весь день там не было. Я пошел пешком, и мне уже на пути пришло в  голову заглянуть во вчерашний трактир на канаве. Как раз Версилов сидел на  вчерашнем своем месте.    

– Я  так и думал, что ты сюда придешь, – странно улыбнувшись и странно  посмотрев на меня, сказал он. Улыбка его была недобрая, и такой я уже давно не  видал на его лице.    

Я присел  к столику и рассказал ему сначала все фактами о князь и о Лизе и о вчерашней  сцене моей у князя после рулетки; не забыл и о выигрыше на рулетке. Он выслушал  очень внимательно и переспросил о решении князя жениться на Лизе.    

– Pauvre  enfant,[69]  может быть, она ничего тем не выиграет. Но, вероятно, не состоится… хотя он  способен…    

– Скажите мне как другу: ведь вы  это знали, предчувствовали?    

– Друг  мой, что я тут мог? Все это – дело чувства и чужой совести, хотя бы и со  стороны этой бедненькой девочки. Повторю тебе: я достаточно в оно время  вскакивал в совесть других – самый неудобный маневр! В несчастье помочь не  откажусь, насколько сил хватит и если сам разберу. А ты, мой милый, ты таки все  время ничего и не подозревал?    

– Но  как могли вы, – вскричал я, весь вспыхнув, – как могли вы, подозревая  даже хоть на каплю, что я знаю о связи Лизы с князем, и видя, что я в то же  время беру у князя деньги, – как могли вы говорить со мной, сидеть со  мной, протягивать миг руку, – мне, которого вы же должны были считать за  подлеца, потому что, бьюсь об заклад, вы наверно подозревали, что я знаю все и  беру у князя за сестру деньги зазнамо!    

– Опять-таки  – дело совести, – усмехнулся он. – И почему ты знаешь, – с  каким-то загадочным чувством внятно прибавил он, – почему ты знаешь, не  боялся ли и я, как ты вчера при другом случае, свой «идеал» потерять и, вместо  моего пылкого и честного мальчика, негодяя встретить? Опасаясь, отдалял минуту.  Почему не предположить во мне, вместо лености или коварства, чего-нибудь более  невинного, ну, хоть глупого, но поблагороднее. Que diable![70] я слишком часто бываю  глуп и без благородства. Что бы пользы мне в тебе, если б у тебя уж такие  наклонности были? Уговаривать и исправлять в таких случаях низко; ты бы потерял  в моих глазах всякую цену, хотя бы и исправленный…    

– А Лизу жалеете, жалеете?    

– Очень  жалею, мой милый. С чего ты взял, что я так бесчувствен? Напротив, постараюсь  всеми силами… Ну, а ты как, как твои дела?    

– Оставим  мои дела; у меня теперь нет моих дел. Слушайте, почему вы сомневаетесь, что он  женится? Он вчера был у Анны Андреевны и положительно отказался… ну, то есть от  той глупой мысли… вот что зародилась у князя Николая Ивановича, –  сосватать их. Он отказался положительно.    

– Да?  Когда же это было? И от кого ты именно слышал? – с любопытством  осведомился он. Я рассказал все, что знал.    

– Гм…  – произнес он раздумчиво и как бы соображая про себя, – стало быть, это  происходило ровно за какой-нибудь час… до одного другого объяснения. Гм… ну да,  конечно, подобное объяснение могло у них произойти… хотя мне, однако, известно,  что там до сих пор ничего никогда не было сказано или сделано ни с той, ни с  другой стороны… Да, конечно, достаточно двух слов, чтоб объясниться. Но вот  что, – странно усмехнулся он вдруг, – я тебя, конечно, заинтересую  сейчас одним чрезвычайным даже известием: если б твой князь и сделал вчера свое  предложение Анне Андреевне (чего я, подозревая о Лизе, всеми бы силами моими не  допустил, entre nous soit dit[71]),  то Анна Андреевна наверно и во всяком случае ему тотчас бы отказала. Ты,  кажется, очень любишь Анну Андреевну, уважаешь и ценишь ее? Это очень мило с  твоей стороны, а потому, вероятно, и порадуешься за нее: она, мой милый,  выходит замуж, и, судя по ее характеру, кажется, выйдет наверно, а я – ну, я,  уж конечно, благословлю.    

– Замуж выходит? За кого же? –  вскричал я, ужасно удивленный.    

– А  угадай. Мучить не буду: за князя Николая Ивановича, за твоего милого старичка.    

Я глядел  во все глаза.    

– Должно  быть, она давно эту идею питала и, уж конечно, художественно обработала ее со  всех сторон, – лениво и раздельно продолжал он. – Я полагаю, это  произошло ровно час спустя после посещения «князя Сережи». (Вот ведь  некстати-то расскакался!) Она просто пришла к князю Николаю Ивановичу и сделала  ему предложение.    

– Как  «сделала ему предложение»? То есть он сделал ей предложение?    

– Ну  где ему! Она, она сама. То-то и есть, что он в полном восторге. Он, говорят,  теперь все сидит и удивляется, как это ему самому не пришло в голову. Я слышал,  он даже прихворнул… тоже от восторга, должно быть.    

– Послушайте,  вы так насмешливо говорите… Я почти не могу поверить. Да и как она могла  предложить? что она сказала?    

– Будь  уверен, мой друг, что я искренно радуюсь, – ответил он, вдруг приняв  удивительно серьезную мину, – он стар, конечно, но жениться может, по всем  законам и обычаям, а она – тут опять-таки дело чужой совести, то, что уже я  тебе повторял, мой друг. Впрочем, она слишком компетентна, чтоб иметь свои  взгляд и свое решение. А собственно о подробностях и какими словами она  выражалась, то не сумею тебе передать, мой друг. Но уж конечно, она-то сумела,  да так, может быть, как мы с тобою и не придумали бы. Лучше всего во всем этом  то, что тут никакого скандала, все tres comme il faut[72] в глазах света. Конечно,  слишком ясно, что она захотела себе положения в свете, но ведь она же и стоит  того. Все это, друг мой, – совершенно светская вещь. А предложила она,  должно быть, великолепно и изящно. Это – строгий тип, мой друг, девушка-монашенка,  как ты ее раз определил; «спокойная девица», как я ее давно уже называю. Она  ведь – почти что его воспитанница, ты знаешь, и уже не раз видела его доброту к  себе. Она уверяла меня уже давно, что его «так уважает и так ценит, так жалеет  и симпатизирует ему», ну и все прочее, так что я даже отчасти был подготовлен.  Мне о всем этом сообщил сегодня утром, от ее лица и по ее просьбе, сын мой, а  ее брат Андрей Андреевич, с которым ты, кажется, незнаком и с которым я вижусь  аккуратно раз в полгода. Он почтительно апробует[73] шаг ее.    

– Так это уже гласно? Боже, как я  изумлен!    

– Нет,  это совсем еще не гласно, до некоторого времени… я там не знаю, вообще я в стороне  совершенно. Но все это верно.    

– Но  теперь Катерина Николаевна… Как вы думаете, эта закуска Бьорингу не понравится?    

– Этого  я уж не знаю… что, собственно, тут ему не понравится; но поверь, что Анна Андреевна  и в этом смысле – в высшей степени порядочный человек. А каково, однако,  Анна-то Андреевна! Как раз справилась перед тем у меня вчера утром: «Люблю ли я  или нет госпожу вдову Ахмакову?» Помнишь, я тебе с удивлением вчера передавал:  нельзя же бы ей выйти за отца, если б я женился на дочери? Понимаешь теперь?    

– Ах,  в самом деле! – вскричал я. – Но неужто же в самом деле Анна  Андреевна могла предположить, что вы… могли бы желать жениться на Катерине  Николаевне?    

– Видно,  что так, мой друг, а впрочем… а впрочем, тебе, кажется, пора туда, куда ты  идешь. У меня, видишь ли, все голова болит. Прикажу «Лючию». Я люблю  торжественность скуки, а впрочем, я уже говорил тебе это… Повторяюсь  непростительно… Впрочем, может быть, и уйду отсюда. Я люблю тебя, мой милый, но  прощай; когда у меня голова болит или зубы, я всегда жажду уединения.    

На лице  его показалась какая-то мучительная складка; верю теперь, что у него болела  тогда голова, особенно голова…    

– До  завтра, – сказал я.    

– Что  такое до завтра и что будет завтра? – криво усмехнулся он.    

– Приду  к вам, или вы ко мне.    

– Нет,  я к тебе не приду, а ты ко мне прибежишь… В лице его было что-то слишком уж недоброе,  но мне было даже не до него: такое происшествие!    

     III    

     

Князь  был действительно нездоров и сидел дома один с обвязанной мокрым полотенцем  головой. Он очень ждал меня; но не голова одна у него болела, а скорее он весь  был болен нравственно. Предупреждаю опять: во все это последнее время, и вплоть  до катастрофы, мне как-то пришлось встречаться сплошь с людьми, до того  возбужденными, что все они были чуть не помешанные, так что я сам поневоле  должен был как бы заразиться. Я, признаюсь, пришел с дурными чувствами, да и  стыдно мне было очень того, что я вчера перед ним расплакался. Да и все-таки  они так ловко с Лизой сумели меня обмануть, что я не мог же не видеть в себе  глупца. Словом, когда я вошел к нему, в душе моей звучали фальшивые струны. Но  все это напускное и фальшивое соскочило быстро. Я должен отдать ему  справедливость: как скоро падала и разбивалась его мнительность, то он уже  отдавался окончательно; в нем сказывались черты почти младенческой ласковости,  доверчивости и любви. Он со слезами поцеловал меня и тотчас же начал говорить о  деле… Да, я действительно был ему очень нужен: в словах его и в течении идей  было чрезвычайно много беспорядка.    

Он  совершенно твердо заявил мне о своем намерении жениться на Лизе, и как можно скорей.  «То, что она не дворянка, поверьте, не смущало меня ни минуты, – сказал он  мне, – мой дед женат был на дворовой девушке, певице на собственном крепостном  театре одного соседа-помещика. Конечно, мое семейство питало насчет меня своего  рода надежды, но им придется теперь уступить, да и борьбы никакой не будет. Я  хочу разорвать, разорвать со всем теперешним окончательно! Все другое, все  по-новому! Я не понимаю, за что меня полюбила ваша сестра; но, уж конечно, я  без нее, может быть, не жил бы теперь на свете. Клянусь вам от глубины души,  что я смотрю теперь на встречу мою с ней в Луге как на перст провидения. Я  думаю, она полюбила меня за „беспредельность моего падения“… впрочем, поймете  ли вы это, Аркадий Макарович?» – Совершенно! – произнес я в высшей степени  убежденным голосом. Я сидел в креслах перед столом, а он ходил по комнате.    

