1 2 3 4 5 6 7 8 
   
— Каким же образом? Не сможем же мы каждый раз покупать лошадей, чтобы они брали призы.
   
— Да, оно, конечно, так, — согласился Фабиан.
   
— А в бридж или триктрак, как вы сами заявили, играть вы больше не будете.
   
— Нет, не буду. Эти люди за карточным столом угнетали меня. Мороча их, я стыдился самого себя, что вдвойне неприятно для человека, который высокого мнения о своей персоне. Каждый вечер я садился с ними за стол с холодным расчетом взять у них деньги и ничего более. А мне приходилось быть обходительным, выслушивать их исповеди, ужинать с ними. Я уже достаточно стар для всего этого. Ах, деньги, деньги… — он произнес с таким выражением, словно это было основное условие задачи, которую задали решить на дом. — От деньжат тем больше удовольствия, чем меньше думаешь о них. Хорошо иметь их, не полагаясь на свое счастье или сноровку. А для вас лучше всего сколотить такой капиталец, что приносил бы приличный постоянный доход. Кстати, Дуглас, какой годовой доход вас устроит?
   
— Тысяч пятнадцать — двадцать.
   
Фабиан рассмеялся.
   
— Поднимайте выше, дружок, — сказал он.
   
— Так сколько же вы хотите?
   
— По крайней мере сто тысяч.
   
— Ого! Это не так просто.
   
— Да, еще бы. И связано с известным риском. И потребует больших усилий. Но как бы ни обернулись наши дела, никаких взаимных упреков и обвинений. И уж, разумеется, без всяких кинжалов.
   
— Будьте спокойны, — сказал я, надеясь, что в моих словах звучит уверенность в будущем, которой я на самом деле не ощущал. — Если понадобится, пойду и напролом.
   
— Решения будем принимать сообща. Я говорю это в назидание нам обоим.
   
— Понятно, Майлс. И мне бы хотелось закрепить это письменно. В документе.
   
Фабиан взглянул на меня с таким видом, словно я ударил его.
   
— Дуглас, дружище, — обидчиво проговорил он. — Вы что, не доверяете мне? Разве я не абсолютно честен с вами?
   
— Да, но лишь после того, как я стукнул вас лампой по голове.
   
— У меня инстинктивное отвращение ко всяким бумагам и документам. Всегда предпочитаю скрепить все простым искренним рукопожатием.
   
Он протянул мне через стол руку, но я не ответил ему тем же.
   
— Ну, если вы так настаиваете, — процедил он, убрав руку, — оформим в Цюрихе. Надеюсь, уживемся и с этим. — Взглянув на часы, он поднялся из-за стола. — Лили, должно быть, уже ждет нас.
   
Я полез за бумажником, чтоб расплатиться, но он остановил меня и бросил несколько монет на стол:
   
— Нет уж, доставьте мне удовольствие.
  
  
   
    
15
   
   
— Что сделано, то сделано, — сказал Фабиан, когда мы вышли из конторы юриста, шагая по слякоти цюрихских улиц. — Теперь мы скованы цепями закона.
   
Соглашение между нами только что было нотариально оформлено, и юрист обещал, что в течение месяца официальный статус нашей компании будет зарегистрирован в княжестве Лихтенштейн. Как я узнал, это княжество, где прибыль не облагалась налогами, а доходы и расходы корпораций тщательно охранялись наравне с государственными тайнами, что особенно привлекало юристов и их клиентов.
   
В нашей компании были учреждены два неоплаченных пая, один — мой, другой — Фабиана. Почему это понадобилось, я так и не понял. По каким-то причинам, связанным со сложностью швейцарских законов, юрист назначил себя президентом компании, которую я предложил назвать «Августинской». Возражений против такого названия ни с чьей стороны не поступило, и мы с легким сердцем оплатили все сборы, поборы и вознаграждения юристу.
   
Фабиан любезно включил в соглашение пункт о том, что в конце года я имею право выйти из компании, забрав свои семьдесят тысяч долларов. Счет Фабиана в частном банке стал нашим общим, и один из нас не мог теперь распоряжаться им без согласия другого.
   
Каждый из нас положил в Объединенный швейцарский банк пять тысяч долларов на свое имя. «На карманные расходы», — объяснил Фабиан.
   
В случае смерти одного из владельцев все имущество компании и ее банковские счета переходили второму владельцу.
   
— Немного мрачно, — заметил по этому поводу Фабиан, — но в таких делах надо быть предусмотрительным. Если это вызывает у вас, Дуглас, какие-то опасения, то я все же значительно старше вас и могу раньше отправиться в мир иной.
   
— Все понятно, — сказал я, умолчав о том, что это также может соблазнить моего компаньона столкнуть, скажем, меня где-нибудь в горах со скалы или при случае отравить.
   
— Ну как, вы довольны? — спросил Фабиан, обходя лужи. — Чувствуете себя в безопасности?
   
— В безопасности от всего, кроме вашего оптимизма, — отвечал я.
   
Мы уже шесть дней обретались в Цюрихе под его серым угрюмым небом, и за эти дни Фабиан купил еще на двадцать тысяч долларов золота, провернул сделку с перепродажей сахара, дважды смотался в Париж и приобрел там три абстрактные картины художника, о коем я никогда не слыхал, но который, по утверждениям Фабиана, в ближайшие два года взлетит, как ракета. Он объяснил мне, что не любит, когда деньги лениво лежат без движения.
   
Фабиан обсуждал со мной все наши дела и терпеливо объяснял операции на товарных рынках, где колебания цен были так беспорядочны, что капиталы создавались и терялись в течение одного дня, и где мы потрясающе преуспели с четверга на пятницу в перепродаже сахара.
   
Я как-то постигал или делал вид, что постигаю наши запутанные деловые операции, но когда он спрашивал моего совета, я предоставлял решать ему самому. Я стыдился своей наивности и чувствовал себя в положении школьника, вызванного к доске отвечать урок, которого он не приготовил. Все казалось мне таким сложным и опасным, что я стал удивляться, как смог тридцать три года прожить в том же мире, где преуспевал Майлс Фабиан.
   
К концу этих шести дней я уже ни в чем не был уверен и не знал, смогу ли далее вынести эту нервотрепку. Просыпаясь по утрам, я обливался холодным потом.
   
А Фабиана, казалось, ничто не тревожило: чем больше риска, тем невозмутимее он был. Если мне следовало чему-нибудь поучиться, так именно этому.
   
Пожалуй, впервые с тех пор, как я вышел из детского возраста, у меня заболел желудок. Безостановочно поглощая сельтерскую, я утешал себя, что неприятности с желудком у меня вовсе не из-за нервов, а из-за непривычно обильной пищи и деликатесов (Фабиан дважды в день водил нас в лучшие рестораны), а также изысканных вин, к которым я не привык. Но ни Фабиан, ни Лили, ни ее сестра Юнис ни на что не жаловались, даже после обеда в Кроненхалле, этом швейцарском оплоте чревоугодия, где мы ели копченую форель, вырезку оленины со специями и брусникой, какой-то особый сыр и шоколадное суфле, запивая все это сначала легким вином, а затем и более основательным бургундским.
   
С беспокойством я начал замечать, что полнею, брюки становились тесны, особенно в талии. А вот на Лили, например, ничто не отражалось, она по-прежнему была стройна и изящна, хотя ела больше меня или Фабиана. Ее сестра Юнис оставалась все той же привлекательной толстушкой, а Фабиан каким-то чудом даже похудел, благодаря чему выглядел много лучше, словно внезапная инъекция денег в его жизнь значительно улучшила и обмен веществ у него. Сколько бы он ни ел и ни пил, глаза у него были ясными, лицо сохраняло здоровый румянец, усы задорно топорщились, походка оставалась такой же легкой. Думаю, так должны выглядеть генералы, томящиеся долгие мирные годы в безвестности, пока их внезапно не призывают на войну командовать армиями в больших кровавых сражениях. Глядя на него, я тоскливо ощущал, что мне, как рядовому, положено страдать и за себя, и за него.
   
Юнис оказалась хорошенькой, приятной девушкой со вздернутым носиком и выразительными голубыми глазами; ее лицо, окропленное веснушками, было свежим, как весенний альпийский луг. Вообще-то она походила на девушек скорее викторианской эпохи, чем семидесятых годов нашего века. Ее тихий, неуверенный голосок был полной противоположностью той самонадеянной манере, с какой высказывалась ее старшая сестра. И уж трудно было предположить, хотя об этом мы слышали от Лили, что Юнис вертелась среди придворных гвардейцев в Лондоне.
   
Где бы мы ни появлялись, обе сестры неизменно привлекали внимание мужчин. При других обстоятельствах я бы, без всякого сомнения, увлекся Юнис, но назойливое подглядывание Фабиана и присутствие Лили, напоминавшее о ночи во Флоренции, как-то сковывали меня, и я был сдержан, не ища сближения с девушкой и даже не стремясь вызвать у нее интерес ко мне. Я был воспитан в правилах, что интимные отношения — дело весьма личное, они не завязываются на глазах у всех и не выставляются напоказ. С самого начала Юнис и я скромно прощались в лифте (мы жили на разных этажах), желая друг другу спокойной ночи, даже без поцелуя в щеку.
   
Не стану скрывать, что меня радовали жалобы обеих сестер на пребывание в Цюрихе. Они уже устали от ходьбы по магазинам, их угнетала скверная слякотная погода, и они не знали, чем занять себя в те долгие часы, когда мы с Фабианом вели переговоры в конторах и в холлах отелей с различными бизнесменами, банкирами, биржевыми маклерами, которых Фабиан отыскивал в финансовом центре города. Все эти деятели говорили по-английски или, скорее, шептали с разным акцентом, и я едва ли лучше понимал их, чем обе сестры, которые по настоянию Фабиана часто присутствовали при наших деловых операциях и сделках.
   
