1 2 3 4 5 6 
— Ладно, ладно, дитя, — сухо отвечала   Джудит, — сейчас это не имеет значения. Умерла мать, умер Томас Хаттер, и   пришло время, когда мы должны подумать о себе.      

Пирога медленно тронулась с места, подгоняемая веслом   старшей сестры; младшая сидела в глубокой задумчивости, как бывало всегда,   когда в ее мозгу зарождалась мысль, более отвлеченная и более сложная, чем   обычно.      

— Не знаю, что ты разумеешь под нашей будущностью,   Джудит, — сказала она вдруг. — Мать говорила, что наше будущее — на   небесах, но ты, видимо, думаешь, что будущее означает ближайшую неделю или   завтрашний день.      

— Это слово означает все, что может случиться и в том,   и в этом мире, милая сестра. Это — торжественное слово, Хетти, и особенно, я   боюсь, для тех, кто всего меньше думает о нем. Для нашей матери будущим стала   теперь вечность. Для нас это — все, что может случиться с нами, пока мы живем   на этом свете… Но что такое? Гляди: какой-то человек плывет к замку, вон там, в   той стороне, куда я показываю; он теперь скрылся. Но, ей-богу, я видела, как   пирога поравнялась с палисадом!      

— Я уже давно заметила его, — ответила Хетти   спокойно, ибо индейцы нисколько не пугали ее, — но я не думала, что можно   говорить о таких вещах над могилой матери. Пирога приплыла из индейского   лагеря, и там сидит только один человек; кажется, это Зверобой, а не ирокез.      

— Зверобой! — воскликнула Джудит с необычайным   волнением. — Этого быть не может! Зверобой в плену, и я все время только о   том и думаю, как бы его освободить. Почему ты воображаешь, что это Зверобой,   дитя?      

— Ты можешь судить об этом сама, сестра: пирога снова   видна, она уже проплыла мимо замка.      

В самом деле, легкая лодка миновала неуклюжее строение и   теперь направлялась прямо к ковчегу; все находившиеся на борту судна собрались   на корме, чтобы встретить пирогу. С первого взгляда Джудит поняла, что сестра   права и в пироге действительно Зверобой. Он, однако, приближался так спокойно и   неторопливо, что она удивилась: человек, которому силой или хитростью удалось   вырваться из рук врагов, вряд ли мог действовать с таким хладнокровием. К этому   времени уже почти совсем стемнело, и на берегу ничего нельзя было различить. Но   на широкой поверхности озера еще кое-где мерцали слабые отблески света. По мере   того как становилось темнее, тускнели багровые блики на бревенчатых стенах   ковчега и расплывались очертания пироги, в которой плыл Зверобой. Когда обе   лодки сблизились — ибо Джудит и ее сестра налегли на весла, чтобы догнать   неожиданного посетителя, прежде чем он доберется до ковчега, — даже   загорелое лицо Зверобоя показалось светлее, чем обычно, под этими красными   бликами, трепетавшими в сумрачном воздухе. Джудит подумала, что, быть может,   радость встречи с ней внесла свою долю в это необычное и приятное выражение.   Она не сознавала, что ее собственная красота тоже много выиграла от той же   самой естественной причины.      

— Добро пожаловать, Зверобой! — воскликнула   девушка, когда пироги поравнялись. — Мы пережили печальный и ужасный день,   но с вашим возвращением одной бедой, по крайней мере, становится меньше.   Неужели гуроны стали человечней и отпустили вас? Или вы сбежали от них только   благодаря собственной смелости и ловкости?      

— Ни то, ни другое, Джудит, ни то, ни другое. Минги   по-прежнему остались мингами: какими они родились, такими и умрут; вряд ли их   натура когда-нибудь изменится. Что ж, у них свои природные склонности, а у нас   свои, Джудит, и не годится говорить худо о своих ближних, хотя если уж выложить   всю правду, то мне довольно трудно хорошо думать или хорошо отзываться об этих   бродягах. Перехитрить их, конечно, можно, и мы со Змеем их впрямь перехитрили,   когда отправились на выручку его суженой… — Тут охотник засмеялся своим   обычным беззвучным смехом. — Но обмануть тех, кто уже один раз был   обманут, — дело нелегкое. Даже олени узнают все уловки охотника после   одного охотничьего сезона, а индеец, у которого однажды раскрылись глаза на   вашу хитрость, никогда больше не закрывает их, пока остается на том же самом   месте. Я знавал белых, которые позволяли одурачить себя во второй раз, но с   краснокожим этого не бывает. Всему, что они знают, они научились на практике, а   не по книгам; опыт — лучший учитель, мы хорошо запоминаем его уроки.      

— Все это верно, Зверобой. Но если вы не убежали от   дикарей, то каким образом вы очутились здесь?      

— Это очень естественный вопрос, и вы очаровательно   задали его. Вы удивительно хороши в этот вечер, Джудит, или Дикая Роза, как   Змей называет вас, и я смело могу сказать это, потому что действительно так   думаю. Вы вправе называть мингов дикарями, потому что у них поистине дикие   чувства, и они всегда будут поступать жестоко, если вы им дадите для этого   повод. В недавней схватке они понесли кое-какие потери и готовы отомстить за   них любому человеку английской крови, который попадется к ним в руки. Я, право,   думаю, что для этой цели они готовы удовольствоваться даже голландцем.      

— Они убили отца, это должно было утолить их жажду   крови, — укоризненно заметила Хетти.      

— Я это знаю, девушка, я знаю всю историю отчасти   потому, что видел кое-что с берега, так как они привели меня туда из лагеря, а   отчасти по их угрозам и другим речам. Что делать, жизнь — очень ненадежная   штука. Наше знакомство началось необычайным образом, и для меня это нечто вроде   предсказания, что отныне я обязан заботиться, чтобы в вашем вигваме всегда была   пища. Воскресить мертвеца я не могу, но что касается заботы о живых, то на всей   границе вряд ли вы найдете человека, который мог бы помериться со мной… Хотя,   впрочем, я говорю это, чтобы вас утешить, совсем не для хвастовства.      

— Мы понимаем вас, Зверобой, — возразила Джудит   поспешно. — Дай бог, чтобы у всех людей был такой же правдивый язык и   такое же благородное сердце!      

— Разумеется, в этом смысле люди очень отличаются друг   от друга, Джудит. Знавал я таких, которым можно доверять лишь до тех пор, пока   вы не спускаете с них глаз; знавал и других, на обещания которых, хотя бы их   дали вам при помощи маленького кусочка вампума, можно было так же полагаться,   как будто все дело уже решили в вашем присутствии. Да, Джудит, вы были   совершенно правы, когда сказали, что на одних людей можно полагаться, а на   других нет.      

— Вы совершенно непонятное существо, Зверобой, —   сказала девушка, несколько сбитая с толку детской простотой характера, которую   так часто обнаруживал охотник. — Вы совершенно загадочный человек, и я   часто не знаю, как понимать ваши слова. Но вы, однако, не сказали, каким   образом попали сюда.      

— О, в этом нет ничего загадочного, если даже я сам   загадочный человек, Джудит! Я в отпуску.      

— В отпуску? Я понимаю, что значит это слово, когда   речь идет о солдатах. Но мне непонятно, что оно означает в устах пленника.      

— Оно означает то же самое. Вы совершенно правы:   солдаты пользуются этим словом точно так же, как пользуюсь им я. Отпуск —   значит позволение покинуть лагерь или гарнизон на некоторое, точно определенное   время; по истечении этого срока человек обязан вернуться обратно и опять   положить на плечо мушкет или же подвергнуться пыткам, в зависимости от того,   солдат он или пленник. Так как я пленник, то мне предстоит испытать участь   пленника.      

— Неужели гуроны отпустили вас одного, без конвоя?      

— Конечно. Я не мог бы явиться сюда иначе, если бы,   впрочем, мне не удалось вырваться силой или с помощью хитрости.      

— Но что для них служит порукой вашего возвращения?      

— Мое слово, — ответил охотник просто. — Да,   признаюсь, я дал им слово, и дураки были бы они, если бы отпустили меня без   него. Ведь тогда бы я не должен был вернуться обратно и на собственной шкуре   испытать всю ту дьявольщину, которую способна изобрести их злоба: нет, я бы   вскинул винтовку на плечо и постарался бы пробраться в делаварские деревни. Но,   господи помилуй, Джудит, они знают это не хуже нас с вами и, уж конечно, скорее   позволили бы волкам вырыть из могил кости отцов, чем дать мне уйти, не взяв с   меня обещания вернуться.      

— Неужели вы действительно собираетесь совершить этот   самоубийственный и безрассудный поступок?      

— Что?      

— Я спрашиваю: неужели вы намерены снова отдаться в   руки безжалостных врагов, чтобы только сдержать свое слово?      

Несколько секунд Зверобой глядел на свою красивую   собеседницу с видом серьезного неудовольствия. Потом выражение его честного,   простодушного лица изменилось, точно под влиянием какой-то внезапной мысли, и   он рассмеялся своим обычным смехом.      

— Я сначала не понял вас, Джудит, да, не понял. Вы   думаете, что Чингачгук и Гарри Непоседа не допустят этого. Но, вижу, вы еще   плохо знаете людей. Делавар — последний из людей, кто бы стал возражать против   того, что сам он считает своим долгом, а Марч не заботится ни о ком, кроме себя   самого, и не будет тратить много слов по такому поводу. Впрочем, если бы он и   вздумал заспорить, из этого ничего бы не вышло. Но нет, он больше думает о   своих барышах, чем о своем слове, а что касается моих обещаний или ваших, Джудит,   или чьих бы то ни было, они его нисколько не интересуют. Итак, не волнуйтесь за   меня, девушка. Меня отправят обратно на берег, когда кончится срок моего   отпуска; а если даже возникнут какие-нибудь трудности, то я недаром вырос и,   как это говорится, получил образование в лесу, так что уж сумею выпутаться.      

Джудит молчала. Все ее существо, существо женщины, которая   впервые в жизни начала поддаваться чувству, оказывающему такое могущественное   влияние на счастье или несчастье представительниц ее пола, возмущалось при   мысли о жестокой участи, которую готовил себе Зверобой. В то же время чувство   справедливости побуждало ее восхищаться этой непоколебимой и вместе с тем такой   непритязательной честностью. Она сознавала, что всякие доводы бесполезны, да в   эту минуту ей бы не хотелось умалить какими-нибудь уговорами горделивое   достоинство и самоуважение, сказавшиеся в решимости охотника. Она еще   надеялась, что какое-нибудь событие помешает ему отдать себя на заклание;   прежде всего она хотела подробно узнать, как обстоит дело, чтобы затем   поступать сообразно обстоятельствам.      

— Когда кончается ваш отпуск, Зверобой? — спросила   она, когда обе пироги направились к ковчегу, подгоняемые едва заметными   движениями весел.      

— Завтра в полдень, и ни минутой раньше. Можете   поверить мне, Джудит, что я не отдамся в руки этим бродягам даже на секунду   раньше, чем это необходимо. Они уже побаиваются, что солдаты из соседнего   гарнизона вздумают навестить их, и не хотят больше терять понапрасну время. Мы   договорились, что, если я не сумею добиться исполнения всех их требований, меня   начнут пытать, как только солнце склонится к закату, чтобы и они могли   пуститься в обратный путь на родину с наступлением темноты.      

Это было сказано торжественно, как будто душу пленника   тяготила мысль об ожидающей его участи, и вместе с тем так просто, без всякого   бахвальства своим будущим страданием, что должно было скорее предотвращать, чем   вызывать открытые изъявления сочувствия.      

— Значит, они хотят отомстить за своих убитых? —   спросила Джудит слабым голосом.      

Ее неукротимый дух подчинился влиянию спокойного достоинства   и твердости собеседника.      

— Совершенно верно, если можно по внешним признакам   судить о намерениях индейцев. Впрочем, они думают, что я не догадываюсь об их   замыслах. Но человек, который долго жил среди краснокожих, так же не может   обмануться в их чувствах, как хороший охотник не может сбиться со следа или   добрая собака — потерять чутье. Сам я почти не надеюсь на спасение; женщины   здорово разозлились на нас за бегство Уа-та-Уа, а я помог-таки девчонке выбраться   на волю. К тому же прошлой ночью в лагере совершилось жестокое убийство, и этот   выстрел был, можно сказать, направлен прямо мне в грудь. Однако будь что будет!   Змей и его невеста находятся в безопасности, и в этом есть маленькое утешение.      

— О, Зверобой, они, вероятно, раздумали убивать вас,   иначе они не отпустили бы вас до завтра!      

— Я этого не думаю, Джудит, нет, я этого не думаю.   Минги утверждают, что я убил одного из самых лучших и самых смелых их воинов, и   они поймали меня вскоре после этого. Если бы с тех пор прошел месяц или около   того, гнев их успел бы немного поостыть, и мы могли бы встретиться более   дружелюбно. Но случилось не так. Однако, Джудит, мы говорим только обо мне, а   ведь у вас было достаточно собственных неприятностей, и вам не мешает немного   посоветоваться с другом о ваших делах… Значит, старика похоронили в воде? Я так   и думал, там должно покоиться его тело.      

— Да, Зверобой, — ответила Джудит чуть   слышно. — Мы только что исполнили этот долг. Вы совершенно правы, полагая,   что я хочу посоветоваться с другом, и этот друг — вы. Гарри Непоседа намерен   покинуть нас; когда он уйдет и мы немного успокоимся после недавнего   торжественного обряда, я надеюсь, вы согласитесь поговорить со мной один час   наедине. Мы с Хетти просто не знаем, что нам делать.      

— Это вполне естественно, все случилось так внезапно и   так страшно… Но вот ковчег, и мы еще побеседуем, когда для этого представится   более удобный случай.      

 Глава 23      

       

На горной высоте грохочет гром,      

Но мир в долине, под горою.      

Коль ты вступил на лед — скользи по нем.      

Коль славы захотел, то будь героем…      

Томас Черчьярд      

       

       

Встреча Зверобоя с друзьями на барже была тревожна и   печальна. Могиканин и его подруга сразу заметили по его обращению, что он не   был счастливым беглецом. Несколько отрывочных слов объяснили им, что значит   «отпуск», о котором говорил их друг.      

Чингачгук призадумался; Уа-та-Уа, по своему обыкновению,   старалась выразить Зверобою свое сочувствие разными мелкими услугами, в которых   обнаруживается женское участие.      

Однако через несколько минут они уже выработали нечто вроде   общего плана действий на предстоящий вечер, и неосведомленному наблюдателю   могло со стороны показаться, будто на барже все идет обычным порядком. Сумерки   сгущались, и поэтому решили подвести ковчег к «замку» и поставить его на   обычной стоянке. Решение это объяснялось отчасти тем, что все пироги уже опять   были в руках их хозяев, но главным образом — чувством уверенности, которое   возникло после сообщения Зверобоя. Он знал, как обстоят дела у гуронов, и был   убежден, что этой ночью они не предпримут никаких военных действий; потери,   которые они понесли, заставляли их до поры до времени воздержаться от   дальнейших враждебных попыток. Зверобой должен был передать осажденным   предложение осаждающих, в этом и заключалась главная цель его прибытия в   «замок». Если предложение будет принято, война тотчас же прекратится. Казалось   в высшей степени невероятным, чтобы гуроны прибегли к насилию до возвращения   своего посланца.      

Как только ковчег был установлен на своем обычном месте,   обитатели «замка» обратились к своим повседневным делам; поспешность в важных   решениях столь же несвойственна белым жителям пограничной области, как и их   краснокожим соседям. Женщины занялись приготовлением к вечерней трапезе; они   были печальны и молчаливы, но, как всегда, с большим вниманием относились к   удовлетворению важнейшей естественной потребности.      

Непоседа чинил свои мокасины при свете лучины, Чингачгук   сидел в мрачной задумчивости, а Зверобой, в чьих движениях не чувствовалось ни   хвастовства, ни озабоченности, рассматривал «оленебой» — карабин Хаттера, о   котором мы уже упоминали и который впоследствии так прославился в руках   человека, знакомившегося теперь впервые со всеми его достоинствами. Это ружье   было намного длиннее обычного и, очевидно, вышло из мастерской искусного   мастера. Кое-где оно было украшено серебряной насечкой, но все же показалось бы   довольно заурядной вещью большинству пограничных жителей. Главные преимущества   этого ружья состояли в точности прицела, тщательной отделке частей и   превосходном качестве металла. Охотник то и дело подносил приклад к плечу;   жмуря левый глаз, он смотрел на мушку и медленно поднимал кверху дуло, как бы   целясь в дичь. При свете лучины, зажженной Непоседой, он проделывал все эти   маневры с серьезностью и хладнокровием, которые показались бы трогательным   любому зрителю, знавшему трагическое положение этого человека.      

— Славное ружьецо, Непоседа! — воскликнул наконец   Зверобой. — Правда, жаль, что оно попало в руки женщин. Охотники уже   рассказывали мне о нем, и я слышал, что оно несет верную смерть, когда   находится в надежных руках. Взгляни-ка на этот замок — даже волчий капкан не   снабжен такой точно работающей пружиной, курок и собачка действуют разом,   словно два учителя пения, запевающие псалом на молитвенном собрании. Я никогда   не видел такого точного прицела, Непоседа, можешь быть в этом уверен.      

— Да, старый Том не раз хвалил мне это ружье, хоть сам   он и не был мастак по огнестрельной части, — ответил Марч, продевая   ремешки из оленьей кожи в дырочки мокасина с хладнокровием профессионального   башмачника. — Он был неважный стрелок, это надо признать, но у него были   свои хорошие стороны, так же как и дурные. Одно время я надеялся, что Джудит   придет счастливая мысль подарить мне «оленебой».      

— Правда твоя, Непоседа; никогда нельзя заранее   сказать, что сделает молодая женщина. Может быть, ты, чего доброго, еще   получишь это ружьецо. Все же эта штучка так близка к совершенству, что жаль   будет, если она не достигнет его полностью.      

— Что ты хочешь этим сказать? Уж не думаешь ли ты, что   на моем плече это ружье будет выглядеть хуже, чем на плече у всякого другого?      

— О том, как оно будет выглядеть, я ничего не скажу.   Оба вы недурны собой и можете, как это говорится, составить красивую парочку.   Но все дело в том, как ты будешь с ним обращаться. В иных руках это ружье может   за один день убить больше дичи, чем в твоих за целую неделю, Гарри. Я видел   тебя на работе; помнишь того оленя, в которого ты стрелял недавно?      

— Теперь не такое время года, чтобы охотиться на   оленей. А кто же станет стрелять дичь, когда для этого еще не наступило   подходящее время! Я просто хотел пугнуть эту тварь и думаю, ты признаешь, что   это мне, во всяком случае, удалось.      

— Ладно, ладно, будь по-твоему. Но это значительное   оружие, и если оно достанется человеку с твердой рукой и быстрым глазом, то   сделает его королем лесов.      

— Тогда возьмите его, Зверобой, и будьте королем   лесов, — сказала Джудит, которая слушала разговор, не сводя глаз с честной   физиономии охотника. — Лучших рук для него не отыщешь, и я надеюсь, что   ружье останется в них пятьдесят лет кряду.      

— Джудит, неужели вы говорите серьезно? —   воскликнул Зверобой, удивившись до такой степени, что он даже позабыл свою   обычную сдержанность. — Это истинно королевский подарок, и принять его   может только настоящий король.      

— За всю мою жизнь я не говорила так серьезно,   Зверобой, и прошу вас принять мой подарок.      

— Ладно, девушка, ладно; мы еще найдем время   потолковать об этом…      

Ты не должен сердиться, Непоседа: Джудит — бойкая молодая   женщина, и у нее есть смекалка. Она знает, что ружье ее отца гораздо больше   прославится в моих руках, чем в твоих, и поэтому не горюй. В других делах,   более для тебя подходящих, она, наверное, отдаст предпочтение тебе.      

Непоседа сердито проворчал что-то сквозь зубы; но он слишком   торопился закончить свои приготовления и покинуть озеро, чтобы терять время на   спор по такому поводу. Вскоре был подан ужин; его съели в молчании, как всегда   делают люди, для которых пища есть только средство для подкрепления сил.   Впрочем, сейчас печаль и озабоченность усиливали общее нежелание начинать   беседу, ибо Зверобой, в отличие от людей своего звания, не только любил сам   поболтать за столом, но часто вызывал на оживленный разговор и своих товарищей.      

Когда трапеза была окончена и незатейливая посуда убрана со   стола, все собрались на платформе, чтобы выслушать рассказ Зверобоя о цели его   посещения. Было очевидно, что он не спешит с этим делом, но Джудит очень   волновалась и не могла согласиться на дальнейшую отсрочку. Из ковчега и хижины   принесли стулья, и все шестеро уселись кружком возле двери, следя за выражением   лиц друг друга, насколько это было возможно при слабом свете звезд. Вдоль   берегов, под холмами, как всегда, простирался мрак, но посреди озера, куда не   достигали прибрежные тени, было немного светлее, и тысячи дрожащих звезд   танцевали в прозрачной стихии, которую слегка волновал ночной ветерок.      

— Ну, Зверобой, — начала Джудит, не в силах долее   бороться со своим нетерпением, — ну, Зверобой расскажите нам, что говорят   гуроны и почему они отпустили вас на честное слово. Какой пароль они вам дали?      

— Отпуск, Джудит, отпуск! Это слово имеет такое же   значение для пленника, отпущенного на волю, как для солдата, которому разрешили   на некоторое время оставить знамя. В обоих случаях человек дает обещание   вернуться обратно. А «пароль», я думаю, слово голландское и имеет какое-то   отношение к гарнизонной службе. Конечно, разница тут невелика, поскольку важна   суть, а не название… Ладно, раз я обещал передать вам слова гуронов, то и   передам. Пожалуй, не стоит больше мешкать. Непоседа скоро отправится в путь по   реке, а звезды всходят и заходят, как будто им нет дела до индейцев и их   посланий. Увы, это — неприятное поручение, из него не выйдет никакого толку, но   все же я должен выполнить его.      

— Послушай, Зверобой, — властным тоном сказал   Непоседа, — ты молодец на охоте и недурной спутник для парня, проходящего   по шестьдесят миль в день. Но ты страшно медленно выполняешь поручения,   особенно такие, которые, по-твоему, встретят не особенно хороший прием. Если ты   обязался передать нам что-нибудь, то говори прямо и не виляй, словно адвокат,   делающий вид, будто не понимает английского языка, на котором объясняется   голландец, — а все для того, чтобы содрать с того себе куш побольше.      

— Я понимаю тебя, Непоседа. Это прозвище тебе сегодня   как нельзя лучше подходит, потому что ты не желаешь терять время понапрасну. Но   перейдем сразу к делу, так как мы и собрались здесь для совета. Ибо собрание   наше можно назвать советом, хотя среди нас женщины. Вот как обстоят дела.   Вернувшись из замка, минги тоже созвали совет, и по их угрюмым лицам ты бы   сразу понял, что на душе у них довольно кисло. Никто не хочет быть побитым, и в   этом краснокожий ничем не отличается от бледнолицего. Ну да ладно. После того   как они накурились и произнесли свои речи и костер уже начал гаснуть, все было   решено. Как видно, старики рассудили, что такому человеку, как я, можно дать   отпуск. Минги очень проницательны — наизлейший их враг это должен признать. Вот   они и решили, что я такой человек; а ведь не часто бывает, — прибавил охотник   с приятным сознанием, что вся его прежняя жизнь оправдывает подобное   доверие, — а ведь не часто бывает, чтобы они оказали такую честь   бледнолицему. Но как бы там ни было, они не побоялись объясниться со мной   начистоту. По-ихнему вот как обстоит дело. Они воображают, будто озеро и все,   что на нем находится, теперь в их полной власти. Томас Хаттер умер, а насчет   Непоседы они полагают, что он достаточно близко познакомился сегодня со смертью   и не захочет возобновить это знакомство до конца лета. Итак, они считают, что   все ваши силы состоят из Чингачгука и трех молодых женщин, Хотя им известно,   что делавар знатного рода и происходит от знаменитых воинов, все же они знают,   что он впервые вышел на тропу войны. А девушек минги, разумеется, ценят   нисколько не выше, чем своих собственных женщин…      

— Вы хотите сказать, что они презирают нас? —   перебила Джудит, и глаза у нее засверкали так ярко, что все это могли заметить.      

— Это будет видно дальше. Они полагают, что все озеро   находится в их власти, и потому прислали меня сюда вот с этим вампумом, —   сказал охотник, показывая делавару пояс из раковин, — и велели передать   следующие слова: скажи Змею, что для новичка он действовал недурно; теперь он   может вернуться через горы в свои деревни, и никто не станет отыскивать его   след. Если ему удалось добыть скальп, пусть заберет его с собой; у храбрых   гуронов есть сердце в груди, и они понимают, что молодой воин не захочет   возвращаться домой с пустыми руками. Если он достаточно проворен, пусть   вернется сюда обратно и приведет с собой отряд для погони за нами. Однако   Уа-та-Уа должна вернуться к гуронам. Когда она их покинула ночью, то по ошибке   унесла с собой кое-что, не принадлежащее ей.      

