1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
Семен проводил его прищуренным глазом и зашептал:    

— Серьезно, Антон Семенович, отдавайте Зверя. Все  перемелется, а жатка у нас будет.    

— Посадят.    

— Кого?… Вас? Да никогда в жизни! Жатка ж дороже коня  стоит. Пускай РКИ возьмет вместо Зверя жатку. Что ему, не все равно? Никакого  же убытка, а мы успеем с хлебом. Все равно же от Зверя никакого толку…    

Задоров увлекательно рассмеялся:    

— Вот история! А в самом деле!..    

Бурун молчал и, улыбаясь, шевелил у рта житным колосом.    

Антон с сияющими глазами смеялся:    

— Вот будет потеха, если РКИ жатку в фаэтон запряжет…  вместо Зверя.    

Ребята смотрели на меня горящими глазами.    

— Ну, решайте, Антон Семенович… рейшайте, ничего нет  страшного. Если и посадят,то не больше как на неделю.    

Бурун, наконец, сделался серьезным и сказал:    

— Как ни крути, а отдавать жеребца нужно. Иначе нас все  дураками назовут. И РКИ назовет.    

Я посмотрел на Буруна и сказал просто:    

— Верно! Выводи, Антон, жеребца!    

Все бросились к конюшне.    

Хозяину Зверь понравился. Калина Иванович дергал меня за  рукав и говорил шепотом:    

— Чи ты сказывся? Што, тебе жизнь надоела? Та хай она  сказыться и колония, и жито… Чего ты лезешь?    

— Брось, Калина… Все равно. Будем жать жаткой.    

Через час хозяин уехал с Зверем. А еще через два часа в  колонию приехал Черненко и увидел во дворе жатку.    

— О молодцы! Где это вы выдрали такую прелесть?    

Хлопцы вдруг затихли, как перед грозой. Я с тоской посмотрел  на Черненко и сказал:    

— Случайно удалось.    

Антон хлопнул в ладоши и подпрыгнул:    

— Выдрали чи не выдрали, товарищ Черненко, а жатка  есть. Хотите сегодня поработать?    

— На жатке?    

— На жатке.    

— Идет, вспомним старину!… А ну, давай ее проверим.    

Черненко с ребятами до начала праздника возился с жаткой:  смазывали, чистили, что-то прилаживали, проверяли.    

На празднике после первого торжественного момента Черненко  сам залез на жатку и застрекотал по полю. Карабанов давился от смеха и кричал  на все поле:    

— От! Хозяина сразу видно.    

Завхоз РКИ ходил по полю и приставал ко всем:    

— А что это Зверя не видно? Где Зверь?    

Антон показывал кнутом на восток:    

— Зверь во второй колонии. Там завтра жито жать будем,  пусть отдохнет.    

В лесу были накрыты столы. За торжественным обедом ребята  усадили Черненко, угощали пирогами и борщом и занимали разговорами.    

— Это вы славно устроили: жатку.    

— Правда ж, добре?    

— Добре, добре.    

— А что лучше, товарищ Черненко, конь или жатка? —  стреляет глазами по всему фронту Братченко.    

— Ну, это разно сказать можно. Смотря какой конь.    

— Ну вот, например, если такой конь, как Зверь?    

Завхоз РКИ опустил ложку и тревожно задвигал ушами. Карабанов  вдруг прыснул и спрятал голову под стол. За ним в припадке смеха зашатались за  столом хлопцы. Завхоз вскочил и давай оглядываться по лесу, как будто помощи  ищет. А Черненко ничего не понимает:    

— Чего это они? А разве Зверь — плохой конь?    

— Мы променяли Зверя на жатку, сегодня  променяли, — сказал я отнюдь без всякого смеха.    

Завхоз повалился на лавку, а Черненко и рот разинул. Все  притихли.    

— Променяли на жатку? — пробормотал Черненко на  завхоза.    

Обиженный завхоз вылез из-за стола.    

— Мальчишеское нахальство, и больше ничего.  Хулиганство, своеволие…    

Черненко вдруг радостно улыбнулся:    

— Ах, сукины сыны! В самом деле? Что же с жаткой будем  делать?    

— Ну что же, у нас договор: пятикратный размер  убытков, — жестоко пилил завхоз.    

— Брось! — сказал Черненко с неприязнью. — Ты  на такую вещь не способен.    

— Я?    

— Вот именно, неспособен, а поэтому закройся. А вот они  способны. Им нужно жать, так они знают, что хлеб дороже твоих пятикратных,  понимаешь? А что они нас с тобой не боятся, так это тоже хорошо. Одним словом,  мы им жатку сегодня дарим.    

Разрушая парадные столы и душу завхоза РКИ, ребята  подбросили Черненко вверх. Когда он, отряхиваясь и хохоча, встал, наконец, на  ноги, к нему подошел Антон и сказал:    

— Ну, а Мэри и Коршун как же?    

— Что — «как же»?    

— Ему отдавать? — кивнул Антон на завхоза.    

— А что же, и отдашь.    

— Не отдам, — сказал Антон.    

— Отдашь, довольно с тебя жатки! — рассердился  Черненко.    

Но Антон тоже рассердился:    

— Забирайте вашу жатку! На черта ваша жатка? Что в нее,  Карабанова запрягать будем?    

Антон ушел в конюшню.    

— Ах, и сукин же сын! — сказал озабоченно  Черненко.    

Кругом притихли. Черненко оглянулся на завхоза:    

— Влезли мы с тобой в историю. Ты им продай как-нибудь  там в рассрочку, черт с ними: хорошие ребята, даром что бандиты. Пойдем, найдем  этого черта вашего сердитого.    

Антон в конюшне лежал на куче сена.    

— Ну, Антон, я тебе лошадей продал.    

Антон поднял голову:    

— А не дорого?    

— Как-нибудь заплатите.    

— Вот это дело, — сказал Антон, — вы умный  человек.    

— Я тоже так думаю, — улыбнулся Черненко.    

— Умнее вашего завхоза.    

     

 21. Вредные деды    

     

Летом по вечерам чудесно в колонии. Просторно раскинулось  ласковое живое небо, опушка леса притихла в сумерках, силуэты подсолнухов на  краях огородов собрались и отдыхают после жаркого дня, теряется в неясных  очертаниях вечера прохладный и глубокий спуск к озеру. У кого-нибудь на крыльце  сидят, и слышен невнятный говор, а сколько человек там и что за компания — не  разберешь.    

Наступает такой час, когда как будто еще светло, но уже  трудно различать и узнавать предметы. В этот час в колонии всегда кажется  пусто. Спрашиваешь себя: да куда же это подевались хлопцы? Пройдитесь по  колонии, и вы увидите их всех. Вот в конюшне человек пять совещаются у висящего  на стене хомута, в пекарне целое заседание — через полчаса будет готов хлеб, и  все люди, прикосновенные к этому делу, к ужину, к дежурству по колонии,  расположились на скамьях в чисто убранной пекарне и тихонько беседуют. Возле  колодца разные люди случайно оказались вместе: тот с ведром бежал за водой, тот  шел мимо, а третьего остановили потому, что еще утром была в нем нужда: все  забыли о воде и вспомнили о чем-то другом, может быть, и неважном… но разве  бывает что-нибудь неважное в хороший летний вечер?    

У самого края двора, там, где начинается спуск к озеру, на  поваленной вербе, давно потерявшей кору, уселась целая стайка, и Митягин  рассказывает одну из своих замечательных сказок:    

— …Значит, утром и приходят люди в церковь, смотрят —  нет ни одного попа. Что такое? Куда попы девались? А сторож и говорит: «То ж,  наверное, наших попов черт носил сегодня в болото. У нас же четыре  поппа». — «Четыре». — «Ну, так оно и есть: четыре попа за ночь в  болото перетащил…»    

Ребята слушают тихонько, с горящими глазами, иногда только  радостно взвизгивает Тоська: ему не столько нравится черт, сколько глупый  сторож, который целую ночь смотрел и не разобрал, своих попов или чужих черт  таскал в болото. Представляются все эти одинаковые, безыменные жирные попы, все  это хлопотливое, тяжелое предприятие, — подумайте, перетаскать их всех на  плечах в болото! — все это глубокое безразличие к их судьбе, такое же вот  безразличие, какое бывает при истреблении клопов.    

В кустах бывшего сада слышится взрывной смех Оли Вороновой,  ей отвечает баритонный поддразнивающий говорок Буруна, снова смех, но уже не  одной Оли, а целого девичьего хора, и на поляну вылетает Бурун, придерживая на  голове смятую фуражку, а за ним веселая пестрая погоня. На поляне остановился  заинтересованный Шелапутин и не знает, что ему делать — смеяться или удирать,  ибо у него тоже с девочками старые счеты.    

Но тихие, задумчивые, лирические вечера не всегда  соответствовали нашему настроению. И кладовые колонии, и селянские погреба, и  даже квартиры воспитателей не перестали еще быть аренной дополнительной  деятельности, хотя и не столь продуктивной, как в первый год нашей колонии.  Пропажа отдельных вещей в колонии вообще сделалась редким явлением. если и  появлялся в колонии новый специалист по таким делам, то очень быстро начинал  понимать, что ему приходится иметь дело не с заведующим, а с значительной  частью коллектива, а коллектив в своих реакциях был чрезвычайно жесток. В  начале лета мне с трудом удалось вырвать из рук колонистов одного из новеньких,  которого ребята поймали при попытке залезть через окно в комнату Екатерины  Григорьевны. Его били с той слепой злобой и безжалостностью, на которую  способна только толпа. Когда я очутился в этой толпе, меня с такой же злобой  отшвырнули в сторону, и кто-то закричал в горячке:    

— Уберите Антона к чертям!    

