1 2 3 4 5 
Пока я любовалась ими и они трудились, надвинулись сумерки,  а с ними пришел и хозяин. Он застал нас врасплох, войдя с главного хода, и не  успели мы поднять головы и взглянуть на него, он уже увидел всю картину — как  мы сидим втроем. Что ж, рассудила я, не было еще никогда более приятного и  безобидного зрелища; и это будет вопиющий срам, если он станет бранить их.  Красный отблеск огня горел на их склоненных головах и освещал их лица,  оживленные жадным детским интересом, потому что, хоть ему было двадцать три, а  ей восемнадцать, им обоим еще предстояло узнать и перечувствовать много  неизведанного: ни в нем, ни в ней еще не выявились, даже не возникли, чувства,  свойственные трезвой разочарованной зрелости.    

Они вместе подняли глаза на мистера Хитклифа. Вы, может  быть, не замечали никогда, что глаза у них в точности те же, и это глаза Кэтрин  Эрншо. У второй Кэтрин нет других черт сходства с первой — кроме разве широкого  лба и своеобразного изгиба ноздрей, придающего ей несколько высокомерный вид,  хочет она того или нет. У Гэртона сходство идет дальше. Оно всегда удивляло  нас, а в тот час казалось особенно разительным, оттого что его чувства были  разволнованы и умственные способности пробуждены к необычной деятельности. Уж  не это ли сходство обезоружило мистера Хитклифа? Он направился к очагу в явном  возбуждении; но оно быстро опало, когда он взглянул на юношу — или, вернее  сказать, приняло другой характер, — потому что Хитклиф все еще был  возбужден. Он взял у Гэртона книгу из рук и посмотрел на раскрытую страницу;  потом вернул, ничего не сказав, только сделав невестке знак удалиться. Ее  товарищ не долго медлил после нее, и я тоже поднялась, чтоб уйти, но хозяин  попросил меня остаться.    

— Не жалкое ли это завершение, скажи? — заметил  он, поразмыслив минуту о той сцене, которой только что был свидетелем. —  Не глупейший ли исход моих отчаянных стараний? Я раздобыл рычаги и мотыги, чтоб  разрушить два дома, я упражнял свои способности, готовясь к Геркулесову труду!  И когда все готово и все в моей власти, я убеждаюсь, что у меня пропала охота  сбросить обе крыши со стропил. Старые мои враги не смогли меня одолеть. Теперь  бы впору выместить обиду на их детях. Это в моих силах, и никто не может  помешать мне. Но что пользы в том? Мне не хочется наносить удар; не к чему  утруждать себя и подымать руку. Послушать меня, так выходит, что я хлопотал все  время только затем, чтобы в конце концов явить замечательное великодушие. Но  это далеко не так: я просто утратил способность наслаждаться разрушением — а я  слишком ленив, чтоб разрушать впустую.    

Нелли, близится странная перемена: на мне уже лежит ее тень.  Я чувствую так мало интереса к своей повседневной жизни, что почти забываю есть  и пить. Те двое, что вышли сейчас из комнаты, — только они еще сохраняют  для меня определенную предметную сущность, представляются мне явью, и эта явь  причиняет мне боль, доходящую до смертной муки. О девчонке я не буду говорить,  и думать о ней не желаю! Я в самом деле не желаю ее видеть: ее присутствие  сводит меня с ума. А он — он вызывает во мне другие чувства; и все же, если б я  мог это сделать, не показавшись безумцем, я бы навсегда удалил его с глаз. Ты,  пожалуй, решила бы, что я и впрямь схожу с ума, — добавил он, силясь  улыбнуться, — если б я попробовал описать тебе все представления, которые  он пробуждает или воплощает, тысячу воспоминаний прошлого. Ведь ты не  разболтаешь того, что я тебе скажу; а мой ум всегда так замкнут в себе, что  меня наконец берет искушение выворотить его перед другим человеком.    

