1 2 3 4 5 
Этот  вопрос совершенно на касался Маугли, потому что, как он говорил, ему однажды пришлось  отведать горького плода, и он знал дерево, на котором этот плод вырастает, но  когда Фао, сын Фаона, главного разведчика во дни главенства Акелы, добился  согласно Закону Джунглей места вожака стаи и под звёздным небом снова зазвучали  старинные призывы и старинные песни, Маугли ради прошлого согласился приходить  к Скале Совета. Когда он говорил, стая ждала, выслушивая его до конца, и он  сидел рядом с Акелой на скале немного ниже утёса Фао. Это были дни, в которые  стая хорошо охотилась и крепко спала. Никто чужой не решался врываться в  джунгли, принадлежавшие племени Маугли, как стая называла себя, и молодые волки  толстели, набирались сил. Для осмотра приводили множество волчат. Маугли всегда  присутствовал при осмотре и вспоминал ту ночь, в которую чёрная пантера купила  бесшёрстого коричневого ребёнка, и протяжный возглас: «Смотрите, смотрите  хорошенько, о волки», заставлял трепетать его сердце. В другое же время Маугли  и его четыре брата уходили далеко в джунгли, пробовали, ощупывали новые вещи,  разглядывали и обнюхивали их.    

Раз в  сумерки он бежал лёгким шагом, чтобы отдать Акеле половину убитого им оленя, а  четыре волка трусили за ним, боролись между собой, опрокидывали друг друга,  полные радости жизни. Вдруг Маугли услышал крик, неслыханный с недоброго  времени Шер Хана. Такой крик в джунглях зовётся «фиал». Это неприятный визг  шакала, который охотится позади тигра, его вопль перед началом огромной грызни.  Если вы способны представить себе выражение ненависти, торжества, страха,  отчаяния вместе с оттенком чего-то вроде насмешки, всё слившееся в одном возгласе,  вы получите некоторое представление о том фиале, который то усиливался, то  затихал, колебался, вздрагивая далеко за рекой. Четыре волка сразу остановились,  ощетинились и заворчали. Рука Маугли взялась за нож; он тоже замер, кровь  бросилась ему в лицо; он нахмурился.    

– Ни  один полосатый не смеет убивать здесь, – сказал он.    

– Это  не крик «предшественников», – ответил Серый Брат. – Идёт большая  охота. Слушай.    

Снова  зазвучал вопль, не то рыдание, не то смех; казалось, будто у шакала были мягкие  человеческие губы. Переведя дух, Маугли побежал к Скале Совета и по дороге  обогнал волков из сионийской стаи. Фао и Акела, оба, сидели на скале; ниже  помещались остальные, насторожившиеся, внимательные. Матери с волчатами убежали  к своим логовищам; когда раздаётся фиал, слабым существам не время быть на открытом  месте.    

Ничего  не было слышано, только Венгунга журчала и плескалась в темноте, да лёгкий вечерний  ветер шелестел в вершинах деревьев; вдруг из-за реки раздался призыв волка. Он  не принадлежал к стае, потому что все сионийские волки были около Скалы Совета.  Вой превратился в продолжительный отчаянный лай; он говорил: «Долы! Долы! Долы,  долы!» По скалам зацарапали усталые лапы, и очень худой волк с окровавленными  боками, со сломанной передней лапой и с пеной у рта бросился в круг и,  задыхаясь, лёг в ногах у Маугли.    

– Хорошей  охоты! Под чьим предводительством? – серьёзно спросил его Фао.    

– Хорошей  охоты! Я – Вон-толла, – послышался ответ.    

Это  значило, что израненный пришелец – одинокий волк, что он сам заботится о себе,  что его подруга и детёныши скрываются в уединённой пещере, по обычаю многих  волков юга. Вон-толла значит отщепенец, волк, отделившийся ото всех стай.  Раненый задыхался, и все видели, как от ударов сердца он качался то вперёд, то  назад.    

– Кто  идёт? – спросил Фао (в джунглях всегда задают этот вопрос после того, как  раздался фиал).    

– Долы,  долы, деканские долы! Рыжие собаки-убийцы! Они пришли с юга, говоря, что в Декане  нет дичи, и по дороге убивают всё и всех. Когда эта луна была молода, я имел  четверых близких, подругу и трёх волчат. Она хотела научить их охотиться на  травянистой низине, прятаться, чтобы выгонять оленя, как делаем всегда мы,  жители открытых равнин. В полночь я услышал, как все они вместе воют по следу.  Когда же подул ветер рассвета, я нашёл их окоченевшие трупы… Четверо! Свободный  Народ, четверо было их при начале этой луны! Тогда я решил воспользоваться  своим правом крови и отыскал долов.    

– Сколько  их? – быстро спросил Маугли. И волки стаи заворчали глубоким горловым звуком.    

– Я  не знаю. Три дола никогда больше не будут убивать дичи; остальные же гнали  меня, как оленя; они гнали меня, а я убегал от них на трёх ногах. Смотри,  Свободный Народ!    

Он  вытянул свою переднюю изуродованную лапу, потемневшую от запёкшейся крови. Его  бока были жестоко искусаны; горло разорвано.    

– Поешь, –  сказал Акела, отстраняясь от мяса, которое ему принёс Маугли, и пришелец  накинулся на остатки оленя.    

– Ваше  дело не пропадёт, – скромно сказал он, утолив свой первый голод. –  Дайте мне набраться сил, и я тоже буду убивать. Ведь опустело моё логовище,  которое было полно, когда с неба смотрела новая луна, и долг крови уплачен не  вполне.    

Фао  услышал, как под зубами Вон-толла хрустнула толстая кость оленьего бедра, и  одобрительно проворчал:    

– Нам  понадобятся эти челюсти. С долами идут детёныши?    

– Нет,  нет! Одни рыжие охотники, взрослые, сильные, хотя они и едят ящериц.    

Вон-толла  хотел сказать, что долы, рыжие собаки Декана, двигались ради охоты и убийства,  а стая знала, что даже тигр уступает долам свою добычу.    

Рыжие  собаки несутся через джунгли, убивают всё на своём пути, разрывают зверей в клочья.  Хотя долы не так крупны и далеко не так хитры, как волки, они очень сильны и  многочисленны. Долы, например, называют себя стаей, только когда их наберётся  не менее сотни; между тем сорок волков образуют уже настоящую стаю. Во время  своих блужданий Маугли доходил до края высокого травянистого плоскогорья  Декана: он видел, как бесстрашные долы спали, играли между собой или  почёсывались в маленьких впадинах, которые они считают своими логовищами. Он  презирал и ненавидел их за то, что они пахли иначе, чем Свободный Народ, не  жили в пещерах, главное же, за то, что между их пальцами росла шерсть, тогда  как у него и у его друзей были чистые подошвы. Однако, со слов Хати, Маугли  знал, как ужасна стая долов. Даже Хати сторонится их, и пока долы не бывают все  перебиты, или дичи не становится мало они – идут вперёд.    

Вероятно,  Акела тоже кое-что знал о долах, потому что, обращаясь к Маугли, спокойно сказал:    

– Лучше  умереть среди стаи, нежели в одиночестве, без вожака. Предстоит хорошая охота  и… последняя для меня. Однако ты проживёшь ещё много ночей и дней, Маленький  Брат; люди живут долго. Иди на север, ложись, и, если после ухода долов  кто-нибудь из нашей стаи останется в живых, он расскажет тебе о битве.    

– А, –  очень серьёзно ответил Маугли, – я должен уйти в болото, ловить мелких  рыбок и спать на дереве? Или не лучше ли мне попросить помощи у Бандар-лога и,  сидя в ветвях, щёлкать орехи, пока стая будет биться внизу?    

– Придётся  бороться насмерть, – произнёс Акела. – Ты никогда не встречался с  долами, красными убийцами. Даже полосатый…    

– Ой,  ой! – запальчиво ответил Маугли. – Я убил одну полосатую обезьяну и  нутром чувствую, что Шер Хан отдал бы на съедение долам свою собственную  тигрицу, если бы он почуял их стаю вблизи. Слушай: на свете жил Волк, мой отец,  и Волчица, моя мать. Жил также старый серый Волк (не слишком-то умный; он  теперь белый), который был для меня и отцом и матерью. Поэтому я, – он  возвысил голос, – я говорю, что когда долы придут (если придут), Маугли и  Свободный Народ будут сражаться вместе. И клянусь выкупившим меня быком, в виде  платы внесённой Багирой в старое время, которого не помните вы, волки нынешней  стаи (прошу деревья и реку услышать и запомнить всё), в случае, если я забуду,  да, клянусь, что вот этот мой нож послужит зубом стаи, и он не кажется мне  слишком тупым! Вот какое слово сказал я, это моё слово.    

– Ты  не знаешь долов, человек с волчьим языком, – заметил Вон-толла. – Я  хочу заплатить им мой долг крови раньше, чем они разорвут меня на многие части.  Они двигаются медленно, убивая всё по дороге; через два дня ко мне вернётся  немного прежней силы, и я пойду на них ради долга крови. Но тебе, Свободный  Народ, я советую уйти на север и жить впроголодь, пока долы не вернутся в  Декан. Эта охота не даёт пищи.    

– Послушай,  Вон-толла, – со смехом сказал ему Маугли. – Значит мы, Свободный  Народ, должны убежать на север, вырывать из-под речных берегов ящериц и крыс,  чтобы как-нибудь случайно не встретить долов? Они опустошат места нашей охоты,  мы же будем прятаться на севере до тех пор, пока они не соблаговолят отдать нам  наши же джунгли. Долы – собаки, щенки собак, рыжие, желтобрюхие, бездомные псы  с шерстью между пальцами! Дол рождает по шести и по восьми детёнышей, как  Чикаи, маленькая прыгающая крыса (кабарганчик). Конечно, мы должны бежать, Свободный  Народ, и просить у северных племён позволения подбирать объедки и падаль. Вы  знаете поговорку: на севере – черви; на юге – слизни. Мы – джунгли. Сделайте  выбор, о, сделайте! Это хорошая охота! Во имя стаи, во имя полной стаи, во имя  логовищ и детёнышей; ради охоты дома и охоты вне дома, ради подруги, которая  гонит лань, и ради маленького волчонка в пещере – вперёд! Вперёд! Вперёд!    

Стая  ответила одним глубоким громовым лаем, который прозвучал в ночи, точно грохот  большого упавшего дерева.    

– Идём! –  крикнули волки.    

– Останьтесь  с ними, – сказал Маугли своим четверым. – Нам понадобится каждый зуб.  Фао и Акела подготовят всё к бою. Я же иду сосчитать собак.    

– Но  это смерть! – приподнимаясь, закричал пришелец. – Что может сделать  бесшёрстый один с рыжими собаками? Даже полосатый, вспомните…    

– Поистине  ты – Вон-толла, – бросил ему Маугли через плечо, – но мы поговорим,  когда долы будут убиты. Хорошей охоты вам всем.    

Маугли  ушёл в темноту; он был охвачен сильным волнением, и он плохо смотрел себе под  ноги, а потому совсем неудивительно, что юноша натолкнулся на питона Каа,  который лежал на оленьей тропинке близ реки; Маугли упал и растянулся во всю  свою длину.    

– Кшша, –  сердито сказал Каа. – Так водится в джунглях – идут, шагают и уничтожают  всю ночную охоту, главное, когда дичь подходила так хорошо…    

– Я  виноват, – поднимаясь, сказал Маугли. – Ведь я искал тебя,  Плоскоголовый, но при каждой нашей встрече ты делаешься всё длиннее и толще. В  джунглях нет никого, подобного тебе, Каа, мудрый, старый, сильный и прекрасный  Каа.    

– Куда  же ведёт эта тропа? – голос Каа звучал мягче. – Всего месяц тому  назад человечек с ножом бросал мне в голову камни и называл меня такими дурными  именами, какими можно осыпать только маленькую дикую кошку, за то что я заснул  на открытой поляне.    

– Да,  и разогнал оленей во все четыре ветра, а в то время Маугли охотился.  Плоскоголовый был так глух, что не услышал свистка и не пожелал сойти с оленьей  тропинки, – спокойно ответил Маугли и уселся между пятнистыми кольцами.    