— Это ложь! — сказала Хетти очень серьезно. —   Уа-та-Уа не такая девушка, чтобы таскать чужие вещи…      

Неизвестно, что сказала бы она дальше, но тут делаварка,   смеясь и в то же время пряча свое лицо от стыда, приложила руку к губам Хетти,   чтобы заставить ее замолчать.      

— Вы не понимаете гуронов, бедная Хетти, —   возразил Зверобой, — они редко называют вещи своими именами. Уа-та-Уа   унесла с собой сердце юного гурона, а потому они требуют, чтобы она вернулась и   положила сердце бедного молодого человека на то место, где он в последний раз   видел его. Змей, говорят они, достаточно отважный воин, чтобы найти себе   столько жен, сколько пожелает, но этой жены он не получит. Так, по крайней   мере, я их понял.      

— Очень мило и любезно с их стороны думать, что молодая   женщина позабудет свои сердечные склонности только для того, чтобы этот   несчастный юноша мог получить обратно свое потерянное сердце! — сказала   Джудит насмешливо, но потом горечь прозвучала в ее словах:      

— Женщина остается женщиной, все равно — красная она   или белая; ирокезские вожди плохо знают женское сердце, Зверобой, если   воображают, будто оно может позабыть старые обиды или истинную любовь.      

— По-моему, это очень верно сказано относительно   некоторых женщин, Джудит, хотя я знаю таких, которые способны и на то и на   другое. Второе мое поручение относится к вам, Джудит. Они говорят, что Водяная   Крыса, как они называют вашего отца, скрылся в своей норе на дне озера, никогда   не вынырнет обратно, а его детеныши скоро будут нуждаться в вигвамах, если не в   пище. Они думают, что гуронские шалаши гораздо лучше, чем хижины Йорка, и   хотят, чтобы вы перешли к ним жить. Они признают, что у вас белая кожа, но   думают, что молодые женщины, которые так долго жили в лесах, заблудятся на   расчищенном месте. Один великий воин из их числа недавно потерял свою жену и   будет рад пересадить Дикую Розу к своему очагу. Что касается Слабого Ума, то ее   всегда будут чтить и о ней всегда будут заботиться все красные воины. Они   полагают, что все добро вашего отца должно перейти в распоряжение племени, но   ваши собственные вещи вы можете, как всякая женщина, отнести в вигвам супруга.   Кроме того, они недавно потеряли молодую девушку, погибшую насильственной   смертью, и две бледнолицые должны занять опустевшее место.      

— И вы взялись передать мне такое предложение?! —   воскликнула Джудит, хотя в тоне, которым она произнесла эти слова, чувствовалось   больше горя, чем гнева. — Неужели я такая девушка, что соглашусь сделаться   рабыней индейца?      

— Если вы требуете, чтобы я честно высказал вам мою   мысль, Джудит, то я отвечу, что, по-моему, вы вряд ли согласитесь стать рабыней   мужчины, будь то краснокожий или же белый. Вы, однако, не должны сердиться на   меня за то, что я передал вам это поручение слово в слово, как его услышал.   Только на этом условии я получил отпуск, а обещания свои надо выполнять, хотя   бы они были даны врагу. Я сказал вам, что гуроны говорят, но не сказал, что,   по-моему, вы должны им ответить.      

— Ага, послушаем, что скажет Зверобой! — вмешался   Непоседа. — Мне, право, не терпится узнать, какие ответы ты для нас   придумал. Впрочем, мое решение уже готово, и я могу объявить его хоть сейчас.      

— И я тоже, Непоседа, уже решил про себя, что должны   были бы ответить вы все, и ты в особенности. Будь я на твоем месте, я бы   сказал: «Зверобой, передай бродягам, что они не знают Гарри Марча. Он настоящий   человек! Натура белого не позволяет ему покидать женщин своего племени в минуту   опасности. Поэтому считайте, что я отказываюсь от договора, который вы   предлагаете, даже если, сочиняя его, вам пришлось выкурить целый пуд табаку».      

Марч был несколько смущен этими словами, произнесенными с   такой горячностью, что невозможно было усомниться в их значении. Если бы Джудит   немножко поощрила его, он без всяких колебаний остался бы, чтобы защищать ее и   сестру, но теперь чувство досады взяло верх. Во всяком случае, в характере   Непоседы было слишком мало рыцарского, чтобы он согласился рисковать жизнью, не   видя в этом для себя никакой ощутительной пользы. Поэтому неудивительно, что в   ответе его разом прозвучали и затаенные мысли, и та вера в собственную   гигантскую силу, которая хоть и не всегда побуждала его быть мужественным, зато   обычно превращала Непоседу в нахала по отношению к тем, с кем он разговаривал.      

— Ты еще юнец, Зверобой, но по опыту знаешь, что значит   побывать в руках у мужчины, — сказал он угрожающим тоном. — Так как   ты не я, а всего-навсего посредник, посланный сюда дикарями к нам, христианам,   то можешь сказать своим хозяевам, что они знают Гарри Марча, и это доказывает,   что они не дураки, да и он тоже. Он достаточно человек, чтобы рассуждать   по-человечески, и потому понимает, как безумно сражаться в одиночку против   целого племени. Если женщины отказываются от него, то должны быть готовы к   тому, что и он откажется от них. Если Джудит согласна изменить свое решение,   что же, милости просим, пусть идет со мной на реку, и Хетти тоже. Но, если она   не хочет, я отправлюсь в путь, лишь только неприятельские разведчики начнут   устраиваться на ночлег под деревьями.      

— Джудит не переменит своего решения и не желает   путешествовать с вами, мастер Марч! — задорно возразила девушка.      

— Стало быть, все ясно, — продолжал Зверобой невозмутимо. —   Гарри Непоседа сам отвечает за себя и может делать, что ему угодно. Он   предпочитает самый легкий путь, хотя вряд ли сможет идти по нему с легким   сердцем. Теперь перейдем к Уа-та-Уа. Что ты скажешь, девушка? Согласна ты   изменить своему долгу, вернуться к мингам и выйти замуж за гурона, и все это не   ради любви к человеку, с которым тебе предстоит жить, а из любви к своему   собственному скальпу?      

— Почему ты так говоришь об Уа-та-Уа? — спросила   девушка несколько обиженным голосом. — Ты думаешь, что краснокожая женщина   поступает, как жена капитана, которая готова шутить и смеяться с первым   встречным офицером?      

— Что я думаю, Уа-та-Уа, до этого здесь никому нет   дела. Я должен передать гуронам твой ответ, а для этого ты должна объявить его.   Честный посланец передаст все, что ты скажешь, слово в слово.      

Уа-та-Уа больше не колебалась. Глубоко взволнованная, она   поднялась со скамьи и высказала свои мысли и намерения красиво и с достоинством   на языке родного племени.      

— Передай гуронам, Зверобой, — сказала она, —   что они невежественны, как кроты: они не умеют отличить волка от собаки. Среди   моего народа роза умирает на том же стебле, на котором она распустилась; слезы   ребенка падают на могилы родителей; колосья вызревают на том месте, где брошено   семя. Делаварских девушек нельзя посылать, словно вампумы, из одного племени в   другое. Они похожи на цветы жимолости: всего слаще они пахнут в своих родимых   лесах; молодые люди родного племени хранят эти цветы на груди ради их   благоухания; и всего сильнее они благоухают на своем родном стебле. Даже   реполов и куница из года в год возвращаются в свои старые гнезда: неужели   женщина будет бессердечнее птицы? Пересади сосну в глинистую почву, и она   пожелтеет; ива никогда не будет цвести на холмах; тамарак всего пышнее разрастается   в болоте; племена, обитающие у моря, любят слушать, как ветер шумит над соленой   водой. Что такое гуронский юноша для девушки из рода ленни-ленапов? Он может   быть очень быстр, все равно ее глаза не будут следовать за ним во время   состязания в беге: эти глаза устремлены назад, к хижинам делаваров. Он может   петь сладкие песни для девушек Канады, но в ушах Уа музыкой звучит только тот   язык, который она слышала в детстве. Но если бы даже гурон родился среди   народа, кочевавшего когда-то по берегам Великого Соленого Озера, все равно это   было бы бесполезно, если бы он не принадлежал к семье Ункасов. Молодая сосна   поднимается так же высоко, как ее отцы. Уа-та-Уа имеет в груди только одно   сердце и может любить только одного мужа.      

Зверобой с непритворным восхищением слушал эту в высшей   степени характерную речь, и, когда девушка смолкла, он ответил на ее   красноречие своим обычным веселым, но беззвучным смехом.      

— Это стоит всех вампумов, какие только имеются в наших   лесах! — воскликнул он. — Я полагаю, вы не поняли ни слова, Джудит;   но если вы заглянете в свое сердце и вообразите, что враг предлагает вам   отказаться от избранного вами мужчины и выйти замуж за другого, то, ручаюсь, вы   поймете самую суть того, что сказала Уа-та-Уа. Никто не сравнится с женщиной в   красноречии, если только она говорит то, что по-настоящему чувствует. Впрочем,   если она только говорит серьезно, а не просто болтает, потому что болтовней   большинство женщин способно заниматься целые часы подряд. Но искреннее глубокое   чувство всегда находит подходящие слова. А теперь, Джудит, выслушав ответ   краснокожей девушки, я должен обратиться к бледнолицей, хотя, впрочем, это вряд   ли подходящее название для такого цветущего лица, как ваше. Вас недаром   прозвали Дикой Розой. Раз уж зашла речь о цветах, то, по-моему, Хетти следовало   бы называть Жимолостью.      

— Если бы с такими словами ко мне обратился один из   гарнизонных франтов, я бы высмеяла его, Зверобой. Но, когда их произносите вы,   я знаю, что им можно верить, — ответила Джудит, очень польщенная этим   безыскусственным и красноречивым комплиментом. — Однако слишком рано   требовать от меня ответа: Великий Змей еще не говорил.      

— Змей?! Господи, да я могу передать индейцам его речь,   не услышав из нее ни слова. Признаюсь, я вовсе не думал обращаться к нему с   вопросом, хотя, впрочем, это не совсем правильно, потому что правда выше всего,   а я обязан передать мингам то, что он скажет, слово в слово. Итак, Чингачгук,   поделись с нами твоими мыслями на этот счет. Согласен ты отправиться через горы   в свои родные деревни, отдать Уа-та-Уа гурону и объявить дома вождям, что если   они поторопятся, то, быть может, успеют ухватить один из концов ирокезского   следа дня через два или три, после того как неприятель покинет это место?      

Так же как и его невеста, молодой вождь встал, чтобы произнести   свой ответ с надлежащей выразительностью и достоинством. Девушка говорила,   скрестив руки на груди, как бы силясь сдержать бушевавшее внутри волнение. Но   воин протянул руку вперед со спокойной энергией, сообщавшей его речи особую   силу.      

— Вампум надо отправить в обмен на вампум, —   сказал он, — посланием ответить на послание. Слушай, что Великий Змей   делаваров хочет сказать мнимым волкам Великих Озер, воюющим нынче в наших   лесах. Они не волки; они собаки, которые пришли сюда, чтобы руки делаваров обрубили   им уши и хвосты. Они способны воровать молодых женщин, но уберечь их не могут.   Чингачгук берет свое добро там, где находит его; он не просит для этого   позволения у канадских дворняжек. Если у него в сердце таятся нежные чувства,   до этого нет дела гуронам. Он высказывает их той, которая может понять их; он   не станет трезвонить о них по лесам, чтобы его услышали те, кому внятны только   вопли ужаса. То, что происходит в его хижине, не касается даже вождей его   собственного племени и тем более гуронских плутов…      

— Назови их бродягами, Змей! — перебил Зверобой,   не будучи в силах сдержать свое восхищение. — Да, назови их отъявленными   бродягами! Это слово легко перевести, и оно будет всего ненавистнее их ушам. Не   бойся за меня, я перескажу им твое послание слово за словом, мысль за мыслью,   оскорбление за оскорблением; ничего лучшего они не заслуживают. Только назови   их бродягами раза два: это заставит все их соки подняться от самых нижних   корней к самым верхним веткам.      

— И тем более гуронских бродяг, — продолжал Чингачгук,   охотно подчиняясь требованию своего друга. — Передай гуронским собакам —   пусть воют погромче, если хотят, чтобы делавар разыскал их в лесу, где они   прячутся, как лисицы, вместо того чтобы охотиться, как подобает воинам. Когда   они стерегли в своем становище делаварскую девушку, стоило охотиться за ними;   но теперь я о них забуду, если они сами не станут шуметь. Чингачгуку не нужно   трудиться и ходить в свои деревни, чтобы призвать сюда новых воинов; он сам   может идти по их следу; если они не скроют этого следа под землей, он пойдет по   нему вплоть до Канады. Он возьмет с собой Уа-та-Уа, чтобы она жарила для него   дичь; они вдвоем прогонят всех гуронов обратно в их страну.      

— Вот настоящее спешное донесение, как оно называется   на языке офицеров! — воскликнул Зверобой. — Оно разгорячит кровь   гуронам, особенно в той части, где Змей говорит, что Уа-та-Уа тоже пойдет по   следу, пока гуроны не уберутся восвояси. Но, увы, громкие слова не всегда   влекут за собой громкие дела. Дай бог, чтобы мы хоть наполовину были так   хороши, как обещаем… А теперь, Джудит, ваш черед говорить, потому что гуроны   ждут ответа от вас всех, за исключением, может быть, бедной Хетти.      

— А почему вы не хотите выслушать Хетти, Зверобой? Она   часто говорит очень разумно. Индейцы могут с уважением отнестись к ее словам,   потому что они чтят людей, которые находятся в ее положении.      

— Это верно, Джудит, и очень хорошо придумано.   Краснокожие уважают несчастных всякого рода, а таких, как Хетти, в особенности.   Итак, Хетти, если вы хотите что-нибудь сказать, я передам ваши слова гуронам с   такой же точностью, как если бы их произнес школьный учитель или миссионер.      

Один миг девушка колебалась. Затем ответила своим ласковым и   мягким голоском так же серьезно, как все говорившие до нее.      

— Гуроны не понимают разницы между белыми людьми и   краснокожими, — сказала она, — иначе они не просили бы меня и Джудит   прийти и поселиться в их деревне. У красных людей одна земля, а у нас — другая.   Мы должны жить отдельно. Мать всегда говорила, что мы непременно должны жить с   христианами, если это только возможно, и потому мы не можем переселиться к   индейцам. Это наше озеро, и мы не оставим его. Здесь могилы наших отца и   матери, и даже самый плохой индеец предпочитает жить поближе к могилам своих   отцов. Я схожу к ним опять и почитаю им библию, если им хочется, но не покину   могилы матери и отца…      

— Достаточно, Хетти, достаточно, — перебил ее   охотник. — Я передам им все, что вы сказали, и ручаюсь, что они останутся   довольны. А теперь, Джудит, ваш черед высказаться, и тогда мое поручение будет   выполнено.      

Джудит, видимо, не хотелось отвечать, что несколько   заинтриговало посла. Зная ее характер, он никак не думал, что она окажется   малодушней Хетти или Уа-та-Уа. И, однако, в ее манерах чувствовалось некоторое   колебание, которое слегка смутило Зверобоя. Даже теперь, когда ей предложили   высказаться, она, видимо, не решалась и раскрыла рот не раньше, чем всеобщее   глубокое молчание дало ей понять, с какой тревогой они ожидают ее слов. Наконец   она заговорила, но все еще с сомнением и неохотно.      

— Скажите мне сперва… скажите нам сперва,   Зверобой, — начала она, повторяя слова для большей выразительности, —   как повлияют наши ответы на вашу судьбу? Если вы должны пасть жертвой за нашу   отвагу, то нам бы следовало выражаться более сдержанным языком. Как вы думаете,   какими последствиями грозит это вам?      

— Господи помилуй, Джудит, вы с таким же успехом могли   бы спросить меня, в какую сторону подует ветер на будущей неделе или какого   возраста будет олень, подстреленный завтра. Могу лишь сказать, что гуроны   посматривают на меня довольно сердито, но гром гремит не из каждой тучи и не   каждый порыв ветра приносит с собой дождь. Стало быть, гораздо легче задать ваш   вопрос, чем ответить на него.      

— То же можно сказать и о требовании, которое   предъявили мне гуроны, — ответила Джудит, поднимаясь, как будто она   приняла наконец бесповоротное решение. — Я сообщу вам мой ответ, Зверобой,   после того как мы потолкуем с вами наедине, когда все улягутся спать.      

В поведении девушки чувствовалась такая твердость, что   Зверобой повиновался. Он сделал это тем охотнее, что небольшая отсрочка не   могла особенно повлиять на конечный результат. Совещание кончилось, и Непоседа   объявил, что собирается тотчас же тронуться в путь. Пришлось, однако, выждать   еще около часа, чтобы окончательно спустилась ночная темнота. Все занялись пока   своими обычными делами, и охотник снова принялся изучать все достоинства   упомянутого нами ружья.      

Наконец в девять часов было решено, что Непоседе пора   отправляться в дорогу. Вместо того чтобы сердечно проститься со всеми, он   угрюмо и холодно произнес несколько слов. Досада на то, что он считал   бессмысленным упрямством со стороны Джудит, присоединялась в его душе к чувству   унижения, которое ему пришлось испытать в последние дни на озере. Как часто   бывает с грубыми и ограниченными людьми, он был склонен упрекать не себя, а   других за свои неудачи.      

Джудит протянула ему руку скорее с радостью, чем с   сожалением, делавар и его невеста тоже нисколько не огорчились, что он покидает   их. Лишь одна Хетти обнаружила искреннюю теплоту. Застенчивость и скромность,   свойственные ее характеру, заставили ее держаться поодаль, пока Непоседа не   спустился в пирогу, где Зверобой уже поджидал его. Только тогда девушка перешла   в ковчег и неслышной поступью приблизилась к тому месту, откуда готовилась   отчалить легкая лодка. Тут порыв чувств победил наконец застенчивость, и Хетти   заговорила.      

— Прощайте, Непоседа — крикнула она своим слабеньким   голоском. — Прощайте, милый Непоседа! Будьте осторожны, когда пойдете   через лес, и не останавливайтесь, пока не доберетесь до форта. Гуронов на   берегу немногим меньше, чем листьев на деревьях, и они не встретят так ласково   сильного мужчину, как встретили меня.      

Марч приобрел власть над этой слабоумной, но прямодушной   девушкой только благодаря своей красоте. В его душевных качествах она не могла   разобраться своим слабым умом. Правда, она находила Марча несколько грубоватым,   иногда жестоким, но таким же был и ее отец. Стало быть, заключала Хетти,   мужчины, вероятно, все на один лад. Нельзя, однако же, сказать, что она   по-настоящему его любила. Этот человек впервые разбудил в Хетти чувство,   которое, без сомнения, превратилось бы в сильную страсть, если бы Марч   постарался раздуть тлеющую искру. Но он почти никогда не обращал на нее   внимания и грубо отзывался о ее недостатках.      

Однако на этот раз все оставшиеся в «замке» так холодно   распростились с Непоседой, что ласковые слова Хетти невольно растрогали его.      

Сильным движением весла он повернул пирогу и пригнал ее   обратно к ковчегу. Хетти, мужество которой возросло после отъезда ее героя, не   ожидала этого и застенчиво попятилась назад.      

— Вы добрая девочка, Хетти, и я не могу уехать, не   пожав вам на прощание руку, — сказал Марч ласково. — Джудит, в конце   концов, ничем не лучше вас, хоть и выглядит чуточку красивее. А что касается   разума, то если честность и прямоту в обращении с молодым человеком надо   считать признаком ума, то вы стоите дюжины таких, как Джудит, да и большинства   молодых женщин, которых я знаю.      

— Не говорите плохо о Джудит, Гарри! — возразила   Хетти умоляюще. — Отец умер, и мать умерла, и мы теперь остались совсем   одни. Сестра не должна дурно говорить о сестре и не должна позволять это   другому. Отец лежит в озере, мать — тоже, и мы не знаем, когда нас самих туда   опустят.      

— Это звучит очень разумно, дитя, как почти все, что вы   говорите. Ладно, если мы еще когда-нибудь встретимся, Хетти, вы найдете во мне   друга, что бы там ни утверждала ваша сестра. Признаться, я недолюбливал вашу   матушку, потому что мы совсем по-разному смотрели на многие вещи, зато ваш отец   — старый Том — и я подходили друг к другу, как меховая куртка к хорошо   сложенному мужчине. Я всегда полагал, что старый Плавучий Том Хаттер славный   парень, и готов повторить это перед лицом всех врагов как ради него, так и ради   вас.      

— Прощайте, Непоседа, — сказала Хетти, которой   теперь так же страстно хотелось ускорить отъезд молодого человека, как она   желала удержать его всего за минуту перед тем; впрочем, она не могла дать себе   ясного отчета в своих чувствах. — Прощайте, Непоседа, будьте осторожны в   лесу. Я прочитаю ради вас главу из библии, прежде чем лягу спать, и помяну вас   в своих молитвах.      

Это означало затронуть тему, которая не находила отклика в   душе Марча; поэтому, не говоря более ни слова, он сердечно пожал руку девушке и   вернулся в пирогу. Минуту спустя оба искателя приключений уже находились в   сотне футов от ковчега, а еще через пять или шесть минут окончательно исчезли   из виду. Хетти глубоко вздохнула и присоединилась к сестре и делаварке.      

Некоторое время Зверобой и его товарищ молча работали   веслами. Решено было, что Непоседа высадится на берег в том самом месте, где он   впервые сел в пирогу в начале нашей повести.      

Гуроны не очень бдительно охраняли это место, и, кроме того,   надо было надеяться, что Непоседе там легко будет ориентироваться в лесу. Не   прошло и четверти часа, как они достигли цели и очутились в тени, отбрасываемой   берегом, в непосредственной близости от намеченного пункта; тут они перестали   грести, чтобы на прощание пожать друг другу руку. При этом они старались, чтобы   их не услышал какой-нибудь индеец, который мог бы в это время случайно бродить   по соседству.      

— Попытайся убедить офицеров выслать отряд против   гуронов, как только доберешься до форта, Непоседа, — начал   Зверобой, — и лучше всего, если ты сам вызовешься проводить их. Ты знаешь   тропинки и очертания озера и можешь это сделать лучше, чем обыкновенные   разведчики. Сперва иди прямо к гуронскому лагерю и там ищи следы, которые   должны броситься тебе в глаза. Одного взгляда на хижину и ковчег будет   достаточно, чтобы судить, в каком положении находятся делавар и женщины. На   худой конец, тут представляется хороший случай напасть на след мингов и дать   этим негодяям урок, который они надолго запомнят. Для меня, впрочем, это не   имеет значения, потому что моя участь решится раньше, чем сядет солнце, но для   Джудит и Хетти это очень важно.      

— А что будет с тобой, Натаниэль? — спросил   Непоседа с интересом, обычно не свойственным ему, когда речь шла о чужих   делах. — Что будет с тобой, как ты думаешь?      

— Тучи собрались черные и грозные, и я стараюсь   приготовиться к самому худшему. В сердца мингов вселилась жажда мести, и стоит   им немного разочароваться в своих надеждах на грабеж, или на пленных, или на   возвращение Уа-та-Уа — и мне не избежать пыток.      

— Это скверное дело, и надо помешать ему, —   ответил Непоседа, который не видел различия между добром и злом, как это обычно   бывает с себялюбивыми и грубыми людьми. — Какая жалость, что старик Хаттер   и я не сняли скальпа со всех тварей в их лагере в ту ночь, когда мы первый раз   сошли на берег! Если бы ты не остался позади, Зверобой, нам бы это удалось.   Тогда бы и ты не очутился теперь в таком отчаянном положении.      

— Скажи лучше, что жалеешь о том, что вообще взялся за   эту работу. Тогда бы у нас не только не дошло до драки с индейцами, но Томас   Хаттер остался бы жив, и сердца дикарей не пылали бы жаждой мщения. Девушку   убили тоже очень некстати, Гарри Марч, и ее смерть лежит тяжелым бременем на   нашем добром имени.      

Все это было столь несомненно и казалось теперь столь   очевидным самому Непоседе, что он молча опустил весло в воду и начал гнать   пирогу к берегу, как бы спасаясь от терзающих его угрызений совести.      

