1 2 3 4 5 6 
Не зная, как убить время, Хосино лежал и смотрел телевизор, но дневные передачи, какую ни включи, вызывали смертельную скуку. Нет, лучше прогуляться. Надо прикупить чистых трусов на смену. Он терпеть не мог стирать и предпочитал покупать по дешевке новое белье. Оплатив номер за день вперед, он попросил не будить своего попутчика: устал человек – пусть отдыхает.
– Хотя вы все равно его не добудитесь, даже если захотите.
В своем обычном наряде – кепка «Тюнити Дрэгонз», зеленые солнечные очки «Рэй-Бан», рубашка-гавайка – Хосино зашагал по улице, вдыхая ожившие после дождя запахи. Дойдя до вокзала, купил в киоске газету. Открыл спортивную страницу: как там сыграли «Драконы»? продули в Хиросиме, – пробежал глазами рекламу кино и решил сходить на новый фильм с Джеки Чаном. Самое время. Спросил в полицейской будке, где кинотеатр. Оказалось – прямо под боком, у вокзала. Купил билет, запасся жареным арахисом…
Фильм кончился. Хосино вышел на улицу; уже был вечер. Что теперь? Может, перекусить где-нибудь? Есть вроде пока не хотелось, но он все равно завернул в ближайшую сусичную. Попросил порцию суси, кружку пива, но одолел лишь половину – надо же, как устал, кто бы мог подумать…
Вот наворочался! Экая тяжесть! Устал как собака! – думал Хосино. – Совсем что-то я ослаб. Прямо как тот домик, который построил старший брат из сказки про трех поросят. Сейчас придет злой волк, дунет – и полечу я прямо до Окаямы *.
Выйдя из сусичной, он заглянул в подвернувшееся патинко и за несколько минут просадил две тысячи иен. Ну что ты скажешь… Решив больше не искушать судьбу, парень вышел на улицу и тут вспомнил, что еще не купил трусы. «Ну и дела! А зачем тогда выходил?» Пройдя по торговой улице, он наткнулся на дешевый магазин и запасся трусами, белыми майками и носками. Грязные теперь можно выбросить. Рубашку тоже скоро придется менять, подумал Хосино, но, поглядев, какой выбор в магазине, пришел к выводу, что найти новую рубашку, которая пришлась бы ему по вкусу, в Такамацу вряд ли получится. Он и летом, и зимой носил одни гавайки, но гавайки ведь тоже разные бывают.
Чтобы подкормить Накату, если тот вдруг проснется среди ночи голодный, он купил на той же улице несколько булочек. Прихватил еще маленькую упаковку апельсинового сока. Потом зашел в банк, снял в банкомате пятьдесят тысяч иен и положил в бумажник. На счете еще прилично. Эти годы так много приходилось работать, что тратить времени почти не оставалось.
Уже совсем стемнело. Хосино вдруг захотелось кофе. Оглядевшись, он заметил в одном из переулков вывеску. Вид у кофейни был несовременный, старомодный. Он зашел внутрь, сел в удобное мягкое кресло и заказал чашку кофе. Из качественных английских колонок – прочное ореховое дерево – лилась камерная музыка. Кроме Хосино, в кофейне не оказалось никого. Утопая в кресле, он впервые за долгое время смог расслабиться. Во всей атмосфере здесь было что-то успокаивающее, естественное, что-то располагало к себе. В изящной чашке ему подали великолепный кофе – густой, крепкий. Хосино закрыл глаза и, размеренно дыша, ловил запечатленное в истории сплетение звуков струнных и фортепиано. Классику он почти не слушал, но эта музыка почему-то несла покой. Можно даже, пожалуй, сказать: ложилась на душу.
Сидя в мягком кресле с закрытыми глазами и слушая музыку, Хосино задумался. В голову лезло всякое, но больше – о себе, о своей жизни. И чем глубже он забирался в эту тему, тем больше ему казалось, что в его существовании нет никакого смысла, а он сам – всего лишь непонятно чему принадлежащая принадлежность.
Вот, к примеру, как я болел за «Тюнити Дрэгонз»! И толку-то? Ну, выиграют они у «Иомиури Джайантс» и что? Я от этого лучше стану? Ерунда все это, размышлял Хосино. И чего я тогда за них болел, почти как за родных?
Наката говорит, что он пустышка. Может, так оно и есть. А я тогда кто? С ним хоть в детстве что-то случилось, вот он таким и сделался. Но со мной-то ничего такого не было. Если Наката – пустышка, то я, получается, еще хуже пустышки. В Накате, по крайней мере, есть что-то, из-за чего я потащился с ним на Сикоку. Что-то особенное. Не понятно только, что.
Он попросил еще кофе.
– Вам понравилось? – подойдя к его столику, поинтересовался седовласый хозяин заведения. (Кстати, бывший сотрудник министерства просвещения, хотя парень этого, конечно, знать не мог. После ухода с государственной службы человек этот вернулся на родину в Такамацу и открыл кофейню, где играла классическая музыка и готовили замечательный кофе.)
– Просто супер. Аромат что надо.
– Мы кофейные зерна сами жарим. Перебираем руками, по зернышку.
– И правильно делаете. Потому и вкус такой.
– Музыка не мешает?
– Музыка? – спросил Хосино. – Не-е… Музыка классная. Не мешает. Совсем. А это кто играет?
– Рубинштейн-Хейфец-Фойерман. Такое трио. Их в свое время называли «Трио на миллион долларов». Настоящие виртуозы. Запись старая. 1941 года. Но блеск не тускнеет.
– Да уж. Настоящие вещи не стареют.
– Некоторым трио «Эрцгерцог» нравится в чуть более точном построении, в классической искренней манере. Когда играет трио Ойстраха, например, или…
– Не-е. Мне это в самый раз, – заявил Хосино. – Как бы это сказать… чувство такое мягкое, ласковое.
– Спасибо, – от имени «Трио на миллион долларов» вежливо поблагодарил его хозяин и удалился. А Хосино, смакуя вторую чашку кофе, принялся дальше копаться в себе.
Но все-таки я немного Накате помогаю. Читаю вот за него, камень этот, опять же, я нашел… А неплохо, когда от тебя толк есть. Я и не знал раньше, что это за чувство. С самого рождения. Работу забросил к чертовой матери, заехал в такую дыру, верчусь тут, непонятно зачем, как белка в колесе и ничего – не жалею.
Вроде бы я здесь на месте. Кто я да что я? Надо быть рядом с Накатой, вот и все. Может, это, конечно, перебор – сравнивать, – но вокруг Будды или Иисуса Христа тоже какие-то люди крутились. А потом их последователями заделались. Это круто – вместе с Буддой. Может, там был народ вроде меня, до того, как началась вся эта мудрость – про учение, истину…
В детстве, помню, дед рассказывал про одного ученика Будды. Звали его Мёга. Вот уж кто был тупой – самой простой сутры толком запомнить не мог. Другие ученики над ним издевались. Как-то Будда ему и говорит: «Эй, Мёга! Раз у тебя голова плохо работает, можешь сутры больше не зубрить. Садись-ка тут у входа. Будешь чистить обувь всем, кто приходит». Мёга был парень покладистый и вместо того, чтобы послать Будду – ишь, мол, чего захотел, а в зад меня поцеловать не хочешь? – послушался. Так он сидел и десять лет, и двадцать – и все чистил, чистил. И вдруг в один прекрасный день на него нашло озарение, и он среди всех учеников Будды сделался первым человеком. Хосино эту историю хорошо запомнил. Столько лет чистить башмаки! Что это за жизнь? Дерьмо, а не жизнь. Представить невозможно. Но сейчас рассказ деда отозвался в его душе совсем по-другому. Жизнь вообще дерьмо, как ни верти, решил парень. Просто в детстве я об этом не знал.
Занятый этими мыслями, Хосино прослушал запись «Эрцгерцога» до конца. Музыка помогала думать.
– Папаша, можно вас? – окликнул он снова появившегося хозяина кофейни. – Что это за вещь была? Я уже спрашивал, да позабыл.
– Трио «Эрцгерцог» Бетховена.
– Трио барабанов?
– Нет. Барабанов здесь нет. Это «Эрцгерцог». Произведение, которое Бетховен посвятил австрийскому эрцгерцогу Рудольфу. Его все так называют, хотя это название не официальное. Эрцгерцог Рудольф – сын императора Леопольда II, то есть член императорской фамилии. У него были большие способности к музыке. С шестнадцати лет он учился у Бетховена игре на фортепиано и музыкальной теории и очень его уважал. Как пианист и сочинитель музыки, Рудольф больших успехов не добился, зато протягивал руку помощи непрактичному в житейских делах Бетховену, поддерживал его и тайно, и явно. Так что не будь эрцгерцога, жизнь Бетховена сложилась бы еще тяжелее.
– Такие люди тоже нужны.
– Да, вы правы.
– Если все будут светилами и талантами, как жить тогда? Ведь кто-то должен за порядком следить, разные практические вопросы решать.
– Совершенно с вами согласен. Если все будут светилами и талантами, жить станет тяжело.
– Очень хорошая вещь.
– Замечательная. Можно слушать и слушать. Не надоедает. Самое великое и изящное из всех бетховенских трио для фортепиано. Он написал его в сорок лет и больше таких трио у него не было. Наверное, чувствовал, что в этой форме достиг своей вершины.
– Понимаю, понимаю… Вершина – она в каждом деле должна быть.
– Заходите еще.
– Зайду.

Вернувшись в рёкан, Хосино заглянул в свой номер. Наката, как он и думал, по-прежнему спал. Знакомая картина. Пусть спит, если спится. Камень лежал в головах Накаты на прежнем месте. Парень положил рядом пакет с булочками и пошел в фуро *. Переодев белье, он запихал грязное в бумажный пакет и бросил в мусорное ведро. Залез под одеяло и сразу уснул.
Проснулся Хосино утром, около девяти. Наката по-прежнему сладко спал рядом в той же позе. Его дыхание было спокойным и размеренным. Хосино один сходил на завтрак и, встретив горничную, попросил товарища не будить.
– Постель можете не убирать, – сказал он.
– Ничего, что он так долго спит? – обеспокоилась горничная.
– Ничего, ничего. Не помрет. Будьте спокойны. Я его знаю: это он так силы восстанавливает.
Купив на вокзале газету, Хосино присел на скамейку и стал изучать, что идет в кино. В ближайшем кинотеатре – ретроспектива фильмов Франсуа Трюффо. Парень понятия не имел, кто это такой (не знал даже, мужчина или женщина). Сеанс был из двух фильмов, и он решил пойти, чтобы убить время до вечера. Показывали «400 ударов» и «Стреляйте в пианиста». Зрителей собралось всего ничего. К заядлым киноманам Хосино не относился. Так, ходил изредка – и то лишь на кунг-фу и боевики. Естественно, в ранних фильмах Трюффо многое было ему не очень понятно, да и сюжет развивался слишком вяло – все-таки старое кино. Тем не менее Хосино смог получить удовольствие от особой атмосферы фильмов, от их изобразительного ряда, тонких психологических образов. По крайней мере, скучать ему не пришлось. Когда все кончилось, он даже подумал, что было бы неплохо посмотреть какие-нибудь другие картины этого режиссера.
От кинотеатра Хосино дошел до уже знакомой торговой улочки и заглянул в ту самую кофейню, где был накануне. Хозяин узнал вчерашнего клиента. Парень сел за тот же столик и попросил кофе. Он опять оказался единственным посетителем. Из динамиков доносились звуки виолончели.
– Первый концерт Гайдна. Виолончель – Пьер Фурнье, – сообщил хозяин, ставя перед Хосино кофе.
– Звук очень натуральный, – оценил Хосино.
– Совершенно с вами согласен, – сказал хозяин. – Пьер Фурнье – один из наиболее почитаемых мной музыкантов. Это как дорогое вино. Букет, гамма чувств… Согревает кровь, ласково веселит сердце. Для меня он всегда Фурнье-сэнсэй. Никаких личных связей с ним у меня нет, конечно, но он для меня вроде учителя.
Под плавные, чистые звуки виолончели Хосино вспоминал детство. Время, когда он каждый день бегал на речку, что текла недалеко от их дома, удил вьюнов и другую рыбешку. Тогда можно было ни о чем не думать, а просто жить. Пока живешь, что-то собой представляешь. Все идет само собой. Но потом вдруг все меняется. Жил-жил – и оказалось, что я ничто. Странно… Человек на свет появляется, чтобы жить, разве не так? А я только терял то, что во мне было. Если так дальше пойдет, что получится? Никому не нужная пустышка. Это же неправильно. Ничего странного. Как бы все это изменить?..
– Папаша! – окликнул Хосино сидевшего за кассой хозяина.
– Да, слушаю вас?
– Извините, может, у вас есть минутка? Не расскажете немного про Гайдна, который это сочинил?
Хозяин подошел и с воодушевлением стал говорить о Гайдне: каким он был, о его музыке. Вообще-то хозяин был человеком застенчивым, но когда речь заходила о классической музыке, на глазах превращался в Цицерона. Он рассказал, что Гайдн служил придворным музыкантом, за свою долгую жизнь сменил не одного покровителя и очень много музыки писал на заказ. А каким он был человеком! Приветливым, скромным, щедрым и при этом – реалистом. И в то же время – таким сложным, погруженным в тихий сумрак, который носил в себе.
– Гайдн в каком-то смысле – загадка. Честно говоря, люди не подозревают, сколько в нем скрыто мощного пафоса. Но он жил в феодальную эпоху, и поэтому ему приходилось искусно скрывать свое «я» под разными одеждами, улыбаться, шутить, веселиться. Иначе, наверное, его бы раздавили. Многие, сравнивая Гайдна с Бахом и Моцартом, считают его фигурой легковесной. И в том, что касается музыки, и в том, какую жизнь он вел. Долгие годы Гайдн был новатором, но не авангардистом. Но если слушать его музыку внимательно, пропуская через сердце, в ней можно почувствовать скрытую тоску по современному образу. Она, как далекое, несущее дух противоречия эхо, беззвучно пульсирует в его музыке. Вот послушайте. Звучание негромкое, но в нем дух, полный мягкого юношеского любопытства, проникнутый центростремительной силой, настойчивостью и упорством.
– Как в фильмах Франсуа Трюффо.
– Вот-вот, – подхватил хозяин и, забывшись, хлопнул Хосино по плечу. – Именно. Это и через его фильмы проходит. Дух, полный мягкого юношеского любопытства, проникнутый центростремительной силой, настойчивостью и упорством.
Когда кончился Гайдн, хозяин еще раз поставил для Хосино «Эрцгерцога» в исполнении Рубинштейна, Хейфеца и Фойермана. Под звуки трио парень опять занялся самокопанием и предавался этому занятию довольно долго.
– Будь что будет. Пойду за Накатой до конца. Черт с ней, с работой, – решился Хосино.