– А  теперь этот самый человечек приходит к тому же самому Плоскоголовому с нежными,  льстивыми словами; называет его мудрым, сильным и красивым, и старый  Плоскоголовый верит ему и устраивает вот такое удобное местечко для бьющего его  камнями человечка и… Тебе так удобно? Скажи, разве Багира может предоставить  тебе такое удобное ложе для отдыха?    

Каа, по  обыкновению, сделал из себя нечто вроде мягкого гамака для Маугли. Юноша в темноте  съёжился на упругой, похожей на канат, шее Каа; голова же огромного питона  легла на его плечо. Наконец Маугли рассказал змее обо всём, что произошло в  джунглях в эту ночь.    

– Может  быть, я умён, – заметил Каа, – а глух наверняка; в противном случае  я, конечно, услышал бы фиал. Неудивительно же, что травоядные беспокоятся.  Сколько долов?    

– Я  ещё не видал их. Я прямо пришёл к тебе. Ты старше Хати. Но, о Каа, – тут  Маугли завозился от радостного чувства, – будет славная охота! Немногие из  нас увидят новую луну!    

– Разве  ты тоже хочешь биться? Помни, ты человек, помни также, что стая выгнала тебя.  Пусть волки встретятся с собаками. Ведь ты-то человек.    

– Прошлогодние  орехи теперь чёрная земля, – сказал Маугли. – Правда, я человек, но  сегодня ночью я назвал себя волком и попросил реку и деревья помнить об этом.  Пока долы не уйдут, я один из Свободного Народа.    

– Свободный  Народ, – проворчал Каа. – Свободные воры! И ты запутал себя в  смертельный узел, в память мёртвых волков? Это нехорошая охота.    

– Я  дал слово. Деревья знают это; река знает. Пока долы не уйдут, я не возьму назад  своего слова.    

– Нгшш!  Ну, это тропинки другого рода! Я хотел было увести тебя с собой к северным болотам;  но слово – хотя бы слово маленького обнажённого, бесшёрстого человечка – всегда  слово. Теперь я, Каа, скажу…    

– Подумай  хорошенько, Плоскоголовый, чтобы тоже не запутаться в смертельный узел. От тебя  мне не нужно слова; я хорошо знаю…    

– Пусть  так и будет, – сказал Каа. – Я не дам слова. Но что ты будешь делать,  когда придут долы?    

– Они  должны переплыть через реку. Я думал вместе со стаей встретить их моим ножом в  мелкой воде. Ударяя лезвием и раскидывая этих собак, мы могли бы повернуть их  вниз по течению или охладить им пасти.    

– Долы  не отступят, и пасти им не охладить, – ответил Каа. – По окончании  боя не останется ни человека, ни детёныша волка, а будут валяться только голые  кости.    

– Алала!  Если мы умрём, так умрём. Это будет отличная охота. Но мой желудок молод, и я  видел немного дождей. Я не мудр и не силён. Придумал ты что-нибудь лучше, Каа?    

– Я  видел сотню и ещё сотню дождей. Раньше, чем Хати сбросил свои молочные бивни,  от меня в пыли оставался большой след. Клянусь первым яйцом, я старше многих  деревьев и видел всё, что делали джунгли.    

– Но  это новая охота, – заметил Маугли. – До сих пор долы никогда не  пересекали нашего пути.    

– Всё,  что есть – бывало и прежде. То, что будет – только новое рождение ушедших лет.  Помолчи, пока я сочту мои года.    

     

    

     

Долгий  час Маугли лежал среди колец питона, а Каа, опустив голову на землю, думал обо  всём, что он видел, о чём слышал с того дня, как вылупился из кожуры яйца. Свет  в его глазах померк; они теперь походили на мутные опалы; время от времени  питон делал лёгкие, резкие движения головой то вправо, то влево, точно охотясь  во время сна. Маугли спокойно дремал; он знал, что выспаться перед охотой очень  хорошо, и привык засыпать в любой час дня или ночи.    

Вдруг  Маугли почувствовал, что спина Каа, на которой он лежал, стала больше, шире;  питон надулся и зашипел со звуком меча, который вынимают из стальных ножен.    

– Я  видел все умершие года, – наконец сказал Каа, – и большие деревья, и  старых слонов, и скалы, которые были обнажены и остры, прежде чем поросли мхом.  Ты ещё жив, человечек?    

– Луна  недавно села, – ответил Маугли. – Я не понимаю…    

– Хшш!  Я опять Каа. Я знал, что прошло немного времени. Теперь пойдём к реке, и я  покажу тебе, как защититься от долов.    

Он  повернулся, прямой, как стрела, двинулся к главному руслу Венгунги и погрузился  в неё немного выше той заводи, которая скрывала Скалу Мира. Маугли был рядом с  ним.    

– Нет,  не плыви. Я двигаюсь быстро. Ко мне на спину, Маленький Брат.    

Маугли  обнял левой рукой шею Каа, прижал правую к своему телу и вытянул ноги. Каа поплыл  навстречу течению, как мог плыть только он один; рябь разрезанной воды окружила  бахромой шею Маугли, а его ноги раскачивались в разные стороны под хлещущим  телом питона. Мили на две выше Скалы Мира река сужается в ущелье между  мраморными стенами, высотой от восьмидесяти до сотни футов. Там она несётся,  точно из мельничной плотины, между уродливыми камнями, иногда прыгает и  переливается через них. Но перекаты и пороги не смущали Маугли; в мире было  мало воды, которая могла хоть на одно мгновение испугать его. Он смотрел то на  одну, то на другую стену ущелья и беспокойно нюхал воздух; ощущал кисло-сладкий  запах, очень напоминавший испарение от муравейника в жаркий день. Юноша инстинктивно  опустился в воду, и только время от времени поднимал голову, чтобы подышать.  Вот Каа два раза захлестнул хвостом затонувшую скалу, обвив Маугли одним  кольцом. А вода неслась мимо них.    

– Это  место смерти, – сказал Маугли. – Зачем ты принёс меня сюда?    

– Они  спят, – ответил Каа. – Хати не уступает дороги полосатому. Между тем  Хати и полосатый сторонятся долов, а, по их словам, долы не поворачивают ни  перед чем. От кого поворачивает вспять Маленький Народ скал? Скажи мне,  господин джунглей, кто господин джунглей?    

– Вот  эти, – прошептал Маугли. – Это место смерти. Уйдём.    

– Нет,  смотри хорошенько; они спят. Здесь всё осталось в том виде, как в те времена,  когда я был не длиннее твоей руки.    

Расщеплённые  и выветрившиеся скалы ущелья с самого начала джунглей служили приютом для Маленького  Народа Скал – хлопотливых, свирепых, чёрных диких пчёл Индии, и, как Маугли  отлично знал, все звериные тропинки поворачивали в сторону за милю от этого  ущелья. В течение многих столетий Маленький Народ устраивал здесь свои соты,  перелетал роями из одной расщелины в другую, опять выпускал рои, оставляя на  белом мраморе пятна застарелого мёда; строил свои большие и толстые соты в  темноте глубоких пещер, где ни человек, ни зверь, ни огонь, ни вода никогда не  касались их. Всё протяжение ущелья с обеих сторон было увешено как бы чёрными,  мерцающими бархатными занавесами и, глядя на них, Маугли нырял в воду, потому  что занавесы эти состояли из миллионов сцепившихся между собой спящих пчёл.  Виднелись также какие-то обломки, фестоны; древесные стволы, державшиеся  корнями за стены скал; старые соты прежних лет или новые пчелиные города,  выстроенные в тени безветренного ущелья; огромные скопления губчатого,  истлевшего мусора, который свалился сверху и застрял между деревьями и лианами,  прижимавшимися к отвесным скалам. Прислушиваясь, Маугли не раз улавливал, как  отягчённые мёдом соты шелестели и скользили, переворачиваясь и падая, где-то в  тёмных галереях; потом раздавалось сердитое жужжание крыльев и мрачное кап,  кап, кап погибшего мёда, который сочился по камням, пока не останавливался на  каком-нибудь выступе на открытом воздухе и стекал медленными струйками по  ветвям. С одной стороны реки была маленькая отмель шириной всего в пять футов,  и на ней лежала высокая груда хлама, скопившегося за неисчислимое количество  лет. Он состоял из мёртвых пчёл, трутней, пыли, старых сотов и крыльев ночных  бабочек-грабителей, которые залетели в это место за мёдом; и всё это  превратилось в холмы из мельчайшей чёрной пыли. Уже один острый запах, который  поднимался от этого хлама, мог испугать всякое бескрылое существо, знавшее, что  такое Маленький Народ.    

Каа  снова поплыл против течения и наконец достиг песчаной мели в начале ущелья.    

– Вот  охота этого года, – сказал он. – Смотри!    

На  берегу лежали скелеты двух молодых оленей и буйвола, и Маугли сразу увидел, что  ни волк, ни шакал не трогали этих костей, которые лежали в самом естественном  положении.    

– Они  перешли через границу; они не знали Закона, – прошептал Маугли, – и  Маленький Народ убил их. Уйдём, пока это племя не проснулось.    

– Оно  не проснётся до зари, – сказал Каа. – Теперь слушай, я расскажу тебе  одну вещь. Много-много дождей тому назад сюда с юга прибежал спасавшийся от  преследования олень; он не знал джунглей, и за ним гналась волчья стая. С  помутившимися от страха глазами он соскочил с утёса, так как волки уже догоняли  его; разгорячённые преследованием, они ничего не замечали. Солнце стояло  высоко, и многочисленный Маленький Народ чувствовал сильный гнев. Некоторые  волки кинулись в реку, но умерли, ещё не достигнув воды. Не соскочившие со скал  тоже умерли там, вверху. Олень же остался жив.    

– Почему?    

– Потому  что он прибежал первый, спасаясь от смерти, потому что он прыгнул раньше, чем  Маленький Народ заметил его и собрался для убийства. А вся преследовавшая оленя  стая совершенно исчезла под тяжестью Маленького Народа.    

– Олень  остался жив, – медленно повторил Маугли.    

– По  крайней мере, он не умер в то время; однако никто не явился, чтобы поддержать  его в реке, как один старый, толстый, глухой, жёлтый Плоскоголовый явился бы,  чтобы спасти своего человечка… Да, да, хотя бы по следу этого человечка бежали  все долы из Декана. Что ты думаешь? – Голова Каа прижалась к уху Маугли, и  юноша ответил.    

– Смело  задумано; это всё равно, что дёрнуть смерть за усы; но, Каа, ты действительно  мудрее всех в джунглях.    

– Многие  говорят это. Теперь подумай: если долы побегут за тобой…    

– Конечно,  побегут, ха, ха! У меня под языком много маленьких колючек, которые я хотел бы  вколоть в их головы.    

– Если  они побегут за тобой, разгорячённые и ослеплённые злобой, глядя только на твои  плечи, те из них, которые не умрут вверху, кинутся в воду, или здесь, или ниже,  потому что Маленький Народ поднимется и покроет их. А ты знаешь, эта река –  река жадная, и у них не будет Каа, который бы поддержал их; значит, оставшиеся  в живых помчатся вниз по течению, к мелям подле ваших логовищ, а там твоя стая  может встретить их и схватить за горло.    

– Ахаи!  Лучше ничего не придумаешь, хоть ломай голову до той поры, когда в сухое время  года польются дожди. Всё дело только в том, чтобы вовремя добежать до скал и  спрыгнуть. Я покажу себя долам; пусть они гонятся за мной по пятам.    

– А  ты осмотрел скалы? Со стороны земли?    

– Нет,  нет; вот это-то я и забыл.    

– Поди  и посмотри; там мягкий грунт, весь изрытый, в ямах. Если твоя неуклюжая нога ступит  неосмотрительно – конец охоте! Я оставлю тебя здесь и, только ради тебя, отнесу  известие стае, чтобы твой народ знал, где ожидать долов. Но лично я не вожусь  ни с одним волком.    

Когда  питону Каа не нравился кто-нибудь из его знакомых, он бывал неприятнее всех  остальных жителей джунглей, за исключением, впрочем, одной Багиры. Он поплыл по  течению и против Скалы Совета натолкнулся на Фао и Акелу; они сидели,  прислушиваясь к ночным шумам.    

– Кшш!  Слушайте, собаки, – весело сказал им Каа. – Долы появятся по течению.  Если вы не струсите, вам представится случай перебить их среди мелей.    