Сестры собирались уехать в Гштаад, где, по сводкам погоды, было солнечно, выпал хороший снег, и мы одобрили их поездку. Фабиан заверил их, что как только мы закончим наши дела в Цюрихе, на что потребуется немного времени, мы приедем к ним и затем отправимся в Италию. Он дал им на расходы две тысячи долларов из наших карманных денег, как он их называл (расточительное название, внушавшее мне страх). У него были барские замашки, не вязавшиеся с тем, что большую часть своей жизни он едва сводил концы с концами, живя на сомнительные случайные доходы.
   
Как только сестры уехали, Фабиан ухитрился выкроить время на то, чтобы показать мне подлинные достопримечательности Цюриха. Полдня мы провели в музее искусств, где я досыта налюбовался на изумительную обнаженную натуру кисти Кранаха; Фабиан заявил, что посещает этот зал при каждом приезде в Цюрих. О собственных вкусах Фабиан особенно не распространялся, довольствуясь тем, что я сопровождаю его по всем выставкам и галереям города. Например, после концерта Брамса все, что он мне сказал, было: «В Европе надо слушать Брамса».
   
Фабиан сводил меня даже на кладбище, где был похоронен умерший в Цюрихе Джеймс Джойс. У могилы со статуей писателя Фабиан вырвал у меня признание, что я не читал «Улисса», и по возвращении в город отвел меня прямо в книжный магазин, где купил этот роман. Тут мне впервые пришло в голову, что тюрьмы могут быть заполнены вовсе не отъявленными головорезами, а приличными людьми, которые увлекаются Платоном и знают толк в музыке, литературе, современной живописи, винах и породистых скакунах.
   
Размышляя об отношениях с Фабианом, я не мог отделаться от мысли, что по каким-то скрытым личным соображениям он пытается развратить меня. Но если и было у него такое намерение, то осуществлялось оно весьма своеобразно. С тех самых пор, как мы оставили Париж, он стал относиться ко мне полулюбовно, полупокровительственно, подобно искушенному дядюшке, наставляющему наивного простодушного племянника в познании оборотной стороны жизни. Дела проворачивались так быстро, будущее, которое он рисовал, казалось таким радужным, что у меня не было времени да и желания на что-либо жаловаться. Казалось, мне даже повезло в том, что мой чемодан попал к нему, и я многому могу научиться у него. В иные эпохи доблесть героя обычно заключалась в храбрости, благородстве, физической ловкости, убежденности и честности, но уж никак не в апломбе. Однако в наше время, когда большинство из нас вряд ли знает, чего следует придерживаться, и не может с уверенностью сказать, поднимаемся ли мы или падаем, движемся вперед или назад, любим или ненавидим, презираем или поклоняемся, — в наше время, по крайней мере для таких людей, как я, апломб выглядит весьма важным рычагом в жизни.
   
Каковы бы ни были недостатки Майлса Фабиана, апломб у него был.
   
— Видимо, что-то подходящее намечается в Лугано, — озабоченно произнес Фабиан. Мы сидели в гостиной его номера, где, как обычно, были разбросаны американские, английские, французские, немецкие и итальянские газеты, раскрытые на финансовых страницах. Он был еще в купальном халате и прихлебывал утренний кофе, а я уже выпил у себя натощак бутылку сельтерской воды.
   
— Я полагал, что мы покатим в Гштаад, — заметил я.
   
— С этим можно обождать, — ответил он, помешивая кофе. Впервые мне бросилось в глаза, что руки у него выглядят старше, чем лицо. — Конечно, если вы хотите, то можете ехать туда без меня.
   
— Какое-нибудь дело в Лугано?
   
— Вроде того, — небрежно ответил он.
   
— Тогда я еду с вами.
   
— Ничего не скажешь — компаньон, — улыбнулся он. Через час мы выехали на нашем новеньком синем «ягуаре». Фабиан сидел за рулем, держа путь к перевалу Сан-Бернардино. Он быстро вел машину, почти не сбавляя скорости, даже когда мы взбирались в Альпах на участках, покрытых снегом и льдом. Мы едва ли обменялись словом, пока не проехали через длинный туннель и оказались на южных склонах горной цепи. Фабиан, казалось, был погружен в глубокое раздумье, а я уже достаточно хорошо знал его, чтобы понять, что он разрабатывает какие-то операции и, возможно, решает, во что следует посвятить и меня.
   
На протяжении почти всего пути небо было сумрачным, в сплошных облаках, но едва мы выехали из туннеля, как все сразу переменилось: повсюду ярко блестело солнце, в высокой синеве проплывали отдельные белые облачка. Это, видимо, подняло настроение Фабиана, и, прервав молчание, он повернулся ко мне и весело спросил:
   
— Вам, наверное, хотелось бы знать, для чего мы едем в Лугано?
   
— Жду, что объясните.
   
— Так вот, среди моих знакомых есть один немец, который живет в Лугано. Со времени так называемого германского экономического чуда начался большой наплыв богатых немцев в эти края. Тут, в районе Тичино, хороший климат. Солидные банки.
   
— А чем занимается ваш знакомый немец?
   
— Трудно сказать. Всем понемногу. — Фабиан, очевидно, не хотел раскрывать карты и чувствовал, что я понимаю это. — Интересуется старыми мастерами, дабы умножить свой капитал. У меня с ним были кое-какие дела. Вчера он позвонил мне в Цюрих. Просит о небольшом одолжении, за которое был бы весьма признателен. Однако не было оговорено ничего определенного. Пока все еще очень туманно. Будьте уверены, как только дело прояснится, вы полностью будете посвящены в него.
   
Я уже знал, что бесполезно задавать вопросы, когда он не договаривает до конца, ограничиваясь лишь намеками. Поэтому я включил радио, и мы спустились в зеленую долину Тичино под звуки арии из «Аиды».
   
В Лугано остановились в новом отеле на берегу озера. Повсюду здесь росли цветы. Остроконечные листья пальм едва колыхались под южным ветерком, на открытой террасе сидели люди в летних платьях и пили чай. В застекленном плавательном бассейне, примыкавшем к террасе, пышущая здоровьем блондинка методично плавала круг за кругом.
   
— В отелях теперь бассейны, потому что в озере плавать нельзя. Оно отравлено, — заметил Фабиан.
   
Раскинувшееся перед отелем озеро голубело и искрилось под солнцем. Я вспомнил старика, которого повстречал у нас в Америке, и его жалобы на то, что озеро Эри уже мертво и что такая же участь постигнет лет через пять и озеро Шамплейн.
   
— Когда я впервые приехал в Швейцарию, — продолжал Фабиан, — купаться можно было в любом озере, даже в любой реке. Времена изменились не к лучшему, — вздохнул он. — Закажите-ка бутылку вина, пока я схожу и позвоню своему немцу. Это ненадолго.
   
Я заказал вино и сидел, радуясь хорошему теплому дню и солнцу. Переговоры, которые вел Фабиан, должно быть, проходили нелегко, потому что я выпил почти полбутылки, прежде чем он вернулся.
   
— Все в порядке, — весело сказал он, садясь и наливая себе вина. — К шести часам заедем к нему на виллу. Кстати, его зовут герр Штюбель. Пока больше ничего не скажу о нем.
   
— Вы и так ничего не сказали.
   
— Не хочу, чтобы у вас сложилось предвзятое мнение. Вы вообще-то не против немцев, надеюсь?
   
— Не замечал за собой этого.
   
— У многих американцев еще водится такое. Между прочим, дабы объяснить, почему вы со мной, я сказал, что приеду с профессором Граймсом с факультета искусств Миссурийского университета.
   
— Боже мой, Майлс! — воскликнул я, расплескав вино. — Если он понимает что-либо в искусстве, то сразу же увидит, что я совершенный профан. — Теперь мне стало понятно, почему Фабиан был так задумчив в пути. Он подыскивал соответствующую роль для меня.
   
— Вам нечего беспокоиться, — заверил меня Фабиан. — Как только он станет показывать картины, примите серьезный, рассудительный вид. Когда я спрошу ваше мнение, начните колебаться. Вы же в любых случаях жизни привыкли колебаться, не так ли?
   
— А дальше что? — строго спросил я — После колебаний?
   
— Вы заявите: «На первый взгляд, уважаемый мистер Фабиан, как будто подлинник». Затем добавите, что хотели бы завтра осмотреть более тщательно. При дневном свете, так сказать.
   
— В чем же тут смысл?
   
— Надо, чтобы он понервничал до завтра, — холодно объяснил Фабиан. — Станет более покладист. Помните лишь об одном: не выражайте никаких восторгов.
   
— Это для меня легче всего с тех пор, как я встретил вас, — угрюмо заметил я.
   
— Я знаю, что могу положиться на вас, Дуглас.
   
— Сколько это нам будет стоить?
   
— В том-то и дело, что ничего.
   
— Объясните мне, чтоб я понял.
   
— Ей-богу, сейчас не время, — с досадой проговорил Фабиан. — Пусть все идет своим чередом. У нас должно быть взаимное доверие.
   
— Объясните, или я не поеду.
   
Фабиан с раздражением покачал головой:
   
— Ладно, если вы уж так настаиваете. Так вот, по некоторым причинам этот немец, герр Штюбель, решил продать часть семейного собрания картин. Он считает, что этим можно избежать судебных процессов при разделе наследства. И, вполне естественно, предпочитает продать, не платя налогов. Избежать таможенных поборов при вывозе за границу.
   
— Значит, мы собираемся тайно, контрабандой, вывезти его картины из Швейцарии?
   
— Я полагал, что вы меня лучше знаете, Дуглас, — с упреком сказал Фабиан.
   