Через две минуты нос лодки легко коснулся прибрежного песка.   Выйти на берег, вскинуть на плечи котомку и ружье и приготовиться к походу на   все это Непоседе потребовалась одна секунда, и, проворчав прощальное   приветствие, он уже тронулся с места, когда вдруг какое-то внезапное наитие   принудило его остановиться.      

— Неужели ты и впрямь хочешь отдаться в руки этих   кровожадных дикарей, Зверобой? — сказал он с гневной досадой, к которой,   однако, примешивалось гораздо более благородное чувство. — Это будет   поступок безумного или дурака.      

— Есть люди, которые считают безумием держать свое   слово, и есть такие, которые смотрят на это совсем иначе, Гарри Непоседа. Ты   принадлежишь к первым, я — ко вторым. Я получил отпуск, и, если только мне не   изменят силы и разум, я вернусь в индейский лагерь завтра до полудня.      

— Что значит слово, данное индейцу, или отпуск,   полученный от тварей, которые не имеют ни души, ни имени!      

— Если у них нет ни души, ни имени, то у нас с тобой   есть и то и другое, Гарри Марч. Прощай, Непоседа, быть может, мы никогда больше   не встретимся, но желаю тебе никогда не считать данное тобой честное слово за   мелочь, с которой можно не считаться, лишь бы избежать телесной боли или   душевной муки.      

Теперь Марчу хотелось возможно скорей уйти прочь.      

Ему были чужды благородные чувства товарища, и он ушел,   проклиная безрассудство, побуждающее человека идти навстречу собственной   гибели. Зверобой, напротив, не выказывал никаких признаков волнения. Он   спокойно постоял на берегу, прислушиваясь, как неосторожно Непоседа пробирается   сквозь кусты, неодобрительно покачал головой и затем направился обратно к   пироге. Прежде чем снова опустить весло в воду, молодой человек бросил взгляд   на пейзаж, открывавшийся перед ним при свете звезд. Это было то самое место, с   которого он впервые увидел озеро. Тогда оно во всем своем великолепии   золотилось под яркими лучами летнего полдня; теперь, покрытое тенями ночи, оно   казалось печальным и унылым. Горы поднимались кругом, как черные ограды,   заслонявшие весь мир, и слабый свет, еще мерцавший на самой середине водной   глади, мог служить недурным символом слабости тех надежд, которые сулило   Зверобою его собственное будущее. Тяжело вздохнув, он оттолкнул пирогу от   берега и уверенно двинулся обратно к ковчегу и «замку».      

 Глава 24      

       

Мед часто переходит в желчь, сияние      

И радость — в тьму и горькое страданье,      

В позор открытый — тайна наслажденья,      

В невольный пост обжорства скрытый пир,      

Надутый титул — в рубище из дыр,      

А сладость речи — в горькое смущенье.      

Шекспир, «Похищение Лукреции»      

       

       

Джудит с тайным нетерпением поджидала на платформе   возвращения Зверобоя. Когда он подъехал к «замку», Уа-та-Уа и Хетти уже   покоились глубоким сном на постели, принадлежавшей двум сестрам, а делавар   растянулся на полу в соседней комнате. Положив ружье рядом с собой и   закутавшись в одеяло, он уже грезил о событиях последних дней. В ковчеге горела   лампа; эту роскошь семья позволяла себе в исключительных случаях.      

Судя по форме и материалу, лампа эта была из числа вещей,   хранившихся прежде в сундуке.      

Лишь только девушка разглядела в темноте очертания пироги,   она перестала беспокойно расхаживать взад и вперед по платформе и остановилась,   чтобы встретить молодого человека. Она помогла ему привязать пирогу; было ясно,   что она хочет скорее начать разговор. Когда все необходимое было сделано, она в   ответ на вопрос Зверобоя рассказала, каким образом устроились на ночлег   товарищи. Он слушал ее внимательно, ибо по серьезному и озабоченному виду   девушки легко было догадаться, что какая-то важная мысль таится в ее уме.      

— А теперь, Зверобой, — продолжала Джудит, —   вы видите, я зажгла лампу и поставила ее в каюте. Это делается у нас только в   особых случаях, а я считаю, что сегодняшняя ночь самая значительная в моей   жизни. Не согласитесь ли вы последовать за мной, посмотреть то, что я покажу   вам, и выслушать то, что я хочу сказать?      

Охотник был несколько озадачен, однако ничего не возразил и   вместе с девушкой прошел в комнату, где горел свет. Возле сундука стояли два   стула; на третьем находилась лампа, а поблизости — стол, чтобы складывать на   нем вещи, вынутые из сундука. Все это было заранее подготовлено девушкой; в   своем лихорадочном нетерпении она старалась по возможности устранить всякие   дальнейшие проволочки. Она даже сняла уже все три замка, и теперь осталось лишь   поднять тяжелую крышку, чтобы снова добраться до сокровищ, таившихся в сундуке.      

— Я отчасти понимаю, в чем дело, — заметил   Зверобой, — да, отчасти я это понимаю. Но почему здесь нет Хетти?   Теперь, когда Томас Хаттер умер, она стала одной из хозяек всех этих редкостей,   и ей надо было бы присутствовать при том, как их будут вынимать и   рассматривать.      

— Хетти спит, — ответила Джудит поспешно. — К   счастью, красивые платья и прочие богатства ее не прельщают. Кроме того,   сегодня вечером она уступила мне свою долю, так что я имею право распоряжаться   как мне угодно всеми вещами, которые лежат в сундуке.      

— Но разве бедняга Хетти может делать такие подарки,   Джудит? — спросил молодой человек. — Есть хорошее правило,   запрещающее принимать подарки от тех, кто не знает им цены. С людьми, на чей   рассудок сам бог наложил тяжелую руку, надо обходиться, как с детьми, которые   еще не понимают собственных выгод.      

Джудит была слегка задета этим упреком, да еще исходившим от   человека, которого так уважала. Но она почувствовала бы это гораздо острее,   будь ее совесть не свободна от корыстных расчетов по отношению к слабоумней и   доверчивой сестре. Однако теперь не время было сердиться или начинать спор, и   Джудит сдержала мгновенный порыв гнева, желая скорее заняться тем делом,   которое она задумала.      

— Хетти нисколько не пострадает, — кротко ответила   Джудит. — Она знает не только то, что я намерена сделать, но и то, зачем я   это делаю. Итак, садитесь, поднимите крышку сундука, и на этот раз мы доберемся   до самого дна. Если только не ошибаюсь, мы найдем там то, что сможет разъяснить   нам историю Томаса Хаттера и моей матери.      

— Почему Томаса Хаттера, а не вашего отца, Джудит? К   покойникам надо относиться с таким же почтением, как и к живым.      

— Я давно подозревала, что Томас Хаттер — не отец мне,   хотя думала, что он, быть может, отец Хетти. Но теперь выяснилось, что он не   отец нам обеим: он сам признался в этом в свои предсмертные минуты. Я   достаточно взрослая, чтобы помнить лучшую обстановку, чем та, которая окружала   нас здесь, на озере. Правда, она так слабо запечатлелась в моей памяти, что   самая ранняя часть моей жизни представляется мне похожей на сон.      

— Сны — плохие руководители, когда надо разбираться в   действительности, — возразил охотник наставительно. — Не связывайте с   ними никаких расчетов и никаких надежд. Хотя я знал индейских вождей, которые   считали, что от снов бывает польза.      

— Я не жду от них ничего для моего будущего, мой добрый   друг, но не могу не вспоминать того, что было в прошлом. Впрочем, не стоит   понапрасну тратить слов: через полчаса, быть может, мы узнаем все или даже   больше того, что мне хотелось бы знать.      

Зверобой, понимавший нетерпение девушки, уселся на стул и   начал опять вынимать вещи из сундука. Само собой разумеется, все, что они   рассматривали в прошлый раз, оказалось на месте, но вызывало уже гораздо меньше   интереса и замечаний, чем тогда, когда впервые было извлечено на свет божий.   Джудит даже равнодушно отложила в сторону пышное платье из парчи, ибо перед ней   была теперь цель гораздо более высокая, чем удовлетворение пустого тщеславия, и   ей не терпелось поскорее добраться до еще скрытых и неведомых сокровищ.      

— Это мы уже видели, — сказала она, — и не   будем тратить время, чтобы все разворачивать снова. Но сверток, который вы   держите в руках, Зверобой для нас новинка, и в него мы заглянем. Дай бог, чтобы   он помог бедной Хетти и мне разгадать, кто мы такие.      

— Ах, если бы свертки могли говорить, они раскрыли бы   поразительные секреты! — ответил молодой человек, спокойно разворачивая   грубую холстину. — Впрочем, я не думаю, чтобы здесь скрывался какой-нибудь   семейный секрет; это всего-навсего флаг, хотя не берусь сказать, какого   государства.      

— И флаг тоже должен что-нибудь да значить, —   подхватила Джудит. — Разверните его пошире, Зверобой, посмотрим на его   цвет.      

— Ну, знаете ли, мне жаль прапорщика, который таскал на   плече эту простыню и маршировал с ней во время похода. Из нее, Джудит, можно   выкроить штук двенадцать знамен, которыми так дорожат королевские офицеры. Это   знамя не для прапорщика, а, прямо скажу, для генерала.      

— Может быть, это корабельный флаг, Зверобой, я знаю,   на кораблях бывают такие флаги. Разве вы никогда не слышали страшных историй о   том, что Томас Хаттер был связан с людьми, которых называют буканьерами.      

— Бу-кань-ера-ми? Нет, я никогда не слыхивал такого   слова. Гарри Непоседа говорил мне, будто Хаттера обвиняли в том, что он прежде   водился с морскими разбойниками. Но, господи помилуй, Джудит, неужели вам   приятно будет узнать такое про человека, который был мужем вашей матери, если   он даже и не был вашим отцом?      

— Мне будет приятно все, что даст возможность узнать,   кто я такая, и растолкует сны моего детства. Муж моей матери? Да, должно быть,   он был ее мужем, но почему такая женщина, как она, выбрала такого человека, как   он, — это выше моего разумения. Вы никогда не видели моей матери,   Зверобой, и не знаете, какая огромная разница была между ними.      

— Такие вещи случаются, да, они случаются, хотя, право,   не знаю почему. Я знавал самых свирепых воинов, у которых были самые кроткие и   ласковые жены в целом племени; а с другой стороны, самые злющие, окаянные бабы   доставались индейцам, созданным для того, чтобы быть миссионерами. — Это   не то, Зверобой, совсем не то. О, если бы удалось доказать, что… Нет, я не могу   желать, чтобы она не была его женой, этого ни одна дочь не пожелает своей   матери… А теперь продолжайте, посмотрим, что скрывается в этом свертке такой   странной четырехугольной формы.      

Развязав холстину, Зверобой вынул небольшую, изящной работы   шкатулку. Она была заперта. Ключа они не нашли и решили взломать замок, что   Зверобой быстро проделал с помощью какого-то железного инструмента. Шкатулка   была доверху набита бумагами.      

Больше всего там было писем; потом показались разрозненные   страницы каких-то рукописей, счета, заметки для памяти и другие документы в том   же роде. Ястреб не налетает на цыпленка так стремительно, как Джудит бросилась   вперед, чтобы овладеть этим кладезем доселе сокрытых от нее сведений. Ее   образование, как читатель, быть может, уже заметил, было значительно выше, чем   ее общественное положение. Она быстро пробегала глазами исписанные листки, что   говорило о хорошей школьной подготовке. В первые минуты казалось, что она очень   довольна, и, смеем прибавить, не без основания, ибо письма, написанные женщиной   в невинности любящего сердца, позволяли Джудит гордиться теми, с кем она имела   полное основание считать себя связанной узами крови. Мы не намерены приводить   здесь эти послания целиком и дадим лишь общее представление об их содержании, а   это легче всего сделать, описав, какое действие производили они на поведение,   внешность и чувства девушки, читавшей их с такой жадностью.      

Как мы уже говорили, Джудит осталась чрезвычайно довольна   письмами, раньше всего попавшимися ей на глаза. Они содержали переписку любящей   и разумной матери с дочерью, находящейся с ней в разлуке. Писем дочери здесь не   было, но о них можно было судить по ответам матери. Не обошлось и без   увещеваний и предостережений. Джудит почувствовала, как кровь прилила к ее   вискам и озноб пробежал по телу, когда она прочитала письмо, в котором дочери   указывалось на неприличие слишком большой близости — очевидно, об этом   рассказывала в письмах сама дочь-с одним офицером, «который приехал из Европы и   вряд ли собирался вступить в честный законный брак в Америке»; об этом   знакомстве мать отзывалась довольно холодно. Как это ни странно, но все подписи   были вырезаны из писем, а имена, попадавшиеся в тексте, вычеркнуты с такой   старательностью, что разобрать что-нибудь было невозможно. Все письма лежали в   конвертах, по обычаю того времени, но ни на одном не было адреса. Все же письма   хранились благоговейно, и Джудит почудилось, что на некоторых из них она   различает следы слез. Теперь она вспомнила, что видела не раз эту шкатулку в   руках у матери незадолго до ее смерти. Джудит догадалась, что шкатулка попала в   большой сундук вместе с другими вещами, вышедшими из обихода, когда письма уже   больше не могли оставлять матери ни горя, ни радости.      

Потом девушка начала разбирать вторую пачку писем; эти   письма были полны уверений в любви, несомненно продиктованных истинной   страстью, но в то же время в них сквозило лукавство, которое мужчины часто   считают позволительным, имея дело с женщинами. Джудит пролила много слез, читая   первые письма, но сейчас негодование и гордость заставили ее сдержаться. Рука   ее, однако, задрожала, и холодок пробежал по всему ее телу, когда она заметила   в этих письмах поразительное сходство с любовными посланиями, адресованными   когда-то ей самой. Один раз она даже отложила их в сторону и уткнулась головой   в колени, содрогаясь от рыданий. Все это время Зверобой молча, но внимательно   наблюдал за ней. Прочитав письмо, Джудит передавала его молодому человеку, а   сама принималась за следующее. Но это ничего не могло дать ему; он совсем не   умел читать. Тем не менее он отчасти угадывал, какие страсти боролись в душе   красивого создания, сидевшего рядом с ним, и отдельные фразы, вырывавшиеся у   Джудит, позволяли ему приблизиться к истине гораздо больше, чем это могло быть приятно   девушке.      

Джудит начала с самых ранних писем, и это помогло ей понять   заключавшуюся в них историю, ибо они были заботливо подобраны в хронологическом   порядке, и всякий, взявший на себя труд просмотреть их, узнал бы грустную   повесть удовлетворенной страсти, сменившейся холодностью и, наконец,   отвращением. Лишь только Джудит отыскала ключ к содержанию писем, ее нетерпение   не желало больше мириться ни с какими отсрочками, и она быстро пробегала   глазами страницу за страницей. Скоро Джудит узнала печальную истину о падении   своей матери и о каре, постигшей ее. В одном из писем Джудит неожиданно нашла   указание на точную дату своего рождения. Ей даже стало известно, что ее   красивое имя дал ей отец — человек, воспоминание о котором было так слабо, что   его можно было принять скорее за сновидение. О рождении Хетти упоминалось лишь   однажды; ей имя дала мать. Но еще задолго до появления на свет другой дочери   показались первые признаки холодности, предвещавшие последовавший вскоре   разрыв.      

С той поры мать, очевидно, решила оставлять у себя копии   своих писем. Копий этих было немного, но все они красноречиво говорили о   чувствах оскорбленной любви и сердечного раскаяния. Джудит долго плакала, пока   наконец не должна была отложить эти письма в сторону; она буквально ослепла от   слез. Однако вскоре она снова взялась за чтение. Наконец ей удалось добраться   до писем, которыми, по всей вероятности, закончилась переписка ее родителей.      

Так прошел целый час, ибо пришлось просмотреть более сотни   писем и штук двадцать прочитать от первой строки до последней. Теперь   проницательная Джудит знала уже всю правду о рождении своем и сестры. Она   содрогнулась. Ей показалось, что она оторвана от всего света, и ей остается   лишь одно — провести всю свою дальнейшую жизнь на озере, где она видела столько   радостных и столько горестных дней.      

Осталось просмотреть еще одну пачку писем. Джудит увидела,   что это переписка ее матери с неким Томасом Хови. Все подлинники были   старательно подобраны, каждое письмо лежало рядом с ответом, и, таким образом,   Джудит узнала о ранней истории отношений этой столь неравной четы гораздо   больше, чем ей бы самой хотелось. К изумлению — чтобы не сказать к ужасу —   дочери, мать сама заговорила о браке, и Джудит была почти счастлива, когда   заметила некоторые признаки безумия или, по крайней мере, душевного   расстройства в первых письмах этой несчастной женщины. Ответные письма Хови   были грубы и безграмотны, хотя в них явственно сказывалось желание получить   руку женщины, отличавшейся необычайной привлекательностью. Все ее минувшие заблуждения   он готов был позабыть, лишь бы добиться обладания той, которая во всех   отношениях стояла неизмеримо выше его и, по-видимому, имела кое-какие деньги.   Последние письма были немногословны. В сущности, они ограничивались краткими   деловыми сообщениями: бедная женщина убеждала отсутствующего мужа поскорее   покинуть общество цивилизованных людей, которое, надо думать, было столь же   опасно для него, как тягостно для нее. Случайная фраза, вырвавшаяся у матери,   объяснила Джудит причину, побудившую ту решиться выйти замуж за Хови, или   Хаттера: то было желание мести — чувство, которое часто приносит больше зла   обиженному, чем тому, кто заставил его страдать. В характере Джудит было   достаточно сходного с характером ее матери, чтобы она сумела понять это чувство.      

На этом кончалось то, что можно назвать исторической частью   документов. Однако среди прочих бумаг сохранилась старая газета с объявлением,   обещавшим награду за выдачу нескольких пиратов, в числе которых был назван   некий Томас Хови. Девушка обратила внимание и на объявление и на это имя: то и   другое было подчеркнуто чернилами. Но Джудит не нашла ничего, что помогло бы   установить фамилию или прежнее пребывание жены Хаттера. Как мы уже упоминали,   все даты и подписи были вырезаны из писем, а там, где в тексте встречалось   сообщение, которое могло бы послужить ключом для дальнейших поисков, все было   тщательно вычеркнуто. Таким образом, Джудит увидела, что все надежды узнать,   кто были ее родители, рушатся и что ей придется в будущем рассчитывать только   на себя. Воспоминания об обычной манере держаться, о беседах и постоянной   скорби матери заполняли многочисленные пробелы в тех фактах, которые предстали   теперь перед дочерью настолько ясно, чтобы отбить охоту к поискам новых   подробностей. Откинувшись на спинку стула, девушка попросила своего товарища   закончить осмотр других вещей, хранившихся в сундуке, потому что там могло   найтись еще что-нибудь важное.      

— Пожалуйста, Джудит, пожалуйста, — ответил   терпеливый Зверобой, — но если там найдутся еще какие-нибудь письма, которые   вы захотите прочитать, то мы увидим, как солнце снова взойдет, прежде чем вы   доберетесь до конца. Два часа подряд вы рассматриваете эти клочки бумаг.      

— Они мне рассказали о моих родителях, Зверобой, и   определили мое будущее. Надеюсь, вы простите девушку, которая знакомится с   жизнью своих отца и матери, и вдобавок впервые. Очень жалею, что заставила вас   так долго не спать.      

— Не беда, девушка, не беда! Если речь идет обо мне, то   не имеет большого значения, сплю я или бодрствую. Но, хотя вы очень хороши   собой, Джудит, не совсем приятно сидеть так долго и смотреть, как вы проливаете   слезы. Я знаю, слезы не убивают, и многим людям, особенно женщинам, полезно   бывает иногда поплакать. Но все-таки, Джудит, я предпочел бы видеть, как вы   улыбаетесь.      

Это галантное замечание было вознаграждено ласковой, хотя и   печальной улыбкой, и девушка попросила своего собеседника закончить осмотр   сундука. Поиски по необходимости заняли еще некоторое время, в течение которого   Джудит собралась с мыслями и снова овладела собой. Она не принимала участия в   осмотре, предоставив заниматься им молодому человеку, и лишь рассеянно   поглядывала иногда на различные вещи, которые он доставал. Впрочем, Зверобой не   нашел ничего интересного или ценного. Две шпаги, какие тогда носили дворяне, несколько   серебряных пряжек, несколько изящных принадлежностей женского туалета — вот   самые существенные находки. Тем не менее Джудит и Зверобою одновременно пришло   на ум, что эти вещи могут пригодиться при переговорах с ирокезами, хотя молодой   человек предвидел — здесь трудности, которые не столь ясно представляла себе   девушка.      

— А теперь, Зверобой, — сказала Джудит, — мы   можем поговорить о том, каким образом освободить вас из рук гуронов. Мы с Хетти   охотно отдадим любую часть или все, что есть в этом сундуке, лишь бы выкупить   вас на волю.      

— Ну что ж, это великодушно, это очень щедро и   великодушно. Так всегда поступают женщины. Когда они подружатся с человеком, то   ничего не делают наполовину; они готовы уступить все свое добро, как будто оно   не имеет никакой цены в их глазах. Однако, хотя я благодарю вас обеих так,   словно сделка уже состоялась и Расщепленный Дуб или какой-нибудь другой бродяга   уже явился сюда, чтобы скрепить договор, существуют две важные причины, по   которым договор этот никогда не будет заключен; а поэтому лучше сказать все   начистоту, чтобы не пробуждать неоправданных ожиданий у вас или ложных надежд у   меня.      

— Но какие же это причины, если мы с Хетти готовы   отдать эти безделки для вашего спасения, а дикари согласятся принять их?      

— В том-то и штука, Джудит, что, хотя вам и пришла в   голову верная мысль, однако она сейчас совсем неуместна. Это все равно как если   бы собака побежала не по следу, а в обратную сторону. Весьма вероятно, что   минги согласятся принять от вас все, что находится в этом сундуке, и вообще   все, что вы им можете предложить, но согласятся ли они заплатить за это — дело   другое. Скажите, Джудит: если бы кто-нибудь велел вам передать, что вот, мол,   за такую-то и такую-то цену он согласен уступить вам и Хетти весь этот сундук,   стали бы вы ломать голову над такой сделкой или же тратить на это много слов?      

— Но этот сундук и все, что в нем находится,   принадлежит нам. Чего ради покупать то, что и так уже наше!      

— Совершенно так же рассуждают минги; они говорят, что   сундук принадлежит им, и никого не хотят благодарить за ключ от него.      

— Я понимаю вас, Зверобой; но все же мы еще владеем   озером и может продержаться здесь, пока Непоседа не пришлет нам солдат, которые   выгонят врагов. Это вполне может удаться, если к тому же вы останетесь с нами,   вместо того чтобы возвращаться к мингам и снова сдаться им в плен, как вы,   по-видимому, собираетесь.      

— Если бы Гарри Непоседа рассуждал таким образом, было   бы совершенно естественно: ничего лучшего он не знает и вряд ли способен   чувствовать и действовать иначе. Но, Джудит, спрашиваю вас по совести: неужели   вы могли бы по-прежнему уважать меня, как, надеюсь, уважаете сейчас, если бы я   нарушил свое обещание и не вернулся в индейский лагерь?      

— Уважать вас больше, чем сейчас, Зверобой, мне было бы   нелегко, но я уважала бы вас — так мне кажется, так я думаю — ничуть не меньше.   За все сокровища целого мира я не соглашусь подстрекнуть вас на поступок,   который изменил бы мое мнение о вас.      

— Тогда не убеждайте меня нарушить данное слово,   девушка. Отпуск — великая вещь для воинов и для таких лесных жителей, как мы. И   какое горькое разочарование потерпели бы старый Таменунд и Ункас, отец Змея, и   все мои индейские друзья, если бы я, выйдя в первый раз на тропу войны,   опозорил себя. Совесть — моя царица, и я никогда не спорю против ее повелений.      

— Я думаю, вы правы, Зверобой, — печальным голосом   сказала девушка после долгого размышления. — Такой человек, как вы, не   должен поступать так, как поступили бы на его месте люди себялюбивые и   нечестные. В самом деле, вы должны вернуться обратно. Не будем больше говорить   об этом. Если бы даже мне удалось убедить вас сделать что-нибудь, в чем вы   стали бы раскаиваться впоследствии, я бы сама пожалела об этом не меньше, чем   вы. Вы не вправе будете сказать, что Джудит… Ей-богу, не знаю, какую фамилию я   теперь должна носить!      

— Почему это, девушка? Дети носят фамилию своих   родителей, что совершенно естественно, они ее получают словно в подарок; и   почему вы и Хетти должны поступать иначе? Старика звали Хаттером, и фамилия   обеих его дочек должна быть Хаттер, по крайней мере до тех пор, пока вы не   вступите в законный и честный брак.      