Пять минут тому назад Гэртон мне казался не живым существом,  а олицетворением моей молодости. Мои чувства к нему были так многообразны, что  невозможно было подступиться к нему с разумной речью. Во-первых, разительное  сходство с Кэтрин — оно так страшно связывает его с нею! Ты подумаешь, верно,  что это и должно всего сильней действовать на мое воображение, — но на  деле в моих глазах это самое второстепенное: ибо что же для меня не связано с нею?  Что не напоминает о ней? Я и под ноги не могу взглянуть, чтоб не возникло здесь  на плитах пола ее лицо! Оно в каждом облаке, в каждом дереве — ночью наполняет  воздух, днем возникает в очертаниях предметов — всюду вокруг меня ее образ!  Самые обыденные лица, мужские и женские, мои собственные черты — все дразнит  меня подобием. Весь мир — страшный паноптикум, где все напоминает, что она  существовала и что я ее потерял. Так вот, Гэртон, самый вид его был для меня  призраком моей бессмертной любви, моих бешеных усилий добиться своих прав;  призраком моего унижения и гордости моей, моего счастья и моей тоски…    

Безумие пересказывать тебе мои мысли; но пусть это поможет  тебе понять, почему, как ни противно мне вечное одиночество, общество Гэртона  не дает мне облегчения, а скорей отягчает мою постоянную муку; и это отчасти  объясняет мое безразличие к тому, как он ладит со своей двоюродной сестрой. Мне  теперь не до них.    

— Но что разумели вы под «переменой», мистер  Хитклиф? — сказала я, встревоженная его тоном; хотя, на мой суд, ему не  грозила опасность ни умереть, ни сойти с ума. Он был крепок и вполне здоров, а  что касается рассудка, так ведь с детских лет он любил останавливаться на  темных сторонах жизни и предаваться необычайным фантазиям. Быть может, им  владела мания, предметом которой являлся утраченный кумир; но по всем другим  статьям ум его был так же здоров, как мой.    

— Этого я не знаю, пока она не настала, — сказал  он. — Сейчас я только предчувствую ее.    

— А нет у вас такого чувства, точно вы  заболеваете? — спросила я.    

— Нет, Нелли, нет, — ответил он.    

— Вы не боитесь смерти? — продолжала я.    

— Боюсь ли? Нет! — возразил он. — У меня нет  ни страха, ни предчувствия смерти, ни надежды на нее. Откуда бы? При моем  железном сложении, умеренном образе жизни и занятиях, не представляющих  опасности, я должен — и так оно, верно, и будет — гостить на земле до тех пор,  покуда голова моя не поседеет добела. И все-таки я больше не могу тянуть в  таких условиях! Я принужден напоминать себе, что нужно дышать… Чуть ли не  напоминать своему сердцу, чтоб оно билось! Как будто сгибаешь тугую пружину —  лишь по принуждению я совершаю даже самое нетрудное действие, когда на него не  толкает меня моя главная забота; и лишь по принуждению я замечаю что бы то ни  было, живое или мертвое, когда оно не связано с одной всепоглощающею думой. У  меня только одно желание, и все мое существо, все способности мои устремлены к  его достижению. Они были устремлены к нему так долго и так неуклонно, что я  убежден: желание мое будет достигнуто — и скоро, потому что оно сожрало всю мою  жизнь. Я весь — предчувствие его свершения. От моих признаний мне не стало  легче, но, может быть, они разъяснят некоторые без них неразъяснимые повороты в  состоянии моего духа, проявляющиеся с недавних пор. О боже! Как долго идет  борьба, скорей бы кончилось!    

Он зашагал по комнате, бормоча про себя страшные вещи,  покуда я и сама не склонилась к мысли, которой будто бы держался Джозеф: к  мысли, что совесть превратила сердце его хозяина в ад земной. Я спрашивала, чем  же это кончится. Раньше Хитклиф редко хотя бы внешним своим видом выдавал это  свое душевное состояние, однако я давно уже не сомневалась, что оно стало для  него обычным; так он и сам утверждал; но никто на свете по всему его поведению  не догадался бы о том. Ведь вот и вы не догадывались, мистер Локвуд, когда  виделись с ним, — а в ту пору, о которой я рассказываю, мистер Хитклиф был  точно таким же, как тогда: только еще более склонен к уединению да, пожалуй,  еще неразговорчивей на людях.    

 34    

     

После этого вечера мистер Хитклиф несколько дней избегал  встречаться с нами за столом, однако он не хотел попросту изгнать Гэртона и  Кэти. Его смущала такая полная уступка своим чувствам, — уж лучше, считал  он, самому держаться подальше; есть раз в сутки казалось ему достаточным для  поддержания жизни.    