Летом в колонию был прислан комиссией Кузьма Леший. Его  кровь наверняка наполовину была цыганской. На смуглом лице лешего были хорошо  пригнаны и снабжены прекрасным вращательным аппаратом огромные черные глаза, и  этим глазам от природы было дано определенное назначение: смотреть за тем, что  плохо лежит и может быть украдено. Все остальные части тела Лешего слепо  подчинялись распорядительным приказам цыганских глаз: ноги несли Лешего в ту  сторону, в которой находился плохо лежащий предмет, руки послушно протягивались  к нему, спина послушно изгибалась возле какой-нибудь естественной защиты, уши  напряженно прислушивались к разным шорохам и другим опасным звукам. Какое  участие принимала голова Лешего во всех этих операциях — невозможно сказать. В  дальнейшем истории колонии голова Лешего была достаточно оценена, но в первое  время она для всех колонистов казалась самым ненужным предметом в его  организме.    

И горе и смех были с этим Лешим! Не было дня, чтобы он в  чем-нибудь не попался: то сопрет с воза, только что прибывшего из города, кусок  сала, то в кладовкеиз-под рук стянет горсть сахарного песку, то у товарища из  кармана вытрусит махорку, то по дороге из пекарни в кухню слопает половину  хлеба, то у воспитателя в квартире во время делового разговора возьмет столовый  нож. Леший никогда не пользовался сколько-нибудь сложным планом или самым  пустяковым инструментом: так уж он был устроен, что лучшим инструментом считал  свои руки. Хлопцы пробовали его бить, но Леший только ухмылялся:    

— Да чего ж там бить меня? Я ж и сам не знаю, как оно  так случилось, хотя бы и вы были на моем месте.    

Кузьма очень веселый парень. В свои шестнадцать лет он  вложил большой опыт, много путешествовал, много видел, сидел понемногу во всех  губернских тюрьмах, был грамотен, остроумен, страшно ловок и неустрашим в  движениях, замечательно умел «садить гопака» и не знал, что такое смущение.    

За эти все качества ему многое прощали колонисты, но все же  его исключительная вороватость нам начинала надоедать. Наконец он попал в очень  неприятную историю, которая надолго привязала его к постели. Как-то ночью залез  он в пекарню и был крепко избит поленом. Наш пекарь, Костя Ветковский, давно  уже страдал от постоянных недостатков хлеба при сдаче, от уменьшенного припека,  от неприятных разговоров с Калиной Ивановичем. Костя устроил засаду и был  удовлетворен свыше меры: прямо на его засаду ночью прилез Леший. Наутро пришел  Леший к Екатерине Григорьевне и просил помощи. Рассказал, что лазил на дерево  рвать шелковицу и вот так исцарапался. Екатерина Григорьевна очень удивилась  такому кровавому результату простого падения с дерева, но ее дело маленькое:  перевязала Лешему физиономию и отвела в спальню, ибо без ее помощи Леший до  спальни не добрался бы. Костя до поры до времени никому не рассказывал о  подробностях ночи в пекарке: он был занят в свободное время в качестве сиделки  у постели Кузьмы и читал ему «Приключения Тома Сойера».    

Когда Леший выздоровел, он сам рассказал обо всем  происшедшем и сам первый смеялся над своим несчастьем.    

Карабанов сказал Лешему:    

— Слухай, Кузьма, если бы мне так не везло, я давно бы  бросил красть. Ведь так тебя и убьют когда-нибудь.    

— Я и сам так думаю, чего это мне не везет? Это,  наверное, потому, что я не настоящий вор. Надо будет еще раза два попробовать,  а если ничего не выйдет, то и бросить. Правда же, Антон Семенович?    

— Раза два? — ответил я. — В таком случае не  нужно откладывать, попробуй сегодня, все равно ничего не выйдет. Не годишься ты  на такие дела.    

— Не гожусь?    

— Нет. Вот кузнец из тебя хороший выйдет, Семен  Петрович говорил.    

— Говорил?    

— Говорил. Только он еще говорил, что ты в кузнице два  новых метчика спер, — наверное, они у тебя сейчас в карманах.    

Леший покраснел, насколько могла покраснеть его черная рожа.    

Карабанов схватил Лешего за карман и заржал так, как умел  ржать только Карабанов:    

— Ну, конечно же, у него! Вот тебе уже первый раз и  есть — засыпался.    

— От черт! — сказал Леший, выгружая карманы.    

Вот только такие случаи встречались у нас внутри колонии.  Гораздо хуже было с так называемым окружением. Селянские погреба по-прежнему  пользовались симпатиями колонистов, но это дело теперь было в совершенстве  упорядочено и приведено в стройную систему. В погребных операциях принимали  участие исключительно старшие, малышей не допускали и безжалостно и искренне  возбуждали против них уголовные обвинения при малейшей попытке спуститься под  землю. Старшие достигли настолько выдающейся квалификации, что даже кулацкие  языки не смели обвинять колонию в этом грязном деле. Кроме того, я имел все  основания думать, что оперативным руководством всех погребных дел состоит такой  знаток, как Митягин.    

Митягин рос вором. В колонии он не брал потому, что уважал  людей, живущих в колонии, и прекрасно понимал, что взять в колонии — значит  обидеть хлопцев. Но на городских базарах и у селян ничего святого не было для  Митягина. По ночам он часто не бывал в колонии, по утрам его с трудом поднимали  к завтраку. По вокресеньям он всегда просился в отпуск и приходил поздно  вечером, иногда в новой фуражке или шарфе и всегда с гостинцами, которыми  угощал всех малышей.Малыши Митягина боготворили, но он умел скрывать от них  свою откровенную воровскую философию. Ко мне Митягин относился по-прежнему  любовно, но о воровстве мы с ним никогда не говорили. Я знал, что разговоры ему  помочь не могли.    

Все-таки Митягин меня сильно беспокоил. Он был умнее и  талантливее многих колонистов и поэтому пользовался всеобщим уважением. Свою  воровскую натуру он умел показывать в каком-то неотразимо привлекательном виде.  Вокруг него всегда был штаб из старших ребят, и этот штаб держался с  митягинской тактичностью, с митягинским признанием колонии, с уважением к  воспитателям. Чем занималась вся эта компания в темные тайные часы, узнать было  затруднительно. Для этого нужно было либо шпионить, либо выпытывать кое у кого  из колонистов, а мне казалось, что таким путем я сорву развитие так трудно родившегося  тона.    

Если я случайно узнавал о том или другом похождении  Митягина, я откровенно громил его на собрании, иногда накладывал взыскание,  вызывал к себе в кабинет и ругал наедине. Митягин обыкновенно отмалчивался с  идеально спокойной физиономией, приветливо и расположенно улыбался, уходя,  неизменно говорил ласково и серьезно:    

— Спокойной ночи, Антон Семенович!    

Он был открытым сторонником чести колонии и очень негодовал,  когда кто-нибудь «засыпался».    

— Я не понимаю, откуда юерется это дурачье? Лезет, куда  у него руки не стоят.    

Я предвидел, что с Митягиным придется расстаться. Обидно  было признать свое бессилие и жалко было Митягина. Он сам, вероятно, тоже  считал, что в колонии ему сидеть нечего, но и ему не хотелось покидать колонию,  где у него завелось порядочное число приятелей и где все малыши липли к нему,  как мухи на сахар.    

Хуже всего было то, что митягинской философией начинали  заражатся такие, казалось бы, крепкие колонисты, как Карабанов, Вершнев,  Волохов. Настоящую и открытую оппозицию Митягину составлял один Белухин.  Интересно, что вражда Митягина и Белухина никогда не принимала форм сварливых  столкновений, никогда они не вступали в драки и даже не ссорились. Белухин  открыто говорил в спальне, что пока в колонии будет Митягин, у нас не переведутся  воры. Митягин слушал его с улыбкой и отвечал незлобливо:    

— Не всем же, Матвей, быть честными людьми. Какого б  черта стоила твоя честность, если бы воров не было? Ты только на мне и  зарабатываешь.    

— Как — я на тебе зарабатываю? Что ты врешь?    

— Да обыкновенно как. Я вот украду, а ты не украдешь,  вот тебе и слава. А если бы никто не крал, все были бы одинаковые. Я так  считаю, что Антону Семеновичу нужно нарочно привозить таких, как я. А то таким,  как ты, никакого ходу не будет.    

— Что ты все врешь! — говорил Белухин. — Ведь  есть же такие государства, где воров нету. Вот Дания, и Швеция, и Швейцария. Я  читал, что там совсем нет воров.    

— Н-н-ну, это б-б-брехня, — вступился  Вершнев, — и т-там к-к-крадут. А ч-что ж х-хоршего, ч-что воров н-нет?  Ддания и Швейцар-р-рия — мелочь.    

— А мы что?    

— А м-мы, в-вот в-видишь, в-вот у-у-у-увидишь, к-как  себя п-п-покажем, в-вот р-р-революция, в-видишь, к-к-к-какая!…    

— Такие, как вы, первые против революции стоите, вот  что!…    

За такие речи больше всех и горячее всех сердился Карабанов.  Он вскакивал с постели, потрясает кулаком в воздухе и свирепо прицеливается  черными глазами в добродушное лицо Белухина:    

— Ты чего здесь разошелся? Думаешь, если я с Митягиным  лишнюю булку сьем, так это вред для революции? Вы все привыкли на булки мерять…    

— Да что ты мне свою булку в глаза стромляешь? Не в  булке дело, а в том, что ты, как свинья, ходишь, носом землю разрываешь.    