– Когда  они явятся? – спросил Фао.    

– А  где мой детёныш человека? – спросил Акела.    

– Явятся,  когда явятся, – ответил Каа. – Смотри и жди. Что же касается твоего  человеческого детёныша, с которого ты взял слово и таким образом обрёк его на  смерть, твой детёныш со мною, и если он ещё не умер, то совсем не по твоей  вине, выгоревшая собака! Жди здесь долов и радуйся, что человеческий детёныш и  я на твоей стороне.    

Каа  понёсся против течения и зацепился хвостом за камень посреди ущелья, поглядывая  вверх на утёсы. Вот он увидел, как на фоне звёзд двигалась голова Маугли, потом  что-то просвистело в воздухе и раздался резкий, ясный звук тела, падающего  ногами вперёд в воду. В следующую минуту юноша уже безмятежно отдыхал, обвитый  петлёй гибкого тела Каа.    

– Клянусь  ночью, что это за прыжок? – спокойно заметил Маугли. – Я, ради  забавы, соскакивал с гораздо более высоких скал. Но там, вверху, скверное место  – низкие кусты, очень глубокие рытвины, переполненные Маленьким Народом. Я  положил друг на друга большие камни подле трёх рвов и на бегу сброшу их ногами;  Маленький Народ поднимется позади меня, раздражённый, гневный…    

– Это  человечья речь и хитрость, – сказал Каа. – Ты умён, но ведь Маленький  Народ постоянно сердится.    

– Нет,  в сумерках все крылья отдыхают. Я заведу мою игру с долами как раз в сумерки;  тем более что красные собаки лучше всего охотятся днём. Они теперь идут по  кровавому следу Вон-толлы.    

– Коршун  Чиль не оставляет мёртвого быка, а долы не бросят кровавого следа, –  заметил Каа.    

– В  таком случае, я постараюсь сделать для них новый кровавый след из их же  собственной крови и накормить их грязью. Ты останешься здесь, Каа, и дождёшься,  чтобы я вернулся сюда с моими долами? Да?    

– Да,  но что, если они убьют тебя в джунглях или если Маленький Народ покончит с  тобой раньше, чем ты успеешь прыгнуть в реку?    

– Когда  наступит завтра, мы будем охотиться для завтрашнего дня, – ответил Маугли  поговоркой джунглей и прибавил: – Когда я умру, придёт время спеть погребальную  песню. Хорошей охоты, Каа.    

Маугли  выпустил из рук шею питона и поплыл вдоль ущелья, точно чурбан в ручье, направляя  руками своё тело к отдалённой мели; там он увидел стоячую воду и засмеялся от  счастья. Больше всего в мире Маугли любил, как он выражался, «дёргать смерть за  усы» и показывать зверям джунглей, что он их главный повелитель. Юноша часто, с  помощью Балу, обкрадывал пчелиные рои в отдельных деревьях и отлично знал, что  Маленький Народ ненавидит запах дикого чеснока. Итак, Маугли собрал маленький  пучок этих растений, связал их полоской коры и пошёл по следу Вон-толлы,  который бежал к югу от сионийских логовищ; так Маугли прошёл пять миль; он  постоянно склонял голову набок, поглядывал на деревья и посмеивался.    

– Я  был прежде Маугли-лягушка, – говорил он себе: – Маугли-волком назвал я  себя. Теперь я должен побыть Маугли-обезьяной, прежде чем сделаюсь  Маугли-оленем. В конце концов я стану Маугли-человеком. Хо! – и он провёл  большим пальцем вдоль восемнадцатидюймового лезвия своего ножа.    

След  пришельца, весь усеянный тёмными кровавыми пятнами, бежал через лес из могучих  деревьев, которые росли близко друг от друга; он направлялся к северо-востоку,  и, по мере приближения к Пчелиным Скалам, постепенно сужался. От последнего  дерева леса до низких кустарников Пчелиных Скал тянулась открытая местность,  где с трудом мог бы укрыться хотя бы один волк. Маугли бежал мелкой рысью; измерял  на глаз расстояния между различными ветвями, время от времени поднимался на  дерево, для пробы перепрыгивал с одного ствола на другой, наконец вышел на  открытую местность и целый час внимательно изучал её. Потом он вернулся к  исходной точке следа Вон-толлы, поднялся на дерево и сел на его большой боковой  сук, на высоте восьми футов от земли. Юноша сидел тихо, точил нож о подошву  своей ноги и тихо пел про себя.    

Незадолго  до полудня, когда солнце особенно припекало, он услышал топот ног и почувствовал  отвратительный запах стаи долов; рыжие собаки безжалостно бежали по следу  Вон-толлы. Если смотреть на дола со спины, он кажется в половину меньше волка,  но Маугли знал, как сильны ноги и челюсти этих животных. Юноша посмотрел на  серую голову вожака, который обнюхивал след, и крикнул ему «хорошей охоты».    

Зверь  поднял голову; его товарищи остановились позади него; стаю составляли несколько  десятков рыжих собак с поджатыми хвостами, широкими плечами, слабыми задними  ногами и окровавленными пастями. В общем, долы очень молчаливое племя, и даже в  собственных джунглях не отличаются вежливостью. Ниже Маугли, вероятно,  собралось двести долов, и он видел, что вожаки жадно обнюхивали след Вон-толлы,  стараясь увлечь вперёд стаю. До этого не следовало допускать, потому что тогда  долы могли бы пробежать к логовищам при ярком свете дня, а Маугли хотел задержать  их под своим деревом до сумерек.    

– Кто  позволил вам прийти сюда? – спросил Маугли.    

– Все  джунгли – наши джунгли, – был ответ, и дол, который сказал это, оскалил  свои белые зубы.    

Маугли  посмотрел вниз, улыбнулся и зацокал, как Чикаи, прыгающая деканская крыса; этим  он хотел показать долам, что считает их не лучше крыс. Стая рыжих собак  сгрудилась около дерева, и вожак с ожесточением залаял, называя Маугли  древесной обезьяной. В ответ Маугли вытянул одну из своих обнажённых ног и стал  крутить ею как раз над головой вожака. Этого было достаточно, больше чем  достаточно, чтобы пробудить в стае бессмысленную ярость. Звери с шерстью между  пальцами ненавидят, чтобы им напоминали об этом. Маугли поджал ногу в ту  минуту, когда вожак подскочил. Юноша нежно сказал ему:    

– Собака,  рыжая собака! Вернись, вернись в Декан и кушай ящериц. Иди к Чикаи, твоему  брату. Собака, собака! Рыжая, рыжая собака! Между твоими пальцами  шерсть! – И он ещё раз повертел ногой.    

– Спускайся,  безволосая обезьяна, не то мы заморим тебя голодом, – провыла стая, а  этого-то именно и хотел Маугли.    

Он  прополз по ветке, прижимаясь щекой к коре, и освободил свою правую руку, потом  сказал долам всё, что он знал, главное же, всё, что он думал о них, о их  обычаях, нравах, об их подругах и детёнышах. В мире нет более едких и колких  слов, как те выражения, которые употребляют жители джунглей, чтобы показать  своё презрение и пренебрежение. Подумав, вы сами увидите, что иначе и быть не  может. Как Маугли сказал Каа, у него под языком было множество мелких колючек,  и он постепенно и умышленно вывел долов из молчания, заставил их ворчать, потом  превратил это ворчание в вой, а вой в хриплый, рабский, бешеный рёв. Они  пытались было отвечать насмешками на насмешки, но с таким же успехом маленький  детёныш мог бы стараться парировать оскорбления раздражённого Каа. Всё это  время правая рука Маугли прижималась к его боку, готовая начать действовать;  ногами же он обвивал большой сук. Крупный коричневый вожак несколько раз  подскакивал в воздух, но Маугли не решался ударить его, боясь промахнуться.  Наконец, гнев прибавил дополнительную силу долу, и он подскочил на семь или  восемь футов от земли. Мгновенно рука Маугли опустилась, точно голова древесной  змеи, схватила вожака за шиворот, и большой сук дрогнул от лишней тяжести; от  этого толчка Маугли чуть было не свалился на землю. Но он не разжал руки и дюйм  за дюймом стал поднимать зверя, который висел, точно удавленный шакал. Лёвой  рукой Маугли достал нож, отрезал рыжий пушистый хвост дола и кинул дикую собаку  на землю.    

     

    

     

Только  этого он и хотел. Теперь стая ни за что бы не пошла по следу Вон-толлы, пока не  убила бы Маугли, или пока Маугли не убил бы всех долов. Вот они уселись в  кружок, их задние лапы вздрагивали, и Маугли понял, что они собираются остаться  на этом месте. Итак, юноша взобрался повыше, прислонился спиной к стволу дерева  и заснул.    

Часа  через три или четыре он проснулся и сосчитал стаю. Все долы были налицо, молчаливые,  шершавые, с сухими пастями и с глазами жёсткими, как сталь. Солнце садилось.  Через полчаса Маленький Народ Скал должен был окончить свои работы, а как вам  известно, в сумерки долы дерутся не так-то хорошо.    

– Мне  не нужно было таких верных караульщиков, – вежливо сказал Маугли,  становясь на ветке, – но я запомню это. Вы истинные долы, хотя на мой вкус  – слишком однообразны. А потому я не отдам хвоста крупному поедателю ящериц.  Разве ты не доволен, рыжий пёс?    

– Я  сам распорю тебе живот! – проревел вожак, царапая лапами ствол дерева.    

– Подумай-ка,  мудрая деканская крыса. Появится много маленьких бесхвостых рыжих щенят; да, щенят  с красными обрубками, которые будут зудеть, когда накалится песок. Ступай домой,  красный пёс, и расскажи, что с тобой сделала обезьяна. Не желаете уходить? Ну,  так пожалуйте со мной, и я научу вас мудрости.    

Маугли с  ловкостью одного из племени Бандар-лога перепрыгнул на соседнее дерево, потом  на следующее, и так далее; а стая долов бежала за ним; рыжие собаки поднимали  свои голодные морды. Время от времени Маугли делал вид, будто он падает, тогда  долы прыгали друг через друга, торопясь покончить с ним. Это была любопытная  картина: юноша с ножом, блестевшим в косых солнечных лучах, скользил между  верхними ветвями, молчаливая стая взволнованных рыжих зверей, толпясь, бежала  позади него. На последнем дереве Маугли взял чеснок, старательно натёр им всё  своё тело, и долы завыли с презрением.    

– Не  хочешь ли ты, обезьяна с волчьим языком, скрыть свой след? – спросили  они. – Мы будем гнать тебя до смерти.    

– Вот  твоё имущество, бери! – крикнул Маугли и швырнул отрезанный хвост назад в  лес. Стая инстинктивно кинулась за хвостом. – А теперь гони меня до  смерти, – прибавил юноша.    

Маугли  скользнул по стволу, спустился на землю, и босые ноги юноши с быстротой ветра  понесли его к Пчелиным Скалам раньше, чем долы сообразили, что он собирается делать.    

Стая  разразилась одним коротким глухим воем, и в то же время рыжие собаки понеслись  качающимися прыжками, не особенно быстрыми, но которыми долы могут в конце  концов загнать до смерти любое существо. Маугли знал, что они бегают  значительно медленнее волков, не то он не решился бы бежать две мили на виду у  них. Долы считали, что юноша в их власти; он же был уверен, что может  распоряжаться ими, как ему вздумается. Вся его забота заключалась в том, чтобы  поддерживать в долах достаточное раздражение, которое не позволило бы им  повернуть слишком рано. Он бежал спокойно, ровно, упруго; бесхвостый вожак был  всего в пяти ярдах от него, а стая растянулась приблизительно на четверть мили.  Звери были ослеплены злобой и жаждой убийства. Маугли прислушивался и старался  сохранять прежнее расстояние от вожака, приберегая свои последние усилия для  окончательного бега через Пчелиные Скалы.    