Однажды ночью, когда в доме все улеглись, я услышала, как он  спустился вниз и вышел с парадного. Прихода его я не слышала, а наутро  убедилась, что его все еще нет. Это было в апреле: погода держалась мягкая и  теплая, трава такая была зеленая, какой только может она вырасти под ливнями и  солнцем, и две карликовые яблоньки под южными окнами стояли в полном цвету.  После завтрака Кэтрин уговорила меня вынести кресло и сесть со своей работой  под елками возле дома. И она подластилась к Гэртону, который уже совсем  оправился после того несчастного случая, чтоб он вскопал и разделал ее  маленький цветник, перенесенный по жалобе Джозефа в дальний конец сада. Я мирно  радовалась весенним запахам вокруг и чудесной мягкой синеве над головой, когда  моя молодая госпожа, убежавшая было к воротам надергать первоцвета для бордюра,  вернулась лишь с небольшою охапкой и объявила нам, что идет мистер Хитклиф. «И  он говорил со мной», — добавила она в смущении.    

— Что же он сказал? — полюбопытствовал Гэртон.    

— Велел мне поскорей убраться, — ответила  она. — Но он был так непохож на себя, что я все-таки немного задержалась —  стояла и смотрела на него.    

— А что? — спросил тот.    

— Понимаете, он был ясный, почти веселый. Нет, какое  «почти»! Страшно возбужденный, и дикий, и радостный! — объясняла она.    

— Стало быть, ночные прогулки его развлекают, —  заметила я притворно беспечным тоном, но в действительности удивленная не  меньше, чем она. И спеша проверить, правильны ли ее слова, потому что не каждый  день представлялось нам такое зрелище — видеть хозяина радостным, — я  подыскала какой-то предлог и пошла в дом. Хитклиф стоял в дверях, он был бледен  и дрожал, но глаза его и вправду сверкали странным веселым блеском, изменившим  самый склад его лица.    

— Не желаете ли позавтракать? — спросила я. —  Вы, верно, проголодались, прогуляв всю ночь. — Я хотела выяснить, где он  был, но не решалась спрашивать напрямик.    

— Нет, я не голоден, — ответил он, отворотив лицо  и говоря почти пренебрежительно, как будто поняв, что я пытаюсь разгадать,  почему он весел.    

Я растерялась: меня брало сомнение, уместно ли сейчас  приставать с назиданиями.    

— Нехорошо, по-моему, бродить по полям, — заметила  я, — когда время лежать в постели; во всяком случае, это неразумно в такую  сырую пору. Того и гляди простынете или схватите лихорадку. С вами творится  что-то неладное.    

— Ничего такого, чего бы я не мог перенести, —  возразил он, — и перенесу с великим удовольствием, если вы оставите меня в  покое. Входите и не докучайте мне.    

Я подчинилась и, проходя, заметила, что он дышит учащенно,  по-кошачьи.    

«Да! — рассуждала я про себя. — Не миновать нам  болезни. Не придумаю, что он такое делал».    

В полдень он сел с нами обедать и принял из моих рук полную  до краев тарелку, точно собирался наверстать упущенное за время прежних постов.    

— Я не простужен, не в лихорадке, Нелли, — сказал  он, намекая на мои давешние слова, — и готов воздать должное пище, которую  вы мне преподносите.    

Он взял нож и вилку и собрался приступить к еде, когда у  него точно вдруг пропала охота. Он положил прибор на стол, устремил  пронзительный взгляд в окно, потом встал и вышел. Нам видно было, как он  прохаживался по саду, пока мы не отобедали, и Эрншо сказал, что пойдет и  спросит, почему он не стал есть; он подумал, что мы чем-то обидели хозяина.    

— Ну что, придет он? — спросила Кэтрин, когда ее  двоюродный брат вернулся.    

— Нет, — ответил тот, — но он не сердится;  он, кажется, в самом деле чем-то чрезвычайно доволен. Только я вывел его из  терпения, дважды с ним заговорив, и он тогда велел мне убраться к вам: его  удивляет, сказал он, как могу я искать другого общества, кроме вашего.    

Я поставила его тарелку в печь на рашпер, чтоб не простыла  еда; а часа через два, когда все ушли, он вернулся в дом, нисколько не  успокоившись: та же неестественная радость (именно, что неестественная)  сверкала в глазах под черными его бровями, то же бескровное лицо и острые зубы,  которые он обнажал время от времени в каком-то подобии улыбки; и он трясся всем  телом, но не так, как другого трясет от холода или от слабости, а как дрожит  натянутая струна, — скорее трепет, чем дрожь.    

«Спрошу-ка я, что с ним такое, — подумала я, — а  то кому же спросить?» И я начала:    

— Вы получили добрую весть, мистер Хитклиф? Вы так  возбуждены!    