— Тогда объясните, что мы делаем. Покупаем или продаем?
   
— Ни то, ни другое. Мы просто посредники. Честные посредники. В Южной Америке есть один очень богатый человек, мой знакомый…
   
— Опять знакомый.
   
— Мне известно, — невозмутимо продолжал Фабиан, — что он собирает картины эпохи Ренессанса и хорошо платит за них. В страны Южной Америки перекочевало много ценных произведений искусства. Вероятно, тысячи картин великих европейских мастеров спокойно переплыли океан и хранятся там в особняках, где еще сто лет никто и не услышит о них.
   
— Вы утверждаете, что мы ничего не будем вывозить из Швейцарии. Но когда в последний раз я смотрел на карту, Швейцарии не было в Южной Америке.
   
— Не острите, Дуглас. У вас плохо получается. Тот южноамериканец, о котором я упомянул, в настоящее время находится в Сан-Морице. Он в большой дружбе с послом своей страны, и дипломатическая почта к его услугам. К слову сказать, он намекнул мне, что готов за картину большого художника заплатить до ста тысяч долларов. Нам, следовательно, надо выжать из нашего немца подходящий процент за посредничество.
   
— Что вы считаете подходящим? — Двадцать пять процентов, — тут же определил Фабиан. — Итак, двадцать пять тысяч долларов за пятичасовую, совершенно законную поездку по живописной, прекрасной Швейцарии. Отсюда в Сан-Мориц. Теперь вы понимаете, почему мне хотелось заехать сюда?
   
— Да, понимаю, — кивнул я.
   
— Не глядите так угрюмо. Между прочим, чтоб не забыть, картина, которую нам покажут, кисти Тинторетто. Как профессор истории искусств вы, конечно, узнаете ее. Запомнили имя художника?
   
— Тинторетто, — повторил я.
   
— Превосходно, — ласково улыбнулся мне Фабиан и налил нам обоим вина.
   
Уже стемнело, когда мы подъехали к вилле герра Штюбеля, приземистому двухэтажному каменному строению, стоящему высоко над озером, с прилегающей к нему узкой дорогой. В окнах за закрытыми ставнями не было света. Жилище не походило на дворец человека, владевшего собранием картин старых мастеров.
   
— Вы уверены, что именно здесь? — спросил я Фабиана.
   
— Да, здесь, — кивнул он, выключая мотор. — Хозяин мне подробно объяснил.
   
Мы вылезли из машины и направились по тропинке через небольшой заросший сад к входной двери. Фабиан дернул колокольчик, но внутри дома не последовало никакого движения. Мне показалось, что за нами откуда-то наблюдают. Фабиан вторично дернул колокольчик, и скрипучая дверь наконец отворилась.
   
— Buona sera,[12] — сказала стоявшая в дверях низенькая старушка в кружевном чепчике и передничке.
   
— Buona sera, signora, — ответил Фабиан, входя в дом. Прихрамывая, старушка провела нас через тускло освещенный зал. Никаких картин на стенах не было.
   
Она открыла тяжелую дубовую дверь, и мы вошли в столовую, которую освещала большая хрустальная люстра над столом. Ожидая нас, тут стоял грузный плешивый мужчина с отвислым животом и шкиперской бородкой. Он был в измятой плисовой куртке и коротких штанах, красные шерстяные чулки до колен плотно обтягивали его толстые икры. Позади него на стене висела большая темная картина без рамы, пришпиленная кнопками. На ней была изображена мадонна с младенцем.
   
Чуть наклонившись, мужчина поздоровался с нами по-немецки.
   
— К сожалению, герр Штюбель, — сказал Фабиан, — профессор Граймс не знает немецкого языка.
   
— В таком случай будем, конешно, говорить по-английски, — с довольно заметным акцентом проговорил Штюбель. — Очень рад, что ви приехаль. Не хотите ли немного освежиться?
   
— Вы весьма любезны, герр Штюбель, — отвечал Фабиан, — но у нас нет времени. Профессору Граймсу нужно в семь часов позвонить в Италию, а потом в Америку.
   
Штюбель прищурился и потер ладони, словно они у него вспотели. У меня сложилось впечатление, что ему явно не хотелось, чтобы куда-нибудь звонили.
   
— Могу я взглянуть? — сказал я, шагнув к картине на стене.
   
— Да, пожалуйста, — с готовностью согласился Штюбель, отойдя в сторону.
   
— У вас, конечно, есть документы на эту картину? — спросил я.
   
Штюбель на этот раз еще сильнее потер ладони:
   
— Конешно есть. Но не с собой. Они… они в моем доме… во Флоренции.
   
— Понятно, — холодно сказал я.
   
— Доставить их дело нескольких дней, — продолжал Штюбель. — Я поняль, мистер Фабиани что у вас мало время. — Он повернулся к Фабиану. — Вы говориль мне, что гаспадин уезжает в конце недели.
   
— Возможно, и говорил, но, честно говоря, не помню, — отозвался Фабиан.
   
— В любом случай — вот эта картина. Она сама говорит за себя, профессор.
   
Я подошел к картине и уставился на нее, слыша за спиной тяжелое дыхание Штюбеля. Намерение моего компаньона заставить немца поволноваться, очевидно, успешно осуществлялось.
   
После недолгого молчаливого изучения картины я покачал головой и обернулся.
   
— Я, конечно, могу и ошибиться, — рассудительным тоном начал я, — однако и после весьма поверхностного осмотра сказал бы, что это не Тинторетто. Может быть, картина его школы, но и в этом я тоже сомневаюсь.
   
— Профессор Граймс, — огорченно обратился ко мне Фабиан, — очевидно, нельзя после беглого осмотра при искусственном освещении с уверенностью утверждать…
   
Дыхание немца стало коротким и более затрудненным, он даже облокотился, ища опоры, на обеденный стол.
   
— Мистер Фабиан, — сухо проговорил я, — вы просили меня высказать мое мнение. Что я и сделал.
   
— Но вы обязаны… — Фабиан остановился и подкрутил усы, ища подходящие слова. — Простая вежливость… обязывает проверить и поразмыслить. Мы еще раз приедем завтра. Осмотрим при дневном свете. Незачем решать так поспешно. Сплеча. Тем более герр Штюбель говорит, что у него есть документы.
   
— Документы?! — простонал Штюбель. — Да ведь сам Беренсон удостоверил подлинность этой картины. Беренсон…
   
Я не имел ни малейшего представления о том, кто такой Беренсон, но решил рискнуть.
   
— Как известно, Беренсона нет в живых, — бросил я свой рискованный вызов.
   
— Но когда он был шив, — перебил Штюбель. Риск оказался оправданным. Мой авторитет знатока искусств заметно повысился.
   
— Вы, разумеется, можете узнать и другие мнения. Если хотите, могу предложить список некоторых моих коллег.
   
— Не нушны мне ваши шортовы коллеги, — закричал Штюбель, от волнения заговорив с еще большим акцентом. Он угрожающе наклонился вперед, так что я даже подумал, что он сейчас ударит меня своим кувалдоподобным кулаком. — Што мое, то мое. И на кой шорт, чтоб я слутцаль о Тинторетто невещественный американцы.
   
— Мне здесь больше нечего делать, — поджав губы, с достоинством сказал я. — Вы идете со мной, мистер Фабиан?
   
— Да, иду, — кивнул он, пробормотав какое-то проклятие. — Позвоню вам попозже, герр Штюбель. Договоримся о завтрашнем дне, когда сможем обсудить более спокойно.
   
— Приходите один, — буркнул немец, открыв дверь столовой и выпустив нас в полутемный зал.
   
Старушка в кружевном чепчике стояла под дверью, как видно, подслушивая, о чем мы говорили. Она молча проводила нас из дому. Даже если она ничего и не поняла из нашей беседы с хозяином, то сама атмосфера разговора и поспешность, с какой мы прощались, должны были произвести на нее впечатление.
   
Фабиан шумно, в сердцах, захлопнул за мной дверцу машины и мягко закрыл свою, когда сел с другой стороны. Не говоря ни слова, он включил мотор и рванул с места на возрастающей скорости. В полном молчании мы проехали до поворота дороги к озеру. Там он остановил машину и повернулся ко мне.
   
— Так что вы скажете? — сказал он, стараясь быть сдержанным.
   
— О чем именно? — с невинным видом спросил я.
   
— Какого черта вы затеяли разговор о подделке?
   
— Этот немецкий боров произвел на меня отвратительное впечатление.
   
— Ха, впечатление! По милости вашего впечатления мы рискуем потерять двадцать пять тысяч.
   
— Ваш герр Штюбель просто жулик.
   
— А мы кто? Праведники?
   
— Если мы и стали мошенниками, то случайно, — кривя душой, сказал я. — А этот немец — прожженный жулик. На нем клейма негде ставить.
   
— Всего несколько минут вы видели человека и уже определили всю его жизнь. Я имел дело с ним, и он всегда выполнял свои обязательства. И на этот раз, ручаюсь, что мы получим свою долю.
   
— Возможно, получим и попадем в тюрьму.
   
— За что? Перевозка картины, даже поддельной, вовсе не преступление. Одного я не выношу в людях, Дуглас, и должен прямо сказать вам это в лицо — не выношу трусости. Если хотите знать, немец сказал правду. К вашему сведению, профессор Миссурийского университета Граймс, это действительно подлинная картина Тинторетто.
   
— Так вот, перевозку картины, даже поддельной, вы не считаете преступлением. А что скажете об участии в продаже украденной картины Тинторетто?
   
— Откуда вы знаете, что она украдена? — сердито спросил Фабиан.
   
— Чувствую. И вы, наверное, тоже.
   
— Мне это неизвестно.
   
— Вы спросили его об этом?
   
