1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
– Подожди. Заработаешь!    

Несмотря на эти угрозы, Косецкий не отступился от своего.  Еонин остался без чаю, и это еще больше озлобило ребят. Они начали действовать.    

День выдался хороший. Солнце пекло как никогда, но у пруда  стояло затишье. Обычного купания не было. Зато у перелеска царило необычайное  оживление.    

Проворные шкидцы карабкались по дубовым стволам за желудями,  сбивали их палками, каменьями и чем только было можно.    

Тут же внизу другая партия ползала по земле и собирала  крепкие зеленые ядра в кепки, в наволочки и просто в карманы.    

Зачем готовились такие запасы желудей, выяснилось немного  позже.    

Косецкий, довольный внезапной тишиной в школе, решил, что  ребята успокоились. Откровенно говоря, он ожидал длительной и тяжелой борьбы и  был чрезвычайно удивлен и обрадован, что все так скоро кончилось.    

Тихо посвистывая, он вышел во двор, прошел к пруду и сел на  берегу, жмурясь под ярким солнцем.    

Ему вдруг захотелось выкупаться.    

Недолго думая, он тут же разделся и бросился в воду.    

Свежая влага приятно холодила тело. Косецкий доплыл до  середины пруда и, как молодой, резвящийся тюлень, окунулся, стараясь достать до  дна.    

Наконец он решил, что пора вылезать, и повернул к берегу.    

Вдруг что-то с силой стукнуло его по затылку. Боль была как  от удара камнем. Косецкий оглянулся, но вокруг было все спокойно и неподвижно.  Тут взор его упал на качающийся на поверхности воды маленький желтенький  желудь.    

«Желудем кто-то запустил», – подумал халдей, но новый удар  заставил его действовать и думать быстрее.    

Он поплыл к берегу.    

Щелк. Щелк. Сразу два желудя ударили его в висок и в  затылок. Положение становилось критическим.    

«Нужно поскорее одеться. Тогда можно будет изловить  негодяев», – подумал Косецкий. Однако размышления его прервал новый удар в  висок, настолько сильный, что желудь, отлетев от головы, вдруг запрыгал по  воде, а сам Косецкий пробкой выскочил на берег.    

По-прежнему кругом стояла мертвая тишина.    

– Погодите же! – пробормотал Косецкий и бросился к  кустику, за которым лежало белье.    

– О, черт!    

Раз за разом в спину ему ударилось пять или шесть крепких  как камень желудей.    

«Скорей бы одеться», – подумал воспитатель, добежав до  куста, и вдруг холодная дрожь передернула его тело.    

Белья за кустом не было.    

Косецкий, вне себя от ярости, огляделся вокруг, все еще не  веря, что одежда его пропала.    

Он остановился, беспомощный, не зная, что делать. Он  чувствовал, что на него глядят откуда-то десятки глаз, наблюдают за ним и  смеются.    

Как бы в подтверждение его мысли, где-то поблизости прокатилось  сатанинское злорадное гоготанье, и новый желудь шлепнулся в плечо халдея.    

Теперь он понял, что началось сражение, исход которого будет  зависеть от выдержки и стойкости той или другой стороны.    

Лично для него начало не предвещало ничего хорошего.    

Белья не было. Косецкий ужаснулся. Ведь он был беспомощен  перед своими врагами. А между тем желуди все чаще и чаще свистели вокруг него.    

Тогда халдей лихорадочно бросился искать белье. Он обшарил  соседние кусты, стараясь не высовываться из-за зелени, служившей ему  прикрытием, но белья не было. В отчаянии он выпрямился, но тотчас же снова  присел. Добрый десяток желудей, как пули из пулемета, посыпались ему в спину.    

Косецкому было и больно, и стыдно. Он, воспитатель,  принужден сидеть нагишом и прятаться от мстительных воспитанников. Он знал, что  так просто они его не отпустят.    

Теперь он желал только одного: разыскать белье. Напрасно  шарили глаза вокруг, белья не было. И вдруг радостный крик. Косецкий увидел  белье, но уже в следующее мгновение он разразился проклятием:    

– Сволочи! Негодяи!    

Белье, сияя своей белизной, тихо покоилось на высоченном  дереве.    

«Что делать?!»    

Ведь если лезть на дерево, то его закидают желудями, а  палкой не достать. Чуть не плача, но полный решимости, он пополз по стволу. Но  едва только выпрямился, как снова тело обожгли удары.    

Бессознательно, руководимый только чувством самосохранения,  Косецкий снова присел и услышал торжествующий рев невидимых врагов.    

«А-а-а, смеются!»    

Вопль отчаяния и злобы невольно вырвался из горла, и уже в  следующее мгновение халдей, с решимостью осужденного на смерть, полез на  дерево, осыпаемый желудями.    

Кора до боли царапала тело, два раза желуди попадали в лоб и  причиняли такую боль, что халдей невольно закрывал глаза и приостанавливал  путешествие, но потом, собравшись с силами, лез дальше.    

Наконец он у цели.    

Обратно Косецкий не слез, а как-то бессильно сполз,  поцарапав при этом грудь и руки, но удовлетворенный победой.    

Однако с бельем ему еще пришлось помучиться. Рукава нижней  рубашки и штанины кальсон оказались намоченными и туго завязанными узлом.    

На шкидском языке это называлось «сухариками», и Косецкий  долго работал и руками и зубами, пока удалось развязать намокшие концы.    

Наконец он оделся и вышел на берег, ожидая нового обстрела,  но на этот раз вокруг было тихо.    

Вне себя от обиды и злобы халдей помчался на дачу, решив  немедленно переговорить с заведующим, но и здесь его постигла неудача:  Викниксор уехал в город.    

Проходя по комнатам, Косецкий ловил насмешливые взгляды  ребят и сразу угадал, что все они только что были свидетелями его позора.    

Подошел обед, и здесь халдей вновь почувствовал себя в силе.  Громоносцев, Еонин и еще пять – шесть воспитанников были лишены обеда.    

После обеда шкидцы устроили экстренное собрание и, глубоко  возмущенные, решили продолжать борьбу.    

Теперь Косецкий, наученный горьким опытом, никуда не  отлучался с дачи, но это не помогло. Снова началась бомбардировка. Стоило  только ему отвернуться, как в спину его летел желудь. Он был бессилен и  нервничал все больше и больше, а тут, как бы в довершение всех его невзгод, со  всех сторон слышалась только что сочиненная ребятами песенка:    

На березу граф Косецкий Лазал с видом молодецким, Долго  плакал и рыдал, Все кальсоны доставал.    

Напрасно Косецкий метался, стараясь отыскать уголок, где  можно было бы скрыться, везде его встречали желуди и песенка, песенка и желуди.    

Он решил наконец отсидеться в воспитательской комнате и  помчался туда. Вдруг взгляд его приковала стена.    

На стене у входа в воспитательскую висел тетрадочный  развернутый лист бумаги, вверху которого красовалось следующее:    

Бузовик Стенная газета Орган бузовиков республики Шкид  Экстренный выпуск по поводу косых направлений в Шкиде Дальше замелькали  названия: «Граф Косецкий», «Сенсационный роман», «Купание в пруду», «Долой  графов».    

В глазах халдея потемнело. Он сорвал листок с твердым  намерением показать его Викниксору.    

В комнате воспитателей Косецкого ожидал новый сюрприз.    

Едва он открыл дверь, как прислоненная к косяку щетка и  надетый на нее табурет с грохотом обрушились ему на голову.    

Косецкий не выдержал. Слезы показались у него на глазах, и,  повалившись на кровать, он громко зарыдал.    

