1 2 3 4 5 6 7 8 9 

Ночь напролет он безжалостно погонял усталого мула. Но мул чуял, что путь их лежит домой, к родному стойлу, и старался изо всех сил. Сердце его было крепче лошадиного и мускулы тоже. И вообще мулу нравился Сулла. Нравилось, что не дергает ездок то и дело за уздечку, что молчит и не дерется. Ради такого седока не жаль и постараться.

За милю до конюшен Сулла спешился и, похлопав мула по боку, подтолкнул его в сторону стойла, не сомневаясь, что мул сам отыщет дорогу домой. Сам же пошел к воротам Капена. Обернувшись, Сулла увидел, что мул следует за ним. Пришлось бросать в него камни, пока животное не поняло намека и не отправилось прочь, помахивая тощим хвостом.

В Рим Сулла вошел как раз, когда небо на востоке зарозовело. За девять часов он проскакал от Цирцея до Рима – подвиг неслыханный для усталого мула и для человека, прежде совершавшего в седле лишь легкие прогулки.

Неподалеку от Большого Цирка – на месте, где жил еще, казалось, дух основателя Рима, Сулла снял повязку со лба и вместе с плащом сунул в дупло. Рана принялась снова кровоточить, но не обильно. Тут на улице, ведущей к дому Клитумны, ранние прохожие и увидели его – человек, которого считали без вести пропавшим, шел, спотыкаясь, в окровавленной женской тунике, изможденный и забрызганный грязью.

Слуги дома Клитумны так и не ложились с того самого часа, когда Геркулес Атласа унес Суллу из дому. Привратник, завидев Суллу, кликнул рабов. Те сбежались, чтобы помочь. Суллу положили на кровать. Послали за Афенодором Сицилийским, чтоб осмотрел его рану. Явился и Гай Юлий Цезарь, дабы узнать, что произошло: весь Палатин был встревожен исчезновением Суллы.

– Что же стряслось? – спросил Цезарь, присаживаясь на краешек ложа возле больного.

Сулла был бледнее обычного, потускневшие глаза налиты кровью, под глазами – круги.

– Дурак я был, – с трудом вымолвил Сулла. – Не следовало мне тягаться с Геркулесом Атласом. Сам я не слабак и могу постоять за себя. Но не думал, что Атлас и впрямь так нечеловечески силен. Решил, что поборемся – и только-то. Но он перепил и… утащил меня с собой! Остановить его было невозможно. Временами он опускал меня на землю, и тогда я пытался улизнуть, но он, видно, придерживал меня за одежду… Не знаю, точно не помню. В конце концов оказался я в какой-то улочке, в Субуре. Там, должно быть, свалился и весь день пролежал. Сами знаете обитателей Субуры – им и дела нет до человека, валяющегося на улице. Когда же пришел в себя – добрался до дому. Вот и все, Гай Юлий.

– Вам очень повезло, молодой человек, – процедил Цезарь. – Принеси Геркулес Атлас вас к себе на квартиру – вы разделили бы его участь.

– Его участь?

– Ваш слуга явился ко мне за советом, когда вы не вернулись домой. Узнав от него, что произошло, я отправил нескольких гладиаторов в жилище силача. Люди мои обнаружили там полный разгром. Что-то нашло на Геркулеса: сокрушил всю мебель, в стенах пробил кулачищами несколько дыр – так перепугал жителей своей инсулы, что ни один из них не рискнул заглянуть к нему в квартиру. Сам же валялся посреди комнаты – мертвый. Люди мои полагают, что в мозгу у него лопнул кровеносный сосуд, агония и свела его с ума. Или же кто-то отравил его, – гримаса отвращения скользнула по лицу Цезаря. – Умирая, Атлас перевернул дом кверху дном. Может, рабы первыми обнаружили, что хозяин мертв, но тут же разбежались. Мы их не застали. Денег в доме мы не нашли, вот я и решил, что они прихватили с собой все, что могли, и сбежали. Скажите, получил ли он вознаграждение за выступление на вашей пирушке?

Сулла смежил веки от непритворной усталости:

– Я заплатил ему вперед, Гай Юлий. Так что не могу вам сказать, были ли у него деньги в ту ночь.

Цезарь встал.

– Хорошо, я сделал все, что мог.

Он взглянул на раненого, распростертого на кровати, и знал, что тот видит гостя, хоть и лежит с закрытыми вроде бы глазами.

– Мне очень жаль, Луций Корнелий, – сказал Цезарь. – Но так продолжаться не может, вы знаете сами. Моя дочь едва не скончалась от голода из-за детской привязанности к вам и до сих пор от этой привязанности не оправилась. Не могу обвинить вас в том, что вы давали девочке повод… Да вы и сами, я вижу, переживаете. Как бы то ни было, вы… вы не лучший сосед для меня. Может, лучше вам переселиться? Я отправил письмо вашей мачехе в Цирцей, сообщив ей о том, что произошло в ее отсутствие. И намекнул, что ей лучше сменить бы место жительства. Хотя на нашей улице всегда рады будут видеть ее в гостях. Улица, соседи – это ведь как бы единый живой организм. И мне было бы больно обращаться к претору с прошением оградить наш покой. Тем не менее, если понадобится, я готов… Хватит с меня, Луций Корнелий. Остальные соседи – того же мнения.

Сулла не пошевельнулся и глаз не открыл. До Цезаря, раздумывавшего, подействовала ли отповедь, донеслось похрапывание. Он развернулся и вышел.

Но первым письмо из Цирцея получил не Цезарь, а Сулла. Гонец доставил письмо от слуги Клитумны, сообщавшего, что тело хозяйки было найдено у утеса на границе ее поместья. Упав, она сломала себе шею. Подозрений на насильственную смерть нет. Да, Сулла и сам знает, – писал слуга, – что последнее время Клитумна пребывала в сильном душевном расстройстве.

Сулла спустил ноги с ложа и распорядился:

– Приготовьте мне ванну и тогу.

Рана над бровью заживала, только края ее были еще вздуты и синевато-багровы. Более ничто не напоминало о вчерашнем состоянии Суллы.

– Пошлите за Гаем Юлием Цезарем, – велел он Ямусу, одевшись.

От предстоящего разговора – Сулла понимал это ясно – зависела вся его дальнейшая жизнь. Спасибо богам за то, что Скилакс забрал с собой Метробиуса после того вечера, несмотря на протесты мальчика, который хотел удостовериться, что с Суллою все в порядке. Хорошо, что Метробиуса не было здесь, когда обеспокоенный Ямус вызвал Цезаря. Сплетням сосед не поверит, а вот своими глазами увидев мальчика, он был бы скверного мнения о Сулле. Что ж, Метробиусу никогда здесь больше не бывать. По хрупкой жердочке я хожу, а под ногами – пропасть, – сказал сам себе Сулла, – пора бы остановиться. Стих, Никополис, Клитумна… Он усмехнулся: что ж, можно и остановиться.

Перед Цезарем он предстал римским патрицием с головы до ног: в белом, с узкой пурпурной полоской на правом плече тоги, волосы подстрижены и расчесаны с тщанием.

– Прошу прощения, что снова призвал вас, Гай Юлий Цезарь, – начал Сулла, протягивая Цезарю маленький свиток. – Только что доставили из Цирцея. Думаю, вам стоит взглянуть.

Не меняя выражения лица, Цезарь читал очень долго, беззвучно шевеля губами. Сулла знает, что сосед взвешивает и оценивает каждое слово. Прочитав, Цезарь положил свиток на стол.

– Вот и третья смерть, – сказал Цезарь почти с облегчением. – Как поредело ваше семейство, Луций Корнелий! Примите, прошу вас, мои соболезнования.

– Думаю, вы составляли завещание Клитумны. Иначе, уверяю, не решился бы вас беспокоить.

– Да, и даже несколько завещаний. Последнее – сразу после смерти Никополис. Хотелось бы мне знать, Луций Корнелий, какие чувства вы испытывали к своей мачехе.

Вот она, хрупкая жердочка. Предстоит по ней перейти, ступая точно и мягко, как кошка, пробирающаяся по карнизу двенадцатого этажа, усыпанному битой черепицей.

– Помнится мне, как-то я вам уже говорил об этом, Гай Юлий. Она была глупа, безвольна и вульгарна. Но так уж случилось, что она вошла в мою жизнь. Мой отец, – лицо Суллы исказилось, – был законченным пьяницей. Годы, прожитые с ним и со старшими сестрами – пока они не вышли замуж, чтобы сбежать от него – как ночной кошмар. Мы не просто обнищали, Гай Юлий. Жили мы не так, как обязывает наше происхождение. Бедны были так, что не имели не единого раба. Не имели ничего! Если бы не старый уличный учитель, я, патриций из рода Корнелиев, не умел бы даже писать и читать. Я никогда не проходил начальной военной подготовки в кампусе Марция, не был обучен верховой езде, не изучал юриспруденцию. О службе, риторике, политике я ничего не знаю. Вот как обошелся со мною отец! Но вот появилась Клитумна. Выйдя замуж за отца, она взяла меня в свой дом. Как знать, может быть живя с отцом где-нибудь в Субуре, я в конце концов отчаялся и убил бы его, совершив богопротивное дело. Но она приняла основной удар на себя. И мне не пришлось замараться отцеубийством. Так она и вошла в мою жизнь.

– Похоже и вы вошли в ее жизнь, Луций Корнелий, – сказал Цезарь. – Завещание ее коротко и недвусмысленно. Все, что имела, Клитумна оставила вам.

Спокойно, спокойно! Нельзя слишком радоваться. И слишком печалиться – тоже. Человек, что стоит перед ним, очень умен, опытен и разбирается в людях.

– Она оставила мне достаточно, чтобы войти в Сенат? – спросил он, глядя в глаза Цезарю.

– Более чем достаточно.

– Поверить не могу. Вы уверены? Я знал, что у нее был этот вот дом да вилла в Цирцее. Неужели она имела и что-то еще?

– Она была очень богата. Деньги ее вложены в акции, в различные кампании, в дюжину торговых судов. Я бы советовал вам от судов и вкладов в кампании отказаться, а на освободившиеся деньги приобрести ценз.

– Я как во сне! – воскликнул Сулла.

– Понимаю вас, Луций Корнелий. Не сомневайтесь, вы действительно стали богаты, – успокоил его Цезарь. Реакция Суллы была правдоподобной. Цезарь и не ждал от него бурных изъявлений горя – с чего бы Сулле чрезмерно убиваться по Клитумне, даже если та и впрямь была добра к его отцу.

– Она могла бы прожить еще годы и годы, – сказал Сулла. – И надо же – такой скорый конец! Вот уж не думал, что судьба благосклонна ко мне, Гай Юлий. Но я верю, что годы спустя мир скажет: жизнь ее значила для мира меньше, чем ее смерть. Поскольку я надеюсь достойно представить свой род в Сенате.

Искренне ли это прозвучало? Сумел ли он правильно выразить свою мысль?

– Согласен, Луций Корнелий. Думаю, она была бы счастлива, знай, что вы с толком используете ее наследство. Надеюсь, здесь больше не будет безобразных пиров и сомнительных друзей?

– Если человек имеет возможность вести жизнь такую, к какой обязывает его происхождение, ему нет нужды в оргиях и сомнительных компаниях. Возможно, вы не поймете меня. Но жизнь, которую я вел более тридцати лет, тяжким камнем висела на моей шее.

– Вполне понимаю, – ответил Цезарь.

Ужасная мысль посетила Суллу:

– Но ведь в Риме нет цензоров! Что же мне делать?!

– Да, их не изберут, пока не пройдет четыре года. Новые цензоры будут избраны не раньше следующего апреля. Тогда вы и сможете войти в Сенат. Наберитесь терпения.

Сулла набрал полную грудь воздуха, как перед прыжком со скалы в море:

– Гай Юлий, у меня есть еще одна просьба к вам.

О, это был решающий момент! Если Цезарь ответит согласием, это откроет Сулле путь в Сенат куда вернее, чем деньги.

– Что же за просьба, Луций Корнелий?

– Чтобы вы подумали, не могу ли я стать мужем вашей дочери Юлиллы?

– После того, как она вас оскорбила?

– Я люблю ее, – выпалил Сулла, сам себе веря.

– Юлилла еще не вошла в возраст. Но я учту вашу просьбу, Луций Корнелий, – он улыбнулся: – После стольких горестей вы заслужили право обладать друг другом…

– Она подарила мне венок из трав, – сказал Сулла. – И, знаете, Гай Юлий, именно после этого судьба стала ко мне благосклонней.

– Верю, – Цезарь поднялся, готовясь уйти. – Тем не менее, сейчас не стоит кому-либо говорить о вашем желании жениться на Юлилле. Более того, я буду настаивать, чтобы вы держались от нее подальше: ей еще предстоит сделать шаг к примирению с семьей, пусть это сделает сама, без вашей помощи.

Сулла проводил Цезаря до дверей и здесь пожал ему руку. Улыбнулся он Цезарю, не размыкая губ, – чтобы не обнажить хищного оскала зубов, не спугнуть его. Идея, которой Цезарь заинтриговал Гая Мария, к Сулле пришла сама собою: нет лучшего способа завоевать симпатии цензоров, чем жениться на Юлилле. Тем более, что девушка сама к нему льнет и даже едва не умерла от любви.

– Ямус! – позвал Сулла, закрыв дверь за гостем.

– Слушаю, господин!

– Об ужине не беспокойся. Дом приготовь к трауру по Клитумне и распорядись, чтобы все ее слуги вернулись из Цирцея. Я ухожу готовить похороны госпожи.

