1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
— Буду. Уже целый месяц все сюда иду и иду.    

— Ты бекспризорный?    

— Нет… я еще не был беспризорным.    

— Как тебя зовут?    

— Ваня Гальченко.    

— Родители у тебя есть?    

Ваня на ьэтот вопрос не ответил, а только головой завертел,  не отрываясь от Виктора взглядом.    

— Нету, значит, родителей?    

— Они… они были, только взяли и уехали.    

— Отец и мать? Уехали?    

— Нет, не отец и мать.    

— Разбери себя. Рассказывай по порядку.    

— По порядку? Отец и мать умерли, давно, еще была  война, тогда отец пошел на войну, а мать умерла…    

— Значит, родители умерли?    

— Одни умерли, а потом были другие. Там… дядя был  такой, и он меня взял, и я жил, а потом он женился, и они уехали.    

— Бросили тебя?    

— Нет, не бросили. А сказали: пойди на станцию, купи  один фунт баранины. Я пошел и все ходил, а баранины нигде нету. А они взяли и  уехали.    

— Ты пришел домой, а их нет?    

— Нет. Ничего нет. И родителей нету, и вещей нету.  Ничего нету. А там жил хозяин такой, так он сказал: ищи ветра в поле.    

— А потом?    

— А потом я сделал ящик и ботинки чистил. И поехал в  город.    

— Та-ак, — протянул Виктор. — Как скажете,  товарищи бригадиры?    

Сказал Нестеренко:    

— Пацан добрый, да и куда же ему деваться? Надо  принять.    

Кто-то несмело:    

— Но у нас же мест нет?    

Володя стоял у дверей:    

— Вот я скажу, Торский!    

— Говори.    

— Мы с ним вместе будем. Вместе! На одной кровати.  Зырянский перед этим долго рассматривал Ваню, а теперь одобрительно притянул  его к себе:    

— Правильно, Володька, давайте его в четвертую бригаду.    

Игорь встал:    

— А я прошу, если можно, в восьмую. Я тоже могу  уступить пятьдесят процентов жилплощади.    

Володя обиженно закивал на Игоря головой:    

— Смотри ты какой! Ты еще сам новенький! В восьмую! А  твой бригадир молчит! А ты за бригадира?    

Виктор на Володьку прикрикнул:    

— Володька, это что за разговоры!    

Володя отошел к дверям, но на Игоря смотрел сердитым, темным  глазом, и полные губы его шевелились, продолжая что-то шептать, видно, по  адресу Игоря.    

Из бригадиров коротко высказывалось несколько человек,  каждый не больше, как в десяти словах:    

— Пока еще не разбаловался, нужно взять.    

— Мальчишка правильный, видно. Берем.    

— Это хорошо. Он еще не познакомился с рапзными там  тетями, так из него человек будет. А нам отгонять его от колонии, рука ни у  кого не повернется.    

Клава Каширина недовольно сказала:    

— И чего вы все одно и то же? Конечно, нужно принять, а  только пускай Алексей Степанович скажет, как там по правилам выходит.    

Ее поддержали, обернулись к Захарову, но Володя Бегунок  предупредил слово заведующего:    

— Вот постойте! Вот постойте! Вот я расскажу. Алексей  Степанович, понимте, в прошлом году пришел такой пацан, да этот, как же, Синичка  Гришка, он у тебя в десятой бригаде, Илюша. А его тогда не хотели принимать.  Сказали: места нету и закона такого нету. И не приняли. А он две недели в лесу  жил. И опять пришел. И опять его не приняли. Сказали: почему такое нахальство,  его не принимают, а он в лесу живет. И взяли его и повезли в город, в спон, еще  ты возил, помнишь, Нестеренко?    

— Возил, — Нестеренко улыбнулся и покраснел.    

— Возил, а он от тебя из трамвая убежал. Помнишь,  Нестеренко?    

— Да отстань, помню.    

— Убежал и начал опять в лесу жить. А потом вы, Алексей  Степанович, взяли и сказали: черт с ним, давайте его возьмем. И еще тогда все  смеялись.    

И видно было, что тогда все смеялись, потому что и теперь по  лицам заходили улыбки. А только нашелся голос и против Володькиной сентенции.  Голос принадлежал бригадиру третьей, некрасивому, сумрачному Брацану:    

— Много у нас воли дали таким, как Володька. Он трубач,  с дежурством шляется целый день, так теперь уже и речи стал говорить на совете  бригадиров. По-твоему, всех принимать? Ты знаешь, какая у нас колония?    

— Знаю… Правонарушительская?    

— Такая она и есть.    

— И вовсе ничего подобного.    

Виктор прекратил прения:    

— Довольно вам!    

Но Воленко считал, что вопрос поднят важный:    

— Нет, Виктор, почему довольно? Брацану нужно ответить.    

— Ты ответишь?    

— Надо ответить. Брацан давно загибает.    

— Чего загибаю?    

— Говори, Воленко.    

— И скажу. Ты, Брацан, так считаешь: правонарушитель —  человек, а все остальные — шпана. Я не знаю, кто ты такой, правонарушитель или  нет, и знать не хочу. Я знаю, что ты хороший товарищ и комсомолец. Ты что?  Гордишься, что под судом был? В твоей бригаде Голотовский не был под судом, а я  Голотовскому все равно не верю. И вы ему не верите: скоро год, как в третьей  бригаде, а до сих пор не колонист.    

Воленко кончил речь, но, видно, Брацана не убедил. Брацан,  по-прежнему сердитый, сидел на своем месте.    

— Слово Алексею Степановичу.    

— Ты, Филипп, нехорошо сделал, напрасно этот вопрос  зацепил. Правонарушители — это дети, которым прежде всего нужна помощь.  Советская власть так на них и смотрит. И правонарушителям этим гордиться нечем,  разве можно гордиться несчастьем! И вот пришел мальчик. У него тоже несчастье,  и ему тоже нужна помощь.    

— А почему нашу колонию приспособили?    

— Потому что в колонии прекрасно работаете и прекрасно  живете. Теперь в споне кричат: «Это наша колония!» А если бы наша колония была  плохая, так кричали бы на другое: «Это ваша колония!» А на самом деле эта  колония…    

Петька Кравчук, стоящий возле дверей, закричал:    

— Наша!!    

Покрывая общий смех, Виктор возмутился:    

— Ну что ты скажешь! Он опять здесь! Вопрос выяснен.  Голосую: кто за то, чтобы принять Ваню Гальченко в четвертую бригаду?    

Душа у Вани Гальченко замерла, когда поднялись руки. Только  один его глаз покосился на Брацана, и поразился: Брацан улыбался ему, и лицо у  него было красивое и вовсе не сумрачное.    

— Единогласно. Алешка, бери его. Стойте, чего  загалдели? С Чернявиным, значит, остается по-старому — сборочный цех. А кроме  того, он слово дал. Закрываю совет бригадиров.    

Вечером в спальне четвертой бригады было весело. Алеша Зырянский  поставил Ваню между коленями, расспрашивал, шутил, пугал. Потом все уселись за  стол и выслушали рассказ Алеши о том, какая славная, непобедимая существует на  свете четвертая бригада трудовой колонии им. Первого мая и какие в ней  замечательные пацаны! Этот самый Алеша Зырянский, которого боялась вся колония,  в дежурство которого все вставали на полчаса раньше, чтобы лучше приготовиться  к поверке, сейчас сверкал глазами, с трудом сдерживая улыбку и откровенно  рассыпал восторженные слова о четвертой бригаде.    

— Не бригада, а протсо пирожное! А пацаны у нас какие,  Ванька! Ой, и пацаны ж, не знаю даже, кто лучше, даром что у нас самые малые  собрались. На кого ни посмотри: вот тебе Тоська Таликов, ты на него только  глянь: вот будет бригадир, да у него уже сейчас сестра бригадиром одиннадцатой.  А Бегунок! А Филька Шарий! А Кирюшка Новак! А Федька и Колька Ивановы! И Семен  Гайдовский, и Семен Гладун! И еще Петька Кравчук!    