К концу лета деятельность Митягина и его товарищей была  развернута в самом широком масштабе на соседних баштанах. В наших краях в то  время очень много селяли арбузов и дынь, некоторые зажиточные хозяева отводили  под них по нескольку десятин.    

Арбузные едла начались с отдельных набегов на баштаны. Кража  с баштана на Украине никогда не считалась уголовным делом. Поэтому и селянские  парни всегда разрешали себе совершать небольшие вторжения на соседский баштан.  Хозяева относились к этим вторжениям более или менее добродушно: на одной  десятине баштана можно собрать до двадцати тысяч штук арбузов, утечка  какой-нибудь сотни за лето не составляла особенного убытка. Но все же среди  баштана всегда стоял курень, и в нем жил какой-нибудь старый дед, который не  столько защищал баштан, сколько производил регистрацию непрошенных гостей.    

Иногда ко мне приходил такой дед и заявлял жалобу:    

— Вчера ваши лазили по баштану. Так вы им скажите, что  недобре так делать. Нехай прямо приходят в курень, и чего ж там, всегда можно  человеку угощение сделать. Скажи мне, и я тебе самый лучший арбуз выберу.    

Я передал просьбу деда хлопцам. Они воспользовались ею в тот  же вечер, но в предлагаемую дедом систему внесли небольшие коррективы: пока в  курене сьедался выбранный дедом самый лучший арбуз и велись приятельские  разговоры о том, какие арзбузы были в прошлом году и какие были в то лето,  когда японец воевал, на территории всего баштана хозяйничали нелегальные гости  и уже без всяких разговор набивали арбузами подолы рубах, наволочки и мешки. В  первый вечер, воспользовавшись любезным приглашением деда, Вершнев предложил  отправиться к деду в гости Белухину. Другие колонисты не протестовали против  такого предпочтения. Матвей возразился с баштана довольный:    

— Честное слово, так это хорошо: и поговорили, и  удовольствие человку произвели.    

Вершнев сидел на лавке и мирно улыбался. В дверь ввалился  Карабанов.    

— Ну что, Матвей погостовал?    

— Да, видишь, Семен, можно жить по-соседски.    

— Тебе хорошо: ты арбузов наелся, а нам как же?    

— Да чудак! Поди ты к нему.    

— Вот тебе раз! Как тебе не стыдно? Если человек  пригласил, так уже всем идти. Это по-свински выйдет. Нас шестьдесят человек.    

На другой день Вершнев вновь предложил Белухину идти в гости  к деду. Белухин великодушно отказался: пусть идут другие.    

— Где я там буду искать других? Идем, что ли? Да ведь  ты можешь и не есть арбузов. Посидишь, побалакаешь.    

Белухин сообразил, что Вершнев прав. Ему даже понравилась  идея: пойти к деду в гости и показать, что колонисты ходят не из-за того, чтобы  сьесть арбуз.    

Но дед встретил гостей очень недружелюбно, и Белухину ничего  не удалось показать. Напротив, дед показал им винтовку и сказал:    

— Вчера ваши проступники, пока вы здесь балакали,  половину баштана снесли. Разве так можно делать? Нет, с вами, видно, нужно  по-другому. Вот я буду стрелять.    

Белухин, смущенный, возвратился в колонию и в спальне  раскричался. Реябат хохотали, и Митягин говорил:    

— Ты что, в адвокаты к деду нанялся? Ты вчера по закону  слопал лучший арбуз, чего тебе еще нужно? А мы, может быть и никакого не  видели. Какие у тебя доказательства?    

Дед ко мне больше не приходил. Но многие признаки  показывали, что началась настоящая арбузная вакханалия.    

Однажды утром я заглянул в спальню и увидел, что весь пол в  спальне завален арбузными корками. Я набросился на дежурного, кого-то наказал,  потребовал, чтобы этого больше не было. Действительно, в следующие дни в  спальнях было по-обычному чисто.    

Тихие, прекрасные летние вечера, полные журчащих бесед,  хороших, ласковых настроений и неожиданного звонкого смеха, переходили в  прозрачные торжественные ночи.    

Над заснувшей колонией бродят сны, запахи сосны и чебреца,  птичьи шорохи и отзвуки собачьего лая в каком-то далеком государстве. Я выхожу  на крыльцо. Из-за угла показывается дежурный сигналист-сторож, спрашивает,  который час. У его ног купается в прохладе и неслышно чапает пятнистый Букет.  Можно спокойно идти спать.    

Но этот покой прикрывал очень сложные и беспокойные события.    

Как-то спросил меня Иван Иванович:    

— Это вы распорядились, чтобы лошади свободно гуляли по  двору целыми ночами? Их могут покрасть.    

Братченко возмутился:    

— А что же, лошадям так нельзя уже и свежим воздухом  подышать?    

Через день спросил Калина Иванович:    

— Чего это кони в спальни заглядывают?    

— Как «заглядывают»?    

— А ты посмотри: как утро, они и стоят под окнами. Чего  они там стоят?    

Я проверил: действительно, ранним утром все наши лошади и  вол Гаврюшка, подаренный нам за ненадобностью и старостью хозяйственной частью  наробраза, распологались перед окнами спален в кустах сирени и черемухи и  неподвижно стояли часами, очевидно, ожидая какого-то приятного для них события.    

В спальне я спросил:    

— Чего это лошади в ваши окна заглядывают?    

Опришко поднялся с постели, выглянул в окно, ухмыльнулся и  крикнул кому-то:    

— Сережа, а пойди спроси этих идиотов, чего они стоят  перед окнами. Под одеялами хмыкнули. Митягин, потягиваясь, пробасил:    

— Не нужно было в колонии таких любопытных скотов заводить,  а то вам теперь беспокойство…    

Я навалился на Антона:    

— Что за таинственные проишествия? Почему лошади торчат  здесь каждое утро? Чем их сюда приманивают?    

Белухин отсранил Антона:    

— Не беспокойтесь, Антон Семенович, лошадям никакого  вреда не будет. Антон нарочно их сюда водит, приятность здесь ожидается.    

— Ну, ты, заболтал уже! — сказал Карабанов. —  Да мы вам скажем. Вы от запретили корки набрасывать на пол6 а у нас не без  того, что у кого-нибудь арбуз окажется…    

— Как это — «окажется»?    

— Да как? То дед кому подарит, то деревенские принесут…    

— Дед подарит? — спросил я укоризненно.    

— Ну, не дед, так как-нибудь иначе. Так куда же корки  девать? А тут Антон выгнал лошадей прогуляться. Хлопцы и угостили.    

Я вышел из спальни.    

После обеда Митягин приволок ко мне в кабинет огромный  арбуз:    

— Вот попробуйте, Антон Семенович.    

— Где ты достал? Убирайся со своим арбузом!.. И вообще  я за вас возьмусь серьезно.    

— Арбуз самый честный, и специально для вас выбирали.  Деду за этот кавун заплачено чистою монетою. А за нас, конечно, взяться давно  пора, мы за это не обижаемся.    

— проваливай и с кавуном, и с разговорами!    

Через десять минут с тем же арбузом пришла целая депутация.  К моему удивлению, речь держал Белухин, прерывая ее на каждом слове для того,  чтобы захохотать:    

— Эти скоты, Антон Семенович, если бы вы знали, сколько  поедают кавунов каждую ночь! Что же тут скрывать… У одного Волохова… он… это,  конечно, неважно. Как они достают — рускай будет на ихней совести, но  безусловно, что и меня угощают, разбойники, нашли, понимаете, в моей молодой  душе слабость: люблю страшно арбузы. Даже и девочки пропорцию свою получают, и  Тоське дают: нужно сказать, что в ихних душах все-таки помещаются благородные  чувства. Ну, а знаем же, что вы кавунов не кушаете, только одни неприятности  из-за этих проклятых кавунов. Так что примите уже этот скромный подарок. Я же  человек честный, не какой-нибудь Вершнев, вы мне поверьте, деду за этот кавун  заплачено, может, и больше того, сколько в нем производительности заложено  человеческого труда, как говорит наука экономической политики.    

Закончив таким образом, Белухин сделался вдруг серьезен,  положил арбуз на мой стол и скромно отошел в сторону. непричесанный и  по-обычному истерзанный Вершнев выглядывал из-за Митягина.    

— П-п-политической э-экономии, а не экономической  п-политики.    

— Один черт, — сказал Белухин.    

Я спросил:    

— Чем заплатили деду?    

Карабанов загнул палец:    

— Вершнев припаял до кружки ручку, Гуд латку положил на  чобот, а я посторожил за него полночи.    

— Воображаю, сколько за эти полночи вы прибавили к  этому арбузу!    

— Верно, верно, — сказал Белухин. — Это я  могу подтвердить по чести. Мы теперь с этим дедом контакт держим. А вот там к  лесу есть баштан, так там, правда, такой вредный сидит, всегда стреляет.    

— А ты что, тоже на баштан начал ходить?    

— Нет, я не хожу, но выстрелы слышу: бывает, пойдешь  пройтиться…    

Я поблагодарил ребят за прекрасный арбуз.    

Через несколько дней я увидел и вредного деда. Он пришел ко  мне, вконец расстроенный.    