С собой возьму маленького Метробиуса, – думал Сулла, быстро собираясь. – Возьму, чтобы попрощаться. Прощай, старая жизнь. Клитумна, прощай. Ни о ком и ни о чем я не буду скучать – только Метробиуса жаль. Да, по нему я буду скучать…

ГОД ТРЕТИЙ (108 г. до Р.Х.)

Консульство Сервия Сульпиция Гальбы и Квинта Гортензия

ГЛАВА I

С началом зимних дождей продолжавшаяся до сих пор война с Нумидией приостановилась. Гай Марий, размышляя над письмом, полученным от своего тестя, Цезаря, думал, знает ли консул Метелл Свинячий Пятачок, что в новом году он станет проконсулом, его командование будет успешно продолжено, а его триумф – гарантирован. Никто из ставки наместника в Утике ни словом не обмолвился ни о поражении, нанесенном Марку Юнию Силану германцами, ни о потере им всех своих войск.

Не имеет значения, думал с обидой Марий, что Метелл не знал об этом; плохо, что, как обычно, старший легат Гай Марий узнает все в последнюю очередь. Бедняга Рутилий Руф был назначен распоряжаться далекими пограничными гарнизонами, а Гай Марий оказался подчиненным у сына Метелла! Этот юнец, вылитый папаша в юности, наслаждался ролью начальника гарнизона и всей системой обороны, и Марию приходилось считаться с мнением самонадеянного Поросенка, как того вскоре стал называть не один только Марий. Помимо крепости в Утике Марий отвечал за все, чем ленился заниматься наместник – занятие более подходящее для квестора, чем для старшего легата.

Конечно, Марий был уязвлен, он начинал терять контроль за собой. Особенно когда Поросенок Метелл откровенно издевался над Марием, к собственному удовольствию и удовольствию своего папаши. Близящееся поражение на реке Мутул побудило и Рутилия Руфа, и Мария выступить с критикой. Марий заявил Метеллу, что лучшее средство выиграть войну с Нумидией – это взять в плен самого Югурту.

– Но как это сделать? – спросил Метелл. Чувствовалось, что после неудачи в первом сражении он готов прислушаться к совету.

– Хитростью, – сказал Рутилий Руф.

– Какой?

– Об этом думай сам, Квинт Цецилий, – отрезал Гай Марий.

Но вот теперь, когда все благополучно вернулись в Африку, и не знали, куда деваться скучными дождливыми днями, Метелл Свинячий Пятачок держал свои намерения в секрете. Лишь вступив в контакт с одним из приближенных Югурты, человеком по имени Набдальса, он вынужден был на беседу с ним пригласить и Мария.

– Зачем? – резко спросил Марий. – Сам, что ли, не можешь делать свою грязную работу, Квинт Цецилий?

– Поверь мне, Гай Марий, если бы только Публий Рутилий был здесь, мне бы не было нужды в тебе! – отрезал Метелл. – Но ты знаком с Югуртой лучше меня и, значит, лучше понимаешь ход мыслей нумидийца. Все, чего я хочу от тебя, – это чтобы ты сидел и наблюдал за этим Набдальсой, а потом сказал мне, что ты думаешь.

– Удивительно! Ты так доверяешь мне? Думаешь, я скажу тебе всю правду?

Метелл с изумлением поднял брови, не на шутку озадаченный.

– Ты здесь, Гай Марий, чтобы воевать против Нумидии. Почему бы тебе не сказать мне правду?

– Ну что же, зови этого малого, Квинт Цецилий. Постараюсь угодить тебе.

Марий знал кое-что о Набдальсе, хотя никогда не встречался с ним: тот был приверженцем принца Гауды – претендента на нумидийский престол, жившего почти по-королевски недалеко от Утики, в процветающем городе, который вырос на месте Старого Карфагена. Видимо, Набдальса был посланцем принца Гауды.

Метелл объяснил точно: чтобы решить вопрос о возведении Гауды на нумидийский престол, надо взять самого Югурту в плен. Думали ли принц Гауда – или Набдальса – как это сделать?

– С помощью Бомилкара, без сомнения, господин, – ответил Набдальса. Метелл посмотрел на него в упор:

– Бомилкара? Но он же для Югурты как брат!

– Сейчас между ними натянутые отношения, – объяснил Набдальса.

– Почему? – спросил Метелл.

– Из-за права наследования, господин. Бомилкар хочет быть назначен регентом на случай, если что-то произойдет с Югуртой, Югурта же – против.

– Регентом, не наследником?

– Бомилкар знает, что никогда не мог бы стать наследником, господин. У Югурты двое сыновей. Вот только они очень молоды…

Нахмурившись, Метелл попытался понять образ мышления чужого народа.

– Почему Югурта против? Я бы счел, что Бомилкар – идеальный вариант.

– Все дело в происхождении, господин. Бомилкар не является потомком царя Масиниссы. Он не принадлежит к царскому дому.

– Понимаю, – Метелл был немного смущен. – Ну, хорошо, тогда подумай, что ты можешь сделать, чтобы убедить Бомилкара в необходимости союза с Римом.

Он повернулся к Марию:

– Надо же! Можно подумать, что человек, чье происхождение не позволяет ему занять трон, вполне годится в регенты.

– В понятии Югурты – это заявка на убийство его сыновей, – объяснил Марий. – Потому что ведь как еще мог бы Бомилкар взойти на престол, если не уничтожив наследников Югурты и не основав новую династию?

Метелл снова обратился к Набдальсе:

– Благодарю тебя, высокородный Набдальса. Можешь идти.

Но Набдальса не собирался уходить.

– Господин, разреши мне просить об одном маленьком одолжении.

– Да? – отозвался Метелл нелюбезно.

– Принц Гауда очень хочет встретиться с тобой. Он удивлен, что ему ни разу еще не была предоставлена такая возможность. Твой срок наместничества в провинции Африка почти закончился, а принц Гауда все еще ожидает приглашения.

– Если он хочет встретиться, что же ему мешает?

– безучастно спросил Метелл.

– Квинт Цецилий, он не может придти просто так, – сказал Марий. – Ты должен послать ему официальное приглашение.

– А! Ну, если все дело в этом, приглашение я пошлю, – сказал Метелл, стараясь скрыть улыбку.

Приглашение последовало на следующий же день. Набдальса сам потрудился отнести его в Старый Карфаген, и принц Гауда явился на встречу с наместником.

Приятной эту встречу не назовешь. Едва ли когда-либо существовали два более разных человека, чем Гауда и Метелл. Слабый, болезненный и не очень-то веселый, Гауда вел себя так, как, по его мнению, пристало вести себя принцу. Метелл же считал – чересчур высокомерно. Узнав, что царственный гость из Старого Карфагена может явиться только по приглашению, Метелл вообразил, будто посетитель выкажет смирение, даже подобострастие. Где там! Гауда начал с того, что разгневался, когда Метелл не встал, дабы поприветствовать принца, и по окончании непродолжительной аудиенции гордо удалился.

– Я же из царской семьи! – жаловался потом Гауда Набдальсе.

– Все это знают, Ваше Высочество, – утешал его Набдальса. – Но у римлян странные понятия о царственности. Они относятся к ней без должного почтения. Тем паче, что они свергли своих царей много столетий назад, и с тех пор им неведома благодать царской власти.

– Мне наплевать, что они поклоняются всяким говнюкам! – воскликнул Гауда. – Я – законный сын своего отца, не то что этот ублюдок Югурта! И когда я появлюсь среди римлян, они должны встать, приветствуя меня! Должны мне кланяться! Должны ставить для меня трон! И еще – должны дать мне сто самых лучших своих солдат в качестве личной охраны.

– Верно, верно, – поддакивал Набдальса.

– Я встречусь с Гаем Марием. Думаю, Гай Марий вразумит Квинта Цецилия.

Всякий нумидиец знал о Гае Марии и о Публии Рутилий Руфе: Югурта распространял славу о них в те дни, когда он только что вернулся из Нумантии. Это с ним Югурта встречался во время своего недавнего визита в Рим.

– Хорошо бы повидать Гая Мария, – сказал Гауда и возвратился, полный благородного негодования, в Старый Карфаген, чтобы предаваться там размышлениям об обидах, нанесенных ему Метеллом от имени Рима. Тем временем Набдальса ненавязчиво пытался добиться аудиенции у Гая Мария.

– Сделаю, что смогу, – сказал Марий, тяжело вздохнув.

– Я буду очень признателен, Гай Марий, – с чувством произнес Набдальса.

Марий усмехнулся:

– Твой царственный господин велит тебе это?

Вместо ответа Набдальса выразительно взглянул на него.

– Беда в том, друг мой, что Квинт Цецилий считает, будто происходит из рода намного более знатного, чем любой нумидийский принц. Сомневаюсь, чтобы кто-либо – что уж говорить обо мне – смог его переубедить. Но попытаюсь. Потому что хочу, чтобы ты мог спокойно заняться поиском путей подхода к Бомилкару. Это куда важнее, чем раздоры между наместником и принцем, – сказал Марий.

– Сирийская пророчица предвещает падение семейства Цецилия Метелла, – задумчиво проговорил Набдальса.

– Сирийская пророчица?

– Женщина по имени Марфа, – пояснил Набдальса. – Принц Гауда отыскал ее в Старом Карфагене, где ее, вроде бы, высадил несколько лет назад один капитан, убежденный, что она навлекла проклятье на его корабль. Сначала к ней ходили только бедные, но теперь ее слава весьма распространилась, и принц Гауда взял ее ко двору. Она напророчила, что Гауда станет царем Нумидии после падения Югурты. Хотя это, сказала она, случится еще не так скоро.

– А насчет семейства Метеллов?

– Марфа сказала, что оно уже не на вершине власти. И оно умалится – и числом, и богатством. Их превзойдут другие семейства. В том числе – твое, господин.

– Я хочу встретиться с сирийской предсказательницей, – заявил Марий.

– Это можно устроить. Но вам придется отправиться в Старый Карфаген: она не покидает дома Гауды, – сказал Набдальса.

Чтобы встретиться с Марфой, сирийской предсказательницей, Гаю Марию пришлось вытерпеть свидание с принцем Гаудой. Марий покорно выслушал жалобы на Метелла и надавал обещаний, о возможности выполнить которые сам был невысокого мнения.

– Будьте уверены, Ваше Высочество, когда я смогу это сделать, я удостоверюсь, что с вами обходятся с уважением и почтительностью, к каким обязывает ваше происхождение, – заверил он, низко кланяясь – к удовольствию Гауды.

– Этот день настанет! – воскликнул Гауда, обнажая в улыбке гнилые зубы. – Марфа говорит, что вы будете первым человеком в Риме, и очень скоро. Поэтому, Гай Марий, я хочу стать вашим клиентом. Я прослежу, чтобы мои последователи в Римской Африканской провинции тоже сделались вашими клиентами. Более того, когда я стану королем Нумидии, вся Нумидия будет вашим клиентом.

Услышав это, Марий очень удивился: ему, всего лишь претору, предлагали таких клиентов, о которых даже Цецилий Метелл, вероятно, не мечтал! О да, обязательно нужно встретиться с этой Марфой.

Вскоре ему предоставили такую возможность: Марфа хотела видеть римлянина, Гауда проводил гостя в ее апартаменты, расположенные в вилле, которую он использовал в качестве временного дворца. Беглого взгляда было достаточно Марию, которого попросили подождать в гостиной: чтили ее действительно высоко, ибо жилище ее было сказочно – стены покрыты изысканнейшими фресками, полы выложены мозаикой, столь же прекрасной.

Она вошла. На ней было пурпурное одеяние – еще одно свидетельство почета, какого редко удостаивают лиц не царской крови. А она, конечно, была не царских кровей. Маленькая, сморщенная, костлявая старуха, провонявшая. Голову она – заподозрил Марий – не мыла, поди, несколько лет. На ее лице, изрытом морщинами, выделялся большой нос, тонкий и крючковатый, а глаза горели свирепым, гордым огнем и были полны восторженного внимания – куда там орлу. Ее груди свисали как два пустых чулка. Видно было, как они трясутся под тонкой пурпурной рубашкой – единственным ее прикрытием. Бедра она повязывала пурпурною шалью, кисти рук и ног до щиколоток были почти черны от хны, и с каждым шагом она будто вся дребезжала – это позванивали колокольчики, браслеты, кольца и брелок – все из чистого золота. Закрепленная гребнем из чистого золота вуаль из пурпурного газа спадала с ее головы на спину – словно вымпел в безветренный день.

– Сядь, Гай Марий, – сказала она, пальцем указывая на стул. Палец ее так и сиял от множества колец.

Марий сел, где было указано, не в состоянии отвести взгляд от ее коричневого лица.

– Принц Гауда передал мне твои слова о том, что я буду первым человеком в Риме. Я бы хотел подробней узнать об этом.

Старая карга захихикала, показывая почти беззубые десны с единственным пожелтевшим резцом в верхней челюсти.

– Еще бы ты не хотел, – сказала она и хлопнула в ладоши, вызывая слугу.

– Принеси нам настой из сушеных листьев и те маленькие печенья, которые я так люблю, – велела она. Затем, обращаясь к Гаю Марию, сказала: – Много времени это не займет. Когда принесут – поговорим. А пока посидим молча.

Не желая обидеть ее, он сидел молча – а затем, когда принесли дымящийся отвар, отпил из поданной ею чашки, принюхиваясь с подозрением. Было довольно вкусно, но он не привык к горячим напиткам, и, обжегшись, отставил чашку. Она же, наученная, видимо, долгим опытом, отпивала из чашки по крохотному глотку, как птичка.

– Замечательный вкус. Хотя вы, осмелюсь предположить, предпочли бы вино.

– Нет, что вы, – пробормотал он из вежливости.

– Берите печенье, – промычала она с набитым ртом.

– Благодарю вас, не стоит.