– Я  должен вам рассказать весь этот факт нашей встречи без утайки. Началось с моей  душевной тайны, которую она одна только и узнала, потому что одной только ей я  и решился поверить. И никто до сих пор не знает. В Лугу тогда я попал с  отчаянием в душе и жил у Столбеевой, не знаю зачем, может быть, искал  полнейшего уединения. Я тогда только что оставил службу в – м полку. В полк  этот я поступил, воротясь из-за границы, после той встречи за границей с  Андреем Петровичем. У меня были тогда деньги, я в полку мотал, жил открыто; но  офицеры-товарищи меня не любили, хотя я старался не оскорблять. И признаюсь  вам, что меня никто никогда не любил. Там был один корнет, Степанов какой-то,  признаюсь вам, чрезвычайно пустой, ничтожный и даже как бы забитый, одним  словом, ничем не отличавшийся. Бесспорно, впрочем, честный. Он ко мне повадился,  я с ним не церемонился, он просиживал у меня в углу молча по целым дням, но с  достоинством, хотя не мешал мне вовсе. Раз я рассказал ему один текущий  анекдот, в который приплел много вздору, о том, что дочь полковника ко мне  неравнодушна и что полковник, рассчитывая на меня, конечно, сделает все, что я  пожелаю… Одним словом, я опускаю подробности, но из всего этого вышла потом  пресложная и прегнусная сплетня. Вышла не от Степанова, а от моего денщика,  который все подслушал и запомнил, потому что тут был один смешной анекдот,  компрометировавший молодую особу. Вот этот денщик и указал на допросе у  офицеров, когда вышла сплетня, на Степанова, то есть что я этому Степанову рассказывал.  Степанов был поставлен в такое положение, что никак не мог отречься, что слышал;  это было делом чести. А так как я на две трети в анекдоте этом налгал, то  офицеры были возмущены, и полковой командир, собрав нас к себе, вынужден был  объясниться. Вот тут-то и был задан при всех Степанову вопрос: слышал он или  нет? И тот показал всю правду. Ну-с, что же я тогда сделал, я, тысячелетний  князь? Я отрекся и в глаза Степанову сказал, что он солгал, учтивым образом, то  есть в том смысле, что он «не так понял», и проч… Я опять-таки опускаю подробности,  но выгода моего положения была та, что так как Степанов ко мне учащал, то я, не  без некоторого вероятия, мог выставить дело в таком виде, что он будто бы  стакнулся с моим денщиком из некоторых выгод. Степанов только молча поглядел на  меня и пожал плечами. Я помню его взгляд и никогда его не забуду. Затем он  немедленно подал было в отставку, но, как вы думаете, что вышло? Офицеры, все  до единого, разом, сделали ему визит и уговорили его не подавать. Через две  недели вышел и я из полка: меня никто не выгонял, никто не приглашал выйти, я  выставил семейный предлог для отставки. Тем дело и кончилось. Сначала я был  совершенно ничего и даже на них сердился; жил в Луге, познакомился с Лизаветой  Макаровной, но потом, еще месяц спустя, я уже смотрел на мой револьвер и  подумывал о смерти. Я смотрю на каждое дело мрачно, Аркадий Макарович. Я  приготовил письмо в полк командиру и товарищам, с полным сознанием во лжи моей,  восстановляя честь Степанова. Написав письмо, я задал себе задачу: «послать и  жить или послать и умереть?» Я бы не разрешил этого вопроса. Случай, слепой случай,  после одного быстрого и странного разговора с Лизаветой Макаровной, вдруг  сблизил меня с нею. А до того она ходила к Столбеевой; мы встречались,  раскланивались и даже редко говорили. Я вдруг все открыл ей. Вот тогда-то она и  подала мне руку.    

– Как  же она решила вопрос?    

– Я  не послал письма. Она решила не посылать. Она мотивировала так: если пошлю письмо,  то, конечно, сделаю благородный поступок, достаточный, чтоб смыть всю грязь и  даже гораздо больше, но вынесу ли его сам? Ее мнение было то, что и никто бы не  вынес, потому что будущность тогда погибла и уже воскресение к новой жизни  невозможно. И к тому же, добро бы пострадал Степанов; но ведь он же был  оправдан обществом офицеров и без того. Одним словом – парадокс; но она  удержала меня, и я ей отдался вполне.    

– Она  решила по-иезуитски, но по-женски! – вскричал я, – она уже тогда вас  любила!    

– Это-то  и возродило меня к новой жизни. Я дал себе слово переделать себя, переломить  жизнь, заслужить перед собой и перед нею, и – вот у нас чем кончилось!  Кончилось тем, что мы с вами ездили здесь на рулетки, играли в банк; я не  выдержал перед наследством, обрадовался карьере, всем этим людям, рысакам… я  мучил Лизу – позор!    

Он потер  себе лоб рукой и прошелся по комнате.    

– Нас  с вами постигла обоюдная русская судьба, Аркадий Макарович: вы не знаете, что делать,  и я не знаю, что делать. Выскочи русский человек чуть-чуть из казенной,  узаконенной для него обычаем колеи – и он сейчас же не знает, что делать. В  колее все ясно: доход, чин, положение в свете, экипаж, визиты, служба, жена – а  чуть что и – что я такое? Лист, гонимый ветром. Я не знаю, что делать! Эти два  месяца я стремился удержаться в колее, полюбил колею, втянулся в колею. Вы еще  не знаете глубины моего здешнего падения: я любил Лизу, искренно любил и в то  же время думал об Ахмаковой!    

– Неужели? –  с болью вскричал я. – Кстати, князь, что вы сказали мне вчера про Версилова,  что он подбивал вас на какую-то подлость против Катерины Николавны?    

– Я,  может быть, преувеличил и так же виноват в моей мнительности перед ним, как и перед  вами. Оставьте это. Что, неужели вы думаете, что во все это время, с самой Луги  может быть, я не питал высокого идеала жизни? Клянусь вам, он не покидал меня и  был передо мной постоянно, не потеряв нисколько в душе моей своей красоты. Я  помнил клятву, данную Лизавете Макаровне, возродиться. Андрей Петрович, говоря  вчера здесь о дворянстве, не сказал мне ничего нового, будьте уверены. Мой  идеал поставлен твердо: несколько десятков десятин земли (и только несколько  десятков, потому что у меня не остается уже почти ничего от наследства); затем  полный, полнейший разрыв со светом и с карьерой; сельский дом, семья и сам –  пахарь или вроде того. О, в нашем роде это – не новость: брат моего отца пахал  собственноручно, дед тоже. Мы – всего только тысячелетние князья и благородны,  как Роганы, но мы – нищие. И вот этому я бы и научил и моих детей: «Помни  всегда всю жизнь, что ты – дворянин, что в жилах твоих течет святая кровь  русских князей, но не стыдись того, что отец твой сам пахал землю: это он делал  по-княжески». Я бы не оставил им состояния, кроме этого клочка земли, но зато  бы дал высшее образование, это уж взял бы обязанностью. О, тут помогла бы Лиза.  Лиза, дети, работа, о, как мы мечтали обо всем этом с нею, здесь мечтали, вот  тут, в этих комнатах, и что же? я в то же время думал об Ахмаковой, но любя  этой особы вовсе, и о возможности светского, богатого брака! И только после  известия, привезенного вчера Нащокиным, об этом Бьоринге, я и решил отправиться  к Анне Андреевне.    

– Но  ведь вы же ездили отказаться? Ведь вот уже честный поступок, я думаю?    

– Вы  думаете? – остановился он передо мной, – нет, вы еще не знаете моей  природы! Или… или я тут, сам не знаю чего-нибудь: потому что тут, должно быть,  не одна природа. Я вас искренно люблю, Аркадий Макарович, и, кроме того, я  глубоко виноват перед вами за все эти два месяца, а потому я хочу, чтобы вы,  как брат Лизы, все это узнали: я ездил к Анне Андреевне с тем, чтоб сделать ей  предложение, а не отказываться.    

– Может  ли быть? Но Лиза говорила…    

– Я  обманул Лизу.    

– Позвольте:  вы сделали формальное предложение, и Анна Андреевна отказала вам? Так ли? Так  ли? Подробности для меня чрезвычайно важны, князь.    

– Нет,  я предложения не делал совсем, но лишь потому, что не успел; она сама предупредила  меня, – не в прямых, конечно, словах, но, однако же, в слишком прозрачных  и ясных дала мне «деликатно» понять, что идея эта впредь невозможна.    

– Значит,  все равно что не делали предложения и гордость ваша не пострадала!    

– Неужели  вы можете так рассуждать! А суд собственной совести, а Лиза, которую я обманул  и… хотел бросить, стало быть? А обет, данный себе и всему роду моих  предков, – возродиться и выкупить все прежние подлости! Умоляю вас, не  говорите ей про это. Может быть, она этого одного не в состоянии была бы  простить мне! Я со вчерашнего болен. А главное, кажется, теперь уже все кончено  и последний из князей Сокольских отправится в каторгу. Бедная Лиза! Я очень  ждал вас весь день, Аркадий Макарович, чтоб открыть вам, как брату Лизы, то,  чего она еще не знает. Я – уголовный преступник и участвую в подделке фальшивых  акций – ской железной дороги.    

– Это  что еще! Как в каторгу? – вскочил я, в ужасе смотря на него. Лицо его  выражало глубочайшую, мрачную, безысходную горесть.    

– Сядьте, –  сказал он и сам сел в кресла напротив. – Во-первых, узнайте факт: год с  лишком назад, вот в то самое лето Эмса, Лидии и Катерины Николавны, и потом  Парижа, именно в то время, когда я отправился на два месяца в Париж, в Париже  мне недостало, разумеется, денег. Тут как раз подвернулся Стебельков, которого  я, впрочем, и прежде знал. Он дал мне денег и обещал еще дать, но просил и с  своей стороны помочь ему: ему нужен был артист, рисовальщик, гравер, литограф и  прочее, химик и техник, и – с известными целями. О целях он высказался даже с  первого раза довольно прозрачно. И что ж? он знал мой характер – меня все это  только рассмешило. Дело в том, что мне еще со школьной скамьи был знаком один,  в настоящее время русский эмигрант, не русского, впрочем, происхождения и  проживающий где-то в Гамбурге. В России он раз уже был замешан в одной истории  по подделке бумаг. Вот на этого-то человека и рассчитывал Стебельков, но  потребовалась к нему рекомендация, и он обратился ко мне. Я дал ему две строки  и тотчас забыл о них. Потом он еще и еще раз встречался со мной, и я получил от  него тогда всего до трех тысяч. Обо всем этом деле я буквально забыл. Здесь я  брал все время у него деньги под векселя и залоги, и он извивался передо мною  как раб, и вдруг вчера я узнаю от него в первый раз, что я – уголовный  преступник. – Когда, вчера?    

– А  вот вчера, когда мы утром кричали с ним в кабинете перед приездом Нащокина. Он  в первый раз и совершенно уже ясно осмелился заговорить со мной об Анне  Андреевне. Я поднял руку, чтоб ударить его, но он вдруг встал и объявил мне,  что я с ним солидарен и чтоб я помнил, что я – его участник и такой же  мошенник, как он, – одним словом, хоть не эти слова, но эта мысль.    

– Вздор  какой, но ведь это мечта?    

– Нет,  это – не мечта. Он был у меня сегодня и объяснил подробнее. Акции эти давно в ходу  и еще будут пущены в ход, но, кажется, где-то уж начали попадаться. Конечно, я  в стороне, но «ведь, однако же, вы тогда изволили дать это письмецо-с», –  вот что мне сказал Стебельков.    

– Так  ведь вы же не знали, для чего, или знали?    

– Знал, –  отвечал тихо князь и потупил глаза. – То есть, видите ли, и знал и не  знал. Я смеялся, мне было весело. Я ни о чем тогда не думал, тем более что мне  было совсем не надо фальшивых акций и что не я собирался их делать. Но, однако  же, эти три тысячи, которые он мне тогда дал, он даже их и на счет потом не  поставил, а я допустил это. А впрочем, почем вы знаете, может быть, и я был  фальшивый монетчик? Я не мог не знать, я – не маленький; я знал, но мне было  весело, и я помог подлецам каторжникам… и помог за деньги! Стало быть, и я  фальшивый монетчик!    

– О,  вы преувеличиваете; вы виноваты, но вы преувеличиваете!    

– Тут,  главное, есть один Жибельский, еще молодой человек, по судейской части, нечто  вроде помощника аблакатишки. В этих акциях он тут – тоже какой-то участник,  ездил потом от того господина в Гамбурге ко мне, с пустяками разумеется, и я  даже сам не знал, для чего, об акциях и помину не было… Но, однако же, у него  уцелело моей руки два документа, все записки по две строчки, и, уж конечно, они  тоже свидетельствуют; это я сегодня хорошо понял. Стебельков объясняет, что  этот Жибельский мешает всему: он что-то там украл, чьи-то деньги, казенные  кажется, но намерен еще украсть и затем эмигрировать; так вот ему надобно  восемь тысяч, не меньше, в виде вспомоществования на эмиграцию. Моя часть из  наследства удовлетворяет Стебельков, но Стебельков говорит, что надо  удовлетворить и Жибельского… Одним словом, отказаться от моей части в  наследстве и еще десять тысяч – вот их последнее слово. И тогда мне воротят мои  две записки. Они – сообща, это ясно.    