Маленький  Народ заснул среди ранних сумерек; в это время года не цвели поздние цветы;  однако, когда первые шаги Маугли глухо застучали, он услышал странный звук;  казалось, зажужжала вся земля. Юноша побежал так, как он ещё никогда не бегал в  жизни, и столкнул одну, другую, третью груду камней в тёмные, сладко пахнущие  расщелины; послышался рёв, похожий на рёв моря в пещере. Мельком Маугли увидел,  как позади него потемнел воздух; внизу же, далеко перед ним, блеснула река, и  он разглядел в воде плоскую, ромбическую голову. Бесхвостый дол изо всех сил  прыгнул вперёд, и его зубы лязгнули подле самого плеча Маугли, но он упал в  реку ногами вперёд; он задыхался и торжествовал. В нём не засело ни одного  жала; чесночный запах отогнал пчёл на те несколько секунд, в течение которых он  был среди тучи пчёл. Когда Маугли поднялся, кольца Каа обвивали его. Что-то  падало через края утёсов; казалось, это были огромные груды сцепившихся между  собой пчёл, груды, летевшие вниз, подобно султанам из перьев; тем не менее,  раньше чем такой клубок касался воды, пчёлы снова поднимались, а тело дола,  вертясь, уплывало по течению. Маугли и Каа слышали бешеный короткий вой,  который тонул в рёве, похожем на грохот прибоя – в звуке крыльев Маленького  Народа Скал.    

Некоторые  из долов также упали в расщелины, сообщавшиеся подземными пещерами, задыхаясь  там, бились, лязгали зубами, срывая с места соты, и умирали под миллионами  пчёл; некоторые выскакивали из какого-нибудь отверстия в скале, выходившей на  реку, и падали на чёрный мусор; некоторые, сделав короткие прыжки, попадали в  ветви деревьев, росших на стенах скал, и их тела исчезали под массами пчёл;  самое же большее число рыжих собак, обезумев от укусов, бросались в реку, а,  как говорил Каа, Венгунга была жадная вода.    

     

    

     

Каа  держал Маугли, пока юноша не отдышался.    

– Нам  нельзя оставаться здесь, – сказал питон. – Маленький Народ совсем  развоевался. Плывём.    

Маугли  плыл почти под водой, постоянно нырял, держа в руках нож.    

– Спокойнее,  спокойнее, – сказал Каа. – Один зуб не может убить сотни, если только  это не зуб кобры; а ведь завидев, что Маленький Народ просыпается, многие живые  и здоровые долы бросились в воду.    

– Тем  больше поработает мой нож. Фу! Как Маленький Народ мчится за нами! –  Маугли снова нырнул. Над поверхностью воды расстилалась пелена из диких пчёл,  которые мрачно жужжали и жалили всех и всё, что встречалось им.    

– Молчание  никогда никому не приносило вреда, – заметил Каа (ни одно жало не могло проникнуть  через его чешую), и для охоты у тебя есть целая ночь. Слышишь, как они воют?    

Очень  многие долы видели, в какую ловушку попали их товарищи и, сделав поворот, кинулись  в воду там, где ущелье окаймляли крутые берега. Их раздражённый рёв, их угрозы  «древесной обезьяне», которая навлекла на них позор, смешивались с воплями и  ворчанием их израненных Маленьким Народом товарищей. Оставшимся на берегу  грозила смерть, и каждый дол знал это. Течение влекло многих рыжих собак к  Заводи Мира, но и там злобный Маленький Народ преследовал их и загонял обратно  в воду. Маугли слышал голос бесхвостого вожака, который приказывал своим  подчинённым убить всех волков сионийской стаи. Но юноша не терял времени на  подслушивание.    

– В  темноте позади нас убивают! – прокричал один дол. – Здесь  окровавленная вода.    

Маугли  несколько мгновений плыл под водой, как выдра, схватил одного дола, увлёк его в  глубину и ударил ножом раньше, чем тот успел открыть пасть; тёмные кольца  поднялись на поверхность, когда всплыло тело убитого рыжего зверя. Долы  попробовали было повернуть, но течение помешало им сделать это, а Маленький  Народ жалил их в головы и уши, и в сгущавшейся темноте они слышали звучавший  всё громче вызов сионийской стаи. Маугли опять нырнул; ещё один дол ушёл под  воду, поднялся мёртвый, и снова в задних рядах стаи рыжих собак раздались  взволнованные крики; одни долы выли, что лучше выйти на берег; другие просили  своего вожака увести их обратно в Декан; некоторые кричали Маугли, чтоб он показался,  и они могли убить его.    

– Они  приходят драться с двумя желудками и несколькими голосами, – заметил  Каа. – Передовые псы – с твоими братьями, Маленький Народ улетает спать.  Он долго преследовал нас. Теперь я тоже вернусь; ведь у меня нет общей кожи ни  с одним волком. Хорошей охоты, Маленький Брат, и помни, что долы кусают сильно.    

Вдоль по  берегу бежал трёхногий волк, который сновал то туда, то сюда, прижимаясь одной  стороной головы к земле, выгибал спину и время от времени высоко подпрыгивал,  точно играя с маленькими волчатами. Это был Вон-толла, пришелец; он молчал, но  продолжал свою странную игру, напрягая все силы, чтобы не отставать от плывших  долов. Рыжие собаки долго пробыли в воде и теперь плыли с трудом; их шерсть  намокла. Тяжёлые пушистые хвосты долов, как губки, тянули их вниз; звери до  того устали, до того были потрясены, что не издавали ни звука и только  внимательно вглядывались в два пылающие глаза, которые блестели на берегу.    

– Плохая  охота, – задыхаясь, сказал один из них.    

– Нет,  отличная, – возразил Маугли, поднимаясь на поверхность подле рыжего пса.  Его нож взвился, вонзился позади плеча дола, а сам он откинулся в сторону,  спасаясь от зубов умирающего врага.    

– Это  ты, человеческий детёныш? – крикнул с берега Вон-толла.    

– Спроси  об этом убитых, пришелец, – ответил Маугли. – Разве река не принесла  ни одного дола? Я заткнул грязью пасти этих собак; при ярком дневном свете я  обманул их; их вожак лишился хвоста, но на твою долю всё-таки осталось  несколько штук. Куда подогнать их?    

– Я  подожду, – сказал Вон-толла. – У меня целая ночь.    

Вой и  лай сионийской стаи приближались.    

– За  стаю, за всю стаю! – раздавались возгласы волков.    

И вот,  проплыв по излучине реки, долы очутились среди песчаных отмелей и мелкой воды  против сионийских логовищ.    

В эту минуту  рыжие собаки поняли свою ошибку. Им следовало выйти на берег ещё за милю до  этого места и напасть на волков с суши. Но теперь было поздно. Берег усеивали  горящие глаза; в джунглях стояла мёртвая тишина; раздавался только ужасный  фиал, не смолкавший со времени заката. Казалось, будто Вон-толла старался  выманить долов на берег.    

– Повернитесь  и держитесь крепко! – сказал вожак рыжих псов.    

Долы  кинулись к берегу и рассеялись по мелкой воде; поверхность реки вспенилась,  заволновалась, и от одного берега к другому побежала крупная рябь, похожая на  след, остающийся после большой лодки. Маугли кинулся за своими врагами, он  колол и резал сбившихся в кучку долов, которые одной волной неслись по отмели  реки.    

     

    

     

Начался  продолжительный бой. Раздавался рёв; битва то разгоралась, то ослабевала;  борьба происходила повсюду, на влажном красном песке, в кустах и на травянистых  полянах. На одного волка приходилось по два дола. Зато дрались все волки,  составлявшие стаю; не только короткие, высокие, широкогрудые охотники с белыми  клыками, но и волчицы с тревожными глазами, которые сражались ради своих детёнышей;  попадались и годовалые волчата, ещё не сбросившие с себя первого пушка, которые  бились рядом со своими матерями. Вам надо знать, что волк всегда хватает за  горло или кусает за бок, дол же, по большей части, бросается на живот; поэтому,  когда рыжие собаки выходили из воды, поднимая головы, преимущество было на  стороне волков. На суше же волки страдали. Но и в воде, и на берегу нож Маугли  мелькал без остановки. Его Четверо пробились к нему. Серый Брат сжался между  коленями юноши, защищая его живот; остальные трое охраняли его спину и бока.  Когда удар воющего дола сбивал с ног Маугли, его братья становились над ним.  Всё остальное смешалось в кучу; это была сомкнутая, метавшаяся толпа, которая  двигалась вдоль берега, справа налево и слева направо, а также постоянно  медленно вращалась вокруг собственной оси. То вздымался холм, точно водяной  пузырь в водовороте, и рассыпался тоже, как водяной пузырь, выбрасывая  четверых-пятерых искалеченных рыжих собак, которые старались снова попасть в  центр; то волк вытаскивал из толпы вцепившегося в него дола; то два дола вытягивали  волка и загрызали его; тут годовалый мёртвый волк, сжатый со всех сторон,  поднимался над толпой, а его обезумевшая от немой ярости мать, лязгая зубами,  каталась и рвала врагов; там, в середине самой гущи сражающихся волк и дол, забыв  обо всём остальном, старались схватить друг друга за горло, но толчки других  свирепых бойцов отбрасывали их в разные стороны. Раз Маугли встретил Акелу; два  дола нападали на него, а далеко не беззубые челюсти Одинокого Волка сжимали  ляжку третьего; потом юноша увидел Фао, который запустил свои зубы в шею дола и  тащил сопротивлявшегося зверя, чтобы предоставить однолеткам покончить с ним.  Главная часть битвы представляла из себя какой-то невероятный хаос, смешение во  мраке; всё сливалось воедино: удары, прыжки, стоны, короткий лай, суета; всё  кружилось вокруг Маугли, позади него, впереди, над ним, повсюду. Ночь  проходила; быстрое головокружительное движение усиливалось; долы боялись нападать  на самых сильных волков, однако не решались и обратиться в бегство. Маугли  чувствовал, что подходит конец, и бил долов так, чтобы только калечить их.  Годовалые волки становились смелее; время от времени можно было перевести  дыхание, перекинуться словом с другими, и порой одного блеска ножа бывало  достаточно, чтобы дол отскочил.    

– Скоро  из-под мяса покажется кость! – провыл Серый Брат.    

Он был  весь покрыт кровью, лившейся из множества неглубоких ран.    

– А  всё-таки ещё остаётся разгрызть кость, – ответил ему Маугли. –  Эовава! Вот как действуем мы в джунглях.    

И  красное лезвие, точно пламя, скользнуло вдоль дола, задние ноги которого  скрывались под телом большого волка.    

– Это  моя добыча, – сморщив ноздри, фыркнул этот волк. – Предоставь его  мне.    

– Разве  у тебя в желудке всё ещё пусто, пришелец? – спросил Маугли.    

Вон-толла  был страшно изранен, тем не менее его зубы парализовали дола, который не мог  повернуться и дотянуться до него.    

– Клянусь  быком, который купил меня, – с недобрым смехом сказал Маугли, – это  бесхвостый!    

И  действительно, Вон-толла держал крупного, тёмного вожака.    

– Неблагоразумно  убивать детёнышей и волчиц, – продолжал Маугли, отирая рукой кровь со  своих глаз, – в таком случае следовало убить также и пришельца, и, мне  кажется, Вон-толла тебя убивает.    

Один дол  кинулся на помощь к своему вожаку, но раньше, чем его зубы схватили Вон-толла  за бок, нож Маугли полоснул его по горлу, а Серый Брат докончил дело.    

– Вот  как делается у нас в джунглях, – сказал Маугли.    

Вон-толла  не ответил; челюсти пришельца всё сильнее сжимали спинной хребет вожака, но его  собственная жизнь убывала. Дол вздрогнул; его голова опустилась; он перестал  двигаться; Вон-толла упал на него.    

– Хо!  Долг крови уплачен, – сказал Маугли. – Спой песню Вон-толла.    

– Он  перестал охотиться, – ответил Серый Брат. – Да и Акела что-то уж  долго молчит.    

– Кость  перегрызена! – прогремел Фао, сын Фаона. – Они убегают, кончайте,  кончайте с ними, охотники Свободного Народа!    

Один за  другим долы уходили с этих тёмных и окровавленных песков в реку, в чащи джунглей,  вверх или вниз по течению, спеша туда, где был свободен путь.    

– Долг!  Долг! – закричал Маугли. – Уплатите долг! Они убили Одинокого Волка!  Не позволяйте ускользнуть ни одной собаке.    