– Ладно, ладно, я поняла, – прополоскала рот еще одним глотком горячего отвара. Затем протянула руку властным жестом: – Дайте мне вашу правую руку.

Он подал. Она взяла ее.

– У вас великая судьба, Гай Марий, – она впилась глазами в линии на его ладони. – Что за рука! Она принимает форму того, к чему прикасается. И какова главная линия! Она правит вашим сердцем, вашей жизнью, всем, кроме разрушительного действия времени, Гай Марий. Потому что ему противостоять не в силах никто. Но ты можешь больше других. Вот ужасная болезнь… Но ты сумеешь ее превозмочь! И в первый раз, и даже во второй. Вот враги, их не счесть… Но ты победишь… Ты обязательно станешь консулом… ага – в будущем году! И шесть раз. Всего – семь. Тебя станут называть Третьим Основателем Рима, потому что ты спасешь Рим от самой большой опасности!

Он чувствовал, что его лицо пылает, что оно раскалилось, как копье, брошенное в огонь. И этот шум в голове! Сердце стучит, как hortator, бешено барабанящий тревогу. Она говорила правду! Он это знал!

– Вам достались любовь и уважение великой женщины, – продолжала Марфа, водя пальцем по другим линиям, – И ее племянник будет самым великим из всех римлян всех времен.

– Нет, им буду я! – он сразу отрезвел.

– Нет, племянник, – упрямо повторила Марфа. – Человек, более великий, чем ты, Гай Марий. Его первое имя такое же, как у тебя: Гай. Но он – из ее семьи, а не из твоей.

Факт был принят к сведению, этого он не забудет.

– А что мой сын? – спросил он.

– Твой сын тоже будет великим человеком. Но не таким великим, как отец. И проживет он меньше, чем вы. Но еще будет жив, когда придет твой конец.

Она оттолкнула его руку и, позвякивая колокольчиками, пощелкивая браслетами на лодыжках, поджала под себя грязные босые ноги.

– Я увидела все, что можно, Гай Марий, – сказала она, откидываясь назад, и закрыла глаза.

– Благодарю вас, пророчица Марфа, – он встал и вынул кошелек. – Сколько я…?

Она открыла глаза – черные, дьявольские, пылающие:

– С тебя никакой платы. Достаточно побыть в обществе истинно великого человека. Платят пусть такие, как принц Гауда, который никогда не будет великим человеком. Хотя и будет царем, – она снова хихикнула. – Ты ведь знаешь это и сам, Гай Марий. Ты не умеешь читать будущее, но умеешь читать в людских сердцах. У принца Гауды очень мелкое сердце…

– Я должен еще раз поблагодарить вас.

– О, у меня тоже есть о чем попросить, – крикнула она ему вслед. Он тотчас же обернулся:

– О чем же?

– Когда ты станешь консулом во второй раз, Гай Марий, привези меня в Рим и прими меня с почетом. Мне хочется перед смертью увидеть Рим.

– Вы его увидите, – сказал он и вышел.

Семь раз быть консулом! Первым человеком в Риме! Третьим Основателем Рима! Может ли быть судьба более величественная? Может ли другой римлянин превзойти его? Гай… Она, должно быть, имела в виду сына его младшего шурина, Гая Юлия Цезаря-младшего. Да, племянник Юлии – единственный, кто достоин имени Гая.

– Через мой труп, – сказал Гай Марий, садясь на лошадь, чтобы отправиться обратно в Утику.

На следующий день он хотел встретиться с Метеллом и застал его в размышлениях над кипой документов и писем из Рима, потому что корабль опоздал из-за штормов.

– Замечательные новости, Гай Марий! – сказал Метелл, на сей раз любезно. – Мои полномочия в Африке проконсул империи продлил. И, вероятно, если понадобится, будут продлены еще. И армия моя цела. Это хорошо, если учесть, что в Италии, кажется, нехватка мужчин после неудачи Силана. О, вы же не знаете об этом, не правда ли? Увы, мой коллега-консул был германцами побежден. Потрясающие потери!

– Он продемонстрировал свиток. – Силан сообщает, что в бой вступило больше полумиллиона германцев. Свиток брошен, извлечен другой:

– Вот здесь Сенат извещает меня о том, что он аннулировал Семпрониев закон Гая Гракха, ограничивавший срок службы воинов неким числом войн. Самое время! Мы сможем призвать в случае необходимости тысячи ветеранов!

Чувствовалось, что Метелл доволен.

– Это скверный закон, – сказал Марий. – Если ветеран хочет уйти в отставку после десяти лет службы или после шести военных кампаний, ему следует это разрешить. Не должен он опасаться, что когда-нибудь ему придется снова встать в строй. Так мы теряем мелких собственников, Квинт Цецилий. Как может мужчина, покинув свое маленькое хозяйство – теперь, возможно, лет на двадцать – ожидать, что в его отсутствие дела пойдут хорошо? Зачем ему родить сыновей – чтоб и они стояли в строю? Землей и так все больше и больше занимаются жены, а у женщин нет ни силы надлежащей, ни дара предвидения, ни умения. Нам следовало бы поискать солдат где-нибудь в другом месте. Да и избавить их от плохих командиров!

Метелл сидел, точно аршин проглотил.

– Не твое дело, Гай Марий, подвергать сомнению мудрость верхов нашего общества! – сказал он. – Да кто ты такой?

– По-моему, ты однажды уже мне говорил, Квинт Цецилий, кто я такой – много лет назад – италийская мякина – ни зернышка греческого благородства. Вот что ты сказал. Возможно, так оно и есть. Но это не помешает мне иметь свое мнение о законе, который я все-таки считаю очень плохим, – Марий старался сохранить ровный тон. – Мы – под словом «мы» я понимаю Сенат, членом которого являюсь с тобой наравне, – мы позволяем целому классу граждан вымирать, потому что у нас не хватает смелости или присутствия духа остановить всех так называемых военачальников, по милости которых мы теперь воюем годами! Кровь римских солдат – не для того, чтобы ее лить зазря, Квинт Цецилий. Когда мы только создавали армию, она предназначалась для проведения кампаний в самой Италии, так что мужчины могли каждую зиму возвращаться домой, управлять своим хозяйством, рожать сыновей и присматривать за своими женщинами. Но сегодня мужчины уезжают за море. И кампании длятся не одно лето, а целые годы. Шесть кампаний – это двенадцать, если не пятнадцать лет жизни – вдалеке от родины! Гай Гракх издал свой закон, чтобы не приносить в жертву мелкие хозяйства, чье разорение на пользу крупным землевладельцам, – с усмешкой взглянул на Метелла. – Ах, да ведь я забыл! Ты и сам из крупных землевладельцев, верно? И тебе нравится, когда мелкие владения так и идут к тебе в руки, потому что люди, которым следовало бы быть дома и управлять ими, погибают на полях сражений в чужих странах по милости алчных и бездумных аристократов.

– Так-так! Вот до чего ты договорился! – заорал Метелл, вскакивая на ноги и кидаясь к Марию. – Вот в чем дело! Алчные и бездумные аристократы! Это аристократы вставляют тебе палки в колеса! Ладно, скажу тебе, что я об этом думаю, выскочка! Женитьба на бабе из рода Юлиев не может сделать тебя аристократом!

– Я бы этого и не желал, – прорычал Марий. – Презираю вас всех – за исключением моего тестя, который каким-то чудом сохранил в себе человеческое достоинство, несмотря на свое происхождение!

Они давно уже кричали друг на друга, и все, кто работал за стенами кабинета, навострили уши.

– Ну, давай, Гай Марий! – сказал солдатский трибун.

– Ударь его по больному месту, Гай Марий! – говорил другой.

– Помочись на этого феллатора, Гай Марий, – с ухмылкой посоветовал третий.

Гай Марий нравился им куда больше, чем Квинт Цецилий Метелл – всем, от высших чинов до унтерофицеров. Но когда вышел сын консула, Квинт Цецилий Метелл-младший, все служивые сделали вид, что ужасно заняты делом. Не удостоив их взглядом, Метелл Поросенок открыл дверь в кабинет отца.

– Отец, вас слышно на милю окрест! – сказал молодой человек, пронизывая Мария взглядом, полным ненависти.

Он был очень похож на отца: тоже среднего роста, плотный; каштановые волосы, карие глаза; скромный и симпатичный, в римском вкусе, но ничем не выделяющийся среди других римлян.

Появление сына отрезвило Метелла, но не охладило гнев Мария. Ни тот, ни другой и не подумали сесть. Метелл Поросенок стоял в стороне, встревоженный и огорченный. Он был искренне предан отцу до глубины души. Он столько раз доставлял Марию неприятности, когда отец назначил его командовать гарнизоном в Утике! Однако сейчас перед ним впервые предстал другой Гай Марий: непоборимый, превосходящий смелостью, отвагой и умом любого из Метеллов.

– Нет смысла продолжать разговор, Гай Марий, – сказал Метелл. Пытаясь унять дрожь в руках, он вжал ладони в стол. – Кстати, зачем ты приходил?

– Пришел сказать тебе, что хочу оставить службу на этой войне до конца следующего лета, – сказал Марий. – Я еду в Рим, чтобы добиваться должности консула.

Метелл не верил своим ушам:

– Что?

– Еду в Рим, чтобы добиться должности консула.

– Нет, ты не поедешь, – сказал Метелл. – Ты – мой старший легат. Ты назначен самим претором – на весь срок моего наместничества в провинции. Этот срок был только что продлен. Значит, и твой тоже.

– Ты можешь освободить меня от должности.

– Если захочу. Но я не хочу, – сказал Метелл. – Вообще-то, будь моя воля, Гай Марий, я бы похоронил тебя здесь, в этих провинциях до конца всей твоей жизни!

– Не заставляй меня делать тебе гадости, Квинт Цецилий, – сказал Марий дружелюбно.

– Не заставлять тебя делать – что? Поди вон, Марий! Займись чем-нибудь полезным – и хватит отнимать у меня время! Метелл встретился взглядом с сыном и заговорщически ухмыльнулся ему.

– Я настаиваю, чтобы ты освободил меня от службы. Осенью мне надо принять участие в выборах консула.

Метелл Поросенок, которому высокомерие отца придавало храбрости, начал хихикать. Это раззадорило старшего.

– Знаешь, что я скажу тебе, Гай Марий? – сказал он со смехом. – Тебе почти пятьдесят. Моему сыну – двадцать. Мог ли я предположить, что ты будешь участвовать в выборах в том же году, что и мой сын? К этому времени ты мог бы набраться достаточно опыта, чтоб годиться в консулы. Хотя я уверен, что мой сын с удовольствием подучил бы тебя кое-чему!

Молодой Метелл рассмеялся вслух. Марий взглянул на них из-под своих густых бровей.

– Я буду консулом, – сказал он. – Будь уверен. Квинт Цецилий, я буду консулом. И не один, а семь раз.

И он вышел, провожаемый взглядами Метеллов – взглядами, в которых смешались изумление и страх.

На следующий день Марий опять поехал в Старый Карфаген, чтобы встретиться с принцем Гаудой.

Допущенный к принцу, он склонился на одно колено и припал губами к мягкой и липкой руке Гауды.

– Встань, Гай Марий! – восхищенно воскликнул Гауда, зачарованный видом славного воина, который с таким уважением оказывает ему царские почести.

Марий приподнялся, но снова упал на колени и протянул к Гауде руки.

– Ваше царское Величество, – сказал он. – Я не имею права стоять перед вами, потому что пришел как смиренный проситель.

– Встань, встань! – пронзительно вскричал Гауда, еще более восхищенный. – Я и слушать ничего не буду, пока ты стоишь на коленях! Садись вот сюда, рядом со мной, и расскажи, чего ты хочешь.

Стул, на который указал Гауда, был действительно рядом – но на ступень ниже, чем его трон. Кланяясь до земли, Марий уселся на самый краешек стула, будто не чувствуя себя вправе удобно усесться в присутствии Гауды.

– Когда вы стали одним из моих клиентов, принц Гауда, я воспринял это как честь для себя. Потому что чувствовал, что смогу способствовать вам, заняв соответствующий пост в Риме. Я намеревался выставить свою кандидатуру на выборах консула, – Марий помедлил. – Но, увы, этому не бывать! Квинт Цецилий Метелл остается в Африке, срок его губернаторства продлен – а это означает, что я, его легат, не могу оставить службу без его разрешения. Когда я сказал ему, что хочу участвовать в выборах, он не разрешил мне покинуть Африку.

Благородный отпрыск нумидийского царского дома пришел в негодование. Уж он-то хорошо помнил, как Метелл не встал, чтобы приветствовать его, не поклонился ему, не позволил ему сидеть на троне в своем присутствии, отказал ему в эскорте солдат.

– Каков негодяй! – воскликнул Гауда. – Как заставить его изменить решение?

– Властелин! Ваш ум! Ваше понимание ситуации! Преклоняюсь! – вскричал Марий. – Именно это мы и должны – заставить его передумать! Я знаю, что вы собираетесь предложить. Но, наверное, будет лучше, если вымолвят эти слова мои уста. Ибо – это дело грязное…

– Говори! – величественно позволил Гауда.

– Ваше царское Высочество, Рим и Сенат должны быть завалены письмами. Письмами от вас – и от каждого горожанина, пастуха, фермера, купца и торговца в Африканской провинции – письмами, в которых сообщалось бы, насколько неэффективно, бестолково руководил Квинт Цецилий Метелл действиями против Нумидии. Письмами, из которых бы явствовало, что незначительные и немногочисленные успехи, которых мы добились, были делом моих рук, а не Квинта Цецилия Метелла. Тысячи писем, мой принц! И не единожды, а столько раз, сколько потребуется, чтобы Квинт Цецилий Метелл смягчился и позволил мне уехать в Рим для участия в консульских выборах.