— Я Джудит, и только Джудит, — ответила девушка   решительно, — и буду так называться, пока закон не даст мне права на   другое имя! Никогда не буду носить имени Томаса Хаттера, и Хетти тоже, по   крайней мере с моего согласия. Теперь я знаю, что его настоящая фамилия не была   Хаттер, но если бы даже он тысячу раз имел право носить ее, я этого права не   имею. Хвала небу, он не был моим отцом, хотя, быть может, у меня нет оснований   гордиться моим настоящим отцом.      

— Это странно, — сказал Зверобой, пристально глядя   на взволнованную девушку. Ему очень хотелось узнать, что она имеет в виду, но   он стеснялся расспрашивать о делах, которые его не касались. — Да, это   очень странно и необычайно. Томас Хаттер не был Томасом Хаттером, его дочки не   были его дочками. Кто же такой Томас Хаттер и кто такие его дочки?      

— Разве вы никогда не слышали сплетен о прежней жизни   этого человека? — спросила Джудит. — Хотя я считалась его дочерью, но   эти толки доходили даже до меня.      

— Не отрицаю, Джудит, нет, я этого не отрицаю. Как я   уже говорил вам, рассказывали про него всякую всячину, но я не слишком   легковерен. Хоть я и молод, но все-таки прожил на свете достаточно долго, чтобы   знать, что существуют двоякого рода репутации. В одних случаях доброе имя   человека зависит от него самого, а в других — от чужих языков. Поэтому я   предпочитаю на все смотреть своими глазами и не позволяю первому встречному   болтуну исполнять должность судьи. Когда мы странствовали с Гарри Непоседой, он   говорил довольно откровенно обо всем вашем семействе. И он намекал мне, что   Томас Хаттер погулял по морю в свои молодые годы. Полагаю, он хотел сказать   этим, что старик пользовался чужим добром.      

— Он сказал, что старик был пиратом, — так оно и   есть, не стоит таиться между друзьями. Прочитайте это, Зверобой, и вы увидите,   что Непоседа говорил сущую правду. Томас Хови стал впоследствии Томасом   Хаттером, как это видно из писем.      

С этими словами Джудит с пылающими щеками и с блестящими от   волнения глазами протянула молодому человеку газетный лист и указала на   объявление колониального губернатора.      

— Спаси вас бог, Джудит, — ответил охотник,   смеясь, — вы с таким же успехом может попросить меня напечатать это или,   на худой конец, написать. Ведь все мое образование я получил в лесах;   единственной книгой для меня были величавые деревья, широкие озера, быстрые   реки, синее небо, ветры, бури, солнечный свет и другие чудеса природы. Эту   книгу я могу читать и нахожу, что она исполнена мудрости и познаний.      

— Умоляю вас, простите меня, Зверобой, — сказала   Джудит серьезно, смутившись при мысли, что своими неосторожными словами она   уязвила гордость своего собеседника. — Я совсем позабыла ваш образ жизни;   во всяком случае, я не хотела оскорбить вас.      

— Оскорбить меня? Да разве попросить меня прочитать   что-нибудь, когда я не умею читать, — значит оскорбить меня? Я охотник, я   теперь, смею сказать, понемногу начинаю становиться воином, но я не миссионер,   и поэтому книги и бумаги писаны не для меня. Нет, нет, Джудит, — весело   рассмеялся молодой человек, — они не годятся мне даже на пыжи, потому что   ваш замечательный карабин «оленебой» можно запыжить лишь кусочком звериной   шкуры. Иные люди говорят, будто все, что напечатано, — это святая истина.   Если это в самом деле так, то, признаюсь, человек неученый кое-что теряет.      

И тем не менее слова, напечатанные в книгах, не могут быть   более истинными, чем те, которые начертаны на небесах, на лесных вершинах, на   реках и на родниках.      

— Ладно, во всяком случае Хаттер, или Хови, был   пиратом. И так как он не отец мне, то и его фамилия никогда не будет моей.      

— Если вам не по вкусу фамилия этого человека, то ведь   у вашей матери была какая-нибудь фамилия. Вы смело можете носить ее.      

— Я не знаю ее. Я просмотрела все эти бумаги, Зверобой,   в надежде найти в них какой-нибудь намек на то, кто была моя мать, но отсюда   все следы прошлого исчезли, как след птицы, пролетевшей в воздухе.      

— Это очень странно и очень неразумно. Родители должны   дать своему потомству какое-нибудь имя, если даже они не могут дать ему ничего   другого. Сам я происхожу из очень скромной семьи, хотя все же мы не настолько   бедны, чтобы не иметь фамилии. Нас зовут Бампо, и я слышал (тут легкое   тщеславие заставило зарумяниться щеки охотника)… я слышал, что во время оно   Бампо занимали более высокое положение, чем теперь.      

— Они никогда не заслуживали этого больше, чем теперь,   Зверобой, и фамилия у вас хорошая. И я и Хетти — мы тысячу раз предпочли бы   называться Хетти Бампо или Джудит Вампо, чем Хетти и Джудит Хаттер.      

— Но ведь это невозможно, — добродушно возразил   охотник, — разве только одна из вас согласится выйти за меня замуж.      

Джудит не могла сдержать улыбку, заметив, как просто и   естественно разговор перешел на ту тему, которая всего больше интересовала ее.   Случай был слишком удобен, чтобы пропустить его, хотя она коснулась занимавшего   ее предмета как бы мимоходом, с истинно женской хитростью, в данном случае,   быть может, извинительной.      

— Не думаю, чтобы Хетти когда-нибудь вышла замуж,   Зверобой, — сказала она. — Если ваше имя суждено носить одной из нас,   то, должно быть, это буду я.      

— Среди Бампо уже встречались красавицы, Джудит, и если   бы вы теперь приняли это имя, то люди, знающие нашу семью, ни чуточки не   удивились бы.      

— Не шутите, Зверобой. Мы коснулись теперь одного из   самых важных вопросов в жизни женщины, и мне хотелось бы поговорить с вами   серьезно и вполне искренне. Забывая стыд, который заставляет девушек молчать,   пока мужчина не заговорит с ней первый, я выскажусь совершенно откровенно, как   это и следует, когда имеешь дело с таким благородным человеком. Как вы думаете,   Зверобой, могли бы вы быть счастливы с такой женой, как я?      

— С такой женой, как вы, Джудит? Но какой смысл   рассуждать о подобных вещах! Такая женщина, как вы, то есть достаточно   красивая, чтобы выйти замуж за капитана, утонченная и, как я полагаю, довольно   образованная, вряд ли захочет сделаться моей женой. Думается мне, что девушки,   которые чувствуют, что они умны и красивы, любят иногда пошутить с тем, кто   лишен этих достоинств, как бедный делаварскнй охотник.      

Это было сказано мягко, но вместе с тем в его голосе   чувствовалась легкая обида. Джудит сразу заметила это.      

— Вы несправедливы, если предполагаете во мне подобные   мысли, — ответила она с живостью. — Никогда в моей жизни я не   говорила так серьезно. У меня было много поклонников. Зверобой, — право,   чуть ли не каждый неженатый траппер или охотник, появлявшийся у нас на озере за   последние четыре года, предлагал мне руку и сердце. Ни одного из них я и   слушать не хотела, быть может, к счастью для меня. А между ними были очень   видные молодые люди, как вы сами можете судить по вашему знакомому, Гарри   Марчу.      

— Да, Гарри хорош на взгляд, хотя, быть может, не так   хорош с точки зрения рассудка. Я сперва думал, что вы хотите выйти за него   замуж, Джудит, право! Но, когда он уходил отсюда, я убедился, что нет на свете   хижины настолько просторной, чтобы вместить вас обоих.      

— Наконец-то вы судите обо мне справедливо, Зверобой!   За такого человека, как Непоседа, я никогда не могла бы выйти замуж, если бы   даже он был в десять раз красивее и в сто раз мужественнее, чем он есть.      

— Но почему, Джудит, почему? Признаюсь, мне любопытно   знать, чем такой молодой человек, как Непоседа, мог не угодить такой девушке,   как вы.      

— В таком случае, вы узнаете, Зверобой, — сказала   девушка, радуясь случаю перечислить те достоинства, которые так пленяли ее в   собеседнике. Этим способом она надеялась незаметно подойти к теме, близкой ее   сердцу. — Во-первых, красота в мужчине не имеет большого значения в глазах   женщины, только бы он не был калека или урод.      

— Я не могу целиком согласиться с вами, — возразил   охотник задумчиво, ибо он был весьма скромного мнения о своей собственной   внешности. — Я заметил, что самые видные воины обычно берут себе в жены   самых красивых девушек племени. И наш Змей, который иногда бывает удивительно   хорош собой в своей боевой раскраске, до сих пор остался общим любимцем   делаварских девушек, хотя сам он держится только за Уа-та-Уа, как будто она   единственная красавица на земле.      

— Если молодой человек достаточно силен и проворен,   чтобы защищать женщину и не допускать нужды в дом, то ничего другого не   требуется от него. Великаны, вроде Непоседы, могут быть хорошими гренадерами,   но как поклонники они стоят немного. Что касается лица, то честный взгляд,   который является лучшей порукой за сердце, скрытое в груди, имеет больше   значения, чем красивые черты, румянец, глаза, зубы и прочие пустяки. Все это,   быть может, хорошо для девушек, но не имеет никакой цены в охотнике, воине или   муже. Если и найдутся такие глупые женщины, то Джудит не из их числа.      

— Ну знаете, это просто удивительно! Я всегда думал,   что красавицы льнут к красавцам, как богачи к богачам.      

— Быть может, так бывает с мужчинами, Зверобой, но   далеко не всегда это можно сказать о нас, женщинах. Мы любим отважных мужчин,   но вместе с тем нам хочется, чтобы они были скромны; нам по душе ловкость на   охоте или на тропе войны, готовность умереть за правое дело и неспособность ни   на какие уступки злу. Мы ценим честность — язык, который никогда не говорит,   чего нет на уме, — и сердце, которое любит и других, а не только самого   себя. Всякая порядочная девушка готова умереть за такого мужа, тогда как   хвастливый и двуличный поклонник скоро становится ненавистным как для глаз, так   и для души.      

Джудит говорила страстно и с большой горечью, но Зверобой не   обращал на это внимания, весь поглощенный новыми для него чувствами. Человеку   столь скромному было удивительно слышать, что все те достоинства, которыми,   несомненно, обладал он сам, так высоко превозносятся самой красивой женщиной,   которую он когда-либо видел. В первую минуту Зверобой был совершенно ошеломлен.   Он почувствовал естественную и весьма извинительную гордость. Затем мысль о   том, что такое создание, как Джудит, может сделаться спутницей его жизни,   впервые мелькнула в его уме. Мысль эта была так приятна и так нова для него,   что он на минуту погрузился в глубокое раздумье, совершенно забыв о красавице,   которая сидела перед ним, наблюдая за выражением его открытого, честного лица.   Она наблюдала так внимательно, что нашла неплохой, хотя не совсем подходящий,   ключ к его мыслям. Никогда прежде такие приятные видения не проплывали перед   умственным взором молодого охотника. Но, привыкнув главным образом к   практическим делам и не имея особой склонности поддаваться власти воображения,   он вскоре опомнился и улыбнулся собственной слабости. Картина, нарисованная его   воображением, постепенно рассеялась, и он опять почувствовал себя простым,   неграмотным, хотя безупречно честным человеком. Джудит с тревожным вниманием   глядела на него при свете лампы.      

— Вы необыкновенно красивы, вы обворожительны сегодня,   Джудит! — воскликнул он простодушно, когда действительность одержала   наконец верх над фантазией. — Не помню, чтобы мне когда-нибудь случалось   встречать такую красивую девушку, даже среди делаварок; не диво, что Гарри   Непоседа ушел отсюда такой грустный и разочарованный.      

— Скажите, Зверобой, неужели вы хотели бы видеть меня   женой такого человека, как Гарри Марч?      

— Кое-что можно сказать в его пользу, а кое-что — и   против него. На мой вкус, Непоседа не самый лучший из мужей, но боюсь, что   большинство молодых женщин относятся к нему менее строго.      

— Нет, нет, даже не имея фамилии, Джудит никогда не   захочет называться Джудит Марч! Все, что угодно, лучше, чем это!      

— Джудит Бампо звучало бы гораздо хуже, девушка; не   много найдется имен, которые так приятны для уха, как Марч.      

— Ах, Зверобой, во всех подобных случаях для уха звучит   приятно то, что приятно сердцу! Если бы Натти Бампо назывался Генри Марчем и   Генри Марч — Натти Бампо, я, вероятно, любила бы имя Марч больше, чем теперь.   Или, если бы он носил ваше имя, я бы считала, что Бампо звучит ужасно.      

— Вот это правильно, и в этом вся суть. Знаете, у меня   врожденное отвращение к змеям, и я ненавижу самое это слово, тем более что   миссионеры говорили мне, будто при сотворении мира какая-то змея соблазнила   первую женщину. Но с тех пор как Чингачгук заслужил прозвище, которое он теперь   носит, это же слово звучит в моих ушах приятнее, чем свист козодоя в тихий   летний вечер.      

— Это настолько верно, Зверобой, что меня, право,   удивляет, почему вы считаете странным, что девушка, которая сама, быть может,   недурна, вовсе не стремится, чтобы ее муж имел это действительное или мнимое   преимущество. Для меня внешность мужчины ничего не значит, только бы лицо у   него было такое же честное, как сердце.      

— Да, честность — дело великое; и те, кто легко   забывают об этом вначале, часто бывают вынуждены вспомнить это под конец. Тем   не менее на свете найдется много людей, которые больше привыкли подсчитывать   настоящие, а не будущие барыши. Они думают, что первое — достоверно, а другое —   еще сомнительно. Я, однако, рад, что вы судите обо всем этом так правильно.      

— Я действительно так сужу, Зверобой, — ответила   девушка выразительно, хотя женская деликатность все еще не позволяла ей   напрямик предложить свою руку, — и могу сказать от всей души, что скорее   готова вверить мое счастье человеку, на чью правдивость и преданность можно   положиться, чем лживому и бессердечному негодяю, хотя бы у него были сундуки с   золотом, дома и земли… да, хотя бы он даже сидел на королевском троне…      

— Это хорошие слова, Джудит, да, это очень хорошие   слова! Но уверены ли вы, что чувство согласится поддержать с ними компанию,   если вам действительно будет предложен выбор? Если бы с одной стороны стоял   изящный франт в красном кафтане, с головой, пахнущей, как копыта мускусного   оленя, с лицом, гладким и цветущим, как ваше собственное, с руками, такими   белыми и мягкими, как будто человек не обязан зарабатывать себе хлеб в поте   лица своего, и с походкой, такой легкой, какую могут создать только учителя   танцев и беззаботное сердце, а с другой стороны стоял бы перед вами человек,   проводивший дни свои под открытым небом, пока лоб его не стал таким же красным,   как щеки, человек, пробиравшийся сквозь болота и заросли, пока руки его не   огрубели, как кора дубов, под которыми он спит, человек, который брел по   следам, оставленным дичью, пока походка его не стала такой же крадущейся, как у   пантеры, и от которого не разит никаким приятным запахом, кроме того, какой   дала ему сама природа в свежем дуновении лесов, — итак, если бы два таких   человека стояли перед вами, как вы думаете, кому из них вы отдали бы   предпочтение?      

Красивое лицо Джудит зарумянилось, ибо тот образ   франтоватого офицера, который собеседник нарисовал с таким простодушием,   прельстил когда-то ее воображение, хотя опыт и разочарование потом не только   охладили ее чувства, но и научили ее совсем другому. Румянец сменился тотчас же   смертельной бледностью.      

— Бог свидетель, — торжественно ответила   девушка, — если бы два таких человека стояли передо мной — а один из них,   смею сказать, уже находится здесь, — то, если я только знаю мое   собственное сердце, я бы выбрала второго! Я не желаю мужа, который в каком бы   то ни было смысле стоял бы выше меня.      

— Это очень приятно слышать, Джудит, и может даже   заставить молодого человека позабыть свое собственное ничтожество. Однако вряд   ли вы думаете то, что говорите. Такой мужчина, как я, слишком груб и   невежествен для девушки, у которой была такая ученая мать. Тщеславие — вещь   естественная, но оно не должно выходить за границы рассудка.      

— Значит, вы не знаете, на что способна женщина, у   которой есть сердце. Вы совсем не грубы, Зверобой, и нельзя назвать   невежественным человека, который так хорошо изучил все, что находится у него   перед глазами. Когда дело касается наших сердечных чувств, все является перед   нами в самом приятном свете, а на мелочи мы не обращаем внимания или вовсе   забываем их. И так всегда будет с вами и с женщиной, которая полюбит вас, если   даже, по мнению света, у нее и есть некоторые преимущества перед вами.      

— Джудит, вы происходите из семьи, которая занимала   гораздо более высокое положение, чем моя, а неравные браки, подобно неравной   дружбе, редко кончаются добром. Я, впрочем, говорю для примера, так как вряд ли   вы считаете, что такое дело между нами и впрямь возможно.      

Джудит вперила свои темно-синие глаза в открытое и честное   лицо Зверобоя, как бы желая прочитать, что творится в его душе. Она не заметила   и тени задней мысли и должна была признать, что он считает этот разговор   простой шуткой и отнюдь не догадывается о том, что сердце ее действительно   серьезно задето. В первую минуту она почувствовала себя оскорбленной, затем   поняла, как несправедливо было бы ставить в вину охотнику его смирение и   крайнюю скромность.      

Новое затруднение придало их отношениям особую остроту и еще   более усилило интерес девушки к молодому человеку. В этот критический момент   новый план зародился в ее уме. С быстротой, на которую способны люди,   наделенные изобретательностью и решительностью, она тотчас же приняла план,   надеясь раз и навсегда связать свою судьбу с судьбой Зверобоя. Однако, чтобы не   обрывать разговор слишком резко, Джудит ответила на последнее замечание   молодого человека так серьезно и искренне, как будто ее первоначальное намерение   осталось неизменным.      

— Я, конечно, не имею права хвастать моим родством   после всего, что мы узнали сегодня ночью, — сказала она печально. —   Правда, у меня была мать, но даже имя ее мне неизвестно, а что касается отца,   то, пожалуй, мне лучше никогда о нем не знать.      

— Джудит, — сказал Зверобой, ласково беря ее за   руку, с искренностью, которая пролагала себе путь прямо к сердцу   девушки, — лучше нам прекратить сегодня этот разговор! Усните, и пусть вам   приснится все то, что вы сегодня видели и чувствовали. Завтра утром некоторые   грустные вещи могут вам показаться более веселыми. Прежде всего, ничего не   делайте под влиянием сердечной горечи или с намерением отомстить самой себе за   обиды, причиненные вам другими людьми. Все, что сказано было сегодня ночью,   останется тайной между мной и вами, и никто не выведает у меня этой тайны, даже   Змей. Если ваши родители были грешны, пусть их дочка останется без греха.   Вспомните, что вы молоды, а молодость всегда имеет право надеяться на лучшее   будущее. Кроме того, вы гораздо умнее, чем большинство девушек, а ум часто   помогает нам бороться с разными трудностями. Наконец, вы чрезвычайно красивы, а   это, в конце концов, тоже немалое преимущество… А теперь пора немного   отдохнуть, потому что завтра кое-кому из нас предстоит трудный день.      

Говоря это, Зверобой поднялся, и Джудит вынуждена была   последовать его примеру. Они снова заперли сундук и расстались в полном   молчании. Джудит легла рядом с Хетти и делаваркой, а Зверобой разостлал одеяло   на полу.      

Через пять минут молодой человек погрузился в глубокий сон.   Джудит долго не могла уснуть. Она сама не знала, горевать ей или радоваться   неудаче своего замысла. С одной стороны, ее женская гордость ничуть не   пострадала; с другой стороны, она потерпела неудачу или, во всяком случае,   должна была примириться с необходимостью отсрочки, а будущее казалось таким   темным. Кроме того, новый смелый план занимал ее мысли. Когда наконец дремота   заставила ее смежить глаза, перед ней пронеслись картины успеха и счастья,   созданные воображением, которое вдохновлялось страстным темпераментом и   неистощимой изобретательностью.      

 Глава 25      

       

Но темная упала тень      

На грезы утреннего сна,      

Закрыла туча ясный день,      

А жизнь — окончена она!      

Нет больше песен и труда —      

Источник высох навсегда.      

Маргарет Дэвидсон      

       

       

Уа-та-Уа и Хетти поднялись на рассвете, когда Джудит еще   спала. Делаварке понадобилось не больше минуты, чтобы закончить свой туалет.   Она уложила простым узлом свои длинные черные, как уголь, волосы, туго   подпоясала ситцевое платье, облегавшее ее гибкий стан, надела на ноги   украшенные пестрыми узорами мокасины. Нарядившись таким образом, она   предоставила своей подруге заниматься хлопотами по хозяйству, а сама вышла на   платформу подышать свежим утренним воздухом. Там она нашла Чингачгука, который   рассматривал берега озера, горы и небо с внимательностью лесного жителя и со   степенной важностью индейца.      

Встреча двух влюбленных была проста и исполнена нежности.   Вождь был очень ласков с невестой, хотя в нем не чувствовалось мальчишеской   увлеченности или торопливости, тогда как в улыбке девушки, в ее потупленных   взглядах сказывалась застенчивость, свойственная ее полу. Никто из них не   произнес ни слова; они объяснялись только взглядами и при этом понимали друг   друга так хорошо, как будто использовали целый словарь. Уа-та-Уа редко   выглядела такой красивой, как в это утро. Она очень посвежела, отдохнув и   умывшись, чего часто бывают лишены в трудных условиях жизни в лесу даже самые   юные и красивые индейские женщины. Кроме того, Джудит за короткое время не   только успела научить девушку некоторым ухищрениям женского туалета, но даже   подарила ей кое-какие вещицы из своего гардероба. Все это Чингачгук заметил с   первого взгляда, и на миг лицо его осветилось счастливой улыбкой. Но затем оно   тотчас же стало снова серьезным, тревожным и печальным. Стулья, на которых   сидели участники вчерашнего совещания, все еще оставались на платформе;   поставив два из них у стены, вождь сел и жестом предложил подруге последовать   его примеру. В течение целой минуты он продолжал хранить задумчивое молчание со   спокойным достоинством человека, рожденного, чтобы заседать у костра советов,   тогда как Уа-та-Уа украдкой наблюдала за выражением его лица с терпением и   покорностью, свойственными женщине ее племени. Затем молодой воин простер руку   вперед, как бы указывая на величие озера, гор и неба в этот волшебный час,   когда окружающая панорама развертывалась перед ним при свете раннего утра.   Девушка следила за этим движением, улыбаясь каждому новому пейзажу, встававшему   перед ее глазами.      

— У-у-ух! — воскликнул вождь, восхищаясь видом,   непривычным даже для него, ибо он тоже в первый раз в своей жизни был на   озере. — Это страна Маниту! Она слишком хороша для мингов, но псы этого   племени целой стаей воют теперь в лесу. Они уверены, что делавары крепко спят у   себя за горами.      

— Все, кроме одного, Чингачгук. Один здесь, и он из   рода Ункасов.      

— Что один воин против целого племени! Тропа к нашим   деревням очень длинна и извилиста, и мы должны будем идти по ней под пасмурным   небом. Я боюсь и того, Жимолость Холмов, что нам одним придется идти по ней.      

Уа-та-Уа поняла намек, и он заставил ее опечалиться, хотя   ушам ее было приятно слышать, что воин, которого она так любит, сравнивает ее с   самым благоуханным из всех диких цветов родного леса. Она хранила молчание,   хотя и не могла подавить радостную улыбку.      

— Когда солнце будет там, — продолжал делавар,   показывая на небо в самом зените, — великий охотник нашего племени   вернется к гуронам, и они поступят с ним, как с медведем, с которого сдирают   шкуру и жарят, даже если желудок у воинов полный.      

— Великий Дух может смягчить их сердца и не позволит им   быть такими кровожадными. Я жила среди гуронов и знаю их. У них есть сердце, и   они не забудут своих собственных детей; ведь их дети тоже могут попасть в руки   делаваров.      

— Волк всегда воет; свинья всегда жрет. Они потеряли   несколько воинов, и даже их женщины требуют мести. У бледнолицего глаза, как у   орла, он проник взором в сердце мингов и не ждет пощады. Облако окутывает его   душу, хоть этого и не видно по его лицу.      

Последовала долгая пауза; Уа-та-Уа тихонько взяла руку   вождя, как бы ища его поддержки, хотя не смела поднять глаз на его лицо. Оно   стало необычайно грозным под действием противоречивых страстей и суровой   решимости, которые теперь боролись в груди индейца.      

