1 2 3 4 5 6 7 
Мэйбл  повиновалась и легкими, упругими шагами, как и полагается юной, здоровой  девушке, сбежала с холма. Но, хотя ступала она легко, на душе у нее было  тяжело; как только заросли кустарника скрыли ее от глаз отца и его друга, она  бросилась на землю и так судорожно зарыдала, будто сердце ее разрывалось от  боли. Пока она не исчезла из виду, сержант с отцовской гордостью следил за нею  взглядом, потом повернулся к своему приятелю с самой добродушной улыбкой, на  какую только был способен.    

— Видишь,  дружище, от матери она унаследовала легкость и гибкость стана, — сказал  он, — ну, а от меня к ней перешло немножко отцовской силы. Но мать,  по-моему, не была так красива. Впрочем, в роду Дунхемов и мужчины и женщины  тоже были недурны собой. Что ж. Следопыт, я уверен, ты не упустил удобного  случая и откровенно высказал все моей дочери? В подобного рода делах женщины  любят ясность.    

— Мне  кажется, что мы с Мэйбл в конце концов поняли друг друга, сержант, —  ответил тот, отвернувшись и избегая взгляда старого ветерана.    

— Вот  и отлично! Есть люди, которые воображают, будто некоторые сомнения и неопределенность  придают больше прелести любви, но я думаю иначе: чем проще слова, тем скорее  они доходят до сердца. Мэйбл, наверное, удивилась?    

— Боюсь,  что да, сержант. Боюсь даже, что для нее это было полной неожиданностью.    

— Тем  лучше. Ведь неожиданность в любви — все равно что засада на войне, и она так же  законна: правда, легче разобраться, застал ли ты врасплох неприятеля, чем  женщину. Но Мэйбл, надеюсь, не обратилась в бегство, дружище?    

— Нет,  сержант, она не делала попыток к бегству, это я могу утверждать с чистой  совестью.    

— Надеюсь,  что девушка оказалась также и не слишком податливой? Мать ее была очень застенчива  целый месяц я не мог добиться от нее толку. И все-таки откровенность говорит  как в пользу мужчины, так и женщины.    

— Да,  да, конечно, но нельзя забывать и о благоразумии.    

— Не  жди благоразумия от юного создания в двадцать лет, Следопыт, оно придет  позднее, вместе с опытом. Вот если бы кто-нибудь из нас двоих ошибся, это было  бы непростительно, но с девушки такого возраста, как Мэйбл, нельзя слишком  много спрашивать.    

Пока  сержант излагал свои взгляды, Следопыт непрерывно менялся в лице, хотя к нему  отчасти уже вернулось самообладание, всегда ему свойственное и развившееся еще  больше от многолетнего общения с индейцами. Он то поднимал, то опускал глаза,  даже нечто вроде улыбки промелькнуло на его суровом лице; казалось, он вот-вот  рассмеется своим беззвучным смехом Но эта веселость, которую он вряд ли  испытывал, тут же уступила место выражению скорби. Это необычное сочетание в  нем невыносимой душевной муки с врожденной простодушной жизнерадостностью  больше всего поразило Мэйбл. Во время происшедшего между ними объяснения ей  подчас казалось, что сердце Следопыта не так уж сильно задето, потому что  веселая и простодушная улыбка вдруг появлялась на его лице, открывая душу,  наивную и непосредственную, как у ребенка. Но это впечатление было мимолетным,  и опять она ясно видела его страдания, мучительные и глубокие, терзавшие его  сердце. И в самом деле. Следопыт был в этом отношении сущее дитя: не обладая  знанием света, он не умел скрывать ни единой своей мысли, и его гибкий и  жадный, как у ребенка, ум необыкновенно легко воспринимал любое внешнее  впечатление и так же легко отвечал на него; ребенок со своенравной фантазией  едва ли мог бы с большей легкостью впитывать впечатления, чем этот взрослый  человек, такой наивный в своих чувствованиях и такой суровый, мужественный и  стойкий во всем, что касалось его повседневных занятий.    

— Твоя  правда, сержант, — согласился Следопыт, — такому человеку, как ты,  ошибаться действительно не пристало.    

— Дай  только срок, и ты убедишься, какая Мэйбл славная и правдивая девушка!    

— Эх,  эх, сержант!    

— Человек  с твоими достоинствами может тронуть даже каменное сердце, Следопыт, дай только  срок!    

— Сержант  Дунхем, мы с тобой старые друзья, не один поход проделали мы вместе в здешних  пустынных местах, и мы столько раз приходили друг другу на выручку, что можем  говорить прямо. С чего ты, собственно, взял, что такой девушке, как Мэйбл,  может приглянуться такой неотесанный человек, как я?    

— Как  это — с чего? Причин много, и весьма основательных, дружище. Та самая выручка  например и совместные походы, о которых ты упомянул. Да и вообще, ты мой верный  и испытанный товарищ.    

— Все  это прекрасно, покуда касается нас с тобой, но не имеет никакого отношения к  твоей красавице дочке. Ей может прийти в голову, что именно в этих походах я  потерял даже ту небольшую долю привлекательности, какой был наделен в  молодости, и я не совсем уверен, что девушка может почувствовать склонность к  мужчине только потому, что он друг ее отца. Любят только равных себе, повторяю,  сержант, а я человек совсем другого склада, чем Мэйбл Дунхем.    

— Какой  же ты, однако, скромник. Следопыт! Этак ты у девушки ничего не добьешься. Женщины  не доверяют мужчинам, не уверенным в себе, и скорее сдаются самонадеянным.  Скромность, пожалуй, к лицу новобранцу или молодому офицеру, только что  вступившему в полк, — такой поостережется на первых порах разнести в пух и  прах унтер-офицера, пока не убедится, что есть к чему придраться. Я даже  согласен, что скромность подобает лавочнику или проповеднику, но плохо дело,  черт возьми, если она вселится в храброго солдата или влюбленного. Коли хочешь  завоевать сердце девушки, старайся отделаться от этого. Вот ты говоришь, будто  подходят друг другу лишь те, кто схож между собой, но в делах такого сорта твое  мнение никуда не годится. Если бы каждый любил себе подобных, женщины  влюблялись бы в женщин, а мужчины — в мужчин. Нет, нет, в любви именно  противоположности сходятся (сержант, оказывается, был дока в делах любви), и в  этом смысле тебе нечего робеть перед Мэйбл. Посмотри на лейтенанта Мюра: этот  человек, говорят, уже пять раз был женат, а скромности у него не больше, чем у  распустившего хвост павлина.    

— Лейтенанту  Мюру не бывать мужем Мэйбл Дунхем, как бы он ни распускал хвост.    

— Наконец-то  я слышу от тебя разумное слово, Следопыт! Это верно, потому что я твердо решил,  что моим зятем будешь ты, и никто иной. Будь я сам офицером, Мюр мог бы на  что-то надеяться, но время и так воздвигло стену между мной и дочерью, и я не  хочу, чтобы его офицерский чин разделил нас с ней на всю жизнь.    

— Сержант,  мы должны позволить Мэйбл следовать влечению собственного сердца. Она молода, и  ее не гнетет пока никакое горе. Упаси господь, чтобы по моей вине хотя бы одна  пушинка заботы отяготила ее душу, полную радости. Пусть смех ее всегда будет  таким же счастливым и звонким, как сейчас.    

— Скажи,  ты объяснился начистоту с моей дочерью? — быстро и довольно резко спросил  сержант.    

Следопыт  был слишком честен, чтобы не ответить правдиво на вопрос, поставленный так прямо,  и слишком благороден, чтобы выдать Мэйбл и навлечь на нее гнев отца, который,  как он хорошо знал, рассердившись, бывал очень горяч.    

— Да,  сержант, мы поговорили откровенно, — ответил он, — но если Мэйбл  можно полюбить с первого взгляда, то обо мне этого не скажешь!    

— Неужто  девчонка посмела отказать тебе, лучшему другу своего отца!    

Следопыт  отвернулся, чтобы скрыть гримасу боли, которая — он это почувствовал — исказила  его черты, и продолжал, как обычно, своим ровным, спокойным голосом:    

— Мэйбл  слишком добра, чтобы оскорбить человека, она даже собаке не скажет грубого  слова. Просто я не спрашивал так, чтобы мне могли отказать наотрез.    

— Уж  не ждал ли ты, что Мэйбл первая бросится тебе на шею? Она не была бы дочерью  своей матери, если бы так повела себя, да и я усомнился бы тогда, моя ли это  дочь. Дунхемы так же любят действовать в открытую, как и его величество король,  но они никому не навязываются. Предоставь мне самому уладить это дело.  Следопыт, и я не буду откладывать его в долгий ящик. Сегодня же вечером я  переговорю с Мэйбл от твоего имени, ведь здесь ты — главное лицо.    

— Я  бы тебе не советовал, сержант, я бы не советовал. Я сам потолкую с Мэйбл и,  думаю, в конце концов все уладится. Молодые девушки пугливы, как птицы. Они не  слишком любят, чтобы их торопили и говорили с ними резко. Предоставь это дело  мне и Мэйбл.    

— С  одним условием, дружище: дай руку честного разведчика, что при первой же  возможности поговоришь с Мэйбл без обиняков и не будешь ходить вокруг да около.    

— Я  спрошу ее, сержант, непременно спрошу, но тоже при условии, что ты не будешь  вмешиваться. Да, я обещаю спросить Мэйбл, хочет ли она стать моей женой, даже  если она в ответ рассмеется мне в лицо.    

Сержант  Дунхем весьма охотно обещал не вмешиваться, ибо он упорствовал в своем заблуждении,  уверенный, что человек, столь любимый и уважаемый им, не может не быть угодным  и его дочери. Сам он женился на девушке много моложе себя и не находил ничего  дурного в том, что между Следопытом и Мэйбл была большая разница в летах. Мэйбл  была настолько выше отца по образованию и воспитанию, что он даже не мог  постичь всей разницы между нею и собой; ибо такова одна из прискорбнейших особенностей  общения образованности с невежеством, хорошего вкуса — с безвкусицей,  утонченности — с вульгарностью, что судить эти высокие качества неизбежно призваны  те, кто не имеет о них ни малейшего понятия. Так и сержант Дунхем был не  способен вполне оценить вкусы Мэйбл или хотя бы приблизительно представить себе  ее чувства, подчиняющиеся не столько рассудку, сколько безотчетным порывам и  страсти. Но при всем том наш почтенный служака был не так уж неправ в оценке  шансов Следопыта, как это могло бы показаться на первый взгляд. Зная, как  никто, все неоспоримые достоинства этого человека — его правдивость, чистоту  помыслов, отвагу, самоотверженность, бескорыстие, — сержант был не столь  уж безрассуден, полагая, что подобные качества должны произвести глубокое впечатление  на сердце каждой женщины, которой пришлось бы узнать их; величайшее заблуждение  отца состояло в том, что он воображал, будто дочь его может сразу, по наитию,  угадать все эти качества, которые он изучил за долгие годы дружбы и совместных  скитаний.    

Следопыт  и старый солдат спускались с холма к озеру, продолжая беседовать. Сержант старался  убедить друга, что только робость помешала ему добиться успеха у Мэйбл и что  настойчивость принесет ему победу. Следопыт был слишком скромен, слишком  неуверен в себе, к тому же его сильно обескуражило недавнее объяснение с Мэйбл,  и он не очень верил словам Дунхема. Но отец привел столько доводов, казавшихся  убедительными, и было так отрадно надеяться, что девушка еще может принадлежать  ему! Читатель не должен удивляться, что ее недавнее поведение уже представлялось  этому неискушенному сыну лесов в том свете, в каком ему хотелось бы его видеть.  Правда, не все слова сержанта он принимал на веру, но уже готов был  согласиться, что только девичья стыдливость и неумение разобраться в своих  чувствах побудили Мэйбл говорить с ним таким языком.    

— Квартирмейстер  не по нраву Мэйбл, — заметил Следопыт в ответ на какое-то замечание своего  спутника. — Для нее он всегда останется волокитой, у которого уже было  четыре жены, если не все пять.    

— Да,  многовато! Я допускаю, что мужчина может жениться дважды, это не оскорбляет добрых  нравов и приличия, но четыре — это чересчур!    

— По  моему разумению, и один-то раз жениться — целое «обстоятельство», как говорит  мастер Кэп, — вставил Следопыт, заливаясь своим беззвучным смехом. Он уже  немного успокоился, и к нему возвращалась его обычная жизнерадостность.    

— Так  оно и есть, дружище, и даже очень важное «обстоятельство». Если бы я не  предназначил тебе в жены Мэйбл, то советовал бы тебе всю жизнь оставаться  холостяком. Но вот и моя дочка. А теперь — молчок!    

— Эх,  сержант, боюсь, что ты все-таки ошибаешься!    

 Глава 19    

     

Таков был  этот безмятежный     

И  живописный сельский уголок.     

Мильтон    

     

Мэйбл  ждала на берегу, и пирогу тотчас же спустили на воду. Следопыт переправил своих  спутников через полосу прибоя с таким же искусством и ловкостью, как раньше их  высадил, и, хотя Мэйбл порозовела от волнения и сердце у нее не раз сжималось  от страха, ни капли воды не брызнуло на них, пока они плыли к «Резвому».    

Озеро  Онтарио похоже на вспыльчивого человека, который быстро загорается гневом, но  так же быстро остывает. Волны совершенно улеглись, и, хотя, насколько можно  было окинуть глазом, у берега еще пенился прибой, это была лишь узкая  сверкающая полоска, которая то появлялась, то таяла, как тают круги,  расходящиеся от брошенного в пруд камня. Якорные канаты «Резвого» едва  виднелись над водой; Джаспер уже поднял паруса, готовые к отплытию, чуть только  их наполнит долгожданный попутный ветер.    

Солнце  уже село, когда захлопал грот, и форштевень «Резвого» начал рассекать воду. Дул  легкий южный ветерок, судно держало курс вдоль южного берега, намереваясь при  первой возможности повернуть опять на восток. Ночь прошла тихо, сон отдыхавших  людей был глубок и покоен.    

Некоторые  трудности возникли было по поводу того, кому командовать куттером, но все наконец  уладилось, к общему согласию. Недоверие к Джасперу еще далеко не рассеялось,  поэтому Кэп сохранил право надзора над молодым капитаном, которого хотя и  допустили к управлению судном, но только при условии, что старый моряк будет  неусыпно за ним наблюдать. Джаспер не возражал, предпочитая не подвергать Мэйбл  новым опасностям. Он прекрасно понимал, что теперь, когда озеро утихомирилось,  «Монкальм» непременно начнет разыскивать куттер. У Джаспера, правда, хватило  благоразумия ни с кем не делиться своими опасениями, ибо уже случалось не раз,  что меры, к которым, ему казалось, лучше всего прибегнуть, чтобы ускользнуть от  врага, чаще всего возбуждали недоверие тех, кто мог расстроить его планы.  Другими словами, Джаспер предполагал, что храбрый молодой француз, капитан  неприятельского корабля, снимется с якоря близ форта на Ниагаре, как только  позволит ветер, и выйдет на озеро, чтобы дознаться, какая участь постигла  «Резвый». С середины озера француз сможет просматривать широкое пространство;  поэтому молодой капитан решил, что из предосторожности следует держаться ближе  к берегу: так будет легче избежать встречи с неприятельским кораблем. К тому же  на фоне берега паруса и снасти кут-тера менее заметны, и его будет трудней  обнаружить. Джаспер предпочел идти ближе к южному берегу, потому что то была  наветренная сторона и, кроме того, француз меньше всего мог ожидать, что  встретит неприятельское судно так близко от своих поселений, под самым носом у  сильнейшего французского поста в этой части страны.    

Обо всем  этом Кэп, к счастью, не имел понятия, а сержант был настолько занят мыслью о  предстоящей военной операции, что не мог входить во всякие тонкости, не имеющие  отношения к его прямым обязанностям. Вот почему Джасперу никто не мешал. К утру  он уже полностью забрал в свои руки прежнюю власть, без помехи отдавал  распоряжения, и они выполнялись исправно и беспрекословно.    

Лишь  только рассвело, все пассажиры собрались на палубе и, по обыкновению путешествующих  на кораблях, с любопытством обозревали широкий горизонт. По мере того как  отдельные предметы выступали из темноты, пейзаж вырисовывался все ясней в  утреннем свете. На востоке, на западе и на севере не было видно ничего, кроме  воды, золотившейся под лучами восходящего солнца: но вдоль южного берега  тянулась полоса леса, который в те времена как бы заключал все озеро Онтарио в  зеленую оправу. Вдруг в открывшемся впереди просвете между деревьями появились  массивные стены какого-то дома, своими внешними укреплениями, бастионами,  блокгаузами и палисадами напоминавшего замок. Он хмуро смотрел с мыса,  сторожившего устье широкой реки. Как раз в ту минуту, когда показалась эта  крепость, над ней поднялось маленькое облачко, и все разглядели белый французский  флаг, развевавшийся на высоком флагштоке.    

Неприятно  пораженный чтим зрелищем, Кэп крякнул и бросил подозрительный взгляд на своего  шурина.    

— Это  французская грязная салфетка болтается на ветру, не будь я Чарльз Кэп! —  пробормотал он. — А мы так стремимся к чертову берегу, будто возвращаемся  из путешествия в Индию и нас здесь встречают жены и дети! Послушайте, Джаспер,  что это вас так тянет к Новой Франции? Или вы хотите забрать здесь груз  лягушек?    

— Я  держусь ближе к берегу, сэр. Мне кажется, что неприятельский корабль нас здесь  не заметит, а он наверняка носится где-нибудь у подветренного берега.    

— Так,  так.., звучит правдоподобно! Хорошо, если это окажется правдой. Здесь-то, я  полагаю, нет подводных течений?    

— Мы  теперь у наветренного берега, — с улыбкой ответил Джаспер, — но, я  думаю, вы согласитесь, мастер Кэп, что сильное подводное течение иногда  помогает стать на якорь. Вот на этом-то озере подводное течение и спасло всем  нам жизнь.    

— Врет,  как француз! — буркнул Кэп, нимало не смущаясь тем, что Джаспер может его  услышать. — Мне подавай доброе, честное, открытое англо-американское  течение, которое можно увидеть с борта корабля, раз уж без него нельзя  обойтись. Не нужно мне ваше дурацкое течение, которое прячется под водой, так  что его не увидишь глазами и не пощупаешь руками. И вообще, если уж говорить  без околичностей, то наше недавнее спасение — не что иное, как заранее  подстроенный трюк!    

— Что  ж, нам, по крайней мере, выдался удобный случай обследовать важнейший пост неприятеля  на Ниагаре, братец Кэп, — вставил сержант. — Надо нам глядеть в оба и  помнить, что мы можем вот-вот столкнуться с противником.    