— Что же это такое будет? То тащили по ночам больше, а  то уже и днем спасения не стало, приходят в обед целыми бандами, хоть  плачь, — за одним погонишься, а другие по всему баштану.    

Я ребятам пригрозил, что буду сам ходить помогать охране или  найму сторожей за счет колонии.    

Митягину сказал:    

— Вы этому граку верьте. Не в арбузах дело, а в том,  что пройти нельзя мимо баштана.    

— Да чего вам мимо баштана ходить? Куда там дорога?    

— Какое его дело, куда мы идем? Чего он палит?    

Еще через день Белухин меня предупредил:    

— С этим дедом добром не кончится. Здорово хлопцы  обижаются. Дед уже боится один сидеть в курене, с ним еще двое дежурят, и все с  ружьями. А хлопцы этого вытерпеть не могут.    

В ту же ночь колонисты пошли на этот баштан цепью. Мои  занятия по военному делу пошли на пользу. В полночь половина колонии залегла на  меже баштана, вперед выслали дозоры и разведку. Когда деды подняли тревогу,  хлопцы закричали «ура» и кинулись в атаку. Сторожа отступили в лес и в панике  забыли в курене ружья. Часть ребят занялась реализацией победы, скатывая арбузы  к меже под горку, остальные приступили к репрессиям: подожгли огромный курень.    

Один из сторожей прибежал в колонию и разбудил меня. Мы  поспешили к месту боя.    

Курень на горке полыхал огромным костром, иот него стояло  такое зарево, как будто горело целое село. Когда мы подбежали к баштану, на нем  раздалось несколько выстрелов. Я увидел колонистов, залегших правильными  отделениями в арбузных зарослях. Иногда эти отделения поднимались на ноги и  перебегали к горящему куреню. Где-то на правом фланге командовал Митягин:    

— Не лезь прямо, заходи сбоку.    

— Кто это стреляет? — спросил я деда.    

— Да кто его знает? Там же никого нэма. Мабуть, то  винтовку хтось забув, мабуть, то винтовка сама стреляет.    

Дело было, собственно говоря, закончено. Увидев меня, ребята  как сквозь землю провалились. Дед повздыхал и ушел домой. Я возвратился в  колонию. В спальнях был мертвый покой. все не только спали, но даже храпели:  никогда в жизни не слышал такого храпа. Я сказал негромко:    

— Довольно дурака валять, вставайте.    

Храп прекратился, но все продолжали настойчиво спать.    

— Вставайте, вам говорят.    

С подушек поднялись лохматые головы. Митягин глядел на меня  и не узнавал:    

— В чем дело?    

Но Карабанов не выдержал:    

— Да брось, Митяга, чего там!    

Все меня обступили и начали с увлечением рассказывать о  подробностях доблестной ночи. Таранец вдруг подпрыгнул, как обваренный:    

— Там же в курене ружья!    

— Сгорели…    

— Дерево сгорело, а то все годится.    

И вылетел из спальни.    

Я сказал:    

— Может быть, это и весело, но все-таки это настоящий  разбой. Я больше терпеть не могу. если вы хотите продолжать так и дальше, нам  будет не по дороге. Что это такое в самом деле: ни днем, ни ночью нет покоя ни  колонии, ни всей округе!    

Карабанов схватил меня за руку:    

— Больше этого не будет. Мы и сами видим, что довольно.  Правда ж, хлопцы?    

Хлопцы загудели что-то подтверждающее.    

— Это все слова, — сказал я. — Предупреждаю,  что, если все эти разбойничьи дела будут повторяться, я кое-кого выставлю из  колонии. Так и знайте, больше повторять не буду.    

На другой день на пострадавший баштан приехали подводы,  собрали все, что на нем еще осталось, и уехали.    

На моем столе лежали дула и мелкие части сгоревших ружей.    

     

 22. Ампутация    

     

Ребята не сдержали своего обещания. Ни Карабанов, ни  Митягин, ни другие участники группы не прекратили ни походов на баштаны, ни  нападений на коморы и погреба селян. Наконец, они организовали новое, очень  сложное предприятие, которое увенчалось целой какофонией приятных и неприятных  вещей.    

Однажды ночью они залезли на пасеку луки Семеновича и  утащили два улья вместе с медом и пчелами. Ульи они принесли в колонию ночью и  поместили их в сапожную мастерскую, в то время не работавшую. На радостях  устроили пир, в котором принимали участие многие колонисты. Наутро можно было  составить точный реестр участников — все они ходили по колонии с красными, распухшими  физиономиями. лешему пришлось даже обратиться за помощью к Екатерине  Григорьевне.    

Вызванный в кабинет Митягин с первого слова признал дело за  собой, отказался назвать участников и, кроме того, удивился:    

— Ничего тут такого нет! Не себе взяли улья, а принесли  в колонию. Если вы считаете, что в колонии пчеловодство не нужно, можно и  отнести.    

— Что ты отнесешь? Мед сьели, пчелы пропали.    

— Ну, как хотите. Я хотел как лучше.    

— Нет, Митягин, лучше всего будет, если ты оставишь нас  в покое… ты уже взрослый человек, со мной ты никогда не согласишься, давай  растанемся.    

— Я и сам так думаю.    

Митягина необходимо было удалить как можно скорее. Для меня  было уже ясно, что с этим решением я непростительно затянул и прозевал давно  определившийся процесс гниения нашего коллектива. Может быть, ничего особенно  порочного и не было в баштанных делах или в ограблении пасеки, но постоянное  внимание колонистов к этим делам, ночи и дни, наполненные все теми же усилиями  и впечатлениями, знаменовали полную остановку развития нашего тона,  знаменовали, следовательно, застой. И на фоне этого застоя для всякого  пристального взгляда уже явными сделались непритязательные рисунки: развязность  колонистов, какая-то специальная колонистская вульгарность по отношению и к  колонии, и к делу, утомительное и пустое зубоскальство, элементы несомненного  цинизма. Я видел, что даже такие, как Белухин и Задоров, не принимая участия ни  в какой уголовщине, начинали терять прежний блеск личности, покрывались  окалиной. Наши планы, интересная книга, политические вопросы стали  распологаться в коллективе на каких-то далеких флангах, уступив центральное  место беспорочным и дешевым приключениям и бесконечным разговорам о них. Все  это отразилось и на внешнем облике колонистов и всей колонии: разболтанное  движение, неопрятный и неглубокий позыв к остроумию, небрежно накинутая одежда  и припрятанная по углам грязь.    

Я написал Митягину выпускное удостоверение, дал пять рублей  на дорогу — он сказал, что едет в Одессу, — и пожелал ему счастливого  пути.    

— С хлопцами попрощаться можно?    

— Пожайлуста.    

Как они там прощались, не знаю. Митягин ушел перед вечером,  и провожала его почти вся колония.    

Вечером ходили все печальные, малыши потускнели, и у них  испортились движущие их мощные моторы. Карабанов как сел на опрокинутом ящике  возле кладовки, так и не вставал с него до ночи.    

В мой кабинет пришел Леший и сказал:    

— А жалко Митягу.    

Он долго ждал ответа, но я ничего не ответил Лешему. Так он  и ушел.    

Занимался я очень долго. Часа в два, выходя из кабинета, я  заметил свет на чердаке конюшни. Разбудил Антона и спросил:    

— Кто на чердаке?    

Антон недовольно подернул плечом и неохотно ответил:    

— Там Митягин.    

— Чего он там сидит?    

— А я знаю?    

Я поднялся на чердак. Вокруг конюшенного фонаря сидело  несколько человек: Карабанов, Волохов, Леший, Приходько, Осадчий. Они молча  смотрели на меня. Митягин что-то делал в углу чердака, я еле-еле заметил его в  темноте.    

— Идите все в кабинет.    

Пока я отпирал дверь кабинета, Карабанов распорядился:    

— Нечего всем сюда собираться. Пойду я и Митягин.    

Я не протестовал.    

Вошли. Карабанов свободно развалился на диване. Митягин  остановился в углу дверей.    

— Ты зачем возвратился в колонию?    

— Было одно дело.    

— Какое дело?    

— Наше одно дело.    

Карабанов смотрел на меня пристальным горячим взглядом. Он  вдруг весь напружинился и гибким, змеиным движением наклонился над моим столом,  приблизив свои полыхающие глаза прямо к моим очкам:    

— Знаете что, Антон Семенович? Знаете, что я вам скажу?  Пойду и я вместе с Митягой.    

— Какое дело вы затевали на чердаке?    

— Дело, по правде сказать, пустое, но для колонии оно  все равно не подходяще. А я пойду с Митягой. Раз мы к вам не подходим, что же,  пойдем шукать своего счастья. Може, у вас будут кращие колонисты.    

Он всегда немного кокетничал и сейчас разыграл обиженного,  вероятно, надеюсь, что я устыжусь собственной жестокости и оставлю Митягина в  колонии.    

Я посмотрел Карабанову в глаза и еще раз спросил:    

— На какое дело вы собирались?    

Карабанов ничего не ответил и вопрошающе посмотрел на  Митягина.    

Я вышел из-за стола и сказал Карабанову:    

— Револьвер у тебя есть?    

— Нет, — ответил он твердо.    

— Покажи карманы.    

— Неужели будете обыскивать, Антон Семенович?    

— Покажи карманы.    

— Нате, смотрите! — закричал Карабанов почти в  истерике и вывернул все карманы в брюках и в тужурке, высыпая на пол махорку и крошки  житного хлеба.    

Я подошел к Митягину.    

— Покажи карманы.    