— Что же сделает сын Ункаса? — застенчиво спросила   наконец девушка. — Он вождь и уже прославил свое имя в совете, хотя еще   так молод. Что подсказывает ему сердце? И повторяет ли голова те слова, которые   говорит сердце?      

— Что скажет Уа-та-Уа в тот час, когда мой самый   близкий друг подвергается смертельной опасности? Самые маленькие птички поют   всего слаще, всегда бывает приятно послушать их песню. В моих сомнениях я хочу   услышать Лесного Королька. Его песнь проникает гораздо глубже, чем в ухо.      

Девушка почувствовала глубокую признательность, услышав   такую похвалу из уст любимого. Другие делавары часто называли девушку   Жимолостью Холмов, однако никогда слова эти не звучали так сладостно, как   теперь, когда их произнес Чингачгук. И лишь он один назвал ее Лесным Корольком,   и лишь он пожелал узнать ее мнение, а это была величайшая честь. Она стиснула   его руку обеими руками и ответила:      

— Уа-та-Уа говорит, что ни она, ни Великий Змей никогда   не смогут смеяться или спать, не видя во сне гуронов, если Зверобой умрет под   томагавками, а друзья ничего не сделают, чтобы спасти его. Она скорее одна   пустится в дальний путь и вернется обратно к родительскому очагу, чем позволит   такой темной туче омрачить ее счастье.      

— Хорошо! Муж и жена должны иметь одно сердце, должны   глядеть на все одними глазами и питать в груди одни и те же чувства.      

Мы не станем передавать здесь их дальнейшую беседу.   Совершенно ясно, что она касалась Зверобоя и надежд на его спасение, но о том,   что они решили, сказано будет позднее. Юная чета еще продолжала разговаривать,   когда солнце поднялось над вершинами сосен и свет ослепительного летнего дня   затопил долину, озеро и склоны гор. Как раз в эту минуту Зверобой вышел из   каюты и поднялся на платформу. Прежде всего он бросил взгляд на безоблачное   небо, потом на всю панораму вод и лесов; и только после этого он дружески   кивнул своим друзьям и весело улыбнулся девушке.      

— Ну, — сказал он, как всегда, спокойным и   приятным голосом, — тот, кто видит, как солнце спускается на западе, и кто   встает достаточно рано поутру, может быть уверен, что оно снова появится на   востоке, подобно волку, окруженному охотниками. Смею сказать, Уа-та-Уа, ты   много раз видела это зрелище, и, однако, тебе никогда не пришло на ум спросить,   какая этому может быть причина.      

Чингачгук и его невеста с недоумением поглядели на великое   светило и затем обменялись взглядами, как бы отыскивая решение внезапно   возникшей загадки. Привычка притупляет непосредственность чувства даже там, где   речь идет о великих явлениях природы.      

Эти простые люди до сих пор еще ни разу не пытались объяснить   событие, повторяющееся перед ними ежедневно. Однако внезапно поставленный   вопрос поразил их обоих, как новая блестящая гипотеза может поразить ученого.      

Чингачгук один решился ответить.      

— Бледнолицые все знают, — сказал он. — Могут   они объяснить нам, почему солнце скрывает свое лицо, когда оно уходит на ночь?      

— Ага, вот к чему сводится вся наука   краснокожих! — сказал охотник смеясь; ему было небезразлично, что он может   доказать превосходство своего народа, разрешив эту трудную проблему. —   Слушай, Змей, — продолжал он более серьезно и совершенно просто, —   это объясняется гораздо легче, чем воображаете вы, индейцы. Хотя нам кажется,   будто солнце путешествует по небу, оно на самом деле не двигается с места, а   земля вертится вокруг него. Всякий может понять это, если встанет, к примеру   сказать, на мельничное колесо, когда оно движется: тогда он будет поочередно то   видеть небо, то нырять под воду. Во всем этом нет никакой тайны, действует одна   только природа. Вся трудность в том, чтобы привести землю в движение.      

— Откуда мой брат знает, что земля вертится? —   спросил индеец. — Может ли он видеть это?      

— Ну, признаюсь, это хоть кого собьет с толку, делавар.   Много раз я пробовал, и мне это никогда по-настоящему не удавалось. Иногда мне   мерещилось, что я могу это видеть, но потом опять вынужден был сознаться, что   это невозможно. Однако земля действительно вертится, как говорят все наши люди,   и ты должен верить им, потому что они умеют предсказывать затмения и другие   чудеса, которые приводят в ужас индейцев.      

— Хорошо! Это правда: ни один краснокожий не станет   отрицать этого. Когда колесо вертится, глаза мои могут это видеть, но они не   видят вращения земли.      

— Это зависит от упрямства наших чувств. Верь только   тому, что видишь, говорят они, и множество людей действительно верят только   тому, что видят. И, однако, вождь, это совсем не такой хороший довод, как   кажется на первый взгляд. Я знаю, ты веришь в Великого Духа. И, однако,   ручаюсь, ты не смог бы показать, где ты видишь его.      

— Чингачгук может видеть Великого Духа во всех добрых   делах, Злого Духа — в злых делах. Великий Дух — на озере, в лесу, в облаках, в   Уа-та-Уа, в сыне Ункаса, в Таменунде, в Зверобое. Злой Дух — в мингах. Но нигде   я не могу видеть, как вертится земля.      

— Неудивительно, что тебя прозвали Змеем! В твоих   словах всегда видны острый ум и глубокая проницательность. А между тем твой   ответ уклоняется от моей мысли. По делам Великого Духа ты заключаешь, что он   существует. Белые заключают о вращении земли по тем последствиям, которые   происходят от этого вращения. Вот и вся разница. Подробностей я тебе объяснить   не могу. Но все бледнолицые убеждены, что так оно и есть.      

— Когда солнце поднимется завтра над вершиной этой   сосны, где будет мой брат Зверобой? — спросил делавар торжественно.      

Охотник встрепенулся и поглядел на своего друга пристально,   хотя и без всякой тревоги. Потом знаком велел ему следовать за собой в ковчег,   чтобы обсудить этот вопрос вдали от тех, чьи чувства, как он боялся, могли бы   возобладать над рассудком. Там он остановился и продолжал беседу в более   доверительном тоне.      

— Не совсем осторожно с твоей стороны, Змей, —   начал он, — спрашивать меня об этом в присутствии Уа-та-Уа. Да и белые   девушки могли нас услышать. Ты поступил неосторожно, вопреки всем твоим   обычаям. Ну ничего. Уа, кажется, не поняла, а остальные не услышали… Легче   задать этот вопрос, чем ответите на него. Ни один смертный не может сказать,   где он будет, когда завтра подымится солнце. Я задам тебе тот, же вопрос, Змей,   и хочу послушать, что ты ответишь.      

— Чингачгук будет со своим другом Зверобоем. Если   Зверобой удалится в страну духов, Великий Змей поползет вслед за ним; если   Зверобой останется под солнцем, тепло и свет будут ласкать их обоих.      

— Я понимаю тебя, делавар, — ответил охотник,   тронутый простодушной преданностью друга. — Такой язык понятен, как и   всякий другой; он исходит из сердца и обращается прямо к сердцу. Хорошо так   думать и, быть может, хорошо так говорить, но совсем нехорошо будет, если ты   так поступишь, Змей. Ты теперь не один на свете — хотя нужно еще переменить   хижину и совершить другие обряды, прежде чем Уа-та-Уа станет твоей   женой, — вы уже и теперь все равно что обвенчаны и должны вместе делить   радость и горе. Нет, нет, нельзя бросать Уа-та-Уа только потому, что между мной   и тобой прошло облако немного темнее, чем мы могли предвидеть!      

— Уа-та-Уа — дочь могикан, она знает, что надо   повиноваться мужу. Куда пойдет он, пойдет и она. Мы оба будем с великим   охотником делаваров, когда солнце поднимется завтра над этой сосной.      

— Боже тебя сохрани, вождь! Это сущее безумие! Неужели   вы можете переделать натуру мингов? Неужели твои грозные взгляды или слезы и   красота Уа-та-Уа превратят волка в белку или сделают дикую кошку кроткой, как   лань? Нет, Змей, образумься и предоставь меня моей судьбе. В конце концов,   нельзя уж так быть уверенным, что эти бродяги непременно будут пытать меня.      

Они еще могут жалиться, хотя, говоря по правде, трудно   ожидать, чтобы минг отказался от злобы и позволил милосердию восторжествовать в   своем сердце. И все же никто не знает, что может случиться, и такое молодое   существо, как Уа-та-Уа, не смеет зря рисковать своей жизнью. Брак совсем не то,   что воображают о нем некоторые молодые люди. Если бы ты был еще не женат,   делавар, я бы, конечно, ждал, что от восхода солнца до заката ты неутомимо, как   собака, бегущая по следу, станешь рыскать вокруг лагеря мингов, подстерегая   удобный случай помочь мне и сокрушить врагов. Но вдвоем мы часто бываем слабее,   чем в одиночку, и надо принимать все вещи такими, каковы они есть в   действительности, а не такими, какими нам хотелось бы их видеть.      

— Слушай, Зверобой, — возразил индеец с важным и   решительным видом, — что сделал бы мой бледнолицый брат, если бы Чингачгук   попал в руки гуронов? Пробрался бы в деревни делаваров и там сказал бы вождям,   старикам и молодым воинам: «Глядите, вот Уа-та-Уа, она цела и невредима, хотя   немного устала; а вот Зверобой: он меньше устал, чем Жимолость, потому что он   гораздо сильнее, но он тоже цел и невредим!» Неужели ты так поступил бы на моем   месте?      

— Ну, признаюсь, ты меня озадачил! Даже минг не   додумался бы до такой хитрости. Как это тебе пришло в голову задать такой   вопрос!.. Что бы я сделал? Да, во-первых, Уа-та-Уа вряд ли оказалась бы в моем   обществе, потому что она осталась бы возле тебя, и, стало быть, все, что ты   говоришь о ней, не имеет никакого смысла. Если бы она не ушла со мной, то не   могла бы и устать; значит, я не мог бы произнести ни единого слова из всей   твоей речи. Итак, ты видишь, Змей, рассудок говорит против тебя. И тут нечего   толковать, так как восставать против рассудка не пристало вождю с твоим   характером и твоей репутацией.      

— Мой брат изменил самому себе — он забыл, что говорит   с человеком, заседавшим у костров совета своего народа, — возразил индеец   ласково. — Когда люди говорят, они не должны произносить слов которые   входят в одно ухо и выходят из другого. Слова их не должны быть пушинками,   такими легкими, что ветер, неспособный даже вызвать рябь на воде, уносит их   прочь. Брат мой не ответил на мой вопрос: когда вождь задает вопрос своему   другу, не подобает толковать о другом.      

— Я понимаю тебя, делавар, я достаточно хорошо понимаю,   что ты имеешь в виду, и уважение к правде не позволяет мне отрицать это. Все же   ответить тебе не так легко, как ты, по-видимому, думаешь, и вот по какой   причине. Ты хочешь знать, что бы я сделал, если бы у меня на озере была   невеста, как у тебя, и если бы мой друг находился в лагере гуронов и ему   угрожали пытки. Не так ли?      

Индеец молча кивнул головой, как всегда невозмутимый и   степенный, хотя глаза его блеснули при виде смущения собеседника.      

— Ну так вот: у меня никогда не было невесты, я никогда   не питал ни к одной молодой женщине тех нежных чувств, какие ты питаешь к   Уа-та-Уа, хотя довольно хорошо отношусь к ним всем, вместе взятым. Все же мое   сердце, как это говорится, свободно, и, следовательно, я не могу сказать, что   бы я сделал в этом случае. Друг сильно тянет в свою сторону, Змей, это я могу   сказать по опыту, но, судя по всему, что я видел и слышал о любви, я склонен   думать, что невеста тянет сильнее.      

— Правда, но невеста Чингачгука не тянет его к хижинам   делаваров, она тянет к лагерю гуронов.      

— Она благородная девушка; ножки и ручки у нее не   больше, чем у ребенка, а голосок звонкий, как у дрозда-пересмешника; она   благодарная девушка и достойна своих предков, но что из этого следует, Змей? Я   все-таки полагаю, что она не изменила своего решения и не хочет стать женой   гурона. Чего же ты добиваешься?      

— Уа-та-Уа никогда не будет жить в вигваме   ирокеза! — ответил Чингачгук резко. — У нее маленькие ножки, но они   могут увести ее к деревням ее народа; у нее маленькие ручки, но великая душа.   Когда придет время, брат мой увидит, что мы можем сделать, чтобы не позволить   ему умереть под томагавками мингов.      

— Не действуй опрометчиво, делавар, — сказал   охотник серьезно. — Вероятно, ты поступишь по-своему, и, в общем, это   правильно, потому что ты никогда не будешь счастлив, если ничего не попытаешься   сделать. Но не действуй опрометчиво. Я знаю, что ты не покинешь озеро, пока не   решится моя судьба. Но помни, Змей, ни одна из пыток, которые способны изобрести   минги, не может смутить мой дух, как мысль, что ты и Уа-та-Уа попали в руки   врагов, стараясь сделать что-нибудь для моего спасения.      

— Делавары осторожны. Зверобой не должен бояться, что   они бросятся во вражеский лагерь с завязанными глазами.      

На этом разговор и кончился. Хетти вскоре объявила, что   завтрак готов, и все уселись вокруг простого, накрашенного стола. Джудит   последняя заняла свое место.      

Она была бледна, молчалива, и по лицу ее легко было   заметить, что она провела мучительную, бессонную ночь.      

Завтрак прошел в молчании. Женщины почти не прикасались к   еде, но у мужчин аппетит был обычный.      

Когда встали из-за стола, оставалось еще несколько часов до   момента прощания пленника со своими друзьями.      

Горячее сочувствие Зверобою и желание быть поближе к нему   заставило всех собраться на платформе, чтобы в последний раз поговорить с ним и   выказать свое участие, предупреждая его малейшие желания.      

Сам Зверобой внешне был совершенно спокоен, разговаривал   весело и оживленно, хотя избегал всяких намеков на важные события, ожидавшие   его в этот день.      

Только по тону, которым он говорил о смерти, можно было   догадаться, что мысли его невольно возвращаются к этой тяжелой теме.      

— Ах, — сказал он вдруг, — сделайте мне   одолжение, Джудит, сойдем на минутку в ковчег! Я хочу поговорить с вами.      

Джудит повиновалась с радостью, которую едва могла скрыть.      

Пройдя за охотником в каюту, она опустилась на стул. Молодой   человек сел на другой стул, взяв в руки стоявший в углу «оленебой», который она   подарила ему накануне, и положил его себе на колени. Еще раз осмотрев с   любовным вниманием дуло и затвор, он отложил карабин в сторону и обратился к   предмету, ради которого и завел этот разговор.      

— Насколько я понимаю, Джудит, вы подарили мне это   ружье, — сказал он. — Я согласен взять его, потому что молодой   женщине ни к чему огнестрельное оружие. У этого карабина славное имя, и его по   праву должен носить человек опытный, с твердой рукой, — ведь самую добрую   славу легко потерять из-за беспечного и необдуманного поведения.      

— Ружье не может находиться в лучших руках, чем сейчас,   Зверобой. Томас Хаттер редко давал из него промах, а у вас оно будет…      

— «Верной смертью», — перебил охотник   смеясь. — Я знавал когда-то охотника на бобров, у него было ружье,   которому дали такое прозвище, по все это было лишь бахвальство, ибо я видел   делаваров, которые на близком расстоянии посылали свои стрелы так же метко.   Однако я не отрицаю моих способностей… ибо это способности, Джудит, а не   натура… я не отрицаю моих способностей и, следовательно, готов признаться, что   ружье не может находиться в лучших руках, чем сейчас. Но как долго оно в них   останется? Говоря между нами, мне не хотелось бы, чтобы это слышали Змей и   Уа-та-Уа, но вам можно сказать всю правду, потому что ваше сердце вряд ли будет   так страдать от этой мысли, как сердца людей, знающих меня дольше и лучше.   Итак, спрашиваю я: долго ли мне придется владеть этим ружьем? Это серьезный   вопрос, над которым стоит подумать, и, если случится то, что, по всей   вероятности, должно случиться, «оленебой» останется без хозяина.      

Джудит слушала его с кажущейся невозмутимостью, хотя   внутренняя борьба почти до конца истощила ее силы. Зная своеобразный нрав   Зверобоя, она заставила себя сохранять внешнее спокойствие, хотя, если бы его   внимание не было приковано к ружью, человек с такой острой наблюдательностью   вряд ли мог не заметить душевной муки, с которой девушка выслушала его   последние слова. Тем не менее необычайное самообладание позволило ей продолжать   разговор, не обнаруживая своих чувств.      

— Что же вы мне прикажете делать с этим оружием, —   спросила она, — если случится то, чего вы, по-видимому, ожидаете?      

— Именно об этом хотел я поговорить с вами, Джудит,   именно об этом. Вот Чингачгук, правда, далек от совершенства по части обращения   с ружьем, но все же он достоин уважения и постепенно овладевает этим   искусством. Кроме того, он мой друг — быть может, самый близкий друг, потому   что мы никогда не ссорились, хоть у нас и разные природные склонности. Так вот,   мне бы хотелось оставить «оленебой» Змею, если что-нибудь помешает мне   прославить своим искусством ваш драгоценный подарок, Джудит.      

— Оставьте его кому хотите, Зверобой: ружье ваше и вы   можете распоряжаться им как угодно. Если таково ваше желание, то Чингачгук   получит его, в случае если вы не вернетесь обратно.      

— А спросили вы мнения Хетти по этому поводу? Право   собственности переходит от родителей ко всем детям, а не к одному из них.      

— Если вы желаете руководствоваться велениями закона,   Зверобой, то, боюсь, что ни одна из нас не имеет права на это ружье. Томас   Хаттер не был отцом Хетти, так же как он не был и моим отцом. Мы только Джудит   и Хетти, у нас нет другого имени.      

— Быть может, так говорит закон, в этом я мало смыслю.   По вашим обычаям, все вещи принадлежат вам, и никто здесь не станет спорить   против этого. Если Хетти скажет, что она согласна, я окончательно успокоюсь на   этот счет. Правда, Джудит, у вашей сестры нет ни вашей красоты, ни вашего ума,   но мы должны оберегать права даже обиженных богом людей.      

Девушка ничего не ответила, но, подойдя к окошку, подозвала   к себе сестру. Простодушная, любящая Хетти с радостью согласилась уступить   Зверобою право собственности на драгоценное ружье. Охотник, по-видимому,   почувствовал себя совершенно счастливым, по крайней мере до поры до времени;   снова и снова рассматривал он ценный подарок и наконец выразил желание испытать   на практике все его достоинства, прежде чем сам он вернется на берег. Ни один   мальчик не спешил испробовать новую трубу или новый лук со стрелами с таким   восторгом, с каким наивный лесной житель принялся испытывать свое новое ружье.   Выйдя на платформу, он прежде всего отвел делавара в сторону и сказал ему, что   это прославленное ружье станет его собственностью, если какая-нибудь беда   случится со Зверобоем.      

— Это, Змей, для тебя лишнее основание быть осторожным   и без нужды не подвергать себя опасности, — прибавил охотник. — Для   вашего племени обладание таким ружьем стоит хорошей победы. Минги позеленеют от   зависти, и, что еще важнее, они уже не посмеют больше бродить без опаски вокруг   деревни, где хранится это ружье; поэтому береги его, делавар, и помни, что на   твоем попечении теперь находится вещь, обладающая всеми достоинствами живого   существа без его недостатков. Уа-та-Уа должна быть и, без сомнения, будет очень   дорога тебе, но «оленебой» станет предметом любви и поклонения всего вашего   народа.      

— Одно ружье стоит другого, Зверобой, — возразил   индеец, несколько уязвленный тем, что друг оценил его невесту ниже, чем   ружье. — Все они убивают, все сделаны из дерева и железа. Жена мила   сердцу; ружье хорошо для стрельбы.      

— А что такое человек в лесу, если ему нечем стрелять?   В самом лучшем случае он становится жалким траппером, а не то ему приходится   вязать веники и плести корзины. Такой человек умеет сеять хлеб, но никогда не   узнает вкуса дичи и не отличит медвежьей ветчины от кабаньей… Ну ладно, друг!   Подобный случай, быть может, никогда не представится нам, и я непременно хочу   испытать это знаменитое ружье. Принеси-ка сюда твой карабин, а я испробую   «оленебой», чтобы мы могли узнать все его скрытые достоинства.      

Это предложение, отвлекшее присутствующих от тяжелых мыслей,   было принято всеми с удовольствием.      

Девушки с готовностью вынесли на платформу весь запас   огнестрельного оружия, принадлежавшего Хаттеру. Арсенал старика был довольно   богат: в нем имелось несколько ружей, всегда заряженных на тот случай, если бы   пришлось внезапно пустить их в ход. Оставалось только подсыпать на полки   свежего пороху, что и было сделано общими силами очень быстро, так как женщины   по части оборонительных приготовлений обладали не меньшим опытом, чем мужчины.      

— Теперь, Змей, мы начнем помаленьку: сперва испытаем   обыкновенные ружья старика Тома и только потом — твой карабин, а затем —   «оленебой», — сказал Зверобой, радуясь тому, что снова держит в руках   ружье и может показать свое искусство. — Птиц здесь видимо-невидимо: одни   плавают на воде, другие летают над озером и как раз на нужном расстоянии от   замка. Покажи нам, делавар, пичужку, которую ты намерен пугнуть. Да вон, прямо   к востоку, я вижу, плывет селезень. Это проворная тварь, она умеет нырять в   мгновение ока; на ней стоит попробовать ружье и порох.      

Чингачгук не отличался многословием. Лишь только ему указали   птицу, он прицелился и выстрелил. При вспышке выстрела селезень мгновенно   нырнул, как и ожидал Зверобой, и пуля скользнула по поверхности озера,   ударившись о воду в нескольких дюймах от места, где недавно плавала птица.   Зверобой рассмеялся своим сердечным смехом, но в то же время приготовился к   выстрелу и стоял, зорко наблюдая за спокойной водной гладью. Вот на ней   показалось темное пятно, селезень вынырнул, чтобы перевести дух, и взмахнул   крыльями. Тут пуля ударила ему прямо в грудь, и он, мертвый, опрокинулся на   спину. Секунду спустя Зверобой уже стоял, опираясь прикладом своего ружья о   платформу, так спокойно, как будто ничего не случилось, хотя он и смеялся своим   обычным беззвучным смехом.      

— Ну, это еще не бог весть какое испытание для   ружей, — сказал он, как бы желая умалить свою собственную заслугу. —   Это не свидетельствует ни за, ни против ружья, поскольку все зависело от   быстроты руки и верности глаза. Я захватил птицу врасплох, иначе она могла бы   снова нырнуть, прежде чем пуля настигла ее. Но Змей слишком мудр, чтобы   придавать значение таким фокусам; он давно к ним привык. Помнишь, вождь, как ты   хотел убить дикого гуся, а я подстрелил его прямо у тебя под носом? Впрочем,   такие вещи не могут поссорить друзей, а молодежи надо иногда позабавиться,   Джудит… Ага, теперь я опять вижу птицу, какая нам требуется, и мы не должны   упускать удобный случай. Вон там, немного севернее, делавар!      

Индеец посмотрел в ту сторону и вскоре заметил большую   черную утку, с величавым спокойствием плававшую на поверхности воды. В те   далекие времена, когда лишь очень немногие люди нарушали своим присутствием   гармонию пустыни, все мелкие озера, которыми изобилует внутренняя часть   Нью-Йорка, служили прибежищем для перелетных птиц. Мерцающее Зеркало, подобно   другим водоемам, некогда кишело всевозможными видами уток, гусей, чаек и гагар.   После появления Хаттера Мерцающее Зеркало по сравнению с другими озерами, более   далекими и уединенными, опустело, хотя в нем еще продолжали гнездиться разные   породы птиц, как гнездятся они там и по сие время. В ту минуту из «замка» можно   было увидеть сотни птиц, дремавших на воде или купавших свои перья в прозрачной   стихии. Но ни одна из них не представляла собой такой подходящей мишени, как   черная утка, на которую Зверобой только что указал своему другу. Чингачгук не   стал тратить слов понапрасну и немедленно приступил к делу. На этот раз он   целился старательно, и ему удалось перебить утке крыло. Она с криком поплыла по   воде, быстро увеличивая расстояние, отделявшее ее от врагов.      

— Надо покончить с мучениями этой твари! —   воскликнул Зверобой, видя, что птица тщетно старается взмахнуть раненым   крылом. — Для этого здесь найдутся и ружье и глаз.      