С ножом  в руке юноша мчался к окраине берега, чтобы остановить всякого дола, который  решится войти в воду; в это время из-под груды девяти убитых рыжих собак  показалась голова Акелы и его передние лапы. Маугли опустился на колени подле  Одинокого Волка.    

– Ведь  я же говорил, что это будет мой последний бой, – задыхаясь, прошептал  Акела. – Это отличная охота. А ты, Маленький Брат?    

– Я  жив и убил многих.    

– Да.  Я умираю, и мне хотелось бы… хотелось бы умереть подле тебя, Маленький Брат.    

Маугли  положил страшно израненную голову Акелы к себе на колени и обвил руками его  разорванную шею.    

– Давно  прошли старые дни Шер Хана, когда человеческий детёныш валялся в пыли.    

– Нет,  нет, я волк. У меня одна кожа со Свободным Народом! – с жаром произнёс  Маугли. – Я не хочу быть человеком.    

– Ты  человек, Маленький Брат, – сказал Акела. – Ты человек, в противном  случае, стая разбежалась бы перед нападением долов. Я обязан тебе жизнью, а  сегодня ты спас и стаю, как я однажды спас тебя. Разве ты забыл? Теперь все  долги заплачены. Иди к своему племени. Повторяю тебе, глаз моего глаза, эта  охота окончена. Иди к своему племени.    

– Никогда  не уйду; я буду охотиться в джунглях. Ведь я же говорил это.    

– После  лета наступают дожди, после дождей приходит весна. Вернись к своим раньше, чем  тебя прогонят.    

– Кто  прогонит меня?    

– Маугли  прогонит Маугли. Вернись к своим! Иди к людям.    

– Когда  Маугли прогонит Маугли, я уйду, – ответил юноша.    

– Теперь  всё сказано, – произнёс Акела. – Можешь ли ты, Маленький Брат,  поднять меня на ноги? Ведь я тоже был вожаком Свободного Народа.    

Очень  осторожно Маугли снял с Акелы трупы и, нежно обняв обеими руками умирающего,  поставил его на ноги. Одинокий Волк глубоко вздохнул и начал Песню Смерти,  которую вожак стаи должен петь, умирая. Его голос крепчал, возвышался, звенел,  пролетая через реку. Наконец Акела дошёл до последнего возгласа: «Хорошей  охоты!» Он освободился из объятий Маугли, высоко подпрыгнул и упал на свою последнюю  и страшную добычу, на убитых им долов.    

     

    

     

Последние  из обратившихся в бегство долов были настигнуты и перебиты безжалостными волчицами;  но Маугли ничего не замечал, ни на что не обращал внимания; он сидел, опустив голову  на колени. Мало-помалу шум и вой затихли; волки, хромая, с запёкшимися ранами  вернулись назад, чтобы сосчитать потери. Пятнадцать охотников и шесть волчиц  лежали мёртвые подле реки; остальные же, все без исключения, были ранены.  Маугли всё сидел неподвижно, сидел до самого холодного рассвета. Вот влажная  окровавленная морда Фао опустилась на его руку; Маугли отодвинулся, чтобы  показать ему худое тело Акелы.    

– Хорошей  охоты, – сказал Фао, обращаясь к Одинокому Волку, точно тот всё ещё был  жив, потом, взглянув через своё искусанное плечо, крикнул: – Войте, собаки, в  эту ночь умер волк!    

Но изо  всей стаи в двести долов-бойцов, которые хвастались, что все джунгли – их  джунгли, что ни одно живое существо не может противиться им, ни один не  вернулся в Декан, чтобы повторить эти слова.    

 Весна    

     

На  второй год после великого боя с деканскими рыжими собаками и смерти Акелы,  Маугли, вероятно, минуло семнадцать лет. Но он казался старше, так как делал  много физических упражнений, хорошо ел и, едва почувствовав себя разгорячённым  или запылённым, тотчас же купался; благодаря всему этому он стал сильнее и  выше, чем обыкновенные юноши его лет. Во время осмотра древесных дорог он мог  полчаса висеть на высокой ветке, держась за неё одной рукой; мог на скаку  остановить молодого оленя и, схватив его за голову, откинуть прочь; мог даже  сбить с ног крупного синеватого кабана из северных болот. Население джунглей,  прежде боявшееся его ума, теперь боялось его силы, и когда он спокойно  направлялся куда-нибудь по своим делам, шёпот о том, что он приближается,  очищал перед ним все лесные дороги. Между тем в его глазах всегда светился  кроткий взгляд. Даже во время драк они никогда не горели огнём глаз Багиры. В  них только появлялось любопытство и волнение, и это составляло одну из странных  для зверей сторон его характера, непонятных даже для Багиры.    

Однажды  пантера задала Маугли вопрос по этому поводу, и юноша со смехом сказал:    

– Когда  я упущу добычу, я сержусь. Когда в течение двух дней у меня в желудке пусто, я  очень сержусь. Разве мои глаза не говорят этого?    

– Твой  рот голоден, – ответила Багира, – но твои глаза ничего не говорят.  Охотишься ли ты, ешь ли ты, плаваешь ли, им всё равно; они как камни в мокрую  или в сухую погоду.    

Маугли  лениво посмотрел на Багиру из-под своих длинных ресниц, и её голова, по обыкновению,  опустилась. Чёрная пантера знала, что он её господин.    

Они  лежали на склоне горы, против реки, и ниже их висел зеленовато-белый дымок  утреннего тумана. Солнце поднималось; этот лёгкий покров превратился в  волнующееся море красного золота, и низкие лучи испещрили сухую траву, на  которой отдыхали Маугли и Багира. Наступил конец холодной погоды; листья и  деревья стояли измятые, поблёкшие; когда поднимался ветер, повсюду слышался  сухой шелест и потрескивание. Маленький лист с ожесточением забарабанил по  ветке, как всегда барабанит отдельный лист, подхваченный струёй воздуха. Этот  звук разбудил Багиру; с глухим, глубоким звуком, похожим на кашель, пантера  понюхала утренний воздух, опрокинулась на спину и стала бить передними лапами,  стараясь схватить качающийся листок.    

– Год  поворачивается, – сказала Багира. – Джунгли всколыхнулись.  Приближается время новых песен. Этот лист знает, что происходит. Хорошо!    

– Трава  ещё совсем мёртвая, – ответил Маугли, выдёргивая маленький пучок сухих былинок. –  Даже весенний глазок (красивый воскообразный красный цветок в форме трубочки,  который пробивается в траве и поднимается над нею), даже весенний глазок ещё не  раскрылся и… Багира, хорошо ли чёрной пантере валяться на спине и бить лапами  воздух, точно какая-нибудь дикая кошка?    

– Оух! –  произнесла Багира, которая, казалось, думала о посторонних вещах.    

– Я  говорю: прилично ли чёрной пантере кричать, кашлять, выть и валяться? Помни,  ведь мы с тобой господа джунглей.    

– Да,  правда; я слушаю тебя, человеческий детёныш. – Багира быстро перевернулась  и села, вся пыльная, с лохматыми боками. Она сбрасывала с себя зимнюю  шерсть. – Конечно, мы с тобой властители джунглей! Кто силён, как не  Маугли? Кто так мудр, как он? – Пантера странно растягивала слова, и  Маугли повернулся, чтобы посмотреть, не смеётся ли она над ним; ведь в джунглях  часто звучат слова, имеющие один смысл, хотя под ними подразумевается нечто  совсем другое. – Я сказала, что мы бесспорно господа джунглей, –  повторила Багира. – Разве я сделала дурно, сказав это? Я не знала, что  человеческий детёныш больше не лежит на земле. Что ж? Он, значит, летает?    

Маугли  сидел, положив локти на колени, и смотрел через долину, освещённую дневным светом.  Где-то внизу, среди деревьев, птица весёлым голосом выводила первые ноты своей  весенней песни. Звуки эти казались только тенью тех льющихся быстрых призывов,  которым суждено позже политься из её горлышка. Багира услышала.    

– Я  сказала, что приближается время новых песен, – проворчала пантера, извивая  свой хвост.    

– Слышу, –  ответил Маугли. – Багира, почему ты дрожишь? Лучи солнца жарки.    

– Это  поёт Ферао, красный дятел, – продолжала Багира. – Он-то не позабыл!  Но я тоже вспомню мою песню, – и она принялась мурлыкать и нежно ворчать  про себя, но, недовольная, умолкла и начала песню сызнова.    

– Дичи  не предвидится, – заметил Маугли.    

– Маленький  Брат, разве оба твои уха закупорены? Ведь это же не охотничья песнь. Я готовлюсь  петь для весны.    

– Ах,  я забыл. Как только приходит время новых песен, ты и все остальные уходите и  бросаете меня.    

– Право  же, Маленький Брат, – начала Багира, – мы не всегда…    

– Я  говорю, что вы убегаете, – сказал Маугли, сердито поднимая указательный  палец, – вы убегаете, а я, господин джунглей, должен бродить один. Что  было прошлой весной, когда я собирал сахарный тростник среди полей человеческой  стаи? Я послал гонца – тебя – к Хати, приказывая ему прийти в такую-то ночь и  набрать мне хоботом сладкой травы.    

– Да  ведь он опоздал только на две ночи, – слегка прижимаясь к земле, ответила  Багира, – и он набрал этой сладкой травы, которая тебе нравится, больше  чем мог бы съесть любой человеческий детёныш за все ночи во время дождей. Я не  была виновата.    

– Он  не пришёл в ту ночь, когда я звал его. Нет, он трубил в свой хобот, бегал при  свете месяца по долинам и ревел. После него оставался такой след, точно  пробежали три слона, потому что он не скрывался между деревьями. Он плясал в  свете месяца перед домами людей. Я его видел, между тем он не приходил ко мне,  а ведь я – господин джунглей.    

– Это  было время новых песен, – по-прежнему очень смиренно повторила  пантера. – Может быть, Маленький Брат, на этот раз ты не призвал его  Великими Словами? Прислушайся к Ферао и развеселись.    

Казалось,  дурное расположение духа Маугли выкипело. Он лёг, положив голову на закинутые  руки и закрыл глаза.    

– Я  ничего не знаю, да и не хочу знать, – сонливо произнёс он. – Заснём,  Багира. У меня в желудке тяжесть. Дай мне положить на тебя мою голову.    

Пантера  легла и вздохнула, потому что она слышала, как Ферао пробовал свою песню и переделывал  её для весны, времени новых песен, как выражаются в джунглях.    

В  джунглях Индии времена года скользят почти без перерыва. С первого взгляда их  только два: дождливое и сухое, но если вы вглядитесь внимательно, то под  потоками ливня и облаками пыли различите настоящее обычное правильное кольцо.  Самое чудесное время в Индии – весна, потому что ей не приходится покрывать  новыми листьями и цветами обнажённое поле; напротив: она должна прогнать и вытеснить  ещё висящие, полуживые покровы из полузеленой растительности, уцелевшей во  время мягкой зимы, и сделать полуодетую, старую землю опять новой и молодой. И  она делает это с таким совершенством, что ни одна весна в мире не сравнится с  весной в джунглях.    

Приходит  день, когда всё в джунглях истощается, даже запахи, проплывающие в тяжёлом  воздухе, кажутся устарелыми, изношенными. Этого невозможно объяснить, между тем  это чувствуется. Но наступает другой день; на взгляд ничто не изменилось, между  тем все ароматы делаются новыми; они восхитительны; усы жителей джунглей  вздрагивают до самых корней, и старая шерсть сваливается с боков зверей  длинными, лохматыми кусками. В это время иногда выпадает лёгкий дождь, и  деревья, кусты, бамбуки, мхи и растения с сочными листьями просыпаются, вырастают  с почти слышным для вас звуком, а под ними день и ночь стоит густое жужжание.  Это шум весны, вибрирующий звук, который производят не пчёлы, не падающая вода,  не ветер в листве деревьев, – это мурлыкание согретого счастливого мира.    

До  последнего года Маугли всегда наслаждался такими переменами. Обычно именно он замечал  первый весенний глазок, там, глубоко посреди травы, и первую гряду весенних  облаков, с которыми в джунглях не сравнится ничто. Его голос раздавался всюду  во влажных, освещённых звёздами, цветущих уголках джунглей; он присоединился к  хору крупных лягушек или передразнивал маленьких сов, висящих вниз головой,  которые ухают во влажные ночи. Как и все в джунглях, Маугли, именно весной,  бросался с дерева на дерево, просто ради удовольствия полетать в тёплом  воздухе, и проносился так тридцать, сорок или пятьдесят миль между сумерками и  восходом утренней звезды. И возвращался обратно, задыхающийся, смеющийся, весь  увитый странными цветами.    