Митягин неловко полез по карманам. Вытащил кошелек. связку  ключей и отмычек, смущенно улыбнулся и сказал:    

— Больше ничего нет.    

Я продвинул руку за пояс его брюк и достал оттуда браунинг  среднего размера. В обойме было три патрона.    

— Чей?    

— Это мой револьвер, — сказал Карабанов.    

— Что же ты врал, что у тебя ничего нет? Эх, вы… Ну,  что же? Убирайтесь из колонии к черту и немедленно, чтобы здесь и духу вашего  не оставалось! Понимаете?    

Я сел к столу, написал Карабанову удостоверение. Он молча  взял бумажку, презрительно посмотрел на пятерку, которую я ему протянул, и  сказал:    

— Обойдемся. Прощайте.    

Он судорожно протянул мне руку и крепко, до боли сжал мои  пальцы, что-то хотел сказать, потом вдруг бросился к дверям и исчез в ночном их  просвете. Митягин не протянул руки и не сказал прощального слова. Он размашисто  запахнул полы клифта и неслышными воровскими шагами побрел за Карабановым.    

Я вышел на крыльцо. У крыльца собралась толпа ребят. Леший  бегом бросился за ушедшими, но добежал только до опушки леса и вернулся. Антон  стоял на верхней ступеньке и что-то мурлыкал. Белухин вдруг нарушил тишину:    

— Так. Ну, что же, я признаю, что это сделано  правильно.    

— Может, и правильно, — сказал Вершнев, —  т-т-только все т-т-таки ж-жалко.    

— Кого жалко? — спросил я.    

— Да вот С-семена с-с-с Митягой. А разве в-в-вам н-не  ж-жалко?    

— Мне тебя жалко, Колька.    

Я направился к своей комнате и слышал, как Белухин убеждал  Вершнева:    

— Ты дурак, ты ничего не понимаешь, книжки для тебя без  последствия проходят.    

Два дня ничего не было слышно об ушедших. Я за Карабанова  мало беспокоился: у него отец в Сторожевом. Побродит по городу с неделю и  пойдет к отцу. В судьбе же Митягина я не сомневался. Еще с год погуляет на  улице, посидит несколько раз в тюрьмах, попадется в чем-нибудь серьезном,  вышлют его в другой город, а лет через пять-шесть обязательно либо свои  зарежут, либо расстреляют по суду. Другой дороги для него не назначено. А может  быть, и Карабанов собьет. Сбили же его раньше, пошел же он на вооруженный  грабеж.    

Через два дня в колонии стали шептаться.    

— Говорят, Семен с Митягой грабят на дороге. Ограбили  вчера мясников с Решетиловки.    

— Кто говорит?    

— Молочница у Осиповых была, так говорила, что Семен и  Митягин.    

Колонисты по углам шушукались и умолкали, когда к ним  подходили. Старшие поглядывали исподлобья, не хотели ни читать, ни  разговаривать, по вечерам устраивались по-двое, по-трое и неслышно и скупо  перебрасывались словамми.    

Воспитатели старались не говорить со мною об ушедших. Только  Лидочка однажды сказала:    

— А ведь жалко ребят?    

— Давайте, Лидочка, договоримся, — ответил  я. — Вы будете наслаждаться жалостью без моего участия.    

— Ну и не надо! — обиделась Лидия Петровна.    

Дней через пять я возвращался из города в кабриолете. Рыжий,  подкормленный на летней благодати, охотно рысил домой. рядом со мной сидел  Антон и, низко свесив голову, о чем-то думал. Мы привыкли к нашей пустынной  дороге и не ожидали уже на ней ничего интересного.    

Вдруг Антон сказал:    

— Смотрите: то не наши хлопцы? О! Да то же Семен с  Митягиным!    

Впереди на безлюдном шоссе маячили две фигуры.    

Только острые глаза Антона могли так точно определить, что  это был Митягин с товарищем. Рыжий быстро нес навстречу к ним. Антон  забеспокоился и поглядывал на мою кобуру.    

— А вы все-таки переложите наган в карман, чтобы ближе  был.    

— Не мели глупостей.    

— Ну, как хотите.    

Антон натянул вожжи.    

— От хорошо, что мы вас побачилы, — сказал  Семен. — Тогда, знаете, простились как-то не по-хорошему.    

Митягин улыбался, как всегда, приветливо.    

— Что вы здесь делаете?    

— Мы хотим с вами побачиться. Вы ж сказали, чтоб в  колонии духа нашего не было, так мы туда и не пошли.    

— Почему ты не поехал в Одессу? — спросил я  Митягина.    

— да пока и здесь жить можно, а на зиму в Одессу.    

— Работать не будешь?    

— Посмотрим, как оно выйдет, — сказал  Митягин. — Мы на вас не в обиде, Антон Семенович, вы не думайте, что на  вас в обиде. Каждому своя дорога.    

Семен сиял открытой радостью.    

— Ты с Митягиным будешь?    

— Я еще не знаю. Тащу его: пойдем к старику, к моему  батьку, а он ломается.    

— Да батька же его грак, чего я там не видел?    

Они проводили меня до поворота в колонию.    

— Вы ж нас лухом не згадуйте, — сказал Семен на  прощанье. Эх, давайте с вами поцелуемся!    

Митягин засмеялся:    

— Ох, и нежная ты тварь, Семен, не будет с тебя толку.    

— А ты лучше? — спросил Семен.    

Они оба расхохотались на весь лес, помахали фуражками, и мы  разошлись в разные стороны.    

     

 23. Сортовые семена    

     

К концу осени в колонии наступил хмурый период — самый  хмурый за всю нашу историю. Изгнание Карабанова и Митягина оказалось очень  болезненной операцией. То обстоятельство, что были изгнаны «самые грубые  хлопцы», пользовавшиеся до того времени наибольшим влиянием в колонии, лишило  колонистов правильной ориентировки.    

И Карабанов и Митягин были прекрасными работниками.  Карабанов во время работы умел размахнуться широко и со страстью, 3мел в работе  находить радость и других заражать ею. У него из-под рук буквально рассыпались  искры энергии и вдохновения. На ленивых и вялых он только изредка рычал, и  этого было достаточно, чтобы устыдить самого отьявленного лодыря. Митягин в  работе был великолепным дополнением к Карабанову. Его движения отличались  мягкостью и вкрадчивостью, действительно воровские движения, но у него все  выходило ладно, удачливо и добродушно-весело. А к жизни колонии они оба были  чутко отзывчивы и энергичны в ответ на всякое раздражение, на всякую злобу  колонистского дня.    

С их уходом вдруг стало скучно и серо в колонии. Вершнев еще  больше закопался в книги, Белухин шутил как-то чересчур серьезно и саркастически,  такие, как Волохов, Приходько, Осадчий, сделались чрезмерно серьезны и вежливы,  малыши скучали и скрытничали, вся колонистская масса вдруг приобрела выражение  взрослого общества. По вечерам трудно стало собрать бодрую компанию: у каждого  находились собственные дела. Только Задоров не уменьшил своей бодрости и не  спрятал прекрасную свою открытую улыбку, но никто не хотел разделить его  оживления, и он улыбался в одиночку, сидя над книжкой или над моделью паровой  машины, которую он начал еще весной.    

Способствовали этому упадку и неудачи наши в сельском  хозяйстве. Калина Иванович был плохим агрономом, имел самые дикие представления  о севообороте и о технике посева, а к тому же и поля мы получили от селян  страшно засоренными и истощенными. Поэтому, несмотря на грандиозную работу,  которую проделали колонисты летом и осенью, наш урожай выражался в позорных  цифрах. На озимой пшенице было больше сорняков, чем пшеницы, яровые имели  жалкий вид, еще хуже было с бураками и картофелем.    

И в воспитательских квартирах царила такая же депрессия.    

Может быть, мы просто устали: с начала колонии никто из нас  не имел отпуска. Но сами воспитатели не ссылались на усталость. Возродились  старые разговоры о безнадежности нашей работы, о том, что соцвос с «такими»  ребятами невозможен, что это напрасная трата души и энергии.    

— Бросить все это нужно, — говорил Иван  Иванович. — Вот был Карабанов, которым мы даже гордились, пришлось  прогнать. Никакой особенной надежды нет и на Волохова, и на Вершнева, и на  Осадчего, и на Таранца, и на многих других. Стоит ли из-за одного Белухина  держать колонию?    

Екатерина Григорьевна — и та изменила нашему оптимизму,  который раньше делал ее первой моей помощницей и другом. Она сближала брови и в  пристальном раздумье, и результаты раздумья были у нее странные, неожиданные  для меня:    

— Вы знаете что? А вдруг мы делаем какую-нибудь  страшную ошибку: нет совсем коллектива, понимаете, никакого коллектива, а мы  все говорим о коллективе, мы сами себя просто загипнотизировали собственной  мечтой о коллективе.    

— Постойте, — останавливал ее я, — как «нет  коллектива»? А шестьдесят колонистов, их работа, жизнь, дружба?    

— Это знаете что? Это игра, интересная, может быть,  талантливая игра. Мы ею увлеклись и ребят увлекли, но это на время. кажется,  уже игра надоела, всем стало скучно, скоро совсем бросят, все обратится в  обыкновенный неудачный детский дом.    

— Когда одна игра надоедает, начинают играть в  другую, — пыталась поправить испорченное настроение Лидия Петровна.    