Этот  совет был, пожалуй, излишним: появление уголка земли, обитаемого людьми, и без  того было встречено с живейшим любопытством пассажирами «Резвого», затерянными  среди величавой, пустынной природы. Ветер посвежел и гнал куттер с большой  скоростью, а когда открылась река, Джаспер повернул руль и подвел судно почти к  самому устью Ниагары, этого крупнейшего пролива, который здесь называют рекой.  Порывы ветра доносили глухой, непрерывный, тяжелый гул; он напоминал звучание  басовых нот гигантского органа, и порою чудилось, будто вся земля содрогается  от этих звуков.    

— Такой  сильный грохот, точно прибой обрушивается на пологий морской берег! —  вскричал Кэп, когда странный шум достиг его ушей.    

— Да,  да, но здесь единственное место в этой части света, где бывает такой  прибой, — отозвался Следопыт. — Это не подводное течение, нет, мастер  Кэп, но все воды, которые ударяются о скалы, задерживают тут свой бег, и кажется,  будто они возвращаются вспять. Вы слышите голос старой Ниагары,  величественнейшего потока, который низвергается с горы.    

— Неужели  у кого-нибудь хватит наглости уверять, будто эта великолепная широкая река падает  с той горы?    

— И  тем не менее это так, мастер Кэп, да, это так. А все оттого, что для нее не  приготовили удобной лестницы или дороги, чтобы спускаться вниз. Вот какая  природа в наших краях, хотя я верю вам, что на океане все гораздо красивее. Ах,  Мэйбл, как было бы прекрасно, если бы вы могли пройти со мной вдоль берега миль  десять — двенадцать вверх по течению и полюбоваться на чудеса, какие создал  здесь господь!    

— Значит,  вы видели этот знаменитый водопад? — живо заинтересовалась девушка.    

— Да,  я его видел и даже стал там свидетелем ужасного происшествия. Мы с Великим  Змеем выслеживали в этих местах французов, и он, между прочим, рассказывал мне,  что, по преданиям его народа, неподалеку отсюда должен быть могучий водопад, и  уговорил меня сделать небольшой крюк, чтобы взглянуть на это диво. Я уже слыхал  небылицы о водопаде от солдат Шестидесятого полка, ведь я постоянно числился  при нем, а в Пятьдесят пятом состою совсем недавно; но я знал, что в любом  полку вралей хоть отбавляй, и мало верил этим россказням. Итак, пошли мы в  надежде набрести на водопад по его страшному реву, тому самому, что доносится  до нас сейчас. Но мы были разочарованы: тогда он не грохотал так сильно, как  сейчас. Бывает и в лесу так, мастер Кэп: бог разгневается, разбушуется там у  себя на небесах, а потом кругом воцаряется тишина, точно дух его снова мирно  витает над землей Вдруг мы вышли к реке повыше водопада. Один молодой делавар,  который шел вместе с нами, отыскал на берегу пирогу и решил переплыть в ней  реку, чтобы добраться до островка, видневшегося на самой середине водоворота.  Мы убеждали его, что затея эта сумасбродна. Да, мы говорили ему это и  доказывали, что грешно искушать судьбу, без всякой нужды бросаясь навстречу  смертельной опасности, но молодые делавары очень похожи на наших молодых солдат  — такие же они отчаянные и тщеславные. Чего только мы ему не говорит. Он все  равно не послушался нас и сделал по-своему. Мне кажется, Мэйбл, что истинно  великое деяние всегда исполнено спокойного достоинства и что совсем не то,  когда человеком владеют пустые и суетные помыслы. Так было и в тот раз на  водопаде. Как только пирога попала в стремнину, она понеслась почти так же  быстро, как надутый парус по воздуху, и при всей своей ловкости делавар не  справился с течением. Все же он мужественно боролся за свою жизнь. Он работал веслом  до самого конца, напоминая молодого оленя, который в воде ищет спасения от  собак. Вначале он очень быстро пересек поток, и мы уже было подумали, что он  одолеет течение, но он неправильно рассчитал расстояние, а когда заметил свой  промах, то повернул пирогу носом против течения, и тут началась такая борьба,  что страшно было глядеть. Я бы пожалел его, будь он даже минг! Несколько минут  парень так бешено сопротивлялся, что и в самом деле на короткое время победил  мощь водопада. Но есть же предел человеческим силам! Один неверный взмах весла  — и его отбросило назад; пирогу стало сносить вниз фут за футом, дюйм за  дюймом, пока она не достигла того места, где поверхность реки кажется гладкой и  зеленой, будто она соткана из миллиона водяных нитей, натянутых над огромной  скалой; тут он помчался стрелой в обратном направлении и вдруг исчез из виду,  лишь нос пироги торчал из воды, ясно показывая нам, что случилось с юношей.  Через несколько лет я встретил одного мохока, который видел все это, стоя внизу  по ту сторону водопада. Он рассказал мне, что делавар, летя в ,воздухе, все еще  продолжал размахивать веслом, пока пучина не поглотила его.    

— Что  же стало с беднягой? — спросила Мэйбл, которую захватил безыскусственный,  но красочный рассказ Следопыта.    

— Он,  конечно, переселился в блаженную страну, где охотятся его праотцы. Хоть он и  был отчаянным и тщеславным малым, ему нельзя отказать в честности и храбрости.  Да, он погиб глупо, но Маниту краснокожих так же милостив к своим творениям,  как бог христиан — к своим.    

В эту  минуту с блокгауза возле крепости раздался пушечный выстрел, и небольшого  калибра ядро просвистело над мачтой куттера, словно предупреждая, чтобы он не  подходил ближе. Джаспер стоял у руля и держал корабль на должном расстоянии от  крепости. Он улыбался, его нисколько не раздосадовала неучтивая встреча  «Резвый» теперь попал в полосу речного течения, и надувшиеся паруса унесли его  так далеко, что ему больше не угрожали выстрелы; затем он спокойно поплыл вдоль  берега. Как только открылся весь вид на реку, Джаспер уверился, что «Монкальм»  не стоит там на якоре; матрос, которому было приказано влезть на верхушку  мачты, спустился и доложил, что на горизонте нет ни единого паруса. Итак,  маневр Джаспера удался, можно было надеяться, что капитан французского корабля  проглядел куттер, держась середины озера и направляясь к верхней его части.    

Весь  день ветер дул к югу. «Резвый» продолжал свой путь, держась Но расстоянии одной  мили от берега и делая от шести до восьми узлов по совершенно спокойной воде.  Местность не обличалась разнообразием — без конца и края тянулся лес, — и  вместе с тем она была не лишена своей, особенной прелести. Утесы самых  причудливых очертаний возникали один за другим, и куттер бежал мимо них,  пересекая бухты, такие глубокие, что они вполне заслуживали названия заливов.  Однако нигде глаз не замечал ни малейшего признака цивилизации. Время от  времени реки вливали свою лепту в огромный бассейн озера, но и по их берегам на  целые мили в глубь страны ничего не было видно, кроме той же стены леса; даже  окаймленные деревьями широкие заливы, которые сообщались с Онтарио лишь узкими  протоками, появлялись и вновь исчезали, не обнаруживая и следа человеческого  жилья на своих берегах.    

Никто из  пассажиров, стоявших на палубе, не любовался этой картиной с таким нескрываемым  восхищением, как Следопыт. Глаза его были прикованы к бесконечной линии леса;  и, несмотря на то, что для него было наслаждением стоять так близко к Мэйбл,  слушать ее милый голосок и откликаться хотя бы в душе на ее веселый смех, он  всем существом своим стремился под высокие своды кленов, дубов и лип, ибо знал,  что только там его ждут истинные, непреходящие радости. Совсем иначе смотрел на  окружающее Кэп. Не раз он выражал неудовольствие по поводу того, что на их пути  не встречаются ни маяки, ни колокольни, ни бакены, ни стоящие на рейде корабли.  Нигде на свете, утверждал он, не найдешь такого побережья. Отведя сержанта в  сторону, он с самым серьезным видом стал ему доказывать, что глушь здесь как  была, так и останется, — бухты тут в небрежении, берега рек необитаемы и  никак не используются, и даже ветер приносит с собой запахи леса, а это к добру  не ведет.    

Но  каково бы ни было расположение духа отдельных пассажиров, оно не замедляло  быстрого бега «Резвого». К вечеру он уже проделал сто миль по направлению к  Осуиго; теперь сержант почел своим долгом явиться в крепость, чтобы узнать, не  пожелает ли майор Дункан дать ему какие-нибудь новые указания. Поэтому Джаспер  всю ночь держался берега. И, хотя к утру ветер начал спадать, он все еще был  достаточно свеж, чтобы, не подвергая куттер опасности — если ветер опять  усилится или переменит направление, — довести его до места, которое, как  им было известно, находилось в двух милях от берега.    

Когда  забрезжило утро, «Резвый» уже был в двух милях от устья реки Осуиго. Как раз в  ту минуту, когда в крепости был подан первый сигнал из пушки, Джаспер приказал  ослабить шкоты и взять курс на гавань. Вдруг раздался крик с бака, и все  повернули голову к восточному берегу: там, недосягаемый для легких пушек  крепости, стоял «Монкальм», с парусами, зарифленными настолько, чтобы держать  его на одном месте, и явно ожидал появления «Резвого». Пройти безнаказанно мимо  неприятеля было невозможно: прибавив паруса, французский корабль за несколько  минут перерезал бы куттеру дорогу. Между тем обстоятельства требовали быстрого  решения. После краткого совещания сержант Дунхем опять изменил свой план,  решив, что наилучший выход — отправиться как можно скорее к прежнему месту  назначения. Он был уверен, что их проворный корабль настолько опередит  неприятеля и оставит его так далеко за кормой, что тот уже не сможет его  догнать.    

«Резвый»  тотчас же на всех парусах понесся вперед. В крепости выпалили из пушек,  выкинули флаги, и на крепостной вал высыпал народ. Но, оказав куттеру и своим  людям эти знаки внимания, Лунди больше ничем не мог им помочь, а «Монкальм»,  тоже дав четыре-пять залпов в знак вызова и выбросив несколько французских  флагов, бросился за «Резвым» в погоню, распустив все паруса.    

Несколько  часов оба судна рассекали волны с невероятной быстротой, то и дело меняя галс,  с тем чтобы держать гавань под ветром одно пыталось укрыться в ней, другое —  помешать этой попытке.    

В  полдень уже виднелись только верхушки мачт французского судна — расстояние  между ним и куттером намного увеличилось, а впереди, совсем близко, лежало  несколько островов; за ними, по словам Джаспера, можно было пройти незаметно и  таким образом скрыть от глаз неприятеля дальнейшие маневры «Резвого». Хотя  Фронтенак был недалеко, а Кэп и сержант, в особенности же лейтенант Мюр, если  судить по его речам, все еще не доверяли молодому капитану, тем не менее решили  последовать его совету, ибо раздумывать было некогда; квартирмейстер вполголоса  заметил, что Джаспер может предать их, только войдя открыто в гавань врага, а  этому они смогут помешать в любую минуту, потому что единственный на этих водах  французский крейсер находился у «Резвого» под ветром и в таком положении  непосредственной угрозы не представлял.    

Получив  свободу действий, Джаспер Уэстерн скоро доказал, что он опытный капитан  корабля. Он обогнул острова с наветренной стороны и, миновав их, ушел на  восток, так далеко от неприятельского судна, что ни в кильватере, ни под ветром  его не было видно. Уже вечерело, когда куттер приблизился к первому из  островов, расположенных у выхода из озера. Еще до наступления темноты судно  вошло в узкую протоку; по ней можно было добраться до поста, к которому они так  долго стремились. В девять часов вечера Кэп все-таки потребовал, чтобы Джаспер  бросил якорь; лабиринт островов был очень запутан, и старик опасался, как бы в  темноте вся экспедиция при каком-нибудь повороте не очутилась под пушками  французской крепости. Джаспер охотно согласился, ибо это вполне соответствовало  данному ему указанию: приблизиться к посту с такими предосторожностями, чтобы  никто не узнал его точного местоположения, иначе случайный дезертир мог бы  выдать врагу их небольшой отряд.    

«Резвый»  отвели в маленькую отдаленную бухту, где его и днем нелегко было заметить, а  тем более ночью; на палубе остался один вахтенный, все прочие отправились на  покой. Кэп был настолько утомлен треволнениями этих двух суток, что, улегшись,  тотчас же погрузился в долгий, тяжелый сон и проспал до самого рассвета. Но  едва он открыл глаза, как чутье моряка мгновенно подсказало ему, что куттер  движется. Выскочив на палубу, он увидел, что «Резвый» опять пробирается между  островами, а на палубе нет никого, кроме Джаспера и лоцмана, если не считать  вахтенного, который не обращал никакого внимания на их маневры, вполне  основательно считая их правильными.    

— Что  это значит, мастер Уэстерн? — резко спросил старый моряк. — Вы  все-таки гоните нас прямиком на Фронтенак, а мы все спим внизу, будто матросы,  которые ждут, пока на палубе не закричат: «Тревога!» — Все делается так, мастер  Кэп, как приказал майор Дункан. Он распорядился, чтобы мы подошли к посту  только тогда, когда все люди внизу. Он не хочет, чтобы в это время на палубе  были лишние свидетели.    

Кэп  присвистнул:    

— Хорошенькое  дело! Путаемся здесь, среди скал и кустарников, а на палубе ни души! Даже самый  заправский лоцман из Йорка не нашел бы дороги в этом лабиринте!    

— Я  уверен, сэр, — сказал Джаспер с улыбкой, — что лучше всего было бы  предоставить мне командование куттером, пока он благополучно не достигнет  места.    

— Да  мы так бы и сделали, Джаспер, конечно, мы так бы и сделали, если бы не одно  обстоятельство! Но это обстоятельство имеет чрезвычайно важное значение, и ни  один человек с головой на плечах не смеет пренебречь им.    

— Ах,  сэр, а я думал, что с этим уже все покончено. Если ветер продержится, то не  пройдет и часа, как мы будем на месте, и вы избавитесь от всех «обстоятельств»,  о которых я могу только догадываться.    

— Гм!..    

Кэпу  ничего не оставалось, как согласиться с этим, и, поскольку все как будто  подтверждало искренность Джаспера, старому моряку пришлось сдаться. Правда, это  было нелегко для человека, столь чувствительного к «обстоятельствам» и к тому  же знающего, что «Резвый» находится в опасной близости к такой старой и  знаменитой на всю границу крепости, как Фронтенак. Островов, возможно,  насчитывалось и меньше тысячи, но их все-таки было великое множество, и таких  маленьких, что ничего не стоило сбиться со счета, хотя изредка попадались и  острова побольше. Джаспер свернул с протоки, которую называли главной, и куттер  поплыл извилистым путем, подгоняемый попутным ветром и благоприятным течением,  по таким узким проходам, что, казалось, он не сможет здесь пробраться, не  зацепившись снастями за деревья; иногда же судно пересекало небольшие заливчики  и исчезало среди скал, лесов и кустарника. Вода была необыкновенно прозрачна,  так что не требовалось даже лота; одинаковая глубина воды делала плавание  безопасным, хотя Кэп, привыкший к просторам океана, не переставал бояться, что  они вот-вот сядут на мель.    

— Я  снимаю с себя всякую ответственность, Следопыт, да, да, снимаю! —  воскликнул наконец старый морской волк, когда маленькое судно, смело идя  вперед, благополучно миновало двадцатую по счету узкую протоку. —  Действовать так — значит наплевать на всю науку мореплавания и отправить к  черту все ее законы и правила!    

— Наоборот,  Соленая Вода, наоборот, это и есть настоящее умение. Вы замечаете, что Джаспер  никогда не колеблется? Так умный пес бежит, высоко подняв голову, будто  доказывая, что у него тонкий нюх. Жизнью своей поручусь, парень выведет нас,  куда надо, и давно бы уже вывел, кабы с самого начала не ставили ему палки в  колеса.    

— Ни  лоцмана, ни лота, ни маяков, ни бакенов, ни…    

— А  след? — прервал его Следопыт. — Вот что для меня самое мудреное во  всем этом деле. На воде, как всякому известно, не остается следов, а Джаспер  отважно плывет вперед, будто видит перед собой отпечатки мокасинов на листьях,  да так ясно, как мы видим солнце на небе.    

— Тут  сам черт ничего не разберет! Мне кажется, у него даже компаса и то нету!    

— Убрать  кливер! — закричал Джаспер, отвечая лишь улыбкой на замечания своих спутников. —  Спустить! Теперь право руля! Еще право.., на борт! Так.., осторожно клади руль  направо, веди его легче.., а теперь прыгай на берег с канатом.., нет, постой,  не надо.., там есть наши люди, они поймают его!    

Все было  сделано так быстро, что зрители не успели проследить отдельных маневров, а «Резвый»  уже был приведен к ветру и грот его заполоскался. Еще минута, один поворот руля  — и он всем корпусом подошел к созданной самой природой скалистой пристани, где  его немедленно закрепили прочными канатами. Словом, отряд Пятьдесят пятого  полка прибыл на пост, где однополчане, нетерпеливо ожидавшие смены, встретили  его с обычной в таких случаях радостью.    

Мэйбл,  не скрывая восторга, соскочила на землю, за нею со своими людьми торопливо высадился  сержант, крайне утомленный пребыванием на куттере. Пост, как его попросту  называли солдаты Пятьдесят пятого полка, был действительно расположен в  прелестном уголке, сулившем отраду и отдых людям, на долгое время прикованным к  такому маленькому судну, как «Резвый».    

Все  острова были невысоки, но достаточно поднимались над уровнем воды, чтобы климат  на них был сухим и здоровым. На всех островах рос более или менее густой лес, и  большая часть их в те отдаленные времена была сплошь покрыта девственной чащей.  Тот, на котором начальство остановило свой выбор для устройства поста, был  невелик, всего около двадцати акров; какая-то катастрофа, случившаяся в этих  дебрях, возможно, еще за несколько столетий до описываемых событий, уничтожила  здесь часть деревьев, образовав небольшую, поросшую травой поляну, которая  занимала около половины всей площади островка. По мнению офицера, избравшего  это место для военного поста, прозрачный родник, протекавший невдалеке, издавна  привлекал к себе индейцев, которые часто посещали этот уголок во время охоты  или ловли лососей, что и помешало деревьям подняться здесь во второй раз; лишь  дикие травы успели буйно разрастись и завладели всей поляной.    

Но  каковы бы ни были причины, этот небольшой островок казался наиболее живописным  из всех; на нем как бы лежал отпечаток цивилизации, которой в те дни так не  хватало этому обширному краю.    

Берега  острова были сплошь окаймлены кустарником, старательно охраняемым, ибо он  служил заслоном для людей и предметов, находившихся в его кольце. За кустами, в  тени нескольких маленьких рощиц и разбросанных по острову куп деревьев,  приютилось пять-шесть низких хижин, где помещались офицеры, солдаты, а также  склады для хранения запасов, кухня, лазарет и прочие службы. Хижины, как и  везде, были сложены из бревен и крыты древесной корой; весь материал привозился  издалека, чтобы не привлекать ничьего внимания следами порубки. Уже несколько месяцев  в хижинах жили люди, и хижины имели более или менее уютный вид, насколько вообще  может быть уютным подобное жилище.    