На Ваню смотрели разные лица: то смуглые, то румяные, то  красивые, то не очень красивые, то открыто доверчивые, то доверчивые с иронией,  то веселые, то забавно-серьезные, то нахмуренные просто, то нахмуренные через  силу, но все одинаково счастливые, гордые своей бригадой и бригадиром,  довольные, что живут они на советском свете с честью и умеют за эту честь  постоять. Потом Алеша сказал, что он будет перечислять недостатки. Алеша  заявил, что он скажет только по одному недостатку на каждого, но зато этот  недостаток очень важный. И сказал, что Володька важничает, Петька Кравчук  задается, он там где-то был дезорганизатором, Кирюшка думает, что он самый  красивый, Гайдовский думает… одним словом, недостатки у всех были одинаковые:  все воображали, думали и задавались. Алеша закончил:    

— Никогда не нужно себя хвалить, потому что это очень  глупо и для четвертой бригады не подходит. Лучше я вас похвалю, когда придется  к слову. Дежурный по бригаде!    

Володя выскочил из-за стола и вытянулся перед бригадиром:    

— Есть, дежурный по бригаде!    

— Барахло Ванюшино!    

— Есть, Ванькино барахло!    

Володя торжественно поднес:    

— Получи, Гальченко! Вот трусики, голошейка, тюбетейка.  А это мыло. А это пояс. А это простыни, а это полотенце. А школьный костюм  завтра. Идем! Там душ горячий. А кто будет Ванькиным шефом?    

— Ты и буешь шефом.    

— Есть! Алеша, дай машинку, мы его сейчас — Володя  показал пальцами.    

В дверь заглянул Игорь Чернявин.    

— К вам в гости можно?    

— Можно.    

— Хоть ты меня и собирался выгнать, я на тебя не  обижаюсь.    

— У нас нет такой моды — обижаться.    

Ваня воззрился на Игоря:    

— Выгнать? За что?    

— Он большой барин. А может, наследство от кого  получил.    

Ваня захохотал:    

— От бабушки? Да?    

Игорь поднял Ваню на руках:    

— Смотри, Ваня! А скажи, где твой ящик?    

Он поставил его на пол.    

— А тот украл… Рыжиков. И десять рублей.    

— А Ванда?    

— Не знаю.    

Володя нетерпеливо дернул Ваню за рукав.    

— Идем!    

Мальчики побежали по коридору. Зырянский улыбнулся Игорю:    

— Не обижайся, Игорь. Это называется: горячая обработка  металлов.    

     

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ    

     

1. НЕ МОЖЕТ БЫТЬ    

     

Колония им. Первого мая заканчивала седьмой год своего  существования, но коллектив, собравшийся в ней, был гораздо старше. Его история  начиналась довольно давно, на второй день после Октября, в другом месте, в  совершенн ином антураже, среди полей и хуторов старой полтавской степи.  «Основателями» этого коллектива были люди ярких характеров и рискованной удачи.  Онир принесли с собой «с воли» много беспорядочной страсти и горячего фасона,  все это было у них черномазое… собственно говоря, негодное к употреблению, ибо  было испорчено орнаментами культуры, так сказать, капиталистической, с  маленьким креном в уголовщину.    

Небольшая гурппа педагогов, людей обыкновенных и  добродушных, по случайной раскладке заняла этот скромный участок революционного  фронта. Во главе группы был Захаров, человек тоже обыкновенный. Необыкновенным  и ошеломляющим в этом зачине было одно: Октябрьская революция и новые горизонты  мира. И поэтому Захарову и его друзьям задача казалась ясной: воспитать нового  человека! В первые же дни выяснилось, что дело это очень трудное и длинное.  Тысячи дней и ночей — без передышки, без успокоения, без радости — пришлось  пережить Захарову, но и после этого до нового человека оставалось еще очень  далеко. К счастью, Захаров обладал талантом, довольно распостраненным на  восточной равнине Европы, — талантом оптимизма, прекрасного порыва в будущее.  В сущности, это даже и не талант. Это особое, чисто интеллектуальное богатство  русского человека, человека со здоровой башкой и зорким глазом, умеющего  различать ценности. До Октябрьской революции этим богатством души и веры  спекулировали хозяева жизни, обращая веру в доверчивость, а оптимизм в  беззаботность, расценивая эти качества как особые атрибуты замечательного  «русского» прекраснодушия. И народная вера в разум, в цену ценностей, в истину  и правду, в общем, была выведена за границы практической жизни, в область  легенд, скзаний и анекдотов, приноровленных для развлечения. Оптимистической  силе русского народа потом приделали тульской работы ярлычок и написали на нем  с самоуничижительным юмором: «Авось, небось и как-нибудь». И осталось для  оптимизма прилично нищенское место, над которым можно было и посмеяться с  европейским высокомерием, и поплакать с русской тоской.    

В порядке не то высокомерия, не то тоски поставили на этом  самом месте беломраморный дворянский памятник и написали на нем вдохновенные  слова поэта::    

     

Не поймет и не заметит    

Гордый взор иноплеменный,    

Что сквозит и тайно светит    

В наготе твоей смиренной.    

Удрученный ношей крестной,    

Всю тебя, земля родная,    

В рабском виде царь небесный    

Исходил, благословляя.    

     

Это и все, что осталось от великолепного русского оптимизма  к началу двадцатогно века: наивность и умиление. Ибо только безгранично наивный  человек не мог понять, что светит в смиренной наготе. Люди более практические  ухмылялись в бороды: русский человек ограблен был весьма успешно, а по оптимизму  своему даже и не обижался. И только в 1917 г. неожиданное обнаружилось, что  народный оптимизм есть нечто гораздо более сильное и гораздо менее безобидное.  Без всякого расчета на «авось» и «как-нибудь», чрезвычайно основательно, с  настоящей деловитостью, русский народ выгнал старомодных эстетов «за Черное  море», и очистилось место для новой эстетики и для нового оптимизма. Вероятно,  в Западной Европе и до сих пор еще не могут понять, откуда у нас взялись  простота и уверенность действия? Советский человек показал себя не только в  пафосе загоревшихся глаз, не только в усилии волевого взрыва, но и в терпеливых  ежедневных напряжениях, в той черной, невидной работе, когда будущее начинает  просвечивать в самых неуловимых и тонких явлениях, настолько нежных, что заметить  их может только тот, кто стоит у их источника, кто не отходит от них ни  помышлением, ни физически. После многих дней и ночей, после самых бедственных  разочарований и срывов, отчаяния и слабости наступает праздник: видны уже не  мелочи и детали, а целые постройки, пролеты великолепного здания, до сих пор  жившие только в оптимистической мечте. На таком празднике самое радостное  заключается в логическом торжестве: оказывается, что иначе и быть не могло, что  все предвидения рассчитаны были точно, основаны на знании, на ощущении  действительных ценностей. И был вовсе не оптимизм, а реалистическая  уверенность, а оптимизмом она называлась из застенчивости.    

И Захаров прошел такой тяжелый путь — путь оптимиста. Новое  рождалось в густом экстракте старого: старых бедствий, зависти, озлобления —  толкотни и тесноты человеческой и еще более опасных вещей: старой воли, старых  привычек и старых образцов счастья. Старого обнаружилось очень много, и оно не  хотело умирать мирно, оно топорщилось, становилось на пути, наряжалось в новые  одежды и новые слова, лезло под руки и под ноги, говорили речи и сочиняло  законы воспитания. Старое умело даже писать статьи, в которых становилось на  защиту советской педагогики.    