– Явная  нелепость! Ведь если они донесут на вас, то себя предадут! Они ни за что не донесут.    

– Понимаю.  Они совсем и не грозят донести; они говорят только: «Мы, конечно, не донесем,  но, в случае если дело откроется, то»… вот что они говорят, и все; но я думаю,  что этого довольно! Дело не в том: что бы там ни вышло и хотя бы эти записки  были у меня теперь же в кармане, но быть солидарным с этими мошенниками, быть  их товарищем вечно, вечно! Лгать России, лгать детям, лгать Лизе, лгать своей  совести!..    

– Лиза  знает?    

– Нет,  всего она не знает. Она не перенесла бы в своем положении. Я теперь ношу мундир  моего полка и при встрече с каждым солдатом моего полка, каждую секунду, сознаю  в себе, что я не смею носить этот мундир.    

– Слушайте, –  вскричал я вдруг, – тут нечего разговаривать; у вас один-единственный путь  спасения: идите к князю Николаю Ивановичу, возьмите у него десять тысяч,  попросите, не открывая ничего, призовите потом этих двух мошенников,  разделайтесь окончательно и выкупите назад ваши записки… и дело с концом! Все  дело с концом, и ступайте пахать! Прочь фантазии, и доверьтесь жизни!    

– Я  об этом думал, – сказал он твердо. – Я весь день сегодня решался и  наконец решил. Я ждал только вас; я поеду. Знаете ли, что я никогда в моей  жизни не брал ни копейки у князя Николая Ивановича. Он добр к нашему семейству  и даже… принимал участие, но собственно я, я лично, я никогда не брал денег. Но  теперь я решился… Заметьте, наш род Сокольских старше, чем род князя Николая  Ивановича: они – младшая линия, даже побочная, почти спорная… Наши предки были  в вражде. В начале петровской реформы мой прапрадед, тоже Петр, был и остался  раскольником и скитался в костромских лесах. Этот князь Петр во второй раз тоже  на недворянке был женат… Вот тогда-то и выдвинулись эти другие Сокольские, но  я… о чем же я это говорю?    

Он был  очень утомлен, почти как бы заговаривался.    

– Успокойтесь  же, – встал я, захватывая шляпу, – лягте спать, это – первое. А князь  Николай Иванович ни за что не откажет, особенно теперь на радостях. Вы знаете  тамошнюю-то историю? Неужто нет? Я слышал дикую вещь, что он женится; это –  секрет, но не от вас, разумеется.    

И я все  рассказал ему, уже стоя со шляпой в руке. Он ничего не знал. Он быстро осведомился  о подробностях, преимущественно времени, места и о степени достоверности. Я,  конечно, не скрыл, что это, по рассказам, произошло тотчас вслед за его о  вчерашним визитом к Анне Андреевне. Не могу выразить, какое болезненное  впечатление произвело на него это известие; лицо его исказилось, как бы  перекосилось, кривая улыбка судорожно стянула губы; под конец он ужасно  побледнел и глубоко задумался, потупив глаза. Я вдруг слишком ясно увидел, что  самолюбие его было страшно поражено вчерашним отказом Анны Андреевны. Может  быть, ему слишком уж ярко, при болезненном настроении его, представилась в эту  минуту вчерашняя смешная и унизительная роль его перед этой девицей, в согласии  которой, как оказывалось теперь, он был все время так спокойно уверен. И,  наконец, может быть, мысль, что сделал такую подлость перед Лизой и так  задаром! Любопытно то, за кого эти светские франты почитают друг друга и на  каких это основаниях могут они уважать друг друга; ведь этот князь мог же предположить,  что Анна Андреевна уже знает о связи его с Лизой, в сущности с ее сестрой, а  если не знает, то когда-нибудь уж наверно узнает; и вот он «не сомневался в ее  решении»!    

– И  неужели же вы могли подумать, – гордо и заносчиво вскинул он вдруг на меня  глаза, – что я, я способен ехать теперь, после такого сообщения, к князю  Николаю Ивановичу и у него просить денег! У него, жениха той невесты, которая  мне только что отказала, – какое нищенство, какое лакейство! Нет, теперь  все погибло, и если помощь этого старика была моей последней надеждой, то пусть  гибнет и эта надежда!    

Я с ним  про себя в душе моей согласился; но на действительность надо было смотреть  все-таки шире: старичок князь разве был человек, жених? У меня закипело  несколько идей в голове. Я и без того, впрочем, решил давеча, что завтра  непременно навещу старика. Теперь же я постарался смягчить впечатление и  уложить бедного князя спать: «Выспитесь, и идеи будут светлее, сами увидите!»  Он горячо пожал мою руку, но уже не целовался. Я дал ему слово, что приду к  нему завтра вечером, и «поговорим, поговорим: слишком много накопилось об чем  говорить». На эти слова мои он как-то фатально улыбнулся.    

     

 Глава восьмая    

     I    

     

Всю ту  ночь снилась мне рулетка, игра, золото, расчеты. Л все что-то рассчитывал,  будто бы за игорным столом, какую-то ставку, какой-то шанс, и это давило меня  как кошмар всю ночь. Скажу правду, что и весь предыдущий день, несмотря на все  чрезвычайные впечатления мои, я поминутно вспоминал о выигрыше у Зерщикова. Я  подавлял мысль, но впечатление не мог подавить и вздрагивал при одном  воспоминании. Этот выигрыш укусил мое сердце. Неужели я рожден игроком? По  крайней мере – наверное, что с качествами игрока. Даже и теперь, когда все это  пишу, я минутами люблю думать об игре! Мне случается целые часы проводить  иногда, сидя молча, в игорных расчетах в уме и в мечтах о том, как это все  идет, как я ставлю и беру. Да, во мне много разных «качеств», и душа у меня  неспокойная.    

В десять  часов я намеревался отправиться к Стебелькову, и пешком. Матвея я отправил  домой, только что тот явился. Пока пил кофей, старался обдуматься. Почему-то я  был доволен; вникнув мгновенно в себя, догадался, что доволен, главное, тем,  что «буду сегодня в доме князя Николая Ивановича». Но день этот в жизни моей  был роковой и неожиданный и как раз начался сюрпризом.    

Ровно в  десять часов отворилась наотмашь моя дверь и влетела – Татьяна Павловна. Я всего  мог ожидать, только не ее посещения, и вскочил перед ней в испуге. Лицо ее было  свирепо, жесты беспорядочны, и, спросить ее, она бы сама, может, не сказала:  зачем вбежала ко мне? Предупрежу заранее: она только что получила одно  чрезвычайное, подавившее ее известие и была под самым первым впечатлением его.  А известие задевало и меня.    

Впрочем,  она пробыла у меня полминуты, ну, положим, всю минуту, только уж не более. Она  так и вцепилась в меня.    

– Так  ты вот как! – стала она передо мной, вся изогнувшись вперед. – Ах ты,  пащенок! Что ты это наделал? Аль еще не знаешь? Кофей пьет! Ах ты, болтушка, ах  ты, мельница, ах ты, любовник из бумажки… да таких розгами секут, розгами,  розгами!    

– Татьяна  Павловна, что случилось? Что сделалось? Мама?..    

– Узнаешь! –  грозно вскричала она и выбежала из комнаты, – только я ее и видел. Я конечно  бы погнался за ней, но меня остановила одна мысль, и не мысль, а какое-то  темное беспокойство: я предчувствовал, что «любовник из бумажки» было в криках  ее главным словом. Конечно, я бы ничего не угадал сам, но я быстро вышел, чтоб,  поскорее кончив с Стебельковым, направиться к князю Николаю Ивановичу. «Там –  всему ключ!» – подумал я инстинктивно.    

Удивительно  каким образом, но Стебельков уже все знал об Анне Андреевне, и даже в подробностях;  не описываю его разговора и жестов, но он был в восторге, в исступлении  восторга от «художественности подвига».    

– Вот  это – особа-с! Нет-с, вот это – так особа! – восклицал он. – Нет-с,  это не по-нашему; мы вот сидим да и ничего, а тут захотелось испить водицы в  настоящем источнике – и испила. Это… это – древняя статуя! Это – древняя статуя  Минервы-с, только ходит и современное платье носит!    

Я  попросил его перейти к делу; все дело, как я и предугадал вполне, заключалось  лишь в том, чтоб склонить и уговорить князя ехать просить окончательной помощи  у князя Николая Ивановича. «Не то ведь ему очень, очень плохо может быть, и не  по моей уж воле; так иль не так?» Он заглядывал мне в глаза, но, кажется, не  предполагал, что мне что-нибудь более вчерашнего известно. Да и не мог  предположить: само собою разумеется, что я ни словом, ни намеком не выдал, что  знаю «об акциях». Объяснялись мы недолго, он тотчас же стал обещать мне денег,  «и значительно-с, значительно-с, только способствуйте, чтоб князь поехал. Дело  спешное, очень спешное, в том-то и сила, что слишком уж спешное!»    

Спорить  и пререкаться с ним, как вчера, я не захотел и встал выходить, на всякий случай  бросив ему, что я «постараюсь». Но вдруг он меня удивил невыразимо: я уже  направлялся к двери, как он, внезапно, ласково обхватив мою талию рукой, начал  говорить мне… самые непонятные вещи.    

Опускаю  подробности и не привожу всю нить разговора, чтоб не утомлять. Смысл в том, что  он сделал мне предложение «познакомить его с господином Дергачевым, так как вы  там бываете!»    

Я  мгновенно притих, всеми силами стараясь не выдать себя каким-нибудь жестом.  Тотчас, впрочем, ответил, что вовсе там незнаком, а если был, то всего один раз  случайно.    

– Но  если были допущены раз, то уже можете прийти и в другой, так или не так?    

Я прямо,  но очень хладнокровно спросил его, для чего ему это нужно? И вот до сих пор не  могу понять, каким образом до такой степени может доходить наивность иного  человека, по-видимому не глупого и «делового», как определил его Васин? Он  совершенно прямо объяснил мне, что у Дергачева, по подозрениям его, «наверно  что-нибудь из запрещенного, из запрещенного строго, а потому, исследовав, я бы  мог составить тем для себя некоторую выгоду». И он, улыбаясь, подмигнул мне  левым глазом.    

Я ничего  ровно не ответил утвердительно, но прикинулся, что обдумываю, и «обещал подумать»,  а затем поскорее ушел. Дела усложнялись: я полетел к Васину и как раз застал  его дома.    

– А,  и вы – тоже! – загадочно проговорил он, завидев меня. Не подымая его  фразы, я прямо приступил к делу и рассказал.    

Он был  видимо поражен, хотя нисколько не потерял хладнокровия.    

Он все  подробно переспросил.    

– Очень  могло быть, что вы не так поняли?    

– Нет;  уж понял верно, смысл совершенно прямой.    

– Во  всяком случае, я вам чрезвычайно благодарен, – прибавил он искренно. –  Да, действительно, если так все было, то он полагал, что вы не можете устоять  против известной суммы.    

– И  к тому же ему слишком известно мое положение: я все играл, я вел себя дурно,  Васин.    

– Я  об этом слышал.    

– Всего  загадочнее для меня то, что он знает же про вас, что и вы там бываете, –  рискнул я спросить.    

– Он  слишком знает, – совершенно просто ответил Васин, – что я там ни при  чем. Да и вся эта молодежь больше болтуны и ничего больше; вы, впрочем, сами  лучше всех это можете помнить.    

Мне  показалось, что он как будто мне в чем-то не доверял.    

– Во  всяком случае, я вам чрезвычайно благодарен.    