— Конечно, нет. Меня это не касается. Так же, как и вас. Мы не станем отвечать за то, чего не знаем. Но раз вы решили отойти от этого дела, что ж, как хотите. А я позвоню ему и скажу, что завтра утром заеду и заберу картину.
   
— Если вы сделаете это, — спокойно возразил я, — я сообщу полиции, чтобы она на месте преступления забрала вас вместе с этим любителем живописи.
   
У Фабиана отвалилась челюсть.
   
— Вы, надеюсь, шутите?
   
— Нисколько. Все, что делал я с тех пор, как взял деньги у мертвеца, было законным или почти законным. Включая и то, что мы вместе предпринимали. Если я и преступник, то, во всяком случае, не рецидивист. Если когда-нибудь меня и обвинят в чем-нибудь, то лишь в уклонении от уплаты налогов. А на это никто не посмотрит как на серьезное преступление. И я вовсе не намерен сесть в тюрьму за какие-нибудь темные дела. Зарубите это себе на носу.
   
— Но если я докажу вам, что картина не украдена…
   
— Вы не сможете доказать и отлично знаете это. Фабиан досадливо вздохнул и запустил мотор.
   
— Я все же позвоню Штюбелю и скажу, что приеду к нему в десять утра, — заявил он.
   
— Тогда полиция приедет за вами.
   
— А, не верю я вам, — отмахнулся Фабиан.
   
— Поверьте мне, Майлс. Я твердо решил. По дороге мы больше не разговаривали. Когда приехали в отель, Фабиан пошел звонить по телефону, а я зашел в бар, не сомневаясь, что он присоединится ко мне. Я выпил уже второй стаканчик виски, когда Фабиан вошел в бар. Он выглядел более сосредоточенным, чем когда-либо. Сев рядом со мной у стойки бара, он крикнул бармену:
   
— Бутылку «Моэт и Шандон». И два бокала. — Он молча ждал, пока бармен нальет нам шампанское, затем поднял свой бокал и повернулся ко мне. — За нашу дружбу, — широко улыбнулся он. — А мне так и не пришлось поговорить с немцем.
   
— Очень хорошо, — кивнул я. — Я еще не звонил в полицию.
   
— Говорил я лишь со старухой, что живет у него, — продолжал Фабиан. — Плача, она рассказала мне, что минут через десять после нашего ухода явилась полиция и забрала ее хозяина вместе с картиной Тинторетто. Оказалось, что полтора года назад она была украдена из одной частной коллекции. — Фабиан громко рассмеялся. — Как видите, у меня были достаточно веские основания, чтобы привезти вас в Лугано, дорогой профессор Граймс.
   
Мы чокнулись, и Фабиан опять так зычно захохотал, что на него с любопытством стали оборачиваться другие посетители бара.
  
  
   
    
16
   
   
Покончив с делами в Лугано, на следующее утро мы сели в свой темно-синий «ягуар» и покатили в Гштаад. На сей раз за рулем сидел я, наслаждаясь легким ходом машины, которая, словно птица, неслась под ярким солнцем между заснеженными горными вершинами и бесчисленными холмами, раскинувшимися вдоль шоссе Цюрих — Берн. Фабиан пристроился на соседнем сиденье и мурлыкал под нос какую-то мелодию из концерта Брамса, на который водил меня несколько дней назад. Время от времени Фабиан ни с того ни с сего фыркал, как кот. Вспомнил, должно быть, незадачливого герра Штюбеля. Или представлял, каково тому приходится в тюрьме Лугано.
   
Мы миновали несколько чистеньких, ухоженных городков с опрятными улочками, геометрически правильные прямоугольники полей, богатые крестьянские угодья с огромными хозяйственными постройками, напоминавшими о земледельческих традициях края, уходящих корнями в далекое прошлое. Благодатная, процветающая земля, прославляющая трудолюбивого человека. Идиллический пасторальный пейзаж, чудесная мирная картина — невозможно было представить здесь марширующие армии, толпы беженцев — любая повседневная суета казалась тут неуместной. Господи, подумал я, знай эти порой попадающиеся нам полицейские, которые вежливо указывали направление движения на перекрестках, что за парочка сидит в новеньком синем «ягуаре», нас бы давно уже арестовали и выставили через ближайшую границу.
   
Дышалось мне легко и свободно. Здесь, в дороге, руки у Фабиана были связаны, так что, по меньшей мере, один день я был спокоен за наши деньги и не ощущал лихорадочного беспокойства, тревожной нервозности и состояния, когда меня бросало то в жар, то в холод всякий раз, как Фабиан оказывался поблизости от телефона-автомата или какого-нибудь банка. Этим утром я воздержался от приема сельтерской и уже предвкушал, какой аппетит нагуляю к обеду. А Фабиан, как водится, знал в Берне прекрасный ресторанчик и посулил угостить чем-то особенным.
   
Как обычно, от плавного уверенного хода машины я ощущал, как в моей мошонке разливается приятное тепло, и перебирал в памяти самые захватывающие мгновения ночи, проведенные с Лили во Флоренции, а также предвкушал встречу с Юнис, вспоминал ее прелестные веснушки, тихий голосок, нежную шею и викторианскую грудь. Будь она рядом со мной в данную минуту вместо Фабиана, я не сомневаюсь, что мы съехали бы с дороги и завернули в одну из прелестных бревенчатых гостиниц с названием вроде «Львы и олени» или «Отель трех королей», где сняли бы номер на день. Ладно, утешал я себя, тише едешь — дальше будешь, и сильнее надавил на педаль акселератора.
   
Посматривая на заснеженные вершины холмов по сторонам от дороги, я поймал себя на том, что уже опять не прочь встать на лыжи. Беготня по Цюриху и непривычное общение с банкирами и юристами настолько приелись мне, что свежий горный воздух и яркое солнце манили и притягивали как магнит.
   
— Вам приходилось кататься на лыжах в Гштааде? — поинтересовался Фабиан. Должно быть, заснеженные холмы вызвали у него те же мысли, что и у меня.
   
— Нет, — ответил я. — Я катался только в двух местах: в Вермонте и в Сан-Морице. Но я слышал, что в Гштааде трассы не очень сложные.
   
— Но шею сломать там вполне можно, — усмехнулся Фабиан. — Как, впрочем, и везде.
   
— А как катаются наши сестренки?
   
— О, как все англичанки. Рвутся на склон, как на штурм вражеской крепости… — Фабиан вдруг фыркнул себе под нос. — Придется вам попотеть. Это вам не миссис Слоун.
   
— Не напоминайте мне о ней, — взмолился я.
   
— Что, не выгорело? — лукаво спросил он.
   
— В какой-то мере да.
   
— Я недоумевал, зачем вы с ней связались. Сразу было видно, что она вам не пара.
   
— Так и есть, — честно ответил я. — Кстати, это все из-за вас.
   
— Почему? — изумился Фабиан.
   
— Я посчитал, что Слоун — это вы!
   
— Что?
   
— Я думал, что он украл мой чемодан, — пояснил я. Потом рассказал про коричневые ботинки и темно-красный шерстяной галстук.
   
— Бедняга, — посочувствовал Фабиан. — Вы потратили на миссис Слоун целую неделю такой короткой жизни. Я и впрямь теперь ощущаю свою вину. Она засовывала язычок вам за ухо?
   
— Случалось, — признался я.
   
— Мне пришлось терпеть это три ночи. В прошлом году. А как вам удалось выяснить, что Слоун тут ни при чем?
   
— Если не возражаете, я пока об этом умолчу. Припомнив жуткий миг разоблачения, когда Слоун застал меня в своем номере с этим дурацким гипсом на ноге и с его ботинком в руках, я решил, что эта кошмарная история должна умереть вместе со мной. А как он вышвырнул в окно мой ботинок и часы, подаренные миссис Слоун. Брр… Я зябко поежился.
   
— Вот как? — Фабиан надулся. — Но ведь мы же компаньоны?
   
— Да, конечно. Как-нибудь в другой раз, — пообещал я. — Когда нам обоим захочется посмеяться.
   
— Ну, этого недолго ждать, — протянул он. И умолк. «Ягуар» мчал по живописнейшей дороге, проложенной среди изумительно прекрасного соснового бора, чистенького и ухоженного, как и все в Швейцарии.
   
— Послушайте, Дуглас, — спросил Фабиан. — А остались у вас родственники в Америке?
   
Ответил я не сразу. Подумал почему-то сначала о Пэт, потом вспомнил Эвелин Коутс, своего брата Хэнка, озеро Шамплейн, вермонтские крутые склоны и даже номер 602. А на закуску еще Джереми Хейла и мисс Шварц.
   
— По большому счету нет, — сказал я наконец. — А почему вы спрашиваете?
   
— Откровенно говоря, меня спрашивала об этом Юнис.
   
— Юнис? — Пришел мой черед удивляться. — Ей что-то не нравится?
   
— Нет, конечно, нет. Но вы так молчаливы и сдержанны… мягко говоря.
   
— Она на меня пожаловалась?
   
— Нет. По меньшей мере, мне, — ответил Фабиан. — Но Лили намекнула, что Юнис несколько озадачена. Все-таки она бросила все и примчалась сюда из самой Англии…
   
Он пожал плечами.
   
— Впрочем, вы и сами понимаете, что я имею в виду.
   
— Да, понимаю, — смущенно признался я.
   
— Надеюсь, в принципе-то вам девочки нравятся, Дуглас?
   
— О Господи, ну конечно, — отмахнулся я. Припомнив моего братца, ведущего радиопрограммы для гомиков в Сан-Диего, я вывернул руль чуть резче, чем следовало, и с некоторым трудом вписался в поворот.
   
— Не обижайтесь, я просто пошутил. В наши дни такое часто случается. Но вы хоть находите ее привлекательной?
   