Было время, когда это старое в самых новых выражениях  куражилось и издевалось над работой Захарова и тут же требовало от него чудес и  подвижничества. Старое ставило перед ним сказочно глупые загадки, формулируя их  в научно-нежных словах, а когда он совсем не по-сказочному изнемогал, старое  показывало на него пальцами и кричало:    

— Он потерпел неудачу!    

Но пока происходили все эти недоразумения, протекали годы.  Было уже много нового, над чем хорошо следовало задуматься. Со всех сторон, от  всех событий в стране, от каждой печатной сьтроки, от всего чудесного  советского роста, от каждого живого советского человека приходили в колонию  идеи, требования, нормы и измерители.    

Да, все пришлось иначе назвать и определить, новой мерой  измерить. Десятки и сотни мальчиков и девочек вовсе не были дикими зверенышами,  не были они и биологическими индивидами. Захаров теперь знал силы и поэтому мог  без страха стоять перед ними с большим политическим требованием:    

— Будьте настоящими людьми!    

Они с молодым, благородным талантом принимали эти требования  и хорошо знали, что в этом требовании больше уважения и доверия к ним, чем в  любом «педагогическом подходе». Новая педагогика рождалась не в мучительных  судорогах кабинетного ума, а в живых движениях людей, в традициях и реакциях  реального коллектива, в новых формах дружбы и дисциплины. Эта педагогика  рождалась на всей территории Союза, но не везде нашлись терпение и  настойчивость, чтобы собрать ее первые плоды.    

Старое крепко держалось на Земле, и Захаров то и дело  сбрасывал с себя отжившие предрассудки. Только недавно он сам освободился от  самого главного «педагогического порока»: убеждения, что дети есть только  обьект воспитания. Нет, дети — это живые жизни, и жизни прекрасные, и поэтому  нужно относиться к ним, как к товарищам и гражданам, нужно видеть и уважать их  права и обязанности, право на радость и обязанность ответственности. И тогда  Захаров предьявил к ним последнее требование: никаких срывов, ни одного дня  разложения, ни одного момента растерянности! Они с улыбками встречали его  строгий взгляд: в их расчеты тоже не входило разложение.    

Наступили годы, когда Захаролву уже не нужно было нервничать  и с тревогой просыпаться по утрам. Коллектив жил напряженной трудовой жизнью,  но в его жилах пульсировала новая, социалистическая кровь, имеющая способность  убивать вредоносные бактерии старого в первые моменты их зарождения.    

В колонии перестали бояться новеньких, и Захаров потушил в  себе последние остатки уважения к эволюционной постепенности. Однажды летом он  произвел опыт, в успехе которого не сомневался. В два дня он принял в колонию  пятьдесят новых ребят. Собрали их прямо на вокзале, стащили с крыш вагонов,  поймали между товарными составами. Сначала они протестовали и «выражались», но  специально выделенный «штаб» из старых колонистов привел их в порядок и  заставил спокойно ожидать событий. Это были классические фигуры в клифтах, все  они казались брюнетами, и пахло от них всеми запахами социальной  запущенности". Ближайшее будущее представлялось им в тонах  пессимистических, дело было летом, а летом они привыкли путешествовать —  единственное качество, которое сближало их с английскимаи лордами. То, что  произошло дальше, Захаров называл «методом взрыва», а колонисты определяли  проще: «Пой с нами, крошка!»    

Колония встретила новеньких на вокзальной площади,  окруженная тысячами зрителей, встретила блестящим парадом, строгими линиями  развернутого строя, шелестом знамен и громом салюта «новым товарищам».  Польщенные и застенчивые, придерживая руками беспомощные полы клифтов,  новенькие заняли назначенное для них место между третьим и четвертым взводами.    

Колония прошла через город. На привычном фоне первомайцев  новенькие и на себя и на других произвели сильное впечатление. На тротуарах  роняли слезы женщины и корреспонденты газет.    

Дома, после бани и стрижки, одетые в форменное платье,  румяные, смущенные до глубин своей души и общим вниманием, и увлекательной  придирчивостью дисциплины, новенькие подверглись еще одному взрыву. На  асфальтовой площадке, среди цветников были сложены в большой куче их «костюмы  для путешествий». Полите из бытылки керосином, «барахло» это горело буйным,  дымным костром, а потом пришел Миша Гонтарь с веником и ведром и начисто смел  жирный мохнатый пепел, подмаргивая хитро ближайшему новенькому:    

— Вся твоя биография сгорела!    

Старые колонисты хохотали над Мишиным неповоротливым  остроумием, а новенькие оглядывались виновато: было уже неловко.    

После этой огневой церемонии начались будни, в которых было  все что угодно, но почти не было пресловутой перековки: новенькие не затрудняли  ни коллектив, ни Захарова.    

Захаров понимал, что здоровая жизнь детского коллектив  законно и необходимо вытекает из всей советской действительности. Но другим это  не казалось таким же законным явлением. Захаров теперь мог утверждать, что  воспитание нового человека — дело счастливое и посильное для педагогики. Кроме  того, он утверждал, что «испорченный ребенок» — фетиш педагогов — неудачников.  Вообще он теперь многое мог утверждать, и это больше всего раздражало любителей  старого.    

Старое — страшно живущая вещь. Старое пролезает во все щели  нашей жизни и очень часто настолько осторожно, умненько выглядывает из этих  щелей, что не всякий его заметит. Нет такого положения, к которому старое не  сумело бы приспособиться. Казалось бы, что может быть священнее детской радости  и детского роста? И все это утверждают, и все исповедуют, но…    

Приезжает в колонию человек, ходит, смотрит, достает блокнот  и еще не успел вопрос поставить, а глаза его уже увлажняются в предчувствии  романтических переживаний.    

— Ну… как?    

— Что вакм угодно?    

— Как вы… вот… с ними… управляетесь?    

— Ничего… управляемся.    

— Э… э… расскажите какой-нибудь случай… такой, знаете,  потруднее.    

Захаров с тоской ищет портсигар:    

— Да зачем вам?    

— Очень важно, очень важно. Мы понимаем… перековка…  конечно, они теперь исправились, но… воображаю: как вам трудно!    

— Перековка…    

— Да, да! Пожалуйста, какой-нибудь яркий случай. И,  если можно, снимок… Как жаль, что у вас нет… до перековки.    

Захаров роется в памяти. Что-то такое очень давно,  действительно, было… вроде перековки. Он смотрит на любопытного романтика и про  себя соображает: как легче отделаться — доказывать ли посетителю, что никакой  перековки не нужно, или просто соврать и рассказать какой-нибудь анекдот.  Второе, собственно говоря, гораздо легче.    

В подобных недоразумениях было для Захарова много  трагического. А еще трагичнее вышло, когда приехали к нему приятели из  Наркомпроса.    

Они видели людей, машины, цветы, рассмотрели цифры и сводки.  Вежливо щурились на предметы реальные и вежливо мычали над бумагой. Захаров  видел по их лицам, что они просто ничему не поверили.    

— Это беспризорные?    

— Нет, это колонисты.    

Володя Бегунок на диване неслышно хихикнул.    

— А… вот этот мальчик! Был беспризорный?    

Володя встал, бросил на Захарова секретный, дружеский  взгляд:    

— Я колонист четвертой бригады.    

— Но… раньше, раньше ты был беспризорным?    

Почему-то Володе стало неудержимо смешно, он быстро  посмеялся в угол дивана. Отвечать все же нужно:    

— Я… забыл.    

— Как это забыл? Забыл, что ты был беспризорным?    

— Угу…    

— Не может быть!    

— Честное слово!    

Володя сказал это с искренной убедительностью, но им  показалось, что мальчик над ними издевается, и это было вполне возможно, если  принять во внимание, что здесь все в чем-то сговорились.    