– Я  слышал, что дела господина Стебельков несколько порасстроились, –  попробовал я еще спросить, – по крайней мере я слышал про одни акции…    

– Про  какие акции вы слышали?    

Я  нарочно заметил об «акциях», но, уж разумеется, не для того, чтоб рассказать  ему вчерашний секрет князя. Мне только захотелось сделать намек и посмотреть по  лицу, по глазам, знает ли он что-нибудь про акции? Я достиг цели: по  неуловимому и мгновенному движению в лице его я догадался, что ему, может быть,  и тут кое-что известно. Я не ответил на его вопрос: «какие акции», а промолчал;  а он, любопытно это, так и не продолжал об этом.    

– Как  здоровье Лизаветы Макаровны? – осведомился он с участием.    

– Она  здорова. Сестра моя всегда вас уважала…    

Удовольствие  блеснуло в его глазах: я давно уже угадал, что он неравнодушен к Лизе.    

– У  меня на днях был князь Сергей Петрович, – вдруг сообщил он.    

– Когда? –  вскричал я.    

– Ровно  четыре дня тому.    

– Не  вчера?    

– Нет,  не вчера. – Он вопросительно посмотрел на меня.    

– Потом  я, может быть, вам сообщу подробнее об этой нашей встрече, но теперь нахожу  нужным предупредить вас, – загадочно проговорил Васин, – что он  показался мне тогда как бы в ненормальном состоянии духа и… ума даже. Впрочем,  я и еще имел один визит, – вдруг улыбнулся он, – сейчас перед вами, и  тоже принужден был заключить об не совсем нормальном состоянии посетителя.    

– Князь  был сейчас?    

– Нет,  не князь, я теперь не про князя. У меня был сейчас Андрей Петрович Версилов и…  вы ничего не знаете? Не случилось с ним ничего такого?    

– Может  быть, и случилось, но что именно у вас-то с ним произошло? – торопливо  спросил я.    

– Конечно,  я должен бы был тут сохранить секрет… Мы как-то странно разговариваем с вами,  слишком секретно, – опять улыбнулся он. – Андрей Петрович, впрочем,  не заказывал мне секрета. Но вы – сын его, и так как я знаю ваши к нему  чувства, то на этот раз даже, кажется, хорошо сделаю, если вас предупрежу.  Вообразите, он приходил ко мне с вопросом: «Если на случай, на днях, очень  скоро, ему бы потребовалось драться на дуэли, то согласился ль бы я взять роль  его секунданта?» Я, разумеется, вполне отказал ему.    

Я был  бесконечно изумлен; эта новость была всех беспокойнее: что-то вышло, что-то произошло,  что-то непременно случилось, чего я еще не знаю! Я вдруг мельком вспомнил, как  Версилов промолвил мне вчера: «Не я к тебе приду, а ты ко мне прибежишь». Я  полетел к князю Николаю Ивановичу, еще более предчувствуя, что там разгадка.  Васин, прощаясь, еще раз поблагодарил меня.    

     II    

     

Старик  князь сидел перед камином, окутав пледом свои ноги. Он встретил меня каким-то  даже вопросительным взглядом, точно удивившись, что я пришел, а между тем сам  же, чуть не каждый день, присылал звать меня. Впрочем, поздоровался ласково, но  на первые вопросы мои отвечал как бы несколько брезгливо и ужасно как-то  рассеянно. По временам как бы что-то соображал и пристально вглядывался в меня,  как бы что-то забыв и припоминая нечто такое, что несомненно долженствовало  относиться ко мне. Я прямо сказал, что слышал уже все и очень рад. Приветливая  и добрая улыбка тотчас показалась на губах его, и он оживился; осторожность и  недоверчивость его разом соскочили, точно он и забыл о них. Да и конечно забыл.    

– Друг  ты мой милый, я так и знал, что первый придешь, и, знаешь, я вчера еще это про  тебя подумал: «Кто обрадуется? Он обрадуется». Ну, а больше-то и никто; но это  ничего. Люди – злые языки, но это ничтожно… Cher enfant, все это так возвышенно  и так прелестно… Но ведь ты ее знаешь сам слишком хорошо. А об тебе Анна  Андреевна даже высоких мыслей. Это, это – строгие и прелестное лицо, лицо из  английского кипсека.[74]  Это – прелестнейшая английская гравюра, какая только может быть… Третьего года  у меня была целая коллекция этих гравюр… Я всегда, всегда имел это намерение,  всегда; я удивляюсь только, как я об этом никогда не думал.    

– Вы, сколько я помню, всегда так  любили и отличали Анну Андреевну.    

– Друг  мой, мы никому не хотим вредить. Жизнь с друзьями, с родными, с милыми сердцу –  это рай. Все – поэты… Одним словом, еще с доисторических времен это известно.  Знаешь, мы летом сначала в Соден, а потом в Бад-Гаштейн. Но как ты давно,  однако же, не был, мой друг; да что с тобою? Я тебя ожидал. И не правда ли, как  много, много прошло с тех пор. Жаль только, что я неспокоен; как только остаюсь  один, то и неспокоен. Вот потому-то мне и нельзя одному оставаться, не правда  ли? Это ведь дважды два. Я это тотчас же понял с первых же слов ее. О друг мой,  она сказала всего только два слова, но это… это было вроде великолепнейшего  стихотворения. А впрочем, ведь ты ей – брат, почти брат, не правда ли? Мой  милый, недаром же я так любил тебя! Клянусь, я все это предчувствовал. Я  поцеловал у нее ручку и заплакал.    

Он вынул  платок, как бы опять собираясь заплакать. Он был сильно потрясен и, кажется, в  одном из самых своих дурных «состояний», в каких я мог его запомнить за все  время нашего знакомства. Обыкновенно и даже почти всегда он бывал несравненно  свежее и бодрее.    

– Я  бы всех простил, друг мой, – лепетал он далее. – Мне хочется всех  простить, и я давно уже ни на кого не сержусь. Искусство, la po?sie dans la  vie,[75]  вспоможение несчастным и она, библейская красота. Quelle charmante personne, a?  Les chants de Salomon… non, ce n'est pas Salomon, c'est David qui mettait une  jeune belle dans son lit pour se chauffer dans sa vieillesse. Enfin David,  Salomon,[76]  все это кружится у меня в голове – кавардак какой-то. Всякая вещь, cher enfant,  может быть и величественна, и в то же время смешна. Cette jeune belle de la  vieillesse de David – c'est tout un po?me,[77]  a y Поль де Кока вышла бы из этого какая-нибудь sc?ne de bassinoire,[78] и мы бы все  смеялись. У Поль де Кока нет ни меры, ни вкуса, хотя он с талантом… Катерина  Николаевна улыбается… Я сказал, что мы не будем мешать. Мы начали наш роман, и  пусть нам дадут его докончить. Пусть это – мечта, но пусть не отымают у нас эту  мечту.    

– То есть как же мечта, князь?    

– Мечта?  Как мечта? Ну пусть мечта, только пусть дадут нам умереть с этой мечтой.    

– О  князь, к чему умирать? Жить, теперь только и жить!    

– А  я что же говорю? Я только это и твержу. Я решительно не знаю, для чего жизнь  так коротка. Чтоб не наскучить, конечно, ибо жизнь есть тоже художественное  произведение самого творца, в окончательной и безукоризненной форме пушкинского  стихотворения. Краткость есть первое условие художественности. Но если кому не  скучно, тем бы и дать пожить подольше.    

– Скажите,  князь, это уже гласно?    

– Нет!  мой милый, отнюдь нет; мы все так и уговорились. Это семейно, семейно и  семейно. Пока я лишь открылся вполне Катерине Николавне, потому что считаю себя  перед нею виновным. О, Катерина Николавна – ангел, она ангел!    

– Да,  да!    

– Да?  И ты – «да»? А я думал, что ты-то ей и враг. Ах да, кстати, она ведь просила не  принимать тебя более. И представь себе, когда ты вошел, я это вдруг позабыл.    

– Что  вы говорите? – вскочил я, – за что? Когда? (Предчувствие не обмануло  меня; да, я именно в этом роде, предчувствовал с самой Татьяны!)    

– Вчера,  мой милый, вчера, я даже не понимаю, как ты теперь прошел, ибо приняты меры.  Как ты вошел?    

– Я  просто вошел.    

– Вероятнее  всего. Если б ты с хитростью вошел, они бы наверно тебя изловили, а так как ты  просто вошел, то они тебя и пропустили. Простота, mon cher,[79] это в сущности  высочайшая хитрость.    

– Я ничего не понимаю, стало быть,  и вы решили не принимать меня?    

– Нет,  мой друг, я сказал, что я в стороне… То есть я дал полное согласие. И будь  уверен, мой милый мальчик, что я тебя слишком люблю. Но Катерина Николаевна слишком,  слишком настоятельно потребовала… А, да вот!    

В эту  минуту вдруг показалась в дверях Катерина Николаевна. Она была одета как для выезда  и, как и прежде это бывало, зашла к отцу поцеловать его. Увидя меня, она  остановилась, смутилась, быстро повернулась и вышла.    

– Voil?![80] – вскричал  пораженный и ужасно взволнованный князь.    

– Это недоразумение! –  вскричал я, – это какая-то одна минута… Я… я сейчас к вам, князь!    

И я  выбежал вслед за Катериной Николаевной. Затем все, что последовало, совершилось  так быстро, что я не только не мог сообразиться, но даже и чуть-чуть  приготовиться, как вести себя. Если б я мог приготовиться, я бы, конечно, вел  себя иначе! Но я потерялся как маленький мальчик. Я было бросился в ее комнаты,  но лакей на дороге сказал мне, что Катерина Николаевна уже вышла и садится в  карету. Я бросился сломя голову на парадную лестницу. Катерина Николаевна  сходила вниз, в своей шубе, и рядом с ней шел или, лучше сказать, вел ее  высокий стройный офицер, в форме, без шинели, с саблей; шинель нес за ним  лакей. Это был барон, полковник, лет тридцати пяти, щеголеватый тип офицера,  сухощавый, с немного слишком продолговатым лицом, с рыжеватыми усами и даже  ресницами. Лицо его было хоть и совсем некрасиво, но с резкой и вызывающей  физиономией. Я описываю наскоро, как заметил в ту минуту. Перед тем же я его  никогда не видал. Я бежал за ними по лестнице без шляпы и без шубы. Катерина  Николаевна меня заметила первая и быстро прошептала ему что-то. Он повернул  было голову, но тотчас же кивнул слуге и швейцару. Слуга шагнул было ко мне у  самой уже выходной двери, но я отвел его рукой и выскочил вслед за ними на  крыльцо. Бьоринг усаживал Катерину Николавну в карету.    

– Катерина  Николавна! Катерина Николавна! – восклицал я бессмысленно (как дурак! Как  дурак! О, я все припоминаю, я был без шляпы!).    

Бьоринг  свирепо повернулся было опять к слуге и что-то крикнул ему громко, одно или два  слова, я не разобрал. Я почувствовал, что кто-то схватил было меня за локоть. В  эту минуту карета тронулась; я крикнул было опять и бросился за каретой.  Катерина Николавна, я видел это, выглядывала в окно кареты и, кажется, была в  большом беспокойстве. Но в быстром движении моем, когда я бросился, я вдруг  сильно толкнул, совсем о том не думая, Бьоринга и, кажется, очень больно наступил  ему на ногу. Он слегка вскрикнул, скрежетнул зубами и, сильною рукою схватив  меня за плечо, злобно оттолкнул, так что я отлетел шага на три. В это мгновение  ему подали шинель, он накинул, сел в сани и из саней еще раз грозно крикнул,  указывая на меня лакеям и швейцару. Тут они меня схватили и удержали: один  слуга набросил на меня шубу, другой подал шляпу, и – я уж не помню, что они тут  говорили; они что-то говорили, а я стоял и их слушал! ничего не понимая. Но  вдруг бросил их и побежал.    