Четыре  брата не бывали с Маугли во время его диких блужданий по зарослям; они пели песни  с другими волками. У населения джунглей много дела весной, и Маугли слышал, как  жители зарослей хрюкали или ворковали, повизгивали или свистели, в зависимости  от их породы. Голоса диких созданий весной звучат иначе, чем в другие времена  года, и это одна из причин, вследствие которых они называют весну временем  новых песен.    

Но, как  сказал Маугли Багире, в эту весну он чувствовал тяжесть в желудке. С тех самых  пор, как бамбуковые побеги сделались пятнисто-коричневыми, юноша поджидал утра,  которое принесёт новые ароматы. Наконец такое утро наступило, и Мор, павлин,  сияя бронзой, лазурью и золотом, возвестил о наступившей перемене по всему  окутанному дымкой лесу. Маугли тоже хотел было закричать, но слова застряли у  него между зубами и по всему его телу пробежало странное ощущение, начавшееся с  концов пальцев ног и достигшее корней волос, ощущение полного уныния; ему даже  пришлось осмотреть всё своё тело, чтобы удостовериться, не вонзился ли в него  шип терновника. Мор кричал о новых благоуханиях, другие птицы подхватили эту  весть, тотчас же из-за приречных скал до Маугли донёсся хриплый крик Багиры,  что-то среднее между клёкотом орла и ржанием лошади. Вверху, во вновь  покрывшихся почками ветвях, раздался вой Бандар-лога и почувствовались  обезьяньи прыжки, а Маугли стоял неподвижно; его грудь, наполненная дыханием  для ответа Мору, мало-помалу опускалась под давлением сознания, что он несчастлив.    

Маугли  смотрел кругом, но видел только насмешливых обезьян, которые сновали по деревьям,  и Мора. Распустив свой хвост в полном его великолепии, павлин танцевал под  откосом горы.    

– Благоухания  изменились! – крикнул Мор. – Хорошей охоты, Маленький Брат. Что же ты  не отвечаешь?    

– Маленький  Брат, хорошей охоты, – просвистели Чиль-коршун и его подруга, вместе спускаясь  к земле. Они пронеслись под носом Маугли, так близко, что щепотка их мягких  белых пёрышек отлетела в сторону.    

Лёгкий  весенний дождь (как говорят, «дождь слоновый») пронёсся через джунгли, и молодые  влажные листья закивали с ветвей. Дождь этот умер в двойной радуге при лёгком  раскате грома. Около минуты простоял весенний гул и замолк; но все жители  джунглей сразу заговорили и запели. Все, кроме Маугли.    

– Я  ел хорошую пищу, – сказал он себе. – Я пил отличную воду. У меня не  горит горло, и оно не стало узким, как в тот день, когда я укусил корень с  синими пятнами, который по словам У, черепахи, был съедобен. А между тем у меня  в желудке тяжело, и я так дурно говорил с Багирой, с другими, с племенем джунглей  и, значит, с моим собственным народом! Кроме того, мне то жарко, то холодно;  потом не жарко и не холодно, но я сержусь на что-то, чего не вижу. Ого! Буду бегать.  Сегодня ночью я убегу далеко, убегу в северные болота и вернусь обратно.  Слишком долго я охотился без всякого труда. И Четверо должны бежать со мной,  они растолстели и разжирели.    

Он стал  звать Четверых, но его братья не отвечали. Они убежали далеко и не могли  слышать его зова, тем более что пели весенние песни: песню луны и песню  самбхура, и все остальные волки стаи подтягивали им; весной для Народа Джунглей  мало разницы между днём и ночью. Из горла Маугли вырвался резкий лающий звук,  но в ответ юноша услышал только насмешливое «мяу» дикой пятнистой древесной  кошки, которая кружилась среди ветвей, отыскивая ранние птичьи гнёзда. Маугли  задрожал от бешенства, наполовину вытащил свой нож из ножен, а через несколько  секунд принял очень высокомерный вид; хотя никто не наблюдал за ним, сердитыми  шагами пошёл с горы, вскинув подбородок и сжав брови. Но никто из его племени  не задал ему ни одного вопроса; все были слишком заняты собой.    

– Да, –  сказал Маугли, чувствуя, что он говорит бессознательно, – когда приходят  рыжие долы из Декана или Красный Цветок начинает плясать между бамбуками –  джунгли с визгом прибегают к Маугли и придумывают для него великие слоновые  названия. Теперь же, только потому что весенний глазок зарделся и Мор  показывает свои обнажённые ноги в весенней пляске, джунгли обезумели, как Табаки…  Во имя быка, который меня выкупил, – господин ли я джунглей или нет!  Молчать! Что вы тут делаете?    

Двое  молодых волков из стаи бежали по тропе, отыскивая открытую поляну, на которой  им было бы удобно подраться (вспомните: Закон Джунглей запрещает бои на глазах  стаи). Щетина на их шеях стояла, как проволока; они яростно лаяли, готовые к  схватке. Маугли бросился вперёд, каждой рукой схватил по вытянутой шее,  готовясь отбросить обоих животных назад, как он часто делал это во время игры  или охоты. Однако до сих пор юноша никогда не останавливал весенних драк. Волки  прыгнули, оттолкнули его и, не тратя лишних слов, схватили зубами друг друга и  покатились вместе.    

Маугли  поднялся на ноги чуть ли не раньше, чем коснулся земли. Его зубы и его нож обнажились;  в эту минуту он был готов убить обоих зверей только за то, что они дрались,  когда ему хотелось, чтобы они были спокойны, хотя Закон Джунглей позволяет  волкам драться между собой. Маугли, сжав плечи, прыгнул, собираясь дрожащей  рукой нанести двойной удар, когда минует первое ожесточение драки. Он ждал и  вдруг почувствовал, что его тело ослабевает; нож опустился, и он спрятал его в  ножны.    

– Я,  вероятно, проглотил яд, – сказал Маугли, – с тех пор как я разогнал  Совет Красным Цветком, с тех пор как я убил Шер Хана, никто из них не мог  стряхнуть меня с себя, а ведь эти только последние из стаи, плохие охотники.  Моя сила покинула меня, и я умру. О Маугли, зачем ты не убил их обоих?    

Драка  продолжалась, пока один из волков не убежал. Маугли остался один; под его  ногами была взрытая, окровавленная земля, и он стоял, то глядя на свой нож, то  на свои ноги и руки, и чувствовал себя невыразимо несчастным. Это никогда не  испытанное им ощущение покрывало его, как вода покрывает обрубок дерева.    

В этот  вечер Маугли поохотился рано, ел мало, чтобы сохранить способность бегать; он  также ел в одиночестве, так как всё население джунглей или пело, или дралось.  Стояла, как называют в Индии, совершенно белая ночь. Казалось, будто вся зелень  сутра выросла не меньше, чем она обыкновенно поднимается за месяц. Из сломанной  Маугли ветки закапал сок, хотя накануне она была покрыта жёлтыми листьями. Под  его ногами вился глубокий, тёплый мох; края молодой травы не резали кожи, и все  голоса джунглей гудели, как низкая струна арфы, задетая лунным лучом – лучом  луны новых песен, которая изливала потоки своего света на камни, болота,  бросала его между стволами и лианами; сеяла сквозь миллионы листьев. Маугли  забыл о своём несчастье и, пускаясь в путь, громко запел от безотчётного  восхищения. Он скорее летел, чем бежал или шёл, потому что избрал отлогий  откос, ведущий к северным болотам через самую середину джунглей, где упругий  грунт заглушал шум его шагов. При обманчивом лунном свете обычный человек постоянно  спотыкался бы, но прокалённые джунглями мышцы Маугли несли его, как перо. Когда  под ногой юноши переворачивался скрытый камень или ломался истлевший сук, он  спасал себя от падения, не замедляя шагов, без малейшего усилия, даже не  замечая этого. Когда ему надоедало идти по земле, он по-обезьяньи вскидывал  руки, хватался за ближайшую лиану и, казалось, скорее взлетал, чем  вскарабкивался до тонких ветвей. После этого Маугли двигался по древесной  дороге; когда же и это ему надоедало, он нёсся вниз, описывая большую дугу. Он  попадал в жаркие ложбины, окружённые влажными камнями, и с трудом дышал в них  воздухом, напоённым благоуханием ночных цветов и лиан; встречал он также тёмные  аллеи, пересечённые полосами лунного света с такой правильностью, как шахматные  плиты в церковном притворе; чащи, где молодые, влажные поросли доходили до его  груди и обнимали побегами его стан; горные вершины, увенчанные разбитыми  глыбами, где ему приходилось перескакивать с камня на камень над норами  испуганных маленьких лисиц. Иногда до Маугли издалека и слабо доносился «стук-стук»  кабана, точившего свои клыки о пень; иногда он встречал большого серого  одинокого зверя, соскребавшего кору с высокого дерева и разрывавшего её; изо  рта животного капала пена; его глаза горели, как огонь. Порой, слыша звяканье  задевавших за деревья рогов и шипящие звуки, Маугли поворачивал в сторону и  быстро миновал пару ожесточённых оленей, которые в драке колебались из одной  стороны в другую, испятнанные кровью, чёрной при лунном свете! Переходя через  броды, он слышал, как крокодил Джакала ревел, точно бык; порой Маугли тревожил  клубок Ядовитого Народа, но раньше, чем змеи успевали укусить его, он убегал по  блестящему гравию и скрывался в глубине джунглей.    

Так он  бежал, иногда кричал, иногда пел и чувствовал себя самым счастливым существом в  целых джунглях. Но вот запах цветов сказал ему, что болота севера близки, между  тем они лежали гораздо дальше его самых отдалённых охотничьих областей.    

Здесь  опять-таки человек, воспитанный людьми, через три шага ушёл бы в топь выше головы,  но у ног Маугли были глаза: они переносили его с кочки на кочку, с одного  чмокающего пригорка на другой, не требуя помощи глаз в его голове. Он бежал до  половины болота, распугивая диких уток, наконец, сел на одетое мхом бревно,  прикрытое чёрной водой. Всё болото ожило; весной птицы спят очень лёгким сном,  и их стаи всю ночь прилетали или улетали. Но никто не обращал внимания на  Маугли, который сидел между высокими камышами и, напевая песни без слов,  посматривал на подошвы своих жёстких коричневых ног, чтобы увидеть, не засело  ли в них заноз. Казалось, юноша оставил своё несчастие в собственных джунглях,  и он уже начал было громкую песню, как вдруг уныние вернулось к нему, и в  десять раз хуже прежнего.    

Теперь  Маугли испугался.    

– Это  и здесь также? – почти вслух сказал он. – «Оно» пришло за  мной, – и он посмотрел через плечо, чтобы увидеть, не стоит ли «оно»  позади него. – Здесь нет никого.    

Ночные  шумы болота не прекращались, но ни птицы, ни звери, никто не заговорил с  Маугли, и новое ощущение печали ещё усилилось в нём.    

– Без  сомнения, я проглотил яд, – сказал он испуганным голосом. – Конечно,  я нечаянно проглотил яд и теперь теряю силу. Я боялся, а между тем боялся не я…  Маугли испугался, когда два волка подрались. Конечно, Акела, или даже Фао,  усмирил бы их, а Маугли боялся. Это ясный признак, что я съел яд… Но разве  живущим в джунглях есть до этого дело? Они поют, воют, дерутся, бегают стаями  под лунным светом, а я… Хан-маи! – умираю среди болот, от яда, который  проглотил. – Маугли так жалел себя, что чуть не плакал. –  Позже, – продолжал он, – меня найдут в чёрной воде. Нет, я вернусь в  мои джунгли, умру на Скале Совета, и Багира, которую я люблю, когда она не  кричит в долине, может быть, Багира будет охранять то, что от меня останется,  чтобы Чиль не уничтожил меня, как он уничтожил Акелу.    

Крупная  тёплая слеза упала на колено юноши, и, как ни был Маугли несчастен, он почувствовал  удовольствие от сознания собственного несчастия; не знаю, можете ли вы понять  такой род странного извращённого счастья.    