Приятели уехали расстроенные. Редко им приходилось встречать  такой единодушный заговор. А разве в таком случае можно установить, где правда,  а где очковтирательство. Во всяком случае, у Захарова чересчур уж благополучно.    

— Не может быть!    

— И если даже так, где же борьба? Где же сама  педагогика? И где, наконец, беспризорные? Откуда он набрал этих детей?    

У этих людей никогда не было оптимизма.    

     

 2. ВАНЯ    

     

Только один месяц прошел после совета бригадиров, памятного  для Вани на всю жизнь. Над колонией стоял июль — жаркий, солнечный. Школьный  костюм Вани лежал в тумбочке. Бригадир четвертой никому не разрешал надевать  школьных костюмов.    

— Вам, пацанам, только и погулять теперь в трусиках,  вроде как солнечная ванна… — говорил он.    

И Ваня и другие члены четвертой бригады ходили в трусиках и  голошейках, а в парадных случаях добавочно к трусикам наряжались в просторную,  блестяще отлаженную «парусовку», одежду полноценную, с рукавами, воротником и  карманом на груди. На ноги при этом надевались голубые носки и «спортсменки», а  на голову — золотая тюбетейка. В этом костюме пацаны имели вид великолепный.    

Ваня быстро входил в колонисткую жизнь, все ему нравилось в  ней и все ему было по плечу. Он отказался от своего законного права погулять  два дня и на второй день после приема пошел работать в литейных цех  шишельником. Литейный цех помещался в старом каменном сарае. В одном углу здесь  стоял литейный барабан, в другом — работали шишельники. Литейный цех отливал из  меди масленки. Ване нравилось, что они важно назывались «масленкки Штауфера».  Нравилось Ване и то, что масленки Штауфера были очень нужны для разных заводов  — без них ни один станок не мог работать: так, по крайней мере, утверждала вся  четвертая бригада. Ваня нарочно выбегал смотреть, как полная подвода,  нагруженная небольшими ящиками, отправлялась на вокзал. В ящиках лежали  масленки, никелированные, совсем готовые, завернутые в бумагу.    

Масленки были разных размеров, от двадцати до восьмидесяти  миллиметров в диаметре, таких же размеров делались и шишки. С первого же дня  Ваня стал входить в работу. Конечно, техника ему давалась не сразу. Бывало, что  шишка развалится у него в руках, когда, проткнув ее песчаное тело тонкой  проволокой, он укладывал шишки на фанерный лист, чтобы отправить их в сушилку.  Но уже через неделю он научился деревянным молотком придавать шишке  определенную плотность в форме, научился сообщать песку необходимую влажность,  осторожно вынимать шишку из формы и протыкать проволокой и если еще не умел  делать ста шишек за четыре часа, то шестьдесят выходило у него свободно.  Соломок Давидович платил ребятам по копейке за каждую шишку: Филька, Кирюшка и  Петька говорили, что это очень мало.    

Но не одни шишки владели Ваниной душой. Каждый день приносил  что-либо новое. Перед каждым днем он останавливался, чуть-чуть задыхаясь от  силы новых впечатлений, оглядывался на новых друзей и требовал от них  разьяснений.    

Например, оркестр. Все пацаны четвертой бригады преклонялись  перед оркестром, многое о нем рассказывали, умели напевать «Марш милитэр» и  марш из «Кармен», а «Смену караула» напевали на такие слова:    

     

Папа римский вот-вот-вот    

Собирается в поход.    

Видно, шляпа — этот папа -    

Ожидаем третий год.    

     

А после этого следовало тарараканье, очень сложное и  красивое. Но в настоящих тайнах оркестра разбирались немногие: Володя Бегунок,  Пеьтька Кравчук и Филька Шарий, потому что Володя играл на второй трубе, Петька  на пиколке, а Филька был самый высокий класс — первый корнет. Ване тоже  захотелось играть на чем-нибудь, но приходилось ожидать, пока он получит звание  колониста: воспитанников в оркестр не принимали. А пока наступит этот  счастливйый момент, Ваня не пропускал ни одной сыгровки. Услышав сигнал «сбор  оркестра», он первым приходил в тот класс, где обыкновенно оркерстр собирался.  В первые дни дежурные по оркестреу старались его «выставить», но потом к нему  привыкли, так уже и считали, что Ваня Гальченко — будущий музыкант. В оркестре  Ване все нравилось: и блестящий белый хор инструментов — с серебром, как уверял  Володя Бегунок, — целых тридцать штук, и восемь черных кларнетов, и хитрые  завитки тромбонов, и пульты, и строгость полного, веселого старика-дирижера  Виктора Денисовича, его язвительные замечания.    

— Ты был в цирке? — обращается Виктор Денисович к  «эсному басу» Данилу Горовому, после очередного недоразумения с си-бемоль.    

— Был, — отвечает Горовой и краснеет.    

— Был? Видел — морской лев на трубе играет?    

Данило Горовой, массивный, с могучей шеей, славный кузнец  колонии, молча облизывает огромный мундштук своего баса. Виктор Денисович  сердито смотрит на Горового; подняв лица от своих мундштуков, смотрят на  Горового и все сорок музыкантов. Виктор Денисович продолжает:    

— Так это же морской лев! Морской лев, а как играет!    

Горовой подымает недовольный взгляд на дирижера. Известно  всей колонии, что он не отличается остроумием, но не может он молчать сейчас,  не может оставить без возражения обидного намека на морского льва. Морской лев  — у него даже ног нету, а голова собачья. И Горовой с пренебрежением отводит  глаза от дирижера и говорит тихо:    

— Как он там играет!    

После этого радостно заливаются смехом и музыканты, и Виктор  Денисович, и Ваня Гальченко, и сам Данило Горовой. Чей-то голос прибавляет к  смеху одинокую реплику:    

— Морской лев си-бемоль тоже не возьмет, Виктор  Денисович!    

Но Виктор Денисович уже серьезен. Он холодно смотрит через  головы оркестра, стучит тоненькой палочкой по пульту:    

— Четвертый номер. Тромбоны, не кричите! Раз… два!    

Ваня замирает рядом с малым барабаном, в его уши вливается  прекрасная сложная музыка. Но оркестр притягивает его не только музыкой. В  колонии говорили, что оркестр, существуя пять лет, ни разу не отдувался на  общем собрании. Старшиной оркестра ходил Жан Гриф, высокий, черноглазый юноша  из девятой бригады. Ваня и смотреть на него остерегался, а не то разговаривать…  Если же смотрел, так только тогда, когда Жан выделывал какое-нибудь соло на  своем коротеньком корнете, и ничего, кроме нот и палочки дирижера, не видел.    

Но и оркестр не поглощад целиком душу Вани Гальченко.  Замирала его душа и на физкультурной площадке. С таким же почтением смотрел он  на Перлова, у которого голова всегда победоносно забинтована: о нем гремит  слава отчаянного форварда. Затаив дыхание, Ваня слушал рассказы о  величественных матчах волейболистов. Славились и городошники. Их капитан  Крусков говорил:    

— В нашей команде «письмо» выбивают с одного удара.    

— Ну, это врешь, положим, «письмо» не выбьют.    

— Выбиваем. Как «не выбьют»? А про «аэроплан» и  говорить нечего. У наших пацанов хоть и не сильный удар, а зато как повернет,  каждым концом зацепит.    

А в коридоре главного здания висел еще и ребусник. Ваня  подолгу останавливался перед ним, прочитывал сотни его потрясающих вопросов,  картин, загадок, чертежей, труднейших математических формул. Нарисованное окно,  в окно смотрит девочка, а внизу вопрос:    

— Сколько этой девочке лет?    

Потом еще вопрос: где можно построить такую избу, чтобы все  ее четыре стены смотрели на юг? И тут же нарисована симпатичная избушка, а на  ней флаг.    