— Да! Послушайте, Майлс, — с горячностью заговорил я, — мы, конечно, компаньоны, но в нашем контракте не предусмотрено, чтобы меня использовали как племенного жеребца, не так ли?
   
— Резковато сказано, — к моему изумлению, он хихикнул. — Хотя, должен признаться, мне в своей долгой карьере приходилось выступать в роли подобного, как вы выразились, племенного четвероногого.
   
— Господи, Майлс, — попытался оправдаться я, — да мы знакомы-то с ней без году неделя.
   
Сказал и тут же прикусил язык. Во Флоренции, когда я поднялся в номер Лили, я с ней и нескольких часов не был знаком. А что уж говорить про Эвелин Коутс…
   
— И вообще, роль любовника по заказу не для меня. — Тут я оседлал любимого конька. — Должно быть, меня воспитали несколько иначе, чем вас.
   
— Полно вам, — доброжелательно отозвался Фабиан. — В конце концов, Лоуэлл не так уж сильно отличался от Скрантона.
   
— Кому вы вешаете лапшу на уши, Майлс? — огрызнулся я. — Следов вашего пребывания в Лоуэлле днем с огнем не найти.
   
— Вы, конечно, удивитесь, Дуглас, — миролюбиво произнес Фабиан. — Даже не поверите. Но что вы скажете, если я признаюсь, что настолько привязался к вам, что забочусь только о ваших интересах?
   
— Конечно, не поверю, — отрезал я.
   
— Даже когда они совпадают с моими собственными интересами?
   
— О нет, тогда другое дело, — ответил я. — Хотя все равно с некоторыми оговорками. Но куда вы гнете?
   
— Мне кажется, что пора вам остепениться, — сказал он. Это прозвучало так серьезно, словно Фабиан годами вынашивал свой план и наконец созрел для его осуществления.
   
— Ой, смотрите, какой изумительный пейзаж! — воскликнул я.
   
— Я вовсе не шучу. Слушайте и не перебивайте. Вам ведь тридцать три, верно?
   
— Да.
   
— Значит, так или иначе, в ближайшие пару лет вам придется обзавестись семьей.
   
— Почему?
   
— Потому что так принято. Потому что вы привлекательны. О вас пойдет молва как о богатом молодом человеке. Какая-нибудь девушка непременно решит, что должна заполучить вас, и добьется своего. Потом вы сами признавались мне, что устали от одиночества. И вам захочется иметь детишек. Разве я не прав?
   
Я вдруг припомнил острое сожаление и грызущее чувство потери, которое ощутил в Вашингтоне, в доме Джереми Хейла, когда дочка Хейла ответила по телефону звонким голоском и позвала папу.
   
— Пожалуй, правы, — согласился я.
   
— А клоню я к тому, чтобы вы не полагались на слепой случай, как большинство молодых балбесов. Возьмите судьбу в свои руки.
   
— Каким образом? Быть может, вы сами подберете мне подходящую пару и подпишете брачный контракт? Так поступают в наши дни в великом княжестве Лоуэлл? — Веселитесь-веселитесь, — великодушно кивнул Фабиан. — Я-то понимаю, что задел вас за живое, потому и прощаю.
   
— Черт побери, Майлс, не слишком ли вы о себе возомнили? — воскликнул я.
   
Он пропустил мою вспышку мимо ушей.
   
— Запомните — в свои руки. Это самое важное.
   
— Сами-то вы, помнится, женились на богатенькой, — мстительно напомнил я, — и кончилось дело разводом.
   
— Я был молод и жаден, — вздохнул он. — К тому же рядом со мной вовремя не оказалось опытного друга, который наставил бы меня на путь истинный. Жена попалась довольно строптивая — богатые родители испортили ее. Я все отдал бы, чтобы вы не повторили мою ошибку. Столько в мире хорошеньких девушек с обеспеченными, терпимыми папашами, которые мечтают выдать дочь за приятного, образованного молодого человека с хорошими манерами, который бы, к тому же, не нуждался в средствах. За такого, как вы, Дуглас.
   
Господи, Дуг, ведь говорят, что в богатую девушку так же легко влюбиться, как и в бедную.
   
— Зачем мне все это, если я стану таким же богатым, как вы? — не удержался я.
   
— Да ради страховки, — выпалил Фабиан. — Со мной тоже всякое может случиться. Верно, сейчас мы с вами в деньгах не нуждаемся. Во всяком случае, вам так кажется, — я предпочел бы иметь побольше. Ведь в глазах настоящих богачей мы нищие, Дуглас. Люмпены.
   
— Ничего, я верю в вашу звезду, — утешил я его с легкой ехидцей. — Благодаря вам мы не кончим в ночлежке.
   
— Мне бы вашу уверенность, — вздохнул Фабиан. — Увы, гарантию может дать только Господь Бог. Деньги приходят и уходят. Мы живем в эпоху переворотов, бесконечных катаклизмов. Быть может, сейчас как раз временное затишье перед бурей. Поэтому нам так важно застраховаться. Тем более что вы особенно уязвимы. Кто может предсказать, сколько вам осталось разгуливать, прежде чем вас опознают. В любую минуту некий крайне неприятного вида субъект может вручить вам счет на сотню тысяч долларов. И в ваших интересах будет уплатить по нему, не так ли?
   
— Да, — согласился я.
   
— Вот видите. А молодая смазливенькая женушка из хорошей семьи станет прекрасной маскировкой. Нужно иметь сверхбогатое воображение, чтобы представить, что такой благовоспитанный и ухоженный молодой человек, вращающийся в одних кругах со сливками общества и женатый на продолжательнице древнего британского аристократического рода, начал свою головокружительную карьеру с того, что стибрил пачку стодолларовых купюр у мертвого постояльца занюханного нью-йоркского отеля. Я ясно выражаюсь?
   
— Яснее некуда, — неохотно признал я. — Но вам-то что до этого? Вы же говорили об общих интересах. Или вы рассчитываете на комиссионные от приданого моей суженой?
   
— Фу, какой вы невежа, молодой человек, — Фабиан покачал головой и метнул на меня укоризненный взгляд. — Просто в таком случае нашему компаньонству ничего не будет угрожать. Ваша жена будет только рада, если вы избавите ее от необходимости следить за состоянием финансовых дел. И вообще, насколько я знаю женскую натуру, а я, поверьте, неплохо разбираюсь в ней, ваша жена безусловно предпочтет, чтобы дела ее вели вы, а не стая брокеров, опекунов и банковских служащих, на которых обычно полагаются женщины.
   
— И вот тут-то вам и карты в руки?
   
— Точно. — Фабиан расплылся до ушей, словно вручил мне дорогой подарок. — Мы останемся компаньонами на прежних условиях. Любой капитал, что вы привнесете, будет считаться вашей долей, а прибыль по-прежнему будет делиться пополам. Просто и красиво. Кажется, я уже доказал вам, что умею распоряжаться инвестициями?
   
— Да, здесь и сказать нечего, — закивал я.
   
— Каков поп, таков и приход, — изрек Фабиан. — Думаю, с вашей женой никаких сложностей не возникнет.
   
— Это будет зависеть от жены.
   
— Не от жены, а от вас, Дуглас. Надеюсь, вы остановите выбор на разумной девушке, которая будет любить вас и доверять вам и будет только рада доказать вам свое расположение и безграничную преданность.
   
— Боюсь, вы преувеличиваете мои достоинства, Майлс, — сказал я, припомнив историю своих взаимоотношений с женщинами.
   
— Вы слишком скромны, старина, я вам не раз уже это говорил.
   
— Однажды мне приглянулась прехорошенькая официантка из ресторана в Колумбусе, штат Огайо. Три месяца я ухаживал за ней, водил повсюду и добился лишь того, что в кино она позволяла держать себя за руку.
   
— Ничего, Дуглас, — подбодрил Фабиан, — с тех пор ваши акции здорово подскочили в цене. Женщины, с которыми вы будете сейчас знакомиться, окружены богатыми мужчинами средних лет, которые круглосуточно заняты приумножением своих капиталов и другими делами, и времени на женщин у них почти не остается. Да, встречаются среди них и мужчины, уделяющие внимание женщинам, но они ведут себя, как бы яснее выразиться, — недостаточно по-мужски, что ли. Или преследуют чисто финансовые интересы. Ваша официантка из Колумбуса даже не перешагнула бы порог кинотеатра ни с одним из них. В тех же кругах, где вы начнете вращаться, любой мужчина моложе сорока, с достатком, манерами джентльмена и не чурающийся женского общества, просто обречен на успех. Поверьте, старина, вам достаточно держаться естественно, как вы привыкли, и вы всех покорите. И совсем неплохо, что вы при этом можете позволить себе кое-что тратить на всякие мелочи. Надеюсь, пригласите меня шафером на свадьбу?
   
— Вы, похоже, все просчитали.
   
— Да, — спокойно ответил Фабиан. — И хочу, чтобы вы тоже научились считать на несколько ходов вперед. Я противник того, чтобы слово «расчетливость» приобрело в наши дни дурную репутацию. Пусть школьницы и призывники упиваются романтикой, Дуглас. Вы же должны стать расчетливым.
   
— Господи, как это… аморально, — не выдержал я.
   
— А я так надеялся, что вы не употребите это слово, — вздохнул Фабиан. — Неужто вы считаете, что поступили высокоморально, когда улизнули с деньгами, похищенными из отеля «Святой Августин»?
   
— Нет.
   
— Вот видите. А морально ли поступил я, увидев, что лежит в вашем чемодане?
   
— Нет, конечно.
   