Гауда довольно заржал:

– Просто удивительно, Гай Марий, как совпадают наши мысли! Письма – именно это я и собирался предложить!

– Конечно, я же говорил, что знаю это, – сказал Марий с мольбой в голосе. – Но, властелин, возможно ли это?

– Возможно ли? Без сомнения! – воскликнул Гауда. – Все, что требуется – это время, влияние и деньги. Думаю, вдвоем мы, Гай Марий, можем употребить гораздо больше влияния. И денег достать куда больше, чем Квинт Цецилий Метелл, не так ли?

– Надеюсь, что так, – сказал Марий.

– Конечно, Марий на этом не остановился. Он лично посетил каждого, кто мог писать на латыни или на италийском, во всех концах провинции, прикрываясь обязанностями, навязанными ему Метеллом. С собой у него имелся секретный мандат принца Гауды, в котором обещались всякого рода концессии в Нумидии – в случае, если он, Гауда, станет царем. А также призыв ко всем становиться клиентами Гая Мария. Ничто не могло остановить Гая Мария – ни дожди, ни грязь, ни реки, вышедшие из берегов. Он продолжал вербовать клиентов, и ему обещали писать письма. Тысячи тысяч писем. Столько, сколько нужно, чтобы под их тяжестью карьера Метелла пошла на дно, как перегруженный корабль.

К февралю письма из Африканской провинции, адресованные каждому, кто занимал достаточно высокое положение, начали поступать в Рим. Они продолжали прибывать с каждым новым кораблем. Вот что писал один из первых отправителей, Марк Целий Руф, римский гражданин, собственник сотен югеров земли в долине реки Баград, выращивавший пшеницу для Рима:

«Квинт Цецилий Метелл очень мало сделал в Африке, если не считать своих корыстных интересов. Взвесив все, я думаю, что он намеренно затягивает войну, чтобы слава его росла и власть тоже. Прошлой осенью он заявил: дабы ослабить позиции царя Югурты, надо сжигать урожай нумидийцев и уничтожать нумидийские города, особенно те, что побогаче. В результате мои земли и земли моих других римских граждан в этой провинции подверглись разорению, поскольку репрессии в отношении Нумидии происходят теперь в самой Римской провинции. Вся долина реки Баград, столь важная в смысле поставок зерна для Рима, живет в постоянном страхе.

Более того, я получил известие /как, впрочем, и многие другие/, что Квинт Цецилий Метелл не способен управлять даже своими легатами, не говоря уж об армии. Он нарочно впустую растрачивает потенциал столь солидных и опытных людей, как Гай Марий и Публий Рутилий Руф. Его поведение в отношении принца Гауды, которого и Сенат, и высокопоставленные люди в Риме рассматривают как законного правителя Нумидии, непереносимо высокомерно, бездушно, а подчас и жестоко.

В завершение осмеливаюсь заявить, что достигнутым в прошлогодней кампании небольшим успехом мы обязаны только усилиям Гая Мария и Публия Рутилия Руфа. Однако, за свои немалые старания они не были удостоены даже похвалы. Надеюсь, что вы отметите Гая Мария и Публия Рутилия Руфа, а поведение Квинта Цецилия Метелла осудите со всей строгостью?»

Послание это было адресовано одному из крупнейших римских торговцев пшеницей, человеку, чье влияние было значительно. Стоило ему узнать о постыдном поведении Метелла, он пришел в негодование и прожужжал об этом уши заинтересованным лицам. Реакция последовала незамедлительно. По мере того, как время шло, а поток писем не уменьшался, к голосу хлеботорговца присоединились и другие голоса. Сенаторы начали избегать встречи с банкирами и судовладельцами. Пользующийся неограниченной властью клан самодовольных Метеллов был повергнут в уныние.

В своих письмах почтенному члену клана, Квинту Цецилию, проконсулу Африканской провинции, приверженцы умоляли его умерить высокомерие по отношению к принцу Гауде, уделять своим старшим легатам больше внимания, чем собственному сыну, и постараться одержать хоть одну-две по-настоящему впечатляющие победы в войне против Югурты.

Затем разразился скандал с Вагой, который сдался Метеллу прошлой осенью, а теперь восстал и расправился с большинством деловых людей из Италии; к мятежу его подстрекал Югурта – с подачи Турпилия, начальника гарнизона и личного друга Метелла.

Метелл совершил ошибку, защищая Турпилия, когда Марий громко потребовал, чтобы тот был предан военному суду за измену. Эта история стала известна в Риме /из сотен писем, в которых намекалось, что сам Метелл столь же виновен в измене, как и Турпилий/. Новые послания отправили Метеллы своему почтенному Квинту Цецилию в Утику и просили его быть осмотрительней в выборе друзей.

Прежде чем Метеллу пришло в голову, что устроил эту почтовую битву Гай Марий, прошло много недель; и даже когда ему пришлось поверить в это, Свинячий Пятачок недооценил значение эпистолярной войны и не спешил отразить удар. Чтобы он, Цецилий Метелл, лишился репутации в Риме из-за слов какого-то Гая Мария и нескольких невежественных торговцев? Еще чего! Рим не клюнет на эту наживку. Рим принадлежит Метеллу, а не Гаю Марию.

Каждую неделю Марий непременно являлся к Метеллу с требованием освободить его от службы в конце секстилия. И так же регулярно Метелл отказывал ему.

Справедливости ради надо отметить, что у Метелла было о чем подумать помимо Мария и пакостных писем, наделавших шуму в Риме; почти всю свою энергию он тратил на Бомилкара. Много пришлось потрудиться Набдальсе, чтобы, наконец, встретиться с Бомилкаром. Еще больше времени потребовалось затем, чтобы организовать тайную встречу между Бомилкаром и Метеллом. Наконец, в марте – она состоялась – в Утике, в маленькой пристройке к резиденции наместника, куда был тайно приведен Бомилкар.

Они знали друг друга довольно хорошо. Именно Метелл информировал Югурту через Бомилкара обо всем происходившем в те последние, полные отчаяния, дни в Риме, и Бомилкар больше знал о событиях в городском помериуме, чем царь.

Однако во время этой встречи проявились и некоторые новые черты в поведении обоих. Бомилкар нервничал, опасаясь, что его появление в Утике будет замечено, да и Метелл чувствовал себя неуверенно в новой для себя роли тайного агента.

Метелл говорил без обиняков.

– Я хочу закончить эту войну с как можно меньшими потерями и в возможно более короткий срок, – сказал он. – Я нужен в другом месте.

– Да, я знаю о германцах, – вкрадчиво проговорил Бомилкар.

– Поэтому вы понимаете, почему я спешу, – сказал Метелл.

– Да, да, я понимаю. Но все же мне не ясно, чем лично я могу способствовать прекращению военных действий?

– Меня уверили, а в итоге длительных размышлений я убедился в этом, что самый быстрый и лучший способ решить судьбу Нумидии – способ, удачный для Рима – это уничтожить царя Югурту.

Бомилкар внимательно обдумывал слова проконсула. Этот – не то что Гай Марий или Рутилий Руф. Этот – более высокомерен, но куда менее смышлен и независим. Нет, для римлянина ничего важнее Рима. Но каким он видится Цецилию Метеллу, – совсем не тот, о котором мечтает Гай Марий. Разница между Метеллом, каким нумидиец знал его в Риме, и Метеллом, который управлял Африкой, озадачила Бомилкара.

– Это верно, что Югурта – центр сопротивления Риму, – сказал Бомилкар. – Но знаете ли вы, что Гауда не пользуется популярностью в Нумидии? Нумидия никогда не согласится иметь такого правителя. Пусть даже он будет законным царем.

На лице Метелла появилось отвращение, когда он услышал имя Гауды.

– Тьфу! – сплюнул проконсул, – Ничтожество! Какой из него правитель! – Его светло-карие глаза проницательно взглянули на мрачного Бомилкара.

– Если что-нибудь случится с Югуртой, то… Я – и Рим, конечно, – скорее обдумали бы возможность возвести на нумидийский трон человека, которому здравый смысл и опыт подсказывают, что Нумидии лучше всего удастся соблюсти свои интересы, если она будет соблюдать и интересы Рима.

– Согласен. Считаю, что таким образом нумидийские интересы будут соблюдены лучше всего, – Бомилкар помедлил, облизнул губы. – Могли бы вы на меня смотреть как на возможного царя Нумидии, Квинт Цецилий?

– Более чем.

– Хорошо. В таком случае я постараюсь избавиться от Югурты.

– Надеюсь, это случится скоро, – Метелл улыбнулся.

– Как можно скорее. О попытке убийства не может быть и речи: Югурта слишком осторожен. Кроме того, охрана предана ему. Переворот, я думаю, тоже не удастся. Большинство знати вполне довольно тем, как Югурта правит Нумидией – и тем, как ведет войну. Если бы Гауда был для них более привлекателен, все могло бы быть по-другому, – Бомилкар сделал Гримасу. – В моих жилах не течет кровь Мисиниссы, значит, что для воцарения мне потребуется значительная поддержка Рима.

– Что нужно сделать?

– Думаю, единственный способ – сделать так, чтобы Югурта был захвачен римлянами. Я не имею в виду – во время сражения. Я имею в виду засаду. Потом его можно будет или убить на месте, или арестовать. Делайте с ним, что хотите.

– Отлично. Вы, надеюсь, поставите меня в известность заблаговременно, где и как устроить засаду Югурте?

– Конечно. Пограничные рейды – вот идеальная возможность. Югурта планирует провести их немало – как только земля просохнет. Хотя имейте в виду, Квинт Цецилий, возможны несколько кряду неудач, прежде чем вы изловчитесь захватить столь хитрого воина, как Югурта. Я же не хочу подвергать свою жизнь опасности – и Риму я этим пользы не принесу. Но будьте уверены – в конце концов я все же заманю его в ловушку. Не век же и Югурте наслаждаться жизнью.

Однако Югурта был вполне доволен ходом событий. Хотя он значительно пострадал из-за рейдов Мария по самым населенным областям царства, он знал: просторы Нумидии – щит страны. Густонаселенные ее области, наоборот, имели для царя меньшее значение, чем дикая местность. Большинство нумидийских солдат, включая легкую кавалерию, столь знаменитую во всем мире, набиралась из людей, ведущих полукочевой образ жизни – даже там, на дальних склонах великих гор, где Атлас держит на своих плечах небо.

Это были племена гаэтули и гарашанты; мать Югурты происходила из племени гаэтули.

После того, как сдался Вага, царь постарался, чтобы ни денег, ни сокровищ не было ни в одном из городов, по которым могли пройти маршем римляне; все переправили в такие отдаленные места, как Зама или Капса, цитадели на вершинах неприступных скал, окруженные поселениями верных царю аэтули. Да и Вагу царь не отдал Риму. Еще раз Югурта подкупил римлянина – Турпилия, начальника гарнизона. Друга Метелла! Ха! И все же что-то было неладно. С приходом докучливых осенних дождей Югурта все больше и больше убеждался в этом.

Вот только он никак не мог точно определить, что именно, не так.

Его двор постоянно находился в движении: переезжал из одной цитадели в другую. Всюду царь разместил своих жен и наложниц – чтобы, куда ни приедь, всюду его встречали любящие глаза и руки. И все же что-то было не так! Нет, не с расположением войск, не с самими войсками. И города, и области, и племена были ему по-прежнему преданы. Но ноздри его чуяли ветер опасности. Опасность была совсем рядом. Хотя это предчувствие он никогда не связывал с отказом Бомилкару в должности.

– Неладно при дворе, – сказал он Бомилкару, когда они ехали в конце марта из Капсы в Кирту в голове огромного каравана кавалерии и пехоты. Бомилкар взглянул ему в глаза:

– При дворе?

– Затевается что-то плохое, брат. И я готов биться об заклад, что это – дело рук гадкого слизняка Гауды, – сказал Югурта.

– Ты имеешь в виду заговор придворных?

– Не знаю точно. Только что-то не в порядке! Я это чувствую.

– Убийца?

– Может быть. Честное слово, не знаю, Бомилкар! Глаза мои глядят туда и сюда, в двенадцати направлениях разом, уши мои навострены, как у дикого зверя и слышат столько всякого… Но только нюх подсказал мне: что-то не так. А ты? Ты ничего не чувствуешь? – спросил он, уверенный в преданности Бомилкара и в том, что ему можно доверять.

– По правде говоря, не чувствую ничего, – отвечал Бомилкар.

Трижды пытался Бомилкар заманить ничего не подозревавшего Югурту в западню, и все три раза Югурте удавалось уйти из нее невредимым. И он ни в чем не заподозрил своего родича.

– Они становятся слишком умны, – сказал Югурта после провала третьей по счету засады римлян. – Это явно работа Гая Мария или Публия Рутилия, но не Метелла, – он помрачнел. – В моем собственном лагере есть шпион, Бомилкар.

Бомилкару удалось сохранить спокойствие:

– Допустим. Но кто бы осмелился?

– Не знаю. Но, будь уверен, рано или поздно выясню.

В конце апреля Метелл вторгся в Нумидию. Рутилий Руф убедил его удовольствоваться для начала целью меньшего масштаба, чем столица, Кирта: римские силы были брошены на Фалу. Бомилкар известил, что завлек Югурту в Фалу, и Метелл предпринял четвертую попытку захватить царя. Но Метелл не сумел с должной быстротой и решительностью взять Фалу штурмом, и Югурта спасся бегством, а штурм перешел в осаду. Через месяц Фала пала, и, к удовольствию Метелла, там обнаружилось множество драгоценностей, которые Югурта привез с собой, но был вынужден оставить при бегстве.

