1 2 3 4 5 6 
И с  этими словами он бросил в руки Керби оба кошачьих скальпа, а тот, смеясь, начал  поддразнивать собак, дав им понюхать эту необычную дичь.    

Видя,  как успешно идут переговоры Билли, Хайрем осмелел. Он подошел поближе и  заговорил повелительным тоном, как то надлежало представителю власти. Прежде  всего он зачитал вслух ордер, тщательно упирая на основные его пункты, и под  конец особенно отчетливо и громко назвал имя судьи, подписавшего этот документ.    

— И  Мармадьюк Темпл поставил свое имя на этом клочке бумаги? — спросил Натти,  качая головой. — Ну-ну. Как видно, для этого человека законы,  принадлежащая ему земля да всякие новшества дороже родной плоти и крови. Но я  уверен, что девушка тут ни при чем. Глаза у нее как у молодой лани. Бедняжка не  виновата, она себе отца не выбирала. Вот что, мистер Дулитл, я законы знаю  плохо. Говорите, что следует делать дальше.    

— Да  ведь это простая формальность, Натти, — сказал Хайрем, стараясь говорить  дружелюбным тоном. — Давайте зайдем в дом, и там все обсудим. Деньги на  уплату штрафа найдутся. Как я понял, судья готов вынуть их из своего кармана.    

Старый  охотник, который с самого начала зорко следил за тремя посетителями, не покидал  своей позиции на пороге хижины. Вид у старика был непреклонный, можно было не  сомневаться, что уговорить Натти Бампо не так-то легко. Едва Хайрем шагнул чуть  поближе, вообразив, очевидно, что Натти готов впустить его в дом, как Натти  повелительно поднял руку и заставил магистрата отступить.    

— Должно  быть, вы забыли, что я вам сказал. Не вводите меня в искушение,    

— проговорил  старый охотник. — Я никого не тревожу, почему же мне докучают? Идите-ка  прочь, отправляйтесь подобру-поздорову и передайте судье, что он может оставить  себе свои премии. Но я не допущу, чтобы по приказу Мармадьюка Темпла  хозяйничали в моем доме.    

Эти  слова, вместо того чтобы утихомирить магистрата, только еще сильнее  подстрекнули его любопытство, а Керби воскликнул:    

— Вот  это по-честному! Натти не будет требовать себе награды за пум, а с него пусть  не берут штрафа за оленя, и дело с концом. Это я называю поступать по всей  справедливости. Люблю, когда зря не тянут канители и никто не в обиде.    

— Я  требую, чтобы нас впустили в дом, — заявил Хайрем самым авторитетным  тоном, на какой только был способен. — Именем закона! Впусти нас обоих,  меня и исполняющего обязанности понятого Билли Керби.    

Ну-ка,  назад, сквайр, назад! Не испытывайте моего терпения, сказал Кожаный Чулок очень  серьезно, выразительным жестом предлагая Хайрему отступить.    

Ладно,  ладно, ты за это поплатишься! не унимался Хайрем. Ну-ка, Билли, Джотем,  бросайтесь смелее! Мне нужны доказательства.    

Тут  Хайрем, ошибочно приняв спокойное, хотя и твердое выражение на лице Кожаного  Чулка за готовность повиноваться, ступил было на порог, но охотник мгновенно  схватил магистрата за плечи и отшвырнул от хижины шагов на десять. Внезапность  и неожиданная сила Натти заставили всех оцепенеть, но уже в следующее мгновение  Керби залился веселым смехом, шедшим, как видно, прямо от души.    

Вот это  здорово, старина! заорал он. Стало быть, сквайр-то знает тебя лучше, чем я!  Ну-ка, ну-ка, выходите вон на ту зеленую лужайку, посмотрим, кто из вас кого  одолеет. А мы с Джотемом последим, чтобы все было по правилам.    

— Уильям  Керби, я призываю тебя к твоим обязанностям! — вопил издали Хайрем. —  Хватай его! Я требую именем закона! Хватай!..    

Но  Кожаный Чулок принял еще более угрожающую позу, и вдруг все увидели, что в руке  у него ружье, дуло которого обращено прямо на Билли Керби.    

— Отойди,  прошу тебя, — сказал охотник лесорубу. — Ты ведь знаешь, я бью без  промаха. Я не ходу проливать твою кровь, но, если ты попытаешься ступить на  порог моего вигвама, наша с тобой кровь обагрит эту зеленую лужайку.    

Пока все  происходившее казалось лесорубу лишь забавными пустяками, он держал сторону  слабейшего, но при виде ружья настроение его резко изменилось. Он поднялся с  бревна во весь рост и, глядя прямо в лицо охотнику, ответил:    

— Я  пришел сюда, Кожаный Чулок, не как враг. Твоя железная палка пугает меня не  больше, чем старое, сломанное топорище. Скажи только слово, сквайр Дулитл, и чтоб  все было по закону, — и тогда увидим, кто из нас посильнее.    

Но  магистрат исчез. В то самое мгновение, как в руках охотника появилось ружье,  оба, и Хайрем и Джотем, словно испарились. Не слыша ответа, лесоруб обвел  вокруг себя недоумевающим взглядом, но заметил лишь две фигуры, стремительно  мчавшиеся в направлении поселка: как видно, достойные джентльмены не только  успели прикинуть в уме скорость ружейной пули, но и вероятную дальность ее  полета.    

— Ты  их до смерти напугал, — проговорил Керби, и на его широкой физиономии  появилось выражение презрения. — Но меня ты не застращаешь. Опусти-ка  ружье, мистер Бампо, не то мы с тобой поссоримся.    

Натти  опустил ружье и ответил:    

— Я  не желаю тебе ничего дурного, Билли Керби, но посуди сам: мыслимо ли, чтобы  такой негодяй командовал в доме честного человека? От тебя, Билли, я не утаю,  оленя я убил, это верно. Можешь забрать его шкуру, она послужит тебе  вещественным доказательством. Премия, что причитается мне за убитых кошек,  покроет штраф, вот мы и будем квиты.    

— Верно,  верно, старик! — воскликнул Керби, обрадовавшись этому мирному  предложению. Все недовольство мигом исчезло с его честной, открытой  физиономии. — Давай-ка сюда шкуру, и все будет по-хорошему.    

Натти  вошел в хижину и скоро вернулся, неся требуемое вещественное доказательство.  Лесоруб тут же ушел, настроенный по отношению к охотнику вполне миролюбиво, как  если бы решительно ничего не произошло. Он шагал по берегу озера и время от  времени разражался смехом, вспоминая, как Хайрем покатился кубарем от пинка Натти.  В общем, вся эта история показалась Билли лишь презабавной шуткой.    

Но он  еще не успел дойти до поселка, как там уже разнеслись слухи о неповиновении  Натти закону, о том, что старый охотник угрожал ему, Билли, ружьем, и о том,  как Натти расправился с Хайремом, отшвырнув его от своего порога. Уже  поговаривали, что не худо бы послать за шерифом, а некоторые даже высказывались  в том духе, что следует собрать ополчение граждан и принять меры против  нарушителя порядка. Устроили даже нечто вроде совета, чтобы обдумать на нем,  как поступить со старым Натти Бампо. Прибытие Билли Керби, тащившего оленью  шкуру, уничтожало всякие основания для обыска и совершенно изменяло положение  дел. Оставалось лишь получить с охотника штраф и тем самым удовлетворить закон.  Все единогласно порешили, что это может быть с равным успехом проделано и в  понедельник, так как субботний вечер для большинства поселенцев был  праздничным. Таким образом, все дальнейшие действия были отложены на тридцать  шесть часов.    

 Глава 31    

     

Так ты  посмеешь, может быть,    

В его  берлоге льва дразнить    

И Дугласа  в дому его?    

Вальтер  Скотт, «Мармион»    

     

Волнение  мало-помалу улеглось, и жители поселка стали один за другим расходиться по домам,  каждый храня на лице серьезную мину человека, внесшего свою лепту в дело общественного  порядка, когда Оливер Эдвардс, возвращаясь от священника, встретил на своем  пути молодого юриста, уже известного читателю под именем мистера Липпета. Между  этими двумя молодыми людьми было очень мало схожего как во взглядах, так и во  всем их внешнем облике, но оба принадлежали к наиболее образованной прослойке  этой маленькой общины и потому, разумеется, были знакомы. Сейчас они уже успели  заметить друг друга    

— разойтись  молча было неудобно, и между ними произошел следующий разговор.    

— Прекрасный  вечер, мистер Эдвардс, — начал адвокат, которому явно хотелось побеседовать. —  Но нужен дождь, весьма нужен. Всегда или засуха, или потоп, таков основной  недостаток здешней погоды. Вы, вероятно, привыкли к более ровному климату?    

— Я  родился в этом штате, — сухо ответил Эдвардс.    

— Да?  Мне приходилось слышать на этот счет разные мнения. Впрочем, человек так легко  свыкается с новым местом, что совершенно несущественно, где именно он родился.  Интересно, как отнесется судья к делу Натаниэля Бампо?    

— К  делу Натаниэля Бампо? — переспросил Эдвардс. — О чем вы говорите,  сэр?    

— А  вы разве не слышали? — воскликнул тот с удивлением, разыгранным столь  ловко, что оно показалось Эдвардсу искренним. — Может получиться весьма  неприятная история. Дело в том, что старик нынче утром подстрелил в горах  оленя, а в глазах судьи это серьезное преступление.    

— Ах,  вот как! — сказал Эдвардс и отвернулся, чтобы скрыть краску, вдруг  проступившую на его загорелом лице. — В таком случае, охотнику придется  уплатить штраф.    

— Пять  фунтов, — заметил адвокат. — Наберется ли у старого Натти столько  денег?    

— Наберется  ли? — воскликнул юноша. — Я не богат, мистер Липнет, нет, я беден и  весь свой заработок откладываю ради цели, чрезвычайно для меня важной. И все же  я не дам Кожаному Чулку пробыть в тюрьме даже часа, я истрачу последний свой  цент, но выручу старика. Кроме того, он ведь убил двух пум; премия за них с  лихвой покроет сумму штрафа.    

— Да,  да, — сказал адвокат, потирая руки. На физиономии его появилось выражение  удовольствия, отнюдь не притворного. — Я не сомневаюсь, что мы распутаем  это дело.    

— Что  распутаем? Какое дело? Прошу вас, сэр, объясните.    

— Натти  подстрелил оленя, но это сущие пустяки в сравнении с тем, что случилось  потом, — продолжал мистер Липпет доверительным тоном, который подкупил  молодого человека, сколь ни мало он был расположен к юристу. — На него  поступила жалоба, свидетели присягнули в том, что в хижине у Натти Бампо  спрятана оленина, судья дал ордер на обыск, и…    

— Обыск? —  в ужасе воскликнул Эдвардс и снова отвернулся, теперь уже для того, чтобы  скрыть покрывшую его лицо бледность. — И что же было обнаружено, что  увидели…    

— Только  дуло ружья старого Бампо, а это зрелище способно усмирить чье угодно любопытство.    

— Так,  так! — воскликнул с облегчением Эдвардс, разражаясь громким смехом. —  Значит, старый герой вынудил отступить противника? Вынудил ведь, правда?    

Адвокат  удивленно уставился на юношу, но тут же снова заговорил на занимавшую его тему.    

— Позвольте  заметить вам, сэр, дело это не шуточное, — сказал он. — Сорок долларов  премии и ваш полугодовой заработок сильно подтают к тому времени, когда оно  будет улажено. Бампо нанес магистрату оскорбление при исполнении им служебных  обязанностей и вдобавок угрожал оружием констеблю. Это вина немалая, она  наказуема не только штрафом, но и тюремным заключением.    

— Как!  Посадить Кожаного Чулка за решетку? Нет, нет, сэр, это сведет старика в могилу!  Нет, этого они не сделают!    

— Знаете  что, мистер Эдвардс, о вас поговаривают, что вы человек странный, — сказал  вдруг юрист, переходя на откровенный тон. — Если вам известно, как можно  заставить присяжных не выносить приговора виновному, когда дело для них ясно и  доказательства неоспоримы, то я готов признать, что вы более моего сведущи в  вопросах юриспруденции, хотя я получил диплом и занимаюсь судебной практикой  целых три года.    

Но у  Эдвардса разум уже начинал брать верх над чувствами, и, по мере того как юноша  все яснее видел подлинною сложность дела, он больше вникал в то, что говорил  ему адвокат.    

Волнение,  в первый момент невольно вырвавшееся наружу, улеглось, и, хотя было очевидно,  что Оливер еще очень взбудоражен всем тем, что только что узнал, он сумел взять  себя в руки и теперь внимательно слушал советы мистера Липпета.    

Несмотря  на растерянность в мыслях, Оливер вскоре сообразил, что почти все, что  предлагает юрист, сводится к хитрым уловкам, требующим при этом немалого  времени для своего осуществления, — это не соответствовало ни нраву юноши,  ни его материальным средствам. Однако Эдвардс дал понять мистеру Липпету, что в  случае, если дело будет передано в суд, он готов полностью оплатить его  адвокатские услуги, что было принято юристом весьма положительно. На этом они  расстались — един чинно прошествовал к небольшому строению, деревянная вывеска  Над дверью которого гласила: «Мистер Липпет, юрист», а второй энергично зашагал  к «дворцу» Мармадьюка Темпла. Мы же на время предоставим юриста самому себе и  направим внимание читателя на его клиента.    

Войдя в  холл, широкие двери которого были раскрыты настежь, давая доступ теплому вечернему  воздуху, Эдвардс увидел Бенджамена, выполнявшего обычные свои домашние  обязанности, и торопливо спросил, где судья.    

— У  себя в кабинете, и с ним плотник Хайрем. А мисс Лиззи в гостиной. Ну, скажу я  вам, мистер Оливер, вот было натворила нам беды эта кошка или пума, как ее там.  Я этого зверя знаю плохо, в Англии у нас таких не водится. Еще в прошлом году я  говорил, что в горах бродит дикая кошка, я сам слышал ее мяуканье как-то  осенним вечером, когда возвращался в ялике с рыбной ловли. Кабы она вышла, так  сказать, на открытую воду, чтоб было ясно, куда вести судно, я бы тут же  разделался со зверюгой. Но попусту водить глазами по верхушкам деревьев,  выискивать ее — это для меня все одно что стоять на палубе одного корабля и  глазеть на марсы другого. Все равно не отличишь одну снасть от другой, и…    

— Да,  да, разумеется, — прервал его Эдвардс. — Я должен видеть мисс Темпл.    

— Это  нетрудно, сэр, она в соседней комнате. Ах, мистер Эдвардс, какая б то была  утрата для судьи, кабы мисс Лиззи погибла! Провались я на этом месте, если  знаю, где бы ему тогда раздобыть себе другую дочку — совсем взрослую, я хочу  сказать. Да, сэр, на мой взгляд, мистер Бампо человек достойный и маху не даст,  коли дело дойдет до ружья или остроги. Я почитаю его своим другом, как и вас,  мистер Оливер.    

— Спасибо,  Бенджамен, она может понадобиться! — воскликнул Эдвардс, порывисто сжимая  руку дворецкого. — Она может очень скоро нам понадобиться, и тогда я дам  тебе об этом знать.    

И, не  дожидаясь, пока честный малый обдумает ответ, юноша высвободил руку из его  мощного пожатия и прошел в гостиную.    

Элизабет  была одна и сидела все так же, откинувшись на диване. Погруженная в глубокое размышление,  девушка прикрыла глаза рукой, по форме и цвету являвшей собой совершеннейший образец  искусства. Пораженный прелестью изящной фигуры и ее позы, юноша умерил  нетерпение и приблизился к Элизабет осторожно и почтительно.    

— Надеюсь,  я не помешал вам, мисс Темпл, — начал он, — но мне необходимо  поговорить с вами.    

Элизабет  отняла руку от лица, и Эдвардс увидел, что глаза девушки подернуты влагой.    

— Это  вы, Эдвардс? — произнесла она тоном мягким и кротким — обычным в ее  разговорах с отцом, но в отношении юноши это было впервые и взволновало его до  глубины души. — Как чувствует себя бедняжка Луиза?    