Утка все еще барахталась в воде, когда роковая пуля нагнала   ее, отделив голову от шеи так чисто, словно ее отрубили топором. Уа-та-Уа   испустила было тихий крик восторга, обрадованная успехом молодого индейца, но,   увидев теперь превосходство его друга, насупилась. Вождь, напротив, издал   радостное восклицание, и улыбка его говорила о том, что он искренне восхищен и   нисколько не завидует сопернику.      

— Не обращай внимания на девчонку, Змей, пусть ее   сердится, мне от этого ни холодно ни жарко, — сказал Зверобой   смеясь. — Для женщин довольно естественно принимать к сердцу победы и   поражения мужа, а вы теперь, можно сказать, все равно что муж и жена. Однако   постреляем немного в птиц, которые носятся у нас над головой; предлагаю тебе   целить в летящую мишень. Вот это будет настоящее испытание: оно требует меткого   ружья, как и меткого глаза.      

На озере водились орлы, которые живут вблизи воды и питаются   рыбой. Как раз в эту минуту один из них парил на довольно значительной высоте,   подстерегая добычу; его голодные птенцы высовывали головы из гнезда, которое   можно было различить на голой вершине сухой сосны. Чингачгук молча направил   новое ружье на эту птицу и, тщательно прицелившись, выстрелил. Более широкий,   чем обычно, круг, описанный орлом, свидетельствовал о том, что пуля пролетела   недалеко от него, хотя и не попала в цель. Зверобой, который целился так же   быстро, как и метко, выстрелил, лишь только заметил промах своего друга, и в ту   же секунду орел понесся вниз так, что не совсем ясно было, ранен он или нет. Сам   стрелок, однако, объявил, что промахнулся, и предложил приятелю взять другое   ружье, ибо по некоторым признакам был уверен, что птица собирается улететь.      

— Я заставил его вильнуть книзу, Змей; думаю, что перья   были немного задеты, но он еще не потерял ни капли крови. Впрочем, это старое   ружьишко не годится для такой стрельбы. Живо, делавар, бери свой карабин, а вы,   Джудит, дайте мне «оленебой»! Это самый подходящий случай испытать все его   качества.      

Соперники приготовились, а девушки стояли поодаль, с нетерпением   ожидая, чем кончится состязание. Орел описал широкий круг и, снова поднявшись   ввысь, пролетел почти над самым «замком», но еще выше, чем прежде. Чингачгук   посмотрел на него и объявил, что немыслимо попасть в птицу по отвесной линии   кверху. Но тихий ропот Уа-та-Уа наставил его изменить свое решение, и он   выстрелил. Результат, однако, показал, что он был прав, так как орел даже не   изменил направление своего полета, продолжая чертить в воздухе круги и спокойно   глядя вниз, как будто он презирал своих врагов.      

— Теперь, Джудит, — крикнул Зверобой, смеясь и   весело поблескивая глазами, — посмотрим, можно ли называть «оленебой»   также и «убей орла»!.. Отойди подальше, Змей, и гляди, как я буду целиться,   потому что этому следует учиться.      

Зверобой несколько раз наводил ружье, а птица тем временем   продолжала подниматься все выше и выше. Затем последовали вспышка и выстрел.   Свинцовый посланец помчался кверху, и в следующее мгновение птица склонилась   набок и начала опускаться вниз, взмахивая то одним, то другим крылом, иногда   описывая круги, иногда отчаянно барахтаясь, пока наконец, сделав несколько   кругов, не свалилась на нос ковчега. Осмотрев ее тело, обнаружили, что пуля   попала между крылом и грудной костью.      

 Глава 26      

       

И каменная грудь ее без стона      

На каменное ложе возлегла,      

Здесь спал слуга бесстрастного закона,      

Восстановитель и добра и зла,      

И счет долгам рука его вела —      

Тот счет, где жизнь и смерть стояли рядом,      

Тот счет, которого коснувшись взглядом,      

Забилась в ужасе она, как перед адом.      

Джайлс Флетчер      

       

       

— Мы поступили легкомысленно, Змей. Да, Джудит, мы   поступили очень легкомысленно, убив живое существо из пустого тщеславия! —   воскликнул Зверобой, когда делавар поднял за крылья огромную птицу, глядевшую   на врагов в упор своим тускнеющим взглядом — тем взглядом, которым беспомощные   жертвы всегда смотрят на своих убийц. — Это больше пристало двум   мальчишкам, чем двум воинам, идущим по тропе войны, хотя бы и первый раз в   жизни. Горе мне! Ну что же, в наказание я покину вас немедленно, и когда   останусь один на один с кровожадными мингами, то, вероятнее всего, мне придется   вспомнить, что жизнь сладка даже зверям, бродящим по лесу, и птицам, летающим в   воздухе… Подите сюда, Джудит! Вот «оленебой». Возьмите его обратно и сохраните   для рук, более достойных владеть таким оружием.      

— Я не знаю рук более достойных, чем ваши,   Зверобой, — ответила девушка поспешно. — Никто, кроме вас, не должен   прикасаться к этому оружию.      

— Если речь идет о моей ловкости, вы, быть может, и   правы, девушка, но мы должны не только уметь пользоваться огнестрельным   оружием, но и знать, когда можно пускать его в ход. Очевидно, последнему я еще   не научился, поэтому возьмите ружье. Вид умирающего и страждущего создания,   хотя это только птица, внушает спасительные мысли человеку, который почти   уверен, что его последний час наступит до заката солнца. Я бы пожертвовал всеми   утехами тщеславия, всеми радостями, которые мне доставляют моя рука и глаз,   если бы этот бедный орел мог снова очутиться в гнезде со своими птенцами.      

Слушатели были поражены порывом внезапного раскаяния,   охватившим охотника, и вдобавок раскаяния в поступке, столь обыкновенном, ибо   люди редко задумываются над физическими страданиями беззащитных и беспомощных   животных. Делавар понял слова, сказанные его другом, хотя вряд ли мог понять   одушевляющие того чувства; он вынул острый нож и поспешил прекратить страдания   орла, отрезав ему голову.      

— Какая страшная вещь — сила, — продолжал   охотник, — и как страшно обладать ею и не знать, как ею пользоваться!   Неудивительно, Джудит, что великие мира сего так часто изменяют своему долгу,   если даже людям маленьким и смиренным трудно бывает поступать справедливо и   удаляться от всякого зла. И как неизбежно один дурной поступок влечет за собой   другой! Если бы я не был обязан немедленно вернуться к моим мингам, я бы   отыскал гнездо этой твари; хотя бы мне пришлось блуждать по лесу две недели   подряд; впрочем, гнездо орла нетрудно найти человеку, который знает повадки   этой птицы; но все равно я бы согласился две недели скитаться по лесу, лишь бы   отыскать птенцов и избавить их от лишних страданий.      

В это время Зверобой не подозревал, что тот самый поступок,   за который он так строго осуждал себя, должен был оказать решающее действие на   его последующую судьбу. Каким образом проявилось это действие, мы не станем   рассказывать здесь, ибо это будет ясно из последующих глав. Молодой человек   медленно вышел из ковчега с видом кающегося грешника и молча уселся на   платформе. Тем временем солнце поднялось уже довольно высоко, — и это   обстоятельство, в связи с обуревавшими его теперь чувствами, побудило охотника   ускорить свой отъезд. Делавар вывел для друга пирогу, лишь только узнал о его   намерении, а Уа-та-Уа позаботилась, чтобы ему было удобно. Все это делалось не   напоказ; Зверобой отлично видел и оценил искренние побуждения своих друзей.   Когда все было готово, индейцы вернулись и сели рядом с Джудит и Хетти, которые   не покидали молодого охотника.      

— Даже лучшим друзьям сплошь и рядом приходится   расставаться, — начал Зверобой, увидев, что все общество снова собралось   вокруг него. — Да, дружба не может изменить путей провидения, и каковы бы   ни были наши чувства, мы должны расстаться. Я часто думал, что бывают минуты,   когда слова, сказанные нами, остаются в памяти у людей прочнее, чем обычно, и   когда данный нами совет запоминается лучше именно потому, что тот, кто говорит,   вряд ли сможет заговорить снова. Никто не знает, что может случиться, и,   следовательно, когда друзья расстаются с мыслью, что разлука продлится, чего   доброго, очень долго, не мешает сказать несколько ласковых слов на прощанье. Я   прошу вас всех уйти в ковчег и возвращаться оттуда по очереди; я поговорю с   каждым отдельно и, что еще важнее, послушаю, что каждый из вас хочет сказать   мне, потому что плох тот советник, который сам не слушает чужих советов.      

Лишь только было высказано это пожелание, индейцы немедленно   удалились, оставив обеих сестер возле молодого человека. Вопросительный взгляд   Зверобоя заставил Джудит дать объяснение.      

— С Хетти вы можете поговорить, когда будете плыть к   берегу, — сказала она быстро. — Я хочу, чтобы она сопровождала вас.      

— Разумно ли это, Джудит? Правда, при обыкновенных   обстоятельствах слабоумие служит защитой среди краснокожих, но, когда те   разъярятся и станут помышлять только о мести, трудно сказать, что может   случиться. Кроме того…      

— Что вы хотите сказать, Зверобой? — спросила   Джудит таким мягким голосом, что в нем чувствовалась почти нежность, хотя она   старалась изо всех сил обуздать свое волнение.      

— Да просто то, что бывают такие зрелища, при которых   лучше не присутствовать даже людям, столь мало одаренным рассудком и памятью,   как наша Хетти. Поэтому, Джудит, лучше позвольте мне отплыть одному, а сестру   оставьте дома.      

— Не бойтесь за меня, Зверобой, — вмешалась Хетти,   понявшая общий смысл разговора. — Говорят, я слабоумная, а это позволяет   мне ходить повсюду, тем более что я всегда ношу с собой библию… Просто   удивительно, Джудит, как самые разные люди — трапперы, охотники, краснокожие,   белые, минги и делавары — боятся библии!      

— Я думаю, у тебя нет никаких оснований опасаться   чего-нибудь худого, Хетти, — ответила сестра, — и потому настаиваю,   чтобы ты отправилась в гуронский лагерь вместе с нашим другом. Тебе от этого не   будет никакого вреда, а Зверобою может принести большую пользу.      

— Теперь не время спорить, Джудит, а потому действуйте   по-своему, — ответил молодой человек. — Приготовьтесь, Хетти, и   садитесь в пирогу, потому что я хочу сказать вашей сестре несколько слов на   прощание.      

Джудит и ее собеседник сидели молча, пока Хетти не оставила   их одних, после чего Зверобой возобновил разговор спокойно и деловито, как   будто он был прерван каким-то заурядным обстоятельством.      

— Слова, сказанные при разлуке, и притом, быть может,   последние слова, которые удается услышать из уст друга, не скоро   забываются, — повторил он, — и потому, Джудит, я хочу поговорить с   вами как брат, поскольку я недостаточно стар, чтобы быть вашим отцом.   Во-первых, я хочу предостеречь вас от ваших врагов, из которых двое, можно   сказать, следуют за вами по пятам и подкарауливают вас на всех дорогах. Первый   из этих врагов — необычайная красота, которая так же опасна для некоторых   молодых женщин, как целое племя мингов, и требует величайшей бдительности. Да,   не восхищения и не похвалы, а недоверия и отпора. Красоте можно дать отпор и   даже перехитрить ее. Для этого вам надо лишь вспомнить, что она тает, как снег,   и когда однажды исчезает, то уж никогда не возвращается вновь. Времена года   сменяются одно другим, Джудит, и если у нас бывает зима с ураганами и морозами   и весна с утренними холодами и голыми деревьями, зато бывает и лето с ярким   солнцем и безоблачным небом, и осень с ее плодами и лесами, одетыми в такой   праздничный наряд, какого ни одна городская франтиха не найдет во всех лавках   Америки. Земля никогда не перестает вращаться, и приятное сменяет собой   неприятное. Но иное дело — красота. Она дается только в юности и на короткое   время, и поэтому надо пользоваться ею разумно, а не злоупотреблять ею. И так   как я никогда не встречал другой молодой женщины, которую природа так щедро   одарила красотой, то я предупреждаю вас, быть может, в мои предсмертные минуты:   берегитесь этого врага!      

Джудит было так приятно слушать это откровенное признание ее   чар, что она многое могла бы простить человеку, сказавшему подобные слова, кто   бы он ни был. Да и сейчас, когда она находилась под влиянием гораздо более   высоких чувств, Зверобою вообще нелегко было бы обидеть ее; поэтому она   терпеливо выслушала ту часть речи, которая неделю назад возбудила бы ее   негодование.      

— Я понимаю, что вы хотите сказать, Зверобой, —   ответила девушка с покорностью и смирением, несколько удивившими   охотника, — и надеюсь извлечь пользу из ваших советов. Но вы назвали   только одного врага, которого я должна бояться; кто же второй враг?      

— Второй враг отступает перед вашим умом и способностью   здраво рассуждать, Джудит, и я вижу, что он не так опасен, как я раньше   предполагал. Однако раз уж я заговорил об этом, то лучше честно договорить все   до конца. Первый враг, которого надо опасаться, Джудит, как я уже   сказал, — ваша необычайная красота, а второй враг — то, что вы прекрасно   знаете, что вы красивы. Если первое вызывает тревогу, то второе еще более   опасно.      

Трудно сказать, как долго продолжал бы в простоте душевной   разглагольствовать в том же духе ничего не подозревавший охотник, если бы его   слушательница не залилась внезапными слезами, отдавшись чувству, которое   прорвалось на волю с тем большей силой, чем упорней она его подавляла. Ее   рыдания были так страстны и неудержимы, что Зверобой немного испугался и очень   огорчился, увидав, что слова его подействовали гораздо сильнее, чем он ожидал.   Даже люди суровые и властные обычно смягчаются, видя внешние признаки печали,   но Зверобою с его характером не нужно было таких доказательств сердечного   волнения, чтобы искренне пожалеть девушку. Он вскочил как ужаленный, и голос   матери, утешающей своего ребенка, вряд ли мог звучат ласковей, чем те слова,   которыми он выразил свое сожаление в том, что зашел так далеко.      

— Я хотел вам добра, Джудит, — сказал он, — и   совсем не намеревался так вас обидеть. Вижу, что я хватил через край. Да,   хватил через край и умоляю вас простить меня. Дружба — странная вещь. Иногда   она укоряет за то, что мы сделали слишком мало, а иногда бранит самыми резкими   словами за то, что мы сделали слишком много. Однако, признаюсь, я пересолил, и   так как я по-настоящему и от всей души уважаю вас, то рад сказать это, потому   что вы гораздо лучше, чем я вообразил в своем тщеславии и самомнении.      

Джудит отвела руки от лица, слезы ее высохли, и она   поглядела на собеседника с такой сияющей улыбкой, что молодой человек на один   миг совершенно онемел от восхищения.      

— Перестаньте, Зверобой! — поспешно сказала   она. — Мне больно слышать, как вы укоряете себя. Я больше сознаю мои   слабости теперь, когда вижу, что и вы их заметили. Как ни горек этот урок, он   не скоро будет забыт. Мы не станем говорить больше об этом, чтобы делавар, или   Уа-та-Уа, или даже Хетти не заметили моей слабости. Прощайте, Зверобой, пусть   бог благословит и хранит вас, как того заслуживает ваше честное сердце.      

Теперь Джудит совершенно овладела собой. Молодой человек   позволил ей действовать, как ей хотелось, и когда она пожала его жесткую руку   обеими руками, он не воспротивился, но принял этот знак почтения так же   спокойно, как монарх мог бы принять подобную дань от своего подданного или   возлюбленная от своего поклонника. Чувство любви зажгло румянцем и осветило   лицо девушки, и красота ее никогда не была столь блистательна, как в тот миг,   когда она бросила прощальный взгляд на юношу. Этот взгляд был полон тревоги,   сочувствия и нежной жалости. Секунду спустя Джудит исчезла в каюте и больше не   показывалась, хотя из окошка сказала делаварке, что их друг ожидает ее.      

— Ты достаточно хорошо знаешь натуру и обычаи   краснокожих, Уа-та-Уа, чтобы понять, почему я обязан вернуться из   отпуска, — начал охотник на делаварском наречии, когда терпеливая и   покорная дочь этого племени спокойно приблизилась к нему. — Ты, вероятно,   понимаешь также, что вряд ли мне суждено когда-нибудь снова говорить с тобой.   Мне надо сказать лишь очень немного. Но это немногое — плод долгой жизни среди   вашего народа и долгих наблюдений над вашими обычаями. Женская доля вообще   тяжела, но должен признаться, хотя я и не отдаю особого предпочтения людям   моего цвета, что женщине живется тяжелее среди краснокожих, чем среди   бледнолицых. Неси свое бремя, Уа-та-Уа, как подобает, и помни, что если оно и   тяжело, то все же гораздо легче, чем бремя большинства индейских женщин. Я   хорошо знаю Змея, знаю его сердце — он никогда не будет тираном той, которую   любит, хотя и ждет, конечно, что с ним будут обходиться как с могиканским вождем.   Вероятно, в вашей хижине случатся и пасмурные дни, потому что такие дни бывают   у всех народов и при любых обычаях; но, держа окна сердца раскрытыми настежь,   ты всегда оставишь достаточно простора, чтобы туда мог проникнуть солнечный   луч. Ты происходишь из знатного рода, и Чингачгук — тоже. Не думаю, чтобы ты   или он позабыли об этом и опозорили ваших предков. Тем не менее любовь — нежное   растение и никогда не живет долго, если его орошают слезами. Пусть лучше земля   вокруг вашего супружеского счастья увлажняется росой нежности.      

— Мой бледнолицый брат очень мудр; Уа сохранит в памяти   все, что его мудрость возвестила ей.      

— Это очень разумно, Уа-та-Уа. Слушать хорошие советы и   запоминать их — вот самая надежная защита для женщины. А теперь попроси Змея   прийти и поговорить со мной. Я буду вспоминать тебя и твоего будущего мужа, что   бы ни случилось со мной, и всегда буду желать вам обоим всех благ и в этом и в   будущем мире.      

Уа-та-Уа не пролила ни единой слезинки на прощание, но в ее   черных глазах отражалось пылавшее в груди чувство, и красивое лицо было озарено   выражением решимости, представлявшим резкий контраст с ее обычаями. Минуту   спустя делавар приблизился к своему другу легкой и бесшумной поступью индейца.      

— Поди сюда, Змей, вот сюда, немного подальше, чтобы   нас не могли видеть женщины, — начал Зверобой, — я хочу сказать тебе   кое-что, чего никто не должен подозревать, а тем более подслушать. Ты хорошо   знаешь, что такое отпуск и кто такие минги, чтобы сомневаться или питать ложные   надежды на счет того, что, по всем вероятиям, произойдет, когда я вернусь   обратно в их лагерь. Итак, несколько слов будет достаточно… Во-первых, вождь, я   хочу сказать тебе об Уа-та-Уа. Я знаю, что, по обычаям вашего народа, женщины   должны работать, а мужчины охотиться, но во всем надо знать меру. Впрочем, что   касается охоты, то я не вижу оснований, по которым здесь следовало бы ставить   какие-нибудь границы, но Уа-та-Уа принадлежит к слишком хорошему роду, чтобы   трудиться без передышки. Люди с вашим достатком и положением никогда не будут   нуждаться в хлебе, картофеле или других овощах, которые рождаются на полях.   Поэтому, надеюсь, твоей жене никогда не придется брать в руки лопату. Ты   знаешь, я не совсем нищий, и все, чем владею, будь то припасы, шкуры, оружие   или материи, — все это дары Уа-та-Уа, если не вернусь за своим добром в   конце лета. Пусть это будет приданым для девушки. Думаю, нет нужды говорить   тебе, что ты обязан любить молодую жену, потому что ты уже любишь ее, а кого   человек любит, того он, по всей вероятности, будет и ценить. Все же не мешает   напомнить, что ласковые слова никогда не обижают, а горькие обижают сплошь да   рядом. Я знаю, ты мужчина, Змей, и потому охотнее говоришь у костра совета, чем   у домашнего очага, но все мы иногда бываем склонны немножко забыться, а ласковое   обхождение и ласковое слово всего лучше помогают нам поддерживать мир в хижине,   так же как на охоте.      

— Мои уши открыты, — произнес делавар   степенно. — Слова моего брата проникли так далеко, что никогда не смогут   вывалиться обратно. Они подобны кольцам, у которых нет ни конца, ни начала.   Говори дальше: песня королька и голос друга никогда не наскучат.      

— Я скажу еще кое-что, вождь, но ради старой дружбы ты   извинишь меня, если я теперь поговорю о себе самом. Если дело обернется плохо,   то от меня, по всем вероятиям, останется только кучка пепла, поэтому не будет   особой нужды в могиле, разве только из пустого тщеславия. На этот счет я не   слишком привередлив, хотя все-таки надо будет осмотреть остатки костра, и если   там окажутся кости, то приличнее будет собрать и похоронить их, чтобы волки не   глодали их и не выли над ними. В конце концов, разница тут невелика, но люди   придают значение таким вещам…      

— Все будет сделано, как говорит мой брат, — важно   ответил индеец. — Если душа его полна, пусть он облегчит ее на груди   друга.      

— Спасибо, Змей, на душе у меня довольно легко. Да,   сравнительно легко. Правда, я не могу отделаться от некоторых мыслей, но это не   беда. Есть, впрочем, одна вещь, вождь, которая кажется мне неразумной и   неестественной, хотя миссионеры говорят, что это правда, а моя религия и цвет   кожи обязывают меня верить им. Они говорят, что индеец может мучить и истязать   тело врага в полное свое удовольствие, сдирать с него скальп, и резать его, и   рвать на куски, и жечь, пока ничего не останется, кроме пепла, который будет   развеян на все четыре стороны; и, однако, когда зазвучит труба, человек   воскреснет снова во плоти и станет таким же, по крайней мере по внешности, если   не по своим чувствам, каким он был прежде.      

— Миссионеры — хорошие люди, они желают нам добра, —   ответил делавар вежливо, — но они плохие знахари. Они верят всему, что   говорят, Зверобой, но это еще не значит, что воины и ораторы должны открывать   свои уши. Когда Чингачгук увидит отца Таменунда, стоящего перед ним со скальпом   на голове и в боевой раскраске, тогда он поверит словам миссионера.      

— Увидеть — значит поверить, это несомненно. Горе мне!   Кое-кто из нас может увидеть все это гораздо скорее, чем мы ожидаем. Я понимаю,   почему ты говоришь об отце Таменунда, Змей, и это очень тонкая мысль. Таменунд   — старик, ему исполнилось восемьдесят лет, никак не меньше, а его отца   подвергли пыткам, скальпировали и сожгли, когда нынешний пророк был еще юнцом.      

Да, если бы это можно было увидеть своими глазами, тогда   действительно было бы нетрудно поверить всему, что говорят нам миссионеры.   Однако я не решаюсь спорить против этого мнения, ибо ты должен знать, Змей, что   христианство учит нас верить, не видя, а человек всегда должен придерживаться   своей религии и ее учения, каковы бы они ни были.      

— Это довольно странно со стороны такого умного народа,   как белые, — сказал делавар выразительно. — Краснокожий глядит на все   очень внимательно, чтобы сперва увидеть, а потом понять.      

— Да, это звучит убедительно и льстит человеческой   гордости, но это не так глубоко, как кажется на первый взгляд. Однако из всего   христианского учения, Змей, всего больше смущает и огорчает меня то, что   бледнолицые должны отправиться на одно небо, а краснокожие — на другое. Таким   образом, те, кто жили вместе и любили друг друга, должны будут разлучиться   после смерти.      

— Неужели миссионеры действительно учат этому своих   белых братьев? — спросил индеец с величайшей серьезностью. — Делавары   думают, что добрые люди и храбрые воины все вместе будут охотиться в чудесных   лесах, к какому бы племени они ни принадлежали, тогда как дурные индейцы и   трусы должны будут пресмыкаться с собаками и волками, чтобы добывать дичину для   своих очагов.      

— Удивительно, право, как люди по-разному представляют   себе блаженство и муку после смерти! — воскликнул охотник, отдаваясь   течению своих мыслей. — Одни верят в неугасимое пламя, а другие думают,   что грешникам придется искать себе пишу с волками и собаками. Но я не могу   больше говорить обо всем этом: Хетти уже сидит в пироге и мой отпуск кончается.   Горе мне! Ладно, делавар, вот моя рука. Ты знаешь, что это рука друга, и   пожмешь ее как друг, хотя она и не сделала тебе даже половины того добра,   которого я тебе желаю.      

Индеец взял протянутую руку в горячо ответил на пожатие.   Затем, вернувшись к своей обычной невозмутимости, которую многие принимали за   врожденное равнодушие, он снова овладел собой, — чтобы расстаться с другом   с подобающим достоинством. Зверобой, впрочем, держал себя более естественно и   не побоялся бы дать полную волю своим чувствам, если бы не его недавний разговор   с Джудит.      