     III    

     

Ничего  не разбирая и наталкиваясь на народ, добежал я наконец до квартиры Татьяны Павловны,  даже не догадавшись нанять дорогой извозчика. Бьоринг оттолкнул меня при ней! Конечно,  я отдавил ему ногу, и он инстинктивно оттолкнул меня как человек, которому  наступили на мозоль (а может, я и впрямь раздавил ему мозоль!). Но она видела,  и видела, что меня хватают слуги, и это все при ней, при ней! Когда я вбежал к  Татьяне Павловне, то в первую минуту не мог ничего говорить и нижняя челюсть  моя тряслась как в лихорадке. Да я и был в лихорадке и сверх того плакал… О, я  был так оскорблен!    

– А!  Что? Вытолкали? И поделом, и поделом! – проговорила Татьяна Павловна; я  молча опустился на диван и глядел на нее.    

– Да  что с ним? – оглядела она меня пристально. – На, выпей стакан, выпей  воду, выпей! Говори, что ты еще там накуролесил?    

Я  пробормотал, что меня выгнали, а Бьоринг толкнул на улице.    

– Понимать-то  можешь что-нибудь али еще нет? На вот, прочти, полюбуйся. – И, взяв со  стола записку, она подала ее мне, а сама стала передо мной в ожидании. Я сейчас  узнал руку Версилова, было всего несколько строк: это была записка к Катерине  Николавне. Я вздрогнул, и понимание мгновенно воротилось ко мне во всей силе.  Вот содержание этой ужасной, безобразной, нелепой, разбойнической записки,  слово в слово:    

«Милостивая  государыня,    

Катерина  Николаевна,    

Как вы  ни развратны, по природе вашей и по искусству вашему, но все же я думал, что вы  сдержите ваши страсти и не посягнете по крайней мере на детей. Но вы и этого не  устыдились. Уведомляю вас, что известный вам документ наверно не сожжен на  свечке и никогда не был у Крафта, так что вы ничего тут не выиграете. А потому  и не развращайте напрасно юношу. Пощадите его, он еще несовершеннолетний, почти  мальчик, не развит и умственно и физически, что ж вам в нем проку? Я беру в нем  участие, а потому и рискнул написать вам, хоть и не надеюсь на успех. Честь  имею предупредить, что копию с сего одновременно посылаю к барону Бьорингу.    

А.  Версилов».    

Я  бледнел, читая, но потом вдруг вспыхнул, и губы мои затряслись от негодования.    

– Это  он про меня! Это про то, что я открыл ему третьего дня! – вскричал я в  ярости.    

– То-то  и есть, что открыл! – вырвала у меня записку Татьяна Павловна.    

– Но…  я не то, совсем не то говорил! О боже, что она может обо мне теперь подумать!  Но ведь это сумасшедший? Ведь он сумасшедший… Я вчера его видел. Когда письмо  было послано?    

– Вчера  днем послано, вечером пришло, а сегодня она мне передала лично.    

– Но  я его видел вчера сам, он сумасшедший! Так не мог написать Версилов, это писал  сумасшедший! Кто может написать так женщине?    

– А  вот такие сумасшедшие в ярости и пишут, когда от ревности да от злобы ослепнут  и оглохнут, а кровь в яд-мышьяк обратится… А ты еще не знал про него, каков он  есть! Вот его и прихлопнут теперь за это, так что только мокренько будет. Сам  под секиру лезет! Да лучше поди ночью на Николаевскую дорогу, положи голову на  рельсы, вот и оттяпали бы ее ему, коли тяжело стало носить! Тебя-то что дернуло  говорить ему! Тебя-то что дергало его дразнить? Похвалиться вздумал?    

– Но  какая же ненависть! Какая ненависть! – хлопнул я себя по голове  рукой, – и за что, за что? К женщине! Что она ему такое сделала? Что такое  у них за сношения были, что такие письма можно писать?    

– Не-на-висть! –  с яростной насмешкой передразнила меня Татьяна Павловна.    

Кровь  ударила мне опять в лицо: я вдруг как бы что-то понял совсем уже новое; я  глядел на нее вопросительно изо всех сил.    

– Убирайся  ты от меня! – взвизгнула она, быстро отвернувшись и махнув на меня  рукой. – Довольно я с вами со всеми возилась! Полно теперь! Хоть  провалитесь вы все сквозь землю!.. Только твою мать одну еще жалко…    

Я,  разумеется, побежал к Версилову. Но такое коварство! такое коварство!    

     IV    

     

Версилов  был не один. Объясню заранее: отослав вчера такое письмо к Катерине Николаевне  и действительно (один только бог знает зачем) послав копию с него барону  Бьорингу, он, естественно, сегодня же, в течение дня, должен был ожидать и  известных «последствий» своего поступка, а потому и принял своего рода меры: с  утра еще он перевел маму и Лизу (которая, как я узнал потом, воротившись еще  утром, расхворалась и лежала в постели) наверх, «в гроб», а комнаты, и особенно  наша «гостиная», были усиленно прибраны и выметены. И действительно, в два часа  пополудни пожаловал к нему один барон Р., полковник, военный, господин лет сорока,  немецкого происхождения, высокий, сухой и с виду очень сильный физически  человек, тоже рыжеватый, как и Бьоринг, и немного только плешивый. Это был один  из тех баронов Р., которых очень много в русской военной службе, все людей с  сильнейшим баронским гонором, совершенно без состояния, живущих одним  жалованьем и чрезвычайных служак и фрунтовиков. Я не застал начала их  объяснения; оба были очень оживлены, да и как не быть. Версилов сидел на диване  перед столом, а барон в креслах сбоку. Версилов был бледен, но говорил  сдержанно и цедя слова, барон же возвышал голос и видимо наклонен был к  порывистым жестам, сдерживался через силу, но смотрел строго, высокомерно и  даже презрительно, хотя и не без некоторого удивления. Завидев меня, он  нахмурился, но Версилов почти мне обрадовался:    

– Здравствуй,  мой милый. Барон, это вот и есть тот самый очень молодой человек, об котором  упомянуто было в записке, и поверьте, он не помешает, а даже может  понадобиться. (Барон презрительно оглядел меня.) – Милый мой, – прибавил  мне Версилов, – я даже рад, что ты пришел, а потому посиди в углу, прошу  тебя, пока мы кончим с бароном Не беспокойтесь, барон, он только посидит в  углу.    

Мне было  все равно, потому что я решился, и, кроме того, все это меня поражало; я сел  молча в угол, как можно более в угол, и просидел, не смигнув и не  пошевельнувшись, до конца объяснения…    

– Еще  раз вам повторяю, барон, – твердо отчеканивая слова, говорил  Версилов, – что Катерину Николаевну Ахмакову, которой я написал это  недостойное и болезненное письмо, я считаю не только наиблагороднейшим  существом, но и верхом всех совершенств!    

– Такое  опровержение своих же слов, как я уже вам заметил, похоже на подтверждение их  вновь, – промычал барон. – Ваши слова решительно непочтительны.    

– И  однако, всего будет вернее, если вы их примете в точном смысле. Я, видите ли,  страдаю припадками и… разными расстройствами, и даже лечусь, а потому и  случилось, что в одну из подобных минут…    

– Эти  объяснения никак не могут входить. Еще и еще раз говорю вам, что вы упорно продолжаете  ошибаться, может быть, хотите нарочно ошибаться. Я уже предупредил вас с самого  начала, что весь вопрос относительно этой дамы, то есть о письме вашем,  собственно, к генеральше Ахмаковой долженствует, при нашем теперешнем объяснении,  быть устранен окончательно; вы же все возвращаетесь. Барон Бьоринг просил меня  и поручил мне особенно привести в ясность, собственно, лишь то, что тут до  одного лишь его касается, то есть ваше дерзкое сообщение этой «копии», а потом  вашу приписку, что «вы готовы отвечать за это чем и как угодно».    

– Но,  кажется, последнее уже ясно без разъяснений.    

– Понимаю,  слышал. Вы даже не просите извинения, а продолжаете лишь настаивать, что  «готовы отвечать чем и как угодно». Но это слишком будет дешево. А потому я уже  теперь нахожу себя вправе, в видах оборота, который вы упорно хотите придать  объяснению, высказать вам с своей стороны все уже без стеснения, то есть: я  пришел к заключению, что барону Бьорингу никаким образом нельзя иметь с вами  дела… на равных основаниях.    

– Такое  решение, конечно, одно из самых выгодных для друга вашего, барона Бьоринга, и,  признаюсь, вы меня нисколько не удивили: я ожидал того.    

Замечу в  скобках: мне слишком было видно с первых слов, с первого взгляда, что Версилов  даже ищет взрыва, вызывает и дразнит этого раздражительного барона и слишком,  может быть, испытывает его терпение. Барона покоробило.    

– Я  слышал, что вы можете быть остроумным, но остроумие еще не ум.    

– Чрезвычайно  глубокое замечание, полковник.    

– Я  не спрашивал похвал ваших, – вскрикнул барон, – и не переливать из  пустого приехал! Извольте выслушать: барон Бьоринг был в большом сомнении,  получив письмо ваше, потому что оно свидетельствовало о сумасшедшем доме. И,  конечно, могли быть тотчас же найдены средства, чтоб вас… успокоить. Но для  вас, по некоторым особым соображениям, было сделано снисхождение и об вас были  наведены справки: оказалось, что хотя вы и принадлежали к хорошему обществу и  когда-то служили в гвардии, но из общества исключены и репутация ваша более чем  сомнительна. Однако, несмотря и на это, я прибыл сюда, чтоб удостовериться  лично, и вот, сверх всего, вы еще позволяете себе играть словами и сами  засвидетельствовали о себе, что подвержены припадкам. Довольно! Положение  барона Бьоринга и его репутация не могут снисходить в этом деле… Одним словом,  милостивый государь, я уполномочен вам объявить, что если за сим последует  повторение или хоть что-нибудь похожее на прежний поступок, то найдены будут  немедленно средства вас усмирить, весьма скорые и верные, могу вас уверить. Мы  живем не в лесу, а в благоустроенном государстве!    

– Вы  так в этом уверены, мой добрый барон Р.?    

– Черт  возьми, – вдруг встал барон, – вы меня слишком испытываете доказать  вам сейчас, что я не очень-то «добрый ваш барон Р.».    

– Ах,  еще раз предупреждаю вас, – поднялся и Версилов, – что здесь недалеко  моя жена и дочь… а потому я бы вас просил говорить не столь громко, потому что  ваши крики до них долетают.    

– Ваша  жена… черт… Если я сидел и говорил теперь с вами, то единственно с целью разъяснить  это гнусное дело, – с прежним гневом и нисколько не понижая голоса  продолжал барон. – Довольно! – вскричал он яростно, – вы не  только исключены из круга порядочных людей, но вы – маньяк, настоящий  помешанный маньяк, и так вас аттестовали! Вы снисхождения недостойны, и  объявляю вам, что сегодня же насчет вас будут приняты меры и вас позовут в одно  такое место, где вам сумеют возвратить рассудок… и вывезут из города!    

Он  быстрыми и большими шагами вышел из комнаты. Версилов не провожал его. Он стоял,  глядел на меня рассеянно и как бы меня не замечая; вдруг он улыбнулся, тряхнул  волосами и, взяв шляпу, направился тоже к дверям. Я схватил его за руку.    

– Ах  да, и ты тут? Ты… слышал? – остановился он передо мной.    

– Как  могли вы это сделать? Как могли вы так исказить, так опозорить!.. С таким коварством!    

Он  смотрел пристально, но улыбка его раздвигалась все более и более и решительно  переходила в смех. – Да ведь меня же опозорили… при ней! при ней! Меня  осмеяли в ее глазах, а он… толкнул меня! – вскричал я вне себя.    

– Неужели?  Ах, бедный мальчик, как мне тебя жаль… Так тебя там ос-ме-яли!    