— Она  с отцом, спокойна и преисполнена благодарности богу. Я еще никогда не был  свидетелем проявления столь горячих чувств, какие она выразила мне в ответ на  мою радость по поводу ее спасения. Мисс Темпл, когда я услышал о том, что вам  пришлось пережить, я от волнения потерял дар речи. Я опомнился лишь на пути к  дому мистера Гранта. Мне кажется.., мне кажется, там я сумел лучше выразить  свое сочувствие, потому что мисс Грант даже расплакалась, слушая мои незамысловатые  речи.    

Элизабет  ответила не сразу и снова закрыла лицо рукой. Но уже в следующую минуту,  подавив волнение, она поглядела прямо на Эдвардса, не спускавшего с нее глаз, и  сказала с улыбкой:    

— Ваш  друг Кожаный Чулок отныне и мой друг, Эдвардс. Я все думаю, как бы мне получше  отплатить ему. Быть может, вы, так хорошо знающий всю его жизнь, все его нужды,  поможете мне.    

— Да! —  воскликнул юноша с жаром, изумив тем свою собеседницу. — Благослови вас  бог за ваше доброе сердце! Натти имел неосторожность преступить закон: сегодня  утром он убил оленя. Я считаю, что я должен понести наказание вместе с ним,  потому что я тоже принимал участие в этой охоте. Вашему отцу подали жалобу, он  отдал распоряжение обыскать…    

— Да,  я все это знаю, — прервала его Элизабет. — Закон обойти нельзя —  хижину Натти обыщут, обнаружат оленя и возьмут штраф с охотника. Но я хочу  задать вам ваш же вопрос: вы столько времени живете под нашей крышей и все еще  не знаете нас? Взгляните на меня, Оливер Эдвардс. Неужели вы можете поверить,  что я позволю посадить в тюрьму человека, который только что спас мне жизнь, что  я пожалею денег на уплату за него штрафа? Нет, сэр. Мой отец судья, но он  прежде всего человек и христианин. Дело будет улажено, никто не обидит Натти.    

— Какую  тяжесть сняли вы с моей души! — воскликнул Эдвардс. — Значит, старика  больше не будут тревожить, ваш отец не даст его в обиду? Я должен верить, раз  это говорите вы, мисс Темпл.    

— Вы  имеете возможность выслушать заверения и самого судьи, мистер Эдвардс, —  вот идет отец, он вам скажет то же.    

Но  вошедший в эту минуту Мармадьюк всем своим видом сразу рассеял радужные надежды  Элизабет. Лоб его был нахмурен, лицо озабоченно. Ни Элизабет, ни Оливер не  произнесли ни слова. Судья несколько раз прошелся по комнате и затем сказал:    

— Все  наши планы рухнули, дочка. Своим упрямством Кожаный Чулок навлек на себя негодование  судебных властей, и теперь я уже не в силах остановить ход дела.    

— Как!  Почему, отец? Штраф — это пустяки. Я, конечно…    

— Я  не мог предвидеть, что такой безобидный человек, как Натти, станет оказывать  сопротивление представителю власти, — сказал судья. — Я был уверен,  что он подчинится распоряжению, у него произведут обыск, возьмут с него штраф и  закон будет удовлетворен. Но теперь Старику придется изведать всю его  суровость…    

— И  какое же наказание грозит ему, сэр? — спросил Эдвардс, стараясь говорить  спокойно.    

Мармадьюк  круто повернулся в сторону юноши.    

— Вы  здесь? Я вас не заметил. Судья не может ничего сказать, пока не выслушает  свидетельские показания и присяжные не вынесут свой приговор. Однако в одном я  могу заверить вас, мистер Эдвардс: все будет сделано по закону, хотя и у меня  были моменты слабости — желание простить Натти его вину, потому что он оказал  моей дочери неоценимую услугу.    

— Никто,  я полагаю, не сомневается в чувстве справедливости, присущем судье  Темплу, — проговорил Эдвардс с горечью. — Но обсудим все спокойно,  сэр. Неужели возраст, образ жизни моего старого друга и незнание законов не  являются смягчающими вину обстоятельствами?    

— Обстоятельства  могут смягчить преступление, но могут ли они оправдать его? Скажите, молодой  человек, должно ли общество терпеть, когда представителям власти угрожают  оружием? Разве для того старался я укротить этот дикий край?    

— Если  бы вы укротили тех диких зверей, сэр, что еще сегодня утром угрожали жизни  вашей дочери, ваши доводы звучали бы убедительнее.    

— Эдвардс! —  воскликнула Элизабет.    

— Спокойно,  дитя мое, — остановил ее отец. — Молодой человек несправедлив ко мне,  я не давал ему для этого повода. Я оставлю без внимания ваши слова, Оливер, я  знаю, вы друг Натти и, ратуя за него, перешли границы благоразумия.    

— Да,  он мой друг! — воскликнул Эдвардс. — И я горжусь этим! Он человек  простой, необразованный, даже невежественный и, быть может, с предрассудками,  хотя, мне думается, его взгляды на жизнь во многом правильны. Но главное — это  доброта его сердца, сэр, она с лихвой покроет тысячи недостатков. Он верен  друзьям, он никогда не покинет в беде друга — не только человека, но даже и  собаку.    

— Это  хорошая рекомендация, мистер Эдвардс, — мягко проговорил судья. — Но  мне не удалось заслужить расположение Кожаного Чулка, со мной он всегда резок,  однако я терпел это как причуду старого человека. И теперь, когда он предстанет  передо мной как его судьей, он убедится, что прежнее его вызывающее поведение,  равно как и оказанные мне большие услуги, не повлияют на решение.    

— Да  разве это преступление — прогнать от своих дверей наемного негодяя? Нет, сэр,  если во всем этом деле и есть преступник, то это не Натти Бампо.    

— А  кто же, по-вашему, сэр? — спросил судья, глядя прямо в глаза  разгорячившемуся юноше.    

Лицо Мармадьюка  Темпла уже вновь приняло свое обычное спокойное выражение.    

Молодой  человек не выдержал — он уже и без того был крайне взволнован, и теперь, при  этом вопросе судьи, он окончательно отбросил всякую сдержанность.    

— Кто  преступник? И вы спрашиваете об этом меня? — воскликнул он  запальчиво. — Спросите-ка собственную совесть, судья Темпл. Подойдите к  двери, взгляните на долину, на мирное озеро, на темные горы и скажите своему  сердцу, если оно у вас есть: откуда пришли к вам все эти богатства, как  случилось, что вы стали их обладателем? Неужели вы не сгораете со стыда, когда  видите, как бродят по этим землям обнищавшие, обездоленные — могиканин и  Кожаный Чулок?    

Мармадьюк  в глубоком изумлении внимал этому бурному взрыву негодования, но, когда юноша  умолк, он знаком остановил дочь, проявлявшую признаки нетерпения, и сказал:    

— Вы  забываетесь, Оливер Эдвардс. Я уже слышал, что вы утверждали, будто вы потомок  туземных властителей этих земель. Но, право, ваше образование ни к чему вам не  послужило, если вы не знаете, что земли эти достались мне по соглашению с  вашими собственными предками — если вы действительно претендуете на туземное  происхождение. И пусть небо будет мне свидетелем, оно знает, как я использовал  эти права. После того, что вы осмелились мне сказать, мы должны расстаться. Я  слишком долго предоставлял вам мой кров, настало для вас время покинуть его.  Зайдите в кабинет, я выплачу все, что остался вам должен. Если хотите  прислушаться к совету того, кто намного вас старше, опасайтесь, чтобы ваша  невоздержанность не повредила вам в будущем.    

Гнев  юноши уже остыл, он стоял и глядел отсутствующим взглядом вслед удалявшемуся  Мармадьюку — мысли Эдвардса были далеко. Наконец он опомнился и, медленно  обведя взглядом комнату, увидел, что Элизабет опустила голову на грудь и вновь  закрыла лицо руками. Вся горячность его исчезла.    

— Мисс  Темпл… Я позволил себе лишнее, я забыл о вашем присутствии. Вы слышали, что сказал  ваш отец. Я нынче же покину ваш дом, но с вами я хотел бы расстаться  по-дружески.    

Элизабет  медленно подняла голову, и на мгновение в глазах ее мелькнула грусть, но тут же  они зажглись всегдашним огнем, щеки девушки запылали: в ней произошла резкая  перемена. Она встала и двинулась к двери.    

— Я  прощаю вас, Эдвардс, и отец мой тоже простит вас, — сказала она,  обернувшись у самого выхода. — Вы судите о нас неверно, но придет время, и  вы измените мнение…    

— Изменить  мнение о вас, мисс Темпл? — прервал ее юноша. — Нет, никогда! Я…    

— Я  не хочу вас слушать, сэр, говорить буду я. Во всем, что произошло, есть нечто, чего  я не понимаю. Но передайте Кожаному Чулку, чтобы он, видел в нас не только  судей, но и друзей. Пусть наш разрыв с вами не причинит ему лишних огорчений.  Все равно, что бы вы ни говорили, вы не в силах ни облегчить его участь, ни  усугубить его вину. Мистер Эдвардс, желаю вам счастья и более добрых друзей.    

Юноша  хотел что-то сказать, но Элизабет скрылась за дверью, и, когда он вышел,  девушки уже нигде не было видно. Мгновение Эдвардс стоял в оцепенении, затем  бросился вон из дома и поспешил к хижине охотника.    

 Глава 32    

     

Измерил  землю, звезд постиг он ход,    

Узнал,  каким был древле лунный год.    

Александр  Поп, «Храм славы»    

     

Ричард  вернулся из своей поездки только на следующий день лишь поздно ночью. Среди  остальных дел ему пришлось также возглавить поимку шайки мошенников, которые  уже в те далекие времена, укрываясь в лесах, чеканили фальшивые монеты и затем  распространяли их по всей стране. Поимка фальшивомонетчиков закончилась  успешно, и среди ночи шериф во главе констеблей и стражников, сопровождавших  четверых скованных преступников, въехал в поселок. Подле ворот «дворца» судьи  мистер Джонс остановился и, велев своим подчиненным препроводить арестованных в  тюрьму, сам двинулся по усыпанной гравием дорожке, преисполненный того  самодовольства, какое должен испытывать человек подобного склада, когда он  чувствует, что ему наконец действительно удалось доказать, на какие великие  дела он способен.    

— Эй,  Агги! Куда ты запропастился, черномазый бездельник? — заорал шериф,  подъезжая к крыльцу. — Я что ж, всю ночь буду торчать в этой тьме?.. Воин,  Воин! А ты-то где? Вот так сторож! Я вижу, все спят, кроме меня! А мне,  бедному, приходится не смыкать глаз, чтоб остальные спокойно почивали… Воин!  Воин!.. Признаться, это впервые, что пес, хоть он и стал порядочным лентяем, не  откликнулся и подпустил к дому в ночное время чужого, не проверив, честный то  человек или вор. Носом он чует плутов так же безошибочно, как я угадываю их с  первого взгляда… Эй, Агамемнон! Да куда вы все провалились? Ну, вон хоть пес-то  наконец показался!    

Шериф  уже слез с коня и теперь смотрел, как из конуры медленно вылезает кто-то  темный, кого он, естественно, принял за Воина, но, когда этот «кто-то», к его  изумлению, выпрямился и встал не на четыре, а на две ноги, мистер Джонс в свете  звезд разглядел курчавую голову и темную физиономию негра.    

— Что  ты тут делаешь, черная бестия, дьявол тебя возьми? — закричал  шериф. — Неужто для твоей африканской крови недостаточно тепла в доме, что  ты выгнал бедного пса из его конуры и забрался туда сам поспать на его соломе?    

С негра  уже слетел весь сон, и он, всхлипывая и причитая, пытался ответить своему  хозяину:    

— Ох,  масса Ричард, масса Ричард!.. Что тут случилось, ох, что случилось!.. Никогда и  не думал, что такое может случиться… Я думал, он никогда не умрет… Его не  хоронили, все ждали, когда вернется масса Ричард.., только могилу выкопали…    

И тут  бедняга, вместо того чтобы толком объяснить, что именно произошло, громко  заревел.    

— Кто?  Что? Кого хоронить, кому могила? Кто умер? — дрожащим голосом расспрашивал  Ричард. Что тут у вас стряслось? Уж не с Бенджаменом ли?.. У него болела  печень, но ведь я дал ему…    

— Нет,  не Бенджамен, — хуже, хуже! — рыдал Аг-ги. — Ох, господи… Мисс  Лиззи и мисс Грант гуляли.., в горах. Бедный Воин!.. Он загрыз дикую кошку… Ох,  господи… Натти Бампо.., у него разорвано все горло.. Посмотрите сами, масса  Ричард, вон он лежит…    

Все это  для шерифа было полной загадкой, и он уже был рад терпеливо дождаться, пока  негр принесет из кухни фонарь, и вслед за своим слугой пошел к конуре, где  действительно увидел труп бедняги Воина, окровавленный и окоченевший, но  почтительно покрытый теплой одеждой негра. Ричард хотел было начать расспросы,  но горе Агги, уснувшего на добровольном карауле возле мертвой собаки, вновь  ожившее теперь, когда он окончательно проснулся, совершенно лишило негра способности  вразумительно изъясняться. По счастью, в этот момент открылась парадная дверь и  на пороге появился Бенджамен; держа высоко над головой свечу, он прикрывал ее  другой рукой так, что тусклый свет падал прямо на его грубую физиономию. Ричард  бросил негру уздечку, велел ему позаботиться о коне и быстро вошел в дом.    

— Что  такое, почему пес издох? — крикнул он Бенджамену. — Где мисс Темпл?    

Указав  большим пальцем левой руки через правое плечо, Бенджамен ответил:    

У себя.    

— А  судья?    

— Спит.    

— Ну-ка  объясни, что случилось с Воином и почему так ревет Агги?    

— Там  все записано, сквайр, — сказал Бенджамен, кивнув на грифельную доску,  лежавшую на столе подле кружки с пуншем, короткой трубки, еще не потухшей, и  молитвенника.    

Среди  других увлечений у Ричарда была страсть вести дневник. Дневник этот, похожий на  корабельный журнал, включал в себя не только все то, что касалось его, Ричарда,  собственной персоны, но и сведения о погоде, а также хронику всех семейных  событий, а подчас и происшествий в поселке. Со времени назначения на должность  шерифа, обязывавшую к частым отлучкам из дому, Ричард поручил Бенджамену в свое  отсутствие записывать на грифельной доске все то, что дворецкий почтет  достойным внимания, и по возвращении переносил эти записи в журнал, датируя их  и снабжая необходимыми примечаниями. Правда, при выполнении Бенджаменом  подобных обязанностей имелось одно серьезное препятствие, преодолеть которое  была способна только изобретательность Ричарда. Бенни Помпа не читал ничего,  кроме своего молитвенника, да и то лишь некоторые страницы в нем, притом по  складам и с ошибками. Но написать он не смог бы ни единой буквы. Большинству  это обстоятельство показалось бы непреодолимым барьером в секретарской  деятельности, но Ричард был не из тех, кто легко сдается. Он изобрел для  Бенджамена нечто вроде системы иероглифов, каждый из которых обозначал то или  иное повседневное явление природы: солнце, дождь, ветер, часы и тому подобное.  А для особых случаев, дав к тому ряд необходимых наставлений, шериф полагался  на смекалку дворецкого. Читатель, конечно, понял, что именно на этот свой  «дневник» и указал Бенджамен, вместо того чтобы прямо ответить на вопросы.    

Подкрепившись  кружкой пунша, мистер Джонс извлек свой хранимый в тайном месте «корабельный  журнал», уселся за стол и приготовился расшифровывать записи Бенджамена, чтобы  выяснить наконец, что же произошло, пока он отлучался из поселка, а заодно и  перенести их с грифельной доски на бумагу. Бенджамен фамильярно оперся одной  рукой на спинку кресла шерифа и указательным пальцем второй руки, согнув его  крючком, напоминающим собственные каракули, водил по доске, истолковывая  содержание записей.    

Шериф  прежде всего обратился к изображению компаса, им же самим вырезанного в углу доски.  На компасе были четко обозначены страны света и нанесены необходимые деления,  так что всякий, кому когда-либо приходилось управлять судном, легко бы тут во  всем разобрался.    