— Откуда прийти ко мне доброй вести? — сказал  он. — А возбужден я от голода. Но, похоже, я не должен есть.    

— Ваш обед ждет вас, — ответила я, — почему  вы от него отказываетесь?    

— Сейчас мне не хочется, — пробормотал он  торопливо. — Подожду до ужина. И раз навсегда, Нелли: прошу тебя  предупредить Гэртона и остальных, чтоб они держались от меня подальше. Я хочу,  чтоб меня никто не беспокоил — хочу один располагать этой комнатой.    

— Что-нибудь приключилось у вас, что вы их  гоните? — спросила я. — Скажите мне, почему вы такой странный, мистер  Хитклиф? Где вы были этой ночью? Я спрашиваю не из праздного любопытства, а  ради…    

— Ты спрашиваешь из самого праздного  любопытства, — рассмеялся он. — Но я отвечу. Этой ночью я был на  пороге ада. Сегодня я вижу вблизи свое небо. Оно перед моими глазами — до него  каких-нибудь три фута! А теперь тебе лучше уйти. Ты не увидишь и не услышишь  ничего страшного, если только не станешь за мной шпионить.    

Подметя очаг и стерев со стола, я вышла, озадаченная, как  никогда.    

В тот день он больше не выходил из дому, и никто не нарушал  его уединения, пока, в восемь часов, я не почла нужным, хоть меня и не просили,  принести ему свечу и ужин. Он сидел, облокотясь на подоконник, у раскрытого  окна и смотрел в темноту — не за окном, а здесь. Угли истлели в пепел; комнату  наполнял сырой и мягкий воздух облачного вечера, тихий до того, что можно было  различить не только шум ручья близ Гиммертона, но и журчанье его и бульканье по  гальке и между крупными камнями, которые выступали из воды. Возглас досады  вырвался у меня при виде унылого очага, и я начала закрывать рамы одну за другой,  пока не дошла до его окна.    

— Можно закрыть? — спросила я, чтобы пробудить  его, потому что он не двигался.    

Вспышка огня в очаге осветила его лицо, когда я заговорила.  Ох, мистер Локвуд, я не могу выразить, как страшно оно меня поразило в то  мгновение! Эти запавшие черные глаза! Эта улыбка и призрачная бледность! Мне  показалось, что предо мною не мистер Хитклиф, а бес. С перепугу я не удержала  свечу, она у меня уткнулась в стенку, и мы очутились в темноте.    

— Да, закрой, — сказал он своим всегдашним голосом. —  Эх, какая неловкая! Зачем же ты держишь свечу наклонно. Живо принеси другую.    

В глупом страхе я бросилась вон и сказала Джозефу:    

— Хозяин просит тебя принести свет и разжечь у него  огонь. — Сама я не посмела войти туда опять.    

Джозеф нагреб жара в совок и пошел; но он очень быстро  вернулся с ним обратно, неся в другой руке поднос с едой, и объяснил, что  мистер Хитклиф ложится спать и ничего не желает есть до утра. Мы услышали  затем, как он поднимался по лестнице; но он прошел не в свою обычную спальню, а  в ту, где огороженная кровать: окошко там, как я уже упоминала, достаточно  широкое, чтобы в него пролезть кому угодно; и мне пришло на ум, что он  затевает, верно, новую полночную прогулку, но не хочет, чтобы мы о ней  заподозрили.    

«Уж не оборотень ли он, или вампир?» — размышляла я. Мне  случалось читать об этих мерзостных, бесовских воплощениях. Затем я стала  раздумывать о том, как я его нянчила в детстве, как он мужал на моих глазах,  как прошла я бок о бок с ним почти всю его жизнь; и как глупо поддаваться этому  чувству ужаса! «Но откуда оно явилось, маленькое черное создание, которое  добрый человек приютил на свою погибель?» — шептало суеверие, когда сознание  ослабевало в дремоте. И я в полусне принялась самой себе докучать, изобретая  для него подходящее родство; и, повторяя трезвые свои рассуждения, я снова  прослеживала всю его жизнь, придумывая разные мрачные добавления, и под конец  рисовала себе его смерть и похороны, причем, я помню, чрезвычайно мучительной  оказалась для меня задача продиктовать надпись для его надгробья и договориться  на этот счет с могильщиками; и так как у него не было фамилии и мы не могли  указать его возраст, нам пришлось ограничиться одним только словом: «Хитклиф».  Так оно и вышло. Если зайдете на погост, вы прочтете на его могильной плите  только это и дату его смерти.    