Скоро по Шкиде пронеслась весть: с Косецким истерика.    

Янкель и Япошка – редакторы первой шкидской газеты «Бузовик»  – приостановили работу на половине, не докончив номера.    

Настроение сразу упало.    

– Косецкий в истерике.    

– Что-то будет?    

Ребята ожидали грозы, но ничуть не боялись ее. Они  чувствовали себя правыми.    

Явилась Эланлюм.    

– Что у вас вышло с Афанасием Владимировичем? – грозно  спросила она, но, когда узнала, что Косецкий сам вел себя не лучше ребят,  предложила замять всю историю и не доводить до сведения Викниксора.    

На этом и порешили. Ребята выслали делегацию к халдею, и они  помирились. До Викниксора дошел только маленький скомканный листок газеты  «Бузовик».    

* * * На другой день Янкелю и Японцу сообщили, что их зовет  Викни Прежде чем пойти к заву, ребята перебрали в уме все свои проступки за  неделю и, не найдя ничего страшного, кроме замятого скандала с Косецким, бодро  отправились в кабинет.    

– Можно войти?    

– Войдите. А, это вы!    

Викниксор сидел в кресле. В руках он держал номер  «Бузовика».    

Ребята переглянулись и замерли.    

– Ну, садитесь. Поговорим.    

– Да мы ничего, Виктор Николаевич. Постоим. – Янкель  тревожно вспоминал все ругательства по адресу Косецкого, которыми был пересыпан  текст «Бузовика».    

– Так вот, ребята, – начал Виктор Николаевич. – Я, как  видите, имел возможность прочесть вашу газету. На мой взгляд, в ней один  недостаток: она пахнет бульварщиной. Она груба, хотя, говоря откровенно, в ней  есть немало и остроумного.    

Викниксор вслух перебрал ряд удачных и неудачных заметок и,  увлекшись, продолжал:    

– Почему бы вам в самом деле не издавать настоящей,  хорошей школьной газеты? Видите ли, я сам в свое время пробовал натолкнуть  ребят на это и даже выпустил один номер газетки «Ученик», но воспитанники не  отозвались, и газета заглохла. Вы, я вижу, интересуетесь этим, а поэтому  валите-ка, строчите. Название, разумеется, надо переменить. Ну… ну… хотя бы  «Зеркало»… и с эпиграфом можно: «Неча на зеркало пенять, коли рожа крива».    

– Мы-то уж давно хотели, – вставил Японец.    

– Ну, а коли хотели, то и делайте. Я даже рад буду, –  закончил Викни Через четверть часа газетчики вышли из кабинета, нагруженные  бумагой, чернилами, тушью, перьями, карандашами и красками.    

Все случившееся было так неожиданно, что только у дверей  спальни ребята опомнились и сообразили, в чем дело.    

– Здорово вышло! – воскликнул восхищенный Янкель.    

– Да, – протянул Япончик. – Ожидали головомойки, а  получили поощрение…    

На другой день на вышке готовился первый номер шкидской  школьной газеты «Зеркало». Янкель, подложив под лист папку, разрисовывал  заголовок. Япончик писал передовицу «от редакции». На краю крыши сидел  согнувшись Цыган, вызвавшийся редактировать отдел шарад и ребусов. Тут же, впав  в поэтический транс, Воробей строчил стихи о закате солнца – «На горизонте  шкидской дачи…»    

Покончив с заголовком, Янкель уселся рядом с Японцем, и  вдвоем они принялись за составление стихотворной передовицы, в которой нужно  было изложить программу нового органа.    

Стишки были слабые, но начинающих стенгазетчиков они вполне  устраивали, и поэтому Янкель немедля стал переписывать их в колонку стенгазеты.    

Первый номер «Зеркала» вышел на другой день утром.    

Редколлегия была в восторге и все время вертелась около  толпы читающих шкидцев. Повесили номер в столовой. За обедом Викниксор в своей  обычной речи отметил новый этап в жизни школы – появление «Зеркала», – передал  привет сияющим редакторам и пожелал им дальнейших успехов.    

Стенгазета понравилась всем, но больше всего Янкелю. Тот раз  десять подкрадывался к ней, с тайным удовлетворением перечитывая свои стихи:    

Наша «Зеркало»-газета – Орган школы трудовой, В ней хотим  ребят потешить, Показать наш быт простой.    

Успех первого номера окрылил редакцию, и скоро выпорхнул  номер второй, уже более обширный и более богатый материалами, за ним третий,  четвертый.    

Так из бузы, из простой шалости родилось здоровое начинание.    

А лето незаметно меняло краски.    

Уже предательски поблескивали робкие желтенькие листики на  деревьях, и темными, слишком темными становились ночи.    

К шкидской даче неслышно подкрадывалась осень…    

* * * Однажды случилась заминка с продуктами. То ли в складе  оказалась недостача, то ли с ордерами запоздали, но следствием этого явилось  резкое сокращение и так уже незначительного пайка.    

Перестали совершенно выдавать к обеду хлеб, а вечернюю  порцию сократили с четверти фунта до осьмушки.    

Шкида погрузилась в уныние. Такой паек не предвещал ничего  хорошего; к тому же, по слухам, увеличение предвиделось не скоро.    

«Зеркало», развернувшееся к этому времени в газету большого  формата, забило тревогу. Появились запросы, обращения к педагогическому совету  с приглашением осветить через газету причину недостатка продуктов.    

Викниксор вызвал редакторов и имел с ними по этому поводу  беседу, результатом которой явилась большая статья-интервью, которая никого не  насытила.    

Шкидцев охватила паника, но, пока третье и четвертое  отделения ломали головы, ища выхода, первое и второе уже нашли его и втихомолку  блаженствовали.    

Выход был прост. Подходила осень, по соседству находились  огромные стрельнинские огороды, в которых поспевал картофель. Огороды почти не  охранялись, и пронырливым малышам ничего не стоило устраивать себе ужин из  печеного, вареного и даже жареного картофеля. Для этого ходившие в отпуск  выклянчивали дома и привозили в Шкиду – кто жир, кто жировар, а кто и настоящее  коровье масло.    

Скоро примеру младших последовали и старшие.    

Паломничество в чужие огороды росло и ширилось, пока не  охватило всю школу.    

Прекратились сразу жалобы на скверный паек, на жидкий суп,  потому что картошка, хорошая, розовая, молодая картошка, насытила всех.    

Жидкий суп становился густым, как только его разливали по  тарелкам. Печеная картошка сыпалась в тощий тресковый бульон, и получалось  довольно приличное питательное блюдо.    

На даче печек не топили, топилась только плита, но вокруг  было так много густых перелесков, что в печках нужды и не чувствовалось.    

Лишь только солнце переставало светить и, побледневшее,  окуналось в дымчатые дали горизонта, вокруг шкидской дачи вместе с поднимающимся  туманом со всех сторон выпархивали узенькие, сизоватые струйки прозрачного  дыма.    

Они рождались где-то там внизу, в лесу, у выдолбленных  старых пней и высохшей травы.    

Маленькие костры весело мигали, шипели сырыми сучьями и  манили продрогших в сыром тумане ночных похитителей стрельнинской картошки.    

Те приходили партиями, выгружали добычу и пекли в золе  круглые катышки, приносящие довольство и сытость.    

С дачи эти дымки в долине были хорошо видны, но первое время  на них не обращали внимания, пока однажды Викниксор, выглянув из окна кабинета,  не обнаружил возле этих дымящихся костров движение каких-то загадочных существ  и не отправился исследовать это таинственное явление.    