Глава 35

Телефон затрезвонил в семь часов, когда я еще крепко спал. Во сне я оказался в глубине пещеры – согнувшись в три погибели, искал что-то в темноте с фонариком в руке. Вдруг у входа в пещеру послышался голос – он звал, выкликая чье-то имя. Да это же меня! Голос звучал издалека, был едва слышен. Я громко крикнул в ответ, но, похоже, без толку: голос продолжал звать меня. Волей-неволей пришлось оторваться от поисков и идти к выходу. Надо же… Еще немного – и нашел бы, – подумал я и в то же время вздохнул с облегчением, в глубине души радуясь, что не нашел ничего. И в этот момент проснулся. Огляделся по сторонам, постепенно соединяя вместе обрывки сознания. Телефон! Звонил телефон за стойкой дежурного администратора. Яркое утреннее солнце заглядывало в комнату сквозь занавески; я лежал один – Саэки-сан уже не было рядом.
Я встал с кровати и в чем был – в майке и трусах – поплелся к телефону. Добирался до него довольно долго, а аппарат все это время верещал без умолку, и не думая сдаваться.
– Алло!
– Спал? – послышался в трубке голос Осимы.
– Ага, спал, – отозвался я.
– Извини, что разбудил так рано в выходной, но появились кое-какие обстоятельства…
– Обстоятельства?
– Потом поговорим, а пока тебе надо на время отсюда удалиться. Я сейчас еду к тебе, так что собирайся по-скорому. Жди меня на стоянке и сразу садись в машину. Понятно?
– Понятно.
Я вернулся к себе и стал собираться. Можно не торопиться. И пяти минут хватит. Собрал сушившиеся в ванной вещи, которые постирал накануне, запихал в рюкзак умывальные принадлежности, книжку и несколько журналов. Со сборами покончено. Одевшись, убрал постель – расправил складки на простыне, поправил смятую подушку, аккуратно постелил сверху одеяло. Замел следы. Потом сел на стул и подумал о Саэки-сан – всего несколько часов назад она была здесь.
Минут через двадцать на стоянку въехал зеленый «родстер». До этого я успел на скорую руку позавтракать – съел кукурузные хлопья с молоком. Вымыл и убрал посуду. Почистил зубы, умылся. Глянул на себя в зеркало и услышал, как на улице урчит мотор.
Красная крыша кабриолета была поднята, хотя стояла идеальная погода, чтобы ездить с открытым верхом. С рюкзаком за плечами я быстро подошел к машине и сел на пассажирское место. Осима, как и в прошлый раз, ловко привязал мой рюкзак к багажной сетке за сиденьями. Он был в темных солнечных очках под «Армани», белой майке с клинообразным вырезом, поверх которой надел клетчатую полотняную рубашку, в белых джинсах и синих кроссовках «Конверс». Непарадный выходной стиль. Осима протянул мне синюю кепку с эмблемой «North Face» *.
– Ты говорил, кепку где-то потерял. Вот, надень. Так лица видно не будет.
– Спасибо, – сказал я и нахлобучил кепку на голову.
Осима посмотрел на меня и одобрительно кивнул.
– А очки есть?
Кивнув, я достал из кармана свои «Рево» с темно-синими стеклами.
– Класс! – оценил Осима, глядя на меня. – Годится. А ну-ка, переверни кепку.
Я послушно повернул кепку козырьком назад.
Осима снова кивнул:
– Отлично! На благовоспитанного рэпера похож.
С этими словами он включил первую передачу, плавно нажал на газ, отпустил сцепление.
– Куда едем?
– Все туда же.
– В горы? В Коти?
Осима кивнул:
– Да. Так что готовься: дорога длинная. – Он нажал кнопку магнитолы, и полилась светлая оркестровая музыка Моцарта. Что-то знакомое. Серенада «Постхорн»?
– Скучно тебе там было?
– Мне понравилось. Тихо, читается хорошо.
– Ну и прекрасно, – сказал Осима.
– Так что случилось-то?
Осима озабоченно покосился в зеркало заднего вида, потом мельком взглянул на меня и опять перевел взгляд на дорогу.
– Во-первых, звонили из полиции. Вчера вечером, мне домой. Похоже, они всерьез за тебя взялись. Ищут. Настрой совсем другой. Не то что в прошлый раз.
– Но у меня же алиби. Так ведь?
– Конечно. Причем железное. Когда это случилось, ты уже несколько дней был на Сикоку. Тут у них подозрений нет. Но, может, ты с кем-то в сговоре. Такой возможности нельзя исключать.
– В сговоре?
– Полиция думает, что у тебя может быть сообщник. Вот какое дело.
Сообщник? Я покачал головой:
– С чего они это взяли?
– Полиция имеет обыкновение о важных вещах особенно не распространяться. Слушать они ой как любят, зато что-нибудь рассказать – тут из них слова не вытянешь. Поэтому я весь вечер лазил по Интернету, искал, что пишут об этом деле. Знаешь, оказалось, есть даже несколько сайтов, посвященных убийству твоего отца. Так что ты теперь – довольно известная личность. Скитающийся принц, у которого в руках ключ к этому делу.
Я слегка пожал плечами. Какой еще скитающийся принц?
– Жаль только, как это обычно бывает, толком не поймешь, где кончается правда, а где начинаются догадки. Но если обобщить, что я узнал, получается примерно такая картина. Полиция сейчас разыскивает одного человека. Мужчину лет шестидесяти пяти. Вечером того дня, когда твоего отца убили, он зашел в полицейскую будку у торговой улицы в Ногата и заявил, что где-то по соседству убил человека. Ножом зарезал. Но при этом нес какую-то околесицу, и дежуривший в будке молодой полицейский его отпустил – подумал, что старик слабоумный, и слушать его не захотел. А когда стало известно об убийстве, он, конечно, все вспомнил и понял, какую промашку допустил. Ни имени, ни адреса у старика не спросил. Парень прикинул, что если начальство узнает, ему не поздоровится, и решил никому ничего не рассказывать. Но – уж не знаю, как получилось, – все это дело всплыло. Полицейскому, естественно, врезали по первое число, так что теперь всю жизнь не отмоется.
Осима переключил передачу и, обогнав ехавшую впереди «тойоту-терсел», быстро вернулся в свой ряд.
– Полиция из кожи вон лезла, чтобы установить личность этого старика. Кто он такой, точно не знаю, хотя вроде выяснилось, что у него не все дома. Ничего серьезного, так – слегка не в себе. Жил за счет родственников и на пособие. Один. Наведались к нему на квартиру – никого. Полиция пошла по следу и установила, что он, видимо, автостопом двинулся на Сикоку. Водитель междугородного автобуса сообщил, что в Кобэ к нему сел похожий старик, который говорил как-то странно. С ним был парень лет двадцати пяти. Сошли они на вокзале в Токусиме. Полиция нашла рёкан, где останавливалась эта парочка. По словам горничной, они вроде поехали на поезде в Такамацу. Тут-то ваши дорожки и сошлись. И ты, и этот старикан прямиком направились из своего Накано в Такамацу. Для случайного совпадения это перебор, и, само собой, полиции кажется, что здесь что-то не так: а вдруг вы с ним сговорились и вместе провернули это дельце? Теперь сюда едут люди из Главного полицейского управления. Весь город перероют. Дальше скрывать, что ты живешь у нас в библиотеке, не получится. Вот я и решил тебя в горы отвезти.
– Значит, умственно отсталый старик – из Накано?
– Есть какие-нибудь ассоциации?
– Никаких. Абсолютно, – покачал головой я.
– Судя по адресу, он недалеко от тебя живет. Минут пятнадцать пешком.
– Осима-сан, в Накано уйма людей живет. Я и соседей-то своих не знаю.
– Ладно. Но это еще не все, – продолжал Осима, кинув на меня взгляд. – В Ногата он разбросал по торговой улице ставриду и селедку. По крайней мере, накануне предупредил полицейского, что рыба будет с неба падать в большом количестве.
– Это круто! – сказал я.
– Именно. И в тот же вечер на Томэе зону обслуживания Фудзикава пиявками завалило. Помнишь?
– Помню.
– Полиция, ясное дело, тоже на это внимание обратила. Они думают, нет ли какой связи между этими непонятными происшествиями и загадочным стариком. Совпадает с его маршрутом.
В магнитоле одна мелодия Моцарта сменила другую. Держа руки на руле, Осима покачал головой:
– Чудны дела твои, господи. Все это с самого начала выглядело странно, а чем дальше, тем чуднее. И что теперь будет? Но одно ясно наверняка: постепенно все начинает сосредотачиваться где-то здесь. Твоя линия и линия этого старика собираются где-то здесь пересечься.
Закрыв глаза, я слушал, как урчит мотор.
– Осима-сан, а может, мне прямо сейчас в какой-нибудь другой город перебраться? Во всяком случае, не буду больше никого беспокоить – ни вас, ни Саэки-сан.
– И куда же ты собрался?
– Не знаю. Отвезите меня на вокзал, там я подумаю, куда ехать. В принципе – все равно.
Осима вздохнул:
– Не думаю, что это удачная идея. На вокзале как пить дать полицейские шныряют. Ищут крутого парня – высокого, лет пятнадцати, одержимого и с рюкзаком.
– А если на какую-нибудь станцию подальше? Где полиция не дежурит.
– Какая разница? Они и там тебя достанут.
Я замолчал.
– Послушай, ведь ордера на твой арест не выписывали, и в розыск тебя не объявляли. Правильно? – спросил Осима.
Я кивнул.
– А раз так – значит, ты еще пока свободная личность. И если я тебя везу куда-то, это мое личное дело, и закону оно не противоречит. Я даже имени твоего настоящего не знаю. Кафка Тамура… Так что можешь не переживать. Я человек осторожный. Нас так просто не возьмешь.
– Осима-сан?
– Что?
– Ни с кем я не сговаривался. Если бы я в самом деле задумал убить отца, никого бы просить не стал.
– Знаю.
Осима остановился на светофоре, поправил зеркало заднего вида. Положил в рот лимонную карамельку, предложил мне. Я взял одну и принялся сосать.
– А еще что?
– Что – «еще»?
– Ну вы сказали: «во-первых». Почему мне надо прятаться в горах. Это – первая причина. Но, кажется, есть и вторая?
– Вторая – не такая важная. По сравнению с первой, во всяком случае.
– Все равно хотелось бы знать.
– Я о Саэки-сан, – сказал Осима. Зеленый наконец включился, и он надавил на газ. – Ты с ней спишь, да?
Я не нашел, что ответить.
– Ладно. Не обращай внимания. Понимаю. И все. Она классная, очаровательная. Особенная женщина. Во всех отношениях. Разница в возрасте у вас, конечно… Но это не проблема. Я тебя понимаю – она женщина привлекательная. Хочешь с ней спать? Пожалуйста. Она тебя хочет? Пожалуйста. Все просто. Мне до этого дела нет. Вам хорошо, а значит, и мне тоже. – Осима покатал во рту карамельку и продолжал: – Но сейчас вам лучше держаться друг от друга подальше. И это кровавое происшествие в Ногата здесь ни при чем.
– Но почему?
– Она сейчас в таком положении…
– В каком?
– Саэки-сан… – начал Осима, подбирая слова. – Проще говоря, с ней рядом ходит смерть. Это точно. У меня уже давно такое чувство.
Сдвинув очки на лоб, я посмотрел на профиль Осимы, который не сводил глаз с дороги. Мы выехали на скоростное шоссе в Коти. Осима – редкий случай – вел машину, не превышая разрешенной скорости. Мимо, обгоняя нас, со свистом пронеслась черная «тойота-супра».
– Ходит смерть… – протянул я. – Это что? Неизлечимая болезнь? Рак или лейкемия?
Осима покачал головой:
– Может, так, а может, и нет. Я о ее здоровье ничего не знаю. Возможно, она и вправду больна. Не исключено. Но мне кажется, это связано с психикой. Воля к жизни… Вот в чем тут дело, наверное.
– У нее пропадает воля к жизни?
– Вот-вот. Она дальше жить не хочет.
– Вы думаете, Саэки-сан собирается покончить с собой?
– Вряд ли, – отвечал Осима. – Просто она потихоньку идет навстречу смерти. Прямым путем. Или смерть идет к ней навстречу.
– Как поезд подходит к станции?
– Пожалуй, – отрезал Осима и плотно сжал губы. – И тут появился ты. Кафка Тамура. Свежий, как огурчик, загадочный, как Кафка. Вас потянуло друг к другу и скоро – употребляя классическое выражение – между вами возникла связь.
– И что?
Осима на секунду оторвал руки от руля.
– И все.
Я спокойно пожал плечами.
– А мне кажется, вы думаете, что я – этот самый поезд и есть.
После долгого молчания Осима признал:
– Да. Ты прав. Я так думаю.
– То есть я веду ее к смерти?
– Но я тебя не виню. Как бы это сказать… Скорее это даже хорошо.
– Почему?
Осима не ответил. Его молчание как бы говорило: «Это уж ты сам решай».
Утонув в сиденье, я закрыл глаза, расслабился.
– Осима-сан?
– Что?
– Понятия не имею, что мне делать. Куда идти. Что верно, что неверно. То ли вперед, то ли назад.
Осима все так же молчал, оставляя мои сомнения без ответа.
– Что же мне все-таки делать?
– Ничего не делать, – бросил он.
– Совсем ничего?
Осима кивнул:
– Потому-то я и везу тебя в горы.
– А что мне там делать, в горах?
– Слушать, как поет ветер, – сказал он. – Я всегда так делаю.
Я задумался.
Осима ласково коснулся моей руки.
– Ты ни в чем не виноват. Как и я. И пророчество здесь ни при чем, и проклятие. И ДНК, и нелогичность. И структурализм, и третья промышленная революция. Мы все когда-нибудь вымрем, исчезнем, потому что мир так устроен… стоит на разрушении и утратах. И наше существование – всего-навсего отражение этого принципа. Вот дует ветер. Бывает, бушует, гудит – прямо ураган. А то веет легонько, приятно, ласково. Дует-дует и стихает, успокаивается. Сильный или слабый – все равно. Он же не материальный объект. Просто слово, которым обозначают движение воздушных потоков. Прислушайся хорошенько и поймешь эту метафору.
Я тоже взял Осиму за руку. Она была мягкая и теплая, с гладкой кожей, какая-то бесполая, тонкая и изящная.
– Осима-сан… Значит, мне сейчас лучше с Саэки-сан не видеться?
– Да. Какое-то время. Мне так кажется. Оставить ее наедине с собой. Она умная, сильная. Так долго страдала от одиночества, такие воспоминания на нее давят… Она сама потихоньку все решит.
– Выходит, я – дитё малое и только мешаю.
– Да нет, – мягко вымолвил Осима. – Я совсем о другом. Ты сделал то, что должен был сделать, и в этом есть большой смысл. И для тебя, и для нее. Все остальное теперь в ее руках. Может, мои слова прозвучат холодно и равнодушно, но сейчас ты ничего не можешь. Так что отправляйся в горы и займись собой. Самое время.
– Заняться собой?
– Мой тебе совет, Кафка: слушай, – сказал Осима. – Вслушивайся в себя, как моллюск.

Глава 36

Зайдя в гостиницу, Хосино убедился, что Наката по-прежнему спит, даже не переменив позы. Булочки и упаковка апельсинового сока лежали у изголовья нетронутые. Похоже, его спутник так ни разу и не вставал. Хосино прикинул, сколько он же спит. Лег накануне днем, в два часа, значит, уже тридцать часов. Какой сегодня день? Что-то он совсем здесь со временем запутался. Парень достал из сумки записную книжку с календарем. Так… На автобусе приехали из Кобэ в Токусиму. То была суббота. Продрых Наката аж до понедельника. В тот же день перебрались из Токусимы в Такамацу. В четверг возились с камнем в жуткую грозу, и после обеда Наката завалился в постель, спал всю ночь… Получается, сегодня пятница. А вообще, такое впечатление, что он на Сикоку притащился, чтобы выспаться как следует.
Все шло как в прошлый вечер – Хосино посидел в фуро, немного посмотрел телевизор и растянулся на постели. Наката мирно посапывал во сне. Ну и ладно, будь что будет, думал Хосино. Пусть человек спит, раз ему хочется. И нечего тут голову ломать. Пол-одиннадцатого Хосино уже спал.
В пять утра его разбудил мобильник, заверещавший в сумке. Хосино открыл глаз, взял трубку. Лежавший рядом Наката все не просыпался.
– Алло!
– Хосино-тян! – услышал он мужской голос.
– Полковник Сандерс?
– Так точно. Как дела?
– Да вроде нормально… – ответил Хосино. – Эй, папаша, а как ты мой номер узнал? Я же тебе не говорил. А потом я телефон выключил, как сюда приехал. Чтобы с работы не звонили. Как же ты дозвонился? Странно… Чего-то не пойму я.
– Я же тебе говорил, Хосино-тян: я не Бог и не Будда, и не человек, а нечто особенное. Я – абстрактное понятие, дух. Мне на твой мобильник позвонить – раз плюнуть. Проще простого. Включен телефон или нет – какая разница. Чему тут удивляться-то. Вообще-то надо было прямо к тебе заявиться, но тогда ты бы наверняка упал от неожиданности – открыл бы глаза, а я рядом сижу.
– Точно. Упал бы.
– Потому я и звоню. Мы приличия знаем.
– Это самое главное, – сказал Хосино. – Но я вот что хотел спросить, папаша. Чего теперь с этим камнем делать? Мы с Накатой его перевернули, какой-то вход открыли. Как раз гроза началась. Гремит со страшной силой, а я с ним корячусь. Думал, сдохну. Такая тяжесть! Ой, я же про Накату еще тебе не рассказывал. Мы с ним вместе сюда приехали…
– Знаю, – оборван его Полковник Сандерс. – Можешь не объяснять.
– Ага, ну ладно. И после этого Наката залег в спячку, как медведь зимой. А камень все здесь лежит. Может, его все-таки вернуть в храм? Мы ведь его без спросу утащили. Я очень проклятия боюсь.
– До чего ты нудный! Какое еще проклятие? Сколько можно повторять одно и тоже? – возмутился Полковник Сандерс. – Пусть камень пока у тебя побудет. Открыли – значит, должны и закрыть. А уж потом вернете на место. Сейчас еще не время. Понял? О'кей?
– О'кей, – ответил парень. – Что открыли – закроем. Что взяли – на место положим. Все понятно. Попробуем. Знаешь, папаша? Я себе голову больше ломать не хочу. Буду делать, как ты говоришь, хотя толком никак не врублюсь что к чему. Ты меня вчера вечером убедил. Загогулины такие… ничего не разберешь. Что тогда без толку мозги напрягать?
– Мудрое решение. Не зря говорят: лучше вообще ни о чем не думать, чем думать о всякой ерунде.
– Хорошо сказано.
– С большим смыслом.
– А еще вот как можно сказать: «Дворецкий, что родился в год овцы, потребен, дабы не отдать концы».
– Это ты к чему?
– Скороговорка. Я сам придумал.
– Это что, обязательно нужно было сейчас сказать?
– Да нет. Это я просто так ляпнул.
– Хосино-тян, можно тебя попросить? Не надо ерунду молоть, хорошо? У меня от этого что-то с головой… Я такую бессмыслицу не воспринимаю.
– Да ладно тебе, извини, – стал оправдываться Хосино. – Но какое у тебя ко мне дело? Ты же, наверное, не просто так звонишь в такую рань.
– Да-да. Совсем вылетело из головы, – спохватился Полковник Сандерс. – Вот какое дело, Хосино-тян. Это очень важно. Вам надо срочно выметаться из рёкана. Времени нет, так что обойдетесь без завтрака. Буди по-быстрому своего Накату, берите камень и – на такси. Только у рёкана не садитесь, отойдите подальше. Назовешь водителю адрес. Есть на чем записать?
– Есть, – парень полез в сумку за блокнотом и шариковой ручкой. – У меня все готово – и метелка, и совок.
– Кончай свои шуточки, – заорал в трубку Полковник Сандерс. – Я серьезно. Нельзя терять ни минуты.
– Хорошо-хорошо. Записная книжка, ручка…
Записав за Полковником адрес, Хосино для верности прочитал его вслух:
– **, 3-й квартал, 16-15, «Такамацу Парк Хайц» *, номер 308. Так?
– Все верно, – подтвердил Полковник Сандерс. – Там у двери черная подставка для зонтиков, под ней спрятан ключ. Откроешь им дверь. Располагайтесь там. В принципе, в квартире есть все, что нужно, поэтому какое-то время можно вообще на улицу не выходить.
– Это твоя квартира?
– Ага. Моя. Вернее, я ее снимаю. Так что пользуйтесь. Специально для вас все приготовил.
– Папаша?
– Чего тебе?
– Ты не Бог, не Будда, не человек. А что-то такое… без формы, без образа. Причем это с самого начала было. Ты ведь так говорил?
– Правильно.
– Не от мира сего.
– Точно.
– А как тогда такая личность может квартиру снимать? Ты же не человек, папаша. Значит, ты, наверное, нигде не записан, не зарегистрирован. Справки о доходах у тебя нет, печати нет и свидетельства на печать тоже *. А без этого квартиру не снимешь. Или ты какой-нибудь трюк придумал? Может, насобирал листьев с деревьев, сделал из них свидетельство и всех дуришь? Я больше в такие дела влезать не хочу.
– Бестолочь! – Полковник Сандерс даже цокнул языком от досады. – Ну, тупой! У тебя случайно не кисель вместо мозгов? Полный болван! Какие еще листья? Ты за кого меня принимаешь? Сказок про барсуков * начитался? Я тебе не барсук. Я – абстрактное понятие. Разница есть или как? Сам не понимаешь, что несешь. Ты что, думаешь, я сам хожу по конторам и всей этой ерундой занимаюсь? «Ой, господа! А подешевле за квартирку нельзя? Скиньте хоть немножко». Думаешь, я такие речи веду? Не валяй дурака! В наше время этим секретари занимаются. Все нужные бумаги готовят. Как же иначе?
– Выходит, у тебя, папаша, тоже секретарь есть?
– Само собой. А ты как думал? Все, кончай дурить. У меня же дел куча. Ну, секретарь… Что тут странного?
– Хорошо-хорошо. Я все понял. Чего ты так раскипятился? Ну, пошутил чуть-чуть. Но я вот что хотел спросить, папаша: зачем нам так быстро сваливать? Дай хотя бы позавтракать по-человечески. Есть же охота. И потом, Наката дрыхнет. Его так сразу не поднимешь…
– Хосино-тян, шутки в сторону. Полиция сбилась с ног – вас ищет. Сегодня с утра первым делом начнут в городе прочесывать гостиницы и рёканы. Описание внешности – твоей и Накаты – у них уже есть. До вас сразу доберутся. Внешность у вас примечательная у обоих. Так что дело срочное…
– Полиция? – воскликнул Хосино. – Иди ты! Я ничего такого не сделал. Было, правда, в школе: несколько раз мотоциклы угонял. Но это так, для удовольствия. Не продавал же. Я что? Покатаюсь немного и на место поставлю. А больше ничего не нарушал. Разве что камень из храма унесли. Но это ты сам говорил…
– Камень здесь ни при чем! – рявкнул Полковник Сандерс. – Тупица! Забудь про камень, я же сказал. Полиция о нем ничего не знает и знать не хочет. Стали бы они с утра пораньше весь город перерывать из-за какого-то камня. Тут все куда серьезнее.
– Куда серьезнее?
– Полиция за Накатой гоняется.
– Погоди, папаша. Что-то я ничего не пойму. За Накатой? Что он мог такого сделать? Уж кто-кто, но не он. Серьезнее – это что? Что за преступление? Причем здесь он вообще?
– Сейчас нет времени по телефону объяснять. Главное – ты отвечаешь за него. Уносите ноги из рёкана. Все ложится на твои плечи. Усек?
– Усек, – пожимая плечами, сказал в трубку Хосино. – Хотя никак не пойму, о чем речь. А меня в соучастники не запишут?
– Не запишут, хотя на допросы и могут потянуть. Времени нет, Хосино-тян. Разбираться потом будем, а сейчас замолкни и делай, что говорят.
– Погоди, папаша! Тут вот какое дело. Уж больно я полицию не люблю. Просто ненавижу. Типы эти хуже якудза, хуже, чем в армии. Приемчики у них еще те – сожрут и не подавятся. А больше всего любят измываться над теми, кто сдачи дать не может. Всю дорогу ко мне цепляются – и в школе, и как шофером стал… Поэтому с полицией я ссориться не хочу. Себе дороже, потом проблем не оберешься. Понимаешь? Зачем мне в это лезть? Вообще-то…
Связь оборвалась.
– Вот так, – проговорил Хосино и, с тяжелым вздохом спрятав мобильник в сумку, принялся будить Накату: – Наката-сан! Отец! Горим!!! Наводнение!!! Землетрясение!!! Годзилла идет!!! Подъем! Ну давай же!
Наката никак не хотел просыпаться:
– Фаски снял. Отходы пошли на растопку. Нет, кошка в фуро не лазила. Там Наката сидел, – бормотал он словно из какого-то другого времени, другого мира.
Хосино тряс его за плечи, теребил за нос, дергал за уши. Сознание наконец стало возвращаться к старику.
– А-а-а… Хосино-сан, – протянул он.
– Да-да. Хосино, Хосино, – сказал парень. – Извини, что разбудил.
– Ничего-ничего. Накате уже пора вставать. Не беспокойтесь. Наката огонь развел и проснулся.
– Ну и слава богу. Тут у нас кое-что случилось, поэтому надо отсюда выметаться поскорее.
– Наверное, из-за Джонни Уокера?
– Я в подробности не посвящен. Есть кое-какая информация из одного источника. Надо съезжать отсюда. Полиция нас ищет.
– Вот оно что…
– Да… Такие дела. А что у тебя вышло с этим Джонни Уокером?
– А Наката разве не рассказывал?
– Нет. Ничего не рассказывал.
– А Накате казалось, что рассказывал.
– Да нет. Самого главного я, оказывается, и не слышал.
– Дело в том, что Наката убил Джонни Уокера.
– Кроме шуток?
– Да. Кроме шуток, убил.
– Ну и дела… – только и смог сказать парень.