Рассвет вернул меня к здравому смыслу. Я встала и, как  только глаза мои начали кое-что различать, вышла в сад проверить, нет ли следов  под его окном. Следов не было. «Ночевал дома, — подумала я, — и  сегодня будет человек как человек». Я приготовила завтрак для всех домашних,  как было у меня в обычае, но сказала Гэртону и Кэтрин, чтоб они поели поскорее,  пока хозяин не сошел, потому что он заспался. Они предпочли устроиться с  завтраком в саду, под деревьями, и я вынесла им для удобства столик.    

Войдя снова в дом, я увидела внизу мистера Хитклифа. Они с  Джозефом обсуждали что-то, касавшееся полевых работ. Хозяин давал ясные и  подробные деловые указания, но говорил быстро, поминутно оглядываясь, и у него  было все то же настороженное лицо — и даже еще более взволнованное. Потом,  когда Джозеф вышел из комнаты, он сел, где всегда любил сидеть, и я поставила  перед ним чашку кофе. Он ее придвинул поближе, затем положил неподвижно руки на  стол и уставился в противоположную стену, рассматривая, как мне казалось,  определенный ее кусок и водя по нему сверкавшим и беспокойным взглядом с таким  жадным интересом, что иногда на полминуты задерживал дыхание.    

— Что ж это вы? — воскликнула я, пододвигая хлеб  ему прямо под руку. — Ешьте же и пейте, пока горячее, кофе ждет вас чуть  ли не час.    

Он меня не замечал, но все-таки улыбался. Мне милее было бы  глядеть, как он скалит зубы, чем видеть эту улыбку!    

— Мистер Хитклиф! Хозяин! — закричала я. —  Бога ради, не глядите вы так, точно видите неземное видение.    

— Бога ради, не орите так громко, — ответил  он. — Осмотритесь и скажите мне: мы здесь одни?    

— Конечно, — был мой ответ, — конечно, одни.    

Все же я невольно повиновалась ему, как если б не совсем  была уверена. Взмахом руки он отодвинул от себя посуду на столе и наклонился  вперед, чтоб лучше было глядеть.    

Теперь я поняла, что смотрел он не на стену, потому что,  хоть я-то видела только его одного, было ясно, что глаза его прикованы к  чему-то на расстоянии двух ярдов от него. И что бы это ни было, Оно, очевидно,  доставляло ему чрезвычайное наслаждение и чрезвычайную муку, во всяком случае  выражение его лица, страдальческое и восторженное, наводило на такую мысль.  Воображаемый предмет не был неподвижен: глаза Хитклифа следовали за ним с  неутомимым старанием; и, даже когда говорил со мной, он их ни на миг не  отводил. Напрасно я ему напоминала, что он слишком долго остается без еды. Если  он, уступая моим уговорам, шевелился, чтобы к чему-либо притронуться, если  протягивал руку, чтобы взять ломтик хлеба, пальцы его сжимались раньше, чем  дотягивались до куска, и застывали на столе, забыв, за чем потянулись.    

Я сидела, набравшись терпения, и пробовала отвлечь его мысль  от поглощавшего его раздумья, покуда он не встал, раздосадованный, и не  спросил, почему я не предоставлю ему есть тогда, когда ему захочется; и он  добавил, что в следующий раз мне незачем ждать — я могу поставить все на стол и  уйти. Проговорив эти слова, он вышел из дому, медленно побрел по садовой  дорожке и скрылся за воротами.    

Тревожно проходили часы; снова настал вечер… Я до поздней  ночи не ложилась, а когда легла, не могла уснуть. Он вернулся за полночь и,  вместо того чтобы идти в спальню и лечь, заперся в нижней комнате. Я  прислушивалась и ворочалась с боку на бок и наконец оделась и сошла. Слишком уж  было томительно лежать и ломать голову над сотнями праздных опасений.    

Мне слышно было, как мистер Хитклиф без отдыха мерил шагами  пол и то и дело нарушал тишину глубоким вздохом, похожим на стон. Бормотал он  также и отрывистые слова; единственное, что мне удалось разобрать, было имя  Кэтрин в сочетании с дикими выражениями нежности или страдания; и он произносил  его так, как если бы обращался к присутствующему человеку: тихо и веско,  вырывая из глубины души. У меня недоставало храбрости прямо войти к нему в  комнату, но я хотела отвлечь его от мечтаний и для этого завозилась на кухне у  печки — поворошила в топке и стала выгребать золу. Это привлекло его быстрей,  чем я ждала. Он тотчас открыл дверь и сказал:    

— Нелли, иди сюда. Уже утро? Принеси свечу.    