– Вы  смеетесь, вы смеетесь надо мной! Вам смешно!    

Он  быстро вырвал из моей руки свою руку, надел шляпу и, смеясь, смеясь уже  настоящим смехом, вышел из квартиры. Что мне было догонять его, зачем? Я все  понял и – все потерял в одну минуту! Вдруг я увидел маму; она сошла сверху и  робко оглядывалась.    

– Ушел?    

Я молча  обнял ее, а она меня, крепко, крепко, так и прижалась ко мне.    

– Мама,  родная, неужто вам можно оставаться? Пойдемте сейчас, я вас укрою, я буду работать  для вас как каторжный, для вас и для Лизы… Бросимте их всех, всех и уйдем.  Будем одни. Мама, помните, как вы ко мне к Тушару приходили и как я вас  признать не хотел?    

– Помню,  родной, я всю жизнь перед тобой виновата, я тебя родила, а тебя не знала.    

– Он  виноват в этом, мама, это он во всем виноват; он нас никогда не любил.    

– Нет,  любил.    

– Пойдемте,  мама.    

– Куда  я от него пойду, что он, счастлив, что ли?    

– Где  Лиза?    

– Лежит;  пришла – прихворнула; боюсь я. Что они, очень на него там сердятся? Что с ним  теперь сделают? Куда он пошел? Что этот офицер тут грозил?    

– Ничего  ему не будет, мама, никогда ему ничего не бывает, никогда ничего с ним не случится  и не может случиться. Это такой человек! Вот Татьяна Павловна, ее спросите, коли  не верите, вот она. (Татьяна Павловна вдруг вошла в комнату.) Прощайте, мама. Я  к вам сейчас, и когда приду, опять спрошу то же самое…    

Я  выбежал; я не мог видеть кого бы то ни было, не только Татьяну Павловну, а мама  меня мучила. Я хотел быть один, один.    

     V    

     

Но я не  прошел и улицы, как почувствовал, что не могу ходить, бессмысленно наталкиваясь  на этот народ, чужой и безучастный; но куда же деться? Кому я нужен и – что мне  теперь нужно? Я машинально прибрел к князю Сергею Петровичу, вовсе о нем не  думая. Его не было дома. Я сказал Петру (человеку его), что буду ждать в  кабинете (как и множество раз это делалось). Кабинет его была большая, очень  высокая комната, загроможденная мебелью. Я забрел в самый темный угол, сел на  диван и, положив локти на стол, подпер обеими руками голову. Да, вот вопрос:  «Что мне теперь нужно?» Если я и мог тогда формулировать этот вопрос, то всего  менее мог на него ответить.    

Но я не  мог ни думать толком, ни спрашивать. Я уже предуведомил выше, что, под конец  этих дней, я был «раздавлен событиями»; я теперь сидел, и все как хаос  вертелось в уме моем. «Да, я в нем все проглядел и ничего не уразумел, –  мерещилось мне минутами. – Он засмеялся сейчас мне в глаза: это не надо  мной; тут все Бьоринг, а не я. Третьего дня за обедом уж он все знал и был  мрачен. Он подхватил у меня мою глупую исповедь в трактире и исказил все насчет  всякой правды, только зачем ему было правды? Он ни полслову сам не верит из  того, что ей написал. Ему надо было только оскорбить, бессмысленно оскорбить,  не зная даже для чего, придравшись к предлогу, а предлог дал я… Поступок  бешеной собаки! Убить, что ли, он теперь хочет Бьоринга? Для чего? Его сердце  знает для чего! А я ничего не знаю, что в его сердце… Нет, нет, и теперь не  знаю. Неужели до такой страсти ее любит? или до такой страсти ее ненавидит? Я  не знаю, а знает ли он сам-то? Что это я сказал маме, что с ним „ничего не  может сделаться“; что я этим хотел сказать? Потерял я его или не потерял?»    

«…Она  видела, как меня толкали… Она тоже смеялась или нет? Я бы смеялся! Шпиона били,  шпиона!..»    

«Что  значит (мелькнуло мне вдруг), что значит, что он включил в это гадкое письмо,  что документ вовсе не сожжен, а существует?..»    

«Он не  убьет Бьоринга, а наверно теперь в трактире сидит и слушает „Лючию“! А может,  после „Лючии“ пойдет и убьет Бьоринга. Бьоринг толкнул меня, ведь почти ударил;  ударил ли? Бьоринг даже и с Версиловым драться брезгает, так разве пойдет со  мной? Может быть, мне надо будет убить его завтра из револьвера, выждав на  улице…» И вот эту мысль провел я в уме совсем машинально, не останавливаясь на  ней нисколько.    

Минутами  мне как бы мечталось, что вот сейчас отворится дверь, войдет Катерина Николаевна,  подаст мне руку, и мы оба рассмеемся… О, студент мой милый! Это мне мерещилось,  то есть желалось, уж когда очень стемнело в комнате. «Да давно ли это было, что  я стоял перед ней, прощался с ней, а она подавала мне руку и смеялась? Как  могло случиться, что в такое короткое время вышло такое ужасное расстояние!  Просто пойти к ней и объясниться сейчас же, сию минуту, просто, просто!  Господи, как это так вдруг совсем новый мир начался! Да, новый мир, совсем,  совсем новый… А Лиза, а князь, это еще старые… Вот я здесь теперь у князя. И  мама, – как могла она жить с ним, коли так? Я бы мог, я все смогу, но она?  Теперь что же будет?» И вот, как в вихре, фигуры Лизы, Анны Андреевны,  Стебельков, князя, Афердова, всех, бесследно замелькали в моем больном мозгу.  Но мысли становились все бесформеннее и неуловимее; я рад был, когда удавалось  осмыслить какую-нибудь и ухватиться за нее.    

«У меня  есть „идея“! – подумал было я вдруг, – да так ли? Не наизусть ли я  затвердил? Моя идея – это мрак и уединение, а разве теперь уж возможно уползти  назад в прежний мрак? Ах, боже мой, я ведь не сжег „документ“! Я так и забыл  его сжечь третьего дня. Ворочусь и сожгу на свечке, именно на свечке; не знаю  только, то ли я теперь думаю…»    

Давно  смерклось, и Петр принес свечи. Он постоял надо мной и спросил, кушал ли я? Я  только махнул рукой. Однако спустя час он принес мне чаю, и я с жадностью выпил  большую чашку. Потом я осведомился, который час? Было половина девятого, и я  даже не удивился, что сижу уже пять часов.    

– Я  к вам уже раза три входил, – сказал Петр, – да вы, кажется, спали.    

Я же не  помнил, что он входил. Не знаю почему, но вдруг ужасно испугавшись, что я  «спал», я встал и начал ходить по комнате, чтоб опять не «заснуть». Наконец,  сильно начала болеть голова. Ровно в десять часов вошел князь, и я удивился  тому, что я ждал его; я о нем совсем забыл, совсем.    

– Вы  здесь, а я заезжал к вам, за вами, – сказал он мне. Лицо его было мрачно и  строго, ни малейшей улыбки. В глазах неподвижная идея.    

– Я  бился весь день и употребил все меры, – продолжал он сосредоточенно, –  все рушилось, а в будущем ужас… (NB. Он так и не был у князя Николая Ивановича.)  Я видел Жибельского, это человек невозможный. Видите: сначала надо иметь  деньги, а потом мы увидим. А если и с деньгами не удастся, тогда… Но я сегодня  решился об этом не думать. Добудем сегодня только деньги, а завтра все увидим.  Ваш третьегодняшний выигрыш еще цел до копейки. Там без трех рублей три тысячи.  За вычетом вашего долга, вам остается сдачи триста сорок рублей. Возьмите их и  еще семьсот, чтоб была тысяча, а я возьму остальные две. Затем сядем у Зерщикова  на двух разных концах и попробуем выиграть десять тысяч – может, что-нибудь  сделаем, не выиграем – тогда… Впрочем, только это и остается.    

Он  фатально посмотрел на меня.    

– Да,  да! – вскричал я вдруг, точно воскресая, – едем! Я только вас и ждал…    

Замечу,  что я ни одного мгновения не думал в эти часы о рулетке.    

– А  подлость? А низость поступка? – спросил вдруг князь.    

– Это  что мы на рулетку-то! Да это все! – вскричал я, – деньги все! Это  только мы с вами святые, а Бьоринг продал же себя. Анна Андреевна продала же  себя, а Версилов – слышали вы, что Версилов маньяк? Маньяк! Маньяк!    

– Вы  здоровы, Аркадий Макарович? У вас какие-то странные глаза.    

– Это  вы, чтоб без меня уехать? Да я от вас теперь не отстану. Недаром мне всю ночь  игра снилась. Едем, едем! – вскрикивал я, точно вдруг нашел всему разгадку.    

– Ну  так едем, хоть вы и в лихорадке, а там…    

Он не  договорил. Тяжелое, ужасное было у него лицо. Мы уже выходили.    

– Знаете  ли, – сказал он вдруг, приостановившись в дверях, – что есть и еще  один выход из беды, кроме игры?    

– Какой?    

– Княжеский!    

– Что  же? Что же?    

– Потом  узнаете что. Знайте только, что я уже его недостоин, потому что опоздал. Едем,  а вы попомните мое слово. Попробуем выход лакейский… И разве я не знаю, что я  сознательно, с полной волей, еду и действую как лакей!    

     VI    

     

Я  полетел на рулетку, как будто в ней сосредоточилось все мое спасение, весь  выход, а между тем, как сказал уже, до приезда князя я об ней и не думал. Да и  играть ехал я не для себя, а на деньги князя для князя же; осмыслить не могу,  что влекло меня, но влекло непреоборимо. О, никогда эти люди, эти лица, эти  круперы, эти игорные крики, вся эта подлая зала у Зерщикова, никогда не  казалось мне все это так омерзительно, так мрачно, так грубо и грустно, как в  этот раз! Я слишком помню скорбь и грусть, по временам хватавшую меня за сердце  во все эти часы у стола. Но для чего я не уезжал? Для чего выносил, точно  принял на себя жребий, жертву, подвиг? Скажу лишь одно: вряд ли я могу сказать  про себя тогдашнего, что был в здравом рассудке. А между тем никогда еще не  играл я так разумно, как в этот вечер. Я был молчалив и сосредоточен,  внимателен и расчетлив ужасно; я был терпелив и скуп и в то же время решителен  в решительные минуты. Я поместился опять у zero, то есть опять между Зерщиковым  и Афердовым, который всегда усаживался подле Зерщикова справа; мне претило это  место, но мне непременно хотелось ставить на zero, a все остальные места у zero  были заняты. Мы играли уже с лишком час; наконец я увидел с своего места, что  князь вдруг встал и, бледный, перешел к нам и остановился передо мной напротив,  через стол: он все проиграл и молча смотрел на мою игру, впрочем, вероятно,  ничего в ней не понимая и даже не думая уже об игре. К этому времени я только  что стал выигрывать, и Зерщиков отсчитал мне деньги. Вдруг Афердов, молча, в  моих глазах, самым наглым образом, взял и присоединил к своей, лежавшей перед  ним куче денег, одну из моих сторублевых. Я вскрикнул и схватил его за руку.  Тут со мной произошло нечто мною неожиданное: я точно сорвался с цепи; точно  все ужасы и обиды этого дня вдруг сосредоточились в этом одном мгновении, в  этом исчезновении сторублевой. Точно все накопившееся и сдавленное во мне ждало  только этого мига, чтобы прорваться.    

– Это  – вор: он украл у меня сейчас сторублевую! – восклицал я, озираясь кругом,  вне себя.    

Не описываю  поднявшейся суматохи; такая история была здесь совершенною новостью. У  Зерщикова вели себя пристойно, и игра у него тем славилась. Но я не помнил  себя. Среди шума и криков вдруг послышался голос Зерщикова:    

– И  однако же, денег нет, а они здесь лежали! Четыреста рублей!    