Загадочные существа в лесу вовремя заметили его длинную  фигуру и в панике скрылись в чащу, а он нашел только десятка полтора костров и  горы сырой и печеной картошки. Вызвав воспитанников, Викниксор велел им  перенести все найденное картофельное богатство в кладовую для общего котла, а  сам остался тушить костры.    

Потом он вернулся на дачу, заперся у себя в кабинете и  задумался.    

Собственно, думать много не пришлось. Ясно было, что костры  разводили воспитанники для того, чтобы печь картошку, которую они же воровали с  огородов.    

Надо было принять меры.    

Викниксор вызвал прежде всего Янкеля и Япончика, как  представителей печати, и предложил им начать кампанию в «Зеркале» против  воровства, но «печать» скромно потупила очи, и последующие номера газеты ни  словом не заикнулись о картошке.    

Тогда завшколой сам сказал нужное слово. Он предупредил  воспитанников коротко и веско:    

– Кто попадется в краже картошки с чужих огородов, тот  немедленно переводится в лавру.    

Угроза подействовала. Картошки стали воровать меньше, но  зато ударились в близлежащие огороды за репой и брюквой.    

Скоро разыгрался крупный скандал.    

Пришли жаловаться. Сначала пришел один огородник, за ним  второй… В общей сложности за три дня к Викниксору явилось шесть делегаций с  категорическим требованием обуздать учеников Викниксор издал вторичный приказ  по школе, еще более грозный, и запугивал шкидцев до отказа.    

То тут, то там стали раздаваться голоса:    

– Ну ее к черту, эту картошку!    

– Еще запорешься!    

Правда, еще находились смельчаки, которые по-прежнему ходили  на отхожие промыслы, но благоразумные постепенно отставали.    

– Ша! Бросаем, пока не влопались.    

Так же говорили Янкель и Япончик:    

– Довольно. С завтрашнего дня ни одной картошки с чужих  огородов. А сегодня… Сегодня надо сходить в последний раз.    

И пошли.    

Было это после обеда.    

День выдался пасмурный и холодный. Только что прошел дождь,  и трава была сырая, леденящая. Но Янкеля и Японца это не остановило.    

Захватили по наволочке с подушек, решив набрать побольше.    

Вышли на трамвайную линию и зашагали по шпалам.    

Япончик ругался и подпрыгивал, согревая посиневшие ноги.    

– Черт! В такую погоду – да картошку копать.    

– Ничего не поделаешь. Последний раз, – успокаивал его  Янкель.    

Наконец пришли к цели. Огород был большой и знакомый.  Стенгазетчики уже привыкли к нему, так как оттуда они не раз таскали картошку.  С минуту ребята постояли на дороге, оглядываясь и набираясь сил, потом Янкель  нагнулся и юркнул в ботву. За ним последовал Японец.    

Сразу же оба выругались. Действительность превзошла все  ожидания. Дождь оставил заметный след: в грядах стояли лужи, глинистая земля  превратилась в липкую кашу.    

Зато копать было легко. Прямо руками дергали ребята мокрую  ботву, и она покорно вылезала вместе с целым гнездом картошки.    

Работали молча, изредка вполголоса перекликаясь, чтобы не  терять друг друга из виду, и наконец, когда наволочки вздулись до отказа и не  могли больше вместить ни одной картофелины, ребята выползли на дорогу. Но тут,  взглянув друг на друга, они не на шутку испугались. Чистенькие белые рубашки  стали серыми от глины.    

– Здорово обработались, – сокрушенно проговорил Янкель,  но Япошка только свирепо взглянул на него и дал знак отправляться обратно.    

Подходили к даче.    

– Как бы не засыпаться! Мимо Витиных окошек идти надо.  – предупредил Янкель, но Японец и тут проявил беззаботность.    

– Пустяки. Он слепой. Не заметит.    

Ребята благополучно дошли до веранды, как вдруг в дверях  показался Викни Оба редактора юркнули под веранду и притаились.    

Шаги приближались.    

– Не заметил, – успокоил себя дрожащий Японец и вдруг  сжался.    

– Еонин! Вылезай немедленно! – раздался окрик сверху.    

Оба молчали.    

– Еонин! Ну живей!.. Кому я говорю!    

– Вылезай, Япошка, – забеспокоился Янкель. –  Запоролись, вылезай.    

Тщедушное тельце Япончика показалось на свет, и, виновато  моргая, он остановился перед Викниксором.    

– А картошка где? – грозно спросил заведующий.    

– Какая картошка?    

– Доставай картошку, каналья! – заревел гневно Викни От  слова до слова все это слышал Янкель, и, дрожа всем телом, он стал поспешно  отсыпать картошку из наволочки; в голове его тем временем проносились мысли  одна другой ужаснее.    

«Засыпались… П.. В лавру отправят… Прощай, Стрельна… Прощай,  Шкида… и прощай… прощай, газета «Зеркало»!..    

– Доставай картошку! – гремело наверху.    

Потом Янкель услышал непривычно тихий голос Япончика:    

– Сейчас, Виктор Николаевич. – И сам Еонин показался  перед щелью. Янкель молча сунул ему в руки наполовину опустошенную наволочку, и  тот полез обратно.    

Наверху завозились, и две пары ног, дробно отстукивая по  настилу веранды, удалились.    

Янкель осторожно вылез и огляделся. В таком грязном виде  идти в школу нельзя. Надо было вымыться и выстирать рубаху. Дрожа от холода, он  помчался к пруду, скинул белье и стал стирать его, потом тщательно выжал и  надел. От мокрой рубахи стало еще холодней. Зубы выбивали барабанную дробь.  Янкель побегал, чтобы согреться и обсушить белье на теле, потом постарался  придать себе беззаботный вид и, насвистывая, направился к даче.    

У дверей его встретили ребята и предупредительно насовали в  руки желудей.    

– Скажи, что желуди собирал. Витя искал тебя.    

Однако желуди не понадобились. Лишь только он пришел в  столовую, на него наскочили воспитатели.    

– Черных, в спальню немедленно.    

– Зачем?    

– Иди, не разговаривай.    

В спальне сидел Викни При виде Янкеля он нахмурился.    

– Раздевайся и ложись.    

Янкель не понял, зачем он должен ложиться, но понял, что  запирательства не помогут.    

– Где наволочка?    

– Сейчас принесу, Виктор Николаевич.    

Вместе с картошкой появилась на свет и грязная, замусоленная  наволочка.    

Потом редакторов раздели, попросту отняли штаны, заставив их  таким образом лежать в кроватях под домашним арестом.    

Летом это было очень тяжелым наказанием, но теперь на дворе  уже бродила осень, и наказание подействовало мало.    

Много передумали Японец и Янкель, лежа в кроватях. Днем к  ним забегали и сообщали последние новости:    

– Вас в лавру направляют!    

– Викниксор выхлопатывает сопроводительные документы!    

Новости были одна печальнее другой, и парочка приуныла.  Потом постепенно к мысли об уходе привыкли. Горе стало казаться привычным, и  преступники уже перестали считать себя шкидцами.    

На третий или четвертый день ожидания Янкель предложил:    

– выпустим прощальный номер «Зеркала».    

Японец согласился.    

Нелегко было делать последнюю газету.    

Японец написал забавный фельетон под названием «Гроза  огородов». Читая, оба смеялись над злополучными похождениями двух бандитов, а  когда прочли, задумались. Грустно стало.    