Мы рассмеялись грустно, но я сдаваться и не думал:    

— Обыкновенная интеллигентская тряпичность у вас,  Екатерина Григорьевна, обыкновенное нытье. Нельзя ничего выводить из ваших  настроений, они у вас случайны. Вам страшно хотелось бы, чтобы и Митягин и  Карабанов были нами осилены. Так всегда ничем не оправданный максимализм,  каприз, жадность потом переходят в стенания и опускания рук. Либо все, либо  ничего — обыкновенная припадочная философия.    

Все это я говорил, подавляя в себе, может быть, ту же самую  интеллигентскую тряпичность. Иногда и мне приходили в голову тощие мысли: нужно  бросить, не стоит Белухин или Задоров тех жертв, которые отдаются на колонию;  приходило в голову, что мы уже устали и поэтому успех невозможен.    

Но старая привычка к молчаливому, терпеливому напряжению  меня не покидала. Я старался в присутствии колонистов и воспитателей быть  энергичным и уверенным, нападал на малодушных педагогов, старался убедить их в  том, что беды временные, что все забудется. Я преклоняюсь перед той огромной  выдержкой и дисциплиной, которые проявили наши воспитатели в то тяжелое время.    

Они по-прежнему всегда были на месте минута в минуту, всегда  были деятельны и восприимчивы к каждому неверному тону в колонии, на дежурство  выходили по заведенной у нас прекрасной традиции в самом лучшем своем платье,  подтянутыми и прибранными.    

Колония шла вперед без улыбок и радости, но шла с хорошим,  чистым ритмом, как налженная, исправная машина. Я заметил и положительные  последствия моей расправы с двумя колонистами: совершенно прекратились набеги  на село, стали невероятными погребные и баштанные операции. Я делал вид, что не  замечаю подавленных настроений колонистов, что новая дисциплинированность и  лояльность по отношению к селянам ничего особенного не представляют, что все  вообще идет по-прежнему и что все по-прежнему идет вперед.    

В колонии обнаружилось много нового, важного дела. Мы начали  постройку оранжереи во второй колонии, начали приводить дорожки и выравнивать  дворы после ликвидации трепкинских руин, строили изгородки и арки, приступили к  постройке моста через Коломак в самом узком его месте, в кузнице делали  железные кровати для колонистов, приводили в порядок сельскохозяйственный  инвентарь и лихорадочно торопились с окончанием ремонта домов во второй  колонии. Я сурово заваливал колонию все новой и новой работой и требовал от  всего колонистского общества прежней точности и четкости в работе.    

Не знаю почему, вероятно, по неизвестному мне  педагогическому инстинкту, я набросился на военные занятия.    

Уже и раньше я производил с колонистами занятия по  физкультуре и военному делу. Я никогда не был специалистом-физкультурником, а у  нас не было средств для приглашения такого специалиста. Я знал только военный  строй и военную гимнастику, знал только то, что относится к боевому участку  роты. Без всякого размышления и без единой педагогической судороги я занял  ребят упражнениями во всех этих полезных вещах.    

Колонисты пошли на такое дело охотно. После работы мы  ежедневно по часу или два всей колонией занимались на нашем плацу, который  представлял собой просторный квадратный метр. По мере того как увеличивались  наши познания, мы расширяли поле деятельности. К зиме наши цепи производили  очень интересные и сложные военные движения по всей территории нашей хуторской  группы. Мы очень красиво и методически правильно производили наступления на отдельные  обьекты — хаты и клуни, увенчивая их атакой в штыки и паникой, которая  охватывала впечатлительные души хозяев и хозяек. Притаившиеся за белоснежными  стенами жители, услышав наши воинственные крики, выбегали во двор, спешно  запирали коморы и сараи и распластывались на дверях, ревниво испуганным  взглядом взирая на стройные цепи колонистов.    

Ребятам все это очень понравилось, и скоро у нас появились  настоящие ружья, так как нас с радостью приняли в ряды Всеобуча, искусственным  образом игнорируя наше праворанушительское прошлое.    

Во время занятий я был требователен и неподкупен, как  настоящий командир; ребята и к этому относились с большим одобрением. Так у нас  было положено начало той военной игре, которая потом сделалась одним из  основных мотивов всей нашей музыки.    

Я прежде всего заметил хорошее влияние правильной военной  выправки. Совершенно изменился облик колониста: он стал стройнее и тоньше,  перестал валиться на стол и на стену, мог спокойно и свободно держаться без  подпорок. Уже новенький колонист стал заметно отличаться от старого. И походка  ребят сделалась увереннее и пружиннее, и голову они стали носить выше, забыли  привычку засовывать руки в карманы.    

В своем увлечении военным строем колонисты много внесли и  придумали сами, используя свои естественные мальчишеские симпатии к морскому и  боевому быту. В это именно это время было введено в колонии правило: на всякое  приказание как знак всякого утверждения и согласия отвечать словом «есть»,  подчеркивая этот прекрасный ответ взмахом пионерского салюта. В это время  завелись в колонии и трубы.    

До тех пор сигнали давались у нас звонком, оставшимся еще от  старой колонии. Теперь мы купили два корнета, и несколько колонистов ежедневно  ходили в город к капельмейстеру и учились играть на корнетах по нотам. Потом были  написаны сигналы на всякий случай колонистской жизни, и к зиме мы сняли  колокол. На крыльцо моего кабинета выходил теперь трубач и бросал в колонию  красивые полнокровные звуки сигнала.    

В вечерней тишине в особенности волнующе звучат звуки  корнета над колонией, над озером, над хуторскими крышами. Кто-нибудь в открытое  окно спальни пропоет тот же сигнал молодым, звенящим тенором, кто-нибудь вдруг  сыграет на рояле.    

Когда в наробразе узнали о наших военных увлечениях, слова  «казарма» надолго сделалось нашем прозвищем. Все равно, я и так был огорчен  много, учитывать еще одно маленькое огорчение не было охоты. И ненкогда было.    

Еще в августе я привез из опытной станции двух поросят. Это  были насстоящие англичане, и поэтому они дорогой старшно протестовали против  переселения в колонию и все время проваливались в какую-то дырку в возу.  Поросята возмущались до истерики и злили Антона.    

— Мало и так мороки, так еще поросят придумали…    

Англичан отправили во вторую колонию, а любителей ухаживать  за ними из малышей нашлось больше чем достаточно. В это время во второй колонии  жило до двадцати ребят, и жил там же воспитатель, довольно никчемный человек,  со странной фамилией Родимчик. Большой дом, который у нас назывался литерой А,  был уже закончен, он назначался для мастерских и классов, а теперь в нем  временно расположились ребята. Были закончены и другие дома и флигели.  Оставалось еще много работы в огромнов двумэтажном ампире, который  предназначался для спален. В сараях, в конюшнях, в амбарах с каждым днем  прибивались новые доски, штукатурились стены, навешивались двери.    

Сельское хозяйство получило мощное подкрепление. Мы  пригласили агронома, и полям колонии заходил Эдуард Николаевич Шере, существо,  положительно непонятное для непривычного колонистского взора. Было для всякого  ясно, что выращен Шере из каких-то особенных сортовых семян и поливали его не  благодатные дожди, а фабричная эссенция, специально для таких Шере  изобретенная.    

В противоположность Калине Ивановичу, Шере никогда ничем не  возмущался и не восторгался, всегда был настроен ровно и чуточку весело. Ко  всем колонистам, даже к Галатенко, он обращался на «вы», никогда не повышал  голоса, но и в дружбу ни с кем не вступал. Ребят очень поразило, когда в ответ  на грубый отказ Приходько: «Чего я там не видел на смородине? Я не хочу  работать на смородине!» — Шере приветливо и расположенно удивился, без позы и  игры:    

— Ах, вы не хотите? В таком случае скажите вашу  фамилию, чтобы я как-нибудь случайно не назначил вас на какую-нибудь работу.    

— Я — куда угодно, только не на смородину.    

— Вы не беспокойтесь, я без вас обойдусь, знаете, а вы  где-нибудь в другом месте работу найдете.    

— Так почему?    

— Будьте добры, скажите вашу фамилию, мне некогда  заниматься лишними разговорами.    

Бандитская красота Приходько моментально увяла. Пожал  Приходько презрительнол плечами и отправился на смородину, которая только  минуту назад так вопиюще противоречила его назначению в мире.    

Шере был сравнительно молод, но тем не менее умел доводить  колонистов до обалдения своей постоянной уверенностью и нечеловеческой  работоспособностью. Колонистам представлялось, что Шере никогда не ложится  спать. Просыпается колония, а Эдуард Николаевич уже меряет поле длинными,  немного нескладными, как у породистого молодого пса, ногами. Играют сигнал  спать, а шере в свинарне о чем-то договаривается с плотником. Днем шере  одновременно можно было видеть и на конюшне, и на постройке оранжереи, и на  дороге в город, и на развозке навоза в поле; по крайней мере, у всех было  впечатление, что все это происходит в одно и то же время, так быстро переносили  Шере его замечательные ноги.    

В конюшне Шере на другой же день поссорился с Антоном. Антон  не мог понять и почувствовать, как это можно к такому живому и симпатичному  существу, как лошадь, относиться так математически, как это настойчиво  рекомендовал Эдуард Николаевич.    

— Что это он выдумывает? Важить? Видели такое, чтобы  сено важить? Говорит, вот тебе норма: и не меньше и не больше. И норма какая-то  дуракцая — всего понемножку. Лошади подохнут, так я отвечать буду? А работать,  говорит, по часам. И тетрадку придумал: записывай, сколько часов работали.    