— Ого,  я вижу, и здесь всю прошлую ночь дул юго-восточный ветер! — начал шериф,  удобно расположившись в кресле. — Я надеялся, что он нагонит дождь.    

— Ни  единой капли не выпало, сэр. Видно, там, наверху, опустела бочка с пресной  водой. Коли со всей округи собрать ту воду, что пролилась с небес за три  недели, на ней не проплыть и пироге Джона, а ей и дюйма глубины достаточно.    

— Но  ведь, кажется, к утру ветер стал другой. Там, куда я ездил, погода  переменилась.    

— И  здесь у нас тоже. Я это отметил.    

— Что-то  не вижу.    

— Как  это «не вижу»? — проговорил дворецкий несколько ворчливым тоном. — А  это что? Вот отметка, как раз напротив норд-норд-оста, и тут я еще пририсовал  дужку, восходящее солнце, чтоб, значит, показать, что дело было в утреннюю  вахту.    

— Да-да,  все понятно. Но где же отмечено, что ветер переменил направление?    

— Неужто  не видите? Вот чайник, из носика у него валит пар — сначала вверх, а потом малость  отклоняется к зюйд-зюйд-весту. Вот это, стало быть, и значит «ветер  переменился». Ну, а дальше, там, где вы нарисовали мне голову борова, рядом с  компасом…    

— Борова?  Ага, ты хочешь сказать — Борея. Так зачем же ты провел линии от его рта ко всем  сторонам света?    

— Это  не моя вина, сквайр, это все ваш треклятый климат. Вот, скажем, сегодня. Ветер  дул по всему компасу, а в полдень завернул небольшой ураган — вон он у меня  помечен. Я помню, однажды такой же вот зюйд-вест — дело было на Ла-Манше — дул  три недели подряд, да еще сеял дождик, так что умываться можно было водой не из  бочки, а прямо из небес.    

— Хорошо,  хорошо, Бенджамен, — остановил его шериф, записывая в журнал. —  Кажется, я понял. Так-так, над восходящим солнцем туча, значит, утро было  туманное.    

— Ну  понятно.    

— Вчера  было воскресенье, и ты отметил, сколько длилась проповедь. Раз, два, три,  четыре… Как, неужели мистер Грант читал ее сорок минут?    

— Да,  что-то вроде того. По моим песочным часам вышло, что говорил он добрых тридцать  минут. Теперь присчитайте время, которое я потратил, чтобы, перевернуть часы,  да прикиньте еще пару минут, потому что проделал я это не очень-то ловко.    

— Послушай,  Бенджамен, по твоим подсчетам проповедь эта получается что-то уж очень длинная.  Не может быть, что тебе понадобилось десять минут на то, чтобы перевернуть  часы.    

— Да  видите ли, сквайр, пастор говорил так торжественно, я даже глаза закрыл, чтобы  обдумать его слова получше, ну вот как прикрывают иллюминаторы, чтоб было  поуютнее. А когда я снова их открыл, народ уже собрался уходить. Вот я и  прикинул: минут десять пошло на то, чтобы перевернуть часы, и… А глаза-то я  зажмурил всего на минуту…    

Э,  мистер Бенджамен, не клевещи зря на духовное лицо ты просто-напросто заснул во  время проповеди. — Ричард записал в журнале, что проповедь мистера Гранта  длилась двадцать девять минут. — А что это у тебя тут изображено против  десяти часов утра? Полная луна? Она что же, появилась среди дня? Говорят, такие  случаи бывают, мне доводилось слышать. А что рядом с ней? Песочные часы?    

— Вот  это? — сказал Бенджамен невозмутимо, заглянув через плечо шерифа и с  довольным видом пожевывая табак. — Тут записаны мои собственные делишки.  Это не луна, сквайр, это лицо Бетти Холлистер. Я прослышал, что она получила  новый бочонок ямайского рома, ну и заглянул к ней по дороге в церковь — ровно в  десять часов утра — и хлебнул стаканчик. Я записал это на доску, чтобы мне не  забыть потом уплатить ей за выпитое, как подобает честному человеку.    

— Вот  оно что! — проговорил шериф, с весьма недовольным видом рассматривая эти  новшества в дневнике. И неужели ты не мог нарисовать стакан получше? Он больше  смахивает на череп и песочные часы.    

— Признаться,  сквайр, ром так пришелся мне по вкусу, что после проповеди я опять завернул к  Бетти, опорожнил второй стаканчик и поставил его на дно первого, вот это у меня  здесь и нарисовано. Но я побывал у Бетти и в третий раз и уже заплатил за  выпитое сполна, так что ваша честь может преспокойно стереть губкой все разом.    

— Я  куплю тебе отдельную доску для твоих личных дел, — сказал шериф. —  Мне не нравится, что твои записи в журнале пестрят такими вот пометками.    

— Да  нет, сквайр, не надо мне доски. Я уже смекнул, что, как видно, пока в этом  бочонке не покажется дно, мне придется частенько заглядывать к Бетти Холлистер,  ну, я и договорился с ней, и уж она сама начала теперь вести счет выпитым  стаканам, все отмечает у себя на внутренней стороне двери. А я делаю зарубки  вот тут. И Бенджамен показал шерифу деревянную палку, на которой было  старательно сделано пять крупных, глубоких зарубок.    

Шериф,  мельком глянув на этот новый вид бухгалтерского гроссбуха, спросил:    

— А  что такое произошло в субботу в два часа дня? Ба, да тут, я вижу, была  настоящая пирушка! Стоят две опрокинутые вверх дном рюмки!    

— Нет,  ваша честь, то не рюмки, то мисс Лиззи и дочка пастора.    

— Но  они-то зачем попали в твои записи? воскликнул шериф удивленно.    

— Они  потому попали сюда, сэр, что чуть не попали в пасть пумы, вот почему, —  последовал невозмутимый ответ. — Вот этот зверь — он малость похож на  крысу, это верно, но на самом-то деле это и есть пума. А это, килем вверх,  валяется бедняга Воин. Погиб на поле брани, слов но адмирал, сражающийся за  своего короля и отечество. А вот это…    

— ..огородное  пугало?    

— Может,  он и смахивает на пугало, но только, ваша честь, я так полагаю, что лучшего портрета  мне рисовать еще не доводилось. Это Натти Бампо, он застрелил пуму, которая  разорвала собаку и которая съела бы обеих мисс.    

— Черт  возьми, объясни же толком, что все это значит! — воскликнул шериф, теряя  терпение.    

— Как  «что значит»? Здесь все точно записано, как в настоящем корабельном журнале.    

Тут  шериф перешел к прямым вопросам, получил на них уже более вразумительные ответы  и наконец кое-как разобрался во всем случившемся. Когда изумление Ричарда, а  также, скажем мы к чести шерифа, и его волнение несколько улеглись, он снова  принялся разбирать иероглифы своего дворецкого.    

— А  это еще что? Кулачный бой? В поселке произошла драка? Стоит мне уехать, и…    

— Это  судья и молодой мистер Эдвардс, — весьма бесцеремонно перебил его  Бенджамен.    

— Дьюк  дрался с Оливером? Дьявол, что ли, во всех вас вселился? За те тридцать шесть  часов, что меня здесь не было, событий произошло больше, чем за последние  полгода.    

— Верно,  сквайр. Я помню, однажды была погоня и потом большое сражение, так и то в корабельном  журнале не столько было записано, сколько у меня здесь на доске. Впрочем, до  настоящей потасовки у них дело не дошло, только обменялись крепкими словечками.    

— Ну  говори, говори же! — воскликнул Ричард. — Они, конечно, ссорились  из-за тех копей… Вот это фигура человека с киркой на плече. Значит, ты слышал  весь их разговор?    

— Да,  кое-что слышал, окно-то в гостиной было открыто, и, верно, копий они наломали  немало. Но только это не кирка на плече человека, а якорь: видите, вторая лапа  якоря у него на спине, — пожалуй, я нарисовал ее малость близко, — а  это значит: парень снялся с якоря.    

— Эдвардс  покинул дом?    

— Ну  да!    

После  длительных и подробных расспросов Ричарду удалось вытянуть у Бенджамена все,  что тому было известно, включая историю с обыском у Кожаного Чулка, на стороне  которого были нежнейшие симпатии Бенджамена, и последовавшие затем события.  Выслушав до конца, шериф схватил шляпу и вышел из дому, велев опешившему  дворецкому запереть за ним дверь и ложиться спать.    

Еще  минут пять после того, как шериф ушел, Бенджамен стоял, уперши руки в бока и  уставясь на дверь. Наконец, опомнившись, он отправился выполнять распоряжение  шерифа.    

Выше  было сказано, что окружной суд, возглавляемый судьей Темплом, должен был  заседать на следующее утро. Констебли, сопровождавшие арестованных  фальшивомонетчиков, прибыли в поселок не только по этой причине, но также и  затем, чтобы выполнить обычные свои обязанности во время судебной сессии.  Шериф, хорошо знавший своих подчиненных, был уверен, что большинство из них,  если не все, находятся сейчас у тюремного смотрителя и обсуждают качества его  вин. Поэтому он сразу направился по тихим в этот час улицам поселка к  небольшому и непрочному на вид строению, в котором сидели горемыки —  несостоятельные должники и все те, кто так или иначе провинился перед законом;  в этом же здании правосудие разбирало жалобы тех неразумных, которые готовы  были выбросить на судебную тяжбу два доллара, лишь бы оттягать один доллар у соседа.  Прибытие четверых преступников под охраной десятка стражников являлось в те  времена настоящим событием в Темплтоне, и еще издали, только подходя к тюрьме,  шериф убедился, что его подручные задумали отметить это событие достойным  образом.    

В ответ  на знак шерифа к двери подошли двое констеблей, вызвавшие затем, в свою  очередь, еще шестерых или семерых. С этим отрядом Ричард прошествовал через  весь поселок до берега озера в полной тишине, нарушаемой лишь лаем двух-трех  дворняжек, встревоженных мерным топотом отряда да тихими голосами  переговаривавшихся между собой и с шерифом констеблей, желавших выяснить цель  похода. Пройдя по сложенному из нетесаных бревен мосту через Саскуиханну, они  свернули с проезжей дороги и двинулись дальше по долине, где еще недавно была  одержана победа над голубями. Затем предводительствуемый шерифом отряд вошел в  чащу молодых елей и орешника, разросшихся по берегу озера там, где старые  деревья были срублены, но плуг так и не прошелся по земле. Вскоре отряд  углубился в чащу; здесь Ричард остановился и собрал всех вокруг себя.    

— Мне  потребовалась ваша помощь, друзья мои, — начал он вполголоса, — чтобы  арестовать Натаниэля Бампо, известного здесь под именем Кожаного Чулка. Он  оскорбил магистрата и оказал вооруженное сопротивление констеблю, пытавшемуся  произвести у него обыск. Короче говоря, Бампо восстал против властей, и теперь  он как бы вне закона. Его подозревают и в других проступках — в нарушениях  закона о неприкосновенности частной собственности. Сегодня ночью, во исполнение  своего служебного долга, я намерен произвести арест вышеупомянутого Бампо и  отправить его в тюрьму, а завтра утром он предстанет перед судом и ответит на  все предъявленные ему тяжкие обвинения. Исполняйте ваш долг смело, друзья мои и  сограждане, но соблюдайте осторожность: будьте смелы и не дайте запугать себя  какими-либо беззаконными попытками преступника воспротивиться вам — он,  возможно, станет угрожать огнестрельным оружием или натравит на вас собак, —  но смотрите также, чтобы он не ускользнул от вас, и следите за тем, как бы не  случилось чего-нибудь такого, о чем, я думаю, мне вам и говорить не надо.  Окружите хижину и по моему приказу «вперед», не дав Натти времени опомниться,  врывайтесь в дом и хватайте преступника. Для этого рассыпьтесь по одному, а я с  кем-нибудь из вас спущусь с пригорка к берегу и займу там позицию. Все  сообщения докладывайте непосредственно мне туда, где я буду стоять, — под  обрывом перед хижиной.    

Эта  речь, которую шериф готовил про себя всю дорогу, произвела соответствующее  впечатление, то есть заставила констеблей очень ясно представить себе всю  опасность операции. Отряд разделился — одни углубились дальше в лес, чтобы  первыми неслышно занять позиции, остальные продолжали идти вперед, соразмеряя  шаг так, чтобы подоспеть к месту всем одновременно; но каждый думал о том, как  ему отбиться от собак и не попасть под пулю. Все затаили дыхание, момент был  крайне напряженный.    

Когда,  по расчетам шерифа, обе части отряда уже добрались до хижины, он громко  выкрикнул пароль, нарушив тем безмолвие леса: раскаты зычного голоса шерифа  глухо прокатились под сводами деревьев и замерли. Однако вместо ожидаемого  ответного шума, крика и воя собак не послышалось ничего, кроме треска веток и  сучьев, — это все еще пробирались сквозь чащу констебли. Но вскоре затихли  и эти звуки — все разом, как по команде. Нетерпение и любопытство шерифа взяли  верх над его осторожностью, и он бросился вверх по пригорку. В следующее  мгновение он уже стоял на широкой вырубке перед тем местом, где так долго жил  Натти. К несказанному своему изумлению, на месте хижины шериф увидел лишь  дымящиеся развалины.    

Постепенно  весь отряд собрался возле кучи золы и тлеющих бревен. Небольшое пламя в середине  пожарища все еще находило себе пищу и бросало вокруг бледный, колеблющийся в  порывах слабого ветра свет: он вдруг освещал то одно застывшее в изумлении  лицо, то другое, в то время как первое снова погружалось во мрак. Никто не  проронил ни звука, ни у кого не вырвалось ни единого возгласа удивления. Резкий  переход от напряженного ожидания опасности к разочарованию лишил всех дара  речи, и даже шериф на мгновение утратил редко изменявшее ему красноречие.    

Они все  еще стояли так, не шелохнувшись, когда внезапно из темноты в круг света  выступила высокая фигура человека, который шел, ступая прямо по горячей золе и  тлеющим углям. Когда он снял шапку, все увидели седую голову и обветренное лицо  Кожаного Чулка. Несколько мгновений он смотрел на смутно видневшиеся фигуры  стражников, стоявших вокруг пепелища; взгляд старика выражал скорее горесть,  чем гнев.    

— Что  надо вам от старого, беззащитного человека? — заговорил Натти. — Вы  изгнали божьих тварей из их лесных убежищ, где им было предназначено жить на  радость их творцу. Вы принесли с собой зло и беды и проклятые ваши законы туда,  где человек никогда не обижал человека. Вы изгнали меня, прожившего здесь  долгих сорок лет, из моего дома и лишили меня крыши над головой — мне пришлось  сжечь свой дом, чтобы только не дать вам войти в него, дом, где я полвека принимал  в пищу и в питье лучшие дары лесов и прозрачных лесных ручьев. И теперь я  оплакиваю пепел под моими ногами, как человек оплакивает свою плоть и кровь. Вы  истерзали сердце старика, который никогда никому не причинил вреда, ни на кого  не злобствовал и который в его возрасте должен был бы уже думать о спасении  своей души. Вы заставили его пожалеть, что его родней были люди, а не звери,  которые никогда не обижают своих сородичей. И теперь, когда старый Натти пришел  в последний раз взглянуть на свою хижину, пока она еще не вся обратилась в  золу, вы преследуете его глухой ночью, идете, как псы по следу истекающего  кровью, умирающего оленя. Что вам еще надо? Я один, а вас много. Я пришел  проститься со своим домом, а не бороться с вами. Делайте со мной что хотите,  если такова воля божия.    

Старик  умолк. На его поредевших сединах дрожали отблески огня. Он все стоял и смотрел  прямым и честным взглядом на стражников, а те невольно отступили в темноту от  груды догорающих бревен и мерцающих лучей, тем самым освободив старику проход в  чащу, где погоня за ним в кромешной тьме была бы невозможна. Натти как будто не  замечал этого и не уходил, он только поочередно заглядывал в лицо то одному, то  другому, как будто стараясь угадать, кто первым бросится схватить его. Но тут к  Ричарду вернулось его самообладание, он подошел к охотнику и, объяснив свои  действия велением долга, объявил Натти, что тот арестован. Отряд с шерифом во  главе выстроился и окружил старика, и все двинулись обратно в поселок.    