Прошел май, наступил июнь. Метелл двинулся на Кирту, где его ожидал другой приятный сюрприз. Нумидийская столица сдалась без боя – благодаря проримским настроениям в городе, где много жило италийских и римских дельцов. Кроме того, Кирта разлюбила Югурту.

Стояла жаркая и очень сухая погода, обычная для этого времени года. Югурта был теперь вне досягаемости – на юге, в шатрах гаэтули, а затем а Капсе, на родине своей матери. Маленькая, но сильно укрепленная горная цитадель посреди областей, населенных гаэтули, Капса занимала особое место в сердце Югурты: именно здесь его мать жила после смерти своего мужа, отца Бомилкара. И именно здесь Югурта хранил свои главные богатства.

Именно сюда в июне люди Югурты доставили Набдальсу, пойманного на пути из оккупированной римлянами Кирты. Шпионы Югурты в римском стане добыли убедительные свидетельства предательства Набдальсы. Хотя Набдальса всегда был известен, как человек Гауды, ему не препятствовали в передвижении в пределах Нумидии; как дальнего родственника, в жилах которого текла кровь Мисиниссы, его терпели и считали безвредным.

– Теперь я получил доказательства, что ты активно сотрудничаешь с римлянами, – сказал Югурта. – Впрочем, огорчает меня одно: ты был так глуп, что имел дело с Метеллом, а не с Гаем Марием.

Он изучающе посмотрел на Набдальсу, закованного в железо и носившего следы жестоких допросов.

– Конечно, ты был не один, – произнес Югурта задумчиво. – Кто из моих людей с тобой в заговоре?

Набдальса отвечать отказался.

– Пытать его, – деловито распорядился Югурта.

В Нумидии не практиковали особо изощренных пыток, хотя Югурта, как и все деспоты Востока, пользовался и подземными тюрьмами, и долгими сроками заключения. В одну из подземных тюрем, находившуюся в толще скалистой горы, на вершине которой располагалась Капса, и бросили Набдальсу. Добраться до тюрьмы можно было только через семь туннелей, ведущих из дворца, расположенного в стенах цитадели. В этой тюрьме подвизались грубые солдафоны, которые, казалось, и были созданы природой, чтобы пытать людей.

Вскоре Набдальса заговорил, – после того, как у него вырвали все зубы и все ногти на одной руке. Когда Югурту позвали выслушать признание Набдальсы, он, без всякой задней мысли, взял с собой Бомилкара.

Зная, что ему уже не вернуться из подземелья, Бомилкар взглянул в голубую высь, глубоко вздохнул сладкий воздух пустыни, провел ладонью по шелковистым листьям цветущего куста. Ему очень хотелось унести все это в своей памяти – туда, в темноту…

В плохо проветриваемом помещении стояла вонь, от экскрементов, блевотины, пота, крови, стоялой воды поднимались испарения, как в Тартаре. От одного этого человека разбирал страх. Даже Югурта вздрогнул, входя.

Говорить с Набдальсой было непросто: десны его постоянно и обильно кровоточили, кровотечение из сломанного носа было не остановить никакими примочками. Глупость, думал Югурта, испытывая одновременно отвращение при виде Набдальсы, и гнев на тупых палачей, которые едва не лишили дара речи того, от кого ждали разговорчивости.

Но это не имело большого значения. На третий вопрос Югурты Набдальса вымолвил единственное слово, и его удалось разобрать сквозь бульканье крови.

– Бомилкар.

– Оставьте нас, – приказал царь палачам. Лишь предусмотрительно распорядился перед тем изъять у Бомилкара кинжал.

Оставшись наедине с царем и Набдальсой, находящимся в полубессознательном состоянии, Бомилкар вздохнул.

– Единственное, о чем сожалею, – сказал он, – что это убьет нашу мать.

Так он просил брата, чтобы единственный удар топора избавил его от медленной и мучительной смерти, на которую царь жаждал его обречь.

– Почему? – спросил Югурта. Бомилкар пожал плечами:

– Когда я стал ощущать бремя лет, я понял, брат, что обманут тобой. Ты относишься ко мне с презрением, будто к своей ручной обезьяне.

– Чего же ты хотел? – спросил Югурта.

– Услышать, как ты назовешь меня братом перед всем миром.

Югурта уставился на него в искреннем недоумении.

– И возвысить тебя этим? Дорогой Бомилкар, дело в жеребце, а не в кобыле! Наша мать – берберийка из племени гаэтули, она даже не дочь вождя. Если бы я и назвал тебя братом перед всем миром, все, кто это слышал, сделали бы вывод, что я принимаю тебя в род Масиниссы. А это было бы, мягко говоря, неразумно, если учесть, что у меня есть двое сыновей – двое законных наследников.

– Тебе следовало бы назначить меня их опекуном и регентом, – сказал Бомилкар.

– И опять-таки возвысить тебя сверх меры? Дорогой Бомилкар, кровь нашей матери не позволяет этого сделать. Твой отец был, в общем, никто. А мой – законный сын Масиниссы. Именно от отца во мне – царская кровь.

– Но ты-то ведь незаконный сын.

– Да, незаконный. Но все равно, во мне его кровь. Все дело в крови.

Бомилкар отвернулся.

– Конечно, – сказал он. – Я потерпел поражение. Не ты, а я. Этого достаточно, чтоб умереть. И все же – берегись, Югурта.

– Беречься? Чего? Покушений? Будущих измен? Других предателей?

– Римлян. Они действуют, подобно солнцу, ветру и дождю, которые даже камень в конце концов превращают в песок.

Югурта громко крикнул палачей. Те ввалились, готовые на все, однако не обнаружили никакого непорядка, и стояли, ожидая приказаний.

– Убить их обоих, – сказал Югурта, двинувшись к двери. – Но быстро. Пришлите мне головы.

Головы Бомилкара и Набдальсы были подняты на зубчатые стены Капсы для всеобщего обозрения. Это было не просто знаком царской мести изменникам: головы выставлялись в людных местах, чтобы народ знал: что умер именно этот человек, а не другой, без обмана.

Югурта говорил себе, что он не грустит – просто чувствует себя как никогда одиноко. Урок пошел ему на пользу: царь не должен доверять никому, даже брату. Теперь Югурта стал совершенно неуловим. Он не задерживался дольше, чем на два дня, в одном и том же месте, никогда не оповещал свою охрану, куда собирается, никогда не ставил свою армию в известность о планах на завтра, и не с кем не делился даже крохами власти. К тестю Югурты, царю Мавретании Боккусу, который не оказывал активной помощи Риму в борьбе с мужем своей дочери, но и не помогал самому Югурте в борьбе против Рима, были направлены шпионы Югурты: нумидиец усилил давление на Боккуса, чтобы склонить его в союзе с Нумидией вытеснить Рим из Африки.

К концу лета репутация Квинта Цецилия Метелла в Риме была окончательно подорвана. Никто не мог сказать ни единого доброго слова ни о нем, ни о том, как он ведет войну. А письма все шли, поток их не ослабевал.

После взятия Фалы и капитуляции Кирты сторонникам Цецилия Метелла удалось немного укрепить свои позиции. Но новые письма из Африки разъясняли, что падение Фалы и Кирты вовсе не означают близость конца войны. А потом поступили сведения о бесконечных и бессмысленных стычках, бессмысленном рейде на запад Нумидии, о растрачиваемых впустую средствах, о шести легионах, поход которых стоил казне огромных средств, и конца этим тратам в обозримом будущем не было видно. Благодаря Метеллу, война против Югурты грозила затянуться, по крайней мере, еще на год.

Выборы консула были назначены на середину октября, и Мария, имя которого теперь было у всех на устах, называли среди кандидатов. Однако время шло, а он все не появлялся в Риме: Метелл упорствовал.

– Я настаиваю на своем желании ехать, – сказал Марий Метеллу – должно быть, в пятидесятый раз.

– Настаивай на чем угодно. Ты не поедешь.

– На следующий год я буду консулом, – сказал Марий.

– Такой выскочка, как ты? Никогда!

– Боишься, что избиратели проголосуют за меня, не так ли? – самодовольно спросил Марий. – Ты не даешь мне уехать, потому что знаешь: меня изберут.

– Не верю, чтобы хоть один настоящий римлянин проголосовал за тебя, Гай Марий. Впрочем, ты богат, значит, можешь подкупить избирателей. Если бы ты когда-нибудь в будущем и оказался консулом – но в следующем году этому не бывать! – будь уверен: я бы с радостью потратил всю свою энергию без остатка, чтобы доказать в суде, что ты купил голоса избирателей.

– Мне нет нужды их покупать, Квинт Цецилий. Я никогда не занимался подобными вещами. Отпусти меня.

Метелл попытался действовать по-другому.

– Я не позволю тебе уехать, смирись. Как истинный римлянин, я бы предал свой класс, если бы разрешил тебе. Консульство, Гай Марий – должность, на которую ты не смеешь и претендовать в силу своего италийского происхождения. Люди, которые сидят в консульском кресле слоновой кости, должны быть рождены для этого. Нас выдвигают и заслуги предков. И наши собственные достижения. Да я предпочел бы оказаться в опале или умереть, чем увидеть италийца из самнитских приграничных земель – полуграмотного невежду, которому и в преторах-то не место! – сидящим в консульском кресле из слоновой кости! Старайся, не старайся – ни за что не отпущу тебя в Рим.

– Если будет нужно, Квинт Цецилий, тебе предоставятся обе возможности, о которых ты упомянул, – пригрозил Марий и вышел.

Публий Рутилий Руф попытался вразумить их обоих.

– Оставим политику, – сказал он им. – Мы все трое здесь, в Африке, чтоб победить Югурту. Но ни один из вас не хочет отдать для этого все свои силы. Вы больше занимаетесь выяснением отношений между собой, чем Югуртой. Что касается меня, я сыт этим по горло.

– Ты, значит, обвиняешь меня в пренебрежении к своим обязанностям, Публий Рутилий? – угрожающе спокойно спросил Марий.

– Нет, конечно, нет! Просто ты не проявляешь весь свой талант – а я знаю, он у тебя есть. В вопросах тактики мы с тобой на равных. Но что касается вопросов стратегии, Гай Марий, – тебе нет равных. Несмотря на это, разве ты посвятил хоть сколько-нибудь времени обдумыванию стратегии, нацеленной на победу в войне? Нет!

– А мне-то есть место в этом гимне Гаю Марию?

– поджав губы, спросил Метелл. – Или я вовсе ничего не значу по-вашему?

– Ты – фигура значительная: отъявленный сноб, – парировал Рутилий Руф. – Обстоятельства вознесли тебя над нами. И если ты думаешь, что ты сильнее меня в тактике и логике, или сильнее Гая Мария в тактике, логике и стратегии, не стесняйся, так и скажи, прошу тебя! Нет, не скажешь… Ну, а если тебе хочется похвалы – я готов похвалить тебя за многое. За то, что ты не столь продажен, как Спурий Постумий Альбин. И не так неудачлив, как Марк Юний Силан. Твоя главная беда – в том, что ты не столь хорош, как сам о себе воображаешь. Когда ты проявил достаточно ума, назначив меня и Гая Мария своими старшими легатами, я подумал, что годы, должно быть, хорошо на тебя повлияли. Но я ошибся. Ты растрачивал наши способности впустую – как и государственные деньги. Мы не выиграем эту войну, мы попали в безвыходное положение. Поэтому прислушайся к моему совету, Квинт Цецилий, разреши Гаю Марию поехать в Рим. Разреши Гаю Марию стать кандидатом в консулы – а мне позволь заняться нашими ресурсами и планировать наши военные действия. Сам же посвяти свою энергию тому, чтоб подорвать власть Югурты над его народом. Насколько я знаю, тебя ожидает всенародная слава. При условии, конечно, что ты со мной согласишься.

– Нет! – отрезал Метелл.

Так продолжалось целое лето, до самой осени. Осенью же Югурту и вовсе невозможно было поймать: он будто в самом деле превратился в невидимку. Когда все – до последнего легионера – убедились, что сражения между римской и нумидийской армиями не будет, Метелл вывел войска из дальних районов западной Нумидии и разбил лагерь близ Кирты.

Прошел слух, что царь Мавретании Бокх в конце концов уступил Югурте, собрал армию и выступил, чтобы соединиться со своим зятем где-то на юге. Говорили, что, объединив силы, они намерены двинуться на Кирту. Надеясь наконец дать сражение, Метелл объявил в войске боевую готовность, а к Марию и Рутилию Руфу стал прислушиваться с большим интересом, чем обычно. Но сражение не состоялось: обе армии стояли в нескольких милях друг от друга, однако Югурта не торопился выступать. Война опять зашла в тупик: римские позиции были слишком надежно защищены, чтобы их атаковать, а нумидийские – слишком эфемерны, чтобы соблазнить Метелла покинуть лагерь.

И вот за двенадцать дней до начала консульских выборов в Риме Метелл Свинячий Пятачок официально освободил Гая Мария от обязанностей старшего легата.

– Поезжай! – сказал Метелл, слащаво улыбаясь.

– Будь уверен, Гай Марий, весь Рим узнает, что я уволил-таки тебя перед выборами.

– Надеешься, я не попаду туда вовремя?

– Я? Я ни на что не надеюсь, Гай Марий… Марий ухмыльнулся.

– И правильно, – сказал он, щелкнув пальцами.

– Ну, а теперь, где бумага, на которой написано, что я уволен? Дай ее мне.

Метелл отдал Марию его приказ, продолжая натянуто улыбаться. А когда Марий был в дверях, сказал, не повышая голоса:

– Между прочим, Гай Марий, я только что получил замечательные новости из Рима. Сенат продлил на будущий год мое пребывание в качестве губернатора в провинции Африка. И в качестве командующего тоже.