— Мораль неделима, мой мальчик. Это не праздничный пирог, который можно разрезать на куски и разложить по тарелочкам. Давайте посмотрим правде в глаза, Дуглас, ведь де моралью вы руководствовались, когда расплевались с герром Штюбелем, а нежеланием оказаться с ним в одной камере, верно?
   
— От вас ничего не утаишь, черт побери! — в сердцах признался я.
   
— Рад, что вы так думаете, — улыбнулся Фабиан. — И еще: простите за назойливость, но я вновь повторю, что забочусь о ваших интересах. И что ваши интересы — это и мои интересы. Я порой задумываюсь над тем, какая жизнь нас ждет. Вы ведь согласны, что нам надо держаться друг друга, что бы ни случилось?
   
— Да.
   
— До сих пор, за исключением маленького недоразумения в Лугано. Между нами, кажется, было полное взаимопонимание.
   
— Пожалуй.
   
Я умолчал о том, что был вынужден по его милости поглощать сельтерскую.
   
— Я отдаю себе отчет в том, что такой образ жизни рано или поздно приестся. Жить на чемоданах, постоянно кочевать из отеля в отель, какими бы роскошными они ни были, — такое в конце концов надоест любому. Путешествия лишь тогда доставляют подлинную радость, когда вас ждет родной дом. Даже в вашем возрасте…
   
— Бога ради, не делайте из меня молокососа, — взмолился я.
   
Фабиан расхохотался:
   
— Какие мы чувствительные! Что делать — я завидую вашей молодости. — Его взгляд посерьезнел. — А вообще-то мы оба выигрываем от разницы в возрасте. Будь нам обоим по пятьдесят или по тридцать три, сомневаюсь, чтобы нашей дружбы хватило надолго. Стали бы соперничать, да и различия в характерах сказались бы. А так ваш темперамент и мой опыт уравновешиваются. К общему благу.
   
— Какой там темперамент? — Я покачал головой. — Просто порой ваши аферы меня в дрожь вгоняют. Он опять расхохотался:
   
— Позвольте ваши слова считать комплиментом в мой адрес. Кстати, Лили или Юнис не справлялись, чем вы зарабатываете на жизнь?
   
— Нет.
   
— Молодцы сестрички, — похвалил он. — Настоящие леди. Ну а кто-нибудь интересовался? После того, что случилось в отеле, естественно?
   
— Только одна дама. В Вашингтоне. Как вы догадались, я имел в виду несравненную Эвелин Коутс.
   
— И что вы ответили?
   
— Что унаследовал кучу денег.
   
— Недурно. На первое время, во всяком случае. Если в Гштааде возникнет необходимость, держитесь той же версии. Попозже придумаем что-нибудь еще. Скажем, например, что вы консультант по рекламе. Под такую профессию можно подогнать все что угодно. Любимое прикрытие для агентов ЦРУ в Европе. К тому же, в любом обществе вас воспримут спокойно. У вас такая честная физиономия, что никому в голову не придет усомниться в ваших словах.
   
— А как насчет вашей физиономии? — полюбопытствовал я. — Ведь нас будут все время видеть вместе. — Моя-то? — задумчиво переспросил он. — Порой я часами изучаю ее в зеркале. И вовсе не из тщеславия, заверяю вас. Из любопытства. Да-да, из чистого любопытства. Честно говоря, я до сих пор не уверен, что знаю, как я выгляжу со стороны. Забавно, не правда ли? Как вы считаете?
   
— Вы похожи на потасканного плейбоя, — мстительно произнес я.
   
Фабиан тяжело вздохнул.
   
— Порой, Дуглас, — сказал он, — лучше уж не быть столь откровенным.
   
— Вы же сами спросили.
   
— Ну и что? Могли не отвечать, — проворчал он. — В следующий раз не спрошу.
   
Помолчав немного, он добавил:
   
— Последние годы я усиленно старался выглядеть, как отошедший от дел английский фермер-джентльмен.
   
По-видимому, судя по вашей реплике, я мало в этом преуспел.
   
— Просто я не знаю, как выглядят пожилые английские фермеры-джентльмены. В «Святом Августине» они не часто появлялись.
   
— Но все же не догадались, что я урожденный американец?
   
— Нет.
   
— И то хорошо. — Фабиан разгладил усы. — А вам никогда не хотелось пожить в Англии?
   
— Нет. Хотя меня вообще никогда никуда не тянуло. Будь у меня все в порядке со зрением, я бы никуда из Вермонта не уезжал. А почему вы спросили про Англию?
   
— Многим американцам там нравится. Особенно в провинции, в часе езды от Лондона. Вежливый, неназойливый народ. Ни суеты, ни спешки. Обожают чудаков. Первоклассные театры. А если вы любите бега или удить лосося…
   
— Бега я обожаю. Особенно после триумфа Полночной мечты.
   
— Славный конек. Вообще-то я имел в виду не только бега. Например, отец Юнис три раза в неделю устраивает конную охоту.
   
— И что из этого?
   
— У него прекрасное поместье в провинции, примерно в часе езды от Лондона…
   
— Кажется, я смекнул, куда вы гнете, — оборвал я.
   
— Нет, Юнис вполне самостоятельная девушка.
   
— Кто бы мог подумать?
   
— Лично я, — продолжал Фабиан, — нахожу ее на редкость хорошенькой. Когда на нее не давит общество старшей сестры, она такая веселенькая и бойкая…
   
— Да она едва взглянула на меня за все эти дни.
   
— Ничего, еще взглянет, — посулил он. — Все в свое время.
   
Я не признался, какие сладострастные мысли по отношению к Юнис питал, пока «ягуар» плавно мчал нас по живописной дороге.
   
— Вот, значит, почему вы спросили Лили, не захочет ли Юнис присоединиться к нам? — догадался я.
   
— Должно быть, мое подсознание натолкнуло меня на эту идею, — ответил Фабиан. — В то время.
   
— А сейчас?
   
— А сейчас я бы посоветовал вам как следует обмозговать мое предложение. Спешки, впрочем, никакой нет. Можете взвесить все «за» и «против».
   
— А что скажет Лили?
   
— По некоторым ее высказываниям я бы рискнул предположить, что она относится к этому благосклонно. — Фабиан вдруг хлопнул в ладоши. Мы приближались к предместью Берна. — Давайте пока оставим эту тему. На некоторое время. Пусть будет как будет.
   
Фабиан вытащил из отделения для перчаток карту автомобильных дорог и погрузился в нее, хотя до сих пор, куда бы нас ни заносило, он, похоже, знал каждый поворот, каждую улочку.
   
— Кстати, — спросил он как бы между прочим, — а вам Присцилла Дин тоже всучила свой номер телефона тогда вечером?
   
— Что значит «тоже»? — запинаясь, только и вымолвил я.
   
— Она украдкой сунула мне бумажку с номером. Я не настолько самовлюблен, чтобы вообразить, что она остановила выбор исключительно на мне. Все же она истая американка. Демократична до мозга костей.
   
— Да, мне она тоже дала свой номер, — признался я.
   
— Вы им воспользовались?
   
Я вспомнил частые гудки в трубке.
   
— Нет, не успел.
   
— Везунчик же вы, — сказал Фабиан. — Она наградила марокканца триппером. Заверните на следующем углу. Еще пять минут, и мы будем у ресторана. Мартини у них просто божественное. Пожалуй, пропустим стаканчик-другой. Вы, во всяком случае. И возьмите еще вина к обеду. После обеда за руль сяду я.
  
  
   
    
17
   
   
Мы приехали в Гштаад в сумерки. Падал снежок. В разбросанных по холмам коттеджах швейцарского стиля только начинали зажигать свет; пробиваясь сквозь задернутые занавески, он весело мигал, суля тепло и уют. В зимнем сумраке запорошенный снегом городок выглядел особенно чудесно. И меня вдруг охватила щемящая тоска по крутым снежным склонам близкого моему сердцу штата Вермонт.
   
Когда мы медленно ехали по главной улице, из кондитерской вывалилась шумная ватага детворы в джинсах и ярких куртках с капюшонами. Оживленные голоса и смех, как колокольчики, звенели в морозном воздухе: ребята обсуждали свои проблемы. Какую гору пирожных со взбитым кремом они только что поглотили!
   
— Здесь всегда много детей, — заметил Фабиан, на черепашьей скорости пробираясь сквозь толпу ребят. — Прекрасная особенность этого городка. Тут три или четыре интернациональные школы. Лыжному курорту нужна молодежь. Она приносит в спорт чистоту и свежесть. Завтра утром вы увидите их на всех горных спусках и будете тужить о своих школьных годах.
   
Машина стала взбираться по извилистой горной дороге, слегка буксуя в недавно выпавшем снегу. На вершине горы, господствовавшей над городом, находился большой отель, походивший на феодальный замок. Как снаружи, так и внутри он не оказался достаточно чистым и опрятным.
   
— Обычно шутят, что Гштаад стремится стать Сан-Морицем, но ему это никак не удается, — сказал Фабиан.
   
— Меня он вполне устраивает, — признался я. Снова оказаться в Сан-Морице у меня не было никакого желания.
   
Мы расписались в книге регистрации приезжающих. Как обычно, в конторке портье сразу же узнали Фабиана и, казалось, выражали большую радость по случаю его приезда. Он то и дело здоровался, отвечая на приветствия.
   
— Ваши дамы оставили вам записку, — поспешил сообщить швейцар. — Они сейчас в баре.
   
— Какой сюрприз, — улыбнулся Фабиан. В просторном баре царил интимный полумрак, но в дальнем конце я все же разглядел Лили и Юнис. Они были еще в лыжных костюмах и сидели в компании пяти мужчин. На столе было вволю шампанского. Лили рассказывала какую-то историю, ее рассказ сопровождался такими взрывами смеха, что за другими столиками на них оборачивались. Я стоял в дверях, сомневаясь, следует ли нам с Фабианом присоединиться к этому веселому обществу.
   