На  восточной оконечности острова выдавался вперед небольшой, покрытый густой  растительностью мысе, где ветви кустарника так тесно переплелись, что, пока не  опадала листва, сквозь них ничего нельзя было разглядеть. Возле узенького  перешейка, отделявшего этот клочок земли от остального острова, стоял маленький  довольно хорошо укрепленный блокгауз. Между бревнами, такими толстыми, что они  могли устоять против ядер, тщательно обтесанными и пригнанными, не оставалось  ни единой щели; вместо окон свет давали бойницы, дверь сделали маленькую и  очень массивную крышу, как и все здание, соорудили из обструганный стволов и  сверху тщательно покрыли корой, чтобы он не протекала во время дождя. Внизу,  как обычно, хранились снаряжение и провиант; там отряд держал все свои запасы;  второй этаж служил цитаделью и жильем а низкий чердак разделялся на две или три  комнаты, где стояли постели на десять — пятнадцать солдат. Все было устроено  чрезвычайно просто и незатейливо, но зато достаточно прочно, чтобы защитить  отряд от неожиданного нападения. Высота строения не превышала и сорока футов, и  потому оно по самую верхушку пряталось под кронами деревьев; его можно было  увидеть, только находясь на самом острове; но даже с этой стороны густые заросли  кустов почти целиком скрывали основание деревянной башни, и лишь из верхних  бойниц открывался вид на остров.    

Блокгауз  предназначался только для обороны, поэтому место для него выбрали совсем близко  от источника, бьющего из известковой скалы, которая служила острову основанием;  из этого источника в случае осады можно было, спустив ведро на веревке, черпать  воду, без которой нельзя долго продержаться. Чтобы облегчить эту задачу и  предохранить нижнюю часть строения от обстрела, верхние этажи на несколько  футов выдавались вперед над нижней его частью, как это обычно делается в  блокгаузах, а проемы, вырезанные в нижнем этаже для бойниц и лестниц,  закладывались деревянными брусьями, все три этажа сообщались между собой с  помощью приставных лестниц. Если к этому добавить, что такие строения служили  обычно цитаделью, где гарнизон и жители поселений укрывались во время нападения  врага, то цель наша — дать читателю, не искушенному в военном деле, достаточно  полное представление об устройстве блокгаузов — будет достигнута.    

Однако  главным достоинством острова как военного поста являлось его местоположение. Он  затерялся среди двадцати других островов, и отыскать его было делом нелегким.  Суда, проплывавшие мимо, даже очень близко, увидев его с протоки через просветы  деревьев, легко могли принять его за часть какого-нибудь другого острова. В  самом деле, протоки между островами, разбросанными вокруг описываемого нами  поста, были так узки, что не позволяли определить, где кончается один остров и  начинается другой, даже если забраться в самую середину архипелага с твердым  намерением это установить. Вход в маленькую бухту, которую Джаспер выбрал для  стоянки «Резвого», был совершенно загорожен кустами и соседними островами. Если  куттер стоял с убранными парусами, собственные матросы часами не могли его  найти, как это случилось однажды, когда они возвращались с близлежащей протоки,  где ловили рыбу. Словом, природа как бы нарочно создала это местечко для  военного поста, а люди изобретательно использовали выгоды его расположения,  насколько позволяли средства и возможности, бывшие в их распоряжении на дальней  границе.    

Первый  час по прибытии «Резвого» прошел в суете и хлопотах. Отряд, который сменялся,  не добился успехов, достойных упоминания, и солдаты, истомившиеся в своем  вынужденном заточении, стремились поскорей вернуться в Осуиго. После небольшой  церемонии передачи командования сержанту Дунхему сменявшийся офицер немедленно  отправился со своим отрядом на борт «Резвого», и Джаспер, который с радостью  провел бы этот день на острове, получил приказ отчалить немедленно, пока дует  попутный ветер, и как можно быстрее пройти вверх по реке и пересечь озеро.  Прощаясь, лейтенант Мюр, Кэп и сержант доверительно сообщили уезжавшему офицеру  о подозрениях, павших на молодого капитана. Офицер обещал соблюдать должную  бдительность и взошел на палубу судна; не прошло и трех часов после прибытия  «Резвого», как он уже снова снялся с якоря.    

Мэйбл  заняла одну из хижин и с чисто женским усердием и умением начала приводить в  порядок свое несложное хозяйство, стремясь по возможности создать удобства для  себя и для своего отца. Чтобы избежать лишних забот, в специально отведенной  хижине устроили общий стол для сержанта и его ближайших помощников; стряпать  поручили жене солдата. Таким образом, в хижине сержанта, лучшей на острове, не  приходилось заниматься грязной работой, связанной со стряпней. Мэйбл с присущим  ей вкусом сумела придать хижине некоторый уют и впервые после прибытия на  границу почувствовала, что может гордиться своим домом. Покончив с этими  важными обязанностями, девушка решила побродить по острову и пошла по тропинке,  которая вела к красивой лужайке, единственному месту на острове, не заросшему  кустарником. Здесь она остановилась, любуясь прозрачной водой, подернутой еле  заметной рябью, и размышляя о своем новом положении. Не без удовольствия и  волнения она вновь мысленно переживала все случившееся с нею столь недавно и  строила догадки о том, что ожидает ее в будущем.    

— Прелестная  фея в прелестном уголке, мисс Мэйбл! — услышала она вдруг голос Мюра,  неожиданно выросшего рядом. — И я не ошибусь, если скажу, что красивейшая  здесь все-таки вы!    

— Я  не стану утверждать, мистер Мюр, что не люблю слушать комплименты, вы все равно  мне не поверите, — с живостью ответила Мэйбл, — но если вы  соблаговолите побеседовать со мной о чем-нибудь другом, то убедитесь, что у  меня хватит ума обсуждать и более серьезные предметы.    

— Что  вы, Мэйбл, я знаю, ваш ум отполирован, как дуло солдатского мушкета, а ваши  речи даже слишком изысканны и мудры для бедного горемыки, который, вместо того  чтобы пополнять свое образование, вот уже четыре года обречен тянуть лямку на  этой далекой границе. Но я полагаю, юная леди, вы не жалеете, что ваша  очаровательная ножка снова ступила на твердую землю?    

— Еще  два часа назад я и сама так думала, мистер Мюр, но «Резвый» так красиво  вырисовывается сейчас между деревьями и так легко плывет по озеру! Право, я  почти жалею, что не нахожусь больше в числе его пассажиров!    

И Мэйбл  помахала в воздухе носовым платочком в ответ на приветствие Джаспера, не сводившего  с нее глаз все время, пока белые паруса куттера величаво огибали остров и не  исчезли за темной завесой листвы.    

— Вот  они и уплыли, но я не скажу, что с ними «уплыла радость моя», хотя желаю им  благополучного возвращения, потому что без них мы рискуем застрять здесь на всю  зиму. Есть, впрочем, и другая возможность — попасть в Квебекскую крепость [33]. Этот Джаспер —  Пресная Вода порядочный негодяй, в гарнизоне о нем имеются такие сведения, что  даже слушать страшно. Ваш достойный батюшка и почти столь же достойный дядюшка  тоже не слишком лестного мнения о нем.    

— Мне  очень больно слышать это, сэр, но я уверена, что время рассеет все их  подозрения.    

— О  прелестная Мэйбл, если бы время рассеяло и мои подозрения, — вкрадчиво  ответил квартирмейстер, — я не стал бы завидовать даже главнокомандующему.    

Я думаю,  что, когда я выйду в отставку, мое место безусловно займет сержант.    

— Если  мой отец достоин занять ваше место, — не без язвительности возразила  девушка, — то я уверена, что шансы у вас обоих одинаковы, и вы с таким же  успехом могли бы занять его место.    

— Вот  так шутка! Уж не хотите ли вы снизить меня в чине и превратить в простого  солдата?    

— Да  нет, сэр, я вовсе не думала о военных чинах, когда вы говорили о своей  отставке. Мысли мои более эгоистичны, я думала о том, как вы мне напоминаете  моего дорогого батюшку вашим опытом и мудростью, и о том, что вы вполне  достойны занять такое же место главы семьи.    

— Только  место новобрачного, прелестная Мэйбл, но никак не отца или почтенного главы семьи.  Я догадываюсь, куда вы клоните, и меня забавляют ваши реплики и блеск вашего  остроумия! Мне нравится остроумие в молодых девушках, если только оно не  доходит до дерзости… А Следопыт, говоря по правде, большой чудак!    

— О  нем надо говорить либо правду, либо ничего. Следопыт мой друг, преданный друг,  мистер Мюр, и я не потерплю, чтобы при мне говорили о нем дурно.    

— Я  не хочу сказать о нем ничего дурного, уверяю вас, Мэйбл. Но в то же время  сомневаюсь, можно ли сказать о нем что-нибудь хорошее.    

— Он,  например, лучший стрелок на границе, — улыбаясь, возразила Мэйбл, —  уж вы-то не сможете отрицать это!    

— Я  не намерен оспаривать его подвигов по этой части, но ведь он невежествен, как  мохок.    

— Да,  он не знает латыни, зато он лучше всех здесь владеет языком ирокезов, а этот  язык на границе куда нужней, чем латынь.    

— Если  бы сам Лунди спросил меня, чем я больше восхищаюсь — вашей красотой или умом,  прелестная и лукавая Мэйбл, я, право, затруднился бы в ответе. Меня восхищает  равно и то и другое, и если в эту минуту я готов отдать пальму первенства  красоте, то уже через минуту я готов преклониться перед тонким умом. Ах,  покойная миссис Мюр была точно такая же, как вы!    

— Вы  хотите сказать — последняя миссис Мюр? — спросила Мэйбл, с самым невинным  видом поглядывая на своего собеседника.    

— Что  вы, что вы! Все это сплетни Следопыта! Я вижу, этот бродяга уже успел  наговорить вам, будто я был два раза женат!    

— В  таком случае, сэр, он ошибся в счете: ведь всем, кому известно, что вы имели  несчастье быть женатым; увы, четыре раза!    

— Только  три, это так же верно, как то, что меня зовут Дэйвид Мюр! Четвертая жена — это  плод злословия. Верней, она пока еще in petto, как говорят в Риме, а это на  языке любви, дорогая моя, означает — в сердце.    

— Ах,  как я рада, что не я четвертая in petto или еще где-нибудь. У меня нет никакого  желания оказаться «плодом злословия»!    

— Не  бойтесь, обворожительная Мэйбл! Лишь пожелайте стать четвертой, и все другие  будут забыты, а ваша редкая красота и ваш ум возвысят вас до уровня первой. Не  беспокойтесь, вы никогда и нигде не будете четвертой!    

— Ваше  утверждение несколько ободряет меня, мистер Мюр, — рассмеялась Мэйбл в  ответ, — что бы я ни думала о прочих ваших уверениях. Но, признаюсь, я  предпочитаю быть четвертой среди красавиц, чем четвертой среди жен!    

С этими  словами Мэйбл упорхнула, предоставив квартирмейстеру в одиночестве переживать  свое поражение. Ей пришлось пустить в ход чисто женские средства защиты против  лейтенанта Мюра: надо было дать отпор чересчур назойливым любезностям этого  вздыхателя, кроме того, ее оскорбляли его обидные намеки по адресу Джаспера и  Следопыта. Живая и насмешливая от природы, она вместе с тем никогда не бывала  резка, но тут обстоятельства заставили ее принять более решительный тон, чем  обычно. Покинув своего собеседника, она была уверена, что наконец избавилась от  его ухаживаний, которые не вызывали в ней никакого сочувствия, наоборот — были  ей несносны. Но не таков был Дэйвид Мюр; он привык уже к тому, что не умеет  успеха у женщин, но был слишком настойчив, чтобы приходить от этого в отчаяние.  Проводив Мэйбл нескрываемо злобным и наглым взглядом, он стоял и раздумывал;  тут к нему неслышно подошел Следопыт.    

— Ничего  не выйдет, квартирмейстер, ничего не выйдет! — начал проводник, смеясь  своим беззвучным смехом. — Она молода и резва, не такие у вас проворные  ноги, чтобы догнать ее. Поговаривают, будто вы ходите за нею по пятам, да  только в ногу никак не попадете!    

— А  я то же самое слышал о вас, любезный, хотя трудно поверить, чтобы у вас хватило  на это самонадеянности.    

— Боюсь,  что вы правы, да, я этого боюсь; как подумаю о себе — что я такое, как мало я  знаю и как сурова моя жизнь, то сам понимаю, что бессмысленно питать надежду,  будто такая ученая, такая веселая, добрая и нежная…    

— ..и  красивая, не забудьте добавить, — грубо прервал его Мюр.    

— Да,  да, и красивая, — кротко и смиренно согласился проводник. — Конечно,  я должен был вспомнить и о красоте, когда перечислял все ее достоинства, потому  что молодая лань, когда она еще только учится прыгать, не так радует глаз  охотника, как Мэйбл радует мой взор. Я в самом деле боюсь, что все мои мечты о  ней несбыточны и самонадеянны.    

— Ну,  уж если вы сами, любезный, так думаете по своей природной скромности, то я  считаю своим долгом по отношению к вам, моему старому товарищу и однополчанину…    

— Квартирмейстер, —  перебил его собеседник, пристально глядя ему в лицо,    

— мы  часто живали вместе в стенах крепости, но очень редко встречались за ее валами  — в лесах или в стычках с врагом.    

— Гарнизон  или палатка — какая разница? Таковы мои обязанности, они удерживают меня возле  складов с амуницией и провиантом, как это ни противоречит моим склонностям. Вы  сами должны это понять, ведь и У вас в крови кипит воинский пыл. Но если бы вы  слышали, что Мэйбл только что говорила о вас, вы бы сразу перестали добиваться  благосклонности этой наглой и своенравной девчонки.    

Следопыт  в упор посмотрел на лейтенанта. Разумеется, ему очень хотелось знать мнение  Мэйбл о себе, но в нем было слишком много прирожденной, истинной деликатности,  чтобы выспрашивать, что о нем говорили. Сдержанность и чувство собственного  достоинства, проявленные охотником, не смутили Мюра. Зная, что он имеет дело с  человеком правдивым и простодушным, квартирмейстер решил злоупотребить его  легковерием и любым путем избавиться от соперничества. Убедившись, что  скромность Следопыта сильней его любопытства, Мюр тем не менее продолжал:    

— Вам  все-таки надо знать ее мнение. Следопыт. По-моему, каждый человек должен быть  осведомлен о том, что говорят о нем его друзья и знакомые. Так вот, в знак  уважения к вашей репутации и вашим чувствам я сейчас все перескажу вам в  немногих словах. Вы не заметили, какие у Мэйбл становятся лукавые и озорные  глаза, когда ей вздумается над кем-нибудь посмеяться?    

— Нет,  лейтенант, мне ее глаза всегда кажутся прекрасными и ласковыми, хотя иногда,  согласен, в них искрится смех, да, да, я не раз видел их смеющимися, но это  всегда сердечный и добрый смех.    

— Да,  да, так было и на этот раз: глаза ее, если можно так выразиться, смеялись без  удержу, и в самый разгар этого веселья она выкрикнула такие слова о вас..,  надеюсь, вы не будете слишком огорчены. Следопыт?    

— Как  же не буду, квартирмейстер! Конечно, буду. Мнение Мэйбл для меня значит больше,  чем мнение всех прочих людей.    

— В  таком случае не стану говорить, лучше промолчу. Зачем расстраивать человека,  передавая, что говорят о нем его друзья, особенно если знаешь, что их слова  могут его обидеть! Итак, больше ни звука!    

— Я  не могу заставить вас говорить, квартирмейстер, если вы не хотите. Да, пожалуй,  мне лучше и не знать мнения Мэйбл о себе, тем более, если как вы намекаете, оно  не в мою пользу. Эх, если бы мы могли переделывать себя по своему вкусу, а не  оставаться такими, какими создал нас бог, то и характер, и образование, и  наружность — все было бы у нас иным. Бывает, человек и груб, и резок, и  невежествен, но, если он этого не подозревает, он все-таки счастлив. В то же  время как горько видеть собственные недостатки в ярком свете дня именно в такую  минуту, когда этого меньше всего желаешь!    

— Вот  это умно сказано, rationnel, как говорят французы. То же самое и я старался  внушить Мэйбл, но тут она неожиданно убежала от меня. Вы заметили, как она  ускакала прочь при вашем появлении?    

— Как  же было не заметить! — глубоко вздохнул Следопыт и так крепко стиснул  рукой ствол ружья, что пальцы будто вросли в железо.    

— Это  было не только заметно — это было просто скандально, да, это точное слово,  лучше и в словаре не найдешь, копайся в нем хоть целый час. Так и быть,  Следопыт, я не вижу причин утаивать это, знайте же: эта кокетка удрала, не  желая слушать мои доводы в вашу защиту.    

— Какие  же доводы могли вы привести в мою защиту, квартирмейстер?    

— А  уж это смотря по обстоятельствам, любезный друг. Я не рискнул бы бестактно  рассуждать вообще, но готов был отразить каждое ее обвинение в частности.  Назови она вас полудикарем, грубым жителем границы, я мог бы, понимаете ли,  разъяснить ей, что это оттого и происходит, что вы жили на границе и вели  полудикую жизнь; тогда все ее обвинения сразу бы отпали, должна же она быть  мало-мальски справедливой?    

— И  вы сказали ей все это?    

— Не  могу поклясться, что я именно так выразился, но смысл был таков. Однако у этой  девицы недостало терпения выслушать и половину моих слов. Она убежала прочь, вы  видели это своими глазами, Следопыт, из чего вы можете судить, что у нее уже  сложилось о вас определенное мнение и она не считает нужным меня слушать.  Опасаюсь, что таково ее окончательное решение.    

— Я  тоже опасаюсь этого, а отец ее, конечно, ошибся. Да, да, сержант жестоко  заблуждается.    

— Полно,  дружище, не унывайте! И не губите доброй своей славы, добытой трудами долгих  лет! Вскиньте-ка на плечо ружье, которое вам никогда не изменяет, и вперед, в  леса! Поверьте, ни одна женщина не стоит того, чтобы из-за нее печалиться хоть  минуту, я это знаю по себе! Верьте слову человека, имевшего двух жен, —  мне ли не знать их сестру; в конце концов, они вовсе не таковы, какими нам  представляются. А если вы и вправду не прочь унизить Мэйбл, то более подходящей  минуты, чем сейчас, отвергнутому искателю не дождаться.    

— У  меня и в мыслях не было унижать Мэйбл!    

— Ничего,  со временем вы непременно додумаетесь до этого, такова уж природа человека: он  всегда старается отплатить оскорблением за оскорбление. Но помните: вам не  найти более удобного случая завоевать еще большую любовь своих друзей, а это  вернейшее средство вызвать зависть у врагов.    

— Запомните,  квартирмейстер: Мэйбл не враг мне, но даже если бы это было и так, я ни за что  на свете не соглашусь доставить ей хоть малейшее огорчение.    