Фельетон пустили гвоздем номера. Это было своевременно.  Вопрос о переводе Янкеля и Японца был злободневным вопросом, и вопросом  спорным. На педагогическом совете мнения разделились. Одни стояли за перевод  ребят в лавру, другие за оставление.    

Янкель украсил фельетон карикатурами, потом написал грустное  лирическое стихотворение – описание осени. Принес стихотворение и Финкельштейн  – Кобчик, – недавно появившийся, но уже знаменитый в Шкиде поэт.    

Прибавили ряд заметок, и наконец прощальный номер вышел.    

Об отъезде в газете не было ни слова, но номер вышел на этот  раз невеселый.    

Наконец наступил последний день.    

Янкелю и Японцу выдали белье и велели собираться. Серое,  тусклое утро стояло за окном, накрапывал дождь, но когда одетые в пальто и  сапоги ребята уложили свои пожитки и вышли на веранду, вся Шкида дожидалась их  там.    

Ребята попрощались.    

Вышел Викниксор, сухо бросил:    

– Пошли.    

Вот уже и Петергофское шоссе. Блестят влажные трамвайные  рельсы. В последний раз оглянулись ребята на дачу, где оставили своих  товарищей, халдеев и – «Зеркало», любимое детище, взращенное их собственными  руками…    

     

Сели в трамвай.    

Всю дорогу Викниксор молчал.    

У Нарвских ворот ребята вылезли,  ожидая дальнейших распоряжений.    

Викниксор, не глядя на них, процедил:    

     

– Зайдем в школу.    

Пошли по знакомым улицам. В городе осень чувствовалась еще  больше. Панели потемнели от дождя и грязи, с крыш капала вода, хотя дождя уже  не было.    

Показалось знакомое желтое здание Шкиды. Сердца у ребят  екнули.    

Они прошли двор, поднялись по лестнице во второй этаж.    

Дверь открыл дворник.    

Шаги непривычно гулко отдавались в пустынных комнатах.  Странно выглядели пустые, мертвые классы, где зимой ни одной минуты не было  тихо, где постоянно был слышен визг, хохот, треск парт, пение.    

Викниксор оставил ребят и прошел к себе в кабинет.    

Янкель и Японец переглянулись. Жалко было расставаться со  Шкидой, к которой они так привыкли, а теперь стало и совсем невтерпеж –  особенно когда они увидели знакомые парты с вырезанными ножиком надписями  «Янкель-дурак», «Япошка-картошка».    

Оскорбительные когда-то слова вдруг приобрели необычайную  прелесть.    

Ребята долго разглядывали эти надписи. Потом Янкель умиленно  произнес:    

– Это Воробей вырезал.    

– Да, это он, – мечтательно поддакнул Японец и вдруг  посмотрел на товарища и сказал: – попытаемся? Может, оставит, Янкель понял.    

Раздались шаги. Вошел Викниксор, Он деловито осмотрел  комнату и сказал:    

– Парты запылились. Возьмите тряпки и вытрите  хорошенько.    

Ребята кинулись на кухню, принесли мокрые тряпки и стали  обтирать парты.    

Кончив, твердо решили:    

– Пойдем к Викниксору, попытаемся.    

На робкий стук последовало:    

– Войдите.    

Увидев ребят, Викниксор встал.    

– Виктор Николаевич, вы, может, оставите нас? –  заканючил Янкель.    

– Оставите, может? – как эхо повторил Еонин.    

Викниксор строго посмотрел через головы ребят куда-то в  угол, пошевелил губами и спокойно сказал:    

– Да, я вас оставляю. За вас поручилась вся школа, а  сюда я вас привез только для того, чтобы вы почистили помещение к приезду  школы. Завтра она переезжает с дачи.    

* * * Шкида переехала с треском. Едва трамвайные платформы  остановились у дома и ребята начали разгрузку, уличная шпана окружила их.    

– Эге-ге! Приютские крысы приехали.    

– Крысы приехали!    

– Эй вы, голодные! Крысенята!..    

Воробей возмутился и подскочил к одному, особенно  старавшемуся.    

– Как ты сказал, стерва? Повтори!    

Тот усмехнулся и, заложив руки в карманы, поглядел в сторону  своих.    

– А вот как сказал, так и сказал.    

– А ну, повтори!    

– Голодные крысы!    

В следующее мгновение кулак Воробья беззвучно прилип к носу  противника. Брызнула кровь.    

– А-а-а! Наших бить!    

Шпана смяла Воробья, но подоспела выручка. Шкидцев было  больше. Они замкнули круг, и началась драка. Шпана сразу же оказалась в  невыгодном положении. Их окружили плотной стеной. Сперва они бились отчаянно  храбро, но скоро из десятка храбрецов половина лежала, а вторая половина уже не  дралась, а только заслонялась руками от сыпавшихся ударов.    

– О-ой! Больно!    

– Хватит!    

– Не бейте!    

Шкида уже не слышала стонов. Она рассвирепела, и десятки рук  по-прежнему без жалости опускались на головы врагов.    

Побоище прекратил Викни Увидев из окна, что питомцы его  дерутся, он выскочил, взбешенный, на улицу, однако при виде его шкидцы брызнули  во все стороны, оставив на поле битвы лишь избитых противников и Воробья,  который был здорово помят и даже не в силах был убежать.    

Это событие имело свои последствия. Едва шкидцы устроились и  расставили в здании мебель, как получился приказ заведующего: «Никого гулять не  выпускать». Ребята приуныли, пробовали протестовать, но приказ отменен не был.  А на следующий день законодательство республики Шкид обогатилось двумя новыми  параграфами.    

В этот день состоялось общее собрание, на которое Викниксор  явился с огромной толстой книгой в руках.    

Притихшая аудитория с испуганным видом уставилась на эту  глыбу в черном коленкоровом переплете, а заведующий поднял книгу над головой,  открыл ее и показал всем первый лист, на котором акварельными красками было  четко выведено:    

 ЛЕТОПИСЬ ШКОЛЫ    

     

ИМЕНИ ДОСТОЕВСКОГО    

– Ребята, – торжественно начал Викни – Отныне у нас  будет школьная «Летопись». Сюда будут записываться замечания воспитанникам, все  ваши проступки будут отмечаться здесь, в этой книге. Все провинности, все  безобразия воспитанников будут на учете у педагогов; по книге мы будем судить о  вашем поведении. Бойтесь попасть в «Летопись», это позорная книга, и нам  неприятно будет открывать ее лишний раз. Однако сегодня же при вас я вынужден  сделать первую запись.    

Викниксор достал карандаш и, отчетливо произнося вслух  каждое слово, записал на чистом, девственном листе:    

«Черных уличен в попытке присвоить казенные краски».    

Ребята притихли, и все взоры обратились на Янкеля. А Янкель  опустил глаза, не зная, огорчаться ему или радоваться, что его имя первым  попало в этот исторический документ.    

Возражать Викниксору он не мог. Накануне, когда переносили  вещи, Гришка с особенным рвением таскал по лестнице тюки с одеялами и  подушками, связки книг, посуду и другое школьное имущество. В коридоре, у входа  в учительскую, один из пакетов развязался и оттуда выпали два начатых тюбика  краски. Будь это что-нибудь другое – может быть, Янкель и задумался бы, но  перед этим соблазном его сердце художника устоять не могло. Он сунул тюбики в  карман и в тот же миг услыхал над головой голос Викниксора.    

– Что у тебя в кармане, Черных?    

Янкелю ничего не оставалось делать, как извлечь из кармана  злополучные тюбики.    

Викниксор взял тюбики, брезгливо посмотрел на Черных и  сказал:    

– Неужели ты, каналья, успел забыть, что тебя только  что простили и что тебе угрожал перевод в реформаторий?!    