— Они не теряют времени понапрасну, не правда ли? — сказал я.
   
— В этом я не сомневался, — с обычной невозмутимостью ответил Фабиан.
   
— Поднимусь-ка я к себе в номер и приму ванну, — решил я. — Позвоните мне, когда спуститесь к ужину.
   
— Ах, робкая душа, — улыбнулся в усы Фабиан.
   
— Что ж, покажите свою храбрость, — ответил я. Уже уходя, услыхал, как снова заржали мужчины, сидевшие с нашими красавицами, и увидел, что Фабиан направился к их столику.
   
Когда я проходил через вестибюль, туда ввалилась из кегельбана ватага молодежи. В их шумной и бойкой болтовне звучала французская и английская речь. Мальчики — все с длинными волосами, некоторые с бородами, хотя самому старшему из них — не более семнадцати лет.
   
Одна из хорошеньких девушек в этой компании почему-то пристально уставилась на меня. Это была блондинка с длинными спутанными волосами, почти закрывавшими ее розовое личико. Джинсы с цветочками в пастельных тонах обтягивали ее по-детски округлые бедра. Она откинула волосы с лица, причем это было сделано рассчитанно томным движением, ее веки были голубовато подкрашены, но губы не намазаны. Мне стало неловко от ее пристального взгляда, и я отвернулся, чтобы спросить ключи у портье.
   
— Мистер Граймс, — неуверенно окликнул меня еще детский голос.
   
Я оглянулся. Вся компания ребят уже вышла на улицу, и девушка осталась одна.
   
— Вы ведь Дуглас Граймс, верно? — спросила она.
   
— Да.
   
— Летчик?
   
Я кивнул, не считая нужным вносить поправки в свое прошлое.
   
— Вы не помните меня?
   
— Признаюсь, что нет, мисс.
   
— Конечно, прошло уже три года. Вспомните Доротею. Диди Вейлс. У меня выдавались вперед передние зубы, и я на ночь натягивала на них шину. — Она капризно тряхнула головой, и длинные белокурые волосы упали ей на лицо. — Я и не ожидала, что вы узнаете меня. Кто станет помнить какую-то тринадцатилетнюю девчонку. — Отбросив назад волосы, она улыбнулась, показав ровный ряд прекрасных белых зубов — гордость юной американки, которой не нужно больше надевать шину. — Помните, вы изредка ходили на лыжах с моими предками?
   
— Как же, помню, — кивнул я. — Как они сейчас?
   
— Развелись, — выпалила Диди. (Этого и нужно было ожидать, подумал я.) — Мама приходит в себя на пляже в Палм-Бич. С одним теннисистом, — хихикнув, пояснила она. — А меня сплавили сюда.
   
— Тут, кажется, вовсе не так уж плохо…
   
— Если бы вы только знали, — перебила она, — как вы мне нравились, когда шли на лыжах. Вы не рисовались, не выпендривались, как другие мальчики.
   
Вот так мальчик, подумал я. Только Фабиан еще называет меня мальчиком, словно мне двадцать лет.
   
— Ей-богу, даже за километр я узнавала вас на спусках. С вами обычно была очень хорошенькая девушка. Она и здесь с вами?
   
— Ее нет со мной. Последний раз, когда я вас видел, помню, вы читали роман «Грозовой перевал».
   
— Детство, — пренебрежительно отозвалась она. — А помните, как однажды в снежную метель вы сопровождали меня на шестом спуске, который назывался «самоубийца»? Помните?
   
— Конечно, помню, — солгал я.
   
— Даже если и забыли, то приятно, что не признались в этом. Ведь это было мое лучшее достижение. Вы только приехали?
   
— Да, вот только что.
   
Она была первым человеком, узнавшим меня со времени приезда в Европу, и хотелось надеяться, что и последним.
   
— И долго пробудете? — спросила она, как спрашивают маленькие дети, когда боятся остаться одни, без родителей.
   
— Несколько дней.
   
— Вы знаете этот город?
   
— Нет, первый раз в нем.
   
— Может, на этот раз я поведу вас? — предложила Диди, снова томно откинув назад волосы.
   
— Очень любезно с вашей стороны.
   
— Если вы, разумеется, не заняты, — подчеркнула она.
   
Приоткрыв дверь с улицы, бородатый мальчик закричал:
   
— Послушай, Диди, ты что, всю ночь будешь стоять и болтать здесь?
   
Она нетерпеливо отмахнулась от него.
   
— Я повстречала старого друга нашей семьи. Смывайся отсюда, — крикнула она парню и с улыбкой повернулась ко мне. — Мальчишки в наши дни уж думают, что ты им принадлежишь и телом, и душой. Противные волосатики. Вы, наверное, еще никогда не видели таких избалованных и испорченных ребят. Что только станет твориться на свете, когда они вырастут!
   
Я постарался воспринять ее замечание всерьез и не улыбнуться.
   
— Вы, очевидно, думаете, что и я такая же, — с вызовом произнесла она.
   
— Вовсе нет.
   
— Вы бы видели, как после каникул они прибывают в Женеву. На отцовских реактивных самолетах. В школу подкатывают на «роллс-ройсах». Пустой блеск гнилья!
   
На этот раз я не смог удержаться от улыбки.
   
— Разве уж так смешно я говорю? — обидчиво сказала она. — Ведь я много читала.
   
— Да, знаю.
   
— Кроме того, я единственный ребенок в семье, а мои родители всегда были где-то на отшибе.
   
— Потому вы следили за каждым их шагом?
   
— Совсем не то, — она пожала плечами. — Родители, само собой понятно, раздражались. Я не очень-то любила их, а они считали меня нервным ребенком. Tant pis[13] для них. Вы говорите по-французски?
   
— Нет, но в данном случае догадался.
   
— Французский, по-моему, чересчур восхваляют. Одни стишки да песенки. Ну, я рада нашей встрече. Когда буду писать домой, передать от вас привет матери или отцу?
   
— Обоим.
   
— Вот уж смешно. Они теперь порознь. Но поговорим об этом в следующий раз.
   
Она протянула мне руку, и я пожал ее. Ручка была маленькая, нежная. Потом она резко повернулась и пошла к дверям; цветы, вышитые на джинсах, обтягивавших ее кругленькие ягодицы, плавно покачивались.
   
Я грустно поглядел ей вслед, мне было жаль ее отца и мать. Быть может, подумал я, школа в Скрантоне, где я учился, была вовсе не плоха. Поднялся на лифте к себе в номер и улегся в ванну. Нежась в горячей воде, я всерьез раздумывал, не написать ли коротенькую записку Фабиану и тихонечко улизнуть из Гштаада на ближайшем поезде.
   
Ужинали мы вчетвером. Я исподтишка приглядывался к Юнис, пытаясь представить себе, как, став моей женой, она бы выглядела через десять, двадцать лет. Как временами распивал бы я бутылку портвейна с ее отцом, английским аристократом, который охотится три раза в неделю. А вот мы с ней у церковной купели, где крестят нашего ребенка. Фабиан, что ли, крестный отец? Потом мы навещаем нашего сына, который, судя по всему, будет определен в Итон.[14] Тут я вспомнил, что в свое время читал об английских школах в книгах Киплинга, Во, Оруэлла и Конолли. Нет, не пошлю я своего сына в Итон.
   
За те дни, что Юнис провела здесь, бегая на лыжах, она посвежела, на щеках заиграл здоровый румянец. Шелковое платье красиво подчеркивало ее фигуру. Довольно полная и миловидная сегодня, какой она станет впоследствии? Фабиан утверждает, что в богатую так же легко влюбиться, как и в бедную. Но так ли это?
   
Когда я увидел ее с сестрой в шумной компании высокомерных шалопаев (такими, по крайней мере, они мне показались), я поспешил уйти из бара. Нельзя отрицать, что Юнис хорошенькая, привлекательная девушка, и она, без сомнения, всегда будет вертеться среди молодых людей ее круга. Как же я буду относиться к этому, если она станет моей женой? Я никогда не задумывался над тем, к какому классу общества принадлежу или к какому меня причисляют другие. Майлс Фабиан из городишка Лоуэлл в штате Массачусетс пытался заделаться английским сквайром. Что касается меня, то сомневаюсь, чтобы, покидая Скрантон в штате Пенсильвания, я бы притязал на что-либо большее, чем был на самом деле, — летчиком, хорошо обученным своему делу и живущим на жалованье. Аристократические гости на свадьбе, наверное, станут шушукаться, когда я пойду с ней к алтарю в английской церкви. Смогу ли я пригласить на свадьбу своего неудачливого брата и своих бедных родственников? Фабиан, конечно, мог до какой-то степени натаскать меня, но лишь до определенных границ, независимо от того, признавал он их или нет.
   
Что касается сексуальной стороны нашего брака… Я еще не полностью отошел от приятных мыслей, которые бродили в моей голове, пока я вел машину, так что был уверен, что эта сторона супружеской жизни доставит нам взаимное удовольствие. К сожалению, я вырос в убеждении, что без пылкой страсти настоящий брак состояться не может, и потому опасался, вспыхнет ли костер такой страсти в моем сердце по отношению к этой тихой, немного замкнутой девушке. А родственные узы? Взять хотя бы будущую свояченицу, Лили… При каждой встрече с ней я буду вспоминать бурную ночь во Флоренции. Ведь даже сейчас, в данный миг мне остро хотелось, чтобы мы с Лили остались вдвоем и чтобы нам никто не мешал. Неужто мне судьбой предначертано лишь приближаться к осуществлению своей мечты, которая в последний миг будет ускользать от меня?
   