За спиной Вити стоит Семен Гайдовский, он человек серьезный:    

— Это пятая серия, она теперь так висит — для красоты;  уже решили и уже премии получили. А когда будет осень, Петр Васильевич повесит  новую. Я в прошлую зиму четыре тысячи очков заработал на ребуснике.    

Познакомился Ваня и с Петром Васильевичем, фамилия у  которого была странная: Маленький. А на самом деле он был страшно большой,  самый высокий человек в колонии и худой-худой. У него были и ноги худые и шея  худая, и нос худой, а все-таки это был веселый, неутомимый человек. Самое же  главное — он был какой-то «не такой», как говорили пацаны. Они рассказывали о  нем много смешных историй, но в то же время стаями, обуреваемые сложнейшими  планами, проектами и начинаниями, ходили за ним. Видно, у Маленького был  приметливый глаз. Уже на второй день он увидел Ваню, пробегавшего через двор, и  закричал:    

— Эй, пацан! Паца-ан!    

Ваня задержался.    

— А иди сюда!    

— А чего?    

У Маленького были такие длинные ноги, что он сделал только  три шага и очутился возле Вани:    

— Новенький?    

С высоты, с неба, смотрело на Ваню носатое, худое лицо. Под  носом что-то такое растет — не то усы, не то как будто нарочно; глаза  ярко-голубые, напористые.    

— Новенький? Зовут как? Ваня Гальченко? Ты перемет  умеешь делать?    

— Перемет?    

— Перемет — рыбу ловить? Не умеешь? А радиоприемник?  Тоже не умеешь? А может, ты стихи пишешь? А что же ты умеешь делать?    

Ваня был смущен многими вопросами, но ему захотелось не  ударить лицом в грязь, и он сказал, подняв лицо и прищурив один глаз:    

— А я сделал ящик.    

— Какой ящик?    

— Ботинки чистить…    

— Сам делал?    

— Сам.    

— И чистил?    

— Чистил.    

— Щеткой намазывал?    

— Ага, маленькой такой, а потом большой.    

— А! Видишь? Значит, мы с тобой завернем.    

— Кого?    

— Не кого, а дело завернем. Гребной автомобиль! Ваня  Гальченко! Кажется, ты человек деловой.    

И, больше не сказав ни слова, Маленький сделал в сторону  несколько шагов и исчез между двумя зданиями. Через цветник, он, кажется,  просто перешагнул.    

Это было интересно. Гребной автомобиль! Ваня расспросил всю  четвертую бригаду, но никто не знал, что такое гребной автомобиль. Млух о том,  что Петр Васильевич Маленький собирается с Ваней делать гребной автомобиль,  сильно взбудоражил четвертую бригаду. Оказалось, что у колонистов четвертой  бригады были свои планы на Маленького: с теми в воскресенье он идет ловить рыбу  в каком-то таинственном озере в десяти километрах, с другими затевает сложную  игру, с третьими отвоевал у совета бригадиров комнату и в ней устраивает  что-то.    

— А кто он такой? — спросил Ваня.    

— Петр Васильевия? А… он… он — никто.    

— Почему никто?    

— Он считается учитель, так это он учит по черчению в  старших группах, а так он никто, просто себе…    

Через неделю Ваня встретил Маленького в лесу. Он ходил между  деревьями, заглядывал на их вершины, но Ваню сразу узнал:    

— Ага! Ваня! Гребной автомобиль — замечательная вещь.  Иы с тобой завтра сядем и поговорим.    

Но завтра Петр Васильевич заболел, и говорили, что он  заболел туберкулезом. Известие об этом с большой печалью повторялось в  четвертой бригаде. И не столько таинственный гребной автомобиль, сколько сам  Петр Васильевич запомнился Ване: такой большой, быстрый и занимательный и так  печально заболевший туберкулезом, тоже таинственной и, кажется, смертельной  болезнью…    

Но, по совести говоря, больше всего нравилась Ване самая  жизнь в четвертой бригаде. Было здесь по-дружески тепло, интересны были все  ребята, и в такой строгости держал всех Алеша Зырянский. Каждый день хотелось  Ване поскорее закончить работу и вернуться в чистую, уютную спальню, слушать,  говорить, смеяться, жить. Хотелось, чтобы Алеша что-нибудь приказал, даже самое  трудное, и чтьоб салютнуть и сказать ему:    

— Есть!    

     

 3. СТАРЫЕ И НОВЫЕ СЧЕТЫ    

     

Игорь Чернявин каждый день работал — зачищал проножки. Руки  егоо были покрыты ссадинами и царапинами, и рашпиль по-прежнему вызывал отвращение.  Игорь не скрывал своего отрицательного отношения к работе над проножками, но  считал себя обязанным ее выполнять, потому что дал слово в совете бригадиров.  Однако он скрывал свой панический страх перед пчелами и мухами и с осторожным  вниманием поглядывал на них, когда они прилетали к его верстаку. К счастью,  через неделю после начала работы Игоря сборочный цех был переведен в помещение  стадиона. Как ни плохо шла работа над проножками, Игорь к концу четырехчасового  рабочего дня сдвал Штебелю тридцать проножек, а за это количество полагалось в  день заработка девяносто копеек. Штевель утверждал, что такой молодой человек,  как Игорь, должен сдавать в день, по крайней мере, сотню проножек.    

Работа в цехе отнимала всего четыре часа после обеда. Все  остальное время проходило гораздо симпатичнее. Утром Игорь шел в школу, и там в  одном из классов Николай Иванович полчаса или час занимался с ним. Николай  Иванович был по-прежнему всегда чисто одет, чрезвычайно вежлив и прост. За это  время Игорь познакомился и с другими учителями и учительницами и заметил, что  все они отличаются такой же безукоризненной вежливостью и так же чисто  одеваются. Вообще учителя здесь были какие-то «не такие», да и от всей школы,  помещавшейся в отдельнои здании, исходил приятный запах: в школе было солидно,  чисто, приветливо и даже несколько торжественно.    

Понравилась Игорю и библиотека. Она помещалась рядом с  «тихим» клубом. Книг в ней было много, книги все были переплетены, стояли в  порядке на полках до самого потолка, а у широких дверей с перекинутой поперек  полочкой всегда собиралась очередь читателей. Библиотекой заведовала древняя  старушка Евгения Федоровна, но копошились с книгами, выдавали, принимали,  записывали, чертили, рисовали и мазали рекомендательные списки три колониста, и  между ними главную роль играла шура Мятникова, тонкая, очень стройная девушка.  У нее смуглое лицо и большой рот.    

— Прочитал? Или картинки посмотрел? — спрашивала  она, и при этом в лице ее была шутливая и серьезная очень живая игра…    

Игорь всегда любил читать. Бродячая жизнь отвлекла его от  книг, и сейчас он с новой жадностью набросился на чтение. Проснувшись утром,  приятно было вспомнить, что в тумбочке лежит книга. Вечером Нестеренко не  позволял долго читать и тушил свет в одиннадцать часов. Игорь приспособился  просыпаться раньше сигнала «вставать» и часок почитать в постели. Именно с  этого утреннего чтения начался день, который потом до самого вечера был  наполнен выдающимися проишествиями.    

Еще с вечера Нестеренко сказал Игорю:    

— Завтра ты дежуришь по бригаде.    

Дежурный по бригаде должен был вставать в шестом часу, чтобы  к поверке успеть закончить уборку. Игорь проснулся рано, но вспомнив о  «Таинственном острове», который лежал в его тумбочке, не вспомнил о дежурстве.  Когда прозвенел сигнал и поднялась вся бригада, Нестеренко только ахнул:    

— Что же ты со мной делаешь?    