– Они сами упали, Виктор Николаевич, – пролепетал Янкель.    

– Упали в карман?    

Викниксор приказал Янкелю немедленно отправляться в класс.  Просить извинения на этот раз Янкель и не пытался. Никому не сказав о  случившемся, он прошел в класс и весь вечер пребывал в самом ужасном унынии. Но  вот миновала томительная бессонная ночь, наступил следующий день, и Янкель  начал понемногу успокаиваться: может быть, Викниксор в суматохе забыл о нем?  Оказалось, однако, что Викниксор не забыл. И теперь Янкель сидел под  устремленными на него взглядами ребят и думал, что отделался он, пожалуй,  дешево.    

А Викниксор записью в «Летопись» не ограничился. Расхаживая  по столовой с толстенной книгой в руках, он, чтобы внушить трепет и уважение к  этой книге, растолковывал воспитанникам смысл и значение только что сделанного  замечания.    

– Вот я записал Черных, ребята: Черных хотел присвоить  краски. Эта запись останется в «Летописи» навсегда. Кто знает, может быть,  когда-нибудь впоследствии Черных сделается знаменитым художником. И вот он  будет сидеть в кругу своих знакомых и почитателей, и вдруг появится «Летопись».  Кто-нибудь откроет ее и прочтет: «Черных уличен в попытке присвоить казенные  краски». Тогда все отшатнутся от него, ему скажут: «Ты вор – тебе нет места  среди честных людей».    

Викниксор вдохновляется, но, вдруг вспомнив что-то, оставляет  бедного Янкеля в покое и говорит:    

– Да, ребята, я отвлекся. Кроме «Летописи», у нас  вводятся также и разряды. Вы хотите знать, что это такое? Это, так сказать,  мерка вашего поведения. Разрядов у нас будет пять. В первом разряде будут  числиться те ученики, которые в течение месяца не получат ни одного замечания в  «Летописи». Перворазрядник – это примерный воспитанник, образец, на который все  мы должны равняться. Он будет среди прочих в положении привилегированном.  Перворазрядники беспрепятственно пользуются установленным отпуском, в  вакационные часы они свободно ходят на прогулку, перворазрядники в первую  очередь ходят в театры и в кинематограф, получают лучшее белье, обувь и одежду.    

– Аристократия, одним словом, – с ехидным смешком  выкрикнул с места Япошка.    

– Да, если хочешь – это аристократия. Но аристократия  не по крови, не наследственная, не паразитическая, а получившая свои привилегии  по заслугам, добившаяся их честным трудом и примерным поведением. Желаю тебе,  кстати, Еонин, стать когда-нибудь таким аристократом.    

– Где уж нам уж, – деликатно ухмыльнулся Японец.    

– Теперь выясним, что такое второй разряд, – продолжал  Викни – Второй разряд – это ученики, не получившие замечания в течение недели.  Второй разряд тоже пользуется правом свободных прогулок и отпусков, все же  остальное он получает во вторую очередь, после перворазрядников. Для того чтобы  попасть в первый разряд, нужно месяц пробыть во втором без замечания. Третий  разряд – это середняки, ребята, получившие одно или два не очень серьезных замечания,  но третий разряд уже лишается права свободных прогулок, третьеразрядники ходят  только в отпуск. Из третьего разряда во второй воспитанник переводится в том  случае, если в течение недели у него не было замечаний, если же есть хоть одно  замечание, он по-прежнему остается в третьем.    

Шкидцы сидели придавленные и ошарашенные. Они не знали, что  эта громоздкая на первый взгляд система очень скоро войдет в их повседневный  быт и станет понятной каждому из них – от первоклассника до «старичка».    

А Викниксор продолжал растолковывать новый шкидский «табель  о рангах»;    

– Теперь дальше. Все, кто получил свыше трех замечаний  за неделю, попадают в штрафной разряд – четвертый – и на неделю лишаются  отпусков и прогулок. Но… – Викниксор многозначительно поднял брови. – Но если  за неделю пребывания в штрафном, четвертом разряде воспитанник не получит ни  одного замечания, он снова поднимается в третий. Понятно?    

– Понятно, – отозвались не очень дружные голоса.    

– А пятый? – спросил кто-то.    

– Да, ребята, – сказал Викниксор, и брови его снова  поползли вверх. – Остается пятый разряд. Пятый разряд – это особый разряд. В  него попадают воры и хулиганы. Кто проворуется, того мы не только лишаем на  месяц отпусков и прогулок, мы изолируем его от остальных воспитанников, а в  тетрадях его будет стоять буква «В».    

Янкель похолодел. Безобидное замечание в «Летописи» вдруг  сразу приобрело страшный, угрожающий смысл. Он плохо слышал, о чем говорил  Викниксор дальше. А тот говорил много и долго. Между прочим, он объявил, что,  кроме общих собраний, в школе учреждаются еще и еженедельные классные, на  которых воспитатели в присутствии учеников будут производить пересортировку в  разрядах. Тут же были установлены дни – особые для каждого класса, – когда  должна происходить эта пересортировка.    

И вот в ближайшую пятницу в четвертом отделении состоялось  собрание, на котором отделенный воспитатель Алникпоп объявил, кто в какой  разряд попадет. Большинство, не успевшее еще заработать замечаний, оказалось во  втором разряде. В списке третьеразрядников числились Янкель и Воробей. В  четвертый разряд попал Япошка, умудрившийся за неделю получить пять замечаний,  и все «за дерзость и грубость». Тут же на собрании он заработал новое  замечание, так как публично назвал новую викниксоровскую систему «халдейскими  штучками».    

Янкель, к удивлению товарищей, ликовал. Зато рвал на себе  волосы от обиды и негодования бедный Воробышек, получивший единственное  замечание «за драку на улице», за ту самую драку, в которой он и без того  потерпел самый большой урон.    

Остальные ждали, что будет дальше, куда понесет их судьба и  собственное поведение: наверх или вниз?    

С «Летописью» – зоркой, как часовой, – начала свой новый  учебный год Шкида.    

Лето прошло…    

 КАУФМАН ФОН ОФЕНБАХ    

     

Шкида на досуге. – Барон в полупердончике. – Воспоминания  бывшего кадета. – О Николае Втором и просвирке с маслом. – Кауфман. –  Держиморда, любящий кошек.    

В классе четвертого отделения слабо мерцают угольные  лампочки… Но стенам прыгают серые бесформенные тени.    

У раскаленной печки сидят Мамочка, Янкель и Цыган. Они  вполголоса разговаривают и, по очереди затягиваясь папиросным окурком, пускают  дым в узкое жерло топки.    

Пламя топящейся печки бросает на их лица красный заревой  отсвет.    

Остальные шкидцы разбрелись по разным углам класса;  обладающие хорошим зрением читают, другие бузят – возятся, третьи, прикрывшись  досками парт, дуются в очко. Горбушка играет с Воробьем в шахматы, получает мат  за матом и по неопытности не ведает, что Воробей его надувает.    

Данилов и Ворона, усевшись на пол у классной доски, нашли  игру, более для себя интересную – «ножички», – бросают по очереди перочинный  нож.    

– С ладошки! – кричит Ворона и подбрасывает нож.    

Нож впивается в зашарпанную доску пола.    

Потом бросает Данилов. У него – промах.    

– С мизинчика! – снова кричит Ворона и опять вбивает  нож.    