По  дороге констебли пытались выспросить у охотника, почему он сжег хижину и где  могиканин, но старик на все отвечал глубоким молчанием. Наконец шериф и его  подчиненные, уставшие от дел предыдущего дня и событий этой ночи, прибыли в  поселок и отправились на покой, каждый, куда ему было положено, предварительно  закрыв двери тюрьмы за старым и, по-видимому, одиноким Натти Бампо.    

 Глава 33    

     

Подать  сюда колодки!    

Ты  посидишь в них, неуч и хвастун!    

Я проучу  тебя!    

Шекспир,  «Король Лир»    

     

В июле  дни большие, солнце встает рано, и еще задолго до того, как колокольчик в  «академии» возвестил наступление часа, когда суд обычно приступал к своим  обязанностям «защищать обиженных и карать виновных, перед зданием, где заседал  суд, собрались те, кому предстояло на нем присутствовать. Уже с рассвета по  лесным дорогам и тропам, которые, сбегая по горным склонам, сходились в  Темплтоне, двигались пешие и конные — все те, кто стремился в храм правосудия.  Тут ехал верхом на поджаром иноходце зажиточный фермер в хорошей, добротной  одежде; задрав кверху красную физиономию, он всем своим видом, казалось, заявлял:  „Я оплатил свой участок, и теперь мне сам черт не брат!“ Грудь у него так и  распирало от гордости — ведь он был назначен одним из присяжных большого жюри.  Бок о бок с ним ехал также верхом на коне другой жрец правосудия. Держался он,  пожалуй, столь же независимо, но в отношении благосостояния находился ступенью  ниже фермера. То был стряпчий, человек, имя которого поминалось в каждом списке  дел, назначенных к слушанию, но чьи немалые доходы, приносимые ему любителями  посутяжничать, попадали в лапы алчных судейских гарпий. Сейчас, беседуя с  фермером, он старался растолковать ему суть предстоящего судебного  разбирательства. Неподалеку от них шагал пешеход в охотничьей куртке и  надвинутой на загорелый лоб парадной войлочной шляпе. Этот тоже должен был  фигурировать на суде, но уже в более скромной роли — присяжного малого жюри. Он  спустился из леса по горной тропинке и старался держаться в компании с  остальными, как и они направляясь в Темплтон, чтобы судить и рядить своих  ближних. Таких маленьких групп, конных и пеших, на дорогах в то утро можно было  насчитать не менее полусотни, и все они двигались к одному и тому же месту, с  одной и той же целью.    

К десяти  часам улицы поселка заполнились народом. Одни с деловым видом обсуждали свои  личные дела и заботы, другие обменивались мнениями по вопросам политики.  Некоторые прохаживались подле уже открытых лавок, глазея на выставленные  товары: кто восхищался нарядами и украшениями, кто приглядывался к серпам и  топорам. В толпе были и женщины, почти все с младенцами на руках; за женами  неторопливо, с равнодушным видом брели их мужья и повелители. Среди остальных  можно было увидеть и молодую парочку. Влюбленные шли, держась поодаль друг от  друга, но учтивый кавалер направлял робкие шаги своей дамы, галантно протянув  ей в помощь большой палец.    

При  первых же звуках колокольчика в дверях «Храброго драгуна» появился Ричард,  размахивая саблей в ножнах, с которой, как он любил рассказывать, кто-то из его  предков сражался в одной из победных битв Кромвеля. Шериф громко потребовал, чтобы  очистили дорогу суду. Толпа немедленно подчинилась приказу, но в этом  повиновении не было ничего раболепного, многие даже фамильярно кивали  участникам судебной процессии. Шериф прошел вперед, за ним двинулись констебли  с жезлами в руках, затем Мармадьюк и четверо простых степенного вида фермеров,  которым предстояло заседать на сессии вместе с главным судьей. По внешности эти  четверо присяжных ничем не отличались от большинства тех, что стояли в толпе,  разве что на физиономии каждого из четырех избранных была начертана особая  торжественность да еще один из них был облачен в допотопный военный мундир,  полы которого не доходили ему до колен, а плечи были украшены серебряными  эполетами размером вполовину меньше современных аксельбантов. Обладатель мундира  звался полковником милиции, его обязанностью было присутствовать на военных  трибуналах, но он все же улучал время и для гражданского судопроизводства.  Никто и словом не обмолвился по поводу его несуразного костюма, никто не  обратил на это ни малейшего внимания. Далее шли несколько судебных деятелей,  все с гладко выбритыми подбородками; вид у этих джентльменов был смиренный, как  у овечек, ведомых на бойню. Кое-кто из них, чтобы придать себе «ученость», нацепил  на нос очки. Шествие замыкал еще один отряд констеблей, а уж за ними двигалась  толпа любопытных, и в таком порядке все вошли в помещение, где обычно заседал  суд.    

Низ  здания сложен из тесаных бревен, и в его толстых стенах кое-где были прорублены  крохотные, закрытые решетками окошки, из которых сейчас выглядывали унылые лица  — пристыженные, виноватые физиономии фальшивомонетчиков и честное, открытое  лицо Кожаного Чулка. От помещения для несостоятельных должников тюрьма  отличалась только размером окон, толщиной решеток да еще тем., что острые концы  решеток были загнаны в бревна — мера, предотвращающая возможность использования  острого оружия. Верхний этаж был также бревенчатый, но обшит досками. Именно  здесь и заседал суд, и все помещение было надлежащим образом устроено и обставлено.  Вдоль стены, на помосте высотой в рост человека, за легким барьером находилась  судейская скамья, в середине ее было нечто вроде кресла с грубыми деревянными  подлокотниками — постоянное место главного судьи, мистера Темпла. Напротив  скамьи, посреди комнаты, помещался большой, покрытый зеленым сукном стол,  вокруг которого стояли скамейки. По обе стороны от него тянулись амфитеатром  места присяжных заседателей, отделенные одно от другого перилами. Все свободное  пространство комнаты предназначалось для публики.    

Когда  судьи и все остальные участники суда расселись по своим местам и шарканье ног  стихло, члены жюри присягнули на Библии, получили напутствие судьи, и суд по  соблюдении всех необходимых формальностей принялся за разбирательство дел. Мы  не будем докучать читателю пересказом всех деталей предварительной судебной  процедуры, длившейся первые два часа. Судья Темпл напомнил присяжным о  необходимости быть гуманными и думать прежде всего о самих подсудимых. Наконец  стражник возвестил:    

— Дорогу  большому жюри!    

Затем  старшина присяжных вручил суду два иска, и судья Темпл сразу же увидел, что в  обоих стоит имя Натаниэля Бампо. Шериф пошептался с судьями и подал знак своим  подчиненным. Через несколько минут с улицы донесся гул голосов, и почти тут же  под конвоем двух констеблей в зал суда ввели Кожаного Чулка и водворили на  скамью подсудимых. Гул утих, расступившаяся было толпа зрителей вновь  сомкнулась, и воцарилось гробовое молчание; слышно было даже тяжелое дыхание  арестованного.    

Натти  был в своей обычной одежде, только без куртки; его клетчатую рубашку грубого  полотна стягивал у ворота шнур, сплетенный из оленьих жил; красная, обветренная  шея старика была обнажена. Он впервые в жизни переступил порог здания суда, и  потому на его лице, помимо волнения и обиды, отражалось и любопытство. Он обвел  взглядом судейский стол, скамьи присяжных, толпу зрителей. Глаза всех  присутствующих были прикованы к нему, и Натти оглядел самого себя, как бы  доискиваясь причины столь пристального к своей особе внимания, затем снова  посмотрел на всех и вдруг засмеялся своим странным беззвучным смехом.    

— Подсудимый,  обнажите голову, — обратился к нему судья Темпл.    

Но  приказ его или не был услышан, или ему не пожелали подчиниться.    

— Натаниэль  Бампо, вам следует обнажить голову, — повторил судья.    

Натти  вздрогнул, услышав свое имя, поднял вопрошающе глаза на судью и произнес:    

— Не  пойму что-то.    

Мистер  Липпет встал из-за стола и шепнул что-то на ухо арестованному. Натти кивнул и  снял с головы свою кожаную шапку.    

— Господин  прокурор, подсудимый готов к допросу, — проговорил судья. — Мы ждем  оглашения обвинительного акта.    

Обязанности  прокурора нес Дэрк Вандерскол. Он поправил на носу очки, бросил осторожный  взгляд на своих коллег, слегка наклонил голову, глянул поверх очков и только  после этого приступил к чтению обвинительного акта. Это был обычный  обвинительный акт по делу об оскорблении «словом и действием», составленный на  архаичном судейском языке, и писец приложил особые старания к тому, чтобы не  пропустить названия ни одного известного закону вида оружия. Дочитав до конца,  мистер Вандерскол снял очки, сложил их и водворил на прежнее место в карман,  по-видимому, исключительно ради удовольствия тут же снова их вынуть и водрузить  на нос. Повторив всю эту процедуру раза два, он вручил акт защитнику с таким  видом, словно хотел сказать: «Попробуйте тут к чему-нибудь придраться!.» Натти  чрезвычайно внимательно выслушал обвинение, он даже наклонился всем туловищем  вперед, чтобы не упустить ни слова из сказанного. По окончании чтения он  выпрямился во весь свой высокий рост и глубоко вздохнул. Глаза всех были  устремлены на обвиняемого, все тщетно ждали, что вот сейчас его голос нарушит  тишину.    

— Натаниэль  Бампо, вы слушали выдвинутое против вас обвинение, проговорил судья. Признаете  вы себя виновным или нет?    

Старик  низко опустил голову, как будто призадумавшись, потом вдруг засмеялся и  ответил:    

— Я  с ним обошелся малость круто, спорить не буду, но что я будто бы проделал все  то, о чем тут поминали, — это сущая ложь. Я в кулачной расправе не  очень-то силен, стар становлюсь. Но вот однажды довелось мне столкнуться с  ирландцами. В каком же году это было? Дайте-ка вспомнить… Должно быть, в начале  той войны, когда…    

— Мистер  Липпет, если вы выступаете официальным защитником обвиняемого, — вмешался  судья Темпл, — объясните ему, как следует отвечать суду. В противном  случае суд сам назначит ему защитника.    

Адвокат,  занимавшийся в этот момент изучением обвинительного акта, встал и, обменявшись  с Натти несколькими словами, произнесенным вполголоса, заявил, что допрос можно  продолжать.    

— Подсудимый,  признаете вы себя виновным или нет? — повторил судья.    

— С  чистой совестью могу сказать, что нет, — ответил старый охотник. —  Потому что не может быть виноват тот, кто поступает правильно. А я скорее умер  бы на месте, чем позволил бы ему тогда ступить ногой в мою хижину.    

Услышав  это, Ричард встрепенулся и многозначительно глянул на Хайрема, на что тот  слегка повел бровями.    

— Теперь  ваше слово, господин прокурор, — сказал судья. — Господин секретарь,  занесите в протокол заявление подсудимого «не виновен».    

Мистер  Вандерскол произнес краткую вступительную речь, после чего суд вызвал Хайрема.  Возможно, что факты он изложил точно, но всему происшедшему придал особую  окраску тем, что все время вставлял выражения вроде «не имея никаких дурных  намерений», «считая своим непреложным долгом магистрата», «видя, что констебль  не проявляет достаточной решительности» и тому подобное. Прокурор от  дальнейшего допроса отказался, и тут встал мистер Липпет и, всем своим видом  выражая крайнюю проницательность, задал Хайрему следующие вопросы:    

— Вы  констебль округи, сэр?    

— Нет,  сэр, — ответил Хайрем, — я только мировой судья.    

— Скажите,  мистер Дулитл, перед лицом суда, как подсказывает вам совесть и ваше знание законов:  имели вы право насильно войти в дом обвиняемого?    

— Гм!..  Я полагаю… — промямлил Хайрем, раздираемый двумя чувствами: жаждой мщения и  желанием щегольнуть своими юридическими познаниями. — Я полагаю, что..,  если следовать букве закона, то.., пожалуй, у меня не было настоящего..,  законного права, но, поскольку Билли мешкал.., я рассудил, что мне следует  взять на себя…    

— Я  повторяю, сэр: правда ли, что старый, одинокий человек неоднократно  предупреждал вас, чтобы вы не входили к нему в дом? — продолжал адвокат,  стараясь закрепить свой успех.    

— Должен  сказать, что он вел себя чрезвычайно грубо, — ответил Хайрем, — я бы  даже сказал — неумно. Когда к тебе приходит сосед…    

Ах, так,  значит, вы утверждаете, что с вашей стороны это было лишь дружеским визитом, не  санкционированным законом? Запомните, джентльмены, слова свидетеля: «Когда к  тебе приходит сосед…» Теперь, сэр, скажите: действительно ли Натаниэль Бампо  снова и снова повторял, что решительно запрещает вам вход в его дом?    

Да, на  этот счет разговоры были, но я вслух прочитал ему ордер на обыск.    

Я  повторяю вопрос: он заявил вам, что не хочет впускать вас к себе в дом?    

— Да,  мы долго препирались, но… Да вот у меня в кармане ордер. Быть может, суд желает  с ним ознакомиться?    

Свидетель,  отвечайте на вопросы прямо, — вмешался судья Темпл. Обвиняемый заявил вам  о своем нежелании впустить вас к себе в дом или нет? Мне кажется… Отвечайте  прямо, — строго сказал судья.    

И,  несмотря на это, вы все же пытались войти? Да. Но ведь у меня на руках был  ордер. Мистер Липнет, продолжайте допрос. Но защитник, заметив, что впечатление  на суде слагается в пользу его клиента, лишь небрежно отмахнулся, как бы  выражая этим свою уверенность в том, что присяжные и сами все поняли и ему  незачем докучать суду.    

— Нет,  сэр, пока я больше вопросов не имею, — сказал он.    

— Господин  прокурор, — сказал судья, — имеете ли вы что-либо заявить суду?    

Мистер  Вандерскол снял очки, сложил их, снова поместил на нос, посмотрел на второй  иск, который держал в руке, и ответил, глядя поверх очков:    

С  разрешения суда, я на этом обвинение закончу.    

Судья  Темпл встал.    

— Господа  присяжные заседатели, вы слышали свидетельские показания, — начал он. Я  буду краток. Если официальному лицу при исполнении им служебных обязанностей  оказывают сопротивление, он располагает неотъемлемым правом призвать себе на  помощь любого гражданина, действия которого с этого момента оказываются под  эгидой закона. Я предлагаю вам, господа присяжные заседатели, решить, исходя из  свидетельских показаний, можно ли считать таковым мистера Дулитла. Я позволяю  себе подойти к данному делу не слишком официально, так как против подсудимого,  увы, имеется еще другое и более серьезное обвинение.    

Мармадьюк  говорил мягко и вдумчиво, и его явная беспристрастность не преминула произвести  должное впечатление на присяжных. Степенные фермеры, составлявшие большое жюри,  совещались в течение нескольких минут, даже не покинув для того своих мест.  Затем старшина присяжных встал и провозгласил:    

— Не  виновен.    

— Натаниэль  Бампо, суд снимает с вас обвинение, сказал судья.    

Не пойму  что-то, — сказал Натти.    

— Суд  оправдал вас, с вас снято обвинение в том, что вы оскорбили и ударили мистера  Дулитла.    

Нет,  нет, я не отрекаюсь, я малость тряхнул его за плечи, признался Натти  чистосердечно, и я…    

Вы  оправданы, перебил его судья, и говорить об этом больше нечего.    

Лицо  старика вдруг осветилось радостью, когда он наконец понял, в чем дело. Быстро  надев шапку, он откинул барьер, отделявший его от всех остальных, и сказал  прочувствованно:    

— Ну,  судья Темпл, должен признать, суд обошелся со мной не так уж сурово, как я того  опасался. Да благословит вас бог за вашу доброту ко мне!    

Но жезл  констебля загородил ему дорогу, мистер Липпет шепнул на ухо своему подзащитному  несколько слов, и старый охотник сел на прежнее место, снова снял шапку и  пригладил свои редкие седые волосы; на лице у него были написаны уныние и  покорность.    