— Бьет четыре, — ответила я. — Свеча нужна  вам, чтобы взять ее наверх? Вы могли бы засветить ее от этого огня.    

— Нет, я не хочу идти наверх, — сказал он. —  Пойди сюда, разведи мне огонь и делай в комнате все, что нужно.    

— Сперва я должна раздуть угли докрасна тут, на кухне,  а там уж можно будет принести жару и в дом, — возразила я и, придвинув  стул, взялась за мехи.    

Он между тем шагал взад и вперед в состоянии, близком к  сумасшествию; и его тяжелые вздохи так часто следовали один за другим, что,  казалось, просто не оставляли ему возможности дышать.    

— Когда рассветет, я пошлю за Грином, — сказал  он. — Я хочу задать ему несколько юридических вопросов, пока я могу еще  занимать свои мысли такими вещами и пока в состоянии действовать спокойно. Я до  сих пор не написал завещания. Да и как распорядиться своею  собственностью, — все никак не надумаю. Я бы с радостью уничтожил ее в  прах.    

— Я бы так не говорила, мистер Хитклиф, — вставила  я свое слово. — Повремените лучше с завещанием: вам самое время покаяться  во многих ваших несправедливых делах. Я никогда не думала, что нервы у вас  могут так ослабеть. Сейчас, однако, они у вас в крайнем расстройстве — и почти  целиком по собственной вашей вине. Как вы провели последние три дня! Да это  свалило бы с ног и титана. Поешьте хоть немного и поспите. Вы только посмотрите  на себя в зеркало — и увидите, до чего необходимы вам и еда и сон: щеки у вас  ввалились, а глаза налиты кровью, как у человека, который умирает с голоду и  слепнет от бессонницы.    

— Не моя вина, что я не могу ни есть, ни спать, —  возразил он. — Уверяю вас, это происходит не вследствие определенного  намерения. Я буду спать и есть, когда наконец получу возможность. Но это же все  равно, что предлагать человеку, барахтающемуся в воде, чтоб он отдохнул, когда еще  один только взмах руки — и он достигнет берега! Я должен сперва выбраться на  берег, и тогда отдохну. Хорошо, не надо мистера Грина. А что касается покаяния  в несправедливых делах, так я не совершал никаких несправедливостей, мне  каяться не в чем. Я слишком счастлив; и все-таки я счастлив недостаточно. Моя  душа в своем блаженстве убивает тело, но не находит удовлетворения для себя  самой.    

— Вы счастливы, хозяин? — вскричала я. —  Чудное это счастье! Если вы можете выслушать меня без гнева, я дала бы вам один  совет, который сделает вас счастливей.    

— Какой же? — спросил он. — Говорите.    

— Сами знаете, мистер Хитклиф, — сказала я, —  с тринадцати лет вы жили себялюбиво, не по-христиански, и едва ли за все это  время вы хоть раз держали в руках евангелие. Вы, должно быть, позабыли, о чем  говорится в святом писании, а теперь вам и некогда разбираться в этом. Разве  так уж вредно было бы послать за кем-нибудь (за священником любого толка — все  равно какого), кто мог бы разъяснить вам евангелие и показать, как вы далеко  отошли от его предписаний и как непригодны вы будете для его неба, если не  переменитесь прежде, чем вам умереть.    

— Я не только не гневаюсь, Нелли, я вам очень  обязан, — сказал он, — вы мне напомнили о том, как я хочу  распорядиться насчет своих похорон. Пусть меня понесут на кладбище вечером. Вы  и Гэртон можете, если захотите, проводить меня; и проследите непременно, чтоб  могильщик исполнил мои указания касательно двух гробов! Никакому священнику  приходить не надо, и никаких не надо надгробных речей: говорю вам, я почти  достиг моего неба. Небо других я ни во что не ставлю и о нем не хлопочу.    

— Но если, допустим, вы будете настаивать на своем  упрямом говений и уморите себя таким способом и вас запретят хоронить на  освященной земле? — сказала я, возмутившись его безбожным  безразличием. — Это вам понравится?    

— Не запретят, — возразил он. — А если  запретят, вам придется перенести меня тайком. И если вы не исполните мой наказ,  вы узнаете на деле, что умершие не перестают существовать.    