— Вы  так говорите. Следопыт, и я верю, что вы искренни; но разум и природа против  вас, и вы когда-нибудь в этом убедитесь. Вы, наверное, слышали известную  поговорку: «Если любишь меня, то люби и мою собаку». Ну, а читай наоборот, и  получится: «Если не любишь меня, то не люби и мою собаку!» А теперь послушайте,  что вы можете сделать. Как вам известно, наше положение на этом острове весьма  сомнительно и опасно, мы вроде как в пасти у льва, не так ли?    

— Никак  вы француза называете львом, а остров — его пастью, лейтенант?    

— Это  только для красного словца, любезный. Всякий понимает, что француз не лев и  остров не его пасть. Но может случиться, и этого я боюсь больше всего, что он  превратится в ослиную челюсть!    

Квартирмейстер  разразился ироническим хохотом, выражавшим все, что угодно, только не уважение  к мудрости своего друга, майора Лунди, выбравшего этот остров для военных  операций.    

— Остров  для песта выбран очень удачно, лучшего не найти, — возразил ему Следопыт,  осматриваясь кругом и как бы оценивая взглядом местность.    

— Все  отрицаю, не отрицаю. Лунди великий мастер на малые дела. И отец его был великий  лорд в этом же смысле. Я родился у них в поместье и все годы был неразлучен с  Лунди, вот я и научился с почтением относиться ко всем его словам и поступкам.  Вы же знаете. Следопыт, что он моя слабость. Словом, пост этот мог создать  здесь либо осел, либо мудрейший Соломон, с какой стороны на это дело взглянуть.  Но место очень уж ненадежное, об этом можно судить по всем предостережениям и  приказам Лунди. Здесь полно дикарей, они рыщут по лесам на Тысяче Островов в  поисках нашего поста. Об этом Лунди отлично знает из получаемых донесений; и  самая большая услуга, которую вы могли бы оказать Пятьдесят пятому  полку, — это выследить краснокожих и завести их подальше от нашего  острова. Но вот беда, сержант Дунхем вбил себе в голову, что опасности следует  ждать с верховья реки, потому что там расположен Фронтенак, а опыт нас учит,  что индейцы всегда объявляются не с той стороны, откуда их жду, и, стало быть,  могут нагрянуть с низовья. А потому садитесь в свою пирогу и плывите вниз по  течению меж островов, тогда вы сможете подать нам сигнал если оттуда  приблизится опасность. Если вы к тому же обшарите лес на несколько миль вдоль  побережья, особенно в сторону Йорка, то сведения, доставленные вами, будут еще  более достоверными, а значит, и более ценными.    

— Великий  Змей осматривает сейчас ту местность, он прекрасно знает, где находится пост,  и, конечно, вовремя предупредит нас, если нас захотят обойти с той стороны.    

— Но  он, в конце концов, только индеец. Следопыт, а тебе надобны знания и опыт  белого человека. Лунди по гроб жизни будет благодарен тому, кто поможет ему  удачно завершить наш небольшой поход. Говоря по правде, дружище, он прекрасно  понимает, что его и затевать-то не стоило, но он так же упрям, как старый лорд,  его отец и не признается в своей ошибке, будь она ясна как божий день.    

Квартирмейстер  продолжал уговаривать проводника немедленно покинуть остров. Хватаясь за любые  доводы, он часто противоречил сам себе и, приводя одни соображения, тут же  опровергал их противоположными. При всем своем простодушии Следопыт не мог не  заметить уязвимых мест в рассуждениях лейтенанта, хотя был далек от подозрения  что Мюр добивался лишь одного — спровадить его и избавиться таким образом от  соперника На коварные речи Следопыт отвечал серьезными доводами и легко  опрокидывал все аргументы казавшиеся ему неосновательными; он-то прекрасно знал  свои обязанности, но, сам неспособный на подлость, он, по обыкновению, не мог  разгадать низких побуждений своего собеседника. Не то чтобы у него были  определенные подозрения относительно тайных намерений Мюра, но увертки  последнего не ускользнули от его внимания. Кончилось тем, что после долгой  беседы они разошлись и каждый остался при своем мнении, затаив недоверие к  другому, но только в недоверии Следопыта, как и во всех чувствах этого  человека, отражалась его открытая, бескорыстная и прямая натура.    

Совет,  который сержант Дунхем вскоре держал с лейтенантом Мюром, имел более ощутимые  последствия. Солдаты получили какие-то секретные распоряжения; они заняли  блокгауз и хижины, и всякий, кто знаком с передвижениями военных отрядов, мог  понять, что затевается какая-то экспедиция. И в самом деле, сержант, весь день  занятый приготовлениями в так называемой гавани, вернулся со Следопытом и Кэпом  в свою хижину только к вечеру. Он сел за опрятный стол, накрытый для него  дочерью, и приготовился выкладывать новости.    

— Я  вижу, дочка, ты и здесь не сидишь сложа руки, — начал старый  солдат, — если судить по вкусному ужину, приготовленному с таким  старанием. И я надеюсь, что, коли придется, ты покажешь себя достойной дочерью  тех, кто умеет, не дрогнув, встретить врага лицом к лицу.    

— Неужели,  дорогой батюшка, вы прочите меня в Жанны д'Арк и хотите, чтобы я повела в бой  ваших солдат?    

— Куда  тебя прочу, дочка? О ком это она говорит, не знаешь. Следопыт?    

— О  нет, сержант, но это и неважно! Я человек невежественный и неученый, и для меня  удовольствие просто слушать голос Мэйбл, вслушиваться в ее слова, о ком бы она  ни говорила.    

— А  я знаю, о чем речь, — решительно заявил Кэп. — Это каперское судно из  Морде [34].  Ох, и награбило же оно добра в последнюю войну!    

Мэйбл  покраснела; ей стало неловко, что невзначай оброненное ею замечание обнаружило  необразованность ее отца, не говоря уж о невежестве дядюшки и, может быть, чуть  наивной непосредственности Следопыта. Тем не менее она не смогла сдержать  улыбку.    

— Батюшка,  уж не хотите ли вы, чтоб я стала в строй вместе с вашими солдатами и помогла бы  им оборонять остров?    

— Представь  себе, дочка, женщинам в нашем краю нередко приходилось воевать, наш друг  Следопыт подтвердит тебе это. Смотри же не испугайся, если, проснувшись завтра  утром, не найдешь нас на месте: мы собираемся ночью выступить в поход.    

— Как,  батюшка, «мы»? А меня и Дженни вы оставляете одних на острове?    

— Что  ты, дочь моя! Это было бы совсем не по-военному. Мы оставим здесь лейтенанта  Мюра, брата Кэпа, капрала Мак-Нэба и трех солдат, вот тебе и целый гарнизон на  время нашего отсутствия. Дженни перейдет в эту хижину, а брат Кэп займет мое  место.    

— А  мистер Мюр? — невольно вырвалось у Мэйбл: она уже предвидела ожидавшие ее  неприятности от докучливого ухаживания своего поклонника.    

— Пусть  побегает за тобой, если тебе это по вкусу, дочка. Он у нас влюбчивый молодой  человек, недаром четырежды был женат! И ему уже не терпится взять пятую, чтобы  доказать, как он чтит память первых четырех.    

— Квартирмейстер  уверял меня, — наивно вставил Следопыт, — что, когда столько потерь избороздили  душу, нет лучшего средства унять боль, как заново перепахать почву, чтобы не  осталось никаких следов былого.    

— Ах,  бороздить, пахать — все это пустые слова! — возразил сержант, криво  усмехнувшись. — Пусть попробует излить перед Мэйбл свою душу, бог с ним!  Тогда его ухаживаниям придет конец. Я-то хорошо знаю, что моя дочь никогда не  станет женой лейтенанта Мюра!    

Сержант  сказал это непререкаемым тоном, желая подчеркнуть, что никогда не разрешит  своей дочери выйти замуж за квартирмейстера.    

Мэйбл  смешалась, вспыхнула и растерянно улыбнулась, но тут же овладела собой и весело  заговорила, чтобы скрыть свое волнение:    

— Не  лучше ли подождать, батюшка, когда он сделает вашей дочери предложение? Не то  как бы не повторилась басня о лисе и кислом винограде!    

— Что  это за басня, Мэйбл? — нетерпеливо спросил Следопыт, который при всех  своих достоинствах не знал самых простых вещей, известных почти каждому белому  человеку. — Расскажите ее нам, у вас это так хорошо получается! Я думаю,  что и сержант ее никогда не слыхал.    

Мэйбл  прочитала известную басню, и у нее это действительно так мило получилось, что  влюбленный Следопыт не отрывал от нее глаз, а доброе лицо его расплылось в  широкую улыбку.    

— Как  это похоже на лисицу! — воскликнул он, когда Мэйбл дочитала басню до  конца. — Вот и минги тоже хитры и жестоки; эти бестии друг друга стоят. А  что до винограда, то он в наших краях вообще кислый, даже для тех, кто в  состоянии до него дотянуться. Но и здесь, конечно, он иногда кажется еще кислей  тем, кто его не может достать. Я полагаю, например, что мингам мой скальп кажется  ужасно кислым.    

— Насчет  кислого винограда не нам тужить, дочка, пусть на него жалуется мистер Мюр. Ведь  ты не мечтаешь выйти за него замуж, не так ли?    

— Она?  Да ни за что! — вмешался Кэп. — Какая он ей пара? То ли солдат, то ли  нет, не разберешь кто! История про виноград очень даже к нему подходит.    

— Батюшка,  дядюшка, родные мои! Я пока еще не думаю о замужестве и хотела бы, чтобы об  этом поменьше говорили. Но если и надумаю, то, во всяком случае, вряд ли  остановлю свой выбор на человеке, который уже осчастливил своей  благосклонностью трех или четырех жен!    

Сержант  подмигнул Следопыту, как бы говоря: «Вот видишь, наше дело в шляпе!» — потом,  уступая просьбе дочери, переменил тему разговора.    

— Ни  тебе, зять, ни Мэйбл я не вправе передать командование гарнизоном, который  останется на острове, — заметил он, — но вы можете давать советы и  влиять на здешние дела. Официальным командиром вместо меня останется капрал  Мак-Нэб; я старался сколько мог втолковать ему, что он остается здесь за  главного и не подчиняется лейтенанту Мюру, который хоть и старше его чином, но  сюда попал как волонтер и не должен вмешиваться в нашу службу. Смотри, брат  Кэп, поддерживай капрала: если квартирмейстер приберет к рукам Мак-Нэба, то  потом сядет и мне на голову — он захочет командовать и мной, и всей  экспедицией.    

— Особенно  если Мэйбл и вправду посадит его на мель во время твоего отсутствия. Но все суда,  я надеюсь, ты оставляешь под моей командой? Самая дьявольская путаница всегда  образуется от столкновений между главнокомандующими на море и на суше.    

— Вообще-то  главнокомандующим здесь остается капрал. Мы знаем из истории, что разделение  власти как раз и приводит к наибольшим недоразумениям, и я хочу избежать этой  опасности. Капрал будет командовать, но ты можешь свободно давать ему советы,  особенно во всем, что касается лодок; я вам оставляю одну лодку на случай, если  вам придется отступать отсюда. Я хорошо знаю капрала, он превосходный человек и  храбрый солдат; на него вполне можно положиться, если только не давать ему  слишком часто прикладываться к рюмочке «Санта-Круц». Кроме того, он шотландец и  легко может подпасть под влияние квартирмейстера Мюра. Тут уж вы оба, ты, зять,  и ты, Мэйбл, должны зорко следить за ними.    

— Но  зачем вы оставляете нас здесь, батюшка? Я приехала издалека, чтобы покоить вас,  разве я не могу сопровождать вас и дальше?    

— Славная  ты моя девочка! Настоящая Дунхем! И все-таки тебе придется остаться. Мы покинем  остров завтра утром, еще затемно, чтобы ни один любопытный не подсмотрел, как  мы будем выходить из нашего укрытия. Мы возьмем с собой два бота побольше, а вам  оставим третий бот и пирогу. Мы должны выйти на протоку, по которой французы  возят во Фронтенак всякое добро для индейцев. Там нам придется засесть, может  быть, даже на целую неделю, чтобы перехватить их суда.    

— А  бумаги твои в порядке, братец? — с беспокойством спросил Кэп. — Тебе,  разумеется, известно, что захват судов в открытом море считается морским  разбоем, если с тобою нет необходимых бумаг, подтверждающих твое право  совершать рейсы на государственном или частном вооруженном судне.    

— Я  имел честь получить от полковника звание старшего сержанта Пятьдесят пятого  полка, — возразил Дунхем и с достоинством выпрямился, — а этого  должно быть достаточно даже для французского короля. Если же и этого мало, у  меня есть письменный приказ майора Дункана.    

— Но  это не дает тебе права совершать рейсы на военном судне?..    

— Других  бумаг у меня нет, зять, но и этих хватит. Интересы его величества в этой части  света требуют, чтобы мы захватили суда, о которых я говорил, и отвели их в  Осуиго. Эти суда нагружены шерстяными одеялами, побрякушками, ружьями и  патронами, — одним словом, всем, что нужно французам для подкупа проклятых  дикарей, их союзников, которых они заставляют совершать всякие зверства. Тем  самым французы попирают христианскую религию и ее заповеди, законы человеколюбия  и все, что нам дорого и свято. Захватив этот груз, мы расстроим их планы и  выиграем время, потому что этой осенью они уже не смогут получить из-за океана  другие товары.    

— Однако,  батюшка, разве его величество не прибегает также к помощи индейцев? —  спросила Мэйбл, несколько удивленная.    

— Разумеется,  дочка, и он имеет на это право, да благословит его господь! Но только есть  большая разница в том, кто использует краснокожих в войне — французы или  англичане, — это всякому понятно!    

— Это-то  понятно, шурин! Я вот только никак не разберусь с твоими судовыми документами.    

— Любой  француз обязан удовлетвориться документом английского полковника, подтверждающим  мои права. Так оно и будет, зять.    

— Но  какая разница, батюшка, кто втягивает индейцев в войну — англичане или  французы?    

— Плохо  дело, дочка, если ты не видишь ее, этой разницы! Прежде всего англичане по  натуре человечны и смелы, а французы жестоки и трусливы.    

— Можешь  еще добавить, брат, что они готовы плясать с утра до вечера, дай им только  волю!    

— Совершенно  справедливо! — серьезно подтвердил сержант.    

— И  все-таки, батюшка, это не меняет дела. Если французы поступают дурно, подкупая  туземцев, чтобы они воевали с их врагами, то, казалось бы, это одинаково  неблагородно и со стороны англичан. Вы-то согласны со мной, Следопыт?    

— Вы,  правы, конечно, правы. Я никогда не был с теми, кто поднимает крик, обвиняя  французов в тех же грехах, какие совершаем мы сами. И все же связываться с  мингами позорнее, чем с делаварами От этого благородного племени мало что  осталось, но я не считал бы грехом послать их против наших врагов.    

— Да  ведь и они убивают и снимают скальпы со всех — от мала до велика, не щадя ни  женщин, ни детей.    

— Это  у них в крови, Мэйбл, и нельзя их за это осуждать Натура есть натура, и у  разных племен она проявляется по-разному. Я, например, белый и стараюсь вести  себя как подобает белому.    

— Не  понимаю — отвечала Мэйбл, — почему то, что справедливо для короля Георга,  не должно считаться справедливым и для короля Людовика — Настоящее имя  французского короля — Капут [35], — заметил Кэп, у которого рот был набит олениной —  У меня был как-то на борту один пассажир, ученейший господин, и он разъяснил  мне, что все эти Людовики — тринадцатый, четырнадцатый и пятнадцатый — были  великими обманщиками, на самом деле их всех звали Капутами, по-французски это  значит «голова», понимать это надо так, что их должно поставить у подножия  лестницы, чтобы они были под рукой, когда придет время их повесить.    

— Разве  это не все равно, что снимать скальпы? Такое же свойство человеческой  натуры! — сказал Следопыт с удивленным видом, будто он впервые услышал  нечто для него новое. — Теперь я уже без всяких угрызении совести буду  бить этих негодяев, хотя я и прежде с ними не особенно церемонился.    

Собеседники,  за исключением Мэйбл, решили, что на этом вопрос, занимавший их, исчерпан, и  никто, по-видимому, не находил нужным обсуждать его дальше. И в самом деле, три  наших героя в этом отношении мало отличались от своих ближних, которые склонны  судить обо всем пристрастно, без должного знания и понимания; возможно, и не  стоило бы приводить здесь этот разговор, если бы он не имел отношения к  некоторым частностям нашего повествования, а их суждения не объясняли мотивов,  руководивших их поступками.    

Как  только все отужинали и гости ушли, у сержанта с дочерью начался большой и  серьезный разговор. Нежные излияния были не в характере сержанта Дунхема, но  сейчас необычность положения пробудила в нем чувства, каких он до сих пор не  испытывал. Пока солдат или матрос действует под непосредственным руководством  своего начальника, он мало думает о риске, связанном со всей операцией. Но с  той минуты, как на его плечи ложится ответственность командира, ему мерещатся  сотни случайностей, от которых зависят успех или провал. Он, быть может, меньше  тревожится о собственной безопасности, чем тогда, когда это составляло его  главную заботу: зато он больше думает о судьбе своих подчиненных и легче  поддается тем чувствам, которые подрывают его решимость. В таком положении  очутился теперь и сержант Дунхем; вместо того, чтобы, как обычно, смотреть  вперед со свойственной ему уверенностью в победе, он вдруг понял, что, может  быть, расстается со своей дочерью навсегда.    

Никогда  еще Мэйбл не казалась ему столь прекрасной, как в этот вечер Да и она, пожалуй,  никогда ранее не открывала отцу так много привлекательных своих черт. Сегодня  ее глубоко волновала тревога за отца; кроме того, она чувствовала, что на сей  раз ее дочерняя любовь находит отклик в суровой душе старого ветерана, вызывая  в нем ответную любовь. В ее отношениях с отцом никогда не было  непринужденности; превосходство ее воспитания вырыло между ними пропасть, еще  более углубившуюся из-за его чисто солдатской суровости, выработанной  многолетним и тесным общением с людьми, которых можно было держать в подчинении  только с помощью неослабной дисциплины. Но сейчас, когда они остались одни в  последний раз перед разлукой, между дочерью и отцом возникла более сердечная  близость, чем обычно. Мэйбл с радостью подмечала в словах отца все больше  нежности, по которой с самого приезда втайне тосковало ее любящее сердце.    

— Так  вы находите, что я одного роста с покойной матушкой? — сказала девушка,  взяв в свои ладони руку отца и глядя на него влажными от слез глазами. — Д  мне казалось, что она была выше меня.    

— Большинство  детей так думает: они привыкли смотреть на родителей снизу вверх, вот им и  кажется, что они выше ростом и вообще более внушительны. Нет; Мэйбл, твоя мать  была точь-в-точь такая, как ты.    

— А  какие у нее были глаза?    

— Глаза  у нее были голубые, как у тебя, кроткие и манящие, дитя мое, но не такие живые  и смеющиеся.    

— В  моих глазах навсегда угаснет смех, дорогой батюшка, если вы не будете беречь  себя в этой экспедиции.    