— Господин  прокурор, огласите следующее обвинение, — сказал судья Темпл, делая вид,  что озабоченно просматривает какие-то бумаги.    

Мистер  Вандерскол принял все меры к тому, чтобы ни единое слово в документе, который  он зачитывал вслух, не пропало для слушателей. Подсудимый обвинялся в том, что  он с оружием в руках оказал сопротивление официальному лицу, явившемуся к нему  с обыском. В обвинительном акте, составленном на путаном судейском языке, с  многократным повторением перечня оружия, особенно подчеркивалось, что Натти  грозил магистрату охотничьим ружьем. Это и в самом деле являлось более  серьезным преступлением, чем оскорбление действием. Интерес зрителей заметно  возрос. Обвиняемого вновь по всем правилам «привлекли к суду», вновь потребовали  ответа, виновен он или нет, и мистер Липпет попытался шепотом подсказать ему,  как нужно говорить. Но некоторые выражения, стоявшие в обвинительном акте,  задели за живое старого охотника, и он, забыв всякую осторожность, воскликнул:    

— Все  это бессовестная ложь, я не хотел проливать ничьей крови! Даже  разбойники-ирокезы не осмелятся сказать мне в лицо, что я когда-либо жаждал  человеческой крови. Я сражался как солдат, повинуясь богу и командиру, но я  никогда не спускал курка ни на кого, кроме как на воина в открытом бою. Никто  не скажет, что я хоть раз напал на спящего врага. Некоторые, я вижу, думают,  что мы здесь в лесах совсем безбожники и что совести у нас нет!    

— Не  отвлекайтесь, Бампо, — сказал судья. — Вы поняли, в чем вас обвиняют?  В том, что вы направили ружье на блюстителя порядка. Признаете вы себя виновным  или нет?    

Однако  вспышка гнева у Натти Бампо уже прошла. С минуту он молчал, задумчиво облокотившись  на барьер, потом вдруг поднял голову и рассмеялся своим беззвучным смехом,  указывая на стоявшего среди зрителей лесоруба:    

— Вы  думаете, что Билли Керби стоял бы сейчас здесь, кабы я пустил в ход свое  ружье?, — Значит, вы отрицаете свою вину, — сказал мистер  Липпет, — вы заявляете, что невиновны?    

— Ну  понятно, — сказал Натти. — Билли-то знает, что я не спускал курка.  Помнишь, Билли, ту индюшку прошлой зимой? Да, в нее попасть было не так-то  просто. Но теперь я уже не тот, что был в молодости.    

— Занесите  в протокол: подсудимый не признает себя виновным, — сказал судья Темпл. Простодушие  старого охотника произвело на него сильное впечатление.    

Хайрема  снова привели к присяге, и он дал показания по второму обвинению. Он уже понял,  какую ошибку допустил при первом допросе, и теперь действовал осторожнее. Он  изложил весьма толково и с поразительной для такого, как он, человека  лаконичностью, свои подозрения относительно Натти Бампо, рассказал и обо всем,  том, что засим последовало, — о своем заявлении по этому поводу судье, о  получении ордера на обыск, о том, что Билли Керби принял присягу, — и особенно  подчеркнул, что все было сделано строго по форме закона. Затем он описал, какой  прием оказал Натти констеблю, утверждая, что охотник навел на Керби ружье в  упор, угрожая пристрелить его, если тот попытается выполнить свой служебный  долг. Все сказанное было подтверждено Джотемом, его отчет о событиях полностью  совпал со всем тем, что сообщил магистрат. Мистер Липпет повел ловкий  перекрестный допрос обоих свидетелей, но, после того как потратил на то немало  времени, был вынужден, отчаявшись, бросить попытку добиться чего-либо в пользу  своего подзащитного. Наконец прокурор потребовал, чтобы вызвали свидетеля  Керби. Лесоруб дал очень сбивчивые показания, хотя было ясно, что он старается  говорить только правду. Мистер Вандерскол пришел ему на помощь, задав ряд  прямых вопросов.    

— Свидетель  Уильям Керби, документы подтверждают, что вы требовали допуска в дом охотника  на законном основании. Почему же вы не вошли? Вас испугали ружье и угрозы?    

— Ни  вот настолечко я их не испугался, — ответил Билли, прищелкнув пальцами, —  Грош мне цена, коли я стану бояться Кожаного Чулка.    

Но из  сказанного вами в начале ваших показаний явствует, что вы не усомнились в том,  что он действительно намеревается выстрелить в вас.    

— Еще  бы! И вы бы, сквайр, не усомнились, кабы на вас наставили ружье, что бьет без  промаха, да прищурились таким наметанным глазом. Тут, я вижу, дело заварилось  нешуточное, ну, я сразу на дыбы, а Кожаный Чулок взял и отдал мне оленью шкуру  по-хорошему, ну, дело тем и кончилось.    

Да,  Билли, хорошо, что я вовремя сообразил выбросить тебе шкуру, — сказал  Натти и покачал головой. — Иначе не обойтись бы без кровопролития. И коли  бы из нас двоих отдал душу ты, я бы тебя горько оплакивал весь недолгий остаток  моей жизни.    

— Ну-ну,  Кожаный Чулок, — ответил ему Билли, глядя на подсудимого без малейшего  стеснения, словно забыл, что они здесь не одни. — Уж коли ты заговорил об  этом, то, может, у тебя…    

— Продолжайте  допрос, господин прокурор. Прокурор с явным неудовольствием слушал эту  приятельскую беседу свидетеля с подсудимым и дал знак судьям, что больше  вопросов не имеет.    

— Следовательно,  старый Натти Бампо не напугал вас, мистер Керби? — спросил адвокат.    

— Меня?  Напугал? Ну, нет! — сказал Билли и окинул самодовольным взглядом свою внушительную  фигуру. — Меня не так-то легко испугать.    

— Вы,  по-видимому, обладаете большой физической силой. Где вы родились?    

— В  штате Вермонт. Местность там у нас гористая, но и леса много, все буки да  клены.    

— Да,  мне приходилось об этом слышать, — сказал мистер Липнет примирительным  тоном. — Вы у себя на родине тоже привыкли иметь дело с ружьем?    

По части  стрельбы из ружья я здесь на втором месте. На первом месте Натти, с тех пор как  он подстрелил на лету того голубя.    

Кожаный  Чулок вскинул голову, рассмеялся и вдруг быстрым движением протянул вперед  морщинистую РУКУ:    

Ты еще  молод, Билли, и еще не встречался с умелыми стрелками, как это доводилось мне.  Но я к тебе зла не питаю, вот тебе в том моя рука.    

Мистер  Липнет не препятствовал этой попытке к примирению и благоразумно выжидал, пока  подсудимый и свидетель изливались в дружеских чувствах один к другому, но тут  вмешался судья.    

Здесь не  место для подобных разговоров, — сказал он. — Продолжайте допрос  свидетеля, мистер Липнет, в противном случае я вызову других свидетелей.    

Адвокат  вздрогнул, сделав вид, будто сам не усмотрел в происходящем ничего неуместного,  и продолжал:    

— Итак,  вы тогда же уладили дело миром?    

— Ведь  он отдал шкуру, чего же было ссориться со старым охотником? Сказать по совести,  не такой уж это великий грех — убить оленя.    

— И  вы расстались дружелюбно? У вас не было намерения самому подавать в суд на  Бампо, вы явились сюда лишь по вызову?    

— Нет,  жаловаться я не собирался. Шкуру-то он ведь не утаил, и я на старика не серчал.  А вот сквайр Дулитл, видать, сильно на него разобиделся.    

— Больше  вопросов не имею, сэр, — проговорил мистер Липпет, вероятно рассчитывая  теперь на поддержку судьи, и уселся на место с видом человека, уверенного в  успехе.    

Тут  мистер Вандерскол обратился к присяжным заседателям со следующей речью:    

— Господа  присяжные заседатели! Я бы прервал наводящие вопросы господина защитника — под  наводящими вопросами я разумею вопросы, которые сами подсказывают  ответы, — если бы не был убежден в том, что закон нашей страны сильнее тех  адвокатских уловок — я имею в виду законных уловок, — которыми господин  защитник думает выгородить обвиняемого. Господа присяжные заседатели, защитник  пытался заставить вас поверить, вопреки вашему собственному суждению, что  направить ружье на констебля, человека, облеченного законными правами, —  поступок вполне невинный и что для общества    

— я  имею в виду жителей нашего края — он не таит в себе никакой угрозы. Но  позвольте мне обратить ваше внимание на некоторые подробности этого  пренеприятного дела.    

И мистер  Вандерскол зачитал суду отчет о событиях, изложенных в такой форме, что окончательно  сбил с толку своих почтенных слушателей.    

Дочитав,  он заявил:    

— А  теперь, господа присяжные заседатели, когда вам уже вполне ясно, в чем состоит  преступление этого несчастного — несчастного, потому что он невежествен и  повинен в преступлении, — я предоставляю вашей совести решать дело —  вынести справедливый приговор. И я не сомневаюсь, что, невзирая на заявления  защитника, который, памятуя ваш приговор по первому делу, уверен в своем успехе  и на этот раз, вы накажете преступника, как того требуют законы правосудия.    

Теперь  слово было за судьей Темплом. Его обращение к присяжным представляло собой краткое,  но исчерпывающее резюме свидетельских показаний, в котором разоблачались уловки  адвоката и факты были изложены столь ясно, что все наконец вполне поняли, что,  собственно, произошло.    

— Мы  живем почти на границе цивилизации, господа присяжные заседатели, и потому для  нас вдвойне важно поддерживать авторитет служителей закона, — сказал в  заключение судья. — Если вы видите факты такими, какими они были  представлены вам в свидетельских показаниях, вы обязаны осудить виновного; но,  если вы верите, что старый человек, представший перед вашим судом, не имел  умысла причинить вред констеблю и его действия были продиктованы скорее  привычными побуждениями охотника, нежели преступными намерениями, ваш долг  судить его, но оказать ему снисхождение.    

Как и в  первый раз, члены большого жюри посовещались тут же, не покидая зала суда, и  затем старшина присяжных встал и провозгласил:    

— Виновен.    

Решение  это никого, собственно, не удивило: все свидетельские показания, большая часть  которых была здесь опущена, явно говорили о вине Кожаного Чулка. Судьи,  казалось, предугадали, каково будет решение присяжных, и одновременно с  совещанием жюри шло совещание и за судейским столом: видимо, в приговоре никто  не сомневался.    

— Натаниэль  Бампо… — начал судья и сделал обычную в таких случаях паузу.    

Старый  охотник, который опять было задумался и сидел, положив голову на барьер, тотчас  встал и выкрикнул быстро, по-военному:    

— Здесь!    

Судья  поднял руку, водворяя тишину, и сказал:    

— Вынося  этот приговор, суд руководствовался как тем обстоятельством, что вы плохо  знаете законы, так и твердой уверенностью в необходимости наказывать за те  нарушения их, в которых суд счел вас повинным. Суд решает не подвергать вас  обычному в таких случаях наказанию плетьми, оказывая снисхождение вашему  преклонному возрасту. Но, так как по закону наказание должно быть проведено  публично, суд постановляет посадить вас в колодки сроком на один час. Затем вы  обязаны уплатить в государственную казну штраф размером в сто долларов, после  чего вы должны отбыть тюремное заключение сроком в один месяц, а в случае, если  штраф не будет уплачен вовремя, заключение будет длиться до его уплаты. Я считаю  своим долгом, Натаниэль Бампо…    

— Да  откуда же раздобыть мне такую уйму денег? — воскликнул Кожаный Чулок с  жаром. — Где мне их достать? Ну ладно, я убил оленя — так заберите в казну  мои премии за убитых пум. Где же старому человеку найти в лесу столько денег?  Нет, судья, подумайте-ка хорошенько, не говорите, что вы собираетесь засадить  меня за решетку на то короткое время, которое мне осталось прожить!    

— Если  у вас есть возражения против решения суда, суд готов вас выслушать, —  сказал Мармадьюк Темпл мягко.    

— Да  у меня их сколько угодно! — воскликнул Натти, судорожно вцепившись рукой в  барьер. — Где мне взять деньги? Отпустите меня в леса и горы, туда, где я  привык дышать чистым воздухом, и, хотя мне уже семь десятков, я буду охотиться  день и ночь, если только вы еще не погубили всю дичь в этом краю, и до конца  охотничьего сезона принесу вам деньги, все сполна. Да-да, вы же сами понимаете,  что я прав, что грех вам запирать в тюрьму старика, который всю свою жизнь провел  там, где у него всегда над головой было небо.    

— Я  должен руководствоваться существующим законом…    

— Не  говорите мне о законах, Мармадьюк Темпл, — прервал его охотник. —  Разве звери в лесу подчинялись законам, когда готовы были растерзать ваше  родное детище? Ваша дочь стояла на коленях и просила помощи у неба — просила  милости большей, чем я прошу сейчас у вас, и мольбы ее были услышаны. А если вы  не внемлете моим словам, думаете, бог меня оставит?    

— Мои  личные соображения не должны…    

— Послушайте-ка,  Мармадьюк Темпл, — вновь прервал его старик, глядя серьезно и печально, —  послушайте, что я вам скажу. Я бродил по этим горам, когда вы были еще  младенцем на руках у матери. И я знаю, что у меня есть право бродить по этой  земле до конца моей жизни. Вы забыли те времена, когда пришли сюда в первый раз.  Тогда здесь еще не понастроили тюрем. Вспомните, я отдал свою медвежью шкуру,  чтобы устроить вам постель, и я дал вам мясо благородного оленя, чтобы утолить  ваш голод. Да, тогда вы не считали преступлением убить оленя! Я сделал для вас  все это, хотя относиться к вам дружелюбно мне было не за что, ведь вы причинили  столько зла и вреда тем, кто любил меня и давал мне кров. И теперь за все мое  добро к вам вы посадите меня за решетку? Сто долларов! Где мне их добыть? Нет,  нет… Есть такие, что иной раз говорят о вас дурно, Мармадьюк Темпл, но вы не  так уж злы, чтобы упрятать старика в тюрьму и смотреть, как он там умирает, потому  что стоял за правое дело. Ну-ка, друг, открой барьер, выпусти меня. Я слишком  долго был на людях, я хочу вернуться в свои леса. И не бойтесь, судья, —  пока в ручьях еще водятся бобры и за оленью шкуру платят по шиллингу, вы свой  штраф получите, все до последнего пенса. Ну, мне и моим собачкам будет немалая  работа, правду сказать, не по возрасту, но ничего, мы справимся… Да, да, я обещаю  это, я все сделаю, как сказал.    

Нечего и  говорить, что едва он сделал шаг к выходу, как его тут же задержал стражник. Но  не успел Кожаный Чулок сказать и слова, как в то же мгновение в толпе  послышался гул голосов и громкий шум, и взгляды всех устремились в дальний  конец комнаты.    

Через  толпу протиснулся Бенджамен, и все увидели его коренастую фигуру: встав одной  ногой на подоконник, он оперся другой о барьер у скамьи присяжных и, к  изумлению всех присутствующих, как видно, собирался произнести речь. С немалыми  усилиями вытащив из кармана кошелек, он заявил:    

— Если  ваша честь согласна отпустить беднягу в новый рейс среди его лесного  зверья, — вот возьмите, вроде бы в задаток. Тут у меня есть кое-что    

— ровно  тридцать пять испанских дублонов. От всей души желал бы я, чтоб то были британские  гинеи, тогда бы этого хватило старику на уплату штрафа. Но уж сколько есть,  столько есть, и, коли сквайр Джонс сделает такую милость и подведет итог вот  этому маленькому счету и вынет из кошелька, сколько с меня полагается, все  остальное судья может забрать себе и пусть держит до того времени, пока Кожаный  Чулок возьмет на абордаж этого своего бобра, а в случае чего, пусть и навсегда  себе оставит. И никакой благодарности за то не требуется.    

И  Бенджамен протянул сразу обе руки: в одной он держал свой «гроссбух» —  деревянную палку с зарубками, запись долга в «Храбром драгуне», а во второй    

— кошелек  с деньгами. От изумления никто не проронил ни звука, но тут шериф, стукнув по  столу саблей, крикнул Бенджамену:    

— Молчать!    