Как только он услышал, что и другие в доме зашевелились, он  скрылся в свою берлогу, и я вздохнула свободней. Но во второй половине дня,  когда Джозеф и Гэртон ушли работать, он снова зашел на кухню и, дико озираясь,  попросил меня прийти посидеть в доме : ему нужно, чтобы кто-нибудь был с  ним. Я отказалась: заявила напрямик, что его странные разговоры и поведение  пугают меня и у меня нет ни сил, ни охоты составить ему компанию.    

— Я, верно, кажусь вам самим нечистым, — сказал  он, невесело усмехнувшись, — чем-то слишком мерзким, с чем и жить непристойно  под одною крышей. — Затем, обратившись к Кэтрин, которая была тут же и  спряталась за моей спиной при его появлении, он добавил полунасмешливо: — Не  пойдете ли вы, моя пташка? Я вам худого не сделаю. Нет? Для вас я обернулся  хуже, чем дьяволом. Что же, здесь есть одна, которая не будет меня чураться. Но  видит бог, она безжалостна! Проклятье! Это несказанно больше, чем может вынести  плоть и кровь — даже мои.    

Больше он никого не упрашивал посидеть с ним. Когда  смерклось, он пошел в свою комнату. Всю ночь и долго после рассвета мы слышали,  как он стонал и о чем-то шептался сам с собой. Гэртон рвался зайти к нему, но я  его попросила привести мистера Кеннета — и тогда они зайдут вдвоем навестить  его. Когда врач пришел и я потребовала, чтобы нас впустили, и попробовала  открыть дверь, она оказалась на замке; и Хитклиф послал нас ко всем чертям.  «Мне лучше, — сказал он, — оставьте меня в покое», — с тем врач  и ушел.    

Вечер настал сырой, потом лило всю ночь до рассвета; и когда  я поутру пошла в свой обход вокруг дома, я увидела, что окно у хозяина  распахнуто и дождь хлещет прямо в комнату. Значит, не может он лежать в  кровати, подумалось мне: промок бы насквозь. Он либо встал, либо вышел. Не буду  подымать тревогу, зайду к нему смело и посмотрю.    

Успешно отперев дверь другим ключом, я подбежала к кровати —  в комнате оказалось пусто. Быстро раздвинув загородки, я заглянула внутрь.  Мистер Хитклиф был там — лежал навзничь в постели. Его глаза встретили мои  таким острым и злобным взглядом, что меня передернуло; и казалось, он улыбался.  Я не допускала мысли, что он мертв, но его лицо и шея были омыты дождем; с  постели текло, и он был совершенно недвижим. Створка окна, болтаясь на петлях,  содрала кожу на руке, простертой по подоконнику. Из ссадины не сочилась кровь,  и, когда я приложила к ней пальцы, я больше не могла сомневаться: он был мертв  и окоченел!    

Я заперла окно на задвижку; зачесала назад его длинные  черные волосы со лба; попробовала закрыть ему глаза, чтобы, если можно,  погасить их страшный, как будто живой, исступленный взгляд, пока никто другой  не встретил этого взгляда. Глаза не закрывались — они как будто усмехались на  мои усилия. Разомкнутые губы и острые белые зубы тоже усмехались. Охваченная  новым приступом страха, я кликнула Джозефа. Джозеф приплелся наверх и расшумелся.  Но решительно отказался прикоснуться к нему.    

— Черт уволок его душу! — кричал он. — По  мне, пусть берет в придачу и ее оболочку, нужды нет! Эх, каким же он смотрит  скверным покойником: скалится, гляди! — И старый грешник передразнил его  оскал. Я подумала, что он вот-вот начнет скакать и паясничать вокруг кровати,  но он вдруг приосанился; потом упал на колени, воздел руки к потолку и стал  возносить благодарения господу за то, что древний род и законный владелец  восстановлены в своих правах.    

Я была подавлена ужасным событием, и память моя в какой-то  гнетущей печали невольно возвращалась к минувшим временам. Но бедный Гэртон,  больше всех обиженный, был единственным, кто в самом деле тяжко горевал. Он всю  ночь сидел подле покойника и лил жаркие слезы. Он сжимал его руку и целовал  дикое осклабленное лицо, на которое все другие избегали смотреть; и скорбел об  усопшем той истинной скорбью, которая естественно возникает в благородном  сердце, даже когда оно твердо, как закаленная сталь!    

Мистер Кеннет затруднялся определить, от какой болезни умер  хозяин. То обстоятельство, что он четыре дня не ел, я утаила, опасаясь, как бы  это не привело к осложнениям; да к тому же я была убеждена, что он  воздерживался от пищи не намеренно: это было не причиной, а следствием его  странной болезни.    