Хосино побросал вещи в сумку и, заворачивая в платок камень, заметил, что к тому вернулся прежний вес – теперь ноша была хоть и не легкой, но посильной. Наката тоже собрал пожитки и сложил в брезентовую сумку. Парень подошел к стойке администратора и объяснил, что из-за срочного дела им надо уезжать. Номер был оплачен вперед, поэтому рассчитались они быстро. После сна ноги у Накаты еще слегка подкашивались, и он кое-как поковылял к выходу.
– И сколько же Наката спал?
– Сейчас прикинем. – Хосино подсчитал в уме и сказал: – Часов сорок.
– Хорошо поспал.
– Да уж, наверное. Если бы плохо спалось, не спал бы. Ты не проголодался?
– Очень проголодался.
– Потерпишь немного? Нам надо отсюда отрываться поскорее. Потом поедим.
– Хорошо. Наката потерпит.
Поддерживая Накату, Хосино вывел его на улицу и остановил проезжавшее мимо такси. Увидев адрес, который продиктовал Полковник Сандерс, таксист кивнул и тронулся с места. Дорога заняла минут двадцать пять. Они выехали на ведущее из города шоссе и вскоре очутились в пригородной жилой зоне. В отличие от привокзального района, где стоял их рёкан, все здесь было иначе – очень прилично и тихо.
Они сошли у пятиэтажного многоквартирного дома – чистого, аккуратного, но самого обыкновенного, каких много. Дом назывался «Такамацу Парк Хайц», но был построен на ровном месте, да и парка рядом не оказалось. Беглецы поднялись в лифте на третий этаж, Хосино достал ключ из-под подставки для зонтиков. В квартире было две спальни, плюс гостиная и столовая-кухня. Ванная и туалет совмещенные. Все чистое, новое. Мебель почти с иголочки – ни царапин, ни пятен. Большой телевизор, портативная стереосистема. Диван, кресла. В каждой спальне застеленная кровать. На кухне – все для готовки, посуда на полках. На стенах несколько вполне приличных гравюр. Такое впечатление, что застройщики специально подготовили эту квартиру для демонстрации жилья в этом доме потенциальным покупателям.
– Неплохо, – констатировал Хосино. – Вид немного казенный, зато чисто.
– Красиво здесь, – поддержал его Наката.
Большой холодильник цвета «белая ночь» был забит едой. Наката, бормоча что-то себе под нос, долго проверял его содержимое и наконец извлек несколько яиц, перец и масло. Обжарил перец в масле, предварительно вымыв и мелко порезав. Разбил яйца в чашку и взбил их палочками для еды. Потом выбрал подходящую сковородку и, ловко орудуя, приготовил две порции омлета с перцем. Поджарил хлеб и поставил на стол вместе с омлетом на завтрак. Вскипятил воду, заварил чай.
– Ну, ты мастак! – восхитился Хосино. – Большое дело сделал.
– Наката все время один живет. Привык.
– Я тоже один, а пожрать приготовить не умею.
– А Накате больше делать нечего. Времени сколько хочешь.
Они воздали должное хлебу и омлету, но не наелись. Их голодные желудки успокоились только после того, как Наката пожарил еще бекона с китайской капустой и сделал по два тоста.
Наката и Хосино сели на диван и выпили еще по чашке чая.
– Значит, – заговорил Хосино, – ты кого-то там убил?
– Да. – И Наката рассказал, как он зарезал Джонни Уокера.
– Вот это да! Ну и дела! Но полиция в нее ни за что не поверит, даже если это все правда. Я тебе, предположим, сейчас верю. Но если бы ты мне раньше об этом сказал, я бы с тобой связываться не стал.
– Наката сам не понимает, как так вышло.
– Но убийство есть убийство в любом случае. Это ж не шутка – человека убить. Полиция тебя ищет на полном серьезе, на хвосте сидит. На Сикоку даже притащилась.
– И вам, Хосино-сан, столько беспокойства.
– А ты сдаваться идти не собираешься?
– Нет, – на удивление категорично ответил Наката. – Тогда собирался, а сейчас – нет. Потому что у Накаты есть другое важное дело. Он его до конца не доведет, если сейчас пойдет сдаваться. И получится, что на Сикоку он зря ездил.
– Надо закрыть вход, который ты открыл?
– Совершенно верно, Хосино-сан. Надо закрыть то, что открыл. И тогда Наката опять станет обыкновенным Накатой. Но до этого еще надо кое-что сделать.
– Нам Полковник Сандерс помогает, – сказал Хосино. – Он рассказал, где находится камень, спрятал нас здесь. Интересно, зачем он все это делает? Может, между ними какая-нибудь связь? Я имею в виду Полковника и Джонни Уокера.
В голове у Хосино все смешалось, и он решил не напрягать больше мозги – бесполезно искать смысл там, где все равно ничего не понятно.
– Лучше вообще ни о чем не думать, чем думать о всякой ерунде. Скажи? – проговорил парень, складывая руки на груди.
– Хосино-сан?
– Чего?
– Морем пахнет.
Хосино подошел к окну, распахнул его и, выйдя на узенький балкончик, потянул носом воздух. Какое море? Лишь далеко впереди зеленел сосновый бор. Над верхушками сосен дрейфовали белые летние облака.
– Никаким морем тут не пахнет, – констатировал он.
Подошел Наката и стал принюхиваться, как белка.
– Пахнет. Море там, – указал он в сторону бора.
– Ну и нюх у тебя, отец! У меня хронический синусит, вот я ничего и не чувствую.
– Пойдемте к морю, Хосино-сан.
Парень подумал и решил, что до моря, пожалуй, прогуляться можно:
– Ладно. Пошли.
– Только Накате сначала надо в туалет. Можно?
– Торопиться некуда. Иди, посиди как следует.
Пока Наката отсутствовал, Хосино оглядел квартиру и убедился, что Полковник Сандерс сказал правду: в ней действительно было все, что нужно для жизни. В ванной, например, – от крема для бритья, новых зубных щеток, пластыря до ножниц для ногтей.
– Может, конечно, этими мелочами и секретарь занимался, но уж больно все аккуратно. Ничего не пропустили, – вслух подумал Хосино.
Открыв шкаф, он обнаружил запас нижнего белья и одежды. Гаваек, правда, не нашлось – только обычные рубашки в клеточку и рубашки «поло». Все новое, от Томми Хиллфигера.
– Вот тебе и Полковник! Такой башковитый и на тебе… – ни к кому не обращаясь, пожаловался парень. – Мог бы заметить, что я люблю гавайки. Зимой – и то в них хожу. Хоть бы одну положили…
Однако делать нечего – рубаха пропахла потом, пришлось переодеваться. Натянув через голову «поло», Хосино убедился, что она сидит на нем как влитая.
Компаньоны направились к берегу моря. Миновали сосновую рощу, перелезли через волнорез и оказались на песчаном пляже, за которым лежала спокойная гладь Сэто Найкай. Они сели рядом на песок и долго, ни слова не говоря, наблюдали за мелкими волнами, что стелились перед ними, словно простыня, и с легким шумом разбивались о берег. Вдали виднелись несколько островков. Оба они бывали на море нечасто, и сейчас никак не могли на него насмотреться.
– Хосино-сан? – подал голос Наката.
– Чего?
– Море, оно замечательное. Правда?
– Ага. Глядишь на него и как-то весь успокаиваешься.
– Интересно, а почему так?
– Скорее всего потому, что оно большое и там ничего нет. – Хосино повел рукой в сторону моря. – А здесь? На каждом углу то «7-11», то «Сэйю» *, то патинко, то рекламный щит… какой-нибудь «Ломбард Ёсикава». Разве успокоишься? Хорошо, когда смотришь, а вокруг – ничего.
– Наверное. Может быть. – Наката на минуту задумался. – Хосино-сан?
– Чего?
– Наката одну вещь хотел спросить. Неожиданную. Можно?
– Давай, чего уж там.
– А на дне моря что-нибудь есть?
– На дне – подводный мир. Там разная живность: рыбы, ракушки, водоросли… Ты в океанариум ходил когда-нибудь?
– Нет. Наката с самого рождения в о-ке-а-на-ри-и не бывал. Наката жил в таком месте – Мацумото называется, а там о-ке-а-на-ри-я не было.
– Ничего удивительного. В Мацумото же горы. Какие там океанариумы. Музей грибов – еще куда ни шло, – поставил диагноз Хосино. – Ну а на дне кого только нет. И почти все дышат кислородом, который в воде. Без воздуха могут жить. Не то что мы. Разные твари есть: красивые, вкусные. Попадаются и опасные, гадости всякой тоже хватает. А вообще трудно объяснить, как там, под водой, если человек сам не видел. Совсем другой мир. До глубины солнечный свет почти не достает, а там такие уроды… Послушай, Наката-сан? Давай, если в этот раз все обойдется, съездим с тобой в какой-нибудь океанариум. Я тоже уже давно не был. Знаешь, как интересно? Тут же море – может, и найдем что-нибудь в районе Такамацу.
– Да. Наката тоже хочет сходить в о-ке-а-на-рий. Обязательно.
– Вот еще что, Наката-сан…
– Что, Хосино-сан?
– Позавчера днем мы с тобой подняли этот булыжник и открыли вход, так?
– Открыли. Совершенно верно. А потом Наката заснул. Крепко-крепко.
– Я вот что хочу знать? Ну открыли мы вход – и что? Произошло что-нибудь?
Наката кивнул:
– Да. Думаю, что произошло.
– А что именно – ты пока не знаешь?
Наката решительно покачал головой:
– Пока нет.
– Так, наверное… это сейчас где-то продолжается?
– Точно. Вы правильно говорите, Хосино-сан: еще продолжается. И Наката ждет, когда это кончит продолжаться.
– А может, когда это кончится, все благополучно разрешится?
Наката снова резко тряхнул головой:
– Нет, Хосино-сан. Накате это неизвестно. Он делает то, что требуется. А что из этого выйдет – кто знает. Наката же соображает плохо, ему такие головоломки не разгадать. Он не может сказать, что дальше будет.
– В любом случае, еще нужно подождать, чтобы все это пришло к какому-нибудь концу. Так ведь?
– Так.
– А до этого попадаться полиции нельзя. Потому что мы еще должны что-то сделать.
– Верно, Хосино-сан. Наката в полицию идти не боится. Как господин губернатор скажет, так он и сделает. Но не сейчас.
– Погоди, отец! – оборвал его Хосино. – Они послушают твои непонятные истории, а потом возьмут и слепят такие показания, какие им нужны. Сочинят там, у себя, что им надо. Типа того, что ты залез в дом с целью ограбления, увидел хозяина, схватил нож и его зарезал. Сделают, чтобы было просто и ясно. Правда, справедливость… Им на это наплевать. Им, чтобы процент раскрываемости повысить, из тебя преступника сделать – раз плюнуть. И отправится Наката-сан в тюрьму или в дурдом с такой охраной, что не сбежишь… Хрен редьки не слаще. Будешь сидеть до самой смерти. На хорошего адвоката денег у тебя нет, и назначит тебе суд какого-нибудь отстойного защитничка, которому все до лампочки. Так все и будет, увидишь.
– Наката в таких сложных делах не разбирается.
– Вот как полиция работает. Уж я-то знаю. Я с ними связываться не хочу. Мы как-то характерами не сходимся.
– Столько вам со мной забот, Хосино-сан.
Хосино глубоко вздохнул:
– Знаешь, папаша, поговорку: «Кто отраву проглотил, тот и тарелкой не подавится»?
– А что это значит?
– Ну, раз человек отраву съел, он и тарелкой закусить может.
– Но ведь тарелки есть нельзя – умереть можно. Зубы испортить, горло порезать.
– Так-то оно так, – задумался Хосино. – Но может случиться, опять придется тарелку есть.
– У Накаты голова плохо работает, он не понимает. Отрава – это другое дело, но тарелка… она же твердая.
– Это точно. Что-то я тоже запутался. У меня голова тоже не очень… Вообще-то, я хочу сказать, что раз уж сюда забрался, значит, и дальше буду тебя защищать. Ну не мог ты ничего плохого сделать! Нельзя тебя здесь бросать. Это же предательство будет.
– Спасибо. Наката даже не знает, как вас благодарить. Вы так про Накату сказали… У Накаты еще одна просьба есть…
– Валяй.
– Может, нам машина нужна будет.
– Машина? Напрокат?
– Как это – напрокат? Наката не понимает. Нам все равно. Главное – машина. Маленькая, большая… Все равно.
– Ну, это ерунда. Машины – моя специальность. Возьмем, не бойся. Поедем куда-нибудь?
– Да. Скорее всего.
– Знаешь, отец?
– Что, Хосино-сан?
– С тобой не скучно. Много разного непонятного, конечно, но мне пока с тобой не надоело.
– Спасибо. Если вы так говорите, Накате спокойно. Но, Хосино-сан…
– Чего?
– А надоело – это как? По правде сказать, не очень понятно.
– С тобой что, не бывает такого? Ничего не надоедает?
– Нет. Ни разу не было.
– Надо же… Я так и думал.

Глава 37

По дороге мы остановились в каком-то городке перекусить. Зашли в супермаркет, накупили, как в прошлый раз, еды и минералки, по проселку доехали до хижины. В доме все было, как я оставил неделю назад. Я открыл окно, чтобы проветрить комнату. Разобрал купленные продукты.
– Я посплю немного. – Осима прижал ладони к лицу и зевнул. – Ночью спал плохо.
Осима в самом деле совсем не выспался – быстро разобрав постель, он, не раздеваясь, залез под одеяло, повернулся лицом к стенке и немедленно заснул. А я вскипятил минералки, приготовил ему кофе, налил в термос. Потом взял две пустые пластиковые фляги и пошел к ручью за водой. В лесу все было по-прежнему. Ароматы травы, голоса птиц, журчание ручья… В кронах гулял ветерок, трепетали тени листвы. Казалось, облака проплывали над самой головой. Мир этот наполнял душу радостью и теплом, естественно принимая меня как частицу.
Пока Осима спал, я расположился на крыльце на стуле и, попивая чай, стал читать книгу о 1812 годе – о походе Наполеона в Россию. В той большой и, по существу, бессмысленной войне на безвестных чужих просторах сгинули четыреста тысяч французских солдат. Шли страшные, жестокие сражения. Не хватало врачей, лекарств, и большинство тяжелораненых умирали в мучениях. Ужасная смерть. Но еще больше солдат гибли от голода и морозов. Это был кошмар. Я сидел на крыльце, пил под птичий щебет горячий чай с травами и представлял, как в России снежная буря заносит поле битвы.
Одолев треть этой печальной истории, я ощутил непонятную тревогу. Отложил книгу и пошел взглянуть, как там Осима. Тот спал как-то слишком тихо – даже для сильно уставшего человека. Лежал, накрывшись тонким одеялом, и почти не подавал признаков жизни, только еле заметно дышал. Подойдя ближе, я увидел, как в такт дыханию чуть поднимается и опускается его плечо. Я постоял рядом и вдруг вспомнил, что Осима – женщина. Обычно мне это не приходило в голову, я воспринимал его как мужчину. Да и самому Осиме, должно быть, этого хотелось. Но во сне он, казалось, непонятным образом возвращается к своей женской сущности.
Вернувшись на крыльцо, я стал читать дальше и снова перенесся сердцем под Смоленск, на дорогу, где остались лежать замерзшие трупы.
Осима спал часа два. Проснувшись, вышел на крыльцо, посмотрел на свою машину. «Родстер», пока мы ехали по пыльному проселку, из зеленого сделался почти белоснежным. Осима сладко потянулся и сел со мной рядом.
– Что-то в этом году дождей маловато. Хотя вроде самое время *, – протирая глаза, вымолвил он. – Это нехорошо. Летом в Такамацу всегда с водой проблемы, если дождей мало.
– Саэки-сан знает, где я сейчас? – спросил я.
Осима покачал головой:
– Вообще-то я ей ничего не говорил. Про этот домик она знать не должна. Я подумал, чем меньше она знает, тем лучше. Когда не знаешь, ничего скрывать не надо. Меньше забот.
Я кивнул. Конечно, так лучше.
– Ей и без того уже досталось, – сказал Осима.
– Я ей рассказал об убийстве отца. И о том, кто его убил. Только про полицию, что меня ищут, не говорил.
– Мне кажется, Саэки-сан сама обо всем догадывается и без наших с тобой объяснений. Она умная. Так что когда завтра утром я появлюсь в библиотеке и скажу: «У Тамуры какие-то дела, он уехал ненадолго. Просил вам привет передать», – она вряд ли начнет меня расспрашивать. Кивнет и промолчит, если я больше ничего не скажу.
Я кивнул.
– Но ты хотел бы ее видеть?
Я не ответил. Просто не знал, как лучше выразить то, что хочу сказать. Хотя ответ был абсолютно четким.
– Это тяжело. Я понимаю. Но я же говорил: лучше тебе с ней какое-то время не видеться.
– Но может получиться, что я ее больше вообще не увижу.
– Может быть, – подумав немного, согласился Осима. – Наверное, звучит банально, но на свете всегда что-то происходит в первый раз, хотя мы часто этого даже не замечаем.
– Интересно, что она чувствует?
Прищурившись, Осима посмотрел на меня:
– Чувствует?
– Ну… если Саэки-сан поймет, что мы можем с ней больше не встретиться, что она почувствует? То же, что и я сейчас?
Осима улыбнулся:
– А почему ты меня об этом спрашиваешь?
– Потому что не знаю. Вот и спрашиваю. У меня же такого еще не было – чтобы кто-то нравился, был мне нужен. Да и во мне до сих пор тоже никто не нуждался.
– Из-за этого ты и мучаешься?
– Из-за этого и мучаюсь, – кивнул я.
– Не уверен, есть у нее к тебе такое же глубокое чистое чувство, как у тебя к ней?
Я покачал головой:
– Начинаю об этом думать – и так тяжело становится.
Осима замолчал и какое-то время, сощурив глаза, смотрел на деревья, по которым с ветки на ветку прыгали птицы. Потом обнял меня сзади за шею обеими руками.
– Я очень хорошо понимаю, каково тебе, – сказал он. – Но это такое дело… тут надо думать и решать самому. Никто за тебя этого не сделает. Такая уж это штука – любовь, Кафка. Чувства, прекрасные, как дыхание, – они для тебя одного, но во мраке блуждаешь тоже один. Терпи. Закаляйся телом и душой.