— Да,  пора прекратить все это, — сказал судья, стараясь сдержать собственное  волнение. — Констебль, отведите арестованного к позорному столбу. Господин  секретарь, какое у нас на очереди дело к слушанию?    

Натти,  казалось, покорился неизбежному. Свесив голову на грудь, он молча шел следом за  стражником. Толпа расступилась, пропуская арестованного. Когда он спускался с  крыльца, зрители кинулись вон из зала и устремились к месту, где должно было  состояться позорное наказание Натти Бампо.    

 Глава 34    

     

Ха-ха-ха!  Жесткие на нем подвязки!    

Шекспир,  «Король Лир»    

     

В ту  пору, о которой ведется наш рассказ, в штате Нью-Йорк применялись публичные  наказания — позорный столб и колодки, которых еще не сменило тюремное  заключение как более гуманная мера. Оба эти анахронизма были установлены  напротив здания, где вершился суд, являясь как бы предостережением бдительного  правосудия всем местным нарушителям порядка.    

Сюда-то  и последовал за констеблями старый Натти, склонив голову перед силой, с коей не  мог бороться. Его окружила толпа, все глядели на него с жадным любопытством.  Один из констеблей приподнял верхнюю часть колодок и пальцем указал старику на  отверстия, куда несчастный должен был просунуть ноги. Не оказав ни малейшего  сопротивления, Кожаный Чулок спокойно сел на землю и без единого звука жалобы  сунул ноги в отверстия колодок. Он только посмотрел на тех, кто стоял вокруг,  ища в их взглядах сочувствия, в котором так нуждается всякий страждущий. Если  никто не выразил ему открыто сострадания, то не увидел он и злорадства, не  услышал ни одного недоброжелательного слова. Толпа молча наблюдала за  происходящим. Констебль начал уже опускать верхнюю доску колодок, когда вдруг  Бенджамен, успевший пробраться совсем близко к старику, нарочито грубо и резко,  словно ища повода для ссоры, обратился к констеблю:    

— Скажите-ка  мне, мистер констебль, чего это ради заковывают человека в деревяшки? Ведь ни  спине его, ни ребрам вреда от того не будет — для чего же это с ним  проделывают?    

— Таков  приговор суда, мистер Пенгиллен, а суд, надо полагать, в законах разбирается.    

— Знаю,  знаю, что все это по закону. Но прок-то в том какой? В самих колодках ведь  ничего плохого нет — просто держат человека попусту за пятки целых две склянки.    

— По-твоему,  Бенни Помпа, в них нет ничего плохого? — проговорил вдруг Натти, устремив  на стюарда жалобный взгляд. — Значит, это хорошо, когда семидесятилетнего  старика выставляют на посмешище, чтоб на него, как на ручного медведя, глазели  зеваки? Значит, это хорошо посадить в колодки старого солдата, который сражался  в войну 1756 года и участвовал в семидесяти шести схватках с врагом? Опозорить  его так, чтобы мальчишки потом указывали на него пальцами и говорили: «А я знаю  этого старика, его выставляли на позор перед всей округой!» Значит, это хорошо,  когда так унижают гордость честного человека, уподобляют его дикому зверю?    

Бенджамен  метал в толпу свирепые взгляды. Попадись ему на глаза чья-нибудь дерзкая физиономия,  и он бы немедленно затеял драку. Но все смотрели серьезно, некоторые с  жалостью, и Бенджамен, медленно опустившись на землю, уселся возле охотника.  Сунув ноги в два пустых отверстия в колодках, он сказал:    

— Опускай  доску, констебль, опускай, говорю я тебе! Если есть тут такие, что хотят  увидеть представление ручного медведя, пусть любуются, черт их додери! Их будет  двое, ручных медведей, но берегитесь, может, один из них умеет не только  рычать, но и кусаться!    

— Да  ведь я не получал приказа сажать вас в колодки, мистер Помпа, —  запротестовал констебль. — Поднимайтесь-ка с земли, не мешайте мне делать  мое дело.    

— Какой  еще нужен тебе приказ, коли я сам тебе приказываю? Кто, кроме меня, может распоряжаться  моими ногами? Поворачивайся живее, слышишь? А коли увижу, что кто-нибудь открыл  рот и ухмыльнулся, тому не поздоровится.    

— Нет,  право, стоит посадить в колодки того, кто сам в загон, лезет, — проговорил  вдруг констебль смеясь и закрепил колодки на обоих пленниках разом.    

Вид  Бенджамена в колодках всех насмешил, и лишь немногие сочли за благо подавить в  себе приступ веселья. Стюард яростно силился высвободиться, как видно готовый  ринуться в драку с теми, кто стоял поближе, но, на их счастье, констебль  действовал решительно и уже повернул ключ, так что все усилия Бенджамена Помпы  пропали зря.    

— Эй,  послушай-ка, мистер констебль! Открой деревяшки всего на пару минут    

— я  только хочу бросить лаг. Слышишь? Я покажу, что я за человек, кое-кому из тех,  кто вздумал надо мной потешаться!    

— Ну,  нет, вы сами пожелали сесть в колодки, мистер Помпа, так теперь уж  сидите, — ответил констебль. — Придется вам вместе с Натти Бампо  отсидеть все положенное время.    

Видя,  что его угрозы и сопротивление не оказывают действия, Бенджамен счел  благоразумным взять пример с терпеливо сидевшего рядом с ним старика.  Грубоватое, с резкими чертами лицо старого матроса выражало теперь презрение;  ярость его сменилась отвращением. Когда буря в груди Бенни Помпы несколько  утихла, он повернулся к своему товарищу по несчастью, пытаясь его утешить, и  это доброе стремление, быть может, оправдало бы и более резкое проявление  негодования, чем то, о котором мы только что рассказали.    

— По  правде сказать, мистер Бампо, дело это пустяковое, — начал он. — Я  знавал на борту «Боадицеи» ребят — и не плохого они были сорта, — их  сажали в колодки ну прямо-таки ни за что ни про что. Всей и вины-то их бывало  сущие пустяки — иной раз запамятуют, что деньги у них уже все пропиты, да по  ошибке и хлебнут еще по стаканчику грога, коли попадется он им на глаза. Сидеть  здесь — все равно что стоять на двух якорях, которые заброшены впереди судна:  знай себе жди, когда начнется прилив или переменится ветер. И дно мягкое, и для  ног простора сколько угодно, верно?    

Охотник,  видимо, оценил добрые намерения Бенджамена, хотя и не очень хорошо понял его  красочные сравнения. Подняв лицо, выражавшее теперь смирение, и силясь  улыбнуться, он проговорил:    

— Не  пойму что-то.    

— Это  все пустяки, говорю я, всего лишь легкий шквал: налетел, и нет его,    

— продолжал  Бенджамен. — Для тебя, с твоим длинным килем, это сущая безделица. А я вот  малость коротковат в нижних шпангоутах, и мне так подтянули пятки, что только  держись. Но я, мистер Бампо, и ухом не веду, когда судно немного натягивает  якорь, ведь это всего только на полувахту, а потом, провалиться мне на этом  месте, если судно не отправится в плавание за этими самыми бобрами. Я не  очень-то привычен к ручному огнестрельному оружию, я ведь стоял у ящиков с боеприпасами:  оснастка у меня слишком низкая, я могу видеть не выше подвесной койки. Ну что  ж, буду таскать дичь, может, и западни пособлю расставлять. И коли ты по части  западней действуешь так же ловко, как и по части остроги, плавание наше с тобой  надолго не затянется.. Я уже уладил все свои дела со сквайром Джонсом и нынче  же пошлю передать ему, что пусть уж до конца моего плавания как-нибудь без меня  обходится.    

— Ты  привык жить среди людей, — ответил Кожаный Чулок печально, — жизнь в  лесу покажется тебе трудной.    

— Как  бы не так! — воскликнул стюард. — Я не из тех неженок, мистер Бампо,  что способны плавать только по спокойному морю. Уж коли у меня завелся друг, я  его в беде не брошу, понятно? Признаться, на свете, пожалуй, и не сыщешь  человека лучше сквайра Джонса, он мне, может, люб не меньше того нового бочонка  ямайского рома, который стоит у миссис Холлистер. — Помолчав, стюард  повернул к охотнику свою простоватую физиономию и лукаво ему подмигнул; лицо  его расплылось в широкую улыбку, и, сверкнув белыми зубами, он сказал  вполголоса:    

— Я  тебе скажу, мистер Кожаный Чулок, ром этот покрепче и погорячее голландского  рома, и мы сейчас пошлем кого-нибудь к миссис Холлистер, пусть пришлет вам  бутылочку, а то проклятые деревяшки так стиснули мне шпангоуты, что требуется  немного облегчить верхний корпус.    

Натти  вздохнул, глянул на уже заметно поредевшую толпу — люди постепенно расходились  по своим домам, — затем на Бенджамена, но ничего ему не ответил. Горе и  забота, казалось, вытеснили в нем все остальные чувства, невеселые мысли  омрачили морщинистое лицо старика.    

Стюард  уже решил, что молчание Натти — знак его согласия, но в этот момент из толпы  вышел Хайрем Дулитл и вместе с ним Джотем. Пройдя расстояние, отделявшее толпу  от узников, магистрат миновал Бенджамена и остановился как раз напротив  Кожаного Чулка, стараясь, однако, держаться на почтительном расстоянии от  стюарда. Под пристальным взглядом Натти он весь будто съежился, испытывая, как  видно, необычное для него смущение. Потом, несколько овладев собой, он поднял  голову, взглянул на небо и на дрожащее марево и проговорил, как всегда,  сухо-официально и нерешительно, но таким тоном, как будто беседовал с  приятелем:    

— Последнее  время что-то мало дождей. Я так думаю, будет засуха.    

Бенджамен  в эту минуту был занят тем, что развязывал кошелек, и потому не сразу заметил магистрата,  а Натти, ничего не ответив, отвернулся в негодовании; лицо его исказилось.  Однако Хайрема такое явное выражение неприязни к его особе отнюдь не  обескуражило, а, скорее, даже приободрило, и немного погодя он заговорил снова:    

— Облака  такие, словно в них нет и капли воды, а земля совсем растрескалась. Если в  ближайшее время не выпадут дожди, урожай в этом году, я полагаю, будет плохой.    

Сие  пророчество мистер Дулитл изрек тоном, весьма характерным для людей подобного  склада: иезуитски холодно и равнодушно, будто говорил: «Я знать ничего не знаю,  я поступил строго по закону». И это человеку, которого он кровно обидел! Тут  выдержка, стоившая старому охотнику такого труда, оставила его, негодование  Натти бурно вырвалось наружу.    

— Зачем  падать дождю с неба, когда здесь, на земле, вы исторгаете ручьи слез из глаз  стариков, из глаз сирых и убогих? — воскликнул он. — Уходи отсюда,  уходи прочь! С виду ты создан по образу и подобию божию, но в сердце тебе  вселился сам сатана. Уходи отсюда, говорю я! И так на душе у меня тяжко, а вид  твой еще больше растравляет мне душу!    

Бенджамен  перестал считать свои доллары и поднял голову, как раз когда Хайрем, забыв об осторожности  при обрушившихся на него горьких упреках Натти, подошел близко к стюарду. Тот  мгновенно ухватил плотника за ногу своей огромной ручищей и, держа ее крепко,  словно клещами, свалил врага на землю, прежде чем тот успел опомниться и  пустить в ход свою собственную, отнюдь не малую силу. Голова, плечи и руки  Бенджамена были достаточно внушительных размеров, хотя туловище предназначалось  как будто для человека совсем других пропорций. В данном случае он применил  свою силу довольно осмотрительно, но, так как его противник с первого же  момента оказался в невыгодном положении, борьба очень быстро закончилась тем,  что Бенджамен усадил магистрата в позу, несколько похожую на свою собственную,  так что оба они оказались на земле лицом друг к другу.    

— Вы,  мистер Дулитл, порядочный негодяй, вот что я вам скажу! — прогремел  стюард. — Вы произносите перед сквайром Джонсом свои цветистые речи, а  потом ходите и сплетничаете по поселку со всеми старыми бабами. Да, да! Или  мало вам того, что вы заковали в деревяшки честного, порядочного  старика, — вам еще нужно напирать на него всем корпусом, когда бедняга  стоит на якоре! Но я, мистер Дулитл, давно уже точу на вас зубы, и вот пришло  наконец-то время поквитаться мне с вами, понятно? Ну ты, сухопутная крыса,  держись, обороняйся! Посмотрим, кто кого!    

— Джотем! —  завопил перепуганный магистрат. — Джотем!.. Вызови констеблей! Мистер  Пенгиллен, именем закона я требую прекратить эту ссору!    

— Ссориться  нам прежде не случалось, но и дружбы между нами не было! — крикнул стюард,  довольно недвусмысленно выказывая намерения перейти к открытым враждебным  действиям. — А теперь берегись! Ну, защищайся! Понюхай-ка, чем пахнет этот  кузнечный молот!    

— Только  попробуй! — кричал Хайрем, насколько это было для него возможно, ибо Бенджамен  крепко держал его за глотку. — Только попробуй поднять на меня руку!    

— Коли  ты это называешь поднять руку, то что с тобой будет, если я ее опущу? — И  старый матрос расхохотался во все горло.    

Неприятный  долг повелевает нам добавить, что Бенджамен повел себя затем уже вовсе не любезно:  он со всего маху опустил свой молот на наковальню, то бишь на физиономию  мистера Дулитла. Тут сразу поднялись шум и суматоха, их окружила толпа;  некоторые поспешили в здание суда бить тревогу, а кое-кто из самых молодых  стремглав помчался наперегонки к жене магистрата, каждый надеясь оказаться тем  счастливчиком, который первым сообщит ей, какая участь постигла ее супруга.    

Бенни  Помпа с большим уменьем и без отдыха стучал молотом по наковальне. Одной рукой  сшибая с ног мистера Дулитла, он другой рукой тотчас поднимал его. Бенни  перестал бы уважать себя, если бы позволил себе бить лежачего противника. Он  уже успел совершенно изуродовать лицо Хайрема, когда к месту битвы подоспел сам  шериф. Впоследствии Ричард говорил, что, помимо негодования, которое вызвало у  него, как у блюстителя закона, это нарушение общественной тишины, он в жизни не  испытывал большего огорчения, чем при виде раздора между двумя своими любимцами.  Хайрема он жаловал за то, что тот льстил его самолюбию, а Бенджамена, сколь бы  удивительным сие ни показалось, искренне любил. Это его отношение к Бенни Помпе  сказалось в первых же произнесенных им словах:    

— Сквайр  Дулитл, мне стыдно за вас! Как мог человек вашего положения и характера настолько  забыться, что позволил себе нарушить общественный порядок, нанести оскорбление  суду и избить несчастного Бенджамена?    

Услышав  голос мистера Джонса, стюард прекратил военные действия, и Хайрем получил возможность  поднять кверху свою распухшую физиономию. Ободренный появлением шерифа, мистер  Дулитл вновь обрел дар речи и завопил:    

— Я  тебя привлеку к ответу за такое самоуправство! Ты мне за все ответишь! Господин  шериф, прикажите схватить этого человека, я требую, чтобы его заключили под  стражу!    

Ричард,  повернувшись к стюарду, сказал ему с упреком:    

— Бенджамен,  как это ты оказался в колодках? Я всегда считал, что нрав у тебя кроткий и тихий,  как у ягненка.    

Я тебя  ценил больше всего за эту кротость. Ах, Бенджамен, Бенджамен, ты не только  себя, но и друзей своих опозорил таким недостойным поведением. Бог ты мой! Да  он вам, мистер Дулитл, все лицо свернул на сторону!    

Хайрем,  успевший встать на ноги и убраться подальше от стюарда, вопил теперь во все  горло, требуя кары для своего обидчика. Оставить без внимания его жалобу было  невозможно, и шериф, памятуя беспристрастное отношение, выказанное судьей  Темплом во время суда над Кожаным Чулком, пришел к грустному выводу, что  необходимо будет посадить своего дворецкого в тюрьму.    