Он был слишком скромен, чтобы догадаться об истинных   чувствах красивой девушки, но в то же время слишком наблюдателен, чтобы не   заметить, какая борьба совершалось в ее груди. Ему было ясно, что с ней   творится что-то необычайное, и с деликатностью, которая сделала бы честь   человеку более утонченному, он решил избегать всего, что могло бы повлечь за   собой разоблачение этой тайны, о чем впоследствии могла пожалеть сама девушка.   Итак, он решил тут же пуститься в путь.      

— Спаси тебя бог, Змей, спаси тебя бог! — крикнул   охотник, когда пирога отчалила от края платформы.      

Чингачгук помахал рукой. Потом, закутавшись с головой в   легкое одеяло, которое он носил обычно на плечах, словно римлянин тогу, он   медленно удалился внутрь ковчега, желая предаться наедине своей скорби и   одиноким думам.      

Зверобой не вымолвил больше ни слова, пока пирога не   достигла половины пути между «замком» и берегом.      

Тут он внезапно перестал грести, потому что в ушах его   прозвучал кроткий, музыкальный голос Хетти.      

— Почему вы возвращаетесь к гуронам, Зверобой? —   спросила девушка. — Говорят, я слабоумная, и таких они никогда не трогают,   но вы так же умны, как Гарри Непоседа; Джудит уверена даже, что вы гораздо   умнее, хотя я не понимаю, как это возможно.      

— Ах, Хетти, прежде чем сойти на берег, я должен   поговорить с вами — главным образом о том, что касается вашего собственного   блага. Перестаньте грести или лучше, чтобы минги не подумали, будто мы   замышляем какую-нибудь хитрость, гребите полегоньку; пусть пирога только чуть   двигается. Вот так!.. Ага, я теперь вижу, что вы тоже умеете притворяться и   могли бы участвовать в каких-нибудь военных хитростях, если бы хитрости были   законны в эту минуту. Увы! Обман и ложь — очень худые вещи, Хетти, но так   приятно одурачить врага во время честной, законной войны! Путь мой был короток   и, по-видимому, скоро кончится, но теперь я вижу, что воину не всегда   приходится иметь дело с одними препятствиями и трудностями. Тропа войны тоже   имеет свою светлую сторону, как большинство других вещей, и мы должны быть   только достаточно мудры, чтобы заметить это.      

— А почему ваша тропа войны, как вы это называете,   должна скоро кончиться, Зверобой?      

— Потому, дорогая девушка, что отпуск мой тоже   кончается. По всей вероятности, и моя дорога и отпуск кончатся в одно и то же   время; во всяком случае, они следуют друг за дружкой по пятам.      

— Я не понимаю ваших слов, Зверобой, — ответила   девушка, несколько сбитая с толку. — Мать всегда уверяла, что люди должны   говорить со мной гораздо проще, чем с другими, потому что я слабоумная.   Слабоумные не так легко все понимают, как те, у кого есть рассудок.      

— Ладно, Хетти, я отвечу вам совсем просто. Вы знаете,   что я теперь в плену у гуронов, а пленные не могут делать все, что им   захочется…      

— Но как вы можете быть в плену, — нетерпеливо перебила   девушка, — когда вы находитесь здесь, на озере, в отцовской лодке, а   индейцы — в лесу, и у них нет ни одной лодки? Тут что-то не так, Зверобой!      

— Я бы от всего сердца хотел, Хетти, чтобы вы были   правы, а я ошибался, но, к сожалению, ошибаетесь вы, а я говорю вам сущую   истину. Каким бы свободным я ни казался вашим глазам, девушка, в   действительности я связан по рукам и ногам.      

— Ах, какое это несчастье — не иметь рассудка! Ей-богу,   я не вижу и не понимаю, отчего это вы в плену и связаны по рукам и ногам. Если   вы связаны, то чем опутаны ваши руки и ноги?      

— Отпуском, девочка! Это такие путы, которые связывают   крепче всякой цепи. Можно сломать цепь, но нельзя нарушить отпуск. Против   веревок и цепей можно пустить в ход ножи, пилу и разные уловки, но отпуск нельзя   ни разрезать, ни распилить, ни избавиться от него при помощи хитрости.      

— Что же это за вещь — отпуск, который крепче пеньки   или железа? Я никогда не видела отпуска.      

— Надеюсь, вы никогда его не почувствуете, девочка. Эти   узы связывают наши чувства, поэтому их можно только чувствовать, но не видеть.   Вам понятно, что значит дать обещание, добрая маленькая Хетти?      

— Конечно, если обещаешь сделать что-нибудь, то надо   это исполнить. Мать всегда исполняла обещания, которые она мне давала, и при   этом говорила, что будет очень дурно, если я не стану исполнять обещаний,   которые я давала ей или кому-нибудь еще.      

— У вас была очень хорошая мать, дитя, хотя, быть   может, кое в чем она и согрешила. Значит, по-вашему обещания нужно исполнять.   Ну так вот, прошлой ночью я попал в руки мингов, и они позволили мне приехать и   повидаться с моими друзьями и передать послание людям моего собственного цвета,   но все это только с условием, что я вернусь обратно сегодня в полдень и   вытерплю все пытки, которые может измыслить их мстительность и злоба, в отплату   за жизнь воина, который пал от моей пули, и за жизнь молодой женщины, которую   подстрелил Непоседа, и за другие неудачи, которые их здесь постигли. Надеюсь,   вы теперь понимаете мое положение, Хетти?      

Некоторое время девушка ничего не отвечала, но перестала   грести, как будто новая мысль, поразившая ее ум, не позволяла ей заниматься   чем-нибудь другим. Затем она возобновила разговор, явно очень озабоченная и   встревоженная.      

— Неужели вы считаете индейцев способными сделать то, о   чем вы только что говорили, Зверобой? — спросила она. — Они   показались мне ласковыми и безобидными.      

— Это до некоторой степени верно, если речь идет о   таких, как вы, Хетти, но совсем другое дело, когда это касается врага, и   особенно владельца довольно меткого карабина. Я не хочу сказать, что они питают   ко мне ненависть за какие-нибудь прежние мои подвиги: это значило бы хвастаться   на краю могилы, но без всякого хвастовства можно сказать, что один из самых   храбрых и ловких их вождей пал от моей руки. После такого случая все племя   станет попрекать их, если они не отправят дух бледнолицего поддержать компанию   духу краснокожего брата, — разумеется, предполагая, что он может нагнать   его. Я, Хетти, не жду от них пощады. Мне больше всего жаль, что такое несчастье   постигло меня на моей первой тропе война. Но все равно это должно случиться   рано или поздно, и каждый солдат должен быть к этому готов.      

— Гуроны не причинят вам вреда, Зверобой! —   вскричала взволнованная девушка. — Это грешно и жестоко. Я взяла библию,   чтобы объяснить им это. Неужели вы думаете, что я стану спокойно смотреть, как   вас будут мучить?      

— Надеюсь, что нет, добрая Хетти, надеюсь, что нет, а   потому, когда настанет эта минута, прошу вас уйти и не быть свидетельницей   того, чему помешать вы не можете, но что, конечно, огорчит вас. Однако я бросил   весла не для того, чтобы рассуждать здесь о моих горестях и затруднениях, но   для того, девушка, чтобы поговорить немножко о ваших делах.      

— Что вы можете сказать мне, Зверобой? С тех пор, как   умерла матушка, мало кто говорит со мной о моих делах.      

— Тем хуже, бедная девочка, да, тем хуже, потому что с   такими, как вы, надо почаще говорить, чтобы вы могли спасаться от западни и   обмана. Вы еще не забыли Гарри Непоседу, насколько я понимаю?      

— Забыла ли я Гарри Марча?! — воскликнула Хетти,   вздрогнув. — Как могла я позабыть его, Зверобой, если он наш друг и   покинул нас только вчера ночью! Большая яркая звезда, на которую мать любила   подолгу глядеть, мерцала над вершиной вон той высокой сосны на горе, когда   Гарри сел в пирогу. Я знаю, ум у меня слабый, но он никогда не изменяет мне,   если дело касается бедного Гарри Непоседы. Джудит никогда не выйдет замуж за   Марча, Зверобой.      

— В этом вся суть, Хетти, та суть, до которой я хочу   добраться. Вероятно, вы знаете, что молодым людям естественно любить друг   друга, особенно когда встречаются юноша и девушка. Ну так вот: девушка ваших   лет, круглая сирота, которая живет в пустыне, посещаемой только охотниками и   трапперами, должна остерегаться опасностей, которые, быть может, и не снились   ей.      

— Но какое зло может причинить мне мой ближний? —   ответила Хетти по-детски просто, хотя щеки ее немного зарумянились. —   Библия учит любить ненавидящих нас, и почему бы нам не любить тех, кто вовсе не   думает нас ненавидеть!      

— Ах, Хетти, любовь, о которой толкуют миссионеры,   совсем не та любовь, которую я имею в виду! Ответьте мне на один вопрос, дитя,   как вы думаете, можете вы когда-нибудь стать женой и матерью?      

— С таким вопросом нельзя обращаться к молодой девушке,   и я не отвечу на него, — сказала Хетти укоризненным тоном, каким мать   выговаривает ребенку за неприличный поступок. — Если вы хотите сказать   что-нибудь о Непоседе, я послушаю, но вы не должны говорить о нем дурно: его   здесь нет, а об отсутствующих не говорят дурно.      

— Ваша мать дала вам столько хороших наставлений,   Хетти, что все мои страхи в значительной мере рассеялись. И все-таки молодая   женщина, не имеющая родителей, но не лишенная красоты, всегда должна быть   осторожной в тех местах, где не соблюдают ни права, ни закона. Я ничего дурного   не хочу сказать о Непоседе, в общем, он неплохой человек на свой лад, но вы   должны знать кое-что; вам, быть может, не особенно приятно будет это выслушать,   но все же об этом надо сказать: Марч влюблен в вашу сестру Джудит.      

— Ну и что же? Все восхищаются Джудит, она так хороша   собой, и Непоседа не раз говорил, что хочет на ней жениться. Но из этого ничего   не выйдет, потому что Джудит Непоседа не нравится. Ей нравится другой, и она   говорит о нем во сне, хотя вы не должны спрашивать меня, кто он, потому что за все   золото и все бриллианты, которые только есть в короне короля Георга, я не   назову его имени. Если сестры не станут хранить секреты друг друга, на кого же   можно тогда положиться?      

— Конечно, я не прошу вас сказать это, Хетти, да и мало   было бы от этого пользы человеку, который стоит одной ногой в могиле. Ни   голова, ни сердце не отвечают за то, что человек говорит во сне.      

— Мне хотелось бы знать, почему Джудит так часто   говорит во сне об офицерах, о честных сердцах и о лживых языках, но, вероятно,   она не желает мне этого сказать, потому что я слабоумная. Не правда ли,   странно, Зверобой, что Джудит не нравится Непоседа, хотя это самый бравый   молодой человек из всех, кто когда-либо приходил на озеро, и он не уступает ей   в красоте? Отец всегда говорил, что из них выйдет самая прекрасная пара во всей   стране, хотя мать недолюбливала Марча.      

— Ладно, бедная Хетти, трудно все это вам растолковать,   а потому я не скажу больше ни слова, хотя то, что я хотел сказать, тяжестью   лежит у меня на сердце. Беритесь снова за весла, девушка, и поплывем прямо к   берегу, потому что солнце уже высоко и отпуск мой вот-вот кончится.      

Теперь пирога направилась прямо к мысу, где, как хорошо знал   Зверобой, враги поджидали его; он даже начал побаиваться, что опоздает и не   поспеет вовремя. Хетти, заметившая его нетерпение, хотя и не понимавшая толком,   в чем тут дело, помогала ему очень усердно, и вскоре стало ясно, что они   поспеют к сроку. Только тогда молодой человек начал грести медленнее, а Хетти   снова начала болтать, как всегда, просто и доверчиво, но нам нет надобности   воспроизводить здесь их дальнейшую беседу.      

 Глава 27      

       

Ты поработала сегодня, смерть, но все же      

Еще работы хватит! Адские врата      

Наполнены толпой, но дважды десять тысяч      

Невинных душ не ведают в своих домах,      

Что лишь побагровеет запад, как они      

Войдут в мир скорби…      

Саути      

       

       

Человек, привыкший наблюдать за небесными светилами, мог бы   предсказать, что через две-три минуты солнце достигнет зенита, когда Зверобой   высадился на берег, там, где гуроны теперь расположились лагерем, почти прямо   против «замка».      

Лагерь этот очень напоминал тот, который мы уже описали   выше, только почва здесь была более ровная и деревья росли не так густо. Два   эти обстоятельства делали мыс очень удобным местом для стоянки. Пространство   под древесными ветвями напоминало тенистую лесную лужайку, неподалеку протекал   прозрачный ручей, поэтому индейцы и охотники очень любили посещать эту часть   берега. Повсюду здесь виднелись следы костров, что в девственном лесу   встречается редко. На берегах здесь не было густых зарослей кустарника, и   внимательный взор мог сразу охватить все, что творится под свисавшими над водой   деревьями.      

Для индейского воина долг чести — сдержать свое слово, если   он обещал вернуться и встретить смерть в назначенный час.      

Однако считается неприличным появляться до наступления   срока, выказывая этим женское нетерпение. Нельзя злоупотреблять великодушием   врага, но лучше всего являться точно, минута в минуту. Драматические эффекты   такого рода сопровождают все наиболее важные обряды аборигенов Америки, и, без   сомнения, эта склонность, присущая и более цивилизованным народам, коренится в   самой природе человека. Все мы высоко ценим личную отвагу, но, если она   соединяется с рыцарской самоотверженностью и строгим соблюдением чести, она   кажется нам вдвойне привлекательной. Что касается Зверобоя, то хотя он и   гордился своей кровью белого человека и иногда отступал от индейских обычаев,   но все же гораздо чаще подчинялся этим обычаям и бессознательно для себя   заимствовал понятия и вкусы краснокожих — в вопросах чести они были его   единственными судьями. На этот раз ему не хотелось проявлять лихорадочной   поспешности и возвращаться слишком рано, ибо в этом как бы заключалось   молчаливое признание, что он потребовал себе для отпуска больше времени, чем в   действительности ему было нужно. С другой стороны, он был не прочь несколько   ускорить движение пироги, чтобы избежать драматического появления в самый   последний момент. Однако совершенно случайно молодому человеку не удалось   осуществить это намерение, и, когда он сошел на берег и твердой поступью   направился к группе вождей, восседавших на стволе упавшей сосны, старший из них   взглянул в просвет между деревьями и указал своим товарищам на солнце, только   что достигшее зенита.      

Дружное, но тихое восклицание удивления и восхищения   вырвалось из всех уст, и угрюмые воины поглядели друг на друга: одни — с   завистью и разочарованием, другие — поражаясь этой необычайной точности, а   некоторые — с более благородным и великодушным чувством. Американский индеец   выше всего ценит нравственную победу: стоны и крики жертвы во время пыток   приятнее ему, чем трофеи в виде скальпа; и самый трофей значит в его глазах   больше, чем жизнь врага. Убить противника, но не принести с собой доказательств   победы считается делом не особенно почетным. Таким образом, даже эта грубые   властители лесов, подобно своим более образованным братьям, подвизающимся при   королевских дворах или в военных лагерях бледнолицых, подменивают воображаемыми   и произвольными понятиями чести сознания своей правоты и доводы разума.      

Когда гуроны толковали о том, возвратится ли пленник, мнения   их разделились. Большинство утверждало, что бледнолицый не придет по доброй   воле обратно, чтобы подвергнуться мучительным пыткам. Но некоторые, самые   старые, ожидали большего от человека, уже выказавшего столько смелости, —   хладнокровия и стойкости. Зверобой был отпущен не потому, что индейцы надеялись   на выполнение данного им обещания, а скорее потому, что они хотели набросить   тень на делаваров, воспитавших в своей деревне человека, проявившего преступную   слабость. Гуроны предпочли бы, чтобы их пленником был Чингачгук и чтобы именно   он доказал свое малодушие, но бледнолицый приемыш ненавистного племени мог с   успехом заменить делавара. Желая как можно торжественнее отпраздновать свою   победу, в случае если охотник не появится в назначенный час, в лагере созвали   всех воинов и разведчиков. Все племя — мужчины, женщины и дети собралось   вместе, чтобы быть свидетелем предстоящего зрелища. Гуроны предполагали, что в   «замке» теперь находятся только Непоседа, делавар и три девушки. «Замок» стоял   на виду, недалеко от индейской стоянки; при дневном свете за ним было легко   наблюдать. Поэтому у краснокожих не было оснований опасаться, что кто-нибудь из   скрывающихся в «замке» сможет незаметно ускользнуть. Гуроны приготовили большой   плот с бруствером из древесных стволов, чтобы, как только решится судьба   Зверобоя, немедленно напасть на ковчег или на «замок», в зависимости от   обстоятельств. Старейшины полагали, что слишком рискованно откладывать   отступление в Канаду позднее ближайшего вечера. Короче говоря, они хотели   немедленно тронуться в путь, к далеким водам озера Онтарио, как только покончат   со Зверобоем и ограбят «замок». Картина, открывшаяся перед Зверобоем, имела   весьма внушительный вид. Все старые воины сидели на стволе упавшего дерева, с   важностью поджидая приближения охотника. Справа стояли вооруженные молодые   люди, слева — женщины и дети. Посредине расстилалась довольно широкая поляна,   окруженная со всех сторон деревьями. Поляна эта была заботливо очищена от мелких   кустиков и бурелома. Очевидно, здесь уже не раз останавливались индейские   отряды: везде виднелись следы костров. Лесные оводы даже в полдень кидали свою   мрачную тень, а яркие лучи солнца, пробиваясь сквозь листья, повсюду бросали   светлые блики. Весьма возможно, что мысль о готической архитектуре впервые   зародилась при взгляде на такой пейзаж. Во всяком случае, поскольку речь идет   об игре света и тени, этот храм природы производил такое же впечатление, как и   наиболее знаменитые творения искусства человека.      

Как это часто бывает у туземных бродячих племен, два вождя   почти поровну разделили между собой главную власть над детьми леса. Правда, на   почетное звание вождя могли бы притязать еще несколько человек, но те, о ком мы   говорим, пользовались таким огромным влиянием, что, когда мнение их было   единодушно, никто не дерзал оспаривать их приказаний; а когда они расходились   во взглядах, племя начинало колебаться, подобно человеку, потерявшему   руководящий принцип своего поведения. По установившемуся обычаю и, вероятно,   соответственно самой природе вещей, один вождь был обязан своим авторитетом   обширному уму, тогда как другой выдвинулся главным образом благодаря своим   физическим качествам. Один из них, старший летами, прославился своим   красноречием в прениях, мудростью в совете и осторожностью в действиях, тогда   как его главный соперник, если не противник, был храбрец, отличавшийся на войне   и известный своей свирепостью. В умственном отношении он ничем не выделялся,   если не считать хитрости и изворотливости на тропе войны. Первый был уже   знакомый читателю Расщепленный Дуб, тогда как второго называли la Panthere на   языке Канады, или Пантерой на языке английских колоний. Согласно обычаю   краснокожих, прозвище это обозначало особые свойства воина, в самом деле, свирепость,   хитрость и предательство были главными чертами его характера. Кличку свою он   получил от французов и очень ценил ее.      

Из нашего дальнейшего повествования читатель скоро узнает,   насколько эта кличка была заслужена. Расщепленный Дуб и Пантера сидели бок о   бок в ожидании пленника, когда Зверобой поставил свой мокасин на прибрежный   песок. Ни один из них не двинулся и не проронил ни слова, пока молодой человек   не достиг середины лужайки и не возвестил о своем прибытии. Он заговорил   твердо, хотя с присущей ему простотой.      

— Вот я, минги, — сказал Зверобой на делаварском   наречии, понятном большинству присутствующих. — Вот я, а вот и солнце. Оно   так же верно законам природы, как я — моему слову. Я ваш пленник; делайте со   мной что хотите. Мои отношения с людьми и землей покончены. Мне теперь остается   только встретить мою судьбу, как подобает белому человеку.      

Ропот одобрения послышался даже среди женщин, и на мгновение   возобладало сильное, почти всеобщее желание принять в качестве равноправного   члена племени человека, проявившего такую силу духа. Но некоторые были против   этого, особенно Пантера и его сестра Сумаха, прозванная так за многочисленность   своего потомства[38];   она была вдовой Рыси, павшего недавно от руки пленника. Врожденная свирепость   Пантеры не знала никаких пределов, тогда как страстное желание мести мешало   Сумахе проникнуться более мягким чувством. Иначе обстояло дело с Расщепленным   Дубом. Он встал, протянул руку и приветствовал пленника с непринужденностью и   достоинством, которые сделали бы честь любому принцу. Он был самый мудрый и   красноречивый во всем отряде, поэтому на нем лежала обязанность первым отвечать   на речь бледнолицего.      

— Бледнолицый, ты честен, — сказал гуронский   оратор. — Мой народ счастлив, что взял в плен мужчину, а не вороватую   лисицу. Теперь мы знаем тебя и будем обходиться с тобой как с храбрецом. Если   ты убил одного из наших воинов и помогал убивать других, то взамен ты готов   отдать собственную жизнь. Кое-кто из моих молодых воинов думал, что кровь   бледнолицего слишком жидка и не захочет литься под гуронским ножом. Ты доказал,   что это не так: у тебя мужественное сердце. Приятно держать в своих руках   такого пленника. Если мои воины скажут, что смерть Рыси не должна быть забыта,   что он не может отправиться в страну духов один и что надо послать врага ему   вдогонку, они вспомнят, что он пал от руки храбреца, и пошлют тебя вслед за ним   с такими знаками нашей дружбы, которые не позволят ему устыдиться твоего   общества. Я сказал. Ты понимаешь, что я сказал!      

— Правильно, минг, все правильно, как в   евангелии, — ответил простодушный охотник. — Ты сказал, а я понял не   только твои слова, но и твои затаенные мысли. Смею заявить вам, что воин, по   имени Рысь, был настоящий храбрец, достойный вашей дружбы и уважения, но я   чувствую себя достойным составить ему компанию даже без удостоверения,   полученного из ваших рук. Тем не менее вот я здесь и готов подвергнуться суду   вашего совета, если, впрочем, все это дело не решено гораздо раньше, чем я   успел вернуться обратно.      

— Наши старики не станут рассуждать в совете о   бледнолицем, пока снова не увидят его в своей среде, — ответил   Расщепленный Дуб, несколько иронически оглядываясь по сторонам. — Они   полагают, что это значило бы говорить о ветрах, которые дуют куда им угодно и   возвращаются только тогда, когда сочтут это нужным. Лишь один голос прозвучал в   твою защиту, Зверобой, и он остался одиноким, как песнь королька, чья подруга   подбита соколом.      

— Благодарю за этот голос, кому бы он ни принадлежал,   минг, и скажи, что это был настолько нерадивый голос, насколько все другие были   лживы. Для бледнолицего, если он честен, отпуск такая же святыня, как и для   краснокожего. И, если бы даже это было иначе, я все равно никогда не опозорил   бы делаваров, среди которых, можно сказать, я получил все мое образование.      

Впрочем, всякие слова теперь бесполезны. Вот я, делайте со   мной, что хотите.      

Расщепленный Дуб одобрительно кивнул головой, и вожди начали   совещаться. Как только совещание кончилось, от вооруженной группы отделились   трое или четверо молодых людей и разбрелись в разные стороны. Потом пленнику   объявили, что он может свободно разгуливать по всему мысу, пока совет не решит   его судьбу. В этом кажущемся великодушии было, однако, меньше истинного   доверия, чем можно предположить на первый взгляд; упомянутые выше молодые люди   уже выстроились в линию поперек мыса, там, где он соединялся с берегом, о том   же, чтобы бежать в каком-нибудь другом направлении, не могло быть и речи. Даже   пирогу отвели и поставили за линией часовых в безопасном месте. Эти   предосторожности объяснялись не столько отсутствием доверия, сколько тем   обстоятельством, что пленник, сдержав свое слово, больше ничем не был связан, и   если бы теперь ему удалось убежать от своих врагов, это считалось бы славными   достойным всяческой похвалы подвигом. В самом деле, дикари проводят такие   тонкие различия в вопросах этого рода, что часто предоставляют своим жертвам   возможность избежать пыток, полагая, что для преследователей почти так же   почетно снова поймать или перехитрить беглеца, когда все силы его возрастают   под влиянием смертельной опасности, как и для преследуемого — ускользнуть, в то   время как за ним наблюдают так зорко.      