— Спасибо,  дитя мое… Гм.., спасибо. Однако я обязан выполнить свой долг. Но у меня есть одно  желание — чтобы ты счастливо вышла замуж, пока мы здесь, в Осуиго. Тогда у меня  будет легче на душе.    

— Замуж?  Но за кого?    

— Ты  знаешь того, кого я желал бы видеть твоим мужем. Тебе могут встретиться другие  мужчины, более видные, богато одетые, но никогда тебе не попадется человек с  таким благородным сердцем и ясным умом.    

— Вы  так думаете, батюшка?    

— Я  не знаю никого, кто бы мог сравниться в этом отношении со Следопытом.    

— Но  я совсем не собираюсь замуж. Вы одиноки, и я хочу остаться с вами и скрасить  вашу старость.    

— Да  благословит тебя господь, дитя мое! Я знаю, что ты готова на это, и не отрицаю,  что чувства твои заслуживают похвалы. Но все-таки я думаю, есть чувства еще  более похвальные.    

— Что  может быть похвальнее любви к родителям?    

— Любовь  и уважение к мужу, дорогое дитя!    

— Но  у меня нет мужа, батюшка!    

— Так  выйди же поскорее замуж, чтобы было кого любить. Я не вечен. Мэйбл, недалек  день, когда я покину тебя. — то ли болезнь унесет меня, то ли пуля  прикончит. Ты же молода, тебе еще жить да жить. Тебе необходим муж, защитник,  который опекал бы тебя всю жизнь и заботился о тебе так же, как ты хочешь  заботиться обо мне.    

— И  вы думаете, батюшка, — спросила девушка, перебирая своими маленькими  ручками узловатые пальцы отца и разглядывая их с таким вниманием, будто нашла в  них что-то необыкновенное, между тем как на губах ее играла легкая  усмешка, — и вы думаете, что Следопыт наиболее подходящий для этого  человек. Ведь он всего на десять или двенадцать лет моложе вас!    

— Что  ж из этого? Он вел умеренную и полную трудов жизнь, тут надо не на годы  смотреть, а на здоровье. Разве у тебя есть на примете кто-нибудь другой, кто бы  мог стать тебе опорой в жизни?    

Нет, у  Мэйбл никого не было на примете. По крайней мере никого, кто бы выразил  намерение стать ее мужем, хотя в душе у нее, быть может, и бродили какие-то  смутные надежды и желания.    

— Батюшка,  мы ведь говорим не о других, а о Следопыте, — отвечала она  уклончиво. — Будь он помоложе, мне было бы легче представить его своим  мужем.    

— Повторяю  тебе, дочка: все дело в здоровье! Если на то пошло. Следопыт даст сто очков вперед  большей части наших молодых офицеров. Уж во всяком случае он моложе одного из  них — лейтенанта Мюра.    

Мэйбл  рассмеялась весело и беззаботно, словно не было у нее на душе никакой тяжести.    

— Конечно,  Следопыт так моложав, что по виду годится ему во внуки, да и лет ему гораздо  меньше. Сохрани тебя бог, Мэйбл, выйти замуж за офицера, во всяком случае до  тех пор, пока ты сама не станешь дочерью офицера.    

— Если  я выйду за Следопыта, мне это не угрожает, — ответила девушка, лукаво  поглядывая на сержанта.    

— Да,  он не имеет королевского патента на чин, но уже теперь водит дружбу с нашими  генералами. Я бы умер со спокойной душой, если бы ты стала женой Следопыта,  Мэйбл.    

— Батюшка!    

— Тяжко  идти в бой, когда гнетет мысль, что дочь твоя может остаться одинокой и беззащитной.    

— Я  бы отдала все на свете, чтобы снять это бремя с вашей души, дорогой батюшка!    

— Это  в твоей власти, — ответил сержант, с любовью глядя на дочь, — но я бы  не хотел, чтобы ты переложила это бремя на себя.    

Сержант  произнес эти слова глухим, дрожащим голосом; никогда до сих пор не выказывал он  так открыто свою любовь к дочери.    

Глубокое  волнение этого всегда сурового, сдержанного человека особенно растрогало Мэйбл,  и она жаждала избавить отца от всяких тревог.    

— Батюшка,  говорите прямо, что я должна сделать? — воскликнула она потрясенная.    

— Нет,  нет, Мэйбл, это будет несправедливо — ведь твои желания могут противоречить  моим.    

— У  меня нет никаких желаний, и я не понимаю, о чем вы говорите.., это касается  моего будущего замужества, не так ли?    

— Если  бы ты обручилась со Следопытом, пока я жив, если бы я был твердо уверен, что ты  станешь его женой, то, что бы ни ожидало меня впереди, я умер бы спокойно. Но я  не могу требовать от тебя такого обещания, дитя мое, и не хочу заставлять тебя  делать то, в чем бы ты позднее раскаивалась. Поцелуй меня, дочка, и ложись  спать.    

Если бы  сержант Дунхем принуждал Мэйбл дать обещание, услышать которое он так сильно  хотел, он натолкнулся бы на упорное сопротивление, но, предоставив решение  самой Мэйбл, он приобрел в ней самой сильную союзницу, потому что его  великодушная, преданная дочь была способна скорей уступить ласке, чем  подчиниться угрозе. В эту решительную минуту она думала только об отце, с  которым ей предстояло очень скоро расстаться, возможно навеки, и вся ее горячая  любовь к нему, взлелеянная главным образом ее воображением, но несколько  остывшая из-за его сдержанного отношения к ней в последние две недели, теперь  вновь вспыхнула чистым и сильным огнем. В эту минуту отец был ей дороже всего,  и ради его счастья она готова была на любую жертву. В сознании девушки с  какой-то неистовой силой вдруг вспыхнула мучительная мысль, и решимость ее на  секунду ослабела. Но, пытаясь найти основание для промелькнувшей было радостной  надежды, она не нашла ничего, что могло бы эту надежду подкрепить. Приученная  воспитанием подавлять в себе самые заветные чувства, она вновь обратилась  мыслью к отцу и к награде, ожидающей дочь, покорную воле родителей.    

— Батюшка, —  произнесла она неторопливо, почти с полным спокойствием, — господь благословит  дочь, послушную своему долгу?    

— Разумеется,  Мэйбл, — об этом говорится и в Писании.    

— В  таком случае, я выйду замуж за того, кого вы мне выберете.    

— Нет,  нет, Мэйбл, ты должна выбрать себе мужа по собственной склонности!    

— Мне  не из кого выбирать, да, да, никто еще не делал мне предложения, кроме  Следопыта и мистера Мюра. Но из них двоих, конечно, мы оба, не колеблясь,  остановим свой выбор на Следопыте. Нет, батюшка, я выйду за того, за кого вы  пожелаете.    

— Ты  знаешь, каково мое желание, дорогое дитя мое; никто другой не даст тебе такого  полного счастья, как наш благородный проводник.    

— Что  ж, батюшка, если он не изменил своих намерений, если он опять будет искать моей  руки — ведь вы не захотите, чтобы я сама ему навязывалась или кто-нибудь другой  за меня, — на побледневшие щеки Мэйбл вернулся румянец — после того как  она приняла свое великодушное и благородное решение, она вновь воспрянула  духом, — не надо пока говорить ему о нашем решении. Если он вернется к  этому разговору и, выслушав все, что порядочная девушка обязана сказать своему  жениху перед свадьбой, все-таки захочет, чтобы я стала его женой, то я стану  ею.    

— Да  благословит тебя господь бог и да вознаградит тебя, как того заслуживает примерная  дочь!    

— Да,  батюшка, теперь вы можете быть покойны и с легким сердцем отправиться в путь,  уповая на бога. А обо мне вам тревожиться нечего. Весной    

— ведь  вы позволите мне побыть с вами до весны, — да, весной я выйду замуж за  Следопыта, если наш благородный друг не переменит своего решения.    

— Что  ты, Мэйбл, он любит тебя так же, как я любил твою мать. Бедняга плакал, как  ребенок, когда рассказывал мне о своих чувствах к тебе.    

— Да,  да, я верю… Я не раз убеждалась, что он обо мне лучшего мнения, чем я того  заслуживаю. И, конечно, нет на свете человека, которого я уважала бы больше,  чем Следопыта, не исключая даже вас, батюшка!    

— И  вполне заслуженно, дочка! Ваш союз будет счастливым, поверь мне. Могу ли я  сообщить Следопыту эту радостную весть?    

— Лучше  не надо, батюшка. Пусть все идет само собой: мужчина должен добиваться любви  женщины, а не наоборот.    

Улыбка,  осветившая прекрасные черты Мэйбл, была лучезарна; такой она, во всяком случае,  показалась сержанту, хотя человек, умеющий лучше отгадывать по лицу молодой  девушки мимолетные движения ее души, сразу бы понял, что в этой улыбке было  что-то неестественное и напряженное.    

— Нет,  нет, пусть все идет само собой. Ведь я вам твердо обещала!..    

— Будь  по-твоему, дочка, будь по-твоему! Теперь поцелуй меня… Благослови тебя бог, ты  добрая дочь.    

Мэйбл  бросилась отцу на шею — первый раз в жизни — и, прижавшись к нему, заплакала,  как ребенок. Суровое солдатское сердце не выдержало, и слезы отца смешались со  слезами дочери; но сержант Дунхем тотчас же опомнился; устыдившись своей  слабости, ласково отстранил от себя дочь и, пожелав ей спокойной ночи,  отправился на покой. Мэйбл, все еще рыдая, ушла в свой неприглядный угол. Через  несколько минут все стихло, и только громкий храп старого ветерана нарушал тишину.    

 Глава 20    

     

Руинами я  шел, и меж кустов     

Узнал я  камень, весь поросший мхом,     

Остался  он от солнечных часов,     

Стоявших  некогда в саду густом.     

Кэмпбелл.  «На посещение Эрджилшира»    

     

Мэйбл  проснулась, когда солнце не только ярко светило, но уже стояло довольно высоко.  Сон ее был спокоен и крепок, оттого что уснула она с сознанием выполненного  долга и к тому же сильно устала; даже поднявшийся на рассвете шум и движение в  лагере ее не потревожили. Вскочив с постели, девушка поспешно оделась и через  несколько мгновений уже стояла на поляне, вдыхая благоуханную свежесть утра.  Впервые она в полной мере ощутила своеобразную красоту и глухое уединение  окружавшей ее местности. Стоял один из тех ослепительных осенних дней, на какие  столь щедр климат этого края, хотя его почему-то больше поносят, чем хвалят, и  бодрящее, целительное действие погожего утра не замедлило благотворно сказаться  на Мэйбл. Лежавший на сердце гнет она приписывала страху за отца, которого  теперь, когда между ними исчезла прежняя отчужденность, горячо полюбила.    

Остров  казался необитаемым. Накануне вечером обычная при всяких сборах и приездах сутолока  еще придавала ему какую-то видимость жизни, но теперь все было пусто и мертво,  и наша героиня долго озиралась, прежде чем обнаружила хоть одно живое существо,  которое избавило бы ее от чувства одиночества. Она вдруг увидела всех, кто  остался на острове, в полном сборе: они расположились у лагерного костра.  Присутствие дяди, к которому Мэйбл привыкла, успокоило девушку, и она с вполне  понятным в ее положении любопытством продолжала осмотр. Помимо Кэпа и квартирмейстера,  тут были капрал, трое солдат и стряпуха, Хижины стояли безмолвные и пустые;  невысокая, похожая на крепостную башню вышка блокгауза живописно поднималась из  наполовину скрывавших ее кустов. Солнце падало на лужайку лишь сквозь просветы  между деревьями, и лиственный шатер над головой Мэйбл четко вырисовывался на  фоне бездонной голубизны неба. Не видно было ни облачка, и она втайне решила  принять это за предзнаменование мира и безопасности.    

Убедившись,  что все заняты таким первостепенным для человека делом, как завтрак, Мэйбл,  никем не замеченная, направилась на небольшой мысок, где буйно разросшиеся  кусты и деревья совершенно скрыли ее из виду. Раздвинув нависшие над водой  ветви, она пробралась к самому краю протоки и долго глядела, как тихо  плескались о берег, еле приметно накатывая и отливая, крохотные волны — слабый  отголосок волнения, царившего в пятидесяти милях выше на озере. Открывавшиеся  отсюда виды были на редкость хороши своей мягкой прелестью, и наша героиня,  живо воспринимавшая все прекрасное в природе, не замедлила оценить наиболее  примечательные части ландшафта. Остров теснился к острову, и узкие прогалины  между ними убегали в бесконечную даль; любуясь этой картиной, она подумала, что  никогда не видела ничего красивее.    

Но вдруг  Мэйбл вздрогнула. Ей почудилось, что в кустах, окаймляющих берег противоположного  острова, мелькнула человеческая фигура. Ширина протоки в этом месте не  превышала ста ярдов, и, хоть девушка, конечно, могла обмануться, да и внимание  ее в ту минуту было поглощено другим, все же ей казалось, она не ошиблась.  Зная, что принадлежность к женскому полу не послужит ей защитой от пули, если  ее заметит ирокез, Мэйбл невольно отпрянула и укрылась в листве, но стала  пристально всматриваться в противоположный берег. Какое-то время прошло в  напрасном ожидании. Она собиралась уже было покинуть свой наблюдательный пост и  поспешить к дяде, чтобы сообщить ему о своих подозрениях, как вдруг увидала  высунувшуюся из бахромы кустов длинную ветку ольхи, которой кто-то несомненно  махал ей, по-видимому, в знак дружеских намерений. Для нашей героини,  незнакомой с обычаями войны на границе, это была напряженная и трудная минута,  но все же она понимала, что нужно во что бы то ни стало сохранить самообладание  и действовать спокойно и осмотрительно.    

Опасности,  которым постоянно подвергались поселенцы западных границ Америки, требовали  большой отваги от женщин, отваги, на какую они при других обстоятельствах вряд  ли сочли бы себя способными:    

Мэйбл  знала, как любят колонисты расписывать в своих рассказах присутствие духа,  мужество и находчивость, которые их жены и сестры проявляли в самых трудных  положениях. Рассказы эти пробудили в ней желание походить на них, и она решила,  что именно сейчас настало время показать себя достойной дочерью сержанта  Дунхема. Движение ветки, по ее мнению, означало дружелюбные намерения; поэтому  после минутного колебания она тоже отломила ветку, привязала ее к длинному  пруту и, просунув между кустами, замахала в ответ, по мере возможности подражая  движениям человека на другом берегу.    

Этот  немой разговор длился минуты три, потом кусты по ту сторону протоки осторожно  раздвинулись и в рамке показалась голова. Мэйбл с первого взгляда определила,  что это индеец, точнее индианка. А приглядевшись, она убедилась, что это не кто  иной, как Июньская Роса, жена Разящей Стрелы. Во время их совместного  путешествия приветливость, кроткая простота индианки, благоговение и любовь, с  какими она относилась к мужу, привлекли к ней симпатии Мэйбл. Раза два в пути  девушке почудилось, что тускарора оказывает ей чрезмерное внимание, и тогда  Июньская Роса становилась печальной и подавленной. Но, так как Мэйбл своей  добротой и заботливостью сглаживала невольно причиненную своей спутнице боль,  индианка привязалась к ней, и когда они расстались, у нашей героини сложилось  впечатление, что в Июньской Росе она потеряла преданного друга.    

Трудно  проследить все пути, которыми человеческое сердце проникается к кому-либо доверием,  однако молодая индианка пробудила это чувство у нашей героини, и Мэйбл,  убежденная в том, что этот странный визит сделан ради ее же блага, решила  вступить в переговоры. Не колеблясь более, она показалась из-за кустов и очень  обрадовалась, когда Июньская Роса ответила ей таким же доверием, бесстрашно  выйдя из укрытия. Девушка и замужняя индианка, которая была даже на год или на  два моложе Мэйбл, теперь открыто обменялись дружескими приветствиями, и первая  поманила к себе приятельницу, хотя не знала, каким образом та переберется через  протоку. Но, как оказалось, для Июньской Росы это не представляло затруднения,  исчезнув на какой-то миг, она появилась в пироге, нос которой выдвинулся из-за  куста, тогда как корпус все еще оставался скрытым в маленькой бухточке. Мэйбл  уже хотела было подать ей знак переправиться, как вдруг услышала зычный голос  звавшего ее дяди. Поспешно махнув рукой индианке, чтобы та спряталась, Мэйбл выскочила  из чащи и побежала через поляну на зов; скоро она увидела всю компанию за  завтраком; проголодавшийся Кэп с трудом оторвался от еды, чтобы позвать  племянницу. Мэйбл мгновенно сообразила, что это самая подходящая минута для  свидания с Июньской Росой, и под предлогом, что еще не успела умыться и  причесаться, бросилась обратно к протоке и подала знак молодой индианке  Июньская Роса все поняла; несколько бесшумных взмахов весла перенесли ее через  протоку, пирога была укрыта в кустах острова, где помещался пост, и мгновение  спустя Мэйбл уже вела подругу за руку через лесок к своей хижине. По счастью,  хижина была укрыта от взора тех, кто сидел за завтраком, и девушки юркнули  туда, никем не замеченные. Мэйбл как умела торопливо объяснила гостье, что  скоро вернется, направилась к костру и, стараясь не выдать волнения, подсела к  остальным; она не сомневалась, что спрятанная у нее в комнате Июньская Роса  никуда без нее не уйдет.    

— Семеро  одного не ждут, Мэйбл, — изрек дядюшка, отправляя в рот огромный кусок  жареной лососины, ибо если готовка на этой отдаленной границе была весьма  примитивной, то сами яства, как правило, отличались изысканностью. —  Семеро одного не ждут — это хорошее правило и подгоняет копуш.    

— Я  вовсе не копуша, дядя я уже час как встала и осмотрела наш остров.    

— Тут  и смотреть-то нечего, мисс Мэйбл, — сказал Мюр — Лунди.., впрочем, лучше  величать его майор Дункан, — поправился он, покосившись на капрала и  солдат, хотя те завтракали немного поодаль, — прямо сказать, не  присоединил империю к доминионам его величества, когда завладел этим островком;  вряд ли в смысле прибылей и доходов от него можно ожидать большего, чем от острова  знаменитого Санчо [36],  того самого Санчо, о котором вы, несомненно, мастер Кэп, читали в часы досуга,  особенно в штиль или когда были свободны от вахты.    

— Я  знаю, что вы имеете в виду, квартирмейстер: остров Санчо — коралловый риф  недавнего образования, с таким отвратительным подходом, что в темную ночь и  ветер грешнику лучше держаться от него подальше. Этот остров Санчо славится  кокосовыми орехами и горькой водой.    

— Не  очень-то привлекательное меню на обед, — возразил Мюр, из уважения к Мэйбл  сдерживая улыбку, показавшуюся было у него на губах, — а что касается  доходов — что тот, что этот стоят друг друга. На мой взгляд, мастер Кэп, в  стратегическом отношении место выбрано очень неудачно, и я уверен, что рано или  поздно здесь что-нибудь да стрясется.    

— Будем  надеяться, что это случится не при нас, — заметила Мэйбл, — у меня  нет ни малейшего желания изучать французский язык.    