– Как  Чиль, коршун, уничтожил Акелу, – повторил он, – в ту ночь, когда я  спас стаю от рыжих собак. – На некоторое время юноша успокоился, вспоминая  последние слова Одинокого Волка, которых, вероятно, не забыли и вы. – Ну,  Акела перед смертью наговорил много глупостей, потому что перед смертью наш  желудок изменяется. Он сказал… Тем не менее я принадлежу джунглям.    

При  воспоминании о бое на речном берегу, Маугли с волнением выкрикнул последние слова,  и дикая буйволица в соседних камышах поднялась на колени, фыркнула и  произнесла:    

– Человек!    

– О, –  сказал Майза, дикий буйвол.    

Маугли  слышал, как он повернулся в своей илистой луже.    

– Это  не человек. Это только бесшёрстый волк из сионийской стаи. В такие ночи он  бегает взад и вперёд.    

– Ох, –  ответила буйволица, опуская голову, чтобы снова начать щипать траву. – Я  думала, что он человек.    

– Повторяю,  нет. О Маугли, нет ли опасности? – проревел Майза.    

– О  Маугли, нет ли опасности? – насмешливо повторил юноша. – Майза только  и думает об этом: нет ли опасности? Кто из вас заботится о Маугли, который  расхаживает ночью по джунглям?    

– Как  он громко кричит, – заметила буйволица.    

– Они  всегда так кричат, – презрительно ответил Майза, – всегда кричат  громко те, кто, вырвав траву с корнем, не знает, как её надо есть.    

– За  гораздо меньшую обиду, – проворчал про себя Маугли, – я однажды  выгнал Майзу из его лужи и проскакал на нём через болото. – Он протянул  руку, чтобы сорвать один из перистых тростников, но со вздохом опустил её.  Майза продолжал спокойно пережёвывать свою жвачку; там, где лежала его корова,  волновалась густая трава.    

– Я  не хочу умереть здесь, – сердито сказал Маугли. – Майза, у которого  одна кровь с Джакалой и с кабаном, увидит меня. Уйдём из болота и посмотрим,  что будет дальше. Никогда ещё не бегал я так весной: никогда не чувствовал, что  мне в одно и то же время холодно и жарко. Поднимайся, Маугли!    

Он не  мог противиться искушению прокрасться через тростники и камыши к Майзе и уколоть  его остриём ножа. Большой, весь мокрый, буйвол выскочил из ила с шумом  разорвавшегося снаряда, а Маугли сел и захохотал.    

– Теперь  скажи, что безволосый волк пас тебя, Майза! – крикнул он.    

– Волк!  Ты? – фыркнул буйвол, топая ногами по грязи. – Все джунгли знают, что  ты был пастухом ручного скота. Ты такое же человечье отродье, как кричащие в  пыли, там, подле полей. Ты – из джунглей? Какой охотник вздумал бы ползти, как  змея, в траве для грязной шутки… Для шутки-шакала, чтобы осрамить меня перед  моей коровой? Выходи-ка на твёрдую землю! Тогда я… я… – Весь рот буйвола  был в пене – у Майзы чуть ли не самый дурной характер во всех джунглях.    

Маугли  спокойно смотрел, как буйвол дышал и отдувался. Когда юноша понял, что его  голос всё-таки будет слышен, несмотря на плеск илистой воды, он спросил:    

– Какая  людская стая гнездится подле здешних болот, Майза? Для меня это новые джунгли.    

– Так  иди же на север! – проревел сердитый буйвол; Маугли довольно сильно уколол  его. – Это была шутка безволосой коровы. Иди в деревню на окраину болота и  расскажи им о твоей проделке.    

– Человеческая  стая не любит рассказов о джунглях, и я не думаю, Майза, чтобы лишняя царапина  на твоей коже стоила такого раздражения! Тем не менее я пойду взглянуть на  деревню. Да, пойду. Тише! Не каждую ночь господин джунглей приходит  разговаривать с тобой.    

И Маугли  пошёл по качающейся трясине на окраину болота, отлично зная, что Майза не решится  в этом месте кинуться на него. Скоро он побежал, со смехом вспоминая гнев  буйвола.    

– Моя  сила не вполне исчезла, – сказал себе юноша. – Может быть, яд не  проник до самых моих костей? Как низко стоит одна звезда – Прикрыв глаза рукой,  он посмотрел на небо. – Клянусь быком, который меня купил, это Красный  Цветок, Красный Цветок, подле которого я лежал раньше… ещё раньше, чем в первый  раз пришёл в сионийскую стаю. Я видел его и теперь добегу до конца.    

Болото  окончилось широкой низменностью; на ней мерцал свет. Маугли давно не имел никакого  дела с людьми, но в эту ночь блеск Красного Цветка привлекал его.    

– Я  только посмотрю, – сказал он, – посмотрю, как в старые дни, и увижу,  насколько изменилась человеческая стая.    

Забывая  о том, что он уже не в своих собственных джунглях, где ему позволялось делать  всё что угодно, Маугли беспечно шёл по травянистому лугу, наконец остановился  подле хижины, в которой виднелся свет. Три-четыре собаки залаяли; он был на  окраине деревни.    

Маугли  заворчал по-волчьи, и собаки умолкли.    

– Хо, –  сказал он, бесшумно садясь на землю. – Будь что будет! Маугли, какое тебе  дело до людских логовищ? – и он потёр себе губы, вспоминая, как много лет  тому назад его рот ушиб камень, брошенный в него другой людской стаей.    

Дверь  хижины отворилась; женщина выглянула в темноту. В комнате закричал ребёнок, и  женщина через плечо крикнула ему:    

– Спи.  Это шакал разбудил собак. Скоро наступит утро.    

Сидевший  в траве Маугли задрожал, как в лихорадке. Он узнал этот голос; тем не менее,  чтобы вполне удостовериться, тихо позвал, удивляясь, что человеческая речь  сразу вернулась к нему:    

– Мессуа!  О Мессуа!    

– Кто  зовёт? – спросила женщина, и её голос дрогнул.    

– Разве  ты забыла? – спросил Маугли, чувствуя, что у него пересохло во рту.    

– Если  это «ты», как назвать тебя? Скажи. – Она прикрыла дверь и прижала руку к  своей груди.    

– Нату!  Охо, Нату! – ответил Маугли, потому что, как вы помните, так звала его  Мессуа, когда он впервые пришёл в селение.    

– Войди,  мой сын! – позвала она Маугли.    

Он вошёл  в круг света и взглянул в лицо Мессуа, женщины, которая была с ним добра и  жизнь которой он спас. Она стала гораздо старше; её волосы поседели, но ни её  глаза, ни голос не изменились. По обычаям женщин, она думала, что увидит Маугли  таким же, каким он был в день разлуки с ней, и её глаза с изумлением окинули  его грудь и голову, касавшуюся верхнего косяка двери.    

– Сын  мой, – прошептала она и бросилась к его ногам. – Но нет, ты больше не  мой сын, ты бог лесов. Ай!    

Он стоял  в красном свете масляной лампы сильный, рослый, красивый, с чёрными волосами,  рассыпавшимися по его плечам, с ножом, висевшим на шее, с головой, украшенной  венком из белого жасмина, и его действительно легко было принять за дикое  божество лесной легенды. Дремавший в люльке ребёнок проснулся и громко закричал  от ужаса. Мессуа повернулась, чтобы успокоить мальчика; Маугли же стоял  неподвижно, оглядывая кувшины для воды, котлы для похлёбки, мешок, мельницу для  зёрен и другие принадлежности человеческого жилища, которые были ему памятны.    

– Что  хочешь ты: поесть или напиться? – прошептала Мессуа. – Здесь всё  твоё. Мы обязаны тебе жизнью. Но скажи: тот ли ты, кого я звала Нату, или  действительно ты божество?    

– Я  – Нату, – ответил Маугли, – и забрёл далеко от своих мест. Увидев  огонь, я пришёл сюда. Но я не знал, что ты здесь…    

– Мы  побывали в Кханиваре, – робко сказала Мессуа, – и англичане хотели  защитить нас от тех людей, которые собирались нас сжечь. Помнишь?    

– Я  не забыл.    

– Когда  английский закон сказал своё слово, мы вернулись в поселение злых людей, но не  могли найти его.    

– Это  я также помню, – заметил Маугли, ноздри которого подёргивались.    

– Мой  муж поступил полевым работником и, как очень сильный человек, скоро приобрёл  небольшую землю здесь. Мы не так богаты, как прежде, но нам не нужно много.    

– Где  он, человек, который копался в грязи, когда им овладел страх?    

– Он  умер год тому назад.    

– А  этот? – Маугли показал на ребёнка.    

– Это  мой сын, родившийся во время предпоследних дождей. Если ты божество, дай ему милость  джунглей, чтобы он был в безопасности посреди… посреди твоего племени, как мы в  ту ночь.    

Она  подняла ребёнка, который, забыв свой страх, потянулся ручками к висевшему на  шее Маугли ножу, чтобы поиграть им; юноша осторожно отвёл в сторону маленькие  пальчики.    

– Если  ты Нату, унесённый тигром, – задыхаясь продолжала Мессуа, – это твой  младший брат. Благослови же его.    

– О!  Что я знаю о вещи, которая называется благословением? Я не лесной бог, я не его  брат и… О матушка, матушка, у меня так тяжело на сердце! – Опуская на  землю ребёнка, он задрожал.    

– Немудрёно, –  ответила Мессуа, хлопоча над котелками, – вот что значит бегать ночью по  болотам. Без сомнения, лихорадка забралась в твоё тело до самого мозга  костей. – Маугли слегка улыбнулся, не веря, будто что-нибудь в джунглях  могло ему повредить. – Я разведу огонь, а ты напейся горячего молока. И  брось этот жасминовый венок; от него в нашем маленьком доме делается трудно  дышать.    

Маугли  сел и, закрыв лицо руками, забормотал что-то. Разнородные, новые для него, ощущения  охватили его, точно он действительно был отравлен. Голова у него кружилась, и  он чувствовал себя нехорошо. Большими глотками юноша выпил молоко. Время от  времени Мессуа поглаживала его по плечу, не зная, правда ли он её сын, Нату,  или перед ней какое-то чудесное создание из джунглей, во всяком случае довольная,  что он, по крайней мере, существо из плоти и крови.    

– Сынок, –  сказала она наконец, и её глаза загорелись гордостью, – говорил ли тебе  кто-нибудь, что ты красивее всех людей?    

– А? –  протянул Маугли. Он, конечно, никогда не слыхивал ничего подобного. Мессуа засмеялась  мягким, счастливым смехом. Выражение его лица послужило для неё ответом.    

– Значит,  я первая? Это хорошо, хотя мать редко говорит своему сыну такие хорошие вещи.  Ты очень красив. Я никогда не видала другого такого человека.    

Маугли  повернул голову, стараясь посмотреть на себя через своё жёсткое плечо, и Мессуа  опять расхохоталась и смеялась так долго, что юноша, не зная причины её смеха,  вторил ей; ребёнок, тоже смеясь, бегал от одного к другой.    

– Нет,  ты не должен смеяться над своим братом, – сказала Мессуа, прижимая ребёнка  к своей груди. – Если ты сделаешься наполовину так же хорош, мы женим тебя  на младшей дочери короля, и ты будешь ездить на огромных слонах.    

Маугли  не понимал и одного слова из трёх во всей этой речи. Кроме того, горячее  молоко, выпитое после долгих блужданий, начало действовать на него; он  свернулся и через минуту крепко заснул. Мессуа отбросила волосы с его глаз,  прикрыла его и почувствовала себя счастливой. По обычаю Народа Джунглей Маугли  проспал весь конец этой ночи и весь следующий день; инстинкт, который никогда  не засыпает совсем, подсказал ему, что бояться нечего. Наконец юноша проснулся  и вскочил так порывисто, что вся хижина содрогнулась. Дело в том, что  покрывавшее лицо одеяло заставило его грезить ловушками. Теперь он стоял,  положив руку на нож, с глазами, отяжелевшими от сна, и готовый вступить в бой.    