Сделав несколько удачных бросков, он разницу прощелкивает  Данилову по лбу крепкими, звонкими щелчками. Широкоплечий Данилов, нагнув  голову, тупо смотрит в пол, при каждом щелчке вздрагивает и моргает.    

В классе не шумно, но и не тихо, – голоса сливаются в  неровный гул…    

Заходит воспитатель… Он нюхает воздух, замечает дым и  спрашивает:    

– Кто курил?    

Никто не отвечает.    

– Класс будет записан, – объявляет халдей и выходит,  После его ухода игры прекращаются, все начинают скулить на тройку, сидящую у  печки. Те в свою очередь огрызаются на играющих в очко.    

Золотушный камчадал Соколов, по кличке Пьер, кончив чтение,  подходит к играющим в шахматы и начинает приставать к Воробью.    

– Уйди, – говорит Воробей.    

– Никак нет-с, – отвечает    

– В зубы дам.    

– Дай-с.    

Но щуплый Воробей в зубы не дает, а углубляется в  обдумывание хода.    

Пьеру становится скучно, он садится за парту и, пристукивая  доской, начинает петь:    

Спи, дитя мое родное, Бог твой сон хранит…    

Твоя мама-машинистка По ночам не спит.    

Брат ее убит в Кронштадте, Мальчик молодой…    

В это время в классе появляется Викни Все вскакивают.  Картежники украдкой подбирают рассыпавшиеся по полу карты, а Янкель, не  успевший спрятать папиросу, тушит ее носком сапога.    

Вместе с Викниксором в класс вошел здоровенный детина,  одетый в узкий, с золотыми пуговицами, мундирчик… Мундир у детины маленький, а  сам детина большой, поэтому рукава едва доходят ему до локтя, а на животе  отсутствует золотая пуговица и зияет прореха.    

– Новый воспитанник, – говорит Викни – Мстислав  Офенбах… Мальчик развитой и сильный. Обижать не будете… Правда, мальчик?    

– У-гу, – мычит Офенбах таким басом, что не верится,  будто голос этот принадлежит ему, а не тридцатилетнему мужчине.    

– Мальчик, – насмешливо шепчет кто-то, – ничего себе  мальчик. Небось сильнее Цыгана…    

Когда Викниксор уходит, все обступают новичка.    

– За что пригнали? – любопытствует Япошка.    

– Бузил… дома, – басит Офенбах. – Меня мильтоны вели,  так бы не пошел.    

Он улыбается. Улыбка у него детская, не подходящая к  мужественному, грубому лицу.. Сразу все почему-то решают, что Офенбах хотя и  сильный, но незлой.    

– Сколько тебе лет? – спрашивает Цыган, уже почуявший в  новичке конкурента по силе.    

– Четырнадцать, – отвечает Офенбах. – Сегодня как раз  именинник… Это мне мамаша подарочек сделала, что пригнала сюда.    

Он осматривает серые стены класса и грустно усмехается.    

– Ничего, – говорит Японец. – Подарочек не так уж плох…  Сживемся.    

– Неужели тебе четырнадцать лет? – задумчиво говорит  Янкель. – Четырнадцать лет, а вид гужбанский – прямо купец приволжский  какой-то.    

– И верно, – говорит Воробей. – Купец…    

– Купец, – подхватывает Горбушка.    

– Купец, – ухмыляется Офенбах, не ведая, что получает  эту кличку навеки.    

– А что это у тебя за полупердончик? – спрашивает  Янкель, указывая на му    

– Это – кадетская форма, – отвечает Купец. – Я ведь до  революции в кадетском учился. В Петергофском, потом в Орловском.    

– Эге! – восклицает Янкель. – Значит, благородного  происхождения?    

– Да, – отвечает Купец, но без всякой гордости, –  благородного… Отец мой офицер, барон остзейский… Фамилия-то моя полная – Вольф  фон Офенбах.    

– Барон?!. – ржет Янкель. – Здорово!..    

– Да только жизнь-то моя не лучше вашей, – говорит  Купец, – тоже с детства дома не живу.    

– Ладно, – заявляет Япошка. – Пускай ты барон, нас не  касается. У нас – равноправие.    

Потом все усаживаются к печке.    

Купец садится, как индейский вождь, посредине на ломаный  табурет.    

Он чувствует, что все смотрят на него, самодовольно  улыбается и щурит и без того узкие глаза.    

– Значит, ты тово… кадет? – спрашивает Янкель.    

– Кадет, – отвечает Купец и, ухмыляясь, добавляет: –  Бывший.    

Несколько мгновений длится молчание. Потом Мамочка тонким,  пискливым голосом спрашивает:    

– У вас ведь все князья да бароны обучались… Да?    

– Фактически, – басит Купец, – все дворянского звания.  Не ниже.    

– Ишь ты, – говорит Воробей. – Князей, значит, видел.  За ручку, может быть, здоровался.    

– И не только князей. Я и самого Николая видел.    

– Николая? – восклицает Горбушка. – Царя!    

– Очень даже просто. Он к нам в корпус приезжал, а  потом я его часто видел, когда в дворцовой церкви в алтаре прислуживал. Эх,  жисть тогда была – малина земляничная!..    

Купец вздыхает:    

– Просвирками питался!    

– Просвирками?    

– Да, просвирками, – говорит Купец. – Вкусные просвирки  были в дворцовой церкви, замечательные просвирки. Напихаешь их, бывало, штук  двадцать за пазуху, а после с товарищами жрешь. С маслом ели. Вкусно…    

Он мечтательно проводит рукою по лбу и снова вздыхает:    

– Только засыпался очень неприятно!    

– Расскажи, – говорит Японец.    

– Расскажи, расскажи! – подхватывают ребята.    

И Купец начинает:    

– Обыкновенно я, значит, в корпус таскал просвирки, –  там их и шамали… А тут пожадничал, захватил маслица, думаю – в алтаре,  где-нибудь в ризнице, позавтракаю. Ну вот… На амвоне служба идет, дьякон  «Спаси, господи, люди…» запевает, а я перочинный ножичек вынул и просвирочки  разрезаю. Нарезал штук пять, маслом намазал, склеил, хотел за пазуху класть, а  тут, значит, батюшка, отец Веньямин, входит, чтоб ему пусто… Ну я, конечно, все  просвирки на блюдо и глаза в потолок. А он меня на дворцовую кухню за кипятком  для причастия посылает. Прихожу оттуда с кипятком – нет просвирок, унесли уже.  Сдрейфил я здорово. Все сидел в ризнице и дрожал. А потом батя входит. В руках  просвирка. Рука трясется, как студень. «Это что такое? – спрашивает. – А?» Ну,  безусловно, меня в три шеи, и в корпусе, в карцере, двое суток пропрел.  Оказывается, батя Николаю, самодержцу всероссийскому, стал подавать просвирку,  а половинка отклеилась – и на пол… Конфузу, говорят, было… Потеха!    

Ребята хохочут. В это время трещит звонок.    

– Спать хряемте, – говорит Воробей.    

– Что это? – удивляется Купец. – Так рано спать?    

– Да, – отвечает Японец. – У нас законы суровые. Хотя  не суровее, конечно, кадетских, а все-таки…    

В спальне вспоминают, что Купец не получил от кастелянши  постельное белье. Кастелянша работает до шести часов, и позже белье не  получить.    

– Пустяки, – говорит Японец. – Соберем с бору по  сосенке… Выспится.    

Коек пустых много, собирают белье: кто подушку, кто одеяло,  кто простыню дает. Из подушек делают матрац, и постель у Купца получается не  хуже, чем у других.    

Купец укладывается, завертывается в серое мохнатое одеяло и  басит:    

– Спокойной ночи, робя!    