— Счастье  еще, если это не окажется ирокезский, — заметил Мюр. — Я долго  доказывал майору Дункану, что место это для поста никуда не годится, но разве  такого упрямца переубедишь? И если первой причиной, побудившей меня  сопровождать наш отряд, было желание по мере возможности оказаться полезным  вашей племяннице и заслужить ее расположение, мастер Кэп, то вторая заключалась  в том, чтобы проверить запасы нашего интендантства: тогда не возникнет ни  малейшего повода для споров, как и что было израсходовано, если они достанутся  неприятелю.    

— Неужели  вы считаете положение настолько серьезным? — спросил Кэп, с таким беспокойством  ожидая ответа, что даже перестал жевать кусок дичи, отдавая должное и дичи и  рыбе, он, как истый гурман, переходил от одного блюда к другому. — Разве  нам угрожает такая опасность?    

— Я  не стану это утверждать, но не стану утверждать и обратное. Война всегда  сопряжена с риском, а на аванпосте опасность, разумеется, больше, чем в лагере.  Так что французы могут пожаловать сюда в любую минуту.    

— И  что тогда, черт побери, делать? Если на нас нападут, шестерым мужчинам и двум  женщинам оборонять такой пост — гиблое дело, тем более что это французы и они  позаботятся о том, чтобы нагрянуть сюда с превосходящими силами.    

— Надо  полагать, не только с превосходящими, но по меньшей мере с подавляющими силами.  Конечно, можно по всем правилам военного искусства разработать диспозицию для  обороны острова, но ведь у нас нет достаточно людей, чтобы выполнить такой  план, сколько-нибудь подобающим образом. Во-первых, нужно выслать отряд на  берег: он задержит высадку неприятеля; сильная группа должна быть брошена в  блокгауз, играющий в данном случае роль опорного пункта, ибо к нему по мере  продвижения французов будут стягиваться остальные отряды, и, наконец, вокруг  крепости следует вырыть траншею, так как с точки зрения военной тактики и  стратегии недопустимо, чтобы враг имел возможность подобраться к стенам  крепости и минировать ее. Рогатки сдержат напор кавалерии; что же касается  артиллерийского заслона, то под прикрытием того леска я бы расположил редуты.  Летучие отряды оказали бы большую пользу, сдерживая продвижение неприятеля, а  эти хижины, если обнести их частоколом и рвами, представляли бы удобные позиции  для этой цели.    

— Фью! —  даже присвистнул Кэп. — Все это хорошо, квартирмейстер, но кто же, черт  побери, даст нам людей для выполнения такого плана?    

— Король,  несомненно, мастер Кэп. Он заварил эту кашу, так пусть ее и расхлебывает.    

— А  нас всего шестеро! На словах все куда как хорошо получается. Вас мы пошлем на  берег, чтобы помешать высадке; Мэйбл будет разить неприятеля своим острым  язычком; стряпуху выставим в роли рогатки, сдерживающей напор кавалерии, капрал  будет оборонять траншеи, трое солдат займут пять хижин, а я засяду в блокгаузе.  Н-да! Хорошо вы умеете расписывать, лейтенант, вам бы живописцем быть, а не  солдатом.    

— Что  ж, я только прямо и откровенно изложил вам положение. А если нет солдат, чтобы  привести в исполнение этот план, тут уж не моя вина, а вина министров его  величества.    

— Но,  если неприятель в самом деле явится, — осведомилась Мэйбл; помня о  спрятанной в ее хижине гостье, она задала этот вопрос не из праздного любопытства, —  что нам тогда делать?    

— Мой  совет, очаровательная Мэйбл, попытаться осуществить то, что принесло  заслуженную славу Ксенофонту [37].    

— Насколько  я вас понимаю, вы имеете в виду отступление?    

— Врожденный  здравый смысл, дорогая барышня, подсказал вам, что я имею в виду. Я знаю, ваш  достойный батюшка дал некоторые указания капралу; он полагает, будто этими  мерами можно удержать остров, если нас обнаружат французы! Но уважаемый  сержант, хоть он ваш отец и превосходный унтер-офицер, все же не граф Стэр и не  герцог Мальборо [38].  Я не собираюсь отрицать заслуг сержанта, но в то же время не вправе  преувеличивать его достоинств, сравнивая с теми, кто пусть немногим, но все же  его превосходит. Сержант Дунхем руководствовался сердцем, а не рассудком, когда  отдавал эти распоряжения; впрочем, если пост падет, виноват будет тот, кто  велел его здесь поставить, а не тот, кто обязан был его защищать. Опытный  командир, как бы ни был он храбр, всегда обеспечит путь отхода на случай  высадки французов и их союзников, и я посоветовал бы мастеру Кэпу, так сказать,  адмиралу нашего флота, держать наготове шлюпку, если на худой конец придется  очистить остров. На оставленной нам лодке имеется хороший парус, и, если  подвести ее поближе и пришвартовать вон в тех кустах, мы сможем быстро  погрузиться и, пройдя какие-нибудь пятьдесят ярдов, с чем, очевидно, согласится  очаровательная мисс Мэйбл, окажемся в протоке между двумя ближними островами и  будем скрыты от глаз тех, кто тут высадится.    

— Все  это так, мистер Мюр, но, может быть, французы сами явятся оттуда? Если это  место так удобно для отступления, то оно не менее удобно для высадки.    

— До  этого они никогда не додумаются, — украдкой озираясь, с некоторым  беспокойством отвечал Мюр. — Рассудительности не хватит. Французы — народ  легкомысленный и нападают на авось, так что, если они вообще сюда пожалуют, их  можно ждать с той стороны острова.    

Разговор  стал бессвязным, но по-прежнему вращался вокруг возможности нападения и того,  как лучше это нападение встретить.    

Мэйбл  почти не прислушивалась, хотя ее несколько удивило, что лейтенант Мюр,  считавшийся храбрым офицером, открыто предлагает отступить, тогда как долг и  доброе имя ее отца требовали защищать остров. Однако мысли Мэйбл были настолько  заняты нежданной гостьей, что, воспользовавшись первым удобным случаем, она  встала из-за трапезы и поспешила к хижине. Предусмотрительно заперев дверь и  задернув занавеску у единственного оконца, Мэйбл ласково обняла Июньскую Росу,  или просто Росу, как ее обычно называли, и провела индианку в переднюю комнату.    

— Я  рада видеть тебя, Роса, — с приветливой улыбкой сказала Мэйбл милым своим  голоском. — Очень рада тебя видеть! Но что привело тебя сюда и как тебе  удалось найти этот остров?    

— Говори  не быстро, — сказала Роса, отвечая улыбкой на улыбку и пожимая маленькую  ручку Мэйбл своей загрубевшей от работы, но тоже небольшой рукой.    

— Говори  не быстро — так быстро очень.    

Стараясь  умерить нетерпение, Мэйбл повторила свои вопросы и настолько в этом преуспела,  что та все поняла.    

— Роса  — Друг, — отвечала индианка.    

— Я  верю тебе. Роса, от души верю, но зачем ты сюда пришла?    

— Друг  пришел видеть друг, — отвечала Роса, прямо глядя в лицо девушке и широко  улыбаясь.    

— Есть  еще какая-то причина, не то ты побоялась бы сюда прийти, да еще одна. Ты ведь  одна, Роса?    

— Роса  и ты, больше никто. Роса одна пришел, гребла пирога…    

— Я  надеюсь.., я думаю.., нет, я уверена, что это так. Ты ведь не стала бы со мной  лукавить?    

— Что  такой «лукавить»?    

— Ну,  не предала бы меня, не выдала бы французам или ирокезам. Разящей Стреле,  например? Индианка решительно покачала головой.    

— Не  продала бы мой скальп?    

Вместо  ответа Роса обвила рукой тонкий стан Мэйбл и так нежно и любовно притянула ее к  себе, что у нашей героини навернулись на глаза слезы. Женственная мягкость и  теплота этой ласки отогнали у молодой и прямодушной девушки всякое сомнение в  искренности индианки. Мэйбл ответила объятием на объятие, потом отстранила Росу  от себя и, испытующе глядя ей в лицо, продолжала расспросы.    

— Если  Роса кочет что-то сказать своему другу, пусть говорит откровенно, —  сказала она. — Мои уши открыты.    

— Роса  бойся. Разящий Стрела убивай Роса.    

— Разящая  Стрела ничего не узнает. — Однако, произнося эти слова, Мэйбл покраснела;  ей стало совестно, что она уговаривает молодую индианку лукавить перед мужем. —  Я хочу сказать, что Мэйбл ему не скажет.    

— Он  ломай голова томагавк.    

— Этого  не будет, дорогая Роса. Лучше ничего не говори, я не хочу, чтобы тебе грозила  такая опасность.    

— Блокгауз  хороший место спать, хороший место живи.    

— Ты  хочешь сказать, что я спасу свою жизнь, если перейду в блокгауз? У ж наверное.  Разящая Стрела не причинит тебе вреда, если ты мне это скажешь. Он не может  желать мне зла, я никогда ничего плохого ему не сделала.    

— Разящий  Стрела не хочет зла бледнолицая красавица, — ответила Роса, отворачивая  лицо, и хотя голос молодой индианки по-прежнему звучал мягко и ласково, в нем  чувствовались грусть и робость, когда она еле слышно добавила:    

— Разящий  Стрела люби бледнолицый девушка.    

Мэйбл,  сама не зная почему, покраснела, и на мгновение врожденная деликатность  заставила ее прекратить расспросы. Однако ей необходимо было узнать больше:  слова индианки пробудили в ней самые живые опасения.    

— У  Разящей Стрелы нет причин любить меня или ненавидеть. Он с тобой?    

— Муж  всегда с жена тут, — сказала Роса, прикладывая руку к сердцу.    

— Ах  ты милая! Но скажи. Роса, мне нужно идти в блокгауз сегодня, сейчас?    

— Блокгауз  очень хорошо, очень хорошо для скво. Блокгауз скальп не снимай.    

— Боюсь,  что я даже слишком хорошо тебя поняла, Роса. Ты хочешь говорить с отцом?    

— Отец  нет здесь: ушла.    

— Ты  не можешь этого знать. Роса. Видишь, на острове полно солдат.    

— Нет  полно, ушла. — Тут индианка показала Мэйбл четыре пальца. — Вот  сколько солдаты!    

— А  Следопыт? Хочешь видеть Следопыта? Он может поговорить с тобой на твоем языке.    

— Язык  с ним ушла, — прыснула со смеху Роса. — Язык в рот.    

Ребячески  звонкий смех молодой индианки был так весел и заразителен, что Мэйбл, несмотря  на всю свою тревогу, сама невольно рассмеялась.    

— Ты,  как видно, все о нас знаешь или думаешь, что знаешь. Но, если тут нет  Следопыта, Пресная Вода говорит по-французски. Ты ведь знаешь Пресную Воду.  Хочешь, я за ним сбегаю и приведу сюда, чтобы он с тобой поговорил?    

— Пресная  Вода тоже ушла, только сердце здесь, тут вот. — Индианка снова рассмеялась  и, отведя взгляд, словно не желая смущать девушку, положила руку на грудь  Мэйбл.    

Наша  героиня не раз слышала о редкой проницательности индейцев, об их удивительной  способности, казалось, ни на что не обращая внимания, все подмечать, но  неожиданный оборот, который вдруг принял разговор, застал ее врасплох. Желая  переменить его и в то же время озабоченная тем, чтобы выяснить, велика ли  угрожающая им опасность, Мэйбл встала и отошла от индианки — так она надеялась  узнать побольше и избежать смущающих намеков.    

— Тебе,  Роса, видней, что можно и чего нельзя говорить мне, — сказала она. —  Но я надеюсь, ты достаточно меня любишь, чтобы сказать мне все, что нужно  знать. Мой дядя тоже на острове. И если ты мне друг, то должна быть другом и  ему, мы не забудем, что ты сделала для нас, когда вернемся в Осуиго.    

— Кто  знать, может быть, никогда не вернуться? — Роса произнесла это с  сомнением, как бы взвешивая шансы весьма неверного предприятия, а вовсе не с  насмешкой или с угрозой.    

— На  то воля провидения. Но ты можешь помочь нам.    

— Блокгауз  очень хорошо, — только повторила индианка, напирая на два последних слова.    

— Я  это хорошо поняла. Роса, и проведу там ночь. Но ведь я могу сказать дяде, что  это ты мне велела?    

Июньская  Роса вздрогнула и стала проявлять явные признаки беспокойства.    

— Нет,  нет, нет, нет! — зачастила она со стремительностью и пылом, перенятым у  канадских французов. — Нельзя говори Соленый Вода. Он много болтай,  длинный язык. Думай лес — вода, не понимай ничего. Говори Разящий Стрела, и  Роса — умереть.    

— Ты  несправедлива к дяде, он тебя не предаст.    

— Не  понимай. Соленый Вода только язык, глаза нет, уши нет, нос нет — только язык,  язык, язык!    

Мэйбл не  совсем разделяла это мнение, но, видя, что Кэп не пользуется доверием молодой индианки,  не стала настаивать, чтобы дядя присутствовал при их разговоре.    

— Ты,  как видно, думаешь, что все о нас знаешь, — продолжала Мэйбл. — Ты  что, уже раньше была на этом острове?    

— Только  пришел.    

— Почему  же ты так уверенно говоришь? А может быть, батюшка. Следопыт и Пресная Вода тут  рядом и я, если захочу, могу позвать их.    

— Все  ушла, — убежденно произнесла индианка с благодушной улыбкой.    

— Ну,  ты этого никак не можешь знать, если не осмотрела весь остров.    

— Хороший  глаза видел, ушла лодка с солдаты, видел, ушла корабль с Пресной Вода.    

— Значит,  ты давно следишь за нами. Но ведь тех, кто остался, ты все равно не могла сосчитать.    

Роса  рассмеялась, опять показала четыре пальца, а потом только два больших; указывая  на четыре пальца, она сказала: «красный кафтан», а на большие: «Соленый Вода»,  «офицер». Сведения были настолько точны, что Мэйбл стала сомневаться, вправе ли  она отпустить свою гостью, если та не захочет объясниться подробнее. Но ей  настолько претила мысль злоупотребить доверием, которое явно питало к ней это  кроткое и любящее существо, что едва она надумала позвать дядюшку, как тотчас  отвергла этот план, считая его недостойным и несправедливым по отношению к  индианке. К тому же она была уверена, что Роса, если ее станут принуждать,  будет упорно отмалчиваться и ничего не откроет.    

— Так  ты думаешь. Роса, — продолжала Мэйбл, отказавшись от своего  намерения, — что мне лучше жить в блокгаузе?    

— Блокгауз  хороший место, скво. Блокгауз скальп не снимай. Толстый дерево.    

— Ты  говоришь с такой уверенностью, будто сама побывала в блокгаузе и осматривала  стены.    

Роса  засмеялась, и, хотя ничего не ответила, вид у нее был лукавый.    

— Знает  ли еще кто-нибудь, кроме тебя, об этом острове? Ирокезы бывали на нем?    

Роса  помрачнела и осторожно огляделась, словно боясь, как бы ее не подслушали.    

— Тускарора  везде — Осуиго, здесь, Фронтенак, Мохок, — везде. Если видит Роса — убей.    

— А  мы думали, что никто не знает об этом острове и что здесь нам нечего бояться  врагов!    

— Ирокез  глаза много.    

— Одних  глаз мало. Роса. Остров скрыт со всех сторон, так просто его не увидишь, из  наших-то людей почти никто не знает к нему дорогу.    

— Человек  мог говори: есть ингизы — знать французски.    

Мэйбл  похолодела. Все подозрения, падавшие на Джаспера, которые она до сих пор с  презрением отвергала, пришли ей теперь на ум, и это было так страшно, что на  мгновение ей чуть не стало дурно. Однако, пересилив себя и вспомнив данное отцу  обещание, Мэйбл с минуту ходила взад и вперед по комнате, думая, что ее  нисколько не трогает предательство Джаспера, хотя в глубине души страстно  желала верить в его невиновность.    

— Я  понимаю, что ты имеешь в виду. Роса, — сказала наконец Мэйбл. — Ты  хочешь дать мне понять, что изменник сообщил твоим, где и как найти этот  остров?    

Индианка  только усмехнулась — военная хитрость в ее глазах была скорее доблестью, чем позором;  однако, верная своему племени, сама Роса открыла только то, что казалось ей  необходимым.    

Ее целью  было спасти Мэйбл, одну лишь Мэйбл, и она почитала излишним «приводить не относящиеся  к делу аргументы», как принято говорить у адвокатов.    

— Бледнолицая,  теперь знай, — добавила она. — Блокгауз хорошо девушка; мужчина, воин  — Роса все равно.    

— Но  мне-то не все равно: один из них мой дядя, которого я люблю, а другие — мои  соотечественники и друзья. Я должна им сказать.    

— Тогда  Роса умирай, — спокойно возразила молодая индианка, однако в голосе ее  послышалась печаль.    

— Да  нет же, они не узнают, что ты тут была! Но пусть будут настороже, тогда мы все  сможем укрыться в блокгаузе.    

— Разящий  Стрела знать — видеть все, и Роса умирай. Роса пришла сказать друг, бледнолицая  скво, не воин. Воин сам береги свой скальп. Роса скво и говори скво, не говори  мужчин.    

Мэйбл  очень огорчилась таким заявлением своей приятельницы-дикарки. Роса    

— теперь  в этом не могло быть сомнения — считала, что все сказанное ею должно остаться  между ними. И Мэйбл не знала, в какой мере у индейцев соблюдение тайны  считается вопросом чести, а главное, боялась, как бы самой не навлечь  подозрений на Росу и не подвергнуть ее опасности. Все эти соображения  промелькнули у нее в голове, и, чем больше она думала, тем больше терзалась.  Роса тоже, должно быть, смотрела на дело серьезно: она подобрала повязку,  которую уронила, когда взяла Мэйбл за руку, и, очевидно, собиралась уходить. О  том, чтобы задержать ее, нечего было и думать, а оттолкнуть ее после того, как  индианка стольким ради нее рискнула, казалось недостойным правдивой и честной  Мэйбл.    

— Роса,  мы с тобой друзья! — с горячностью воскликнула она, обнимая благородную  дикарку. — Тебе нечего меня бояться, никто не узнает, что ты здесь была.  Но если бы ты могла подать мне какой-нибудь знак, предупредить, когда настанет  опасность, чтобы успеть вовремя укрыться в блокгаузе и постараться спастись…    

После  недолгих колебаний — индианка в самом деле собиралась уйти — она тихо сказала:    

— Принеси  Роса голубь.    

— Голубь?  Но где же я возьму голубя?    

— Хижина  рядом принеси старый. Роса иди пирога.    

— Кажется,  я поняла тебя. Роса, но не лучше ли мне довести тебя до кустов, не то еще  наткнешься на солдат.    

— Выйди  хижина — считай солдаты: раз, два, три, четыре, пять, шесть. — Тут Роса  подняла шесть пальцев и засмеялась, — Все уходи с дорога — хорошо; все  кроме один, — зови его в сторона. Потом петь и неси голубь.    