Осима уехал в половине третьего.
– Продуктов должно хватить на неделю, если не будешь объедаться, конечно. А потом я приеду. Если к этому времени не выберусь – мало ли что может быть, позвоню брату, попрошу подвезти тебе еды. Он здесь недалеко, всего в часе езды. Я ему сказал, что ты здесь поживешь. Так что не беспокойся. Понятно?
– Понятно – ответил я.
– И еще. Я уже говорил: будь осторожнее в лесу. Особенно вечером. Заблудишься – не выберешься.
– Хорошо.
– Был такой случай перед самой войной. Императорская армия устроила в этом самом месте большие учения. Воображали, как будут воевать с Советами в сибирской тайге. Я тебе не рассказывал?
– Нет, – сказал я.
– Что-то я часто о важных вещах забываю, – посетовал Осима, потирая висок.
– Но здесь же не Сибирь, не тайга.
– Правильно. Здесь лес лиственный, а в Сибири хвойный. Хотя военные на такие мелочи внимания не обращали. Главное им было – в непролазном лесу в полной выкладке учения провести.
Он налил из термоса в чашку приготовленный мной кофе, положил немного сахара и с удовольствием хлебнул.
– Командование обратилось к моему прадеду: мол, у вас в горах должны проводиться учения. Он возражать не стал: ну что ж, проводите, раз надо. Все равно тут никого нет. И вот по дороге, по которой мы с тобой ехали, сюда явились солдаты. Углубились в лес. Через несколько дней учения кончились, устроили перекличку и двоих недосчитались. Пропали вместе со всем обмундированием. Новички, только призвали. Их, конечно, искали, большой шум поднялся. Но они как в воду канули. – Осима сделал еще глоток из своей чашки. – То ли заблудились, то ли сбежали – так никто и не узнал. Но здесь в горах глушь страшная, и еды почти никакой.
Я кивнул.
– С нашим миром, в котором мы живем, всегда граничит какой-то другой. Ты можешь проникнуть в него на сколько-то шагов и благополучно вернуться обратно. Если будешь осторожным. Но стоит лишь переступить некую черту – и возврата назад уже не будет. Ты не сможешь найти обратную дорогу. Знаешь, откуда пошло понятие «лабиринт»?
Я покачал головой.
– Как теперь считают, первым его придумали жители древней Месопотамии. Они вынимали кишки у животных, – а иногда, возможно, и у людей – и по их форме предсказывали судьбу. Чем запутаннее были кишки, тем больше ими восхищались. Поэтому переплетенные ходы лабиринта напоминают кишечник. Иначе говоря, принцип лабиринта лежит внутри тебя. Это внутренняя сторона человека, которая соотносится с хитросплетениями того, что лежит на поверхности.
– Метафора, – сказал я.
– Именно. Причем, обоюдная. Твои внешние проявления – отражение того, что сидит внутри тебя, и наоборот. Поэтому нередко, вступая в лабиринт своих внешних проявлений, ты попадаешь в лабиринт внутри тебя. И часто это бывает очень опасно.
– Прямо как Гензель и Гретель в лесу.
– Вот-вот. Точно. Как Гензель и Гретель. Лес ставит ловушки. Сколько ни стереги, все равно прилетят остроглазые птицы и склюют все крошки.
– Я буду осторожен, – обещал я.
Осима опустил верх своего «родстера», сел на водительское сиденье. Надел солнечные очки и положил руку на рычаг скоростей. Отдаваясь эхом в лесу, знакомо зарокотал мотор. Откинув волосы со лба, Осима легонько махнул рукой и укатил. Поднятая «родстером» пыль какое-то время вилась в воздухе, пока ее не унес налетевший ветерок.
Вернувшись в хижину, я улегся на кровать, где только что спал Осима, и закрыл глаза. Я ведь тоже прошлой ночью толком не спал. Подушка и одеяло еще хранили следы его присутствия. Нет, даже не отпечатки, а остатки его сна. Я погрузился в эту неведомую материю и проспал минут тридцать. Проснулся от какого-то стука наружи. Будто упала ветка дерева, обломившись под собственной тяжестью. Я открыл глаза. Вышел на крыльцо, огляделся, но вокруг ничего необычного не обнаружил. Что это? Один из тех таинственных звуков, которыми наполнен лес? Похоже на то. А может, мне это приснилось? Провести грань между сном и явью не получалось.
Я просидел на крыльце с книгой, пока солнце не начало клониться к закату.

Приготовив что попроще, я молча расправился со своей стряпней. Убрал посуду, развалился на старом диване и стал думать о Саэки-сан.
– Осима-сан правильно сказал: она умная. И у нее свой стиль, – услышал я голос парня по прозвищу Ворона.
Он сидел со мной рядом на диване, совсем как тогда, у отца в кабинете.
– Вы с ней очень разные, – заявил он.

Вы с ней очень разные. Чего только она не пережила! Она знает много того, о чем не знаешь ты, испытывает такие чувства, каких ты еще не переживал. Может различить, что в жизни важно, а что – не очень. Ей приходилось принимать немало важных решений и видеть, что из этого вышло. Ты же – совсем другое дело. Так? В конце концов, ты – сынок, который, кроме своего узкого мирка, ничего не знает и не видел. Ты так старался стать сильнее и отчасти своего добился. Признаю. Однако этот новый мир, новые условия ставят тебя в тупик. Потому что все это для тебя – в первый раз.

Ты растерялся. Есть одна вещь, которую ты не можешь понять. Возбуждаются женщины от секса или нет? Теоретически, конечно, должны. Но в чем это проявляется, что они чувствуют, ты никакого представления не имеешь. Если о тебе говорить, тут ясно. Все очень просто. Но женщины, и особенно Саэки-сан… Совершенно непонятно. Испытывает она такое же физическое наслаждение, что и ты, или ее ощущения совсем иного свойства?
«Ну почему мне пятнадцать лет!» – сокрушаешься ты, все глубже погружаясь в эти мысли. Тебя охватывает отчаяние. Было бы двадцать – ну, восемнадцать, на худой конец, – только не пятнадцать. Тогда ты мог бы лучше понять, что она за человек, разобраться в смысле ее слов и поступков. Мог бы правильнее реагировать на них. Сейчас в твоей жизни наступил замечательный момент. Может статься, в будущем ничего подобного тебе уже не встретится. Но сегодняшней прелести ты как следует понять не в состоянии. Нетерпение и нервное напряжение вгоняют тебя в отчаяние.
Интересно, что она сейчас делает? Сегодня понедельник, библиотека не работает. Чем Саэки-сан занимается по выходным? Ты представляешь ее одну в квартире. Как она стирает, готовит, убирает, ходит по магазинам. Чем больше даешь волю воображению, тем тяжелее тебе отсиживаться здесь. Ты бы хотел превратиться в бесстрашную ворону и улететь отсюда, из этой горной хижины. Подняться в небо, взмыть над горами, сесть где-нибудь у ее окна и не сводить с нее глаз.
А может быть, Саэки-сан пришла в библиотеку и решила заглянуть в твою комнату. Стучит в дверь. Ответа нет. Дверь не заперта. Она входит и видит, что тебя нет. И вещей твоих тоже. Кровать аккуратно застелена. «Куда-то вышел, наверное, – думает она. – Подождать, что ли?» Она садится за стол и, подперев ладонями щеки, смотрит на «Кафку на пляже». И думает о прошлом, с которым связана картина. Саэки-сан ждет, но ты все не приходишь. Она вздыхает, выходит из комнаты и направляется к стоянке. Садится в «гольф», заводит мотор. Ты не хочешь отпускать ее так. Ты хочешь быть там, хочешь крепко прижать ее к себе, понять смысл каждого движения ее тела. Но тебя там нет. Ты торчишь здесь в одиночестве, оторванный от всех людей.
Ты ложишься на кровать, выключаешь свет. Как бы тебе хотелось, чтобы Саэки-сан появилась в этой комнате. Если не нынешняя, то пятнадцатилетняя девочка. Пусть так. Ты хочешь ее видеть. Какая бы она ни была. Призрак, видение – все равно. Только бы оказалась рядом. Ты одержим этой мыслью. Такое чувство, будто тело того и гляди разлетится на мелкие кусочки. Но она не появится, сколько ни жди, сколько ни надейся. За окном лишь шелестит ветерок да время от времени ухает ночная птица. Затаив дыхание, ты изо всех сил стараешься разглядеть что-нибудь в темноте. Вслушиваешься в шум ветра, пытаясь отыскать в нем какой-то смысл, уловить намек на что-то. Однако вокруг только мрак, окутавший тебя в несколько слоев. В конце концов, смирившись, ты закрываешь глаза и погружаешься в сон.

Глава 38

Порывшись в телефонной книге, которая тоже нашлась в квартире, Хосино выбрал подходящий пункт проката автомобилей и набрал номер.
– Мне бы «седан», денька на два-три. Не очень большой и чтобы поменьше в глаза бросался.
– Вы знаете, – ответили на том конце, – наша фирма работает с «Маздой». Так что «седанов», бросающихся в глаза, у нас нет вообще. Ни одного. За это можете быть спокойны.
– Отлично.
– «Фамилия» вам подойдет? Надежная машина. Внимания никто не обратит, богом клянусь.
– Подойдет. Пусть будет «фамилия». – Прокат располагался рядом с вокзалом. Хосино сказал, что явится за машиной в течение часа.
Хосино подъехал к прокату на такси, предъявил кредитную карточку и права и взял машину на два дня. Белая «фамилия», припаркованная на стоянке, в самом деле смотрелась неприметной мышкой. Пожалуй, ее можно было признать одним из образцов достижений в создании максимально безликого авто. Взглянув на него, уже через минуту нельзя было вспомнить, как оно выглядит.
Возвращаясь обратно за рулем «фамилии», Хосино заехал в книжный магазин и купил карту Такамацу и автомобильный атлас Сикоку. Еще он заглянул в оказавшуюся рядом лавку с компакт-дисками – поискать трио «Эрцгерцог». Лавка стояла прямо на шоссе, поэтому классика на прилавках была представлена слабовато. Нашелся только один диск с этим трио – и тот уцененный. К сожалению, исполнители были другие, не «Трио на миллион долларов». И все-таки парень не пожалел тысячу иен и купил диск.
Войдя в квартиру, Хосино обнаружил Накату на кухне. Тот ловко управлялся со сковородой – жарил тофу с дайконом *. По квартире расплывался приятный аромат.
– Делать было нечего, и Наката решил кое-что сготовить.
– Отлично! Сколько можно по кафешкам шляться? Так хочется чего-нибудь простого, домашнего, – обрадовался Хосино. – А я машину взял в прокате. У дома поставил. Сегодня поедем?
– Нет. Можно и завтра. Сегодня я хотел еще немного с камнем поговорить.
– Угу. Разговоры вообще дело хорошее. Важное. Все равно с кем и о чем. Разговаривать всегда лучше, чем не разговаривать. Вот я, когда веду грузовик, люблю с мотором потолковать. Если прислушаться как следует, можно много интересного узнать.
– Правильно. Наката тоже так думает. Правда, он с мотором разговаривать не умеет, но поговорить – это хорошо. Кто бы ни был.
– А как у тебя с камнем-то? Ты хоть его понимаешь?
– Да. Вроде понемножку стал понимать.
– Самое главное. Наката-сан, а он не сердится, что его сюда притащили? Не злится на нас?
– Нет. Накате кажется, что ему все равно где быть.
– Это хорошо, – успокоился Хосино. – Значит, он нас проклинать не станет.
До вечера Хосино слушал «Эрцгерцога». В исполнении не было того блеска и свободы, отличавших «Трио на миллион долларов». Музыканты играли проще и основательнее, хотя вполне прилично. Удобно расположившись на диване, Хосино вслушивался в звуки фортепиано и струнных. Глубокая, красивая мелодия трогала за живое, тонкое переплетение звуков бередило душу.
«Послушал бы я эту штуку неделю назад. Наверное, ничего бы не понял», – подумал парень. Что говорить, у него и привычки такой не было – стараться что-нибудь понять. Но вот по дороге случайно попалась маленькая кофейня. Он заглянул в нее, присел на удобный диван, выпил вкусный кофе и как-то сам собой принял, усвоил эту музыку. В его глазах это выглядело весьма значительным достижением.
Как бы желая убедиться во вновь обретенных способностях, Хосино прослушал диск несколько раз. Кроме «Эрцгерцога», на нем еще было фортепианное трио «Призрак» того же композитора. Тоже вещь неплохая, но все равно «Эрцгерцог» нравился парню больше. Своей глубиной. Наката тем временем сидел в уголке и что-то бормотал над круглым белым камнем, изредка кивая и потирая ладонью ежик волос. Каждый с головой ушел в свое, хотя сидели они в одной комнате.
– Музыка не мешает? – спросил Накату парень.
– Нет. Нормально. Не мешает. Что-то вроде ветерка.
– Ага… Ветерка, говоришь?
В шесть часов Наката начал готовить ужин. Пожарил кету, сделал салат из овощей, сварил что-то. Разложил еду по тарелкам. Хосино включил телевизор – захотел посмотреть новости: может, скажут, как идет расследование убийства в Накано, в котором подозревают Накату. Однако об этом не было ни слова. Похитили маленькую девочку, свара между Израилем и Палестиной, крупная автокатастрофа в Китае, разоблачили банду автомобильных воров, в которой заправляли иностранцы, какой-то министр что-то не то сморозил, увольнения в крупной компании информационных технологий… В общем, один мрак, ничего хорошего. Они сели за стол и принялись за еду.
– У-у. Класс! – довольно промычал Хосино. – У тебя, отец, настоящий талант. Тебе бы поваром.
– Спасибо. Только Накате кормить некого. Вы первый.
– Что ж у тебя ни друзей, ни семьи нет?
– Нет. Была кошка, но кошки совсем другую еду едят.
– Да-а, – протянул Хосино и добавил: – Но все равно вкусно. Особенно вот это, вареное.
– Очень рад, что вам понравилось. Наката неграмотный и из-за этого иногда такие ошибки делает… Страшно, что может случиться. Поэтому Наката всегда одно и то же готовит, из одних и тех же продуктов. Умей он читать, может, и что-нибудь другое бы смог.
– Ну, мне и так хорошо.
– Хосино-сан? – выпрямившись, серьезно произнес Наката.
– Чего?
– Вы знаете, как тяжело быть неграмотным?
– Да уж, я думаю, – согласился Хосино. – Но вот на диске написано: Бетховен-то был глухой. Такой великий композитор… А еще, говорят, в молодости был в Европе первым пианистом, очень большую славу имел. Но потом заболел и оглох. Почти ничего не слышал. Страшное дело! Представляешь: музыку сочинять надо, а ты не слышишь ничего! Как тебе?
– Да, понимаю.
– Глухой композитор – все равно что повар, который вкуса лишился. Лягушка без перепонок. Шофер, у которого права отобрали. Как пелена на глазах. Так? Однако Бетховен не сломался. Не-е… расстроился, наверное, но не сдался. В общем, натерпелся человек. А музыку все равно сочинял. Как оглох, у него даже лучше стало получаться. Глубже как-то. Вот так. Возьмем «Эрцгерцога», к примеру, – я его как раз слушал. Он эту штуку сочинил, когда уже почти ничего не слышал. Поэтому, отец, неграмотному, конечно, неудобно, тяжело, но это ж еще не все. Вот ты читать не умеешь, зато умеешь, чего другие не могут. Понимать же надо. Например, с камнем можешь разговаривать. Скажи?
– Это правда. Наката немножко умеет с камнем разговаривать. А до этого с кошками мог.
– Кроме тебя, так никто не может. Точно тебе говорю. Возьмем обычного человека. Можно сколько угодно книжек прочитать, а с камнями и кошками разговаривать все равно не научишься.
– Но вы знаете, Хосино-сан, Накате в последнее время часто сон снится. Будто он вдруг научился читать. И с головой наладилось. Не так плохо стало. Наката обрадовался, пошел в библиотеку, набрал книжек. Какое это удовольствие – читать. Наката стал читать, одну книжку за другой. Но тут вдруг свет погас, и в комнате стало темно. Кто-то свет выключил. Кругом темно. Читать стало нельзя, и Наката проснулся. Как здорово уметь читать книги.
– М-да, – хмыкнул Хосино. – Хотя вот я, к примеру, грамотный, а книжек не читаю. Не получается как-то.
– Хосино-сан? – опять подал голос Наката.
– Чего?
– Какой сегодня день?
– Суббота.
– Значит, завтра воскресенье?
– Должно быть так.
– Завтра с утра поедем?
– Поедем. Только куда?
– Наката не знает. Поедем, тогда и подумаем.
– Может, ты не поверишь, – сказал Хосино, – но другого ответа я и не ждал.