Потом засыпает, храпит, как боров, и не слышит приглушенных  разговоров ребят, которые тянутся за полночь…    

Утром дежурный проходит по спальне, звонит в серебристый  колокольчик. Воспитанники вскакивают, быстро одеваются и бегут в умывальню.  Когда вся спальня уже на ногах, все постели убраны, одеяла сложены вчетверо и  лежат на подушках, дежурный замечает, что новый воспитанник четвертого  отделения спит.    

Дежурный – первоклассник Козлов, маленький, гнусавый, –  бежит к офенбаховской кровати и звонит над самым ухом Купца. Тот просыпается,  вскакивает и недоумевающе смотрит в лицо дежурного.    

– Ты чего, сволочь?    

– Вставай, пора… Все уже встали, чай идут пить.    

Купец скверно ругается, снова залезает под одеяло и  поворачивается спиной к Козлову.    

– Да вставай же! – тянет Козел.    

Ему попадет, он получит запись в «Летопись», если не все  воспитанники будут разбужены.    

– Вставай, ты… – гнусит он.    

Купец внезапно вскакивает, сбрасывает с себя одеяло и с  размаху ударяет Козла по щеке. Козел взвизгивает, хватается за щеку и, выбегая  из спальни, кричит:    

– Накачу! Будешь драться, сволочь!    

Но жаловаться Козел не идет – фискалов в Шкиде не любят.    

Через минуту Козел возвращается в спальню с Японцем,  призванным для воздействия на Купца.    

– Эй, барон, вставай! – говорит Японец, дергая Купца за  плечо.    

Купец высовывает голову из-под одеяла.    

– Пошли вы подальше, а не то…    

Но он уже проснулся.    

– Что будите-то? – хмуро басит он. – Который час?    

– Восемь, начало девятого, – отвечает Японец.    

– Черт, – тянет Купец, но уже добродушно. – Раненько же  вас поднимают. У нас в корпусе и то полдевятого зимой будили.    

– Ладно, – говорит Японец, – вставай.    

– А я вот раз дядьку избил, – вспоминает Купец. –  Кузьмичом звали. Уж зорю проиграли, а я сплю… Он меня будит. А я ему раз – в  ухо…    

Купец мечтательно улыбается и высовывает из-под одеяла ноги.    

– Идем умываться, – говорит Японец, когда Купец,  напялив мундирчик, застегивает сохранившиеся на нем золотые пуговицы.    

В умывальне домываются лишь два человека. Костец стоит у  окна и отмечает в тетрадке птичками вымывшихся.    

– Как фамилия? – спрашивает он у Купца, потом  добавляет: – Сними куртку.    

Купец нехотя снимает мундир и нехотя, лениво ополаскивает  лицо и шею.    

Халдей осматривает вымывшегося для первого раза  снисходительно и ставит в тетрадь птичку.    

– Ну, ребята, – говорит после чая товарищам Японец. –  Барон-то наш – вышибалистый… Держимордой будет, хотя и добродушен.    

А добродушие Купца выясняется в тот же день.    

Купец идет в гардеробную получать белье. Там он снимает с  себя кадетский мундир и потрепанные брюки клеш и облачается в казенное –  холщовые рубаху и штаны.    

Кастелянша Лимкор (Лимонная корочка) или Амвон (Американская  вонючка) – старая дева, любящая подчас от скуки побеседовать с воспитанниками,  – расспрашивает Купца о его жизни.    

– Животных любишь? – спрашивает она, сама страстно  обожающая собак и кошек.    

– Люблю, – отвечает Купец. – Я всех животных люблю – и  собак, и кошек, и людей.    

Амвон рассказывает об этом воспитателям, а те товарищам  Купца.    

За Купцом остается репутация сильного, вспыльчивого, но  добродушного парня.    

В Шкиде, а особенно в четвертом отделении, он получает  диктаторские полномочия и пользуется большим влиянием в делах, решающихся  силой. Однокашники зовут его шутливо-почтительно Купа, а воспитатели – «лодырем  первой гильдии».    

Учиться Купец не любит.    

 ПОЖАР    

     

Юбилейный банкет. – Уголек из буржуйки. – Живой повойник. –  Руки вверх.    

– Драма с дверной ручкой. – Обгорелое детище. – Новое  «Зеркало».    

Десять часов вечера. Хрипло пробрякали часы. Звенит звонок.    

Утомленная длинным, слепым зимним днем с бесконечными  уроками и ноской дров, Шкида идет спать.    

Затихает здание, погружаясь в дремоту.    

Дежурная воспитательница – немка Эланлюм – очень довольна.  Сегодня воспитанники не бузят. Сегодня они бесшумно укладываются в постели и  сразу засыпают. Не слышно диких выкриков, никто не дерется подушками, все вдруг  стали послушными, спокойными и тихими…    

Такое настроение у воспитанников бывает редко, и Эланлюм  чрезвычайно рада, что это случилось как раз в ее дежурство.    

Ее помощник – воспитатель, полный, белокурый, женоподобный  мужчина, по прозвищу Шершавый, – уже спит.    

Шершавый – скверный воспитатель из породы «мягкотелых». Он  благодушен, не быстр в движениях и близорук, – это позволяет шкидцам в его  присутствии бузить до бесчувствия.    

Сегодня Шершавый утомлен. Он не только воспитатель, но и  фельдшер, лекпом, лекарский помощник. Сегодня был медицинский осмотр, и  Шершавый очень устал, перещупав и перестукав полсотни воспитанников.    

Шершавый спит, но Эланлюм не сердится на него. Ей кажется,  что она и без помощника уложила всех спать.    

Эланлюм смотрит на часы – четверть одиннадцатого. Она решает  еще раз обойти здание, заходит в четвертый класс и застревает в дверях.    

Весь класс сидит на партах. Вид у ребят заговорщицкий.    

При входе немки все вскакивают и замирают, потом к ней  подходит Еонин и с не свойственной ему робостью говорит:    

– Элла Андреевна, сегодня мы справляем юбилей – выход  двадцать пятого номера «Зеркала». Элла Андреевна, мы бы хотели отпраздновать  это важное для нас событие устройством маленького банкета и поэтому всем  классом просим вас разрешить нам остаться здесь до двенадцати часов. Мы обещаем  вам вести себя тихо. Можно?    

Глаза всего класса впились в воспитательницу.    

Немка растрогана.    

– Хорошо, сидите, но чтобы было тихо.    

Она уходит. В классе начинаются приготовления. Выдвинут на  середину круглый стол, уставленный скромными яствами, средства на которые  собирались всем классом в течение двух недель. Мамочка ставит на стол чайник с кипятком  и, расставив кружки, развязным голосом говорит:    

– Прошу к столу.    

Ребята чинно рассаживаются за столом. Янкель пробует сказать  речь:    

– Братишки, итак, вышел двадцать пятый номер нашего  «Зеркала»…    

Он хочет продолжать, но не находит слов. Да и без слов все  ясно. Он достает из парты комплект «Зеркала» и раскладывает его по партам.  Двадцать пять номеров пестрой лентой раскинулись на черном крашеном дереве,  двадцать пять номеров – двадцать пять недель усиленного труда, – это лучше  всяких слов говорит об успехе редакции.    

Класс с уважением смотрит на газету, класс разглядывает  старые номера, как какую-нибудь музейную реликвию. Только Купец не интересуется  «Зеркалом»; забравшись в угол, он расправляется с колбасой. Он тоже взволнован,  но не газетой, а шамовкой.    