Мэйбл  подивилась уму и находчивости девушки и приготовилась выполнить ее просьбу. В  дверях, однако, она задержалась и умоляюще взглянула на индианку.    

— Может  быть, ты мне все-таки еще что-нибудь скажешь, Роса?    

— Теперь  все знать: блокгауз — хорошо; голубь сказать; Разящий Стрела — убивай.    

Последних  слов было достаточно: могла ли Мэйбл дальше настаивать, когда гостья сама сказала,  что расплатой за разоблачение тайны будет для нее смерть от руки собственного  мужа? Мэйбл распахнула дверь и, махнув на прощанье рукой, вышла из хижины.  Чтобы узнать, где находятся обитатели острова и не грозит ли Росе встреча с  кем-нибудь из них, она прибегла к нехитрому способу, предложенному молодой  индианкой. Не пытаясь узнать кого-либо в лицо или по одежде, она просто всех  пересчитала: трое все еще сидели у костра, двое ушли в лодке, один из этих двух  был Мюр. Шестой, ее дядя, неподалеку от костра преспокойно разбирал свои  рыболовные снасти. Стряпуха, жена солдата, направлялась к себе в хижину,  восьмая была она сама. Тогда Мэйбл, притворившись, будто обронила какую-то  вещь, напевая песенку, повернула назад к хижине, нагнулась, делая вид, что  поднимает что-то с земли, и затем уже поспешила к указанной Росой лачуге.  Хижина полу развалилась, и солдаты поста обратили ее в птичник для своей  живности. Там помещалось и; несколько дюжин голубей. Когда Мэйбл вошла, они  пировали на куче пшеницы, привезенной с одной из разграбленных на канадском  берегу ферм. Ее появление вызвало переполох, птицы захлопали крыльями и  заметались по всей хижине, подняв такой шум и треск, будто забили в десяток  барабанов, однако Мэйбл без особого труда поймала старого сизяка и, сунув его  за пазуху, прошмыгнула с добычей к своей хижине. Достаточно было одного  взгляда, чтобы убедиться, что хижина пуста, и Мэйбл, не заходя в нее, побежала  на мыс. Прячась за кусты и деревья, ей нетрудно было пробраться туда незамеченной.  Роса уже сидела в пироге. Она взяла у Мэйбл голубя, запихнула его в корзину  собственного плетения и, повторив «блокгауз — хорошо», так же бесшумно, как  причалила, вывела пирогу из кустов и пересекла узкую протоку. Мэйбл немного  постояла, тщетно дожидаясь какого-нибудь прощального знака или дружескою  приветствия индианки. На всех ближних островах царила такая мертвая тишина,  словно никто и не нарушал никогда величественного покоя и безмолвия природы.  Мэйбл не уловила ни шороха, ни звука, предвещавших близость опасности, о  которой говорила Роса.    

Однако,  когда Мэйбл возвращалась с мыса, ее поразило одно незначительное  обстоятельство. В другое время она не обратила бы внимания на такой пустяк, но  теперь, когда у нее возникли подозрения, это привлекло к себе ее настороженный  взгляд. С нижней ветки низко-, рослого дубка свешивался лоскуток красной  шерстяной серпянки, обычно идущей на корабельные флаги; тряпица была привязана  с таким расчетом, чтобы при малейшем ветерке она развевалась наподобие вымпела.    

Даже  Роса не могла бы быстрее сопоставить факты и оценить все значение этой находки  для безопасности отряда, чем это сделала встревоженная Мэйбл. Она сразу  сообразила, что лоскут виден с соседнего острова, что дубок находится по пути  от ее хижины к пироге, и что Роса, конечно, должна была пройти мимо него, или  даже под ним, и что это, по всей вероятности, сигнал, сообщающий какие-нибудь  важные сведения о лучшем способе нападения тем, кто притаился в засаде где-то  неподалеку. Сорвав тряпицу с дерева, Мэйбл поспешила к лагерю, сама еще не  зная, как велит поступить ей долг. Неужели Роса хитрила? Но все поведение,  облик, нежное внимание индианки, да и самый нрав ее, который полюбился Мэйбл  еще в пути, противоречили такому предположению. Затем ей вспомнились намеки о  бледнолицых красавицах, которыми восхищается Разящая Стрела, смутно  представился его тяжелый взгляд, и явилось неприятное сознание того, что мало  найдется супруг, питающих особую приязнь к своим соперницам. Эти не  отличавшиеся ни стройностью, ни четкостью образы и обрывки мыслей беспорядочно  пронеслись в уме нашей героини, учащая биение ее сердца и ускоряя шаг, но не  принесли за собой быстрого и ясного решения, которыми обычно завершались  размышления Мэйбл. Она торопливо направлялась к хижине стряпухи с намерением  немедленно забрать ее с собой в блокгауз, раз уж ей нельзя предупредить  остальных, как вдруг голос Мюра заставил ее замедлить шаг.    

— Куда  вы спешите, очаровательная Мэйбл? — окликнул он ее. — И почему  чураетесь общества? Уважаемый сержант сочтет меня попросту невежей, если  узнает, что дочка его гуляет по утрам одна, без провожатого, тем более что ему  хорошо известно мое страстное желание с утра до вечера сопровождать вас и быть  вашим рабом.    

— Мистер  Мюр, вы ведь имеете здесь какую-то власть? — сказала, останавливаясь,  Мэйбл. — Скажите, должен капрал подчиняться вам, раз вы старше его  чином?..    

— Не  знаю, право, не знаю… — прервал ее Мюр с нетерпением и явным беспокойством, которые  Мэйбл в другую пору не преминула бы отметить. — Приказ есть приказ,  дисциплина есть дисциплина, а власть — власть. Ваш почтенный батюшка обидится и  будет на меня в претензии, если я вмешаюсь и посягну, так сказать, на лавры,  которые он надеется стяжать; а я не могу приказывать капралу, не приказывая  одновременно сержанту. Посему самое разумное для меня в этой экспедиции —  держаться в тени, как частное лицо. Так оно, собственно, и было предусмотрено  всеми, начиная с самого Лунди.    

— Я  это знаю. Может быть, это и правильно. Да я и не хотела бы чем-либо огорчать  батюшку, но вы могли бы повлиять на капрала для его же блага.    

— Это  как сказать, — ответил Мюр с чисто шотландской уклончивостью. — Я  куда с большей уверенностью пообещал бы повлиять на капрала, если бы уговаривал  его действовать себе во вред. Человек — странное существо, обворожительная  Мэйбл, и влиять на своего ближнего для его же блага — самая трудная из задач,  тогда как обратное — необыкновенно легко. Не забывайте этого, дорогая, и пусть  это послужит вам в назидание. Но что это вы вертите в своих пальчиках, как вертите,  да будет дозволено заметить, всеми мужчинами?    

— Всего-навсего  шерстяную тряпочку, что-то вроде флажка, — пустяк, о котором и говорить бы  не стоило в такую важную минуту.., если б…    

— Пустяк!  Не такой уж это пустяк, как вам, может быть, кажется, мисс Мэйбл. — И,  взяв у нее лоскут, Мюр расправил его в руках, причем лицо его сделалось  серьезным, а взгляд озабоченным. — Ведь не в овсяной же каше вы его нашли,  Мэйбл Дунхем?    

Мэйбл  коротко рассказала, как и где нашла лоскут. Слушая девушку, квартирмейстер  беспрестанно переводил взгляд с лоскута налицо нашей героини и снова на лоскут.  Было совершенно очевидно, что у него возникли какие-то подозрения, а на кого  эти подозрения направлены, он и сам не замедлил сказать.    

— В  этом отдаленном краю, Мэйбл Дунхем, навряд ли разумно выставлять напоказ наши  знамена и флаги, — сказал он, со зловещим видом покачивая головой.    

— Я  и сама так думаю, мистер Мюр, и унесла этот флажок, чтобы он невзначай не  открыл наше присутствие неприятелю, пусть даже тряпицу повесили без всякого  злого умысла. Вы не считаете, что нужно уведомить об этом обстоятельстве дядю?    

— Не  вижу необходимости, прелестная Мэйбл, ибо, как вы справедливо заметили, это  «обстоятельство», а обстоятельства и без того не дают покоя почтенному моряку.  Но этот флаг, если его можно назвать флагом, взят с судна. Такая вот реденькая  шерстяная ткань, так называемый флагдук, идет на корабельные флаги, а наши  знамена, знамена пехоты, шьются из шелка или крашеного полотна. Между прочим,  он удивительно походит на вымпел «Резвого». И теперь я припоминаю, что одна из  косиц вымпела была отрезана.    

У Мэйбл  упало сердце, однако у нее хватило самообладания промолчать.    

— Это  надо будет расследовать, — продолжал Мюр. — Может быть, все же стоит  обсудить это дело с мастером Кэпом — ведь более верного подданного его  величества трудно сыскать во всей Британской империи.    

— Я  сочла это столь серьезным предупреждением, что хочу перебраться в блокгауз  вместе с нашей стряпухой.    

— Не  считаю эго разумным, Мэйбл. При нападении враг прежде всего атакует блокгауз, а  здание, надо сознаться, плохо приспособлено, чтобы выдержать осаду. Если вы  разрешите мне высказать свое мнение в столь щекотливом вопросе, то я  посоветовал бы вам бежать к лодке — она, как вы могли заметить, стоит как  нельзя более удобно, чтобы уйти через противоположную протоку, где через  две-три минуты ее скроют из виду острова. На воде следов не остается, как  сказал бы Следопыт, а здесь, по-видимому, такая уйма проток, что скорее можно  надеяться на спасение. Я всегда считал, что Лунди идет на слишком большой риск,  занимая такой далеко выдвинутый и незащищенный пост.    

— Сейчас  поздно об этом сожалеть, мистер Мюр, нам надо подумать о собственной безопасности.    

— И  о чести короля, прелестная Мэйбл. Да, славой оружия его величества и его славным  именем ни в коем случае нельзя пренебрегать.    

— Тогда,  мне кажется, всем нам следует обратить наши взоры на то укрепление, которое  было выстроено для поддержания этой славы, а не на лодку, — произнесла с  улыбкой Мэйбл. — А потому, мистер Мюр, я за блокгауз и намерена ждать там  возвращения отца с его отрядом. Он очень огорчится, когда, вернувшись после  удачной вылазки в полной уверенности, что и мы так же честно выполнили свой  долг, обнаружит наше бегство…    

— Нет,  нет, бога ради, не поймите меня превратно. Мэйбл! — всполошившись, перебил  ее Мюр. — Я вовсе не хочу сказать, что кто-либо, кроме вас, женщин, должен  бежать в лодке. Долг мужчин достаточно ясен, и я с самого начала решил  отстаивать блокгауз или же пасть в бою.    

— И  вы полагали, мистер Мюр, что мы, две женщины, сможем уйти от преследования индейской  пироги на этой тяжеленной шлюпке, когда нам и весел даже не поднять…    

— Ах,  прелестная Мэйбл, любовь редко уживается с логикой, страх и беспокойство за  дорогое существо хоть кого лишат рассудка. Глядя на вас, я помышлял только о  средствах вашего спасения и не подумал, в силах ли вы управиться с ними. Но не  будьте жестоки, дивное создание, и не вменяйте мне в вину мучительную тревогу  за вас!    

Мэйбл  надоели его излияния. Мысли ее были слишком поглощены утренним происшествием и  грозящей опасностью, чтобы выслушивать объяснения в любви, которые даже в  веселые минуты показались бы ей докучными. Она поспешно простилась со своим  вздыхателем и двинулась было к хижине стряпухи, но тут Мюр, положив ей на плечо  руку, остановил ее.    

— Еще  одно слово, прежде чем вы меня покинете, Мэйбл, — сказал он. — Этот  флажок может иметь, а может и не иметь никакого скрытого значения. Если это  сигнал, то не лучше ли, поскольку теперь мы о нем знаем, повесить его на старое  место и понаблюдать, не случится ли чего, что помогло бы нам раскрыть заговор?  Ну, а если он ничего не обозначает, то ничего и не случится.    

— Все  это так, мистер Мюр, но, даже если лоскут попал туда случайно, он может указать  неприятелю, где расположен пост.    

Не тратя  больше времени на разговоры. Мэйбл бегом устремилась к хижине стряпухи и вскоре  скрылась из виду. Квартирмейстер с минуту стоял на том же месте и в той же  позе, в какой Мэйбл его оставила, глядя вслед поспешно удалявшейся девушке,  потом перевел взгляд на лоскут флагдука, который он все еще держал в руках,  всем своим видом являя нерешительность. Однако на этом его колебания кончились.  Вскоре он уже стоял под дубом и привязывал миниатюрный флажок к ветке. Однако,  не зная, откуда Мэйбл его сняла, он приладил тряпицу так, что она была еще  виднее с воды и почти совсем незаметна с острова.    

 Глава 21    

     

Но вот  окончился обед,     

Сыр снова  лег в стенной буфет,     

А кружки  и кастрюли в ряд     

На  кухонной стене висят.     

Коттон    

     

Направляясь  к хижине за женой солдата. Мэйбл Дунхем размышляла о том, как странно, что все  в лагере так спокойны, а на ее плечах лежит ответственность за жизнь и смерть  этих людей. Правда, уверения Росы, что она может поплатиться головой за  малейшую нескромность подруги, перемежались и некоторыми сомнениями в подлинных  мотивах ее поступков, но, когда Мэйбл вспоминала, как дружелюбно и просто  держала себя с ней молодая индианка, вспоминала прямодушие и искренность,  которые та не раз проявляла в пути, она с присущим благородной натуре нежеланием  думать дурно о других отгоняла от себя эту мысль. Вместе с тем Мэйбл понимала,  что никак не может предостеречь своих спутников, не посвятив их в тайну своего  свидания с Росой, так что ей не оставалось ничего другого, как действовать  очень осторожно и обдуманно, что было ей непривычно, тем более в таком важном  деле.    

Жене  солдата она велела перенести необходимые вещи в блокгауз и не уходить далеко.  Мэйбл не стала ничего объяснять ей. Она сказала только, будто, гуляя по  острову, по некоторым признакам убедилась, что враг более осведомлен о  расположении поста, чем предполагали раньше, и что по крайней мере им, двум  женщинам, лучше быть наготове, чтобы в любую минуту укрыться в надежном месте.  Стряпуху не пришлось долго уговаривать: шотландка хоть и была не трусливого  десятка, но охотно прислушивалась ко всему, что подтверждало ее страхи перед  зверствами индейцев. Когда Мэйбл сочла, что женщина достаточно напугана и будет  настороже, она вскользь заметила, что ни к чему напрасно тревожить солдат  своими опасениями. Таким образом наша героиня надеялась избежать всяких  разговоров и расспросов, которые могли бы поставить ее в затруднительное  положение, а чтобы заставить дядю, капрала и солдат принять необходимые меры  предосторожности, она решила избрать другой путь. К несчастью, во всей  британской армии не было лица менее пригодного для возложенных на него теперь  обязанностей, чем капрал Мак-Нэб, которому сержант Дунхем передал командование  на время своего отсутствия. Провоевав немало лет, Мак-Нэб хорошо знал  солдатскую службу, был храбр и решителен, но презирал колонистов, отличался  нестерпимым упрямством во всем, что хоть сколько-нибудь затрагивало узкий круг  его деятельности, и был весьма склонен приписывать Британской империи  безусловное превосходство над всем миром, а Шотландии — безусловное  превосходство в империи, по крайней мере в нравственном отношении. Короче  говоря, он был живым воплощением, конечно, в малых масштабах, соответствующих  его малому чину, тех качеств, которые были столь свойственны посылаемым в  колонии должностным липам с их высокомерным отношением к местным уроженцам.  Иными словами, он считал всякого американца существом низшего порядка по  сравнению с жителями метрополии, а представления американцев о военной службе,  в частности, скороспелыми и нелепыми. Сам генерал Бреддок, пожалуй, скорее  прислушался бы к мнению колониста, чем его скромный последователь. Мак-Нэб не  раз даже уклонялся от выполнения приказов двух-трех офицеров единственно  потому, что они были уроженцами Америки, но при этом с чисто шотландской  хитростью всегда так умел повернуть дело, чтобы его не обвинили в прямом  непослушании. Так что более неподходящего субъекта для достижения той цели,  которую ставила себе Мэйбл, трудно было сыскать; все же, не видя другого  выхода, она решила, не откладывая, привести свой план в исполнение.    

— Отец  возложил на вас большую ответственность, капрал, — сказала она, улучив  минуту, когда Мак-Нэб отошел от своих солдат. — Если остров попадет в руки  неприятеля, захватят не только всех нас, но и участники вылазки, весьма  вероятно, попадут в плен.    

— Чтобы  до этого додуматься, незачем было ехать сюда из Шотландии и знать здешние условия, —  сухо отвечал Мак-Нэб.    

— Я  не сомневаюсь в том, что вам это так же ясно, как и мне, мистер Мак-Нэб, но я  боюсь, как бы вы, привычные к опасностям и сражениям ветераны, не склонны были  пренебречь некоторыми необходимыми в таком особом положении, как наше, мерами  предосторожности.    

— Шотландия  до сих пор как будто считается непокоренной страной, дорогая барышня, но я  начинаю думать, тут какая-то ошибка, раз мы, ее сыны, настолько тупы и  бестолковы, что даем захватить себя врасплох.    

— Да  нет же, дорогой друг, вы меня не так поняли. Во-первых, речь идет вовсе не о  Шотландии, а об этом острове, и, во-вторых, я нисколько не сомневаюсь, что вы  достаточно осмотрительны, когда считаете это нужным. Я опасаюсь другого: как бы  вы при вашей храбрости не преуменьшили опасность.    

— Моя  храбрость, мисс Дунхем, конечно, не больно высокой марки, какая уж там  храбрость у шотландцев! Ваш отец — янки, и, будь он сейчас тут, мы бы  насмотрелись на всякие приготовления. Ну и времена пошли! В шотландских полках  всякие иностранцы понахватали чинов, носят алебарды, и мудрено ли: что ни  сражение — то проигрыш, что ни кампания — то полная неразбериха.    

Мэйбл  была близка к отчаянию, но спокойные предостережения Росы живо звучали в ее  ушах, не позволяя ей отказаться от своего намерения. Все еще надеясь залучить  всю группу в блокгауз и не выдать притом источника полученных сведений, она  решила изменить тактику.    

— Вероятно,  вы правы, капрал Мак-Нэб, — заметила она. — Я много слышала о героях  вашей страны, которых нужно причислить к самым выдающимся людям просвещенного  мира, если то, что мне говорили о них, правда.    

— Вы  читали историю Шотландии, мисс Дунхем? — спросил капрал, впервые взглянув  на свою хорошенькую собеседницу, и подобие улыбки появилось на его грубом и  неприятном лице.    

— Немного  читала, но больше слышала. Дама, воспитавшая меня, была родом из Шотландии и  мне много о ней рассказывала.    

— А  вот сержант, небось, и словом не обмолвился о славе страны, в которой набирался  его полк?    