Смеясь,  Мессуа поставила перед ним ужин. Она подала только несколько грубых лепёшек,  испечённых на дымном костре, немного рису и кусок кислого, давно сохранявшегося  тамаранда; но этого было достаточно, чтобы поддержать его силы до вечерней  охоты. Запах росы в болотах пробудил в нём голод и беспокойство. Маугли  захотелось продолжать свои весенние блуждания, но маленький мальчик требовал,  чтобы он взял его на руки, а Мессуа просила позволения причесать его длинные  синевато-чёрные волосы. И причёсывая их, она пела, пела глупые детские песенки,  то называя Маугли своим сыном, то прося его подарить часть своей лесной силы  ребёнку. Дверь хижины была закрыта, но Маугли услышал хорошо знакомый звук, а  рот Мессуа открылся от ужаса, когда большая серая лапа продвинулась в отверстие  под дверью, и Серый Брат слегка завыл глухим голосом, полным раскаяния, тревоги  и страха.    

– Уйди  и жди! Вы не пришли, когда я звал, – не оборачиваясь сказал ему Маугли на  языке джунглей, и большая серая лапа исчезла.    

– Не  приводи, не приводи сюда твоих… твоих слуг, – попросила Мессуа, – я…  мы всегда жили в мире с джунглями.    

– Да  и теперь мир, – поднимаясь, сказал Маугли. – Вспомни ту ночь, когда  вы шли в Кханивару. Этот народ окружал тебя со всех сторон. Однако я вижу, что  Народ Джунглей не теряет памяти даже весной. Матушка, я ухожу.    

Мессуа  покорно отошла от двери. «Он действительно лесной бог», – подумала она; но  когда рука юноши легла на дверь, чувство матери заставило её обнять шею Маугли,  отпустить его и снова обнять.    

– Вернись! –  прошептала она. – Сын ли ты мой, или нет, вернись, потому что я люблю  тебя. Посмотри, он тоже печалится.    

Мальчик  плакал, видя, что человек с блестящим ножом уходит.    

– Вернись, –  повторила Мессуа. – Ни ночью, ни днём эта дверь не будет заперта для тебя.    

Горло  Маугли подёргивалось, точно на верёвках, и, казалось, он с трудом извлёк из  него голос, когда ответил:    

– Конечно,  я вернусь.    

– А  теперь, – сказал Маугли, становясь на пороге подле ласково прижимавшейся к  нему головы волка, – у меня есть на тебя жалоба, Серый Брат. Почему не  пришли вы, Четверо, когда я долго звал вас? Это было так давно…    

– Так  давно? Это было всего в прошедшую ночь… Я… мы пели в джунглях новые песни, так  как теперь время новых песен. Ты помнишь?    

– Да,  да.    

– А  когда мы спели все песни, – убедительно продолжал Серый Брат, – я  побежал по твоему следу. Убежал ото всех, и как же я торопился! Но, о Маленький  Брат, зачем ты ел, пил и спал среди людской стаи?    

– Если  бы вы пришли, когда я звал, этого не случилось бы, – сказал Маугли,  ускоряя шаги.    

– А  что же будет теперь? – спросил Серый Брат.    

Маугли  хотел ответить, но в эту минуту девушка в белой одежде сошла с тропинки,  которая бежала от окраины деревни. Серый Брат мгновенно скрылся, а Маугли  бесшумно отступил в поле высокого хлеба. Он почти мог дотронуться до неё рукой,  но тёплые зелёные стебли сомкнулись перед ним, и он исчез, как призрак. Девушка  вскрикнула, думая, что видела духа, потом глубоко вздохнула. Маугли раздвинул  стебли руками и следил за ней взглядом, пока она не скрылась из виду.    

     

    

     

– А  теперь не знаю, – в свою очередь, вздыхая, сказал он, – зачем вы не  пришли, когда я вас звал?    

– Мы  бежим за тобой, мы бежим за тобой, – пробормотал Серый Брат и лизнул ноги  Маугли, – мы бегаем за тобой всегда, исключая время новых песен.    

– А  вы пошли бы за мной в людскую стаю? – прошептал Маугли.    

– Разве  я бросил тебя в ту ночь, когда ты был изгнан из нашей прежней стаи? Кто  разбудил тебя, когда ты лежал среди полей?    

– Да,  но потом?    

– Разве  я не пришёл за тобой сегодня?    

– Да,  но придёшь ли ты снова, ещё снова и, может быть, ещё раз, Серый Брат?    

Серый  Брат молчал; наконец проворчал про себя:    

– Чёрная  была права.    

– А  что она сказала?    

– В  конце концов, человек возвращается к человеку. И наша мать, Ракша, говорила…    

– То  же сказал и Акела в ночь рыжих собак, – пробормотал Маугли.    

– То  же говорит и Каа, который умнее всех нас.    

– А  что скажешь ты, Серый Брат?    

– Люди  выгнали тебя грубыми словами. Их камни изрезали твои губы. Они поручили Бульдео  убить тебя. Они хотели бросить тебя в Красный Цветок. Ведь ты сам, а не я  говорил, что они злы и бессмысленны. Ты, а не я двинул джунгли на них. Ты, а не  я сочинил про них песню, которая была злее нашей песни про рыжих собак.    

– Я  спрашиваю, что ты скажешь?    

Разговаривая,  они бежали. Серый Брат не отвечал, потом между двумя прыжками произнёс:    

– Человеческий  детёныш, господин джунглей, сын Ракши, мой брат по логовищу! Правда, на некоторое  время, весной, я забыл о тебе, но твой след – мой след, твоё логовище – моё  логовище, твоя добыча – моя добыча и твой бой на смерть будет моим смертельным  боем. Я говорю за всех Четверых. Но что скажешь ты джунглям?    

– Хорошо,  что ты подумал об этом. Между взглядом и нападением не следует ждать. Беги и  созови всех к Скале Совета; я приду позже и скажу им, что у меня в мыслях. Но  может быть, они не придут? Может быть, они забудут обо мне; ведь теперь время  новых песен.    

– А  ты-то сам никогда ничего не забывал? – резко бросил ему через плечо Серый  Брат, пускаясь волчьим галопом. Маугли задумчиво бежал позади него.    

Во  всякое другое время года странные вести собрали бы все джунгли; звери сбежались  бы к Скале Совета, подняв щетины, но теперь они были очень заняты; одни  охотились, другие дрались, третьи пели. Серый Брат бегал повсюду и кричал:    

– Господин  джунглей возвращается к людям! Идите к Скале Совета!    

Но  счастливое, оживлённое население отвечало только:    

– Он  вернётся к нам во время летнего зноя. Дожди загонят его в логовище! Беги сюда,  пой с нами, Серый Брат.    

– Но  господин джунглей возвращается к людям, – повторял Серый Брат.    

– Иии  – йоауа! Разве из-за этого время новых песен сделается менее сладким? –  слышался ответ.    

Поэтому,  когда Маугли с тяжёлым сердцем поднялся между памятными скалами в то место,  куда его некогда привели для осмотра, он встретил там только Четверых,  полуслепого от старости Балу и тяжёлого, холодного Каа, который обвивал  кольцами пустое место Акелы.    

– Итак,  человечек, твой путь оканчивается здесь? – сказал Каа, когда Маугли,  закрыв лицо руками, бросился на землю. – Скажи, что с тобой! Мы с тобой  одной крови, человек и змея.    

– Зачем  я не умер посреди рыжих собак? – простонал юноша – Я потерял свою силу, и  это не от яда. День и ночь я слышу двойные шаги. Поверну ли я голову, мне  кажется, кто-то только что спрятался от меня. Я иду смотреть за деревьями –  никого. Я зову, никто не отвечает, а между тем мне кажется, что кто-то меня  слушал, но не закричал мне. Я ложусь и не отдыхаю. Я бегаю и не могу  остановиться. Я купаюсь, но не ощущаю прохлады. Охота мне противна. Мне  противно убивать, но не хочется драться без того, чтобы убить. В моём теле  Красный Цветок; мои кости превратились в воду и… я не знаю, что я знаю.    

     

    

     

– Зачем  говорить, – медленно сказал Балу, поворачивая голову в сторону  Маугли. – Подле реки Акела сказал, что Маугли прогонит Маугли обратно к  людской стае. Я тоже говорил это. Но кто теперь слушает Балу? Багира… где  теперь Багира? Она знает. Таков Закон.    

– Когда  мы встретились в Холодных Логовищах, человечек, я уже знал это, – произнёс  Каа, слегка поворачивая свои могучие кольца. – В конце концов, человек  идёт к человеку, хотя бы джунгли не выгоняли его.    

Четыре  Брата переглянулись, потом посмотрели на Маугли; происходящее удивляло их, но  они были готовы повиноваться.    

– Значит,  джунгли меня не изгоняют? – с трудом пробормотал Маугли.    

Серый  Брат и остальные трое яростно заворчали и начали:    

– Пока  мы живы, никто не посмеет…    

Но Балу  остановил их.    

– Я  учил тебя Закону Джунглей. Мне и следует говорить, – сказал он, – и  хотя я не различаю перед собою скал, я вижу далёкое будущее. Лягушечка, иди по  собственной тропе; устрой себе логовище со стаей твоей собственной крови, с  твоим племенем; но когда тебе понадобится зуб, глаз, лапа или быстрое слово,  переносящееся ночью из места в место, вспомни, господин джунглей, что джунгли  твои; только позови нас!    

– Средние  джунгли тоже твои, – заметил Каа, – конечно, я не могу ручаться за  Маленький Народ.    

– О  мои братья, – произнёс Маугли и, зарыдав, всплеснул руками. – Я сам  не знаю, что я знаю! Мне не хочется уходить, но ноги увлекают меня. Могу ли я  жить без таких ночей?    

– Полно,  поднимись, Маленький Брат, – продолжал Балу. – Нечего стыдиться.  Когда мёд съеден, мы бросаем опустошённый улей.    

– Скинув  кожу, – сказал Каа, – мы не можем снова заползти в неё. Таков Закон.    

– Слушай  же, самое дорогое для меня существо, – произнёс Балу. – Тебя нельзя  удержать ни словом, ни силой. Подними голову. Кто посмеет задавать вопросы  господину джунглей? Я видел, как ты играл белыми камешками вон там, когда ты  был крошечной лягушкой; Багира, которая заплатила за тебя только что убитым  молодым быком, тоже видела тебя. Из тех, кто был при этом осмотре, остались  только мы двое; потому что Ракша, твоя мать по логовищу, умерла, как умер и  твой названый отец; все волки старой стаи давно умерли; ты знаешь, куда ушёл  Шер Хан; Акела пал среди долов, и, если бы не твоя сила и мудрость, там погибла  бы и вторая сионийская стая. Остались только старые кости. Теперь уже не  человеческий детёныш просит позволения у своей стаи, а господин джунглей  становится на новый путь. Кто может допрашивать человека?    

– Но  Багира и бык, которым я был куплен, – сказал Маугли, – мне не  хотелось бы…    

Он не  договорил; внизу послышалось раскатистое ворчание, треск ветвей, и через  мгновение Багира, лёгкая, сильная и ужасная, как всегда, остановилась перед  юношей.    

– Потому-то, –  сказала пантера, вытягивая свою влажную правую лапу, – я не пришла раньше.  Я долго охотилась, но теперь в кустарниках он лежит мёртвый, – лежит бык  по второму году, бык, который даёт тебе свободу, Маленький Брат. Теперь все  долги уплачены. Что же касается остального, моя речь – речь Балу. –  Пантера полизала ногу Маугли. – Помни же, Багира тебя любила! –  вскрикнула она и сделала прыжок со скалы. От подножия холма снова донёсся её  громкий длительный крик: – Хорошей охоты на новом пути, господин джунглей!  Помни же, Багира тебя любила.    

– Ты  слышал, – сказал Балу, – теперь всё кончено; ступай, но прежде  подойди ко мне. О мудрая лягушечка, подойди ко мне.    

– Трудно  сбрасывать с себя кожу, – заметил Каа, когда Маугли, прижимаясь головой к  слепому медведю, долго рыдал, обнимая его шею, а Балу слабо старался лизнуть  его ноги.    

– Звёзды  побледнели, – сказал Серый Брат, нюхая предрассветный ветер. – Где мы  сегодня устроим логовище? Ведь теперь мы побежим по новому следу.    

     

    

     

И это  последний из рассказов о Маугли.