Разом  вышла и другая история: пропали деньги в банке, под носом у Зерщикова, пачка в  четыреста рублей. Зерщиков указывал место, где они лежали, «сейчас только  лежали», и это место оказывалось прямо подле меня, соприкасалось со мной, с тем  местом, где лежали мои деньги, то есть гораздо, значит, ближе ко мне, чем к  Афердову.    

– Вор  здесь! Это он опять украл, обыщите его! – восклицал я, указывая на  Афердова.    

– Это  – все потому, – раздался чей-то громовый и внушительный голос среди общих  криков, – что входят неизвестно какие. Пускают нерекомендованных! Кто его  ввел? Кто он такой?    

– Долгорукий  какой-то.    

– Князь  Долгорукий?    

– Его  князь Сокольский ввел, – закричал кто-то.    

– Слышите,  князь, – вопил я ему через стол в исступлении, – они меня же вором  считают, тогда как меня же здесь сейчас обокрали! Скажите же им, скажите им обо  мне!    

И вот  тут произошло нечто самое ужасное изо всего, что случилось во весь день… даже  из всей моей жизни: князь отрекся.    

Я видел,  как он пожал плечами и в ответ на сыпавшиеся вопросы резко и ясно выговорил:    

– Я  ни за кого не отвечаю. Прошу оставить меня в покое.    

Между  тем Афердов стоял среди толпы и громко требовал, чтоб его обыскали. Он выворачивал  сам свои карманы. Но на требование его отвечали криками: «Нет, нет, вор известен!»  Два призванные лакея схватили меня сзади за руки.    

– Я  не дам себя обыскивать, не позволю! – кричал я вырываясь.    

Но меня  увлекли в соседнюю комнату, там, среди толпы, меня обыскали всего до последней  складки. Я кричал и рвался.    

– Сбросил,  должно быть, надо на полу искать, – решил кто-то.    

– Где  ж теперь искать на полу!    

– Под  стол, должно быть, как-нибудь успел забросить!    

– Конечно,  след простыл…    

Меня  вывели, но я как-то успел стать в дверях и с бессмысленной яростию прокричать  на всю залу:    

– Рулетка  запрещена полицией. Сегодня же донесу на всех вас!    

Меня  свели вниз, одели и… отворили передо мною дверь на улицу.    

     

 Глава девятая    

     I    

     

День  закончился катастрофой, но оставалась ночь, и вот что я запомнил из этой ночи.    

Я думаю,  был первый час в начале, когда я очутился на улице. Ночь была ясная, тихая и  морозная. Я почти бежал, страшно торопился, но – совсем не домой. «Зачем домой?  разве теперь может быть дом? В доме живут, я завтра проснусь, чтоб жить, –  а разве это теперь возможно? Жизнь кончена, жить теперь уже совсем нельзя». И  вот я брел по улицам, совсем не разбирая, куда иду, да и не знаю, хотел ли куда  добежать? Мне было очень жарко, и я поминутно распахивал тяжелую енотовую мою  шубу. «Теперь уже никакое действие, казалось мне в ту минуту, не может иметь  никакой цели». И странно: мне все казалось, что все кругом, Даже воздух,  которым я дышу, был как будто с иной планеты, точно я вдруг очутился на Луне.  Все это – город, прохожие, тротуар, по которому я бежал, – все это было  уже не мое. «Вот это – Дворцовая площадь, вот это – Исаакий, – мерещилось  мне, – но теперь мне до них никакого дела»; все как-то отчудилось, все это  стало вдруг не мое. «У меня мама, Лиза – ну что ж, что мне теперь Лиза и мать?  Все кончилось, все разом кончилось, кроме одного: того, что я – вор навечно».    

«Чем  доказать, что я – не вор? Разве это теперь возможно? Уехать в Америку? Ну что ж  этим докажешь? Версилов первый поверит, что я украл! „Идея“? Какая „идея“? Что  теперь „идея“? Через пятьдесят лет, через сто лет я буду идти, и всегда найдется  человек, который скажет, указывая на меня: „Вот это – вор“. Он начал с того  „свою идею“, что украл деньги с рулетки…»    

Была ли  во мне злоба? Не знаю, может быть, была. Странно, во мне всегда была, и, может  быть, с самого первого детства, такая черта: коли уж мне сделали зло,  восполнили его окончательно, оскорбили до последних пределов, то всегда тут же  являлось у меня неутолимое желание пассивно подчиниться оскорблению и даже  пойти вперед желаниям обидчика: «Нате, вы унизили меня, так я еще пуще сам  унижусь, вот смотрите, любуйтесь!» Тушар бил меня и хотел показать, что я –  лакей, а не сенаторский сын, и вот я тотчас же сам вошел тогда в роль лакея. Я  не только подавал ему одеваться, но я сам схватывал щетку и начинал счищать с  него последние пылинки, вовсе уже без его просьбы или приказания, сам гнался  иногда за ним со щеткой, в пылу лакейского усердия, чтоб смахнуть какую-нибудь  последнюю соринку с его фрака, так что он сам уже останавливал меня иногда:  «Довольно, довольно, Аркадий, довольно». Он придет, бывало, снимет верхнее  платье – а я его вычищу, бережно сложу и накрою клетчатым шелковым платочком. Я  знаю, что товарищи смеются и презирают меня за это, отлично знаю, но мне это-то  и любо: «Коли захотели, чтоб я был лакей, ну так вот я и лакей, хам – так хам и  есть». Пассивную ненависть и подпольную злобу в этом роде я мог продолжать  годами. И что же? У Зерщикова я крикнул на всю залу, в совершенном исступлении:  «Донесу на всех, рулетка запрещена полицией!» И вот клянусь, что и тут было  нечто как бы подобное: меня унизили, обыскали, огласили вором, убили – «ну так  знайте же все, что вы угадали, я – не только вор, но я – и доносчик!»  Припоминая теперь, я именно так подвожу и объясняю; тогда же было вовсе не до  анализа; крикнул я тогда без намерения, даже за секунду не знал, что так  крикну: само крикнулось – уж черта такая в душе была.    

Когда я  бежал, несомненно начинался уже бред, но я очень вспоминаю, что действовал сознательно.  А между тем твердо говорю, что целый цикл идей и заключений был для меня тогда  уже невозможен; я даже и в те минуты чувствовал про себя сам, что «одни мысли я  могу иметь, а других я уже никак не могу иметь». Равно и некоторые решения мои,  хотя и при ясном сознании, могли не иметь в себе тогда ни малейшей логики. Мало  того, я очень хорошо помню, что я мог в иные минуты вполне сознавать нелепость  иного решения и в то же время с полным сознанием тут же приступить к его  исполнению. Да, преступление навертывалось в ту ночь и только случайно не  совершилось.    

Мне  мелькнуло вдруг тогда словцо Татьяны Павловны о Версилове: «Пошел бы на Николаевскую  дорогу и положил бы голову на рельсы: там бы ему ее и оттяпали». Эта мысль на  мгновение овладела всеми моими чувствами, но я мигом и с болью прогнал ее:  «Положить голову на рельсы и умереть, а завтра скажут: это оттого он сделал,  что украл, сделал от стыда, – нет, ни за что!» И вот в это мгновение,  помню, я ощутил вдруг один миг страшной злобы. «Что ж? – пронеслось в уме  моем, – оправдаться уж никак нельзя, начать новую жизнь тоже невозможно, а  потому – покориться, стать лакеем, собакой, козявкой, доносчиком, настоящим уже  доносчиком, а самому потихоньку приготовляться и когда-нибудь – все вдруг  взорвать на воздух, все уничтожить, всех, и виноватых и невиноватых, и тут  вдруг все узнают, что это – тот самый, которого назвали вором… а там уж и убить  себя».    

Не  помню, как я забежал в переулок, где-то близко от Конногвардейского бульвара. В  переулке этом с обеих сторон, почти на сотню шагов, шли высокие каменные стены –  заборы задних дворов. За одной стеной слева я увидел огромный склад дров,  длинный склад, точно на дровяном дворе, и с лишком на сажень превышавший стену.  Я вдруг остановился и начал обдумывать. В кармане со мной были восковые спички  в маленькой серебряной спичечнице. Повторяю, я вполне отчетливо сознавал тогда  то, что обдумывал и что хотел сделать, и так припоминаю и теперь, но для чего я  хотел это сделать – не знаю, совсем не знаю. Помню только, что мне очень вдруг  захотелось. «Взлезть на забор очень можно», – рассуждал я; как раз тут в  двух шагах очутились и стене ворота, должно быть наглухо запертые по целым  месяцам. «Став на уступ внизу, – раздумывал я далее, – можно,  схватившись за верх ворот, взлезть на самую стену – и никто не приметит, никого  нет, тишина! А там я усядусь на верху стены и отлично зажгу дрова, даже не  сходя вниз можно, потому что дрова почти соприкасаются со стеной. От холода еще  сильнее будут гореть, стоит только рукой достать одно березовое полено… да и  незачем совсем доставать полено: можно прямо, сидя на стене, содрать рукой с  березового полена бересту и на спичке зажечь ее, зажечь и пропихнуть в дрова –  вот и пожар. А я соскочу вниз и уйду; даже и бежать не надо, потому что долго  еще не заметят…» Так я это все рассудил и – вдруг совсем решился. Я ощутил  чрезвычайное удовольствие, наслаждение и полез. Я лазить умел отлично:  гимнастика была моею специальностью еще в гимназии, но я был в калошах, и дело  оказалось труднее. Однако ж я успел-таки уцепиться рукой за один едва ощущаемый  выступ вверху и приподнялся, другую руку замахнул было, чтоб ухватиться уже за  верх стены, но тут вдруг оборвался и навзничь полетел вниз. Полагаю, что я  стукнулся о землю затылком и, должно быть, минуту или две пролежал без  сознания. Очнувшись, я машинально запахнул на себе шубу, вдруг ощутив  нестерпимый холод, и, еще плохо сознавая, что делаю, пополз в угол ворот и там  присел, съежившись и скорчившись, в углублении между воротами и выступом стены.  Мысли мои мешались, и, вероятно, я очень быстро задремал. Как сквозь сон теперь  вспоминаю, что вдруг раздался в ушах моих густой, тяжелый колокольный звон, и я  с наслаждением стал к нему прислушиваться.    

     II    

     

Колокол  ударял твердо и определенно по одному разу в две или даже в три секунды, но это  был не набат, а какой-то приятный, плавный звон, и я вдруг различил, что это  ведь – звон знакомый, что звонят у Николы, в красной церкви напротив  Тушара, – в старинной московской церкви, которую я так помню, выстроенной  еще при Алексее Михайловиче, узорчатой, многоглавой и «в столпах», – и что  теперь только что минула святая неделя и на тощих березках в палисаднике  тушаровского дома уже трепещут новорожденные зелененькие листочки. Яркое  предвечернее солнце льет косые свои лучи в нашу классную комнату, а у меня, в  моей маленькой комнатке налево, куда Тушар отвел меня еще год назад от  «графских и сенаторских детей», сидит гостья. Да, у меня, безродного, вдруг  очутилась гостья – в первый раз с того времени, как я у Тушара. Я тотчас узнал  эту гостью, как только она вошла: это была мама, хотя с того времени, как она меня  причащала в деревенском храме и голубок пролетел через купол, я не видал уж ее  ни разу. Мы сидели вдвоем, и я странно к ней приглядывался. Потом, уже спустя  много лет, я узнал, что она тогда, оставшись без Версилова, уехавшего вдруг за  границу, прибыла в Москву на свои жалкие средства самовольно, почти украдкой от  тех, которым поручено было тогда о ней попечение, и это единственно чтоб со  мной повидаться. Странно было и то, что, войдя и поговорив с Тушаром, она ни  слова не сказала мне самому, что она – моя мать. Она сидела о подле меня, и,  помню, я даже удивлялся, что она мало так говорит. С ней был узелок, и она  развязала его: в нем оказалось шесть апельсинов, несколько пряников и два  обыкновенных французских хлеба. Я обиделся на французские хлебы и с ущемленным  видом ответил, что здесь у нас «пища» очень хорошая и нам каждый день дают к  чаю по целой французской булке.    