На следующее утро Хосино проснулся в восьмом часу. Наката уже колдовал на кухне с завтраком. Парень пошел в ванную, умылся холодной водой, побрился электробритвой. На завтрак были горячий рис, мисо с баклажанами, вяленая ставрида и маринованные овощи на закуску. Хосино все съел и попросил добавки риса.
Пока Наката убирал посуду, парень снова включил новости. На этот раз об убийстве в Накано несколько слов все-таки сказали.
– Со времени преступления прошло уже десять дней, однако следствию так и не удается выйти на след убийцы, – равнодушным голосом вещал диктор. На экране появился дом с шикарными воротами. У ворот стоял полицейский, была натянута веревка с табличкой «Вход воспрещен». – Поиски пятнадцатилетнего сына жертвы преступления, исчезнувшего перед самым убийством, по-прежнему не дают результата. Его местонахождение пока не известно. Разыскивается также проживающий в районе, где совершено преступление, мужчина за шестьдесят лет, который явился в полицейский участок и заявил об убийстве. Пока не ясно, существует ли какая-либо связь между разыскиваемыми. Судя по тому, что беспорядка в доме не обнаружено, можно предположить, что мотивом преступления стала личная неприязнь. Полиция тщательно изучает круг друзей и знакомых потерпевшего господина Тамуры. В Токийском государственном музее современного искусства в знак признания заслуг господина Тамуры в области искусства…
– Отец! – окликнул Хосино копавшегося на кухне Накату.
– Да-да?
– Ты случайно не знаешь сына этого… ну, кого убили в Накано? Малому пятнадцать лет, говорят.
– Нет, сына Наката не знает. Наката уже рассказывал: он знает только Джонни Уокера и собаку.
– М-да. Похоже, полиция его тоже ищет. Сына. Он у него один был. И матери нет. Он перед самым убийством из дома сбежал и пропал.
– Вот как?
– Ничего в этом деле не поймешь, – констатировал парень. – Но полиция, на самом деле, больше знает. Просто не говорит. Полковник Сандерс сказал: им известно, что этот парень здесь, в Такамацу. И еще – что один симпатичный парень, похожий на меня, притащился сюда вместе с тобой. А журналистам не рассказывают. Думают, мы смотаемся, если узнаем, что они про нас знают. Вот и делают вид, что не знают, где мы. Гады…
Полдевятого они сели в стоявшую перед домом «фамилию». Наката налил в термос горячего чаю, надел помятую тирольскую шляпу, с которой никогда не расставался, прихватил зонтик и брезентовую сумку и устроился впереди, рядом с водителем. Хосино надвинул было на лоб свою любимую кепку «Тюнити Дрэгонз» и мельком взглянул на себя в зеркало, висевшее в прихожей. Полиции как пить дать известно, что «молодой мужчина», которого она ищет, носит кепку «Тюнити Дрэгонз», зеленые очки «Рэй-Бан» и гавайку. В Кагаве * таких кепок – по пальцам пересчитать, а если еще прибавить гавайку и зеленые очки… Слишком запоминающаяся внешность. Полковник Сандерс это учел и приготовил синюю тенниску, чтобы в глаза не бросалась. Все предусмотрел! Хосино решил оставить «Рэй-Бан» и кепку в квартире.
– Ну, куда поедем? – поинтересовался он.
– Все равно. По городу поездим.
– Значит, все равно?
– Да. Поезжайте, куда хотите, Хосино-сан. А Наката будет из окна глядеть.
– У-у-у… – застонал Хосино. – Вообще-то, я в себе уверен, когда за рулем. Все-таки уже столько шоферю. И в силах самообороны, и на транспортной фирме… Но ты знаешь, если я сел за баранку – значит, должен куда-то ехать. Прямиком к месту назначения. Уже такая привычка выработалась. Мне никто никогда не говорил: «Поезжай куда хочешь». У меня от этого прицел сбивается. Чего делать – не знаю.
– Извините.
– Да ладно тебе. Все в порядке. Давай попробуем. – С этими словами Хосино сунул диск с «Эрцгерцогом» в плейер. – Покрутимся по городу, а ты в окно смотреть будешь. Лады?
– Очень хорошо. То, что надо.
– Увидим то, что надо, – сразу: «Стоп машина!» Тогда и разговор другой пойдет. Правильно?
– Да, может, так и получится, – предположил Наката.
– Хорошо бы, – проговорил парень, разворачивая на коленях карту города.

И они стали колесить по Такамацу. Хосино делал маркером пометки в карте. Объехав один квартал и убедившись, что не пропустили ни улицы, перемещались в другой. Время от времени Хосино останавливал машину, чтобы выпить чаю и перекурить. Диск с «Эрцгерцогом» заканчивался и начинался снова. В обед заехали в кафе, съели рис с карри.
– Что же ты все-таки ищешь, Наката-сан? – покончив с едой, спросил Хосино.
– Наката и сам не знает. Это такое…
– …что поймешь, когда увидишь, а не увидишь – не поймешь.
– Совершенно верно.
Хосино с обреченным видом покачал головой:
– Я и без этого знал, как ты ответишь. Просто убедиться хотел.
– Хосино-сан?
– Чего?
– Может, сразу не найдем. Через некоторое время только.
– Ну и наплевать. Будем делать, что можем. Уж раз сели в лодку, отчалили…
– А мы еще на лодке поплывем? – заинтересовался Наката.
– Нет. Обойдемся пока, – ответил парень.

В три они заехали в кофейню – Хосино захотелось кофе. Наката после долгих колебаний попросил стакан молока со льдом. Из-за этого рейда по городу Хосино чувствовал себя выжатым как лимон, разговаривать не хотелось. «Эрцгерцог» уже порядком надоел. Крутиться по улицам было не в его характере. Скука… Толком не разгонишься, всю дорогу в напряжении. Несколько раз им навстречу попадались патрульные машины, Хосино старался не встречаться взглядом с полицейскими и объезжать подальше полицейские будки. «Фамилия», конечно, машина неприметная, но если несколько раз попадешься им на глаза, могут и привязаться. И нервы на пределе – только и гляди, как бы какую-нибудь машину не зацепить.
Пока Хосино, сверяясь с картой, вел машину, Наката, как прилежный ребенок или хорошо воспитанный пес, не меняя позы, не отрываясь смотрел в окно. Судя по всему, он в самом деле что-то искал. Так они проездили до самого вечера, каждый погруженный в свое, почти не разговаривая.
– Что же мы ищем… – с надрывом затянул парень песню Ёсуя Иноуэ *, но сбился – не знал дальше слов – и закончил куплет стихами собственного сочинения:

Ищем, ищем – толку чуть,
А на улице стемнело.
Кружим, кружим – глаза на лоб лезут
У Хосино живот подвело.
В шесть компаньоны повернули домой.
– Завтра продолжим, Хосино-сан? – предложил Наката.
– Да уж сегодня почти все объездили. Завтра тогда – что осталось, – сказал парень. – Я вот еще спросить хотел…
– Что?
– Если в Такамацу ничего не найдем, что дальше делать будем?
Наката потер ладонью голову.
– Если не найдем, думаю, будем искать за Такамацу.
– Понятно. А если опять не найдем, что тогда?
– Если опять не найдем, будем дальше искать, – ответил Наката.
– То есть будем расширять круг, пока не обнаружим? По принципу: собака всегда себе палку найдет?
– Да. Наверное. Только Наката что-то не понимает, причем здесь собака. Почему она палку найдет? Уж если раз получила, больше близко к палке не подойдет.
Хосино задумался и сказал:
– Вообще-то верно. Я раньше об этом как-то не думал. Чего это она должна палку искать?
– Странно как-то.
– Ну и хрен с ней, – решил Хосино. – Если обо всем этом думать, можно черт знает до чего договориться. Отложим пока собаку и палку в сторону. Хочется знать, до каких пор мы этот самый круг расширять будем. Так ведь можно и в соседней префектуре оказаться. В Эхимэ или Коти. Кончится лето, осень наступит…
– Все может быть. Но Накате все равно, Хосино-сан. Осень, зима – он все равно должен найти. Конечно, вы не можете все время помогать. Дальше Наката как-нибудь один искать будет. Пешком.
– Ну не знаю… – пробормотал Хосино. – Но и твой камушек мог бы войти в положение: рассказал бы поподробнее, где искать. Хоть примерно, в общем.
– Извините, но камень не говорит.
– Вот оно что… Не говорит… Хотя и по виду догадаться можно. Значит, не говорит – а с плаваньем, верно, у него еще хуже. Все, хватит! Сейчас спать, завтра продолжим.

На следующий день все повторилось. Хосино по изобретенной им системе все так же прочесывал город – теперь западные районы. От его маркера на карте появлялось все больше желтых пятен. Было только одно отличие – зевота разбирала сильнее, чем накануне. Наката по-прежнему не отрывался от окна. Они почти не разговаривали. Хосино крутил баранку, озабоченный тем, как бы не налететь на полицейских, неутомимый же Наката все что-то высматривал. Но безрезультатно.
– Сегодня понедельник? – спросил он.
– Ну, вчера было воскресенье, значит – понедельник, – отозвался парень и, на ходу сочинив мотивчик, отчаянно заголосил:

Сегодня понедельник,
Значит, завтра вторник.
Муравей – известный работяга,
Глазки строит ласточка.
А над высокой трубой
Заходит солнце красное.
– Хосино-сан?
– Чего?
– На муравьев, когда они работают, сколько угодно можно смотреть и не надоедает.
– Точно! – ответил парень.
Пообедали в закусочной, где готовили угря, – съели по порции рыбы с рисом. В три заехали в кофейню, выпили кофе и чаю с морской капустой. К шести часам карту сплошь покрывали желтые пометки, а в городе практически не было ни одного закоулка, где не оставили бы следа самые обычные, неприметные шины «фамилии». Однако все было напрасно.
– Что же мы ищем… – снова обессиленно затянул Хосино.

Ищем, ищем – толку чуть,
Город весь объездили.
Отсидел всю задницу.
Не пора ли отдохнуть?
– Если так дело пойдет, я песни научусь сочинять, – сказал он.
– Почему?
– Нипочему. Просто так. Шутка.
Поняв, что сегодня уже рассчитывать не на что, они выехали из города на шоссе и двинули домой. По дороге Хосино задумался и повернул не туда. Хотел выехать обратно на шоссе, но запутался в лабиринте улочек, которые изгибались под самыми невероятными углами, да еще многие – с односторонним движением. Они оказались в незнакомом жилом квартале. Рядами стояли старые изящные особнячки, обнесенные высокими стенами. Было удивительно тихо, вокруг ни души.
– Наш дом где-то тут недалеко должен быть, но в какой стороне – понятия не имею, – признался парень, остановив машину на незастроенной площадке. Он выключил мотор, потянул рычаг ручного тормоза и развернул карту. Посмотрев на закрепленную на фонарном столбе табличку с названием улицы и номером дома, поискал это место на карте, но глаза уже устали и ничего не хотели видеть.
– Хосино-сан? – подал голос Наката.
– Чего?
– Извините, что отрываю. Вон вывеска на воротах. Что на ней написано?
Хосино оторвался от карты и посмотрел, куда показывал Наката. Немного впереди в высокой стене он увидел старинные черные ворота. Сбоку висела большая деревянная вывеска. Ворота были плотно закрыты.
– «Мемориальная библиотека Комура»… – прочитал Хосино. Интересно – библиотека в таком тихом месте… Да и на библиотеку не похоже. Обыкновенный особняк.
– Ме-мо-ри-аль-на-я биб-ли-о-те-ка Ко-му-ра?
– Ага. Наверное, библиотеку устроили в память о каком-то Комуре. Кто он такой, интересно?
– Хосино-сан?
– Чего? – откликнулся Хосино, рассматривая карту.
– Это здесь.
– Что «здесь»?
– Вот что Наката все время искал. Это место.
Хосино поднял голову и покосился на Накату. Сдвинул брови и посмотрел на ворота библиотеки. Еще раз прочитал иероглифы на вывеске. Потом достал из пачки сигарету, сунул в рот и прикурил от пластмассовой зажигалки. Медленно затянулся и выпустил дым в открытое окно.
– Ты серьезно?
– Да. Ошибки быть не может.
– Вот что такое случай. Страшное дело, – проговорил парень
– Совершенно верно, – согласился Наката.

Глава 39

Второй день в горах протекал неспешно и гладко, ничем не отличаясь от прочих. Бывают дни – почти как близнецы, только погода разная. А если еще и погода одинаковая, тогда вообще чувство времени сразу теряется. Толком не поймешь: вчера или сегодня, сегодня или завтра. Время, как сорвавшийся с якоря корабль, скитается в морском просторе.
Сегодня должен быть вторник, высчитал я. Саэки-сан, как обычно, проводит экскурсию по библиотеке – если, конечно, желающие найдутся. Как в тот день, когда я впервые переступил порог Мемориальной библиотеки Комура. Она поднимается по лестнице в туфлях на шпильках. Их цоканье звонким эхом разносится по дому. Чулки с отливом, белоснежная блузка, маленькие сережки-жемчужинки, ручка «Монблан» на столе. Сдержанная, затененная смирением улыбка. Каким далеким все это кажется. Почти нереальным.
Я сидел в хижине на диване, принюхивался к вылинявшей обивке и опять думал о том, как у нас это вышло. Вспоминал по порядку, прокручивая в голове. Вот Саэки-сан медленно снимает с себя одежду. Ложится в постель. У меня, понятное дело, встает, напрягается, как палка. Но уже не болит, как раньше. И краснота вдруг исчезла куда-то.
Устав от сексуальных фантазий, я вышел на крыльцо и решил заняться физкультурой по своей системе. Покачал пресс на перилах, в темпе сделал приседания, растяжки. Весь взмок, обтерся смоченным в лесном ручье полотенцем. Вода была холодная, и возбуждение спало. Устроившись на крыльце, я включил плейер и стал слушать «Рэдиохед». Последнее время, как уехал из дома, я все время слушал одно и то же: «Kid А» «Рэдиохед» и лучшие хиты Принца. Ну и еще иногда Джона Колтрейна – «My Favorite Things».
В два часа – в библиотеке в это время как раз начинаются экскурсии – я отправился в лес. Пройдя той же самой тропинкой, оказался на уже знакомой поляне. Присел на траву, оперся спиной о ствол дерева и стал смотреть на круглый кусочек неба, который нависавшие со всех сторон ветви оставляли открытым. В этом окошке виднелись хлопья белых летних облаков. Вот тут и пролегала граница зоны безопасности. Отсюда еще можно без проблем вернуться в хижину. Лабиринт для новичков, первый уровень компьютерной игры, который проходишь запросто. А вот дальше начинался другой лабиринт – куда более запутанный и интригующий. Тропинка становилась все уже, теряясь в море буйно разросшегося папоротника.
И все же я решился пройти еще немного вперед.

Посмотрим, как далеко у меня получится. Я понимал, что в лесу затаилась опасность. Но хотелось своими глазами убедиться, так ли серьезна эта угроза, узнать, что она из себя представляет. На своей шкуре почувствовать. Иначе я не мог. Меня точно в спину кто-то подталкивал.
Осторожно ступая, я двинулся дальше. От тропинки осталось одно название. Деревья становились все внушительнее, воздух загустел и потяжелел. Ветки переплелись так, что неба за ними почти не было видно. Витавшее надо мной едва уловимое ощущение лета куда-то испарилось. Казалось, времен года здесь не существует. Не сбился ли я с дороги? Толком не поймешь. Вроде бы вот она, тропинка, а вроде и нет ее – только кажется. В тяжелом душном аромате зелени все понятия расплывались, становились зыбкими. Что правильно, а что нет? Это справедливо или несправедливо? Все смешалось в одну кучу. Где-то над головой во все горло закаркала ворона. Может, захотела меня о чем-то предупредить? Я остановился, внимательно огляделся. Дальше так, без всякого снаряжения, идти опасно. Надо поворачивать.
Но не тут-то было. Обратная дорога, пожалуй, будет потруднее. Как у Наполеона при отступлении. Тропинку вообще не разглядеть, деревья стоят на пути сплошной черной стеной. Странно: стало слышно собственное дыхание – я громко пыхтел у себя под самым ухом. Точно с другого конца света потянуло сквозняком. Огромная, размером с ладонь иссиня-черная бабочка, трепеща крылышками, мелькала передо мной. Она мне напомнила пятна крови на белой майке. Бабочка выныривала из тени деревьев, порхала не спеша и снова исчезала. После этого лес становился еще мрачнее и холоднее. Я запаниковал: неужели заблудился? Над самой головой опять каркнула ворона. Похоже, та же самая. Я застыл на месте и посмотрел вверх, но птицы не увидел. Настоящий ветер, время от времени налетавший, будто вдруг вспомнив что-то, угрожающе шелестел под моими ногами почерневшей листвой. За спиной несколько раз быстро мелькали какие-то тени, но стоило обернуться, как они тут же пропадали.
Каким-то образом мне все же удалось выйти обратно на круглую поляну, вернуться в ту самую зону безопасности, где можно чувствовать себя спокойно. Я снова опустился на траву и сделал глубокий вдох. Глядя на яркий кружок настоящего неба над головой, я снова и снова убеждался, что вернулся в покинутый мною мир. Здесь царило лето, я успел по нему соскучиться. Солнечные лучи словно обволакивали меня мягкой пленкой, согревали тело. Однако страх, вцепившийся в меня, когда я выбирался из чащи, еще долго жил во мне, как живет в дальнем уголке сада не желающий таять снежный холмик. Сердце то и дело сбивалось с ритма, по коже пробегали мурашки.
В ту ночь, затаив дыхание, я лежал в темноте с широко открытыми глазами в ожидании чьего-то появления. Ждал и молил бога, чтобы это произошло. Не понимая, будет от моей мольбы толк или нет, я все же собрал в кулак всю свою волю, все чувства. Мне очень хотелось этого. И я надеялся, что из моего сильного желания родится нечто, способное повлиять на ход событий.
Но надежды не сбылись. Желания не исполнились. Как и в прошлую ночь, Саэки-сан не появилась. Ни настоящая – во плоти, – ни призраком, ни в обличье пятнадцатилетней девочки. Кругом простиралась лишь бесконечная тьма. Я уже начал было засыпать, как вдруг почувствовал страшное возбуждение. Такой эрекции у меня еще не было. Но мастурбировать я не стал. Захотелось на какое-то время сохранить в неприкосновенности память о том, как мы с Саэки-сан любили друг друга. Я погружался в сон, сцепив руки. В голове промелькнуло: вот бы увидеть ее во сне…
Но мне приснилась Сакура.
Хотя, может, это был вовсе не сон – уж больно ясной и последовательной показалась мне картинка. Предельно четкой. Если не сон, то что тогда? Не знаю. На явь, конечно, тоже не похоже. Квартира Сакуры. Она спит на кровати. Я лежу в своем спальном мешке. Все как в ту ночь, когда я остался у нее. Время отмоталось назад, и я оказался как бы на перепутье.
Я просыпаюсь среди ночи от невыносимой сухости в горле. Вылезаю из мешка попить воды. Пью стакан за стаканом – пять или шесть подряд. Кожу покрывает тонкая пленка испарины, и я снова зверски возбуждаюсь. Член прямо-таки рвется из трусов. Будто живет и действует отдельно, сам по себе, подчиняясь особым законам. Я пью, а он раздувается, еле слышно всасывая в себя воду.
Отношу стакан в мойку, прислоняюсь к стене. Какой сейчас может быть час? Где же часы? Не иначе, самая середина ночи. Такое время, когда часы – и те куда-то пропадают. Подхожу к кровати, на которой лежит Сакура. Свет от уличного фонаря просачивается в комнату сквозь занавески. Сакура крепко спит, повернувшись ко мне спиной. Из-под тонкого одеяла высовываются две маленькие симпатичные пятки. У меня за спиной будто кто-то тихонько щелкает выключателем. Слышится слабый сухой звук. Деревья жмутся друг к другу, перекрывают мне поле зрения. Даже не разберешь, какое сейчас время года. Набравшись смелости, лезу к Сакуре под одеяло. Узкая односпальная кровать скрипит под двойной тяжестью. Вдыхаю аромат волос у нее на затылке, легкий запах пота. Тихонько обнимаю сзади за талию. Сакура чуть слышно стонет во сне, но не просыпается. Каркает ворона. Я поднимаю глаза, но ничего не вижу. Ни птицы, ни даже неба.
Задрав на Сакуре майку, я касаюсь ее нежной груди, покручиваю пальцами сосок. Таким же движением вращаешь ручку настройки на радиоприемнике. Напрягшийся член прижимается к мягкому бедру девушки. Но ей хоть бы что – молчит, дышит спокойно, будто ничего не происходит. Точно, спит! – думаю я. Ворона опять подает голос, как бы желая мне что-то сообщить. Вот только – что?
Тело у Сакуры теплое и такое же влажное от пота, как у меня. Я пробую повернуть ее, изменить позу. Осторожно переворачиваю на спину. Девушка громко выдыхает, но так и не просыпается. Приложив ухо к плоскому, как альбомный лист, животу Сакуры, пытаюсь уловить отзвуки ее сна.
Эрекция не проходит. Можно подумать, она будет у меня вечно. Я медленно стягиваю с Сакуры хлопчатые трусики, провожу рукой по обнажившемуся лобку и украдкой скольжу ниже, в тепло и манящую влагу. Проникнув туда, легонько шевелю пальцем. Но Сакура не просыпается. Только опять глубоко вздыхает.
В это же время в моем теле, устроившись в какой-то ложбинке, нечто старается выбраться из своей скорлупы. У меня внутри вдруг открываются глаза, и я вижу все, что происходит во мне, хотя пока не понимаю, какое оно, это нечто – хорошее или плохое. В любом случае, остановить его не в моих силах. Оно еще не сформировалось. Так, какая-то слизь. Но в конце концов оно вылупится, примет подходящий облик, сбросит с себя желеобразный прикид. И тогда я увижу его истинное лицо, пойму, что оно собой представляет. А пока это всего лишь не имеющий определенной формы знак. Вот оно протягивает еще не ставшие руками руки, пытаясь разбить скорлупу в самом податливом месте. Я наблюдаю, как бьется в чреве этот плод.
Я решаюсь.
Нет, не то. Чего тут решать, в самом деле? Просто у меня нет выбора. Я снимаю трусы, выпуская член на свободу. Обнимаю Сакуру, раздвигаю ей ноги и вхожу в нее. Легко, без малейшего труда. Ведь она такая мягкая, а я такой твердый. И боли уже нет. Член эти дни – все время под напряжением. Сакура по-прежнему спит, и я погружаю в ее сон свое тело.
Неожиданно она открывает глаза и сразу все понимает.
– Эй, Тамура! Это что такое? Ты что творишь?
– Да так, просто, – говорю я.
– Ты что, совсем? – В горле у нее совсем пересохло. – Прекрати немедленно! Я что сказала?
– Я ничего не мог с собой сделать.
– Хватит уже! Вынимай, тебе говорят! А ну, быстро!
– Нет, – качаю я головой.
– Послушай, во-первых, у меня есть парень. И я его люблю. А во-вторых, ты же в мой сон залез. Без спроса. Разве можно так?
– Да знаю я.
– Послушай, еще не поздно. Ну залез, но не дергался же, не кончал. Просто лежишь тихонько и все. Будто думаешь. Правильно?
Я киваю.
– Тогда вылезай, – увещевает меня Сакура. – И все забудется. Я забуду, и ты тоже забудь. Я же твоя сестра, а ты мне брат. Младший. Мы брат и сестра. Ну и что с того, что не кровные? Все равно брат и сестра. Понимаешь? Родственники. Нам этого нельзя.
– Уже поздно, – говорю я.
– Почему?
– Потому, что я так решил.
– Потому, что ты так решил, – говорит парень по прозвищу Ворона.