Мы его похоронили, к негодованию всей округи, так, как он  того желал. Эрншо, я да могильщик и шесть человек, несших гроб, — больше  никто не провожал покойника. Те шестеро удалились, как только опустили гроб в  могилу. Мы же остались посмотреть, как его засыплют землей. Гэртон с мокрым от  слез лицом накопал зеленого дерна и сам обложил им бурый холмик. Могила и  сейчас такая же опрятная и зеленая, как две соседние, и я надеюсь, жилец ее  крепко спит, как спят и в тех. Но люди на деревне, если вы их спросите,  поклянутся на библии, что он «разгуливает»: иные говорят, что сами встречали  его близ церкви и в зарослях вереска и даже в этом доме. Пустые россказни,  скажете вы, и я так скажу. Но тот старик, сидящий там на кухне у огня,  утверждает, что видит, как оба они выглядывают из окна комнаты мистера Хитклифа  каждую дождливую ночь со дня его смерти. И странная вещь приключилась со мной  около месяца тому назад. Как-то вечером я шла на Мызу — темный был вечер,  собиралась гроза, — и у самого поворота к Грозовому Перевалу я встретила  маленького мальчика, который гнал перед собой овцу с двумя ягнятами. Он громко  плакал, и я подумала, что ягнята заупрямились и не слушаются погонщика.    

— В чем дело, мой маленький? — спросила я.    

— Там Хитклиф и женщина — вон под той горой, —  сказал он, всхлипывая, — я боюсь пройти мимо них.    

Я не видела ничего, но ни мальчик, ни овцы не шли; и тогда я  посоветовала ему обойти нижней дорогой. Он, верно, вспомнил, когда шел один по  глухим местам, те глупости, о которых толковали при нем его родные и приятели,  вот ему и померещились призраки. Но все же я теперь не люблю выходить в темноте  и не люблю оставаться одна в этом мрачном доме. Ничего не могу поделать с  собой. Я рада буду, когда они съедут отсюда и переберутся на Мызу.    

— Они собираются, значит, переехать на Мызу? —  сказал я.    

— Да, — ответила миссис Дин, — как только  поженятся; свадьба у них намечена в день Нового года.    

— А кто же будет жить здесь?    

— Кто? Джозеф останется смотреть за домом и, может  быть, возьмет к себе одного паренька. Они устроятся на кухне, а все остальное  будет заперто.    

— …И предоставлено тем призракам, какие вздумают  поселиться в доме, — добавил я.    

— Нет, мистер Локвуд, — сказала Нелли, покачав  головой, — я верю, что мертвые мирно спят. Но нехорошо говорить о них так  легко.    

В эту минуту распахнулись садовые ворота; те двое вернулись  с прогулки.    

— Их-то ничто не страшит, — проворчал я, наблюдая  в окно, как они приближаются. — Вдвоем они готовы пойти против сатаны со  всем его воинством.    

Когда они взошли на крыльцо и остановились полюбоваться  напоследок луной — или, верней, друг другом в ее свете, — меня потянуло  снова уклониться от встречи; и, сунув кое-что на память о себе в руку миссис  Дин и презрев ее упрек в неучтивости, я скрылся через кухню, когда они отворяли  дверь дома. Таким образом, я укрепил бы Джозефа в его догадках насчет  нескромных развлечений ключницы, если бы, к счастью, старик не признал во мне  респектабельного человека, когда услыхал у своих ног сладостный звон соверена.    

Обратный мой путь был длиннее, потому что я сделал крюк,  завернув к церкви. Остановившись под ее стенами, я увидел, что разрушение  сильно продвинулось вперед даже за эти семь месяцев: многие окна зияли без  стекла черными проемами и шиферные плиты выбились кое-где за прямую черту  крыши, чтобы постепенно осыпаться в надвигающихся бурях осени.    

Я стал искать и вскоре нашел три надгробных камня на склоне  окрай болота: средний из них был серым и утопал наполовину в вереске; только  камень Эдгара Линтона отчасти гармонировал с ним, убранный дерном и мхом,  заползшим на его подножие; камень Хитклифа был еще гол.    

Я бродил вокруг могил под этим добрым небом; смотрел на  мотыльков, носившихся в вереске и колокольчиках, прислушивался к мягкому  дыханию ветра в траве — и дивился, как это вообразилось людям, что может быть  немирным сон у тех, кто спит в этой мирной земле.