Шере не испугался Антона, когда тот по привычке закричал,  что не даст Коршуна, потому что Коршун, по проектам Антона, должен был через  день совершать какие-то особые подвиги. Эдуард Николаевич сам вошел в конюшню,  сам вывел и запряг Коршуна и даже не глянул на окаменевшего от такого поношения  Братченко. Антон надулся, швырнул кнут в угол конюшни и ушел. Когда он к вечеру  все-таки заглянул в конюшню, он увидел, что там хозяйничают Орлов и Бублик.  Антон пришел в глубоко оскорбленное состояние и отправился ко мне с прошением  об отставке, но посреди двора на него налетел с бумажкой в руке Шере и, как ни  в чем не бывало, вежливо склонился над обиженной физиономией старшего конюха.    

— Слушайте, ваша фамилия, кажется, Братченко? Вот для  вас план на эту неделю. Видите, здесь точно обозначено, что полагается делать  каждой лошади в тот или другой день, когда выезжать и прочее. Видите, вот здесь  написано, какая лошадь дежурная для поездки в город, а какая выходная. Вы  рассмотрите с вашими товарищами и завтра скажите мне, какие вы находите нужным  сделать изменения.    

Антон удивленно взял листок бумажки и побрел в конюшню.    

На другой день вечером можно было видеть кучерявую прическу  Антона и стриженную под машинку острую голову шере склонившимися над моим  столом за важным делом. Я сидел за чертежным столиком за работой, но минтуами  прислушивался к их беседе.    

— Это вы верно заметили. Хорошо, пусть в среду в плуге  ходят Рыжий и Бандитка…    

— малыш буряка есть не будет, у него зубов…    

— Это ничего, знаете, можно мельче нарезать, вы  попробуйте…    

— …Ну а если еще кому нужно в город?    

— Пешком пройдется. Или пусть нанимает на селе. Нас с  вами это не касается.    

— Ого! — сказал Антон. — Это правильно.    

Правду нужно сказать, транспортная потребность очень слабо  удовлетворялась одной дежурной лошадью. Калина Иванович ничего не мог поделать  с Шере, ибо тот сразил его воодушевленную хозяйскую логику невозмутимо  прохладным ответом:    

— Меня совершенно не касается ваша транспортная потребность.  Возите ваши продукты на чем хотите или купите себе лошадь. У меня шестьдесят  десятин. Я буду очень вам благодарен, если вы об этом больше говорить не  будете.    

Калина Иванович трахнул кулаком по столу и закричал:    

— Если мне нужно, я и сам запрягу!    

Шере что-то записывал в блокнот и даже не посмотрел на  сердитого Калину Ивановича. Через час, уходя из кабинета, он предупредил меня:    

— Если план работы лошадей будет нарушен без моего  согласия, я в тот же день уезжаю из колонии.    

Я спешно послал за Калиной Ивановичем и сказал ему:    

— Ну его к черту, не связывайся с ним.    

— Да как же я буду с одной конячкой: и в город же  поехать нужно, и воду навозить, и дров подвезти, и продукты во вторую колонию…    

— Что-нибудь придумаем.    

И придумали.    

И новые люди, и новые заботы, и вторая колония, и никчемный  Родимчик во второй колонии, и новая фигура подтянутого колониста, и прежняя  бедность, и нарастающее богатство — все это многоликое море нашей жизни  незаметно для меня самого прикрыло последние остатки подавленности и серой  тоски. С тех пор я только смеяться стал реже и даже внутренняя живая радость  уже была не в силах заметно уменьшить внешнюю суровость, которую, как маску,  надели на меня события и настроения конца 1922 года. Маска это не причиняла мне  страданий, я ее почти не замечал. но колонисты всегда ее видели. Может быть,  они и знали, что это маска, но у них все же появился по отношению ко мне тон  несколько излишнего уважения, небольшой связанности, может быть, и некоторой  боязни, не могу этого точно назвать. Но зато я всегда видел, как они радостно  расцветали и особенно близко и душевно приближались ко мне, если случалось  повеселиться с ними, поиграть или повалять дурака, просто, обнявшись, походить  по коридору.    

В колонии же всякая суровость и всякая ненужная серьезность  исчезли. Когда все это изменилось и наладилось, никто не успел заметить. Как и  раньше, кругом звучали смех и шутки, как и раньше, все неистощимы были на юмор  и энергию, только теперь все это было украшено полным отсутствием какой бы то  ни было разболтанности и несообразного, вялого движения.    

Калина Иванович нашел-таки выход из транспортных  затруднений. Для вола Гаврюшки, на которого Шере не посягал, — ибо какой  же толк в одном воле? — было сделано одинарное ярмо, и он подвозил воду,  дрова и вообще исполнял все дворовые перевозки. А в один из прелестных  апрельских вечером вся колония покатывалась со смеху, как давно уже не  покатывалась: Антон выезжал в кабриолете в город за какой-то посылкой, и в  кабриолет был запряжен Гаврюшка.    

— Там тебя арестуют, — сказал я Антону.    

— Пусть попробуют, — ответил Антон, — теперь  все равны. Чем Гаврюшка хуже коня?.. Тоже трудящийся.    

Гаврюшка без всякого смущения повлек кабриолет к городу.    

     

 24. Хождение Семена по  мукам    

     

Шере повел дело энергично. Весенний сев он производил по  гестипольному плану, сумел сделать этот план живым событием в колонии. На поле,  в конюшне, в свинарне, в спальне, просто на дороге или у перевоза, в моем  кабинете и в столовой вокруг него всегда организовывалась новая  сельскохозяйственная практика. Ребята не всегда без спора встречали его  распоряжения, и Шере никогда не отказывался выслушивать деловое возражение,  иногда приветливо и сухо, в самых скупых выражениях приводил небольшую ниточку  аргументов и заканчивал безаппеляционно:    

— Делайте так, как я вам говорю.    

Он по-прежнему проводил весь день в напряженнйо и в то же  время несуетливой работе, по-прежнему за ним трудно было угнаться, и в то же  время он умел терпеливо простоять у кормушки два-три часа или пять часов  проходить за сеялкой, бесконечно мог, через каждые десять минут, забегать в  свинарню и приставать, как смола, к свинарям с вежливыми и назойливыми  вопросами:    

— В котором часу вы давали поросятам отруби? Вы не  забыли записать? Вы записываете так, как я вам показывал? Вы приготовили все  для купанья?    

У колонистов к Шере появилось отношение сдержанного  восторга. Разумеется, они были уверены, что «наш Шере» только потому так хорош,  что он наш, что во всяком другом месте он был бы менее великолепен. Этот  восторг выражался в молчаливом признании его авторитета и в бесконечных  разговорах о его словах, ухватках, недоступности для всяких чувст и его  знаниях.    

Я не удивлялся этой симпатии. Я уже знал, что ребята не  оправдывают интеллигентского убеждения, будто дети могут любить и ценить такого  человека, который к ним относится любовно, который их ласкает. Я убедился  давно, что наибольшее уважение и наибольшая любовь со стороны ребят, по крайней  мере таких ребят, какие были в колонии, проявляются по отношению к другим типам  людей. То, что мы называем высокой квалификацией, уверенное и четкое знание,  умение, искусство, золотые руки, немногословие и полное отсутствие фразы,  постоянная готовность к работе — вот что увлекает ребят в наибольшей степени. »  У Андр Мих Батуева, см. в файле BATUEV.00*. » » Кстати, об отношениях ребят и  старших. — ПЕДАГОГ ДОЛЖЕН ЗНАТЬ » СВОЙ ПРЕДМЕТ ПО-НАСТОЯЩЕМУ ХОРОШО, И  ТОГДА ЕГО БУДУТ УВАЖАТЬ И » СЛУШАТЬСЯ, ДАЖЕ ЕСЛИ ОН РЕЗКИЙ ЧЕЛОВЕК. НО КАКИМ БЫ  ВЫ » ДОБРЕНЬКИМ НИ БЫЛИ, ХОТЬ КОРМИТЕ ИХ КОНФЕТАМИ, ЕСЛИ ВЫ СВОЕГО » ПРЕДМЕТА  НЕ ЗНАЕТЕ — ВАС И В ГРОШ НЕ БУДУТ ЦЕНИТЬ. ВЫ БУДЕТЕ » ВЕЧНО ОБЪЕКТОМ НАСМЕШЕК И  ИЗДЕВАТЕЛЬСТВ. ВАМ БУДУТ ГОТОВИТЬ » ВСЯКИЕ ПОДВОХИ И КАВЕРЗЫ — И ВСЕ ИЗ-ЗА  ОТСУТСТВИЯ УВАЖЕНИЯ. См. и в файле BYVALAYA.TB2. Вы можете быть с ними сухи до  последней степени, требовательны до придирчивости, вы можете не замечать их,  если они торчат у вас под рукой, можете даже безразлично относиться к их  симпатии, но если вы блещете работой, знанием, удачей, то спокойно не  оглядывайтесь: они на вашей стороне, и они не выдадут. Все равно, в чем  проявляются эти ваши способности, все равно, кто вы такой: столяр, агроном,  кузнец, учитель, машинист.    

И наоборот, как бы вы ни были ласковы, занимательны в  разговоре, добры и приветливы, как бы вы не были симпатичны в быту и в отдыхе,  если ваше дело сопровождается неудачами и провалами, если на каждом шагу видно,  что вы своего дела не знаете, если все у вас оканчивается браком или  «пшиком», — никогда вы ничего не заслужите, кроме презрения, иногда  снисходительного и иронического, иногда гневного и уничтожающе враждебного,  иногда назойливо шельмующего.    