Ты больше не хочешь, чтобы тебя дурачили. Не хочешь продолжения хаоса. Ты уже убил отца. С матерью такое сделал… А теперь еще и с сестрой. Если на тебе в самом деле Проклятие, нечего дергаться и сопротивляться. Пусть все кончается поскорее, раз так запрограммировано. Надо быстро стряхнуть с плеч эту тяжесть и жить дальше так, чтобы не зависеть от чьего-то умысла. Самому по себе. Вот чего тебе хочется.
Она закрывает лицо руками и тихо плачет. Тебе жаль девушку, но ты уже не можешь ее выпустить. Твой член становится все больше, все тверже. Он будто пустил корни в ее теле.
– Понятно. Больше мне сказать нечего, – говорит она. – Но учти. То, что ты делаешь, называется «изнасилование». Ты мне нравишься, но я не хочу так. Может, мы больше никогда не увидимся, как бы нам потом этого ни хотелось. Тебя это устраивает?
Ты оставляешь вопрос без ответа, отключаешь все мысли. Прижимаешь ее к себе и начинаешь движения бедрами. Сначала робко, осторожно, потом все сильнее, резче. Стараешься удержать в памяти попадающиеся на пути деревья, чтобы найти дорогу обратно, но они тут же сливаются в однородную вязкую массу. Закрыв глаза, Сакура подчиняется ритму твоих движений. Без сопротивления, не говоря ни слова. Лежит на боку, а на лице застыло напряжение. И тем не менее ты чувствуешь, что ей приятно. Ее физическое удовольствие продолжается в тебе. Ты знаешь это. Деревья жмутся друг к другу сплошной черной стеной, перекрывают тебе поле зрения. Птица больше не шлет вестей. И тут ты кончаешь.

Я кончил.
Открыл глаза. На кровати рядом никого. Глубокая ночь. Темно – хоть глаз выколи, все часы куда-то пропали. Встав с постели, я прошел на кухню и стал замывать трусы. Белый, тяжелый, густой комок – будто незаконнорожденный ребенок, произведенный на свет мраком. Я выпил подряд несколько стаканов воды, но сухость во рту осталась. Ужасно одиноко. Так, что дальше ехать некуда: темная ночь, кругом лес… Здесь не бывает ни времен года, ни света. Я вернулся к кровати, сел, сделал глубокий вдох. И темнота окутала меня.

Та самая штука внутри тебя уже дает о себе знать. Сейчас она притаилась черной тенью, давая себе передышку. От скорлупы не осталось и следа – разбита на мелкие кусочки и выброшена за ненадобностью. К твоим рукам что-то прилипло. Похоже, человеческая кровь. Ты подносишь руки к глазам, но ничего не можешь разглядеть – света не хватает. Слишком темно – и внутри, и снаружи.

Глава 40

Рядом с вывеской «Мемориальная библиотека Комура» висела доска с информацией.
– Выходной – понедельник; часы работы – с 11 до 17 часов; вход – бесплатный; по вторникам для желающих проводятся экскурсии, начало в 14 часов, – прочитал для Накаты Хосино. – А сегодня как раз понедельник. Не работает, – добавил он и посмотрел на часы. – Хотя какая разница? Все равно поздно уже.
– Хосино-сан?
– Чего?
– Эта библиотека совсем другая. Не похожа на ту, куда мы раньше ходили.
– Точно. Там публичная библиотека, большая, а эта частная. Совсем другое дело.
– А что такое «частная библиотека»?
– Ну, например, какой-нибудь состоятельный человек книжки собирает. Потом возьмет и устроит такое местечко, где все могут ими пользоваться. Бери и читай на здоровье. Серьезное заведение. Классное. Одни ворота чего стоят!
– А «состоятельный человек» – это кто?
– У кого денег много. Вроде богача.
– А между богачом и состоятельным человеком какая разница?
Хосино задумался.
– Разница? Даже не знаю. Мне кажется, состоятельный образованнее простого богача. Что-то в этом роде.
– Как это – «образованнее»?
– Ну, вот есть у человека деньги. Значит, он богач. Будут у нас деньги, у тебя или у меня, – и мы богачи. Но состоятельным так не станешь. Для этого время требуется.
– Это трудно.
– Конечно, трудно. Но нам с тобой это не грозит. Мы и на простых богачей не вытянем. Без шансов.
– Хосино-сан?
– Ну?
– В понедельник библиотека не работает, но если завтра мы приедем сюда к одиннадцати, будет открыто, да? – спросил Наката.
– Конечно. Завтра же вторник.
– И Наката тоже сможет войти?
– На вывеске же написано: «Открыто для всех». Значит, и для тебя.
– И тем, кто читать не умеет, тоже можно?
– Можно, не дрейфь. Там на входе не спрашивают, грамотный или нет, – ответил Хосино.
– Тогда Наката хотел бы сюда войти.
– Какие проблемы? Приедем завтра с утра и войдем, – сказал парень. – Я вот что хотел спросить, отец. Это что? То самое место? Тут та важная штука, которую мы искали?
Наката снял свою тирольскую шляпу и провел ладонью по коротким волосам.
– Да. Должна быть.
– И больше можно не искать?
– Да. Больше искать не надо.
– Слава богу, – облегченно вздохнул Хосино. – А то я уж боялся, до осени провозимся.
Вернувшись в квартиру Полковника Сандерса, Хосино и Наката легли пораньше спать и на следующее утро в одиннадцать отправились в библиотеку Комура. До нее было пешком минут двадцать, и они решили прогуляться. Хосино успел съездить к вокзалу и сдал машину в пункт проката.
Ворота библиотеки были уже открыты. День обещал быть жарким и душным. Улицу недавно поливали – асфальт еще не высох. В глубине за воротами виднелся ухоженный сад.
– Отец? – обратился к Накате Хосино, когда они подошли к воротам.
– Да. Что такое?
– Вот мы войдем и что будем делать? Заранее хочу спросить, чтобы не мычать, если какой-нибудь разговор начнется. Подготовиться же надо.
– Наката тоже не знает, что делать, – подумав, ответил старик. – Но раз уж здесь библиотека, может, пока книжки почитаем? Наката выберет с фотографиями или с картинками. Вы тоже что-нибудь возьмите.
– Понятно. Будем читать, раз в библиотеку попали. Логично.
– А что дальше делать, подумаем.
– Лады. Потом так потом. Здравая мысль, – оценил парень.
Компаньоны робко проследовали через красивый, тщательно прибранный сад и оказались в вестибюле старой постройки. Там стояла конторка, за которой сидел стройный симпатичный юноша. Белая хлопковая рубашка на пуговицах. Очки с маленькими стеклами. Длинная тонкая прядь волос на лбу. «Тип из фильмов Франсуа Трюффо», – подумал Хосино. Юноша взглянул на стоявшую перед ним парочку и приветливо улыбнулся.
– Здравствуйте, – жизнерадостно поприветствовал его Хосино.
– Здравствуйте, – последовал ответ. – Рад вас видеть.
– Э-э… Нам бы почитать чего-нибудь…
– Конечно-конечно, – кивнул Осима. – Пожалуйста. Наша библиотека для всех открыта. Книги в свободном доступе. Выбирайте, что вам нужно. Имеется каталог на карточках, есть и компьютерный поиск. Будут вопросы – обращайтесь. Я с радостью вам помогу.
– Спасибо.
– Может, вы чем-нибудь конкретно интересуетесь? Книгу какую-то ищете?
Хосино покачал головой:
– Нет пока. То есть нас библиотека интересует. Даже больше, чем книги. Мы мимо проходили, смотрим – дом интересный. Ну и решили заглянуть. Замечательное у вас здание.
Едва заметно улыбнувшись, Осима взял в руки длинный, остро отточенный карандаш.
– К нам многие так заходят.
– Это хорошо, – удовлетворенно заметил Хосино.
– В два часа у нас небольшая экскурсия. Присоединяйтесь, если есть время. Экскурсии по вторникам, после обеда, для желающих. Проводит их директор библиотеки. Она вам обо всем расскажет. О том, как возникла библиотека, и вообще… Сегодня как раз вторник.
– Очень интересно! Ну что, Наката-сан? Пойдем, посмотрим?
Пока Хосино и Осима обменивались через конторку любезностями, Наката мял в руках тирольскую шляпу и рассеяно озирался. Услышав, что его зовут, он будто очнулся:
– Что? Что такое?
– Тут в два часа экскурсия будет. Хочешь библиотеку посмотреть?
– Да-да, Хосино-сан. Спасибо. Наката хочет на экскурсию.
Осима с интересом наблюдал за их разговором. Хотелось бы знать, кем они друг другу доводятся? На родственников не похожи. Что ни говори, весьма странная парочка. И по возрасту, и по внешности. Ничего общего. А старший еще и говорит как-то странно. Что-то в нем такое есть. Хотя – ничего плохого.
– Вы издалека? – поинтересовался Осима.
– Ага. Из Нагой, – быстро отозвался Хосино, не дав Накате открыть рот. Если бы тот ляпнул: «Из Накано», все пошло бы наперекосяк. По телевизору в новостях уже сообщали, что в убийстве, которое произошло в Накано, замешан старичок, похожий на Накату. Хорошо еще фотографию его не показали.
– Неблизко, – сказал Осима.
– Да. Мы через мосты ехали. Такие большие, красивые мосты, – вступил в разговор Наката.
– Точно. Мосты очень большие. Я, правда, пока не разу по ним не ездил, – признался Осима.
– Наката никогда в жизни таких мостов не видел.
– Чтобы их построить, столько времени и денег потратили, – продолжал Осима. – В газетах пишут, у корпорации, которая всем этим хозяйством заведует – мостами, скоростной дорогой, – каждый год дефицит сто миллиардов иен. А покрывают его из наших с вами налогов, между прочим.
– А «сто миллиардов иен» – это сколько? Наката не понимает.
– Честно говоря, я тоже не представляю, – признался Осима. – Стоит количеству превысить какую-то точку, как дальше уже не поймешь, что эти цифры значат. Огромные деньги, короче.
– Большое спасибо, – встрял Хосино, опасаясь, как бы Наката не наговорил лишнего. – Значит, в два надо подойти сюда?
– Совершенно верно. В два часа подходите. Директор вам все покажет.
– А мы пока там почитаем.
Вертя в пальцах карандаш, Осима посмотрел вслед посетителям и вернулся к своей работе.

Покопавшись на полках, они уселись за стол. Хосино выбрал том «Бетховен и его время», а Наката – несколько фотоальбомов о мебели. Он внимательно, как сторожевой пес, осматривал помещение, трогал все вокруг, принюхивался и приглядывался. До двенадцати они просидели в читальном зале одни, так что коситься на странного старичка было некому.
– Отец? – позвал шепотом Хосино.
– Что?
– Я тебя прошу: помалкивай, что ты из Накано сюда явился.
– А почему?
– Ну, это долго объяснять. Просто не говори и все. Так лучше будет. Если узнают, что ты из Накано, другим людям беспокойство может получиться.
– Понятно, – энергично кивнул Наката. – Беспокойство–это нехорошо. Наката про Накано будет молчать, как вы говорите.
– Вот и спасибо, – сказал парень. – Ну как? Нашел эту штуку?
– Нет, Хосино-сан. Пока ничего.
– Но место точно это?
Наката снова кивнул:
– Да. Вчера перед сном Наката долго с камнем разговаривал. Место то самое. Ошибки нет.
– Вот и славно.
Хосино кивнул и вернулся к жизнеописанию Бетховена. Композитор был гордый человек, абсолютно уверенный в своем таланте, и никогда не заискивал перед знатью. Считал, что именно искусство, точное выражение людских эмоций и страстей – самое благородное и заслуживающее уважения занятие, а власть и деньги находятся у него на службе. Вот Гайдн, проживая в доме одного аристократа, ел вместе со слугами. В его времена музыкантов причисляли к прислуге, и Гайдн, человек исключительно искренний и порядочный, церемонной трапезе в обществе аристократов предпочитал компанию прислуги.
Бетховен, однако, сталкиваясь с таким оскорбительным отношением, приходил в ярость, бросал в стену что под руку подвернется и требовал, чтобы его сажали за один стол со знатными людьми. Человек он был горячий, вспыльчивый, и в гневе лучше было его не трогать. В политике Бетховен тоже прослыл радикалом и взглядов своих не скрывал. А наступавшая глухота делала его еще более резким и непримиримым. С годами музыка композитора все больше прибавляла широты, одновременно наполняясь внутренней сосредоточенностью. Только Бетховену было под силу совместить эти два противоположных начала. Но титанический труд быстро разрушал его. У человеческой плоти и духа есть предел прочности, они просто не в состоянии выдержать такую колоссальную нагрузку.
«Вот каково быть великим. Страшное дело! – думал пораженный Хосино, со вздохом откладывая книгу. Он хорошо помнил кислую физиономию, запечатленную в бронзе, – у них в школе в кабинете музыки стоял бюст Бетховена, – но понятия не имел, что у композитора была такая тяжелая жизнь. – То-то у него лицо такое недовольное».
«Ну, из меня большой человек вряд ли получится», – размышлял парень. Затем перевел взгляд на Накату. Рассматривая снимки образцов декоративной мебели, тот по привычке, непроизвольно, шевелил руками – будто работал долотом или строгал маленьким рубанком.
«А из него, может, и получился бы, – думал Хосино. – Простому же человеку можно и не надеяться. Факт!»
После полудня в зале появились еще посетители – две женщины средних лет. Хосино и Наката вышли передохнуть. Парень запасся на обед булочками, а Наката, как обычно, достал из сумки маленький термос с чаем. Хосино справился у сидевшего за конторкой Осимы, нельзя ли им где-нибудь перекусить.
– Конечно, можно, – ответил тот. – Вон там веранда. Выходит прямо в сад. Располагайтесь и кушайте. А потом можете кофе попить. Вот здесь есть. Не стесняйтесь.
– Большое вам спасибо, – поблагодарил Хосино. – У вас тут прямо как дома.
Осима улыбнулся и откинул волосы со лба:
– Да. В обычных библиотеках немножко иначе устроено. А у нас и правда почти по-домашнему. Нам хочется, чтобы люди могли здесь спокойно читать и заниматься, чтобы им было хорошо.
«Очень симпатичный парень, – подумал Хосино. – Умный, неиспорченный, воспитанный. И очень приветливый. А вообще-то на „голубого“ похож». – Впрочем, Хосино против «голубых» ничего не имел. Мало ли что кому нравится. Некоторые, к примеру, с камнями разговаривают. А бывает, и мужики спят с мужиками. Ничего особенного.
Поев, Хосино встал, с чувством потянулся и, подойдя к конторке, налил себе кофе. Наката кофе не употреблял, поэтому остался сидеть на веранде, погладывая на птиц, обитавших в саду, и попивая чай из термоса.
– Ну как дела? Нашли что-нибудь интересное? – спросил у Хосино Осима.
– Ага. Про Бетховена читал. Очень интересно. Чего только у него в жизни не было!
– Да уж, – кивнул Осима. – Жизнь у него была не сахар, мягко говоря.
– Тяжелая была жизнь, – продолжал парень. – Но мне кажется, он в общем-то сам виноват. Ни с кем договариваться не хотел, думал только о себе. В голове одна музыка и больше ничего. Ради нее он был на все готов. Это же ужас, если все так и было… Я бы ему сказал: «Прости, Людвиг!» Чего ж удивляться, что племянник его свихнулся? Зато музыка у него – сила! За душу берет. Супер!
– Вы правы, – согласился Осима.
– Но зачем ему это было нужно? Жил бы себе спокойно, как все люди.
Осима повертел в руке карандаш и сказал:
– Все это так. Но во времена Бетховена важно было самовыразиться, проявить свое эго. Раньше, в эпоху абсолютизма, такое поведение осуждалось как отклонение от нормы и жестоко подавлялось. Конец этим притеснениям наступил в девятнадцатом веке с переходом реальной власти в обществе к классу буржуазии. Во многих областях жизни расцвел эгоцентризм. Свобода и демонстрация своего «я» были синонимами. Перемены напрямую коснулись искусства, особенно музыки. Те, кто следовал за Бетховеном, – Берлиоз, Вагнер, Лист, Шуман… все они люди эксцентричные, переживали много. Эксцентричность считалась тогда одним из жизненных идеалов. Все очень просто. Это время называют периодом романтиков. Хотя временами, я думаю, им приходилось несладко, – рассуждал Осима. – А вам нравится музыка Бетховена?
– Я не так много слушал, чтобы сказать, нравится или не нравится, – признался Хосино. – Да чего там! Почти ничего не слушал. У него есть такое трио – «Эрцгерцог» называется. Вот это вещь!
– Я тоже его люблю.
– Мне нравится, как играет «Трио на миллион долларов».
– А я больше люблю чехов – трио Сука. В их исполнении все так сбалансированно – будто чувствуешь аромат ветерка, гуляющего в зарослях. Но и «миллионщиков» слышал. Рубинштейн, Хейфец, Фоейрман. Тонкая, изящная манера. Бередит душу.
– Э-э… Осима-сан! – проговорил Хосино, взглянув на табличку с фамилией, стоявшую на конторке. – Вы в музыке хорошо разбираетесь?
– Не то что бы разбираюсь… Просто люблю и часто слушаю, когда один, – улыбнулся Осима.
– Я хочу спросить: есть в музыке такая сила, что человека изменить может? Как вы думаете? Ведь иногда слушаешь, а внутри все переворачивается.
– Конечно, есть, – кивнул юноша. – Вот с нами что-то случается. Это значит, что и внутри у нас что-то происходит. Вроде химической реакции. Потом заглядываем в себя и понимаем, что наша планка теперь выше на одну ступеньку. Границы мира раздвинулись. У меня так было. Редко такое бывает, но бывает же. Это как любовь.
Хосино кивнул на всякий случай, хотя всерьез еще ни разу не влюблялся.
– Выходит, это очень важная штука, да? В жизни-то?
– Получается, что так, – отозвался Осима. – Без этого скучно. Бесцветная жизнь. Берлиоз, например, говорил, что прожить и не прочитать «Гамлета» – все равно что всю жизнь в шахте просидеть.
– В шахте…
– Ну, это, конечно, крайность, свойственная девятнадцатому веку.
– Спасибо за кофе, – поблагодарил Хосино. – И за рассказ.
Осима приветливо улыбнулся.