Потом ребята вновь усаживаются за стол, пьют чай, хрустят  галетами, едят бутерброды с маслом и колбасой.    

В классе жарко.    

Поставленная на время холодов чугунка топится с утра  дровами, наворованными у дворника. От чая и от жары все размякли и, лениво развалившись,  сидят, не зная, о чем говорить.    

Третьеклассник Бобер, случайно затесавшийся на банкет,  начинает тихо мурлыкать «Яблочко»:    

Эх, яблочко на подоконничке, В Петрограде появилися  покойнички.    

Но «Яблочко» – не очень подходящая к случаю песня. Ребятам хочется  спеть что-нибудь более торжественное, величавое, и вот Янкель затягивает  школьный гимн:    

Мы из разных школ пришли, Чтобы здесь учиться, Братья,  дружною семьей Будем же труди-и-ться.    

     

Ребята подхватывают:    

Бросим прежнее житье, Позабудем, что  прошло.    

Смело к но-о-вой жизни!    

Смело к но-о-овой жизни!    

Один Купец не поет. Он считает, что  греться у буржуйки гораздо приятнее. Улыбаясь широкой улыбкой, он сидит около  пузатой железной печки, помешивая кочергой догорающие угли и головешки.    

     

– Мамочка, сходи посмотри, который час, – говорит  Янкель.    

Но в эту минуту дверь отворяется и входит Эланлюм.    

– Пора спать, ребята. Уже половина первого.    

Никто не возражает ей. Шкидцы вскакивают. Бесшумно  расставляются по местам столы, табуретки и стулья, убираются остатки юбилейного  ужина, складывается на железный поднос посуда. Янкель бережно и любовно  укладывает в свою парту виновника торжества – комплект «Зеркала» – и вместе с  другими на цыпочках идет к выходу.    

В дверях его останавливает Эланлюм. Кивком головы она  показывает на чугунку.    

Янкель возвращается. Наспех поковыряв кочергой и видя, что  головешек нет, он закрывает трубу.    

Выходя из класса, он замечает, что на полу у самой стены  прижался крохотный уголек, случайно выскочивший из чугунки. Надо бы подобрать  или затоптать его, но возвращаться Янкелю лень.    

«Авось ничего не случится. Погаснет скоро», – мысленно  решает он и выходит из класса.    

В спальне тихо. Все спят. Воздух уже достаточно нагрелся и  погустел от дыхания, но почему-то теплая густота делает спальню уютней. Пахнет  жильем.    

Слабо мерцает угольная лампочка, свесившаяся с потолка,  настолько слабо, что через запушенные инеем окна виден свет уличного фонаря,  пробивающийся в ком-пату и освещающий ее.    

В спальне тихо.    

Изредка кто-нибудь из ребят, самый беспокойный, увидев  что-то страшное во сне, слабо вскрикнет и заворочается испуганно на кровати.  Потом вскинет голову, сядет, увидит, что он не в клетке с тиграми, не на уроке  математики и не на краю пропасти, а в родной шкидской спальне, и вновь  успокоится.    

И в комнате опять тихо.    

* * * Янкель проснулся, перевернулся на другой бок, зевнул и  огляделся. Было еще темно. Все спали, так же бледно светила лампочка, но фонарь  за окном уже не горел.    

«Часа три – четыре», – подумал Янкель и собирался уже опять  уткнуться в подушку, как вдруг его внимание приковало маленькое сизое облачко  вокруг лампочки.    

«Что за черт, кто бы мог курить в спальне», – невольно  мелькнуло в голове.    

Но думать не хотелось, хотелось спать. Он опять укрылся с  головой одеялом и притих.    

Вдруг из соседней комнаты кто-то позвал воспитателя, тот  повертелся на кровати и, кряхтя, поднялся.    

– Кто меня зовет? – прохрипел Шершавый, болезненно  морщась и хватаясь за голову.    

Кричал Газенфус – самый длинный и тощий из всех шкидцев и в  то же время самый трусливый.    

– Дым идет откуда-то! Воспитатель, а даже не посмотрит  – откуда, – надрывался он.    

Теперь заинтересовался дымом и Янкель и тоже набросился на  несчастного фельдшера:    

– Что же вы, дядя Володя, в самом деле? Пойдите  узнайте, откуда дым.    

Но Шершавый расслабленно простонал в ответ:    

– Черных, видишь, я болен. Пойди сам и узнай.    

Янкель разозлился.    

– Идите вы к черту! Что я вам – холуй бегать?    

Он решительно повернулся на бок, собираясь в третий раз  уснуть, как вдруг дверь с треском распахнулась – и в спальню ворвалось густое  облако дыма. Когда оно слегка рассеялось, Янкель увидел Викниксора. Тот тяжело  дышал и протирал глаза. Потом, оправившись, спокойным голосом громко сказал:    

– Ребята, вставайте скорее.    

Однако говорить было не нужно. Половина шкидцев уже  проснулась и, почуяв неладное, торопливо одевалась. Викниксор, увидев  полуодетого Янкеля, подозвал его и тихо сказал:    

– Попробуй пройти к Семену Ивановичу, к кладовой. Дыму  много. Возьми подушку.    

Янкель молча кивнул и, схватив подушку, двинулся к двери.    

– Ты куда? – окликнул его одевавшийся Б И, сразу поняв  все, сказал:    

– Я тоже пойду.    

– Пойдем, – согласился Янкель.    

Спальня уже гудела, как потревоженный улей. Будили спавших,  одевались.    

Подходя к двери, Янкель услышал за спиной голос недовольного  Купца. Его тормошили, кричали на ухо о пожаре, а он сердито, истерично смеялся.    

– Уйдите, задрыги! О-го-го! Не щекочите! Отстаньте!    

Натягивая на ходу свой нарядный, принесенный «с воли»  полушубок, Бобер нагнал Янкеля.    

– Ну, пойдем.    

– Пойдем.    

Они переглянулись. Потом Янкель решительно дернул дверь и  вышел, наклоняя голову и закрывая подушкой рот.    

Сразу почувствовался противный запах гари. Дым обступил их  плотной стеной.    

Держась за руки, они на ощупь вышли в зал. Янкель открыл на  минуту глаза и сквозь жуткий мрак увидел едва мерцающий глазок лампочки.    

Обычно светлый зал теперь был темен, как черное покрывало.    

Ребята миновали зал, свернули в коридор, по временам  открывая глаза, чтобы ориентироваться по лампочкам. От дыма, пробивавшегося  сквозь подушку, начало першить в горле, глаза слезились. Было страшно идти  вперед, не зная, где горит.    

– А вдруг мы идем на огонь?    

Но вот за поворотом мелькнул яркий свет, дыму стало меньше.  Эконом уже стоял у дверей, встревоженный запахом гари.    

– Пожар, Семен Иванович! – разом выкрикнули Янкель и  Бобер, с жадностью глотая свежий воздух. – Пожар!    

Эконом засуетился.    

– Так что же вы! Бегите скорей в пожарную команду.  Погодите, я открою черную лестницу.    

Звякнула цепочка. Ключ защелкал по замку, прыгая в дрожащих  руках старика.    

– Пойдем? – спросил Янкель, нерешительно поглядывая на  Бобра.    

– Конечно. Надо же!    

Если не считать подушки, которую Янкель держал в руках, на  нем была только нижняя рубашка, пара брюк и незашнурованные ботинки. Он минуту  потоптался, поглядывая на одежду товарища. Облаченному в полушубок Бобру колебаться  было нечего.    

– Идти или не идти?    

Янкель хотел было отказаться, но потом решил:    

– Ладно. Пойдем.