Когда  истек срок наказания Кожаного Чулка, выяснилось, что оба, и Натти и Бенджамен,  будут заключены в тюрьму и проведут по крайней мере одну ночь вместе за  тюремной решеткой. Бенджамен принял это очень смиренно и не стал просить, чтобы  его отпустили на поруки, когда стражники, возглавляемые шерифом, повели их  обоих в тюрьму.    

Насчет  того, что мне переночевать эту ночь за решеткой вместе Бампо, я ссорить не  буду, сквайр Джонс, сказал он, однако. Натти старик честный, рыбак и охотник  первый сорт. Но вот почему человеку, который сбил на сторону физиономию канальи  Дулитла, не дали за то награды? Это я называю поступить не по-христиански. Уж  если у вас имеется здесь кровосос, так именно он и есть. Я-то его знаю, и, если  в башке у него не гнилая труха, он, думаю, тоже понял теперь, что я за человек.  И что я плохого сделал, сквайр Джонс, что вы так на меня разобиделись? Ведь все  было как оно бывает во всяком сражении борт о борт, только оба мы стояли на  якоре, точь-в-точь как, помнится, в порту Прайя. Ну, уж будьте спокойны, он  получил от нас по заслугам!    

Ричард  счел ниже своего достоинства отвечать на все эти речи, и, когда пленников  благополучно водворили в тюремную камеру, он приказал задвинуть дверные засовы  и запереть двери на ключ и после этого удалился.    

Весь  конец дня Бенджамен вел нескончаемые дружеские беседы с разного рода людьми, стоявшими  по ту сторону решетки, в то время как его товарищ, уныло опустив голову на  грудь, мерил быстрыми, нетерпеливыми шагами узкое пространство камеры, и, если  на мгновение он поднимал голову и взглядывал на толпу любопытных, лицо его  вдруг озарялось почти детской наивностью, которая тотчас вновь сменялась  глубокой и нескрываемой тревогой.    

К вечеру  у окна тюрьмы видели Эдвардса. Он долго и серьезно разговаривал со своим другом  и, очевидно, сумел его утешить, ибо едва только молодой человек ушел, как Натти  бросился на соломенный тюфяк и вскоре уже спал глубоким сном. Любопытной толпе  в конце концов надоели разговоры с Бенни Помпой, который все время выпивал в  компании своих дружков и приятелей, и к восьми часам Билли Керби, последний из  стоявших у окна, не видя больше Натти, отправился в кофейную Темплтона. И тогда  Натти встал, завесил окно одеялом, и оба заключенных, по-видимому, улеглись  спать.    

 Глава 35    

     

Чтоб от  врагов уйти успеть,    

Не стали  шпор они жалеть,    

Все без  оглядки вскачь неслись    

И так от  гибели спаслись.    

Сэмюэль  Батлер, «Гудиброс»    

     

С  наступлением вечера присяжные, свидетели и остальные участники суда стали  расходиться, и к девяти часам поселок стих, улицы его почти опустели. Именно в  этот час судья Темпл с дочерью и в сопровождении Луизы Грант, державшейся от  них чуть поодаль, медленно шли по аллее в негустой тени молодых тополей. Между  отцом и дочерью происходил следующий разговор:    

— Ты  лучше моего сможешь утешить старика, смягчить его, душевную боль, — сказал  Мармадьюк. — Но заговаривать с ним о его проступке рискованно: закон  следует уважать.    

— Но,  право, сэр, — пылко воскликнула Элизабет, — нельзя считать вполне  справедливыми законы, если по ним выносят столь суровый приговор такому  человеку, как Кожаный Чулок, за провинность, даже на мой взгляд вполне  заслуживающую снисхождения.    

— Элизабет,  ты рассуждаешь о делах, в которых мало смыслишь! — возразил ей  отец. — Общество не может существовать без разумных ограничений. Эти  ограничения невозможно проводить в жизнь, если не пользуются доверием и  уважением те, кто их осуществляет, и будет весьма прискорбно, если вдруг станут  говорить: судья потворствовал осужденному преступнику, потому что тот спас  жизнь его дочери.    

— Да,  дорогой отец, да, я понимаю всю трудность твоего положения! — воскликнула  девушка. — Но, расценивая вину Натти, я не могу отделить служителя закона  от человека.    

— Ты  рассуждаешь по-женски, дочка. Натти осужден не за нападение на Хайрема Дулитла,  а за то, что угрожал оружием официальному лицу, находившемуся при исполнении  своих обязанностей…    

— Неважно,  за что именно, — прервала его мисс Темпл с убежденностью, продиктованной  больше чувствами, чем логикой. — Я уверена, что Натти не виновен, и,  значит, вынуждена считать неправыми всех тех, кто его преследует.    

— В  том числе и его судью, то есть твоего отца, Элизабет?    

— Нет,  нет, не надо так говорить!.. Изложи мне твое поручение, отец, и я его выполню.    

Судья  помолчал немного, нежно улыбнулся дочери, потом ласково положил руку ей на  плечо и сказал:    

— Ты  не лишена здравого смысла, дочка, отнюдь нет, но ты слишком подчиняешься голосу  сердца. Так слушай же. В этом бумажнике двести долларов. Отправляйся в тюрьму и  отдай вот эту записку тюремщику, а когда увидишь Бампо, поговори с бедным  стариком. Ты можешь дать волю своим чувствам, но не забывай, Элизабет: законы —  это то, что отличает цивилизованное общество от дикого. И еще помни, что Натти  совершил преступление и что судьей его был твой отец.    

Мисс  Темпл ничего не ответила, только прижала к груди руку, державшую бумажник, и,  взяв Луизу под руку, вместе с ней вышла на главную улицу поселка.    

Они шли  молча, держась поближе к домам, где вечерние тени почти полностью скрывали их  обеих; до слуха девушек не доносилось ничего, кроме неспешной поступи бычьей  упряжки и поскрипывания телеги, двигавшейся впереди и в том же направлении, что  и они. При слабом свете едва можно было различить силуэт погонщика, который  медленно и лениво брел рядом со своими быками, как видно устав после тяжелого  трудового дня. На повороте, там, где стояло здание тюрьмы, бычья упряжка на  мгновение преградила путь молодым девушкам: поставив быков головой к тюремной  стене, погонщик в награду за их покорный труд давал им клок сена, которое  висело в торбах на шеях у быков. Все это было обычным зрелищем, Элизабет и не  глянула бы вторично на упряжку, если бы не услыхала, что погонщик вполголоса  разговаривает со своими быками.    

— Веди  себя прилично, Брайндл, ну пожалуйста! — говорил он.    

И  обращение к быкам, резко отличавшееся от принятого в здешних краях, и сам звук  голоса говорившего заставили мисс Темпл вздрогнуть. Поворачивая за угол, она  неизбежно должна была оказаться рядом с погонщиком и, несмотря на его грубую  одежду, узнала в нем Оливера Эдвардса. Глаза их встретились, и ни темнота, ни  широкий плащ, в который была закутана Элизабет, не помешали молодому человеку  также узнать ее.    

— Мисс  Темпл?!    

— Мистер  Эдвардс?! — воскликнули девушки одновременно, но голоса их прозвучали еле  слышно: молодых людей, по-видимому, обуревали сходные чувства.    

— Возможно  ли это? — проговорил Эдвардс, уже не сомневаясь более, что перед ним  действительно Элизабет. — Почему вы оказались подле тюрьмы? Ах да, вы,  наверное, идете в дом священника. Ведь это мисс Грант с вами, если не ошибаюсь?  Примите мои извинения, мисс Грант, я не сразу узнал вас.    

Вздох,  вырвавшийся у Луизы, был так слаб, что его услыхала лишь Элизабет, и она  поспешила ответить Эдвардсу:    

— Мы  не только находимся подле тюрьмы, но именно в нее и направляемся. Мы хотим заверить  Кожаного Чулка в том, что не забыли его подвига. Мы обязаны быть справедливыми,  но и не хотим быть неблагодарными. Я полагаю, вы также пришли навестить его. Я  буду вам признательна, если вы позволите нам пройти, первыми, мы пробудем там  не более десяти минут. Доброй ночи, сэр. Поверьте, мне.., мне очень прискорбно  видеть, что вам приходится заниматься таким трудом, и я уверена, что мой отец…    

— Я  к вашим услугам, мисс Темпл, — холодно прервал ее юноша. — Не могу ли  я просить вас ни слова не говорить о том, что вы видели меня здесь?    

— Извольте, —  проговорила Элизабет, легким наклоном головы отвечая на его поклон и слегка  подталкивая вперед мешкавшую Луизу.    

Когда  они входили к тюремщику, мисс Грант все же успела прошептать:    

— Не  предложить ли нам часть этих денег Оливеру? Ведь на уплату штрафа Бампо хватит  и половины суммы. Бедный юноша так не привык к трудностям жизни! Мой отец  охотно отдаст значительную долю своих скромных доходов, чтобы только помочь  Оливеру занять более высокое положение, я в том уверена.    

Невольная  улыбка, скользнувшая по лицу Элизабет, тотчас сменилась выражением неподдельного,  глубокого сострадания. Однако она ничего не ответила, и тут появление тюремщика  вернуло обеих девушек к цели их прихода.    

Тюремщик  не выказал ни малейшего удивления, когда мисс Темпл и мисс Грант попросили у  него разрешения повидать Бампо, — ему было известно, что Натти спас их  обеих, и он счел вполне естественным проявлением со стороны девушек интереса и  сочувствия к судьбе старого охотника. Впрочем, при той простоте нравов, которая  господствовала в этих краях, такое посещение никому не показалось бы странным,  а если бы у тюремного стража и могли возникнуть какие-либо возражения,  достаточно было записки судьи Темпла, чтобы немедленно их устранить. Он, не  колеблясь, повел молодых девушек в помещение, где содержались узники. Едва он  сунул ключ в замочную скважину, как послышался хриплый голос Бенджамена:    

— Эй,  кто там еще?    

— Гости,  которых вам будет приятно увидеть, — ответил тюремщик. — Что вы тут  натворили с замком, почему он не открывается?    

— Не  спеши, не спеши, приятель, — снова услышали они голос стюарда. — Я  его застопорил, вбил гвоздь рядом, чтобы мистер Дулитл не смог притащиться сюда  и снова втянуть меня в драку. Ох, боюсь, скоро для меня начнется великий пост:  выудят у меня все мои денежки за то, что я проучил эту сухопутную крысу. Ну,  ставьте паруса JS малость обождите. Сейчас я вышибу гвоздь.    

Послышались  удары молотка, подтверждающие, что стюард не шутит, и вскоре замок подался и  дверь открылась.    

Бенджамен,  предвидя, что в недалеком будущем ему все равно придется расстаться со своими  испанскими дублонами, в течение дня неоднократно посылал в кабачок «Храбрый  драгун» за полюбившимся ему ромом и пребывал теперь в том состоянии, которое по  морской терминологии образно именуется «море по колено». Не так-то было легко  при помощи спиртного вывести из равновесия этого морского волка: по его  собственному выражению, он был «достаточно хорошо оснащен, чтобы идти под  парусами в любую погоду», но сейчас его, что называется, «качало». Увидев,  какого рода посетители вошли в камеру, он удалился в угол, где стояла его  койка, и, не обращая внимания на присутствие своей юной госпожи, преспокойно  уселся на кровать и привалился спиной к стене.    

— Если  вы будете портить мне замки, мистер Помпа, — заявил тюремщик, — я,  как вы изволили выразиться, «застопорю» вам ноги и привяжу вас к койке.    

— А  зачем это вам надо? — проворчал Бенджамен. — Я нынче и так выдержал  шквал — целый час на двух якорях торчал, — с меня хватит. И что плохого в  том, что я поступаю точно так, как вы? Не вешайте замков снаружи — и не найдете  запоров изнутри, вот вам мое слово.    

— В  девять часов мы здесь все запираем на ночь, — предупредил тюремщик  девушек, — а сейчас сорок две минуты девятого.    

Он  поставил на грубый сосновый стол небольшую свечку и вышел.    

— Кожаный  Чулок, мой добрый друг!.. — проговорила Элизабет, едва тюремщик повернул в  скважине ключ, запирая дверь снаружи. — Я пришла отблагодарить вас. Если  бы вы дали тогда согласие на обыск, все обошлось бы хорошо. Вы, правда,  нарушили закон об охоте на оленей, но это сущий пустяк…    

— Дать  согласие на обыск? — перебил ее Натти; он все время сидел в углу  согнувшись, низко, до колен, опустив голову, и сейчас он поднял ее, но с места  не встал. — Неужели ты думаешь, что я мог бы пустить к себе в хижину этого  негодяя? Да я тогда не открыл бы дверь даже при виде твоего милого личика! А  теперь, если желают, пусть ищут среди углей и золы, им не найти ничего, кроме  того, что находят в ямах с древесной золой для поташа.    

Старик  снова понурил голову и, казалось, целиком погрузился в горестные размышления.    

— Хижину  нетрудно отстроить вновь, она будет еще лучше прежней, — сказала  Элизабет. — Я беру это на себя, я позабочусь обо всем, как только  окончится срок вашего пребывания здесь.    

— Разве  можно вернуть к жизни мертвых? — печально проговорил Натти. — Разве  можно прийти туда, где похоронены отцы, матери и дети, собрать их прах и  сотворить из них заново мужчин и женщин? Тебе неведомо, что значит для человека  больше сорока лет спать под одной и той же крышей, почти всю жизнь видеть  вокруг себя одни и те же предметы. Ты еще молода, но ты одно из лучших божьих  творений. Ради тебя я надеялся, что все это обойдется… Но теперь все кончено. Теперь  мысль эта навсегда уйдет из моей головы.    

Очевидно,  мисс Темпл лучше остальных присутствующих поняла смысл слов, сказанных охотником,  ибо она отвернулась, пряча лицо, в то время как стоявшая рядом с ней Луиза всем  своим простодушным видом выражала лишь искреннее сочувствие страданиям старика.  Быстро справившись с охватившим ее волнением, Элизабет продолжала:    

— Новая  крыша вашей хижины будет еще лучше прежней, добрый мой спаситель. Срок вашего  заключения быстро подойдет к концу, и я позабочусь о том, чтобы вам выстроили  новый дом, где вы сможете мирно прожить до конца вашей жизни в покое и  довольстве.    

— Дом..,  покой и довольство… — медленно повторил Натти. — Намерения твои  благородны, и мне горько, что им не суждено сбыться. Он видел, как меня  выставили на посмешище.., посадили в колодки…    

— Да  ну их ко всем чертям, твои колодки! — завопил Бенджамен, размахивая  бутылкой, к которой он то и дело прикладывался; свободной рукой он возмущенно  жестикулировал. — Кому какое до этого дело? Если моя нога целый час  торчала вверх, как утлегарь, ну и что из того, я вас спрашиваю, что из того?    

— Мистер  Помпа, мне кажется, вы забываете, в чьем присутствии вы находитесь, —  проговорила Элизабет.    

— Забыть  про вас, мисс Лиззи? — ответил стюард. — Да будь я проклят, коли я  когда про вас забуду! Вы ведь не то что эта старая ханжа Петтибон. Ты знаешь,  стрелок, может, у этой Добродетели нутро и добродетельное, но снаружи она мне  что-то не по вкусу. Кожа у нее на костях болтается вроде как одежка с чужого  плеча, а на лице словно новый парус: где туго натянут, а где провис…    

— Перестаньте,  Бенджамен, я приказываю вам замолчать! — остановила его Элизабет.    

— Есть,  мэм! — отрапортовал стюард. — А насчет того, чтобы не пить, от вас  приказа не было.    

Мисс  Темпл вновь обратилась к охотнику.    

— Не  будем говорить о том, что станется с другими, — сказала она. — Надо  подумать о вашей судьбе, Натти. Я постараюсь сделать так, чтобы вы до конца  ваших дней жили легко, без забот и в достатке.    