– Как любезно со стороны Сената! – сказал Марий и удалился.

– Чихал я на него! – говорил он Рутилию Руфу спустя некоторое время. – Думает, будто погубил меня, а сам спасся. Но он ошибся. Я разорву его, Публий Рутилий, вот увидишь! Я прибуду в Рим вовремя, чтоб стать кандидатом в консулы. А потом лишу его полномочий. И возьму их себе.

Рутилий Руф взглянул на него задумчиво:

– Я очень уважаю твои способности, Гай Марий. Но в этом случае… Увидишь, Свинячий Пятачок прав. На нынешних выборах ты не победишь.

– Нет, победа будет за мной.

За два дня он доехал из Кирты до Атики, останавливаясь по пути только на пару часов, чтоб вздремнуть, и при любой возможности повсюду безжалостно реквизировал свежих лошадей. Ему удалось нанять в гавани Утики маленькое быстроходное судно. На рассвете третьего дня он отплыл в Италию, принеся на берегу богатые жертвоприношения Морским Ларам.

– Тебя ожидает невообразимо великая судьба, Гай Марий, – сказал жрец, ублажавший жертвоприношениями богов, что охраняют всех путешествующих по морям. – Не доводилось мне еще видеть лучших предзнаменований, чем сегодня.

Его слова не удивили Мария. С тех пор, как сирийская пророчица Марфа предсказала ему будущее, его убежденность в том, что все случится именно так, как она предрекла, была непоколебима. Когда судно медленно вышло из гавани в Утике, он, спокойно опершись о перила, ждал попутного ветра. И ветер подул – свежий ветер с юго-запада, погнал суденышко со скоростью двадцать морских миль в час. Благодаря этому ветру Марий добрался до Остии всего за три дня. Все время – попутный ветер над спокойным морем, не надо держаться берега, не надо искать укрытия в бухтах и пополнять запасы провизии. Боги были на его стороне, как и предсказала Марфа. В Остии он задержался только для того, чтобы заплатить за найм судна и щедро наградить капитана. Когда он прискакал на Форум и спрыгнул с коня перед столом консула Аврелия, там уже собралась толпа. Толпа ликовала и неистово приветствовала его, давая понять, что он – герой дня. Окруженный людьми, хлопающими его по спине, улыбающимися, радующимися его появлению, свершившемуся будто по мановению волшебной палочки. Марий шагнул к консулу суффектусу, который занял место Сервия Сульпиция Гальбы, осужденного комиссией Мамилия, и положил на стол письмо Метелла.

– Извините, что я не стал тратить время и переодеваться в белую тогу, Марк Аврелий, – сказал он.

– Я прошу внести мое имя в список кандидатов на должность консула.

– Если вы можете доказать, что Квинт Цецилий освободил вас от обязанностей, Гай Марий, я охотно внесу ваше имя в список.

Как переменился Марий! Как значительно он выглядел, стоя посреди людей, которые были на полголовы ниже его, и улыбаясь им своей суровой улыбкой! Как широки были его плечи, готовые принять груз должности консула! Впервые италиец, в котором не было ничего греческого, удостоился искреннего признания римлян – и не наивного обожания солдат, а симпатий переменчивой, своенравной публики Форума. И Гаю Марию это нравилось. Новое ощущение – в чем-то греховное – необъяснимо волновало. Пять дней бешеной гонки! У него хватило времени и сил только на то, чтоб на мгновение заключить Юлию в объятья, не больше; и он не бывал дома в те часы, когда ему могли показать сына. Истеричный прием, оказанный ему поначалу, еще не обеспечивал победы. Влиятельные сторонники Цецилия Метелла объединились со знатными родами, изо всех сил стараясь не допустить, чтобы италиец, не имеющий греческих корней, удостоился почетного права сидеть в консульском кресле. Опорой ему были торговцы – благодаря его связям в Испании и обещанным принцем Гаудой концессиям в Нумидии. Но многие торговцы и банкиры также входили в клики, враждебные ему.

Люди разговаривали, спорили, задавались вопросами. Люди обдумывали: действительно ли будет лучше для Рима, если Гая Мария, нового человека, изберут консулом? Новые люди – это риск. Новым неведомо благородство. Новые совершают ошибки, не свойственные аристократам. Новые – все-таки новые… Да, его жена – Юлия из рода Юлиев. Да, его успехи на военном поприще – предмет гордости Рима. Да, он настолько богат, что, без сомнения, не станет брать взятки. Но разве кто-нибудь когда-нибудь видел его в суде? Разве кто-нибудь хоть однажды слышал, каково его мнение о праве и составлении законов? Не надо забывать, что много лет назад он не по правилам вел себя в коллегии плебейских трибунов, не считался с теми, кто знал Рим и нужды Рима лучше него. А сколько ему лет? Ему будет ровно пятьдесят, когда он получит место консула. Старики не бывают хорошими консулами!

Подобные соображения помогали клике Цецилия Метелла выставлять Гая Мария в наихудшем виде. Италиец? Неужто в Риме нет человека благородного происхождения, подходящего на должность консула. Свет, что ли, клином сошелся на этом италийце? Конечно же, среди кандидатов наберется с полдюжины более достойных, чем Гай Марий! И все они – римляне, все – хорошие люди.

Конечно же, Марий выступал в Форуме, в цирке Фламиния, на подиумах разных храмов, в портике Метелла и во всех базиликах. Он был хорошим оратором, владеющим искусством риторики, хотя и не пользовался своими способностями в Сенате.

Блеском своего красноречия он был обязан Сципию Эмилиану. Ему удавалось приковывать внимание аудитории: никто не уходил и не шикал на него как на плохого оратора, хотя он и не мог соперничать с Луцием Кассием или Катулом Цезарем. Многие задавали ему вопросы – кто просто из интереса, кто подстрекаемый его врагами, а кто-то и потому, что хотел сравнить его ответы с тем, что докладывал Сенату Метелл.

Сами по себе выборы проходили спокойно и организованно. Место для голосования находилось за городом в кампусе Марция и называлось саэпта. Выборы в тридцати пяти трибах можно было проводить во дворе Комиция на Форуме, потому что организовать голосование для избирателей от триб в сравнительно ограниченном пространстве было делом несложным; но выборы в собрание центуриев отличались чрезвычайным неудобством, так как требовалось созвать центуриев из всех классов общества.

Когда были собраны голоса всех центуриев, начиная с первого центурия первого класса, положение стало вырисовываться. Луций Кассий Лонгин избран всеми центуриями единогласно. Однако по второму консулу мнения разошлись. Первый и второй классы определенно голосовали за Луция Кассия Лонгина, так что он был назначен старшим консулом и ему в январе должны были вручить ликторскую фасцию – символ власти. Имя младшего консула оставалось неведомо почти до самого конца голосования в третьем классе: так тесно, ноздря в ноздрю, шли в этом заезде Гай Марий и Квинт Лутаций Катул Цезарь.

Наконец – свершилось. В борьбе за должность младшего консула успех оказался на стороне Гая Мария. Клика Цецилия Метелла была еще в состоянии повлиять на результаты выборов, но не настолько, чтобы вывести Гая Мария из игры. Это можно было расценивать как большой триумф италийца. Он был в самом деле новый человек – первый в своем роду, кто получил место в Сенате, кто обустроился в Риме, кто разбогател, кто сделал карьеру в армии.

Во второй половине дня выборов Гай Юлий Цезарь устроил праздничный семейный обед. За эти полные хлопот дни ему удалось лишь обменяться с Марием рукопожатием на Форуме и еще раз – в кампусе Марция, когда собрались центурии.

– Тебе ужасно повезло, – сказал Цезарь, провожая своего почетного гостя в гостиную, в то время как его дочь Юлия отправилась проведать мать и младшую сестру.

– Я знаю, – сказал Марий.

– Сегодня мужчин в доме нехватка, – продолжал Цезарь. – Оба мои сына все еще в Африке. Но я приготовил тебе сюрприз. Нас будет столько же, сколько и женщин.

– Я получил письмо от Секста и Гая Юлия и много знаю об их подвигах, – сказал Марий, когда они устроились на кушетке.

Обещанный гость вошел в гостиную, и Марий застыл в изумлении: он узнал того, кто почти три года назад присутствовал при заклании буйвола в честь нового консула, Минуция Руфия. Как можно забыть это лицо, эти волосы?

– Гай Марий, – немного смущенно произнес Цезарь, – я имею удовольствие представить тебе Луция Корнелия Суллу. Он не только мой сосед и коллега по Сенату, но и скоро станет моим вторым зятем.

– Прекрасно! – воскликнул Марий, пожимая Сулле руку. – Вы – счастливый человек, Луций Корнелий.

– Да, я это чувствую, – взволнованно произнес Сулла.

Цезарь решил повести себя несколько против традиций за обедом, отведя главное ложе для себя и Мария, а другое – для Суллы, и сделал это, как он разъяснил, не желая обидеть Суллу, а единственно ради того, чтобы группа казалась не такой немногочисленной и чтобы каждый мог расположиться, как ему удобно.

– Интересно, – думал Марий с легким неодобрением, – никогда прежде не видел, чтобы Гай Юлий Цезарь чувствовал себя стесненно. Присутствие этого парня вроде как выбивает Юлия из колеи…

Появились женщины, уселись напротив мужчин, и обед начался.

Хотя Гай Марий и старался не выглядеть старым любящим мужем, он отдавал себе отчет, что глаза его постоянно прикованы к Юлии, которая в его отсутствие превратилась в восхитительную молодую матрону – грациозную женщину, прекрасную мать и хозяйку дома: словом, в идеальную жену. Тогда как Юлилла, по мнению Мария, изменилась отнюдь не в лучшую сторону.

Конечно, он не видел ее в разгар болезни, которая отступила совсем недавно. Зато видел теперь, что болезнь сделала с этой девочкой. Как исхудала! Как взвинчена! Во время беседы ее как будто лихорадило: вот-вот вскочит и убежит. И постоянно борется за внимание жениха – так, что тому часто приходится отвлекаться от разговора с Марием и Цезарем.

Суллу это не беспокоило, как заметил Марий. Казалось, жених был всецело поглощен общеньем с Юлиллой. Без сомнения, ему льстит ее внимание. Но это продлится не больше шести месяцев после свадьбы – так подсказывал Марию опыт. По Сулле не скажешь, чтобы он отдавал предпочтение женскому обществу или слишком сильно мог любить жену.

В конце обеда Цезарь объявил, что отправится с Гаем Марием в кабинет, дабы побеседовать наедине.

– Можете остаться здесь или же прогуляться, – сказал он. – Мы с Гаем Марием слишком давно не виделись.

– В твоей семье – перемены, Гай Юлий, – сказал Марий, когда они удобно устроились в таблинуме.

– Да, действительно. Поэтому я бы и хотел, чтобы ты как можно скорее зажил своим домом.

– С нового года я вступаю в должность консула, и это во многом переменит мою жизнь, – улыбаясь, сказал Марий. – Всем этим обязан тебе. И счастьем иметь такую замечательную жену, идеального помощника в моих предприятиях – тоже. Мало я времени уделил ей со времени приезда. Но теперь, когда выборы позади, я исправлюсь. Через три дня мы с Юлией и сыном отправляемся в Байю и там проведем целый месяц вдали от всего мира.

– Знал бы ты, как мне приятно, что ты говоришь о моей дочери с таким уважением.

Марий поудобнее устроился в кресле:

– Теперь что касается Луция Корнелия Суллы. Припоминая, что ты говорил об аристократе, не имеющем средств, чтобы вести такой образ жизни, к которому его обязывает происхождение. Ты назвал именно его имя… А теперь он – будущий зять. Что-то переменилось в его положении?

– Как говорит он сам – судьба повернулась к нему лицом. Говорит, что это началось с тех пор, как он встретил Юлиллу. Обещает даже, что прибавит второе имя – Феликс, счастливец – к имени, унаследованному им от отца. Отец был пьяница и мот, но пятнадцать лет назад женился на состоятельной женщине, Клитумне, и вскоре умер. Луций Корнелий встретил Юлиллу на Новый год около трех лет назад, и она вручила ему венок, сама не понимая, что это значит. Он утверждает, что именно с того момента его судьба изменилась. Сначала умер племянник Клитумны, ее наследник. Затем умерла женщина по имени Никополис и оставила Луцию Корнелию небольшое наследство – я полагаю, она была его любовницей. А через несколько месяцев Клитумна покончила с собой. Поскольку у нее не было прямых наследников, она оставила Луцию Корнелию все, чем владела – дом по соседству с моим, виллу в Цирцее и около десяти миллионов денариев.

– Да, ему в самом деле следует именоваться Феликсом, – отозвался Марий довольно сухо. – Ты столь наивен, Гай Юлий? Или сумел самому себе доказать, что Луций Корнелий Сулла не подсадил ни одного из этих мертвецов в лодку Харона на реке Стикс?

Цезарь понял намек и сделал протестующий жест:

– Нет, Гай Марий, я не наивен, уверяю тебя. Я не могу вменить Луцию Корнелию в вину ни одну из этих смертей. Племянник скончался от расстройства желудочно-кишечного тракта, а свободная гречанка Никополис умерла в один-два дня, никак не больше, после того как у нее отказали почки. Они оба были подвергнуты вскрытию, но ничего, внушающего подозрение, доктора не нашли. Клитумна находилась в глубокой депрессии перед тем, как совершить самоубийство. Это случилось в Цирцее, а Луций Корнелий в то время был – совершенно точно! – здесь, в Риме. Я тщательно допросил всех рабов Клитумны – и здесь, и в Цирцее. И, убежден, ни в чем заподозрить Суллу здесь нельзя. Я всегда был противником того, чтобы истязать рабов, дабы выбить из них свидетельства. Думаю, что показания под пытками не стоят и выеденного яйца. К тому же уверен, рабам Клитумны нечего было бы сказать, даже подвергни я их пыткам. Поэтому мне не о чем волноваться. Марий кивнул:

– Согласен с тобой, Гай Юлий. Признания раба только в том случае чего-то стоят, если он делает их по собственной воле. Тогда он правдив.