Игорь бросился к тряпкам и щеткам, но было уже поздно.  Поверка застала спальню в беспорядке и Чернявина в разгар работы. Не повезло  еще и в том отношении, что поверку принимал сам Захаров. Он строго нахмурился,  холодно рассматривал спальню, холодно сказал: «Здравствуйте, товарищи»,  небрежно выслушал рапорт и спросил:    

— Кто дежурит?    

Игорь улыбнулся смущенно:    

— Я.    

— Получи один наряд.    

Игорь так же смущенно улыбнулся и услышал шипение  Нестеренко:    

— Да отвечай же, как следует! Что это такое?    

Игорь обрадовался выходу из мучительного положения,  вытянулся:    

— Есть, один наряд, товарищ заведующий!    

После поверки Нестеренко долго еще читал Игорю нотации,  по-старушечьи деатльно разбирал недостатки его характера и барского воспитания.    

— Даже книга, даже книга, святая вещь, и та тебя с  толку сбивает, а если ж ты повстречаешься с какой сволочью, что тогда будет!    

Но другие товарищи не сильно осуждали. Санчо Зорин даже  одобрил:    

— Это хорошо, Нестеренко, чего ты испугался? Боевое  крещение! Ты посуди: какой же из него будет человек, если он ни одного наряда  не получит?    

И Нестеренко не выдержал, улыбнулся:    

— Это, конечно, верно, а только и бригаде неприятность.    

В тот же день дежурил по бригаде Ваня Гальченко. У него дело  прошло гораздо благополучнее и даже со славой. Все еще спали, а Ваня стоял на  подоконнике и мыл стекла, тихонько насвистывая. За окном распускалось утро,  внизу, в цветнике, возились с поливкой, горели на солнце окна в здании школы.  Володя Бегунок давно захватил свою трубу и пошел будить дежурного бригадира  Илюшу Руднева из десятой бригады. Скоро во дворе он заиграл сигнал побудки.    

Продолжая работать, Ваня лукаво посмотрел на спящих  товарищей. Отвечая сигналу, Филька о чем-то заговорил во сне. У окнап зашуршали  шаги. Снизу, из сада, Володя спросил тихо:    

— Спят?    

Ваня кивнул.    

Через минуту тихонько приоткрылась дверь, в щель продвинулся  раструб трубы. Сигнал раздался страшно громко. Алеша Зырянский мгновенно  вскочил с постели, но Володи уже не было.    

— Вот чертенок! Ну, я его поймаю! Какой же ты молодец,  даже окна помыл.    

Ваня, краснея, выслушивает похвалу бригадира и еще сильнее  натирает стекло. В двери снова просовывается серебрянный раструб. Зырянский  вспыхивает и крадется к дверям, но дверь распахивается. Володя налетает на  Алешу, вскакивает верхом на его живот, обнимает его руками, ногами и трубой и  орет:    

— Ребята! Бей бригадира!    

С постелей вскакивают Филька, Петька, оба Семена, и  подымается общая возня. Стоя на подокннике, Ваня громко смеется. В дверь  заглядывает невысокий, собранный, хорошенький мальчик — дежурный бригадир  Руднев, улыбается и спрашивает:    

— Встаете?    

После завтрака Игорь увидел Ваню:    

— Ванюша, как дела?    

— О! Здорово, понимаешь! Сегодня убудет благодарность в  приказе!    

— Да ну! За что?    

— А за дежурство по бригаде.    

— За дежурство? Ох ты, черт! И я получил.    

— Благодарность?    

— Нет, один наряд. Говорят, хорошего колониста не  бывает без наряда.    

— А кто это говорит?    

— А это мой шеф говорит, Санчо Зорин.    

— Это у тебя такой шеф? Вот у меня шеф, так шеф — Володька!    

Лето — школа не работает, и в парке народу много. Кто идет к  пруду, кто к гимнастическому городку, а кто на скамьях расположился поуютнее и  читает книжку. Игорь с книжкой — причиной утреннего скандала — направился в  самый далекий и тенистый уголок. На запущенной дорожке он третий раз в жизни  встретил «чудесную» девушку с карими глазами. Она очень спешила, идя ему  навстречу, быстро перебирала загоревшими ногами, волосы у нее были еще мокрые  после купания. Девушка подняла на Игоря глаза, такие, как и раньше, прекрасные,  с золотисто-синим блеском, но не смутилась, что-то вспомнила, задорно  улыбнулась.    

Игорь стал на ее дороге. Она отступила назад и руку подняла  к лицу.    

— Не бойтесь, мисс, не бойтесь. Скажите только ваше  имя.    

— А на что вам?    

— Я хочу с вами познакомиться, а меня зовут Игорь.    

— Ну так что?    

— Ничего, конечно, особенного. Просто — Игорь.    

Девушка попыталась обойти его сбоку. Юбчонка на ней была  поношенная.    

— Скажите ваше имя, миледи, я же больше ни о чем не  прошу.    

Девушка остановилась, поднесла кулачок к губам:    

— Вы… мух боитесь.    

Игорь вдруг вспомнил, при каких бедственных обстоятельствах  он встретил эту девушку в последний раз, и покраснел. Она заметила его  смущение, опустила руку, двинулась вперед. Игорь уступил ей дорогу. Она быстро  оглянулась на него, сверкнула зубами:    

— А меня зовут Оксана!    

Игорь всплеснул руками:    

— Боже мой, какое имя! Оксана!    

Но девушка была уже далеко, только ноги ее светло и быстро  мелькали на запущенной дорожке.    

— Чего ты? — оклинкнули Игоря сзади. Игорь  оглянулся. Это был Володя Середин. Сын старого инженера, он и в колонии  старался не терять «интеллигентности» — по-пижонски крепко сжимал склонные к  улыбке губы, как-то особенно высоко задирал голову.    

— Ты не знаешь, что это за девчонка? Она ведь не  колонистка!    

Середин ответил с небольшим возмущением:    

— Какая там колонистка! Прислуга!    

— Не может быть?!    

— Почему не может быть?    

— Прислуга?    

— Ну да, прислуга. Здесь за прудом дача… дом просто.  Она там прислуга.    

— А кто же там хозяин?    

— Там не хозяин, а черт его знает… адвокат какой-то.    

— А ты откуда знаешь?    

— Ты спроси у Гонтаря. Он в эту девчонку влюблен.    

— Влюблен? Да ну?    

— Еще как влюблен. Он для нее и прическу сделал. Он  тебе ребра переломает.    

Игорь тронул Середина за рукав:    

— Сэр! Дело не в ребрах. Дело, понимаешь… если он  адвокат, так почему она так одевается?    

— Я не знаю. Гонтарь думает, что он ее для огорода  держит. Свои овощи, понимаешь, только не сам работает, а занимается  эксплуатацией — Оксана работает. Батрачка. А ей только пятнадцать лет. Сволочь!    

Середин смотрел на Игоря умным, спокойным взглядом, и слово  «сволочь» особенно сочно звучало в его культурном выговоре.    

Они направились к главному зданию. Игорю хотелось еще  расспросить Середина об Оксане. Дежурный бригадир Руднев стоял на крыльце с  блокнотом в руках. Увидев Игоря, он сказал:    

— Чернявин! У тебя есть один наряд. Вот эту дорожку  нужно подмести и посыпать песком. Работы здесь на полчаса, а у тебя как раз  один наряд. Сдашь мне к обеду.    

Игорь не забыл стать смирно:    

— Есть, выполнить один наряд, сдать к обеду.    

Но забыл спросить, чем нужно подметать и где взять песок.  Руднев ушел. Игорь осмотрелся. И Середина уже не было возле него.    

Через полчаса Игорь работал на дорожке. В руках у него были  три гибких прутика, и как он ни царапал ими дорожку, они не в силах были зацепить  мелкий сор. Проходивший мимо Нестеренко остановился:    

— Это наряд?    

— Да.    

Откуда-то взялся Ваня Гальченко. Нестеренко пренебрежительно  надул полные щеки:    

— Так… кто же это… прутиком?    