Зверобой отлично знал это и решил воспользоваться первым   удобным случаем. Если бы он теперь увидел какую-нибудь лазейку, он устремился   бы туда, не теряя ни минуты. Но положение казалось совершенно безнадежным. Он   заметил линию часовых и понимал, как трудно прорваться сквозь нее, не имея   оружия. Броситься в озеро было бы бесполезно: в пироге враги легко настигли бы   его; не будь этого, ему ничего не стоило бы добраться до «замка» вплавь.   Прогуливаясь взад и вперед по мысу, от тщательно искал, где бы можно было   спрятаться. Но открытый характер местности, ее размеры и сотни бдительных глаз,   устремленных на него, — хотя те, кто смотрели, и притворялись, будто совсем   не обращают на него внимания, — заранее обрекали на провал любую такую   попытку. Стыд и боязнь неудачи не смущали Зверобоя; он считал до некоторой   степени долгом чести рассуждать и действовать, как подобает белому человеку, но   твердо решил сделать все возможное для спасения своей жизни. Все же он   колебался, хорошо понимая, что, прежде чем идти на такой риск, следует взвесить   все шансы на успех. Тем временем дела в лагере шли, по-видимому, своим обычным   порядком.      

В стороне совещались вожди. На совете они разрешили   присутствовать Сумахе, потому что она имела право быть выслушанной как вдова   павшего воина. Молодые люди лениво бродили взад и вперед, с истинно индейском   терпением ожидая результата переговоров, тогда как женщины готовились к пиру,   которым должно было окончить день — все равно, окажется ли он счастливым или   несчастливым для нашего героя. Никто не выказывал ни малейших признаков   волнения, и, если бы не чрезвычайная бдительность часовых, посторонний   наблюдатель не заметил бы ничего, указывающего на действительное положение   вещей. Две-три старухи перешептывались о чем-то, и их хмурые взгляды и гневные   жесты не сулили Зверобою ничего хорошего. Но в группе индейских девушек,   очевидно, преобладали совсем другие чувства: взгляды, бросаемые исподтишка на   пленника, выражали жалость и сочувствие. Так прошел целый час.      

Часто труднее всего переносить ожидание. Когда Зверобой   высадился на берег, он думал, что через несколько минут его подвергнут пыткам,   изобретенным индейской мстительностью, и готовился мужественно встретить свою   участь. Но отсрочка показалась ему более тягостной, чем непосредственная   близость мучений, и он уже начал серьезно помышлять о какой-нибудь отчаянной   попытке к бегству, чтобы положить конец этой тревожной неопределенности, как   вдруг его пригласили снова предстать перед судьями, опять сидевшими в прежнем   порядке.      

— Убийца Оленей, — начал Расщепленный Дуб, лишь   только пленник появился перед ним, — наши старики выслушали мудрое слово;   теперь они готовы говорить.      

Ты — потомок людей, которые приплыли сюда со стороны   восходящего солнца, мы — дети заходящего солнца.      

Мы обращаем наши лица к Великим Пресным Озерам[39], когда хотим поглядеть в   сторону наших деревень. Быть может, на восходе лежит мудрая, изобилующая всеми   богатствами страна, но страна на закате тоже очень приятна. Мы больше любим   глядеть в эту сторону. Когда мы смотрим на восток, нас охватывает страх: пирога   за пирогой привозит сюда все больше и больше людей по следам солнца, как будто   страна ваша переполнена и жители ее льются через край. Красных людей осталось   уже мало, они нуждаются в помощи. Одна из наших лучших хижин опустела — хозяин   ее умер. Много времени пройдет, прежде чем сын его вырастет настолько, чтобы   занять его место. Вот его вдова, она нуждается в дичи, чтобы прокормиться самой   и прокормить своих детей, ибо сыновья ее еще похожи на молодых реполовов, не   успевших покинуть гнездо. Твоя рука ввергла ее в эту страшную беду. На тебе   лежат обязанности двоякого рода: одни — по отношению к Рыси, другие — по   отношению к его детям. Скальп за скальп, жизнь за жизнь, кровь за кровь — таков   один закон, но другой закон повелевает кормить детей. Мы знаем тебя, Убийца   Оленей. Ты честен; когда ты говоришь слово, на него можно положиться. У тебя   только один язык, он не раздвоен, как у змеи. Твоя голова никогда не прячется в   траве, все могут видеть ее. Что ты говоришь, то и делаешь. Ты справедлив. Когда   ты обидишь кого-нибудь, ты спешишь вознаградить обиженного. Вот Сумаха, она   осталась одна в своей хижине, и дети ее плачут, требуя пищи; вот ружье, оно   заряжено и готово к выстрелу. Возьми ружье, ступай в лес и убей оленя; принеси   мясо и положи его перед вдовой Рыси; накорми ее детей и стань ее мужем. После   этого сердце твое перестанет быть делаварским и станет гуронским; уши Сумахи   больше не услышат детского плача; мой народ снова найдет потерянного воина.      

— Этого я и боялся, Расщепленный Дуб, — ответил   Зверобой, когда индеец кончил свою речь, — да, я боялся, что до этого   дойдет. Однако правду сказать недолго, и она положит конец всем ожиданиям на   этот счет. Минг, я белый человек и рожден христианином, и мне не подобает брать   жену среди краснокожих язычников. Этого я не сделал бы и в мирное время, при   свете яркого солнца, тем более я не могу это сделать под грозовыми тучами,   чтобы спасти свою жизнь. Я, быть может, никогда не женюсь и проживу всю жизнь в   лесах, не имея собственной хижины; но если уж суждено случиться такому, только   женщина моего цвета завесит дверь моего вигвама. Я бы охотно согласился кормить   малышей вашего павшего воина, если бы мог это сделать, не навлекая на себя   позора; но это немыслимо, я не могу жить в гуронской деревне. Ваши молодые люди   должны убивать дичь для Сумахи, и пусть она поищет себе другого супруга, не с   такими длинными ногами, чтобы он не бегал по земле, которая ему не принадлежит.   Мы сражались в честном бою, и он пал; всякий храбрец должен быть готов к этому.   Ты ждешь, что у меня появится сердце минга; с таким же основанием ты можешь   ждать, что на голове у мальчика появятся седые волосы или на сосне вырастет черника.   Нет, минг, я белый, когда речь идет о женщинах, и я делавар во всем, что   касается индейцев.      

Едва Зверобой успел замолчать, как послышался общий ропот.   Особенно громко выражали свое негодование пожилые женщины, а красавица Сумаха,   которая по летам годилась в матери нашему герою, вопила громче всех. Но все эти   изъявления неудовольствия должны были отступить перед свирепой злобой Пантеры.   Суровый вождь считал позором, что сестре его дали позволение стать женой   бледнолицего ингиза. Лишь после настойчивых просьб неутешной вдовы он с большой   неохотой согласился на этот брак, вполне соответствовавший, впрочем, индейским   обычаям. Теперь его жестоко уязвило, что пленник отверг оказанную ему честь. В   глазах гурона засверкала ярость, напоминавшая о хищном звере, имя которого он   носил.      

— Собака бледнолицый! — воскликнул он   по-ирокезски. — Ступай выть с дворняжками твоей породы на ваших пустых   охотничьих угодьях!      

Эти злобные слова сопровождались действием. Он еще не кончил   говорить, когда рука его поднялась и томагавк просвистел в воздухе. Если бы   громкий голос индейца не привлек внимания Зверобоя, это мгновение, вероятно,   было бы последним в жизни нашего героя. Пантера метнул опасное оружие с таким   проворством и такой смертоносной меткостью, что непременно раскроил бы череп   пленнику. К счастью, Зверобой вовремя протянул руку и так же проворно ухватил   топор за рукоятку.      

Томагавк летел с такой силой, что, когда Зверобой перехватил   его, рука невольно приняла положение, необходимое для ответного удара. Трудно   сказать, что сыграло главную роль: быть может, почувствовав в своих руках   оружие, охотник поддался жажде мести, а может быть, внезапная вспышка досады   превозмогла его обычное хладнокровие и выдержку. Как бы там ни было, глаза его   засверкали, на щеках проступили красные пятна, и, собрав все свои силы,   Зверобой метнул томагавк в своего врага. Удар этот был нанесен так неожиданно,   что Пантера не успел ни поднять руку, ни отвести голову в сторону: маленький   острый топор поразил его прямо между глазами и буквально раскроил ему голову.   Силач рванулся вперед, подобно раненой змее, бросившейся на врага, и в   предсмертных судорогах вытянулся во весило рост на середине лужайки. Все   устремились, чтобы поднять его, забыв на минуту о пленнике. Решив сделать   последнюю отчаянную попытку спасти свою жизнь, Зверобой пустился бежать с   быстротой оленя. Тотчас же вся орда — молодые и старые, женщины и дети, —   оставив безжизненное тело Пантеры, с тревожным воем устремилась в погоню за   бледнолицым. Как ни внезапно произошло событие, побудившее Зверобоя,   предпринять этот рискованный шаг, оно не застало его врасплох. За минувший час   он хорошо все обдумал и точно и до мелочей рассчитал все возможности, сулившие   ему успех или неудачу. Таким образом, с первой же секунды он овладел собой и   подчинил все свои движения контролю рассудка. Исключительно благодаря этому он   добился первого и очень важного преимущества: успел благополучно миновать линию   часовых и достиг этого с помощью очень простого приема, который, однако,   заслуживает особого описания.      

Кустарник на мысу был гораздо более редким, чем в других   местах побережья. Объяснялось это тем, что на мысу часто разбивали свои стоянки   охотники и рыбаки. Густые заросли начинались там, где мыс соединялся с   материком, и они тянулись далее длинной полосой к северу и к югу. Зверобой   бросился бежать на юг. Часовые стояли немного поодаль от чащи, и, прежде чем до   них донеслись тревожные сигналы, он успел скрыться в густом кустарнике. Однако   бежать в зарослях было совершенно невозможно, и Зверобою на протяжении сорока   или пятидесяти ярдов пришлось брести по воде, которая доходила ему до колен и   была для него таким же препятствием, как и для преследователей. Заметив наконец   удобное место, он пробрался сквозь линию кустов и углубился в лес.      

В Зверобоя стреляли несколько раз, когда он шел по воде;   когда же он показался на опушке леса, выстрелы участились. Но в лагере царил   страшный переполох, ирокезы в общей сумятице палили из ружей, не успев   прицелиться, и Зверобою удалось ускользнуть невредимым. Пули свистели над его   головой, сбивали ветки совсем рядом с ним, и все же ни одна пуля не задела даже   его одежды. Проволочка, вызванная этими бестолковыми попытками, оказала большую   услугу Зверобою: прежде чем среди преследователей установился порядок, он успел   обогнать на сотню ярдов даже тех, кто бежал впереди. Тяжелое оружие затрудняло   погоню за охотником.      

Наспех выстрелив, в надежде случайно ранить пленника, лучшие   индейские бегуны отбросили ружья в сторону и приказали женщинам и мальчикам   поднять их скорее и зарядить снова.      

Зверобой слишком хорошо понимал отчаянный характер борьбы, в   которую он ринулся, чтобы потерять хоть одно из таких драгоценных мгновений. Он   знал также, что единственная надежда на спасение состоит в том, чтобы бежать по   прямой линии. Поверни он в ту или в другую сторону — и численно значительно   превосходивший неприятель мог бы его настигнуть. Поэтому он взял направление по   диагонали и стал взбираться на холм, который был не слишком высок и не слишком   крут, но все же показался достаточно утомительным человеку, убегавшему от   смертельной опасности. Там Зверобой начал бежать медленнее, чтобы иметь   возможность время от времени переводить дух. В тех местах, где подъем был   особенно крутой, охотник переходил даже на мелкую рысь или на быстрый шаг.   Сзади выли и скакали гуроны, но он не обращал на них внимания, хорошо зная, что   им также предстоит одолеть те же препятствия, прежде чем они взберутся наверх.   До вершины первого холма было уже совсем недалеко, и по общему строению почвы   Зверобой понял, что придется спуститься в глубокий овраг, за которым лежало   подножие второго холма. Смело поднявшись на вершину, он жадно огляделся по   сторонам, отыскивая, где бы укрыться. Почва на гребне холма была совершенно   ровная, перед ним лежало упавшее дерево, а утопающий, как говорится, хватается   за соломинку. Дерево свалилось параллельно оврагу по ту сторону вершины, где   уже начинался спуск. Забиться под него, тесно прижавшись к стволу, было делом   одного мгновения. Однако, прежде чем спрятаться от своих преследователей,   Зверобой выпрямился во весь рост и издал торжествующий клич, как бы радуясь   предстоящему спуску. В следующую секунду он скрылся под деревом.      

Лишь осуществив свою затею, молодой человек почувствовал,   каких страшных усилий это ему стоило. Все тело его трепетало и пульсировало,   сердце билось учащенно, словно было готово вот-вот выскочить из грудной клетки,   легкие работали, как кузнечные мехи. Однако мало-помалу он отдышался, и сердце   его стало биться спокойнее и медленнее. Вскоре послышались шаги гуронов,   поднимавшихся по противоположному склону, а угрожающие крики возвестили затем   об их приближении. Достигнув вершины, передовые испустили громкий вопль, потом,   опасаясь, как бы враг не убежал, они один за другим стали перепрыгивать через   упавшее дерево и помчались вниз по склону, надеясь, что успеют заметить беглеца   прежде, чем он доберется до дна оврага. Так они следовали друг за другом, и   Натти временами казалось, что уже все гуроны пробежали вперед. Однако тут же   появлялись другие, и он насчитал не менее сорока человек, перепрыгнувших через   дерево. Все гуроны спустились наконец на дно оврага, на сотню футов ниже его, а   некоторые уже начали подниматься по склону другого холма, когда вдруг   сообразили, что сами толком не знают, какого направления им следует держаться.   Это был критический момент, и человек с менее крепкими нервами или менее   искушенный во всех ухищрениях индейской войны, наверное, вскочил бы на ноги и   пустился наутек. Но Зверобой этого не сделал. Он по-прежнему лежал, зорко   наблюдая за всем, что творилось внизу.      

Теперь гуроны напоминали сбившуюся со следа стаю гончих   собак. Они мало говорили, но рыскали повсюду, осматривая сухие листья,   покрывавшие землю, как гончие, выслеживающие дичь. Множество мокасин,   оставивших здесь следы, сильно затрудняли поиски, хотя отпечаток ноги   ступающего на носках индейца легко, отличить от более свободного и широкого   шага белого человека. Убедившись, что позади не осталось ни одного   преследователя, и надеясь ускользнуть потихоньку. Зверобой внезапно перемахнул   через дерево и упал по другую его сторону. По-видимому, это прошло   незамеченным, и надежда воскресла в душе пленника. Желая убедиться, что его не   видят, Зверобой несколько секунд прислушивался к звукам, доносившимся из   оврага, а затем, встав на четвереньки, начал карабкаться на вершину холма,   находившуюся не далее десяти ярдов от него.      

Охотник рассчитывал, что эта вершина скроет его от гуронов.   Перевалив за гребень холма, он встал на ноги и пошел быстро и решительно в   направлении, прямо противоположном тому, по которому только что бежал. Однако   крики, доносившиеся из оврага, вскоре встревожили его, и он снова поднялся на   вершину, чтобы осмотреться. Его тотчас же заметили, и погоня возобновилась. Так   как по ровному месту бежать было не в пример легче, то Зверобой не спускался с гребня   холма. Гуроны, догадавшись по общему характеру местности, что холм скоро должен   понизиться, помчались вдоль оврага, ибо этим путем было легче всего опередить   беглеца. В то же время некоторые из них повернули к югу, чтобы   воспрепятствовать охотнику бежать в этом направлении, тогда как другие   направились прямо к озеру, чтобы отрезать ему возможность отступления по воде.      

Положение Зверобоя стало теперь еще гораздо более серьезным.   Он был окружен с трех сторон, а с четвертой лежало озеро. Но он хорошо обдумал   все свои шансы и действовал совершенно хладнокровно даже в самый разгар   преследования. Подобно большинству крепких и выносливых пограничных жителей,   Зверобой мог обогнать любого индейца. Они были опасны для него главным образом   своей численностью. Он ничего не боялся бы, если бы ему пришлось бежать по   прямой линии, имея весь отряд позади себя, но теперь у него не было, да и не   могло быть такой возможности. Увидев, что впереди идет спуск к оврагу, Зверобой   сделал крутой поворот и со страшной быстротой понесся вниз, прямо к берегу.   Некоторые из преследователей, совсем запыхавшись, взобрались на холм, но   большинство продолжало бежать вдоль оврага, все еще не потеряв надежды обогнать   пленника.      

Теперь Зверобой задумал другой, уже совершенно безумный по   своей смелости план. Отбросив мысль найти спасение в лесной чаще, он кратчайшим   путем кинулся к тому месту, где стояла пирога. Если бы Зверобою удалось туда   добраться, благополучно избежав ружейных пуль, успех был бы обеспечен. Никто из   воинов не взял с собой ружья, и Зверобою угрожали только выстрелы, направленные   неумелыми руками женщин или какого-нибудь мальчика-подростка; впрочем,   большинство мальчиков также участвовали в погоне. Казалось, все   благоприятствовало осуществлению этого плана. Бежать приходилось только под   гору, и молодой человек мчался с быстротой, сулившей скорый конец всем его   мучениям.      

По дороге к берегу Зверобою попалось несколько женщин и   детей. Правда, женщины пытались бросать ему под ноги сухие ветви, однако, ужас,   внушенный его отважной расправой с грозным Пантерой, был так велик, что никто   не рисковал подойти к нему достаточно близко. Охотник счастливо миновал их всех   и добрался до окраины кустов. Нырнув в самую чащу, наш герой снова очутился на   озере, всего в пятидесяти футах от пироги. Здесь он перестал бежать, ибо хорошо   понимал, что всего важнее теперь перевести дыхание. Он даже остановился и   освежил запекшийся рот, зачерпнув горстью воду. Однако нельзя было терять ни   мгновения, и вскоре он уже очутился возле пироги. С первого взгляда он увидел,   что весла из нее убрали. Все усилия его оказались напрасными. Это так озадачило   охотника, что он уже готов был повернуть обратно и со спокойным достоинством   направиться на глазах у врагов в лагерь. Но адский вой, какой способны издавать   только американские индейцы, возвестил о приближении погони, и восторжествовал   его инстинкт самосохранения.      

Направив нос пироги в нужном направлении, молодой человек   вошел в воду, толкая лодку перед собой. Потом, сосредоточив все усилия и всю   свою ловкость в одном последнем напряжении, он толкнул ее, а сам прыгнул и   свалился на дно так удачно, что нисколько не затормозил движения легкого   суденышка. Растянувшись на спине, Зверобой старался отдышаться. Чрезвычайная   легкость, которая является таким преимуществом при гребле на пирогах, сейчас   были весьма невыгодна. Лодка была не тяжелее перышка, а потому и сила инерции   ее оказалась ничтожной, иначе толчок отогнал бы ее по спокойной водной глади на   такое далекое расстояние, что можно было бы безопасно грести руками.      

Отплыви он подальше от берега, Зверобой мог бы привлечь к   себе внимание Чингачгука и Джудит, и они не преминули бы явиться к нему на   выручку с другими пирогами. Лежа на дне лодки, Зверобой по вершинам деревьев на   склонах холмов пытался определить расстояние, отделявшее его от берега. На   берегу раздавались многочисленные голоса; охотник слышал, как предлагали   спустить на воду плот, который, к счастью, находился довольно далеко, на   противоположной стороне мыса.      

Быть может, еще ни разу за весь этот день положение Зверобоя   не было столь опасным, во всяком случае, несомненно то, что оно даже наполовину   не было раньше таким мучительным. Две или три минуты он лежал совершенно   неподвижно, полагаясь исключительно на свой слух, зная, что плеск воды   непременно долетит до его ушей, если какой-нибудь индеец рискнет приблизиться к   нему вплавь. Раза два ему почудилось, что кто-то осторожно плывет, но он тотчас   же замечал, что это журчит на прибрежной гальке вода. Вдруг голоса на берегу   замолкли, и повсюду воцарилась мертвая тишина — такая глубокая, как будто все   вокруг уснуло непробудным сном. Между тем пирога отплыла уже так далеко, что   Зверобой видел над собой только синее пустынное небо. Молодой человек не мог   больше томиться в неизвестности. Он хорошо знал, что глубокое молчание сулит   ему беду. Дикари никогда не бывают так молчаливы, как в ту минуту, когда   собираются нанести решительный удар. Он достал нож и хотел прорезать дыру в   коре, чтобы поглядеть на берег, но раздумал, боясь, как бы враги не заметили   это и не определили бы таким образом, куда им направлять свои пули. В эту   минуту какой-то гурон выстрелил, и пуля пронзила оба борта пироги, всего в   восемнадцати дюймах от того места, где находилась голова Зверобоя. Это значило,   что он был на волосок от смерти, но нашему герою в этот день уже пришлось   пережить кое-что похуже, и он не испугался. Он пролежал без движения еще с   полминуты и затем увидел, как вершина дуба медленно поднимается над чертой его   ограниченного горизонта.      

Не постигая, что означает эта перемена, Зверобой не мог   больше сдержать нетерпения. Протащив свое тело немного вперед, он с   чрезвычайной осторожностью приложил глаз к отверстию, проделанному пулей, и, к   счастью, успел увидеть побережье мыса. Пирога, подгоняемая одним из тех   неуловимых толчков, которые так часто решают судьбу людей и конечный исход   событий, отклонилась к югу и стала медленно дрейфовать вниз по озеру. Было   удачей, что Зверобой сильно толкнул суденышко и отогнал его дальше оконечности   мыса, прежде чем изменилось движение воздуха, иначе оно опять подплыло бы к   берегу. Даже теперь оно настолько приблизилось к земле, что молодой человек мог   видеть вершины двух или трех деревьев. Расстояние не превышало сотни футов,   хотя, к счастью, легкое дуновение воздуха с юго-запада начало отгонять пирогу от   берега.      

Зверобой понял, что настало время прибегнуть к какой-нибудь   уловке, чтобы отдалиться от врагов и, если возможно, дать знать друзьям о своем   положении. Как это обычно бывает на таких лодках, на каждом конце ее лежало по   большому круглому и гладкому камню. Камни эти одновременно служили и скамьей   для сидения, и балластом. Один из них лежал в ногах у Зверобоя. Юноше удалось   подтянуть ногами его поближе, взять в руки и откатить к другому камню, который   лежал на носу пироги. Там камни должны были удерживать легкое судно в   равновесии, а он сам отполз на корму. Когда Зверобой покидал берег и увидел,   что весла исчезли, он успел бросить в пирогу сухую ветку; теперь она очутилась   у него под рукой. Сняв с себя шапку, Зверобой надел ее на конец ветки и поднял   над бортом по возможности выше. Пустив в ход эту военную хитрость, молодой   человек тотчас же получил доказательство того, как бдительно следят враги за   всеми его движениями: несмотря на то что уловка была самая избитая и заурядная,   пуля немедленно пробила ту часть пироги, где поднялась шапка. Охотник сбросил   шапку и тут же надел ее на голову. Эта вторая уловка осталась незамеченной,   или, что более вероятно, гуроны, заранее уверенные в успехе, хотели взять   пленника живьем.      

Зверобой пролежал неподвижно еще несколько минут, приложив   глаз к отверстию, проделанному пулей, и от всей души радуясь, что он постепенно   отплывает все дальше и дальше от берега. Поглядев кверху, он заметил, что   вершины деревьев исчезли. Вскоре, однако, пирога начала медленно поворачиваться   так, что теперь молодой человек мог видеть сквозь круглую дырочку только   дальний конец озера. Тогда он схватил ветку, которая была изогнута таким   манером, что можно было грести ею лежа. Опыт этот оказался более удачным, чем   смел надеяться охотник, хотя заставить пирогу двигаться по прямой линии было   трудно. Гуроны заметили этот маневр и подняли крик. Затем пуля, пробив корму,   пролетела вдоль пироги прямо над головой нашего героя.      

Судя по этому, беглец решил, что пирога довольно быстро   удаляется от берега, и хотел уже удвоить свои старания, когда второй свинцовый   посланец с берега попал в ветку над самым бортом и разом лишил его этого   подобия весла. Однако звуки голосов доносились все слабее, и Зверобой решил   положиться на силу течения, пока пирога не отплывает на недоступное для   выстрелов расстояние. Это было довольно мучительным испытанием для нервов, но   Зверобой не мог придумать ничего лучшего. Он продолжал лежать на дне пироги,   когда вдруг почувствовал, что слабое дуновение воздуха освежает его лицо. Юноша   обрадовался, ибо это значило, что поднялся ветерок.      

 Глава 28      

       

Ни детский плач, ни слезы матерей      

Захватчиков не остановят.      

Ни гром небес, ни страшный рев морей,      

Не помешает литься крови;      

С убийцею приходит вор,