– Итак, в результате Луций Корнелий после крайней нищеты получил приличное состояние. За два месяца! – продолжал Цезарь. – Наследства, полученного от Никополис, ему хватило, чтоб подтвердить свое положение патриция, а оставленного Клитумной – чтобы войти в Сенат. Благодаря шумихе, поднятой Скавром из-за отсутствия цензоров, в мае прошлого года были избраны еще двое. В ином случае Луцию Корнелию пришлось бы ждать места в Сенате несколько лет.

Марий засмеялся:

– Да, в самом деле, а что произошло? Разве кто-нибудь хочет быть цензором? Фабия Максима Эбурна еще можно понять, но Лициний Гета? Восемь лет назад цензоры выдворили его из Сената за аморальное поведение – неужто затем, чтобы он туда вернулся, будучи избран в качестве плебейского трибуна?!

– Да, нехорошо, – сказал Цезарь угрюмо. – Но никто не стал спорить со Скавром, чтобы не обидеть его. Желание быть цензором означало желание показать свое уважение и преданность Скавру. Ты ведь знаешь, с Гетой достаточно легко иметь дело – он в Сенате только из-за своего общественного положения да из-за возможности получить пару взяток от дельцов, домогающихся государственных контрактов. Что до Эбурна… Ну, мы же все знаем, что у него не совсем в порядке с головой, правда, Гай Марий?

Да, подумал Марий, действительно знаем. Очень древний род Фабия Максима, древнее которого из всех аристократических кланов был только клан Юлия, практически вымер, и продолжал существовать только за счет нескольких усыновлений. Квинт Фабий Максим Эбурн, избранный цензором, тоже был приемным Максимом. Был у него лишь сын, да и того он пять лет назад казнил за невоздержанность. Хотя не существовало закона, который запрещал бы Эбурну, как отцу семейства, казнить своего сына. Однако экзекуции над женами и детьми давно уже не практиковались. Поэтому весь Рим ужаснулся поступку Эбурна.

– Знаешь ли, для Рима даже хорошо, что у Геты такой коллега, как Эбурн, – сказал Марий задумчиво. – Сомневаюсь, чтобы при Эбурне ему удалось много урвать.

– Да, конечно, ты прав. Но этот бедный юноша, его сын!.. Знаешь, Эбурн – настоящий Сервилий Сципион. Сципионы все ведут себя довольно странно, когда дело доходит до половой морали. Не только блюдут целомудрие, будто Артемида Лесная, но и открыто высказываются об этом. Вот что действительно удивляет.

– И какой же из цензоров убедил другого, что Луция Корнелия Суллу можно допустить в Сенат? – спросил Марий. – Он – уж никак не столп целомудрия.

– О, я думаю, что в его слабости виновата тоска о несбыточных надеждах. Однако, Эбурн немного поворчал, это правда. Зато Гета согласился бы принять в Сенат даже тингатанианскую обезьяну, предложи ему за это сходную цену. Так что в конце концов они ввели Луция Корнелия в Сенат. Но только на определенных условиях.

– Неужели?

– Да. Луций Корнелий – сенатор условно. Он может участвовать в выборах квесторов и стать квестором, если будет избран сразу, с первого раза. Если же его не изберут – он больше не сенатор.

– И как – изберут его?

– А ты как думаешь, Гай Марий?

– С таким именем как у него? Обязательно!

– Надеюсь.

Однако Цезарь сомневался. Он не был уверен. Возможно, даже немного смущен… Он осторожно взглянул на сочувственно улыбавшегося зятя. – Я поклялся, Гай Марий, что после такого великодушного шага с твоей стороны, как женитьба на Юлии, я никогда не попрошу тебя об одолжении. Глупо было клясться. Как знать, что тебе понадобится в будущем?.. А мне нужно, нужно попросить тебя еще об одном одолжении.

– Все, что угодно, Гай Юлий, – тепло произнес Марий.

– Жена успела рассказать тебе, почему Юлилла чуть не умерла с голода?

– Нет.

На мгновение искренняя радость озарила суровое, строгое, орлиное лицо Цезаря.

– Мы были вместе так мало в эти дни, что и поговорить толком не удалось, Гай Юлий!

Цезарь рассмеялся:

– Хотел бы я, чтобы моя младшая дочь была скроена так же, как старшая! Увы, она – другая… Возможно, тут и моя вина, и Марции. Мы избаловали ее. Прощали ей за многое, чего не простили бы старшим. Но, видимо, есть в Юлилле и врожденные недостатки. Как раз перед смертью Клитумны мы узнали, что глупая девчонка влюбилась в Луция Корнелия и пыталась принудить его – или нас? Или и его, и нас? Трудно понять, что именно входило в ее намерения, да вряд ли она и сама это сознавала… Во всяком случае, ей нужен был Луций Корнелий, а она знала, что я не согласился бы на подобный брак.

Марий не верил.

– Неужто, зная, что между ними тайная связь, ты разрешил им этот брак?

– Нет, нет, Гай Марий! Луций Корнелий здесь никак не был замешан! – вскричал Цезарь. – Уверяю тебя, он не имел никакого отношения к тому, что вытворяла она.

– Но ты сказал, что два года назад она преподнесла ему венок, – возразил Марий.

– Поверь мне, это была безобидная встреча, по крайней мере, с его стороны. Он не подстрекал ее – даже пытался охладить. Она навлекла позор на себя и на нас, потому что действительно пыталась склонить его к любви – чего, как он знал, я никогда бы ему не простил. Пусть Юлилла расскажет тебе всю эту историю, и ты поймешь.

– В таком случае, как же вышло, что они собираются пожениться?

– Ну, когда он получил наследство и смог занять соответствующее положение в жизни, он попросил у меня руки Юлиллы. Несмотря на то, как она обошлась с ним.

– Венок, – задумчиво молвил Марий. – Да, понимаю, насколько обязанным он чувствовал себя. Особенно уверясь, что этот ее подарок переменил его судьбу.

– Я тоже понимаю. Потому и дал согласие. Беда в том, Гай Марий, что Луций Корнелий, тебе не в пример, совсем мне не нравится. Он очень странный человек. Есть в нем нечто, отчего меня бросает в дрожь. Хотя я понятия не имею, что. А нужно всегда стремиться быть справедливым, быть беспристрастным в суждениях.

– Не унывай, Гай Юлий, в конце концов все утрясется, – сказал Марий. – Так что же могу для тебя сделать я?

– Посодействуй, чтобы Луций Корнелий был избран квестором, – к Цезарю вернулась решительность. – Беда в том, что его никто не знает. Имя-то знают все. Всем известно, что он – благородный патриций Корнелий. Но Сулла… Кто мог слышать о нем, если в молодости он не появлялся ни на Форуме, ни в суде, не служил в армии. Если какой-нибудь злобствующий аристократ поднимет шум об этом, сам факт, что Сулла никогда не служил, может закрыть ему путь к должности – и в Сенат. Остается надеяться на то, что никто не будет вникать в подробности. В этом смысле нынешняя пара цензоров – идеальная. Никому и в голову не пришло, что Луций Корнелий не обучался воинским искусствам на кампусе Марция. К счастью, именно Скавр и Друз представили Луция Корнелия как патриция, поэтому наши новые цензоры считают, что старые цензоры разобрались во всем гораздо более тщательно, чем это было на самом деле. Да и вообще Сенату было тогда не до того.

– Ты хочешь, чтобы я дал взятку? – прямо спросил Марий.

Цезарь, воспитанный в старом духе, выглядел шокированным.

– Конечно же, нет! Я понимаю, если бы целью была должность консула, подкуп можно было бы извинить. Но должность квестора? Никогда. К тому же, риск слишком велик. Эбурн следит за Луцием Корнелием; только и ждет возможности подловить его на чем-то и отдать под суд. Нет, услуга, о которой я прошу, совсем другого рода и не так неприятна даже в случае неудачи. Я хочу, чтобы ты попросил сделать Луция Корнелия твоим личным квестором. Ты же знаешь: стоит избирателям услышать, что кандидатом в квесторы интересуется новоиспеченный консул – наверняка проголосуют за.

Марий ответил не сразу. Он раздумывал. В самом деле, какое имеет значение, виновен ли Сулла в смерти любовницы и мачехи – благодетельниц, оставивших ему наследство. Если и впрямь убил – это ему припомнят, когда отличится на политическом поприще настолько, чтобы претендовать на место консула. Кто-нибудь непременно откопает эту историю на радость политическим противникам, которые не замедлят пустить слух о нищем, добывшем средства убийством. Положим, брак с дочерью Гая Юлия Цезаря подправит репутацию Суллы. Но не на столько, чтобы смыть с нее и кровавые пятна. Многие поверили бы в его виновность – как многие верили, что в Гае Марии нет ничего греческого. Далее. Цезарю самому никак не удается внушить себе симпатию к Сулле. Ощущение опасности? Животный инстинкт? А Юлилла. Юлия – он знал – ни за что не вышла бы за человека, которого сочла бы недостойным, даже ради материального положения Юлия Цезаря. Юлилла же оказалась девушкой порывистой, легкомысленной, эгоистичной. Почему же она выбрала Луция Корнелия Суллу? Мысленно он перенесся в то далекое дождливое утро на Капитолии, когда он украдкой наблюдал за Суллой, смотревшим, как погибают, истекая кровью, буйволы… И тогда принял решение. Луций Корнелий Сулла пригодится. Нельзя позволить ему снова вернуться на дно. Пусть пользуется правами, данными ему при рождении.

– Отлично, Гай Юлий, – сказал он решительно. – Завтра я попрошу Сенат дать мне Луция Корнелия в квесторы.

Цезарь просиял:

– Благодарю тебя, Гай Марий! Благодарю!

– Можешь ты поженить их до того, как Народное собрание приступит к выборам квесторов?

– Я это сделаю, – пообещал Цезарь.

Меньше, чем неделю спустя, Луций Корнелий Сулла и Юлилла отпраздновали бракосочетание по старинному обряду. Карьера Суллы была предрешена.

В каком ликующем настроении ожидал он первой брачной ночи! Он, который никогда по-настоящему и не думал, что обзаведется женой, семьей… Метробиуса Сулла прогнал еще до того, как предстал перед цензорами с прошением о вхождении в Сенат. Хоть и тягостным было расставание – мальчик любил его по-настоящему и горевал не на шутку – Сулла твердо решил навсегда распрощаться с такого рода удовольствиями. Ничто не должно было помешать его восхождению к славе.

Кроме того, он прекрасно знал, насколько дорога ему Юлилла. И не только потому, что она, казалось, приносила ему удачу. Но и любовью он боялся это чувство именовать. Любить кого-то? Любовь для Суллы была чувством, свойственным другим, низшего порядка людям. Это для них любовь – нечто, полное надежд и разочарований, то благородное, то низкое, почти грязное. Сулла не мог отыскать этого чувства в себе. Он был убежден, что любовь противоречит здравому смыслу, чувству самосохранения, просвещенности. Ему так и не суждено было понять, что его терпение, снисходительность в отношении порывистой, несдержанной жены – как раз свидетельство любви, в которой он нуждался. Терпение и снисходительность он считал добродетелями, ему не свойственными. Тот, кто не умеет понять самого себя, понять, что такое любовь – никогда не поднимется до высот духа.

Свадьба в семействе Юлиев Цезарей, как и полагалось, вышла чинной. Обряды, при которых довелось присутствовать Сулле прежде, отличались. Поэтому ему потребовалось немалое терпение, чтобы вынести пресноватое действо в доме Цезарей, не доставившее бывшему гуляке особой радости. Даже когда пришло время, за дверью его спальни не оказалось ни одного подвыпившего гостя, которого жениху пришлось бы, применив силу и пожертвовав временем, выдворить вон. Краткое путешествие от одного парадного входа до другого закончилось, и он поднял Юлиллу на руки – какая она была легкая, просто воздушная! – чтобы перенести ее через порог. Гости, которые их сопровождали, тут же исчезли из виду.

Так как юные девственницы никогда в жизни ему еще не попадались, Сулла не испытывал никаких дурных предчувствий по поводу предстоящего события. И не волновался ни о чем. Пусть ее гимен не тронут, все равно Юлилла созрела, подобно спелому персику, срывающемуся с ветки в пору урожая. Завороженно она наблюдала, как он снимает свою свадебную тунику и скидывает с головы венок из цветов. И сама сняла с себя все свои одежды, хотя ее никто не просил – одну за другой. Свадебные одежды кремового, огненного, шафранового цвета и семижды переплетенную шерстяную тиару, сама распутала все узлы и развязала все пояса.

Они разглядывали друг друга с полным нескрываемым интересом. Сулла – прекрасно сложенный, Юлилла – очень тоненькая, но гибкая, ни одной угловатой, вульгарной линии. Она первая сделала шаг навстречу, положила руки ему на плечи и с изысканно естественным и неожиданным сладострастием медленно приблизила свое тело к его телу, восхищенно вздыхая, когда его руки обняли ее и начали гладить ее по спине, то отрываясь, то возвращаясь, скользить по ее телу.