— А чем?    

— Что ты за человек? Веник сделай!    

Нестеренко еще с секунду молча смотрел на Игоря,  неодобрительно пожал плечами, ушел. Игорь оглянулся на Ваню, покраснел, Ваня  убежал.    

Игорь задумался. Еще царапнул два раза. Собственно говоря,  против наряда он ничего не имело, но дайтие же орудия производства! На дорожке  были мелкие веточки, два-три старых окурка, лепестки цветов. Вся эта мелочь  никак не хотела поддаваться прутику. Игорь еще раз беспомощно оглянулся и  увидел Ваню. Ваня бежал к нему вприпрыжку, и в руках у него был великолепный  веник.    

— Ваня! Вот спасибо! Где ты такой веник достал?    

— А нарвал. Сколько хочешь!    

— Давай я буду сам.    

— Ты подметай, а я пойде песка принесу.    

Через двадцать минут Игорь и Ваня заканчивали работу,  посыпая дорожку из одного ведра. Захаров вышел из-за угла здания:    

— Гальченко, помогаешь?    

— Это так… немножко. Он все.    

— Ты — хороший товарищ!    

Ваня поднял голову, но Захаров уже ушел. У него была тонкая  талия и хорошие, блестящие сапоги.    

— Новенького ведут, — сказал Игорь.    

Ваня посмотрел вдаль по шоссе. Действительно, было видно,  что один из идущих — милиционер.    

— Мен тоже с милиционером. А нехорошо с милиционером.    

Ваня не ответил, деловым взглядом осмотрел работу.    

— Надо здесь досыпать, а то получилась лысина.    

— А куда мы песок денем? Остаток?    

— Давай на этой дорожке приберем. Она маленькая.    

Игорь не возразил. Они в десять минут убрали небольшую  поперечную дорожку. Игорь взял ведро и направился к главному входу, где как раз  дежурный бригадир Руднев расписывался в книге милиционера. Пока друзья подошли  к ним, милиционер уже козырнул и направился в город.    

— Товарищ дежурный бригадир, наряд выполнил.    

— Сейчас посмотрю, вот только этого сдам Торскому.    

Игорь посмотрел на новенького и остолбенел: перед ним стоял  Гришка Рыжиков. Ваня Гальченко, глядя на Рыжикова, давно уже задохнулся в  удивлении и даже рот открыл. Рыжиков развязно улыбался, но заговорить не  решался. Заговорил Игорь:    

— Этого гада в колонию? Я его сейчас с лица земли  сотру!    

Руднев протянул руку, чтобы остановить Игоря, но Игорь уже  схватил Рыжикова за воротник.    

— Ограбить такого пацана!    

— Да пусти, — захрипел Рыжиков, цепляясь своими  грязными пальцами за пальцы Игоря.    

Игорь уже занес кулак другой руки над головой Рыжикова, но в  этот момент Руднев с силой схватил Игоря за пояс и повернул к себе:    

— Товарищ Чернявин! К порядку!    

Игорь не мог не оглянуться на этот окрик, а, оглянувшись,  увидел сразу и белый воротник, и золотисто-серебрянный вензель, и яркий шелк  повязки. Он выпустил Рыжикова и стал «смирно». Руднев посмотрел на Рыжикова,  как показалось Игорю, с гадливостью, но Игорю сказал сурово, негромко и  властно:    

— В колонии нельзя сводить старые счеты, товарищ  Чернявин!    

И в тоне этого мальчика, в его сведенных насильно бровях, в  ясном взгляде, в том уважении, с которым было сказано слово «товарищ», Игорь  почувствовал нечто совершенно непреодолимое. Он поднял руку:    

Есть, не сводить старые счеты, тиоварищ дежурный бригадир!    

Руднев уже уводил Рыжикова в дом. Игорь никак не мог прийти  в себя, но о Рыжикове уже забыл: он только сейчас почувствовал, как это  удивительно, что он мог с такой готовностью подчиниться маленькому Рудневу…    

Ваня вышел из оцепенения и трепыхнулся рядом с ним…    

     

 4. ДРУЖБА НА ВСЮ ЖИЗНЬ    

     

Ваня заметил Володю Бегунка на другом конце двора и побежал  рассказать ему о своем несчастье. Прибытие Рыжикова как будто закрыло солнце,  светившее над колонией. Мрачные тени легли теперь на все эти здания и на лес, и  на пруд, и даже на четвертую бригаду. Рыжиков в колонии — это было  оскорбительно!    

Володя нахмурил брови, напружинил глаза, расставив босые  ноги, терпеливо выслушал взволнованный Ванин рассказ:    

— Так это тот самый, который тебя обокрал? Так чего ты  сдрейфил?    

— Так он же теперь в колонии! Он тепернь ввсе покрадет!    

— Ха! — Володя показал на Ваню пальцем. —  Испугался. Обкрадет! Думаешь, так легко обокрасть? Пускай попробует! А ты  думаешь, тут мало таких было? Ого! Сюда таких приводили, прямо страшно.    

— А где они?    

— Как где? Они здесь, только они теперь уже не такие, а  совсем другие.    

Они пошли в парк. Ни они, ни Игорь Чернявин не видели, как к  главному зданию подкатил легковой автомобиль. Из него вышли две женщины и с  ними — Ванда Стадницкая. Дежурный бригадир Илюша Руднев, выбежавший к ним  навстречу, бросил быстрый взгляд на Ванду и увидел, какая она красивая. Сейчас  у Ванды волосы совсем белокурые, чистые, они даже блестят, и на волосах — синий  берет. И на ногах не хлюпающие калоши, а чулки и черные туфли. И лицо у Ванды  сейчас оживленное, она оглядывается на своих спутниц. Официальный блеск  дежурного бригадира Ванда встречает дружеской улыбкой.    

К сожалению, в настоящий момент Руднев не может ответить йей  такой же улыбкой. Он поднимает руку и спрашивает с приветливой, но  настороженной вежливостью:    

— Я дежурный бригадир колонии. Скажите, что вам нужно.    

Полная, с ямочками на щеках, с пушистыми черными бровями,  видно, веселая и добрая женщина, так засмотрелась на хорошенького Руднева, что  не сразу даже ответила. Засмеялась.    

— Ага, это вы такой дежурный. А нам начальника нужно.    

— Заведующего?    

— Ну, пускай заведующего.    

— По какому делу?    

— Ну что ты скажешь — она обернулась к другой женщине,  такой же полной, но солидно, немного даже строго настроенной. — Значит,  обязательно вам сказать?    

— Да.    

— Хорошо. Мы привезли к вам девушку… вот… Ванду  Стадницкую. А сами мы из партийного ькомитета завода им. Коминтерна. И письмо у  нас есть.    

Руднев показал дорогу:    

— Пожалуйте.    

Часовой у дверей, тоненький белокурый Семен Касаткин, чуть  заметным движением глаз спросил Руднева и получил такой же еле ощутимый ответ.    

Руднев открыл дверь в комнату совета бригадиров, но  отступил, пропуская выходящих. Ванда подняла глаза: вдруг побледнела, слабо  вскрикнула, повалилась на окно:    

— Ой!    

Рыжиков, нахально улыбаясь, прошел мимо. Руднев сказал ему:    

— Подожди здесь, я сейчас. Пожалуйте. Витя, это к  Алексею Степановичу.    

Все обернулись к Ванде, предлагая ей пройти, но Ванда  сказала, опустив голову:    

— Я никуда не пойду.    

Рыжиков стоял на отлете, руки держал в карманах, смотрел с  необьяснимой насмешкой. Виктор опытным глазом оценил положение.    

— Руднев, забирай его!    

Руднев, ухватив за рукав, повернул Рыжикова лицом к выходу.  Витя пригласил:    

— Заходите.    