— У  отца другие заботы, и то немногое, что мне известно о Шотландии, я слышала от  этой дамы.    

— А  она говорила вам об Уоллесе? [39] — О нем я и сама читала порядочно.    

— А  о Брюсе и о битве при Баннокберне? [Брюс (Брус) Роберт (1274 — 1323) —  шотландский национальный герой, возглавивший восстание против Англии. В 1306  году был провозглашен шотландским королем под именем Роберта I. После битвы при  Баннокберне (1314), когда войска Брюса разгромили английскую армию, английский  парламент признал за ним право на корону.] — И об этом и о Каллоден-Мюре [В  битве при Каллоден-Мюре (1746) шотландские якобиты (сторонники династии  Стюартов), стремившиеся возвести на английский престол Карла Эдуарда (внука сверженного  в 1688 году английского короля Якова), были разбиты правительственными  английскими войсками.].    

Последняя  битва была событием сравнительно недавним и произошла уже на памяти нашей  героини; однако ее представления об этой битве были настолько смутными, что она  вряд ли сообразила, какой эффект произведет подобное упоминание на собеседника.  Она знала, что сражение закончилось победой, часто слышала, как гости ее  покровительницы говорили о Каллоден-Мюре с торжеством, и ей представлялось, что  их чувства разделяет каждый британский солдат. На беду, Мак-Нэб сражался в тот  злополучный день на стороне претендента [40], и уродовавший его лицо глубокий шрам  был нанесен саблей германского солдата, состоявшего на службе у дома  Ганноверов. При упоминании о Каллоден-Мюре капралу показалось, что рана вновь  кровоточит, и в самом деле кровь бросилась ему в лицо, словно готовясь брызнуть  из шрама.    

— Ну  вас. — чуть ли не заорал он. — с вашим Каллоден и Шериф-Мюрами [41], ничего вы в этом не  смыслите, и было бы куда разумнее да и скромнее вспомнить о собственной стране  и ее постоянных неудачах. Может быть, у короля Георга и есть верные подданные в  колониях, но толку он от них долго не дождется.    

Не  понимая, с чего это капрал вдруг так разошелся,. Мэйбл все же решила не  отступать.    

— Я  всегда слышала, что шотландцы обладают двумя превосходными воинскими качествами  — храбростью и осмотрительностью, и я убеждена, что капрал Мак-Нэб не посрамит  чести своей нации.    

— Спросите  об этом родного отца, мисс Дунхем: с капралом Мак-Нэбом он давно знаком и  охотно укажет вам на все его недостатки. Он мой начальник, мы вместе сражались,  ему вроде как по чину положено давать отзывы о своих подчиненных.    

— Батюшка  о вас хорошего мнения, Мак-Нэб, иначе он не вверил бы вам остров и всех, кто на  нем находится, в том числе и родную дочь. Я знаю, что он вполне полагается на  вашу осторожность. Особенно важным он считает охрану блокгауза.    

— Если  он желает защищать честь Пятьдесят пятого полка, отсиживаясь за бревнами, сам  бы оставался командовать. Откровенно говоря, не в крови и не в привычках  шотландцев бежать с поля боя, не дождавшись атаки. Наше исконное оружие —  палаши, и мы любим схватиться с врагом врукопашную. А эта американская манера  сражаться, которая теперь в такой чести, поколеблет славу оружия его  величества, если не поколеблет воинский дух.    

— Настоящий  солдат не станет пренебрегать никакими мерами предосторожности. Сам майор  Дункан, храбрейший из храбрых, бережет своих людей.    

— У  Лунди есть свои слабости: в здешних лесных стычках он стал отвыкать от палаша и  от голой вересковой степи. Но, мисс Мэйбл, помяните мое слово, слово старого  солдата, которому давно перевалило за пятый десяток: нет вернее способа  ободрить врага, как показать, что ты его боишься. Не так уж страшна здешняя  война с индейцами, как ее размалевывают в своем воображении ваши земляки, вот  им и мерещатся индейцы чуть ли не за каждым кустом. Мы, шотландцы, родились в  степном краю и не нуждаемся, да и не ищем прикрытия, так что вы увидите, мисс  Дунхем…    

Капрал  подпрыгнул, упал ничком и перевернулся на спину. Все это произошло так молниеносно,  что Мэйбл вряд ли даже слышала резкий хлопок выстрела. Героиня наша не  вскрикнула, не задрожала, все было слишком внезапно, слишком страшно, слишком  неожиданно для подобного проявления слабости. Напротив, повинуясь естественному  побуждению помочь человеку, она бросилась к капралу. Мак-Нэб был еще жив и,  очевидно, понял, что произошло. На лице его застыли ужас и смятение, которые  появляются у людей, застигнутых смертью врасплох, и — как впоследствии  представлялось Мэйбл — запоздалое раскаяние своевольного и упрямого грешника.    

— Скорей  в блокгауз! — прохрипел Мак-Нэб, когда Мэйбл над ним наклонилась, силясь  расслышать его последние слова.    

Тут  только наша героиня в полной мере осознала опасность своего положения и  необходимость действовать. Она бросила взгляд на распростертое у ее ног тело,  убедилась, что Мак-Нэб уже не дышит, и стремглав пустилась бежать. До блокгауза  было недалеко, но, когда Мэйбл до него добралась, Дженни, жена солдата, в  паническом страхе помышлявшая лишь о собственном спасении, захлопнула перед  самым ее носом дверь. Пока Мэйбл умоляла впустить ее, грянуло еще пять или  шесть выстрелов, нагнавших на стряпуху такой страх, что она никак не могла  отодвинуть засовы, которые перед тем без труда задвинула. Однако минуту спустя  Мэйбл почувствовала, как дверь под ее нажимом поддается, и, лишь только  образовалась небольшая щель, протиснулась в нее. Сердце девушки уже не  колотилось так бешено, и она достаточно овладела собой, чтобы действовать  разумно. Отстранив Дженни, которая судорожно вцепилась в засовы и опять  пыталась запереться, Мэйбл распахнула дверь и не закрывала ее, пока не  удостоверилась, что никого из других участников экспедиции поблизости нет и  никто не пытается укрыться в блокгаузе. Теперь распоряжения и действия ее стали  более спокойными и обдуманными. Дверь заперли только на один засов. Дженни было  ведено стоять наготове у входа, чтобы по первому требованию своих мгновенно его  отодвинуть, а Мэйбл по приставной лестнице поднялась в верхнее помещение,  откуда через бойницы, насколько это позволяли кусты и деревья, можно было  оглядеть остров. Ободряя оставшуюся внизу товарку, она внимательно осмотрелась.    

К  великому своему изумлению, Мэйбл поначалу не заметила на острове ни единой  живой души: ни друзей, ни врагов. Не видать было ни французов, ни индейцев —  лишь плывущее по ветру легкое облачко указывало, в каком направлении следует их  искать. Стреляли со стороны острова, откуда явилась Роса, но находился ли враг  еще там или он успел перебраться на этот берег, Мэйбл не знала. Выглянув в  бойницу, из которой открывался вид на поляну, где упал Мак-Нэб, Мэйбл оцепенела  от ужаса: все три солдата лежали мертвые возле своего капрала. Они сбежались  сюда на выстрел и почти в одно время были убиты наповал тем невидимым врагом, о  котором столь пренебрежительно отзывался Мак-Нэб.    

Ни Кэпа,  ни лейтенанта Мюра нигде не было видно. Со стесненным сердцем Мэйбл всматривалась  в каждую прогалину, она даже поднялась наверх, в чердачное помещение блокгауза,  откуда виден был весь остров в той мере, в какой позволяла его разглядеть  густая растительность, но все напрасно. Она уже представляла себе труп дяди,  распростертый на траве подобно телам тех солдат, но ничего не обнаружила.  Повернувшись к кустам, где была привязана шлюпка, Мэйбл увидела, что она все  еще там, — вероятно, какая-то случайность помешала Мюру бежать в ней. На  острове царила могильная тишина, и недвижимые тела солдат придавали этому  зловещему покою что-то донельзя жуткое.    

— Ради  бога, мисс Мэйбл, — закричала снизу стряпуха: не в силах совладать со  страхом, она не могла молчать, однако все же не позабыла прибавить «мисс»,  скорее из уважения к образованной барышне, чем к чину ее отца. — Ради  бога, скажите, живы ли кто-нибудь из наших? Я слышу, кто-то стонет. Ой, он уже  затихает! Батюшки, индейцы ведь их всех прикончат томагавками!    

Тут  Мэйбл вспомнила, что один из убитых солдат муж Дженни, и содрогнулась при мысли  о том, чего только та не сможет наделать с отчаяния, узнав о его смерти. Некоторую  надежду все же вселяли стоны, хотя Мэйбл и опасалась, что стонет дядя, которого  нигде не было видно.    

— Будем  уповать на милость всевышнего, не пренебрегая ниспосланными нам средствами спасения.  Дженни, — ответила она. — Стереги дверь и ни в коем случае не отворяй  ее без спросу.    

— Мисс  Мэйбл, умоляю, скажите, моего Сэнди не видать там? Ах, если б как-нибудь дать  ему знать, что я в безопасности! В плену ли или на свободе мой добряк, все бы  ему легче было на душе!    

Сэнди,  муж Дженни, лежал мертвый, и его хорошо было видно из бойницы, через которую  глядела наша героиня, — Ну, что же вы не отвечаете? — нетерпеливо  повторила стряпуха, встревоженная молчанием Мэйбл.    

— Наши  собрались у тела Мак-Нэба, — последовал ответ. В ужасном положении, в  каком очутилась Мэйбл, ей казалось кощунством прямо солгать.    

— А  Сэнди там? — спросила женщина таким хриплым и сдавленным голосом, что  мороз по коже подирал.    

— Очень  может быть; сколько их тут: один, два, три, четыре человека — и все в красных  мундирах нашего полка.    

— Сэнди!  Да побереги ты себя! — запричитала стряпуха. — Беги скорее сюда, что  бы там ни случилось — будем вместе делить и горе и радость. Да плюнь ты на свою  дурацкую дисциплину и на воинскую честь, время ли сейчас об этом думать?  Сэнди!.. Сэнди!    

Мэйбл  услышала грохот отодвигаемого засова, и дверь заскрипела в петлях. Ожидание неотвратимого,  чтобы не сказать — ужасного, приковало Мэйбл к бойнице, и вскоре она увидела  Дженни, бежавшую между кустами туда, где лежала груда мертвецов. Стряпухе  потребовалось всего несколько секунд, чтобы достичь роковой поляны. Удар  обрушился на нее так неожиданно и внезапно, что в панике она не осознала всей  сокрушительной его силы. Ей пришла в голову дикая, полубезумная мысль о  какой-то мистификации, она вообразила, что солдаты решили подшутить над ее  страхами. Дженни схватила мужа за руку, рука была еще теплой, и ей показалось,  что он вот-вот засмеется. ди?    

— Чего  это ты вздумал играть со смертью, Сэнди? — кричала она, дергая его за  руку. — Спрячьтесь в блокгауз, как порядочные солдаты, не то проклятые  индейцы всех вас перебьют! Пошли! Пошли! Каждая минута дорога!    

Отчаянным  усилием Дженни сдвинула тело мужа, голова солдата откинулась, и крохотная ранка  от пули в виске и сбегающая по щеке струйка крови открыли ей, что означало  молчание Сэнди. Лишь только страшная правда в полной мере дошла до ее сознания,  она заломила руки, вскрикнула так, что эхо прокатилось по всем окрестным  островам, и упала без чувств на труп. Но, как ни пронзителен и страшен был ее  душераздирающий крик, он мог показаться мелодичной музыкой по сравнению с  раздавшимся вслед за тем воплем: это боевой клич ирокезов прогремел над  островом, и человек двадцать дикарей, наводящих ужас своей раскраской и  причудливыми индейскими уборами, выскочили из засады, спеша овладеть вожделенными  скальпами. Разящая Стрела бежал впереди, и именно его томагавк размозжил голову  бесчувственной Дженни; и двух минут не прошло, как несчастная выскочила из  блокгауза, а ее окровавленные волосы уже висели за поясом у индейца в качестве  трофея. Его соплеменники от него не отставали, и Мак-Нэб и солдаты не походили  более на мирно спящих людей. Это были плавающие в крови, зверски обезображенные  трупы.    

Трагическое  происшествие заняло несравненно меньше времени, чем потребовалось для нашего  рассказа, и всему этому Мэйбл была свидетельницей. Девушка застыла, словно  пригвожденная к месту злыми чарами, не в силах оторваться от ужасной картины,  забыв о себе и о грозящей ей опасности. Но лишь только поляна, где лежали  убитые, огласилась ликующими криками празднующих свою победу дикарей, она  вспомнила, что Дженни оставила дверь незапертой. Сердце Мэйбл сильно забилось,  дверь была единственной ее защитой от неминуемой гибели, и она бросилась к  лестнице, думая спуститься вниз и надежно ее запереть. Но не успела она ступить  на второй этаж, как дверь заскрипела в петлях, и Мэйбл решила, что все кончено.  Опустившись на колени, перепуганная, но мужественная девушка, готовясь к  смерти, пыталась обратиться мыслью ко всевышнему. Но воля к жизни была сильнее  молитвы, и, хотя губы ее шевелились, она напряженно прислушивалась к каждому  шороху внизу. Когда до нее донесся лязг задвигаемого засова, не одного, как она  раньше требовала от Дженни, чтобы впустить дядю, если он появится, а всех трех,  она вскочила на ноги, духовные помыслы отступили перед вновь пробудившейся  надеждой, и девушка вся обратилась в слух.    

В минуту  опасности мозг лихорадочно работает. Сперва Мэйбл подумала, что это дядя; она  уже «хотела спуститься вниз и броситься ему в объятия, но ее остановила мысль:  а вдруг это заперся от своих собратьев какой-нибудь индеец, с тем чтобы ему  одному было вольготнее грабить. Глубокая тишина внизу совсем не соответствовала  неугомонному характеру шумливого, порывистого Кэпа, это скорее походило на  хитрость врага. Если вошел кто-нибудь из своих, то не иначе, как дядя или  квартирмейстер, ибо, как теперь с ужасом поняла наша героиня, из всей группы на  острове остались в живых лишь они двое да еще она, если только Кэп и Мюр не  погибли. Эти соображения удержали Мэйбл, и минуты две в блокгаузе царила  настороженная тишина. Девушка стояла у подножия лестницы, ведущей наверх, а люк  в нижнее помещение находился у противоположной стены; глаза Мэйбл были  устремлены туда, каждый миг она ждала, что из отверстия покажется свирепое лицо  индейца. Опасения скоро обратились в твердую уверенность, и она стала  озираться, ища места, где бы спрятаться. Отдалить катастрофу хотя бы на  несколько мгновений уже представлялось ей великим благом. В комнате было  несколько бочек. Мэйбл забилась за ними и в просвете между двумя бочками  продолжала наблюдать за люком. Она снова попыталась молиться, но для подобного  утешения минута была слишком грозной. К тому же ей послышался легкий шорох,  будто кто-то, крадучись, взбирался по лестнице и от излишнего старания не шуметь  сам себя выдавал; затем совершенно явственно раздался скрип — это могла быть  только лестница. Мэйбл помнила, что одна перекладина точно так же заскрипела у  нее под ногой, когда она поднималась наверх. Бывают минуты, в которые  перечувствуешь больше, чем за многие годы. Бытие, смерть, вечность, нестерпимые  физические страдания — все это во весь рост встает над однообразием  повседневности. Мэйбл в это мгновение можно было принять за прекрасное  мраморное изваяние, безмолвное и недвижимое. Но она только казалась такой,  никогда за всю ее недолгую жизнь слух Мэйбл не был таким чутким, зрение — зорким,  а чувства — обостренными. Ничего еще не было видно, но глаза девушки, которым  владевший ею страх придал невероятную остроту, уже различали кого-то, кто  находился в нескольких дюймах от люка. Затем показались черные волосы индейца,  который так медленно поднимался из люка, что движение его головы можно было  сравнить с ходом минутной стрелки, потом темный лоб и широкие скулы, и наконец  на уровне пола появилось смуглое лицо. Когда человеческая физиономия наполовину  скрыта, она редко кажется привлекательной, и, по мере того, как голова индейца  дюйм за дюймом высовывалась из люка, Мэйбл, завороженной черными блуждающими  глазами и их свирепым взглядом, мерещились невесть какие ужасы. Но лишь только  над полом показалась вся голова, Мэйбл, всмотревшись получше, поняла, что перед  ней нежное, взволнованное и даже по-своему красивое личико Июньской Росы.    

 Глава 22    

     

Хоть я и  дух,      

Но послан  я не обмануть тебя,     

А  наградить честнейшего из слуг.     

Вордсворт    

     

Когда  Мэйбл выскочила из-за бочек на середину комнаты, трудно даже было сказать, кто  больше обрадовался — наша ли героиня, обнаружившая вместо Разящей Стрелы его  жену, или Июньская Роса, убедившаяся, что та, которую она с такой тревогой,  почти утратив надежду, повсюду искала, послушалась ее совета и укрылась в  блокгаузе. Они бросились друг другу в объятия, н простодушная индианка,  заливаясь тихим и счастливым смехом, то целовала подругу, то, отстраняя, заглядывала  ей в лицо, как бы желая удостовериться, что это в самом деле она.    

— Блокгауз  хорошо, — сказала молодая индианка, — скальп не снимай.    

— Правда  хорошо, — с содроганием отвечала Мэйбл, зажмуриваясь, словно для того,  чтобы отогнать ужасное зрелище, свидетельницей которого она только что  была. — Скажи, ради бога, что с дядей? Я смотрела повсюду, его нигде не  видно.    

— Нет  здесь блокгауз? — спросила Роса с некоторым любопытством.    

— Вот  именно, что нет. Я тут одна. Дженни, которая была со мной, выбежала к мужу и  погибла из-за своей неосторожности.    

— Роса  знай. Роса видел, очень худо. Разящий Стрела не жалей ничей жена — не жалей  свой жена.    

— Ах,  Роса, твоя-то жизнь, по крайней мере, в безопасности?    

— Не  знай. «Разящий Стрела убивай меня, если все знал.    

— Да  благословит и защитит тебя бог, Роса! Он благословит и защитит тебя за то, что  у тебя доброе сердце. Скажи, что мне делать, скажи, жив ли хоть дядя?    

— Не  знай. Соленый Вода есть лодка, может, ушел река.    

— Лодка  как была, так и осталась у берега, а дяди и квартирмейстера нигде не видно.    

— Роса  не видел убивай. Прятайся. Красный человек прятайся, зачем стыдно бледнолицый?    

— Дело  не в стыде, я просто боюсь, что они не успели спрятаться. Ваше нападение было  таким неожиданным.    

— Тускарора! —  явно восхищаясь сметкой мужа, с ,улыбкой произнесла Роса.    

— Разящий  Стрела великий воин!    

— Но  ты сама слишком добра и мягкосердечна для подобной жизни. Роса; ты не можешь  быть счастлива, когда такое творится.