Он восторгался ее легкостью, ее акробатической гибкостью, с которой она отвечала ему, когда он поднял ее высоко над головой и позволил ей обвиться вокруг него. Ничего из того, что он делал, не пугало ее, она отвечала ему тем же. Ей хватило нескольких мгновений, чтобы научиться целоваться; и несмотря на это, все те годы, пока они были вместе, она не переставала этому учиться. Чудесная, прекрасная, пылкая женщина, мечтающая угодить ему, но и жаждущая, чтобы он доставил ей удовольствие. Вся – его. Только его! И это – навсегда, – думали они в ту ночь.

– Если ты хоть когда-нибудь посмотришь так на кого-нибудь другого, я убью тебя, – сказал он, когда они лежали на его кровати, отдыхая от любовных игр.

– Верю, – сказала она, вспоминая горький урок, данный ей отцом, главой семьи; теперь из-под отцовской власти она попала под власть Суллы.

Патрицианка, она не была и никогда не могла быть самой себе госпожой. Даже Никополис, Клитумна и им подобные находились в несравненно более выгодном положении.

Юлилла была довольно высока для женщины, а Сулла – мужчиной почти идеального среднего роста. Поэтому она могла своими длинными ногами обхватить его колени, с восхищением взирая на белизну его кожи, в сравнении со смуглым цветом своей.

– Рядом с тобой я выгляжу, словно сирийка, – сказала она, приложив свою руку к его.

– Я не такой, как все, – сказал он резко.

– И это хорошо, – засмеялась она, склоняясь к нему для поцелуя.

Настал его черед осмотреть ее – и увидеть, что, стройная, она еще напоминает мальчика. Одной рукой он быстро перевернул ее, бросив лицом на подушку, и любовался линиями ее спины, ягодиц и бедер. Прекрасно!

– Ты прекрасна, как мальчик, – сказал он.

Она попыталась вскочить, возмущенная, но он удержал ее.

– Как вам это нравится! Говоришь так, будто предпочитаешь мальчиков, Луций Корнелий! – это было произнесено с полной невинностью, с хихиканьем, заглушаемым мягкой подушкой, в которую она уткнулась.

– Ну, если бы не встретил тебя – пожалуй, предпочитал бы.

– Дурачок! – засмеялась она, принимая его слова за шутку, затем освободилась и взобралась на него, усевшись ему на грудь и поставив колени на его руки.

– За то, что ты сказал, ты можешь очень близко посмотреть на мою маленькую киску и сказать мне, похожа ли она хоть чуть-чуть на твое крепкое копье!

– Только посмотреть? – спросил он, притянув ее и усадив к себе на шею.

– Мальчик! – эта идея все еще забавляла ее. – Ты глупец, Луций Корнелий!

Впрочем она тут же забыла об этом, с восторгом открывая все новые и новые удовольствия.

Народное собрание, как и следовало ожидать, избрало Суллу квестором. Срок его службы должен был начаться не раньше пятого декабря: как и все личные квесторы, он заступал в должность одновременно со своим начальником. Однако Сулла появился в доме Мария на следующий же день после выборов.

Шел ноябрь, и светало позже, Сулле на благо: ночные забавы с Юлиллой не давали ему просыпаться так же рано, как прежде. Но он знал, что должен появиться у Мария перед рассветом: положение личного квестора обязывало. Истинный клиент служит патрону всю свою жизнь. Сулла – тоже как бы клиент Мария, хотя и только на срок своего квесторства. Но сколько оно может продлиться? Один год? А вдруг больше? Зависит от того, сколько времени будет находиться в должности Марий. Клиент же не валяется целыми днями в постели со своей молодой женой; клиент появляется в доме патрона, лишь только первый луч солнца озарит небосклон, и ожидает приказаний: какого рода услуги патрону нужны. Его могут вежливо спровадить; могут попросить сопровождать патрона на Форум или в одну из базилик по делам службы или же по личным; могут послать вместо патрона.

Пришел он вовремя, не придерешься. Однако просторная приемная в доме Мария уже была полна клиентов, пришедших еще раньше. Некоторые из них ночевали, должно быть, на улице под дверью патрона, решил Сулла по их виду. Вздохнув, Сулла встал в уголке и приготовился долго ждать.

Кое-кто из видных людей нанимал секретарей и номенклаторов, чтобы рассортировать утренний «улов» клиентов, удаляя мелкоту, для которой нужно было лишь чтобы отметили его присутствие, и дозволяя лишь крупным и интересным экземплярам личное общение с «самим». Но Гай Марий, как заметил с одобрением Сулла, занимался разбраковкой «улова» сам, без помощников. Человек, избранный консулом и потому имеющий огромное значение в Риме, делал свою черную работу не торопясь, отделяя ненужное от полезного куда более умело, чем любой секретарь из тех, кого видывал Сулла. За двадцать минут четыреста человек, столпившихся в приемной и между колоннами перестиля, были рассортированы; более половины из них хозяин успешно выдворил, причем каждый клиент свободного человека или человек, занимавший низкое положение, сжимал в руке подарок, вложенный туда улыбающимся Марием.

Ну, что ж, подумал Сулла, пусть он – новый человек, пусть даже он больше италиец, чем римлянин. Но он знает, как себя вести. Ни Фабий, ни Эмилий не справились бы с этой ролью лучше него. Не было необходимости одаривать клиентов, и даже если они очень просили об этом, патрон вправе был им отказать, но по виду тех, кто ждал своей очереди, когда Марий передвигался от человека к человеку, Сулла понял, что Марий сделал эти подарки традицией – впрочем, напоминая, что обуреваемый жадностью – да будет проклят.

– Луций Корнелий, твое место не здесь! – сказал Марий, дойдя до угла, где стоял Сулла. – Иди в мой кабинет, садись и устраивайся поудобней. Я скоро приду, и мы поговорим.

– Нет, нет, Гай Марий, – запротестовал Сулла, сдержанно улыбаясь. – Я здесь для того, чтобы предложить тебе свои услуги в качестве квестора и с удовольствием жду своей очереди.

– В таком случае ты можешь ждать своей очереди в моем кабинете. Если хочешь работать, как и подобает моему квестору – посмотри, как я веду дела, – сказал Марий и, положив руку на плечо Суллы, провел его в таблинум.

За каких-нибудь три часа с толпой клиентов было покончено. Марий был внимателен, но скор. Одни явились с просьбой о вспомоществовании. Других интересовала перспектива проворачивать дела в Нумидии, когда она будет вновь открыта для римлян и италийцев. За это от таких требовалось одно, а именно – быть готовыми сделать в любой момент все, чего ни пожелает патрон.

– Гай Марий, – сказал Сулла, когда дом покинул последний клиент. – Ты же знаешь, что Квинту Цецилию Метеллу позволят заправлять Африкой еще год. Как же ты рассчитываешь помочь своим клиентам в их делах.

Марий, казалось, задумался.

– Да, это верно. Цецилий Метелл в самом деле намерен оставаться в Африке еще год… Как же быть?

Вопрос был явно риторический, и Сулла даже не пытался ответить на него. Ему просто интересно было понаблюдать за ходом мысли Мария. Ведь стал же тот консулом!..

– Что ж, Луций Корнелий, я думал над этим. И не считаю проблему неразрешимой.

– Но ведь Сенат никогда не пойдет на то, чтобы назначить тебя на место Квинта Цецилия, – осмелился сказать Сулла. – Я еще не слишком хорошо разбираюсь в тонкостях интриг в Сенате, но уже заметил, что ты непопулярен среди сенаторов. И еще как! Вряд ли ты сможешь перебороть их антипатию…

– Это верно, – сказал Марий, все еще мягко улыбаясь. – Я – италиец, в котором нет ничего греческого. Цитируя Метелла, которого, к твоему сведению, всегда называл Свинячим Пятачком, италиец же недостоин быть консулом. Не говоря уж о том, что мне пятьдесят – тот возраст, когда человека считают неспособным занимать значительные военные должности. Все – против меня. Но ведь и прежде все было против, как тебе известно. И все же – вот он я, консул, пусть даже в пятьдесят! Немного загадочно, правда Луций Корнелий?

Марий подался вперед и сложил свои прекрасные руки на своей знаменитой столешнице зеленого камня.

– Луций Корнелий, много лет назад я обнаружил, что есть много способов добиться одной и той же цели. Всякий по-своему хорош. Понимаешь, когда человек ждет своей очереди, у него хватает времени наблюдать, оценивать, сопоставлять. Я никогда не был великим знатоком права нашей неписаной Конституции. В то время как Метелл Свинячий Пятачок таскался по судам за Кассием Равиллой. Это я умею лучше многих. А вот о законах я и сейчас знаю меньше Метелла. Зато взгляд мой свежее – я же выдрессирован так, чтобы думать, что положено. Поэтому-то я в конце концов и вышибу Метелла из седла и сам займу его место.

– Верю. Но как!

– Они все – дурни. Да-да! Поскольку, как правило, Сенат всегда раздавал губернаторские места, никому и в голову не приходило спросить: а законны ли постановления Сената? И ведь все об этом знают – но им не пошел впрок урок, что пытались им преподать братья Гракхи. Сила Сената в силе традиции, в силе нашей привычки повиноваться воле избранных мужей. Но не в законах! Сегодня, Луций Корнелий, так эти законы устанавливает Плебейское собрание. Власть в Плебейском собрании – вот что меня привлекает. Там я и опрокину Метелла.

Сулла сидел притихший, полный благоговения и немного напуганный. Мудрость ли Мария вызывала в нем трепет? Нет, не она – а новое для Суллы ощущение посвященности. С чего Марий взял, что Сулле можно довериться? Не та у Суллы была репутация. А Марий, должно быть, тщательно изучил его биографию. И тем не менее раскрывал все свои намерения! И при этом доверял своему новому квестору так, словно тот доверие уже заслужил.

– Гай Марий, – вынужден был сказать он, – а что, если после того, как я в это утро уйду от тебя, я заверну по пути в дом какого-нибудь Цецилия Метелла и все перескажу ему?

– Все может быть, Луций Корнелий, – сказал Марий, нисколько не обескураженный.

– Тогда почему ты посвящаешь меня во все это?

– Потому что считаю тебя человеком умным. Умный сам своим умом дойдет, что совсем не умно вступать в союз с каким-нибудь Цецилием Метеллом, когда сам Гай Марий предлагает несколько лет интересной и прибыльной работы. – Он сделал большую паузу. – Ну, хорошо сказал?

Сулла засмеялся:

– Я не выдам твоих секретов, Гай Марий.

– Я знаю.

– И все-таки, знай: я ценю твое доверие.

– Мы – свояки, Луций Корнелий. Мы связаны друг с другом, и не только из-за Юлия Цезаря. Видишь ли, у нас есть нечто общее. Судьба.

– Да! Судьба.

– Судьба – это знак, Луций Корнелий. Когда тебе сопутствует удача – значит, боги любят тебя. Когда тебе везет – значит, ты в числе их избранников. Я – избранник богов. И выбрал тебя, ибо думаю, что ты – тоже. Мы нужны Риму, Луций Корнелий. Мы оба сделаем в Риме карьеру.

– Я тоже в это верю.

– Вот и хорошо. Через месяц будет новое собрание плебейских трибунов. Как только оно начнется, я предприму шаг в отношении Африки.

– Собираешься протащить закон, аннулирующий постановление, которым Сенат продлил полномочия Свинячего Пятачка в Африке еще на год, – понял Сулла.

– Да, именно так.

– Получится ли? – спросил Сулла, хотя сам начинал ощущать, что умный, не закоснелый человек из новых способен перевернуть всю систему вверх дном.

– Нигде не сказано, что этого нельзя сделать. Так почему не попробовать? У меня есть жгучее желание кастрировать Сенат. Самый эффективный способ сделать это – подорвать его традиционную власть. Как? Через законодательный акт, утверждающий отсутствие у него такой власти. Надо создать прецедент.

– Зачем тебе понадобилось брать в свои руки командование в Африке? Германцы дошли до Тулузы, а германцы куда опаснее Югурты. Кто-то должен отправиться на Гавл, чтобы иметь с ними дело. И я бы предпочел, чтобы это был ты, а не Луций Кассий.

– Не выйдет, – категорически возразил Марий. – Наш достопочтенный коллега Луций Кассий – старший консул. В Галльской войне хочет командовать он. Война против Югурты необходима мне как политическое оружие. Я взялся представлять интересы всадников и в Африканской провинции, и в Нумидии. Значит, я должен быть в Африке в конце войны, чтобы удостовериться, что мои клиенты получили все, что им обещано. В Нумидии нас ждут не только обширные земли, где можно выращивать пшеницу. Там были недавно обнаружены и месторождения первоклассного мрамора и меди. Вдобавок, Нумидия – кладезь редких драгоценных камней и золота. А с тех пор, как Югурта стал царем, Рим ничего из этого не получает.

– Итак, Африка. Чем я тут могу тебе помочь?

– Учись, Луций Корнелий, учись! Мне понадобятся люди не просто преданные, но и такие, чтобы действовать могли по собственной инициативе, хотя и не вопреки моим замыслам. Люди, которые умеют то, чего я и сам не умею. Меня не волнует, что придется делить почести. Почестей хватает на всех, когда дела идут, как надо. А у наших легионов будет шанс показать, на что они способны.

– Но у меня совсем нет опыта.

– Знаю. Но – я тебе уже говорил – в тебе, по-моему, есть большие задатки. Будь рядом со мной, будь предан мне и трудись неустанно – а я позабочусь, чтобы ты смог проявить себя. Начинаешь ты поздно – как и я. Но учиться никогда не поздно. Видишь – я стал консулом, хоть и на восемь лет позже, чем мог бы по возрасту. Ты же попал, наконец, в Сенат – и тоже позже на три года. Подобно мне, ты собираешься приналечь на военную службу, чтобы взойти наверх. Я помогу тебе, чем смогу. В обмен ожидаю помощи от тебя.