– Все  равно, голубчик, я ведь так по простоте подумала: «Может, их там, в школе-то,  худо кормят», не взыщи, родной.    

– И  Антонине Васильевне (жене Тушара) обидно станет-с. Товарищи тоже будут надо  мною смеяться… – Не примешь, что ли, может, и скушаешь?    

– Пожалуй,  оставьте-с…    

А к  гостинцам я даже не притронулся; апельсины и пряники лежали передо мной на столике,  а я сидел, потупив глаза, но с большим видом собственного достоинства. Кто  знает, может быть, мне очень хотелось тоже не скрыть от нее, что визит ее меня  даже перед товарищами стыдит; хоть капельку показать ей это, чтоб поняла: «Вот,  дескать, ты меня срамишь и даже сама не понимаешь того». О, я уже тогда бегал  со щеткой за Тушаром смахивать с него пылинки! Представлял я тоже себе, сколько  перенесу я от мальчишек насмешек, только что она уйдет, а может, и от самого  Тушара, – и ни малейшего доброго чувства не было к ней в моем сердце. Искоса  только я оглядывал ее темненькое старенькое платьице, довольно грубые, почти  рабочие руки, совсем уж грубые ее башмаки и сильно похудевшее лицо; морщинки  уже прорезывались у нее на лбу, хотя Антонина Васильевна и сказала мне потом,  вечером, по ее уходе: «Должно быть, ваша maman была когда-то очень недурна  собой».    

Так мы  сидели, и вдруг Агафья вошла с подносом, на котором была чашка кофею. Было  время послеобеденное, и Тушары всегда в этот час пили у себя в своей гостиной  кофей. Но мама поблагодарила и чашку не взяла: как узнал я после, она совсем  тогда не пила кофею, производившего у ней сердцебиение. Дело в том, что визит  ее и дозволение ей меня видеть Тушары внутри себя, видимо, считали чрезвычайным  с их стороны снисхождением, так что посланная маме чашка кофею была, так  сказать, уже подвигом гуманности, сравнительно говоря, приносившим чрезвычайную  честь их цивилизованным чувствам и европейским понятиям. А мама-то как нарочно  и отказалась.    

Меня  позвали к Тушару, и он велел мне взять все мои тетрадки и книги и показать  маме: «чтоб она видела, сколько успели вы приобрести в моем заведении». Тут  Антонина Васильевна, съежив губки, обидчиво и насмешливо процедила мне с своей  стороны:    

– Кажется,  вашей maman не понравился наш кофей.    

Я набрал  тетрадок и понес их к дожидавшейся маме мимо столпившихся в классной и подглядывавших  нас с мамой «графских и сенаторских детей». И вот, мне даже понравилось исполнить  приказание Тушара в буквальной точности. Я методически стал развертывать мои  тетрадки и объяснять: «Вот это – уроки из французской грамматики, вот это –  упражнение под диктант, вот тут спряжение вспомогательных глаголов avoir и?tre,  вот тут по географии, описание главных городов Европы и всех частей света» и т.  д., и т. д. Я с полчаса или больше объяснял ровным, маленьким голоском,  благонравно потупив глазки. Я знал, что мама ничего не понимает в науках, может  быть, даже писать не умеет, но тут-то моя роль мне и нравилась. Но утомить ее я  не смог, – она все слушала, не прерывая меня, с чрезвычайным вниманием и даже  с благоговением, так что мне самому наконец наскучило, и я перестал; взгляд ее  был, впрочем, грустный, и что-то жалкое было в ее лице.    

Она  поднялась наконец уходить; вдруг вошел сам Тушар и с дурацки-важным видом спросил  ее; довольна ли она успехами своего сына? Мама начала бессвязно бормотать и  благодарить; подошла и Антонина Васильевна. Мама стала просить их обоих «не  оставить сиротки, все равно он что сиротка теперь, окажите благодеяние ваше…» –  и она со слезами на глазах поклонилась им обоим, каждому раздельно, каждому  глубоким поклоном, именно как кланяются «из простых», когда приходят просить о  чем-нибудь важных господ. Тушары этого даже не ожидали, а Антонина Васильевна,  видимо, была смягчена и, конечно, тут же изменила свое заключение насчет чашки  кофею. Тушар, с усиленною важностию, гуманно ответил, что он «детей не рознит,  что все здесь – его дети, а он – их отец, что я у него почти на одной ноге с  сенаторскими и графскими детьми, и что это надо ценить», и проч., и проч. Мама  только кланялась, но, впрочем, конфузилась, наконец обернулась ко мне и со  слезами, блеснувшими на глазах, проговорила: «Прощай, голубчик!»    

И  поцеловала меня, то есть я позволил себя поцеловать. Ей видимо хотелось бы еще  и еще поцеловать меня, обнять, прижать, но совестно ли стало ей самой при  людях, али от чего-то другого горько, али уж догадалась она, что я ее  устыдился, но только она поспешно, поклонившись еще раз Тушарам, направилась  выходить. Я стоял.    

– Mais  suivez donc votre m?re, – проговорила Антонина Васильевна, – il n'a  pas de c?ur cet enfant![81]    

Тушар в  ответ ей пожал плечами, что, конечно, означало: «недаром же, дескать, я  третирую его как лакея».    

Я  послушно спустился за мамой; мы вышли на крыльцо. Я знал, что они все там  смотрят теперь из окошка. Мама повернулась к церкви и три раза глубоко на нее  перекрестилась, губы ее вздрагивали, густой колокол звучно и мерно гудел с  колокольни. Она повернулась ко мне и – не выдержала, положила мне обо руки на  голову и заплакала над моей головой.    

– Маменька,  полноте-с… стыдно… ведь они из окошка теперь это видят-с…    

Она  вскинулась и заторопилась:    

– Ну,  господи… ну, господь с тобой… ну, храни тебя ангелы небесные, пречестная мать,  Николай-угодник… Господи, господи! – скороговоркой повторяла она, все  крестя меня, все стараясь чаще и побольше положить крестов, – голубчик ты  мой, милый ты мой! Да постой, голубчик…    

Она  поспешно сунула руку в карман и вынула платочек, синенький клетчатый платочек с  крепко завязанным на кончике узелочком и стала развязывать узелок… но он не  развязывался…    

– Ну,  все равно, возьми и с платочком, чистенький, пригодится, может, четыре двугривенных  тут, может, понадобятся, прости, голубчик, больше-то как раз сама не имею…  прости, голубчик.    

Я принял  платочек, хотел было заметить, что нам «от господина Тушара и Антонины Васильевны  очень хорошее положено содержание и мы ни в чем не нуждаемся», но удержался и  взял платочек.    

Еще раз  перекрестила, еще раз прошептала какую-то молитву и вдруг – и вдруг поклонилась  и мне точно так же, как наверху Тушарам, – глубоким, медленным, длинным  поклоном – никогда не забуду я этого! Так я и вздрогнул и сам не знал отчего.  Что она хотела сказать этим поклоном: «вину ли свою передо мной признала?» –  как придумалось мне раз уже очень долго спустя – не знаю. Но тогда мне тотчас  же еще пуще стало стыдно, что «сверху они оттудова смотрят, а Ламберт так,  пожалуй, и бить начнет».    

Она  наконец ушла. Апельсины и пряники поели еще до моего прихода сенаторские и графские  дети, а четыре двугривенных у меня тотчас же отнял Ламберт; на них накупили они  в кондитерской пирожков и шоколаду и даже меня не попотчевали.    

Прошли  целые полгода, и наступил уже ветреный и ненастный октябрь. Я про маму совсем  забыл. О, тогда ненависть, глухая ненависть ко всему уже проникла в мое сердце,  совсем напитала его; я хоть и обчищал щеткой Тушара по-прежнему, но уже  ненавидел его изо всех сил и каждый день все больше и больше. И вот тогда,  как-то раз в грустные вечерние сумерки, стал я однажды перебирать для чего-то в  моем ящике и вдруг, в уголку, увидал синенький батистовый платочек ее; он так и  лежал с тех нор, как я его тогда сунул. Я вынул его и осмотрел даже с некоторым  любопытством; кончик платка сохранял еще вполне след бывшего узелка и даже ясно  отпечатавшийся кругленький оттиск монетки; я, впрочем, положил платок на место  и задвинул ящик. Это было под праздник, и загудел колокол ко всенощной.  Воспитанники уже с после обеда разъехались по домам, но на этот раз Ламберт  остался на воскресенье, не знаю, почему за ним не прислали. Он хоть и продолжал  меня тогда бить, как и прежде, но уже очень много мне сообщал и во мне  нуждался. Мы проговорили весь вечер о лепажевских пистолетах, которых ни тот,  ни другой из нас не видал, о черкесских шашках и о том, как они рубят, о том,  как хорошо было бы завести шайку разбойников, и под конец Ламберт перешел к  любимым своим разговорам на известную гадкую тему, и хоть я и дивился про себя,  но очень любил слушать. Этот же раз мне стало вдруг нестерпимо, и я сказал ему,  что у меня болит голова. В десять часов мы легли спать; я завернулся с головой  в одеяло и из-под подушки вытянул синенький платочек: я для чего-то опять  сходил, час тому назад, за ним в ящик и, только что постлали наши постели,  сунул его под подушку. Я тотчас прижал его к моему лицу и вдруг стал его  целовать. «Мама, мама», – шептал я, вспоминая, и всю грудь мою сжимало,  как в тисках. Я закрывал глаза и видел ее лицо с дрожащими губами, когда она  крестилась на церковь, крестила потом меня, а я говорил ей: «Стыдно, смотрят».  «Мамочка, мама, раз-то в жизни была ты у меня… Мамочка, где ты теперь, гостья  ты моя далекая? Помнишь ли ты теперь своего бедного мальчика, к которому  приходила… Покажись ты мне хоть разочек теперь, приснись ты мне хоть во сне  только, чтоб только я сказал тебе, как люблю тебя, только чтоб обнять мне тебя  и поцеловать твои синенькие глазки, сказать тебе, что я совсем тебя уж теперь  не стыжусь, и что я тебя и тогда любил, и что сердце мое ныло тогда, а я только  сидел как лакей. Не узнаешь ты, мама, никогда, как я тебя тогда любил! Мамочка,  где ты теперь, слышишь ли ты меня? Мама, мама, а помнишь голубочка в  деревне?..»    

– Ах  черт… Чего он! – ворчит с своей кровати Ламберт, – постой, я тебе!  Спать не дает… – Он вскакивает наконец с постели, подбегает ко мне и начинает  рвать с меня одеяло, но я крепко-крепко держусь за одеяло, в которое укутался с  головой.    

– Хнычешь,  чего ты хнычешь, дурак, духгак! Вот тебе! – и он бьет меня, он больно  ударяет меня кулаком в спину, в бок, все больней и больней, и… и я вдруг  открываю глаза…    

Уже  сильно рассветает, иглистый мороз сверкает на снегу, на стене… Я сижу, скорчившись,  еле живой, окоченев в моей шубе, а кто-то стоит надо мной, будит меня, громко  ругая и больно ударяя меня в бок носком правой ноги. Приподымаюсь, смотрю:  человек в богатой медвежьей шубе, в собольей шапке, с черными глазами, с  черными как смоль щегольскими бакенами, с горбатым носом, с белыми оскаленными  на меня зубами, белый, румяный, лицо как маска… Он очень близко наклонился ко  мне, и морозный пар вылетает из его рта с каждым его дыханием:    

– Замерзла,  пьяная харя, духгак! Как собака замерзнешь, вставай! Вставай!    

– Ламберт! –  кричу я.    

– Кто  ты такой?    

– Долгорукий!