До двух часов Хосино и Наката просидели за книгами. Старик с большим интересом рассматривал в фотоальбоме мебель, по-прежнему сопровождая процесс телодвижениями. После полудня к двум женщинам присоединились еще трое читателей. Однако желание осмотреть библиотеку изъявили только Хосино и Наката.
– Это ничего, что нас только двое? Неудобно как-то. Может, не надо на нас время тратить? – спросил парень Осиму.
– Не беспокойтесь. Директор и одному гостю с удовольствием все показывает.
В два со второго этажа спустилась миловидная женщина средних лет. Она ступала красиво, прямо держа спину. На женщине был темно-синий костюм с глубоким вырезом на груди и черные туфли на каблуках. Волосы собраны сзади в пучок, на открытой шее тонкая серебряная цепочка. Очень элегантная дама с чувством меры и хорошим вкусом.
– Здравствуйте, меня зовут Саэки. Я заведую этой библиотекой, – приветствовала их женщина и мягко улыбнулась. – Хотя нас тут всего двое работает – я и вот Осима-сан.
– Хосино, – представился парень.
– Наката. Приехал из Накано, – произнес его попутчик, сжимая в руках тирольскую шляпу.
– Издалека вы к нам пожаловали, – сказала Саэки-сан. Хосино похолодел, но слова Накаты, похоже, не произвели на нее никакого впечатления. Наката, естественно, тоже ничего не заметил.
– Да. Наката по очень большим мостам ехал.
– Замечательный у вас дом, – вставил Хосино. «Сейчас опять про мосты и – пошло-поехало».
– Вы правы. Комура построили его в начале периода Мэйдзи и сначала использовали как книгохранилище и гостевой дом. Здесь останавливались многие деятели культуры. Теперь это ценный объект культурного наследия города Такамацу.
– Де-я-те-ли куль-ту-ры? – переспросил Наката.
Саэки-сан улыбнулась:
– Ну, это люди, связанные с литературой и искусством: пишут что-нибудь, сочиняют стихи, рассказы. В прежние времена состоятельные люди помогали художникам и писателям. Тогда за счет искусства жить было трудно. Не то что сейчас. Комура как раз были таким состоятельным семейством и долгие годы покровительствовали культуре в этих местах. И чтобы сохранить историю для будущих поколений, построили эту библиотеку.
– Про состоятельных людей Наката знает, – заявил старик. – Чтобы таким стать, много времени нужно.
Саэки-сан с улыбкой кивнула головой:
– Действительно, для этого требуется время. Каким бы ни был человек богатым, время все равно не купишь. Ну что же, прошу наверх. Начнем оттуда.
Они обошли по очереди помещения второго этажа. Саэки-сан по обыкновению рассказывала о людях, останавливавшихся в свое время в этих комнатах, о произведениях, которые они оставили после себя. На столе в кабинете Саэки-сан, как обычно, лежала авторучка. Наката во время экскурсии разглядывал разные предметы и объяснений почти не слушал. Хосино приходилось поддакивать за двоих. При этом он с дрожью косился на Накату, опасаясь, как бы тот чего-нибудь не учудил. Однако старик лишь внимательно всматривался во все, что попадалось ему на глаза. Саэки-сан, похоже, почти не обращала на него внимания. Она с улыбкой вела их по библиотеке, сопровождая показ толковыми объяснениями. «Очень спокойная женщина», – удивлялся Хосино.
Весь осмотр занял минут двадцать. Хосино и Наката поблагодарили Саэки-сан, с лица которой все это время не сходила улыбка. Однако, глядя на нее, Хосино переставал понимать, что происходит. «Она смотрит на нас, улыбается, но ничего не видит. Точнее, видит нас, но одновременно – и еще что-то. Рассказывает, а думает о другом. Держится безукоризненно, любезна. На вопросы отвечает приветливо, понятно, но видно, что сердцем она где-то в другом месте. Нельзя сказать, что она таскается с нами против воли. Нет, конечно. В каком-то смысле роль, которую она так хорошо исполняет, ее радует. Просто душа ее – не здесь».
После экскурсии Хосино и Наката вернулись в читальный зал и, устроившись на диване, снова молча взялись за книги. Перелистывая страницы, Хосино не переставал думать о Саэки-сан. Было в этой красивой женщине что-то загадочное, непостижимое, что невозможно передать словами. Смирившись с этой мыслью, он стал читать дальше.
В три часа Наката вдруг резко поднялся. Движения его были на удивление решительными и уверенными. В руках он крепко сжимал свою шляпу.
– Эй, отец! Ты куда? – шепотом спросил парень. Наката ничего не ответил и, крепко сжав губы, быстро зашагал к вестибюлю. Его вещи так и остались лежать на полу. Хосино захлопнул книгу и тоже встал. Вот чудила… – Погоди! – окликнул он Накату, но тот даже не обернулся, и парень поспешил за ним. Другие посетители библиотеки, оторвавшись от книг, смотрели на них.
Не доходя до вестибюля, Наката повернул налево и без колебаний начал подниматься по лестнице, игнорируя табличку «Посторонним вход воспрещен». Впрочем, прочесть эту надпись он все равно бы не смог. Стертые подошвы его теннисных туфель зашаркали по ступенькам.
– Извините! – крикнул вдогонку Накате Осима, выбираясь из-за конторки. – Сейчас туда нельзя.
Однако Наката будто не слышал. Хосино полез по лестнице следом.
– Отец! Ты что? Нельзя же, говорят тебе!
Осима, выйдя из-за конторки, тоже поднялся на второй этаж.
Наката решительным шагом проследовал по коридору и вошел в кабинет, дверь которого как всегда была открыта. Саэки-сан сидела за столом спиной к окну и читала. Услышав шаги, она подняла глаза на старика. Наката, подойдя к столу, смотрел на нее сверху вниз. Оба молчали. Тут же в кабинете возник Хосино. Из-за его плеча выглядывал Осима.
– Отец! – сказал парень, беря старика за руку. – Нельзя сюда так входить. Правило такое. Пошли обратно.
– Наката поговорить хочет, – промолвил старик, обращаясь к Саэки-сан.
– О чем? – негромко спросила та.
– О камне. О камне от входа.
Саэки-сан, ни слова не говоря, долго смотрела на старика полным безразличия взглядом. Затем моргнула несколько раз и медленно закрыла книгу. Сложив руки на столе, снова взглянула на гостя, будто не зная, что делать дальше, и едва заметно кивнула. Перевела взгляд на Хосино, потом на Осиму.
– Оставьте нас вдвоем ненадолго – попросила она. – Нам надо поговорить. Закройте, пожалуйста, дверь.
Поколебавшись, Осима кивнул и, легонько толкнув Хосино локтем, вышел в коридор и закрыл дверь кабинета.
– Ничего? Как вы думаете? – спросил Хосино.
– Саэки-сан разберется, – сказал Осима, спускаясь с парнем по лестнице. – Уж за нее-то можете не беспокоиться. Так что пойдемте вниз, Хосино-сан, выпьем кофе.
– А за Накату беспокойся не беспокойся – все едино. Чушь какая-то, – качая головой, проговорил Хосино.

Глава 41

К следующему походу в лес я уже подготовился как надо. Приготовил компас, нож, флягу с водой, запас еды, перчатки, баллончик желтой краски, который откопал в ящике с инструментами, и топорик. Сложил все это в маленький нейлоновый вещевой мешок (он нашелся в том же ящике) и пошел. Опрыскался спреем от комаров, надел рубашку с длинными рукавами, обмотал шею полотенцем, надвинул кепку, которую мне дал Осима. День был душный и пасмурный. Казалось, того и гляди пойдет дождь. На этот случай в вещмешке лежала накидка. Стайки птиц, перекликаясь, чертили фигуры в небе, затянутом низкими пепельными тучами.
До круглой поляны, как всегда, добрался без проблем. Стрелка компаса почти все время показывала на север. Я двинулся дальше вглубь леса, оставляя на стволах деревьев желтые отметины, чтобы можно было вернуться назад. Баллончик с краской – не хлеб, которым в сказке отмечали дорогу Гензель и Гретель. Птицы не склюют.
На этот раз в лесу было не так страшно – все-таки я готовился. Чувствовал себя, конечно, напряженно, но сердце уже не билось, как в лихорадке. Меня разбирало любопытство. Хотелось знать, что там дальше, на этой тропинке. Мне надо знать, даже если там ничего нет. Внимательно поглядывая вокруг, я шаг за шагом продвигался вперед.
То и дело до моего уха доносились непонятные звуки. То будто что-то с шумом падало на землю, то скрипело, как половицы под чьей-то тяжестью. Были и звуки совсем странные, непередаваемые. Я даже вообразить не мог, что они означают. Они рождались то далеко-далеко, то где-то совсем рядом. Казалось, в этом лесу расстояние имело свойство растягиваться и сжиматься. Иногда над головой неестественно громко начинали бить крыльями птицы. Тогда я останавливался и прислушивался. Задерживал дыхание, ожидая чего-то. Но ничего не происходило. И я шел дальше.
За исключением этих неожиданных звуков тишину в округе ничто не нарушало. Ветра не было и даже листья над головой не шелестели. Я слышал лишь собственные шаги – шорох раздвигаемой травы да сухой треск ломавшихся под ногами веток.
В правой руке я держал топорик, который я перед выходом заточил на бруске. Шершавая рукоятка плотно лежала в ладони. Надобности в нем пока не было, но с этой увесистой штукой я чувствовал себя под защитой. Только от кого, собственно, мне обороняться? Ни медведи, ни волки в лесах на Сикоку не водятся. Ядовитые змеи? Может, изредка и встречаются. Но если подумать хорошенько, скорее всего самое опасное живое существо в этом лесу – я сам. Чего я боюсь, в конце концов? Уж не собственной ли тени?
И тем не менее, идя по лесу, я чувствовал, что за мной кто-то подсматривает и подслушивает. Наблюдает. Скрытые из виду, они, затаив дыхание, следили за мной. Откуда-то издалека прислушивались к моим звукам. Гадали, куда я направляюсь и с какой целью. Но я по мере сил старался о них не думать. По всей вероятности, это плод моего воображения, иллюзия, а иллюзии, чем больше о них думаешь, имеют свойство множиться, приобретать более выраженную форму. И может статься, перестают быть иллюзиями.
Чтобы заполнить чем-нибудь тишину, я принялся насвистывать, подражая сопрано-саксу Джона Колтрейна с его диска «My Favorite Things». Конечно, мои беспомощные трели не шли ни в какое сравнение с замысловатыми экспромтами Колтрейна, вытворявшего с нотным рядом нечто невообразимое. Я только подстраивался под оживший в памяти каскад его звуков. Ну и ладно. Хорошо хоть так получается. Я взглянул на часы. Пол-одиннадцатого. Осима как раз готовится к открытию библиотеки. Сегодня… среда. Поливает сад, протирает столы, кипятит воду для кофе. Короче, выполняет мою работу. А меня занесло в этот лес, и я забираюсь все дальше, в самую чащу. И никому не известно, что я здесь. Об этом знают только я и еще – они.
У меня под ногами тропинка. Хотя, пожалуй, это слишком громко сказано. Больше похоже на естественную промоину. Когда в лесу сильный дождь, потоки воды устремляются вперед, размывая почву, унося с собой траву, подмывая корни деревьев. Огибают попадающиеся на пути скалы. Дождь кончается, вода уходит, оставляя после себя высыхающее русло. Получается что-то вроде тропы, которая зарастает потом папоротником и травой. Чуть зазеваешься и, пожалуйста, – где она, тропинка? Иногда приходилось карабкаться по крутым откосам, хватаясь за корни.
Мелодия, которую изображал на своем сопрано-саксе Джон Колтрейн, внезапно оборвалась, и в ушах уже звучало соло пианиста Маккоя Тайнера. Левая рука задавала отрывистый монотонный ритм, правая добавляла целую гамму повторяющихся раз за разом мрачных аккордов. Музыкант живо, в мельчайших деталях, будто сцену из мифа, рисовал картину, где из кромешной тьмы на свет божий, как внутренности из чрева, выволакивали чье-то темное прошлое. Прошлое кого-то, кто не имеет ни имени, ни лица. По крайней мере, мои уши так воспринимали эту музыку. Настойчивый рефрен постепенно перепахивал поле реальности, перекраивал его на новый лад. В воздухе висел едва уловимый гипнотизирующий запах. Пахло опасностью. Как… в лесу.
Я продвигался вперед, ставя зажатым в левой руке баллончиком с краской маленькие отметины на стволах и периодически оглядываясь, чтобы проверить, хорошо ли видны мои желтые следы. Порядок… Метки, показывавшие дорогу домой, тянулись за мной неровной чередой, как буйки на поверхности моря. Вдобавок на всякий случай я делал кое-где зарубки на деревьях. Тоже знак. Далеко не все деревья оказывались моему топорику по зубам. Я выбирал те, которые тоньше и податливее. И они безропотно подставляли себя под удары.
Временами из чаши, как на разведку, вылетали большие черные комары с явным намерением подпитаться чьей-нибудь кровью. Дребезжа крылышками, они зудели над самым ухом. Я размахивал руками, хлопал себя по разным частям тела, и комары лопались со смачным звуком, хотя некоторые твари все же успевали насосаться. Теперь чесаться будет. Сняв с шеи полотенце, я вытер испачканную кровью ладонь.
Солдат, которые тогда в горах учения проводили, тоже, наверное, комары доставали. Если это летом было. Интересно, сколько весила их полная выкладка? Винтовка старого образца – что кусок железа. Патроны, штык, металлическая каска, несколько ручных гранат, ну и, конечно, сухой паек, вода. Еще лопатка окопы рыть, котелок… Килограммов двадцать будет. В любом случае, вес приличный. С мешком моим не сравнить. В голову пришла дикая мысль: а что если я сверну сейчас в заросли и нос к носу столкнусь с теми солдатами? Да нет. Они же пропали здесь шестьдесят с лишним лет назад.
Я подумал о походе Наполеона в Россию, о котором читал, сидя на крыльце хижины. Французские солдаты, прошедшие долгую дорогу до Москвы летом 1812 года, тоже, должно быть, страдали от комаров. Да не только от комаров. Французам приходилось сражаться с массой всего. Не на жизнь, а на смерть. Голод и жажда, отвратительные, утопающие в грязи дороги, заразные болезни, жуткая жара, партизанские отряды казаков, нападавшие на растянутые коммуникации, нехватка медикаментов и, конечно, крупные сражения с регулярной российской армией. Когда французы заняли покинутую Москву, их армия уменьшилась с полумиллиона до ста тысяч человек.
Я остановился промочить горло водой из фляжки. На часах ровно одиннадцать. Время открывать библиотеку. Я представил, как Осима распахивает ворота, занимает свое место за конторкой. На столе, наверное, как всегда, лежит длинный остро отточенный карандаш. Время от времени Осима берет его и вертит в руках. Легонько прижимает к виску тем концом, где ластик. Картина вырисовывается в голове с необыкновенной четкостью, хотя все это где-то очень далеко.
Я слышу, как Осима говорит: «Клитор чувствительный, а соски почти ничего не ощущают. Менструаций тоже не бывает. Для половой жизни у меня анальное отверстие, а не вагина».
Я вспомнил Осиму, который, отвернувшись к стене, спал тогда на кровати в хижине. Вспомнил оставшуюся после него – или нее – ауру, окружившую меня, когда я лег спать на ту же кровать. Ладно, хватит об этом…
Я сменил тему. Стал думать о войне. О наполеоновских войнах. О войне, на которой пришлось сражаться солдатам японской армии. Топорик приятно оттягивал руку. Его остро наточенное лезвие отливало металлическим блеском, от которого резало глаза. Я непроизвольно отвел взгляд. Зачем люди воюют? Почему сотни тысяч, миллионы собираются вместе и начинают убивать друг друга? Что их к этому толкает? Гнев? Страх? А может, и гнев, и страх – разные проявления одного и того же духа?
Я врезал топориком по дереву. Оно неслышно застонало, полилась невидимая кровь. Я зашагал дальше. Джон Колтрейн снова взял в руки свой сопрано-сакс. Рефрен перепахивал реальность, перекраивая ее на новый лад.
Душа вдруг незаметно перенеслась в мир сновидений. Все тихо вернулось к тому, что было. Мы вдвоем с Сакурой. Я обнял девушку и вошел в нее.
Не хочу больше, чтобы меня дурачили. Не хочу продолжения хаоса. Я уже убил отца. С матерью такое сделал. А теперь еще и с сестрой. Если я в самом деле проклят, нечего дергаться, сопротивляться. Пусть все кончается поскорее, раз так запрограммировано. Надо быстро стряхнуть с плеч эту тяжесть и жить дальше так, чтобы не зависеть от чьего-то умысла. Самому по себе. Вот чего мне хочется. И я извергаюсь в нее.

– Ты не должен был этого делать, даже во сне, – говорит мне парень по прозвищу Ворона.
Он здесь, рядом, у меня за спиной. Со мной вместе идет по лесу.
– Я очень старался тебя остановить. Ты должен был это понять. Услышать меня. Но не услышал. А просто лез напролом.
Не отвечая и не оборачиваясь, я молча шел вперед.
– Думал, сможешь так избавиться от своего проклятия? Да? Ну и как? Получилось? – спрашивает Ворона.