— Без  забот и в достатке… — снова повторил Кожаный Чулок. — Разве может быть  легкой и беззаботной жизнь старого человека, который иной раз отшагает целую  милю по голым равнинам, прежде чем доберется до тени и укроется от палящего  солнца? И какой может быть достаток у охотника в здешних лесах, где за целый  день охоты не удается поднять оленя и где не встретишь пушного зверя крупнее  норки или случайно забредшей сюда лисицы? Да, немало придется мне потрудиться,  чтобы заработать на уплату штрафа. За бобрами надо будет идти в сторону  Пенсильвании, может, миль за сто отсюда, здесь их не сыщешь. Ваши вырубки и  пашни прогнали всех разумных тварей; теперь вместо плотин бобров, как то было  спокон века, всюду ваши запруды, — вы обратили вспять реки, как будто  человеку позволительно сворачивать с пути воды, направленные богом… Бенни, если  ты не перестанешь то и дело подносить бутылку ко рту, ты не сможешь двинуться с  места, когда придет время.    

— Скажешь  тоже! За Бена не тревожьтесь. Когда придет время вахты, поставьте меня на ноги,  укажите курс и дистанцию, и я помчусь на всех парусах не хуже любого из вас.    

— Время  пришло, — сказал охотник, прислушавшись. — Я слышу, как трутся о  стену рога быков.    

— Ну  что ж, слово за тобой, давай сниматься с якоря.    

— Ты  нас не выдашь? — спросил Натти, доверчиво глядя в лицо Элизабет. — Ты  не выдашь старика, который ждет не дождется, как бы поскорее вдохнуть в себя  чистый, свободный воздух? Я не делаю ничего дурного. Раз закон говорит, что я  должен уплатить сто долларов, что я;, я поохочусь до осени и внесу деньги. А  этот добрый человек поможет мне.    

— Ты  только знай лови своих бобров, — проговорил Бенджамен, широко разводя  руками, — и, если им удастся удрать от нас, можешь тогда бранить меня  последними словами.    

— Что  все это значит? — воскликнула мисс Темпл в изумлении. — Ведь вы  должны пробыть здесь тридцать дней. Л деньги в уплату штрафа у меня вот в этом  бумажнике. Возьмите деньги, внесите их завтра же утром и запаситесь терпением  на месяц. Мы с моей подругой Луизой будем часто навещать вас, мы сами, своими  руками, сошьем вам новую одежду. Ну право же, вам будет совсем не так уж плохо!    

— Неужто  это правда, детки? — сказал Натти, пройдя через всю камеру и ласково взяв  Элизабет за руку. — Неужто вы и впрямь собираетесь так заботиться о  старике, и только за то, что он без всякого труда убил дикую кошку? Я вижу, ты  не забываешь про оказанные тебе услуги, а я не думаю, чтоб это было у вас в  крови. Твои нежные пальчики не справятся с оленьей кожей, и вряд ли тебе  приходилось шить сухожилиями вместо ниток. Но, если кое-кто другой не будет  глух, он услышит и узнает обо всем и пусть, как и я, увидит, что есть люди,  которые умеют помнить добро.    

— Не  рассказывайте ему ничего, — с жаром проговорила Элизабет. — Если вы  любите меня, если вы с уважением относитесь к моим чувствам, не рассказывайте  ему ничего. Я хочу говорить только о вас, и все, что я делаю,    

— это  тоже только для вас. Поверьте, я очень скорблю, оттого что закон требует, чтобы  вас держали здесь так долго. Но ведь, в конце концов, это всего один короткий  месяц, а потом…    

— Месяц? —  воскликнул Натти, смеясь своим беззвучным смехом. — Ни одного дня, ни  одной ночи, ни одного часа не останусь я здесь! Судья Темпл может выносить свои  приговоры, но, для того чтобы задержать меня, ему понадобится тюрьма покрепче.  Я однажды попал в плен к французам. Посадили нас шестьдесят два человека в один  блокгауз, поблизости от Фронтинака; но для тех, кто привык иметь дело с  деревом, ничего не стоило проделать дыру в сосновых бревнах. — Охотник замолчал,  осторожно оглядел камеру, потом, засмеявшись, слегка сдвинул стюарда в сторону  и, убрав постель, показал в стене дыру, проделанную, как видно, недавно с  помощью деревянного молотка и стамески. — Тут, надо только чуть ударить,  все вылетит наружу, и тогда…    

— Вперед!  Вперед! — закричал Бенджамен, вдруг очнувшись. — Вперед, в открытое  море! Ты их только лови получше, своих бобров, а уж я буду крепко держаться за  эти бобровые шапки.    

— Боюсь,  с этим парнем не оберешься хлопот, — сказал Натти. — Коли на наш след  нападут скоро, мешкать нам будет нельзя, а этот вряд ли сможет быстро бежать.    

— Бежать? —  откликнулся стюард. — Не бежать, а отступать от курса, и давайте-ка  откроем бой.    

— Замолчите! —  приказала Элизабет.    

— Есть,  мэм!    

— Не  может быть, чтобы вы покинули нас, Кожаный Чулок, — проговорила мисс  Темпл. — Умоляю вас, подумайте о том, что вас ждет: вы будете вынуждены  жить только в лесу, а ведь вы стареете. Потерпите немного, и вы сможете выйти  отсюда открыто, с честью.    

— Разве  можно здесь охотиться на бобров?    

— Нет.  Но я же принесла вам деньги на уплату штрафа, а через месяц вы будете свободны.  Смотрите, вот они, золотые монеты…    

— Золотые?  Давненько не доводилось мне видеть золотую монету, — произнес Натти с каким-то  детским любопытством. — В войну у нас их было сколько угодно, как сейчас  медведей в лесах. Помню, убили одного солдата из армии Дискау и нашли у него  дюжину золотых — в рубашке были зашиты. Я их своими глазами видел, хотя не я их  вырезал. Только те монеты были побольше и блестели ярче, чем эти.    

— Это  английские гинеи, и принадлежат они вам, — сказала Элизабет. — И это  лишь задаток в счет того, что будет сделано для вас в будущем.    

— Мне?  Почему ты отдаешь мне такую уйму денег? — проговорил Натти, серьезно  посмотрев на девушку.    

— Как!  Разве не вы спасли мне жизнь? Разве не вы избавили меня от когтей и клыков страшного  зверя? — воскликнула Элизабет и прикрыла рукой глаза, словно желая  отогнать от себя ту страшную картину в лесу.    

Охотник  взял деньги и стал перебирать их по одной монете, продолжая говорить:    

— Я  слышал, в Вишневой долине продается ружье, которое попадает в цель и убивает за  тысячу шагов. Я за свою жизнь много хорошего оружия повидал, но такого мне  видеть еще не приходилось. И не в прицеле дело — главное, что оно бьет на  тысячу шагов, вот что здорово! Да ничего, я уже стар, мне на мой век и моего  ружья хватит. Вот, дочка, бери назад свое золото. Ну, время наступило. Я слышу,  как он разговаривает с быками. Пора идти. Ты ведь не донесешь на нас, правда?    

— Донести  на вас? — воскликнула Элизабет. — Но возьмите же деньги! Даже если вы  уходите в горы!    

— Нет,  не надо, — сказал Натти ласково и покачал головой. — Я не стану  грабить тебя и ради двадцати новых ружей. Но одну услугу ты можешь мне оказать,  если захочешь. Кроме тебя, сделать это сейчас некому.    

— Говорите  же, говорите — что именно?    

— Купи  банку пороха, это будет стоить два серебряных доллара. У Бенни Помпы деньги  есть, но нам нельзя показываться в поселке. Хороший порох можно достать только  у француза. Ну как, сделаешь ты это для меня?    

— Я  не только куплю — я принесу его вам, даже если мне целый день придется  разыскивать вас по всему лесу. Скажите, где и как мне найти вас?    

— Где? —  проговорил Натти и на мгновение задумался. — Я встречу тебя завтра, на  Горе Видения, на самой вершине, когда солнце будет прямо над головой. Только  смотри, чтобы порох был размельчен как следует. Ты определишь это по блеску и  по цене.    

— Я  выполню все, что надо, — твердо Произнесла Элизабет.    

Тут  Натти присел, уперся ногами в проломанное отверстие и с небольшим усилием  выломал проход наружу. Девушки услыхали шуршание сена и теперь прекрасно  поняли, почему Эдвардс вдруг оказался в роли погонщика.    

— Пошли,  Бенни, — сказал охотник. — Темнее сегодня уже не будет, через час  взойдет луна.    

— Подождите! —  закричала Элизабет. — Так нельзя — пойдут слухи, что вы сбежали в присутствии  дочери судьи Темпла. Вернитесь, Кожаный Чулок, дайте нам прежде уйти.    

Натти  хотел было что-то ответить, но приближающиеся шаги тюремщика заставили его поспешно  встать. Он едва успел подняться на ноги и прикрыть одеялом дыру, возле которой  тут же весьма кстати разлегся Бенджамен, как ключ в замке повернулся и дверь  отворилась.    

— Ну  что, мисс Темпл, собираетесь вы уходить? — спросил любезный страж. — У  нас к этому времени всем дверям полагается быть на запоре.    

— Идите,  я следую за вами, — ответила Элизабет. — Спокойной ночи. Кожаный  Чулок.    

— Так  не забудь — бери самый мелкий порох: я думаю, он будет посылать пулю дальше,  чем обыкновенный. Я старею, мне уж теперь трудно угнаться за дичью.    

Мисс  Темпл подала знак рукой, чтобы он замолчал, и первой вышла из комнаты. Луиза и  тюремщик последовали за ней. Тюремщик повернул ключ в замке всего один раз и  сказал, что еще вернется и запрет узников как следует после того, как проводит  посетительниц к выходу на улицу. Там они распрощались — страж побрел обратно, а  молодые девушки с замиранием сердца направились к углу дома.    

— Раз  уж Кожаный Чулок отказался от денег, — зашептала Луиза, — их можно  отдать мистеру Эдвардсу.    

— Тише! —  проговорила Элизабет. — Я слышу шорох сена. Они убегают. Ах, конечно, их  сразу же заметят!    

Едва  девушки завернули за угол, как тут же увидели, что Эдвардс и Натти протаскивают  через отверстие в стене почти бесчувственное тело Бенджамена.    

Быки  перестали жевать сено — теперь их поставили вдоль тюремной стены, чтобы  беглецам было удобнее действовать.    

— Надо  подобрать сено с земли и уложить его в телегу, — сказал Эдвардс, — не  то стражники догадаются, как все было проделано. Скорее, нельзя, чтобы оно  попалось им на глаза.    

Натти  едва успел выполнить распоряжение Эдвардса, как сквозь дыру в стене заблестел  свет от свечи тюремщика и тут же послышался его голос, зовущий узников.    

— Что  же теперь делать? — сказал Эдвардс. — Из-за этого пьяницы нас обнаружат,  мы не можем терять ни секунды.    

— Кто  это пьяница, ты, желторотый сухопутный моряк? — пробормотал стюард.    

— Побег!  Побег!.. — послышались голоса из тюрьмы.    

— Придется  бросить его здесь, — сказал Эдвардс.    

Это  будет нехорошо с нашей стороны, сынок, вмешался Натти. — Он сегодня по  своей воле разделил со мной позорное наказание. У него доброе сердце.    

Тут из  «Храброго драгуна» вышло несколько человек, среди их голосов легко было  различить голос Билли Керби.    

— Луны  уже нет, — громогласно заявил дровосек, но ночь светлая. Ну, кто домой  собрался, пошли. Эй, что это там за возня в тюрьме? Надо пойти взглянуть, в чем  там дело.    

— Если  мы не оставим этого человека здесь, мы погибли, — сказал Эдвардс.    

Но тут  Элизабет подошла к нему и быстро прошептала:    

— Положите  его в телегу и пустите быков. Никто туда и не заглянет.    

— Вот  пример быстроты женского ума, — сказал юноша.    

Предложение  мисс Темпл было немедленно осуществлено. Стюарда водрузили поверх сена и  погнали быков вперед — теперь Бенджамен мог наслаждаться покоем и понукать  быков кнутом, который сунули ему в руки. Быки весело побежали вперед. Как  только с этим было покончено, Эдвардс и охотник, прокравшись вдоль ряда домов,  скрылись в первом же проходе между ними: на улице раздались крики  преследователей. Молодые девушки ускорили шаг, желая избежать встречи с констеблями  и целой толпой праздных зевак, уже приближавшихся к месту происшествия. Кто  ругался, а кто и добродушно посмеивался над ловкой проделкой узников. Во всем  этом шуме ясно выделялся голос Керби: дровосек вопил и клялся, что поймает  беглецов и притащит в одном кармане Натти, а в другом Бенджамена.    

— Разбегайтесь  по всему поселку, ребята! — кричал Керби. Он прошел мимо девушек, и топот  от его тяжелых шагов был такой, словно это двигалось человек десять. — Расходитесь  в разные стороны, бегите в горы — через четверть часа они уже будут там, и  тогда берегитесь длинного ружья.    

Ему  вторили крики из двух десятков глоток, потому что теперь к погоне  присоединились и посетители обоих кабачков. Одни принялись за дело всерьез,  другие — просто желая позабавиться.    

Уже  входя в ворота отцовской усадьбы, Элизабет увидела, что лесоруб остановился  возле телеги. Девушка решила, что Бенджамен погиб. Когда они вместе с Луизой  торопливо зашагали по аллее, они вдруг заметили две фигуры, осторожно кравшиеся  в тени деревьев. То были Эдвардс и старый охотник, и уже в следующее мгновение  они стояли перед девушками.    

— Мисс  Темпл, возможно, мне никогда больше не придется увидеться с вами!    

— воскликнул  юноша. Позвольте мне отблагодарить вас за вашу доброту. Вы не знаете, вы не  можете знать мотивов моих поступков.    

— Бегите,  бегите! — крикнула ему Элизабет. — Весь поселок поднят на ноги.  Нельзя, чтобы вас увидели в такую минуту здесь, да еще со мной.    

— Нет,  я должен поговорить с вами — пусть даже мне грозит опасность быть схваченным.    

— Ваш  путь к мосту отрезан. Прежде чем вы успеете добраться до леса, ваши  преследователи будут уже там. Разве только если…    

— Только  если что? Говорите же! — воскликнул молодой человек. — Однажды вы уже  спасли меня своим советом. Говорите — я приму ваш совет не задумываясь.    

— На  улице сейчас пусто и тихо, — сказала Элизабет, помолчав. — Перейдите  на ту сторону. На берегу озера вы увидите лодку моего отца. В ней вам будет  легко добраться до любого места в горах.    

— Но  судье Темплу может не понравиться такое самоуправство.    

— Его  дочь ответит за это, сэр.    

Юноша  проговорил что-то очень тихо, что услышала одна лишь Элизабет. Затем Натти подошел  к девушкам и сказал:    

— Вы  не забудете про банку с порохом, детки? Бобров добыть надо, чего бы это ни  стоило, а мы стареем, я и мои собачки. Нам теперь требуется самое хорошее  снаряжение.    

— Пойдем,  Натти, — нетерпеливо позвал его Эдвардс.    

— Иду,  сынок, иду. Благослови господь вас обеих за вашу доброту к старому человеку.    

Девушки  подождали, пока темные фигуры беглецов не скрылись из виду, и тогда уже  поспешно вошли в дом.    

В то  время как происходила эта сцена в аллее, Керби успел догнать бычью упряжку,  которая как раз ему-то и принадлежала: Эдвардс, не спросив на то разрешения у  владельца, увел ее с того места, где обычно по вечерам терпеливые быки  поджидали своего хозяина, пока тот развлекался в кабачке.    

— Эй,  эй! Ну-ка, стой, золотко! — закричал Керби. — Как это вы ухитрились  сбежать? Я ж вас привязал!    

— Пошевеливайтесь,  лентяи! — пробормотал Бенджамен, ударяя наугад кнутом, который опустился  прямо на плечо Керби.    

— Черт  подери, это еще кто? — закричал Билли, с изумлением оборачиваясь. В  темноте он не мог разглядеть лица, едва видневшегося над краем телеги.    

— Кто  я? Я рулевой на этом судне, и здорово же я им управляю! Двигаюсь по курсу на  мост, и колодки остались далеко за кормой. Эй вы, лежебоки, пошевеливайтесь!    

— А  ну-ка положи кнут на место, Бенни Помпа, — сказал лесоруб, — не то я  сейчас схвачу тебя за шиворот и надеру как следует уши. Куда это ты собрался с  моей упряжкой?    

— С  какой еще упряжкой?