Как-то в спальне у девочек ставил печник печку. Заказали ему  круглую утермарковскую. Печник забрел к нам мимоходом, протолкался в колонии  день, у кого-то починил плиту, поправил стенку в конюшне. У него была занятная  наружность: весь кругленький, облезший и в то же время весь сияющий и сахарный.  Он сыпал прибаутками и словечками, и по его словам выходило, что печника,  равного ему, на свете нет.    

Колонисты ходили за ним толпой, очень недоверчиво относились  к его рассказам и встречали его повествования часто не теми реакциями, на  которые он рассчитывал.    

— Тамочки, детки, были, конечно, печники и постарше  меня, но граф никого никого не хотел признавать. «Позовите, —  говорит, — братцы, Артемия. Этот если уж складет печку, так будет печка».  Оно, конечно, что я молодой был печник, а печка в графском доме, сами  понимаете… Бывало, посмотришь на печку, значит, а граф и говорит: «Ты, Артемий,  уж постарайся…»    

— Ну, и выходило что-нибудь? — спрашивают  колонисты.    

— Ну, а как же: граф всегда посмотрит…    

Артемий важно задирает облезшую голову и изображает графа,  осматривающего печку, которую построил Артемий. Ребята не выдерживают и  заливаются смехом: очень уж Артемий мало похож на графа.    

Утермарковку Артемий начал с торжественными и специальными  разговорами, вспомнил по этому поводу все утермарковские печки, и хорошие,  сложенные им, и никуда не годные, сложенные другими печниками. При этом он, не  стесняясь, выдавал все тайны своего искусства и перечислял все трудности работы  утермарковской печки:    

— Самое главное здесь — радиусом провести правильно.  Другой не может с радиусом работать.    

Ребята совершали в спальню девочек целые паломничества и,  притихнув, наблюдали, как Артемий «проводит радиусом».    

Артемий много тараторил, пока складывал фундамент. Когда же  перешел к самой печке, в его движениях появилась некоторая неуверенность, и  язык остановился.    

Я зашел посмотреть на работу Артемия. Колонисты расступились  и заинтересованно на меня поглядывали. Я покачал головой:    

— Что же она такая пузатая?    

— Пузатая? — спросил Артемий. — Нет, не  пузатая, это она кажет, потому что не закончено, а потом будет как следует.    

Задоров прищурил глаз и посмотрел на печку:    

— А у графа тоже так «казало»?    

Артемий не понял иронии:    

— Ну а как же, это уже всякая печка, пока не кончена.  Вот и ты, например…    

Через три дня Артемий позвал меня принимать печку. В спальне  собралась вся колония. Артемий топтался вокруг печки задирал голову. Печка  стояла посреди комнаты, выпирая во все стороны кривыми боками, и… вдруг  рухнула, загремела, завалила комнату прыгающим кирпичом, скрыла нас друг от  друга, но не могла скрыть в ту же секунду взорвавшегося хохота, стонов и визга.  Многие были ушиблены кирпичами, но никто уже не был в состоянии заметить свою  боль. Хохотали и в спальне, и, выбежав из спальни, в коридорах, и на вдоре,  буквально корчились в судорогах смеха. Я выбрался из разрушения и в соседней  комнате наткнулся на Буруна, который держал Артемия за ворот и уже прицеливался  кулаком по его засоренной лысине.    

Артемия прогнали, но его имя надолго сделалось синонином  ничего не знающего, хвастуна и «партача». Говорили:    

— Да что это за человек?    

— Артемий, разве не видно!    

Шере в глазах колонистов меньше всего был Артемием, и  поэтому в колонии его сопровождало всеобщее признание, и работа по сельскому  хозяйству пошла у нас споро и удачно. У Шере были еще и дополнительные  способности: он умел найти вымороченное имущество, обернуться с векселем,  вообще кредитнуться, поэтому в колонии стали появляться новенькие корнерезки,  сеялки, буккеры, кабаны и даже коровы. Три коровы, подумайте! Где-то близко  запахло молоком.    

В колонии началось настоящее сельскохозяйственное увлечение.  Только ребята кое-чему научившиеся в мастерских не рвались в поле. На площадке  за кузницей Шере выкопал парники, и столярная готовила для них рамы. Во второй  колонии парники готовились в грандиозных размерах.    

В самый разгар сельскохозяйственной ажиотации, в начале  февраля, в колонию зашел Карабанов. Хлопцы встретили его восторженными  обьятиями и поцелуями. Он кое-как сбросил их с себя и ввалился ко мне:    

— Зашел посмотреть, как вы живете.    

Улыбающиеся, обрадованные рожи заглядывали в кабинет:  колонисты, воспитатели, прачки.    

— О, Семен! Смотри! Здорово!    

До вечера Семен бродил по колонии, побывал в «Трепке»,  вечером пришел ко мне, грустный и молчаливый.    

— Расскажи же, Семен, как ты живешь?    

— Да как живу… У батька.    

— А Митягин где?    

— Ну его к черту! Я его бросил. Поехал в Москву,  кажется.    

— А у батька как?    

— да что ж, селяне, как обыкновенно. Батька еще  молодец… Брата убили…    

— Как это?    

— Брат у меня партизан, убили петлюровцы в городе, на  улице.    

— Что же ты думаешь? У батька будешь?    

— нет… У батька не хочу… Не знаю…    

Он дернулся решительно и придвинулся ко мне.    

— Знаете, что, Антон Семенович, — вдруг выстрелил  он, — а что если я останусь в колонии? А?    

Семен быстро глянул на меня и опустил голову к самым  коленям.    

Я сказал ему просто и весело:    

— Да в чем дело? Конечно, оставайся. Будем все рады.    

Семен сорвался со стула и весь затрепетал от сдерживаемой  горячей страсти:    

— Не можу, понимаете, не можу! Первые дни так-сяк, а  потом — ну, не можу, вот и все. Я хожу, роблю, чи там за обидом как вспомню,  прямо хоть кричи! Я вам так скажу: вот привязался к колонии, и сам не знал,  думал — пустяк, а потом — все равно, пойду, хоть посмотрю. А сюды пришел да как  побачил, що у вас тут делается, тут же прямо так у вас добре! От ваш Шере…    

— Не волнуйся так, чего ты? — сказал я ему. —  Ну и было бы сразу прийти. Зачем так мучиться?    

— Да я и сам так думал, да как вспомню все это  безобразие, как мы над вами куражились, так аж…    

Он махнул рукой и замолчал.    

— Добре, — сказал я, — брось все.    

Семен осторожно поднял голову:    

— Только… может быть, вы что-нибудь думаете: кокетую,  как вы говорили. Так нет. Ой, если бы вы знали, чему я только научился! Вы мне  прямо скажите, верите вы мне?    

— Верю, — сказал я серьезно.    

— Нет, вы правду скажите: верите?    

— Да пошел ты к черту! — сказал я смеясь. — Я  думаю, прежнего ж не будет?    

— От видите, значит, не совсем верите…    

— Напрасно ты, Семен, так волнуешься. Я всякому  человеку верю. Только одному больше, другому меньше: одному на пятак, другому  на гривенник.    

— А мне на сколько?    

— А тебе на сто рублей.    

— А я вот так совсем вам не верю! — «вызверился»  Семен.    

— Вот тебе и раз!    

— Ну, ничего, я вам еще докажу…    

Семен ушел в спальню.    

С первого же дня он сделался правой рукой Шере. У него была  ярко выраженная хлебородская жилка, он много знал, и многое сидело у него в  крови «з дида, з прадида» — степной унаследованный опыт. В то же время он жадно  впитывал новую сельскохозяйственную мысль, красоту и стройность агрономической  техники.    

Семен следил за Шере ревнивым взглядом и старался показать  ему, что и он способен не уставать и не останавливаться. Только спокойствию  Эдуарда Николаевича он подражать не умел и всегда был взволнован и приподнят,  вечно бурлил то негодованием, то восторгом, то телячьей радостью.    

Недели через две я позвал Семена и сказал просто:    

— Вот доверенность. Получишь в финотделе пятьсот  рублей.    

Семен открыл рот и глаза, побледнел и посерел, неловко  сказал:    

— Пятьсот рублей? И что?    

— И больше ничего, — ответил я, заглядывая в ящик  стола, — привезешь их мне.    

— Ехать верхом?    

— Верхом, конечно. Вот револьвер на всякий случай.    

Я передал Семену тот самый револьвер, который осенью вытащил  из-за пояса Митягин, с теми же тремя патронами. Карабанов машинально взял  револьвер в руки, дико посмотрел на него, быстрым движением сунул в карман и,  ничего больше не сказав, вышел из комнаты. Через десять минут я услышал треск  подков по мостовой: мимо моего окна карьером пролетел всадник.    

Перед вечером Семен вошел в кабинет, подпоясанный, в  коротком полушубке кузнеца, стройный и тонкий, но сумрачный. Он молча выложил  на стол пачку кредиток и револьвер.    

Я взял пачку в руки и спросил самым безразличным и  невыразительным голосом, на какой только был способен:    

— Ты считал?    

— Считал.    

Я небрежно бросил пачку в ящик.    

— Спасибо, что потрудился. Иди обедать.    

Карабанов для чего-то передвинул слева направо пояс на  полушубке, метнулся по комнате, но сказал тихо:    

— Добре.    

И вышел.    

Прошло две недели. Семен, встречаясь со мной, здоровался  несколько угрюмо, как будто меня стеснялся.