— Никуда я не пойду. — Ванда еще ниже опустила  голову, а когда Рыжиков скрылся в вестибюле, она с опозданием бросила ему  вдогонку ненавидящий взгляд, потом отвернулась к открытому окну и заплакала.    

Женщины растерянно переглянулись. Витя мягко подтолкнул их в  комнату:    

— Посидите здесь, а я с ней поговорю.    

Женщины послушно вышли. Витя закрыл за ними дверь, потом  осторожно взял Ванду за плечи, заглянул в лицо:    

— Ты этого рыжего испугались? Ты его знаешь?    

Ванда не ответила, но плакать перестала. Плптеп у нее не  было, она размазывала слезы рукой.    

— Чудачка ты! Таких хлюстов бояться — жить на свете  нельзя.    

Ванда сказала в угол оконной рамы:    

— Я его не боюсь, а здесь все равно не останусь.    

— Хорошо. Не оставайся. Машина ваша стоит. А только  можно ведь зайти в комнату?    

— Куда зайти?    

— Да вон к нам.    

Ванда помолчала, вздохнула и молча направилась к двери. В  комнате совета бригадиров она хотела задержаться, но Витя прямо провел ее в  кабинет к Захарову.    

Алексей Степанович удивленно посмотрел на Ванду, Ванда отступила  назад, вскрикнула:    

— Куда вы меня ведете?    

— Поговорите там, Алексей Степанович, женщины… две…    

Захаров быстро вышел. Ванда испуганно глянула ему вслед,  упала на широкий диван и на этот раз заплакала с разговорами:    

— Куда вы меня привели? Все равно не останусь. Я не  хочу здесь жить!    

Она два раза бросалась к двери, но Витя молча стоял на  дороге, она не решилась его толкнуть. Потом она тихо плакала на диване. Витя  видел в окно, как ушел в город автомобиль, и только тогда сказал:    

— Ты зря плачешь, теперь все будет хорошо.    

Она притихла, начала вытирать слезы, но вошел Захаров, и она  снова зарыдала. Потом вскочила с дивана, сдернула с себя берет, швырнула его в  угол и закричала:    

— Советская власть! Где Советская власть?    

Стоя за письменным столом, Захаров сказал:    

— Я Советская власть.    

И Ванда закричала, некрасиво вытягивая шею:    

— Ты? Ты — Советская власть? Так возьми и зарежь меня!  Возьми нож и зарежь, я все равно жить больше не буду.    

Захаров не спеша, основательно уселся за столом, разложил  перед собой принесенную бумажку, произнес так, как будто продолжал большой  разговор:    

— Эх, Ванда, мастера мы пустые слова говорить! И у меня  вот… такое бывает… А покажи, какая у тебя беретка. Подними и дай сюда.    

Ванда посмотрела на него тупо, села на диван, отвернулась.    

Витя поднял берет, подал его Захарову.    

— Хорошая беретка… Цвет хороший. А наши искали, искали  и не нашли. Интересно, сколько она стоит?    

— Четыре рубля, — сказала Ванда угрюмо.    

— Четыре рубля? Недорого. Очень хорошенькая беретка.    

Захаров, впрочем, не слишком увлекался беретом. Он говорил  скучновато, не скрывал, что берет его заинтересовал мимоходом. Потом кивнул,  Витя вышел. Ванда направила убитый взгляд куда-то в угол между столом и стеной.  Поглаживая на руке берет, Захаров подошел к ней, сел на диван. Она отвернулась.    

— Видишь, Ванда, умереть — это всегда можно, это в  наших руках. А только нужно быть вежливой. Чего же ты от меня отворачиваешься?  Я тебе зла никакого не сделал, ты меня не знаешь. А может быть, я очень хороший  человек. Другие говорят, что я хороший человек.    

Ванда с трудом навела на него косящий глаз, угол рта  презрительно провалился:    

— Сами себя хвалите…    

— Да что же делать? Я и тебе советую. Иногда очень  полезно самому себя похвалить. Хотя я тебе должен сказать: меня и другие  одобряют.    

Ванда наконец улыбнулась попроще:    

— Ну так что?    

— Да что? Я тебе предлагаю дружбу.    

— Не хочу я никаких друзей! Я уже навидалась друзей, ну  их!    

— Какие там у тебя друзья! Я уже знаю. Я тебе предлагаю  серьезно: большая дружба и на всю жизнь. На всю жизнь, ты понимаешь, что это  значит?    

Ванда пристально на него посмотрела:    

— Понимаю.    

— Где твои родители?    

— Они… уехали… в Польшу. Они — поляки.    

— А ты?    

— Я потерялась… на станции, еще малая была.    

— Значит, у тебя нет родителей?    

— Нет.    

— Ну так вот… я тебе могу быть… вместо отца. И я тебя  не потеряю, будь покойна. Только имей в виду: я такой друг, что если нужно, так  и выругаю. Человек я очень строгий. Такой строгий, иногда даже самому страшно.  Ты не боишься? Смотреть я на тебя не буду, что ты красивая.    

У Ванды вдруг покраснели глаза, она снова отвернулась,  сказала очекнь тихо:    

— Красивая! Вы еще не знаете, какая.    

— Голубчик мой, во-первых, я все знаю, а во-вторых, и  знать нечего. Чепуха там разная.    

— Это вы нарочно так говорите, чтобы я осталась в  колонии?    

— А как же… Конечно, нарочно. Я не люблю говорить  нечаянно, всегда нарочно говорю. И верно: хочу, чтобы ты осталась в колонии.  Очень хочу. Прямо… ты себе представить не можешь.    

Она подняла к нему внимательные, недоверчивые глаза, а он  смотрел на нее сверху, и было видно, что он и в самом деле хочет, чтобы она  осталась в колонии. Она показала рукой на диван рядом с собой.    

— Вот садитесь, я вам что-то скажу.    

Он молча сел.    

— Знаете что?    

— Возьми свою беретку.    

— Знаете что?    

— Ну?    

— Я сама очень хотела в колонию. А меня тут… один  знает… Он все расскажет.    

Захаров положил руку на ее простоволосую голову, чуть-чуть  провел рукой по волосам:    

— Понимаю. Это, знаешь, пустяк. Пускай рассказывает.    

Ванда со стоном вскрикнула:    

— Нет!    

Посмотрела на него с надеждой. Он улыбнулся, встряхнул головой:    

— Ни за что не расскажет.    

В кабинет ворвался Володя Бегунок, остолбенел перед ними,  удивленно смутился:    

— Алексей Степанович, Руднев спрашивает, не нужно ему  новенькую девочку… тот… принимать?    

— Не нужно. Клава примет. Пожалуйста: одна ногда здесь,  другая там, позови Клаву.    

— Есть!    

Володя выбежал из кабинета, а Ванда прилегла на боковине  дивана и беззвучно заплакала. Захаров ей не мешал, походил по комнате,  посмотрел на картины, снова присел к ней, взял ее мокрую руку:    

— Поплакала немножко. Это ничего, больше плакать не  нужно. Как зовут того колониста, который тебя знает?    

— Рыжиков!    

— Сегодняшний!    

Влетел в комнату Володя, снова быстро и с любопытством  взглянул на Ванду, что не мешало ему очень деловито сообщить:    

— Клава идет! Сейчас идет!    

— Ну, Володя! Вот у нас новая колонистка! Видишь, какая  грустная? Ванда Стадницкая.    

— Ванда Стадницкая? Вот здорово! Ванда Стадницкая?    

— Чего ты?    

— Да как же! А Ванька собирается в город идти… искать  тебя. И я тоже.    

— Ваня? Гальченко? Он здесь?    

— А как же! Гальченко! Вот он рад будет! Я позову его,  хорошо?    

Захаров подтвердил:    

— Немедленно позови. И Рыжикова.