Ну и как? Получилось? Убил отца, с матерью сотворил такое, а теперь и с сестрой. В общем, исполнил Пророчество полностью. Хотел, чтобы действие отцовского проклятия кончилось. Но ничего не кончилось. Ни от чего ты не избавился. Проклятие жжет тебя еще сильнее. И ты это понимаешь. Оно по-прежнему сидит в твоих генах. Стало твоим дыханием, оседлало ветер и разлетается на его крыльях по миру во все стороны. Мрачный хаос в душе никуда не делся. Так же, как охватившие тебя страх, гнев, тревога. Они по-прежнему живут, безжалостно терзая твое сердце.

– Знаешь, не бывает таких сражений, которыми можно закончить войну, – говорит Ворона. – Война зреет изнутри. Растет, с чмоканьем высасывая кровь, которая льется, когда люди убивают друг друга, выгрызает изуродованную плоть. Война – своего рода совершенное живое существо. Ты должен это знать.
– Сестра… – выдыхаю я.
Я не должен был так поступать с Сакурой. Даже во сне.
– Что же мне делать? – спрашиваю я, глядя в землю перед собой.
– Да-а… Наверное, надо преодолеть страх и злость, что сидят внутри тебя, – говорит Ворона. – Пустить туда яркий свет, растопить застывший уголок сердца. Это будет по-настоящему круто. Вот тогда ты и станешь самым крутым пятнадцатилетним парнем на свете. Понимаешь? Еще не поздно. Ты вновь обретешь себя, если прямо сейчас возьмешься за дело. Напряги мозги, подумай. Думай, что делать. Ты же не дурак. Ты же сообразительный.
– Неужели отца в самом деле я убил? – задаю я вопрос.
Ответа не было. Я оглянулся и увидел, что Ворона исчез. Мой вопрос поглотила тишина.
Один в этой чаще, я чувствовал внутри ужасную пустоту. Будто превратился в ту самую «пустышку», о которой как-то говорил Осима. Во мне образовалось огромное белое пятно, которое продолжало разрастаться, стремительно пожирая то, что оставалось у меня внутри. Я даже слышал это чавканье и все больше переставал понимать самого себя. Полный тупик. Потеря ориентации. Ни неба, ни земли. Я думал о Саэки-сан, Сакуре, Осиме, но был от них далеко, за много световых лет. Это как смотреть в бинокль с другого конца – сколько ни вытягивай руку, все равно не достанешь. Я – одиночка, блуждающий в темном лабиринте. «Прислушивайся к шуму ветра», – сказал Осима. Я прислушиваюсь, но ветра-то нет. И Ворона куда-то пропал.
Напряги мозги, подумай. Думай, что делать.
Но я уже не мог ни о чем думать. Думай не думай – все равно в этом лабиринте упрешься в тупик. Что же такое во мне засело? А может, оно борется с пустотой вокруг?
«Взять сейчас и решить все разом. Наложить на себя руки, здесь, в лесу», – на полном серьезе мелькнуло в голове. Прямо в чаще леса, на этой тропинке-не-тропинке. Перестать дышать, тихо похоронить сознание во мраке, излить до последней капли темную кровь, зараженную бациллой насилия, оставить гнить в разросшейся под деревьями траве все свои гены. «Может быть, тогда мое сражение кончится? – думал я. – Или я так и буду вечно убивать отца, осквернять мать, осквернять сестру, разрушать само существо этого мира?» Закрыв глаза, я всматривался в себя, стараясь заглянуть в собственную душу, где клубился уродливый, шершавый, как наждачная бумага, мрак. Когда темные тучи разошлись, листья на кустах кизила засверкали в потоке лунного света подобно тысяче острых клинков.
В этот самый миг мне почудилось, будто что-то зашевелилось у меня под кожей. В голове громко щелкнуло. Я открыл глаза и сделал глубокий вдох. Бросил под ноги баллончик с краской. Топорик, компас… Предметы падали на землю со звуком, который рождался где-то далеко-далеко. Тело сделалось удивительно легким. Я сбросил с плеч мешок. Чувства обострились. Воздух казался прозрачнее, лес – еще гуще. В ушах по-прежнему звенело непостижимое соло Джона Колтрейна. И конца ему не было.
Подумав, я достал из вещмешка охотничий нож и сунул в карман. Тот острый нож, который забрал из стола у отца в кабинете. Если понадобится, им можно рассечь на запястье вены и выпустить на землю всю кровь. И механизм сломается.
Я вступал в самую чащу. Полый человек. Белое пятно, пожирающее само себя. Поэтому бояться в лесу больше нечего. Совсем нечего.
И я вступил в чащу.

Глава 42

Оставшись наедине с Накатой, Саэки-сан предложила ему стул. Немного подумав, тот сел. Какое-то время они смотрели друг на друга через стол и молчали. Наката держал на коленях тирольскую шляпу и по обыкновению поглаживал ладонью свой ежик, а Саэки-сан, сложив руки на столе, спокойно разглядывала его.
– Если я не ошибаюсь, вы тот человек, которого я ждала, – сказала она.
– Да. Наката думает, так оно и есть. Только уж больно долго Наката сюда добирался. Вы, наверное, заждались совсем. Наката изо всех сил спешил.
Саэки-сан покачала головой:
– Ну что вы… Появись вы раньше или позже, мне, наверное, было бы сложнее. Так что сегодня – в самый раз.
– Накате очень Хосино-сан помог. Добрый человек. Кабы не он, Наката бы еще дольше провозился. Ведь Наката даже читать не умеет.
– Он ваш друг?
– Да, – кивнул Наката. – Может быть. Хотя, честно сказать, Наката в этих делах плохо разбирается. У него с самого рождения друзей не было. Ни одного. Не считая кошек.
– У меня тоже очень долго не было друзей, – проговорила она. – Одна только память.
– Саэки-сан?
– Слушаю вас, – откликнулась женщина.
– По правде говоря, у Накаты совсем нет памяти. Потому что с головой плохо. Что это такое – память?
Саэки-сан посмотрела на свои руки на столе и подняла взгляд на старика.
– Память согревает человека изнутри. И в то же время рвет его на части.
Наката покачал головой:
– Сложный вопрос. Накате этого пока не понять. Он только про «сейчас» понимает.
– А я вот, похоже, наоборот, – сказала Саэки-сан.
В комнате наступила полная тишина. Нарушил ее Наката – тихонько кашлянул:
– Саэки-сан?
– Да? Что?
– Вы про камень от входа знаете?
– Да, знаю. – Пальцы женщины коснулись лежавшего на столе «Монблана». – Как-то давно имела с ним дело в одном месте. Так получилось. Может, лучше было не знать этого. Однако у меня тогда не было возможности выбирать.
– Наката несколько дней назад его открыл. После обеда. Тогда еще гром был сильный. Знаете, как гремело? Хосино-сан помог. Один бы Наката не справился. Вы помните тот день, да?
– Помню, – кивнула Саэки-сан.
– А открыл его Наката потому, что надо было.
– Понятно. Все возвращается к тому, как должно быть.
Теперь уже кивнул Наката:
– Совершенно верно.
– У вас есть к этому способность.
– Какая способность? Наката плохо понимает. Но, Саэки-сан, у Накаты тоже не было возможности выбирать. Правду сказать, Наката в Накано одного человека убил. Он не хотел, но им Джонни Уокер руководил. Вот и убил. За пятнадцатилетнего мальчишку, который должен был там быть. Наката по-другому не мог.
Саэки-сан прикрыла глаза, потом снова подняла их взгляд на Накату.
– Неужели все это происходит потому, что когда-то, давным-давно, я открыла камень от входа? И это тянется и тянется до сих пор. Неужели все нынешние потрясения и ненормальности тоже из-за этого?
Наката покачал головой:
– Саэки-сан?
– Да?
– Накате это не известно. У Накаты задача – вернуть сейчас все к тому, как должно быть. Потому Наката и уехал из Накано, переехал большие мосты и оказался на Сикоку. И вы, верно, знаете, Саэки-сан: вы не можете здесь оставаться.
Саэки-сан улыбнулась:
– Ничего. Я давно хотела этого, Наката-сан. И раньше, и теперь. Но никак не могла добиться. Мне просто приходилось ждать, когда это наступит. Долго ждать. Временами становилось невыносимо. Хотя, наверное, страдание – это мой крест.
– Саэки-сан, у Накаты от тени всего половинка. Как и у вас.
– Да-да.
– Наката во время войны другой половинки лишился. Почему так случилось? Почему с Накатой? Неизвестно. Да ладно. С тех пор много времени прошло. А нам с вами скоро надо отсюда уезжать.
– Понятно.
– Наката уже давно на свете живет. А памяти у него нету. Наката уже говорил. Поэтому про ваши «страдания» Наката не больно хорошо понимает. Только Наката вот что думает: как вы ни страдали, но все равно с этой самой памятью расставаться не хотели. Так ведь?
– Да, – отвечала Саэки-сан. – Вы правы. Как ни тяжело, а расставаться с этой памятью я не хочу. До тех пор, пока жива. В ней весь смысл жизни, свидетельство того, что жила.
Наката ничего не ответил. Только кивнул.
– Я и так живу уже слишком долго и много вреда принесла. Людям и вообще… – продолжала Саэки-сан. – Связалась с тем самым пятнадцатилетним пареньком, о котором вы говорили. Спала с ним. Совсем недавно. В той самой комнате. Я там снова превратилась в пятнадцатилетнюю девчонку, и мы с ним… Правильно я поступила или нет… но по-другому было нельзя. Но из-за этого, быть может, пострадало что-то еще. Только об этом я жалею.
– Наката в таких делах ничего не смыслит. У Накаты памяти нету, и про «спать» он тоже не понимает. И разницы не знает: когда правильно «спать», когда – нет. Но что было – то было. Правильно, неправильно… Так и надо к этому относиться. Вот какая у Накаты позиция.
– Наката-сан?
– Да?
– У меня к вам просьба.
Саэки-сан подняла лежавшую в ногах сумку и достала маленький ключ. Отперев выдвижной ящик, извлекла из него несколько толстых папок и положила на стол.
– Вернувшись в этот город, я стала вести записи. Садилась за стол и писала. О своей жизни. Я родилась здесь, неподалеку, и очень полюбила одного юношу, который жил в этом Доме. Влюбилась без оглядки, сильнее любить невозможно. И он меня полюбил. Мы жили внутри совершенного, абсолютного круга. Все в нем было законченным. Однако, разумеется, вечно так продолжаться не могло. Мы повзрослели, менялось время. Круг в нескольких местах разорвался – в наш рай вторгалось что-то извне, а то, что было внутри круга, норовило выйти наружу. Обычное дело. Впрочем, тогда такая мысль даже не могла прийти мне в голову, и, чтобы как-то помешать этому вторжению и этой утечке, я и открыла камень от входа. Не могу вспомнить, как мне это удалось, но я решилась – так хотелось не потерять его, не дать внешней силе разрушить наш мир. В то время мне было не понять, чем все обернется. И я дорого поплатилась за это.
Она замолчала, взяла со стола авторучку и закрыла глаза.
– Жизнь для меня кончилась в двадцать лет. А то, что было потом, – всего лишь бесконечные воспоминания. Мрачный извилистый коридор, длинный, ведущий в никуда. Но надо было жить дальше. И потянулись дни – пустые, ничем не наполненные. За это время я совершила массу ошибок. Нет… Честно говоря, мне даже кажется, что я вообще почти все делала не так. Замыкалась в себе и жила в одиночестве, как взаперти. Словно на дне глубокого колодца. Проклинала, ненавидела все, что лежало за этой чертой. Потом отпирала дверь наружу, делала вид, что живу. Принимала все как есть, обреталась в этом мире, ничего не чувствуя, не воспринимая. Спала со многими мужчинами. Можно сказать, даже замужем побывала. Но… все это не имело смысла. Пролетело в одно мгновение и следа не осталось. Лишь несколько шрамов от того, на что смотрела свысока, что испортила.
Саэки-сан опустила руку на три папки, лежавшие стопкой на столе.
– Все, что было в моей жизни, я подробно записывала вот здесь. Чтобы разобраться, навести порядок в самой себе. Хотелось понять, что я за человек, как прожила жизнь. Упрекать, кроме себя, некого. Нелегкий труд, однако, саму себя препарировать. Но теперь все. Конец моим писаниям. Больше они мне не нужны. Не хочу, чтобы их еще кто-то прочитал. Вдруг кому-нибудь на глаза попадутся… Как бы вреда от них не было. Поэтому мне хотелось бы сжечь эти бумаги. Все. Чтобы следа не осталось. Можно вас об этом попросить, Наката-сан? Кроме вас, мне положиться не на кого. Нахальство, конечно, с моей стороны…
– Понятно, – сказал Наката и несколько раз решительно кивнул. – Если вы так хотите, Наката сожжет. Будьте спокойны.
– Спасибо.
– Для вас важно было это писать, да? – спросил он.
– Да, важно. А вот в уже написанном, готовом – смысла никакого.
– А вот Наката ни писать, ни читать не умеет. И записи делать тоже. Как кошка.
– Наката-сан?
– Что?
– У меня такое чувство, что я вас уже давным-давно знаю, – продолжала Саэки-сан. – Это не вы на той картине? Человек на берегу моря? Стоит в воде в закатанных белых брюках?
Наката не спеша встал со стула, подошел к столу, за которым сидела Саэки-сан, и прикрыл своей жесткой загорелой ладонью ее руку, лежавшую на папках. Постоял, будто внимательно к чему-то прислушивался, заряжая ее теплом свою ладонь.
– Саэки-сан?
– Что?
– Наката теперь тоже кое-что понимает.
– Вы о чем?
– О том, что такое память. Наката через вашу руку почувствовал.
– Замечательно, – улыбнулась Саэки-сан.
Наката долго не убирал ладонь с ее руки. Женщина закрыла глаза и задумалась о том, что прошло. Боли уже не было – кто-то впитал ее в себя навсегда. Круг опять замкнулся. Она отворяет дверь в дальнюю комнату и видит два красивых аккорда. Спят на стене, как две ящерицы. Женщина легонько поглаживает их, ощущая кончиками пальцев их мирный сон. Дует легкий ветерок, колыша старые занавески. В их шевелении – какой-то глубокий смысл, некий знак. На ней длинное голубое платье, которое надевала она когда-то давным-давно. Она делает несколько шагов, и платье еле слышно шуршит. За окном – берег моря. Шум волн. Чьи-то голоса. Ветер приносит запах прилива. Лето. Вечное лето. В небе плывут маленькие, четко нарисованные белые облака.

Держа в руках три толстые папки, Наката спустился вниз. Сидевший за конторкой Осима о чем-то беседовал с посетителем. Увидев на лестнице старика, он изобразил приветливую улыбку. Наката с достоинством поклонился в ответ, и Осима продолжил разговор. Хосино сидел в читальном зале, погрузившись в лежавшую перед ним книгу.
– Хосино-сан? – окликнул его Наката.
Парень оторвался от книги и посмотрел на старика.
– Что-то ты долго. Ну как? Выяснил что-нибудь?
– Да. Все выяснил. Так что, если не возражаете, можно потихоньку собираться.
– Ага, я готов. Книжку почти добил. Бетховен уже умер, сейчас про похороны читал. Такие похороны! Очередь выстроилась до самого кладбища. Двадцать пять тысяч человек собрались. В школах объявили выходной.
– Хосино-сан?
– Ну чего?
– У Накаты к вам еще одна просьба.
– Какая?
– Надо вот это где-нибудь сжечь.
Хосино взглянул на папки в руках Накаты.
– М-м-м… Многовато. Здесь в округе столько не спалишь. Это надо к какой-нибудь реке ехать.
– Хосино-сан?
– Ну?
– Может, тогда поищем реку?
– Вообще-то, мне кажется, опять какая-то ерунда получается. Это что? Так важно, да? Я имею в виду, здесь где-нибудь нельзя выбросить?
– Нет, Хосино-сан. Это очень важно. Надо сжечь. Развеять по ветру. И чтобы видеть, как все сгорит. Чтобы наверняка.
Хосино поднялся и от души потянулся.
– Ясное дело. Значит, идем искать реку. Куда? Не знаю, но должна же на Сикоку найтись хотя бы одна приличная река.

Денек выдался суетливый, не как обычно. Посетители валили один за другим, да еще с такими вопросами, что не сразу ответишь. Осиму буквально загоняли – на вопросы отвечай, книги нужные ищи. Несколько раз пришлось залезать в компьютер. Конечно, можно было Саэки-сан попросить помочь, обычно Осима так и делал – но только не в этот раз. Он то и дело отлучался со своего места за конторкой и даже не заметил, как ушел Наката. Немного освободившись, Осима обнаружил, что старика и его спутника уже нет, и поднялся на второй этаж. Подойдя к кабинету Саэки-сан, он с удивлением увидел, что дверь закрыта. Постучал два раза, ответа не было. Стукнул еще раз и позвал:
– Саэки-сан! У вас все в порядке?
Никто не отвечал.
Осима тихонько повернул ручку. Дверь оказалась не заперта. Приоткрыв ее, он заглянул в комнату и увидел, что Саэки-сан сидит, уронив голову на стол. Волосы падали на лицо. Осима замер в нерешительности. Неужели так устала, что заснула? Но ему ни разу не приходилось видеть, чтобы Саэки-сан спала днем. Не такой она человек, чтобы спать на работе. Осима подошел к столу, наклонился к уху и окликнул ее. Никакой реакции. Осима коснулся плеча женщины, взялся за запястье. Пульса не было. Стол еще хранил ее тепло, но его остатки были какими-то страшно безучастными, холодными.
Откинув волосы, Осима заглянул в лицо Саэки-сан. Глаза чуть приоткрыты. Нет, это не сон. Она была мертва, хотя, казалось, ей снится что-то доброе. На губах – слабая тень улыбки. «Вкус не изменил ей даже в смерти», – мелькнуло в голове Осимы. Он опустил обратно волосы и взялся за стоявший на столе телефон.
Осима предчувствовал наступление этого дня и был готов. Однако оставшись теперь в этой тихой комнате наедине с мертвой Саэки-сан, он не знал, что делать. В душе будто все высохло. Не душа, а пустыня. «Она была мне нужна, – думал Осима – Нужна, чтобы заполнять пустоту у меня внутри. А заполнить пустоту, которая поселилась в ней, я так и не смог. Саэки-сан оставалась с ней один на один до самого конца».
Ему почудилось, что снизу его кто-то зовет. Дверь в комнату была распахнута настежь, и Осима хорошо слышал, как на первом этаже суетятся люди. Зазвонил телефон. Но он ни на что не обращал внимания. Пусть зовут, пусть звонит. Наконец вдалеке завыла сирена «скорой помощи».
Все ближе и ближе. Сейчас появятся люди и увезут ее куда-то. Навсегда. Осима поднял левую руку и посмотрел на часы. 4:35. Вторник, шестнадцать часов тридцать пять минут. «Надо запомнить. Запомнить это время, этот день и помнить всегда».
– Кафка! – повернувшись к стене, прошептал Осима. – Нужно ему сообщить. Если, конечно, он еще не знает.

Глава 43