— Тут действительно замечательно, — заявила Юнис, намазывая маслом третью булочку. Как и ее старшая сестра, она любила хорошо поесть. — Подумать только о беднягах, которые сейчас киснут в нашем туманном, унылом Лондоне. Знаете, у меня восхитительная идея. — Она обвела нас взглядом своих голубых детски невинных глаз. — Почему бы нам всем не остаться здесь, где так чудесно светит солнышко? Поживем до самой оттепели, а?
   
— Швейцар говорит, что завтра будет пасмурно и пойдет снег, — сказал я.
   
— Как это на вас похоже, милый друг, — улыбнулась Юнис. Она стала так называть меня на второй день после приезда в Цюрих, но я не придавал этому особого значения. — Даже когда тут сыплется снег, вы все же чувствуете, что солнышко где-то рядом с вами. А в Лондоне оно зимой пропадает куда-то, жди его потом. — Я невольно подумал, согласилась бы она на предложение милого общения с милым другом и его окружением, если бы узнала о циничном расчетливом разговоре о своем будущем, который произошел в машине по пути к Берну. — И незачем нам тащиться в шумный копошащийся Рим, когда и тут хорошо, — заключила Юнис, уминая булочку с маслом. — В конце концов все мы уже не раз бывали в Риме.
   
— Не считая меня, — заметил я.
   
— Останемся тут до весны, — настаивала Юнис. — Ты согласна, Лили?
   
— Неплохо бы, — отозвалась Лили, втягивая в рот спагетти. Из всех женщин лишь она могла изящно есть это итальянское блюдо. По всему было видно, что сестры вошли в мою жизнь не в том порядке.
   
— Майлс, — обратилась к нему настойчивая Юнис, — вы рветесь в Рим?
   
— Вовсе нет, — ответил тот. — У меня тут кое-какие дела, которые я бы хотел провернуть.
   
— Какие дела? — встрепенулся я. — Ведь мы на отдыхе.
   
Одно другому не мешает, — сказал Фабиан. — Не беспокойтесь, ваши лыжные прогулки не пострадают.
   
К концу ужина мы решили, что останемся в Гштааде по крайней мере еще на неделю, а там будет видно. Мне захотелось пройтись после ужина, и я предложил Юнис прогуляться со мной, надеясь, что это, быть может, станет первым шагом к нашему сближению. Но она зевнула, сказав, что была на морозе весь день, устала и хочет нырнуть в постель. Проводив ее к лифту, я на этот раз пожелал ей спокойной ночи, поцеловав в щечку. Затем надел пальто и бродил один. Надо мной кружились в ночи падавшие на землю снежинки.
   
Предсказание швейцара не сбылось. Утром небо было безоблачно ясное. Взяв напрокат лыжи и лыжную обувь, мы с Лили и Юнис отправились на заснеженные вершины; обе мои спутницы неслись вниз по склонам очертя голову, с истинно британским бесстрашием. Я всерьез опасался, как бы для одной из них этот день не закончился в больнице. Фабиана с нами не было, ему понадобилось звонить по телефону. Он не сказал мне, кому и по какому делу, но я чувствовал, что вскоре буду втянут в одну из его очередных рискованных операций. Мы условились встретиться в половине второго в клубе «Орел», что находился на вершине горы Вассенграт. Это был закрытый, весьма фешенебельный клуб с особыми правилами членства для узкого круга лиц, но Фабиан, естественно, устроил всем нам гостевые билеты на время пребывания в Гштааде.
   
Погода в этот день была изумительная, под ярким солнцем глубокий снег блистал и искрился алмазами, обе наши красавицы были грациозны и блаженно счастливы, мчась с опьяняющей скоростью вниз по крутому спуску. Да и я сам в какой-то миг почувствовал, что ради такого дня стоило совершить то, что я совершил в ту ночь в «Святом Августине».
   
Лишь одно событие несколько омрачило мое настроение. Молодой американец, увешанный фотоаппаратами, беспрерывно фотографировал нас, что бы мы ни делали: в подъемнике, на лыжах, в непринужденном общении, при спуске со склона…
   
— Вы знаете этого парня? — спросил я девушек. — В баре я его не встречал, это точно.
   
— В глаза его не видела, — сказала Лили.
   
— Должно быть, поклонник, — предположила Юнис. — Восхищается нашей красотой.
   
— Мне поклонники ни к чему, — отрезал я. Вскоре случилось так, что Юнис неловко спускалась и упала. Я поспешил на выручку, помог ей подняться на ноги, и в этот миг откуда-то вынырнул таинственный фотолюбитель и принялся снимать нас.
   
— Эй, приятель, — окликнул я. — Неужели вы извели на нас еще не все пленки?
   
— Нет, кое-что осталось, — весело отозвался он. Он был высокий и худощавый, так что костюм выглядел на нем мешковато, и продолжал щелкать как ни в чем не бывало. — В моей газете любят, чтобы было из чего выбирать.
   
— Какой еще газете? — спросил я.
   
— «Женская одежда сегодня». Я должен подготовить репортаж о Гштааде. Вы как раз то, что, мне нужно. Вы просто шикарно смотритесь на лыжах. Счастливые люди — ни забот, ни хлопот.
   
— Это по-вашему, — хмуро отозвался я. — Здесь полно людей, которые и в самом деле вольны, как пташки. Почему бы вам не заняться ими?
   
Мне мало улыбалось, чтобы мои фотографии попали в нью-йоркскую газету с тиражом в сотню тысяч экземпляров. Кто знает, какую газету привыкли читать по утрам те два молодчика, что искалечили Друзека?
   
— Если дамы против, — приятно улыбнулся фотограф, — я, конечно, не буду настаивать.
   
— Мы вовсе не против, — заверила Лили. — Если вы пришлете нам карточки, конечно. Обожаю свои фотографии. Красивые, естественно.
   
— Ваши могут получиться только красивыми, — галантно ответил американец.
   
Я невольно подумал, что он, должно быть, снимал немало прелестных женщин за свою карьеру, так что робостью, конечно, не страдает. В чем я ему и позавидовал.
   
Но все-таки он наконец укатил прочь, не особенно заботясь о том, как выглядит на лыжах на ухабах и поворотах. В следующий раз мы увидели его, когда сидели на террасе и потягивали коктейли в ожидании Фабиана.
   
Но к тому времени возникло иное осложнение. Ровно в полдень я заметил маленькую фигурку девушки, которая в отдалении следовала за нами. Это оказалась Диди Вейлс. Она не подходила к нам близко, но куда бы мы ни шли, она сопровождала нас, спускалась по нашей лыжне, останавливалась и двигалась вместе с нами. Диди легко и уверенно бегала на лыжах, и даже когда я внезапно сильно ускорял темп, что заставляло обеих сестер сломя голову нестись за мной вниз, она следовала за нами, словно была привязана к нам какой-то длинной невидимой нитью.
   
Перед последним спуском я нарочно задержался внизу, усадив обеих сестер в подъемник. Вскоре подошла Диди, ее длинные белокурые волосы были перевязаны лентой на затылке и спадали на спину. Она была в тех же вышитых цветами голубых джинсах и в короткой, несколько мешковатой оранжевой парке.
   
— Поднимемся вместе, — предложил я, когда она уселась в кресло подъемника.
   
— Давайте, — кивнула она.
   
Мы стали подниматься вверх, двухместное кресло бесшумно взбиралось в открытом пространстве, под нами в лучах солнца вскоре раскинулся весь город. Снежные вершины гор возвышались вокруг, похожие издали на купола соборов.
   
— Не возражаете, если я закурю? — спросила Диди, вытаскивая пачку сигарет из кармана. Я кивнул.
   
— Молодец, папочка, — сказала она и затем, хихикнув, спросила: — Хорошо проводите день?
   
— Замечательно.
   
— Вы на лыжах уже не такой, как прежде. Тяжеловаты.
   
Я знал, что это так, но было неприятно услышать об этом.
   
— Да, отяжелел немного, — с достоинством согласился я. — Дела всякие. Занят очень.
   
— Оно и видно, — сказала Диди непререкаемым тоном. — А те две, что с вами, — как-то по-особенному присвистнула она, — непременно разобьются когда-нибудь.
   
— И я предупреждал их.
   
— Если с ними не будет мужчин и они когда-нибудь пойдут одни, то весь спуск пропашут. Они, конечно, модно одеваются. Я видела их в магазинах, когда они только что приехали и покупали все, что попадется на глаза.
   
— Что ж, они хорошенькие и хотят выглядеть поинтересней.
   
— Сузить бы их брюки еще на пару сантиметров, и они задохнутся.
   
— Ваши джинсы тоже не широки.
   
— Мои по возрасту. Вот и все.
   
— Вы собирались показать мне город.
   
— Если бы вы были свободны. Но вы выглядите очень занятым.
   
— Можете присоединиться к нам, — предложил я. — Мои спутницы будут рады.
   
— Нет уж, — решительно отказалась она. — Держу пари, что все вы идете обедать в клуб «Орел».
   
— Откуда вы знаете?
   
— А что, разве не так?
   
— Да, идем туда.
   
— Я так и знала, — с презрительным торжеством воскликнула она. — Женщины вроде них всегда ходят туда обедать.
   
— Вы же совсем их не знаете.
   
— Я вторую зиму здесь. Присмотрелась к таким.
   
— Ну, так пойдемте с нами обедать?
   
— Благодарю за честь. Это не для меня. Не люблю светские разговоры. Особенно с женщинами. Сплетничают. Крадут друг у друга мужей. Я немного разочарована в вас, мистер Граймс.
   
— Вы? Почему?
   
— В таком месте, с такими особами.
   
— Что вы от них хотите? Они очень милые женщины. Не придирайтесь к ним.
   
— Мне приходится приезжать сюда, — с раздражением произнесла Диди. — Моя мамаша, видите ли, точно знает, где должна жить хорошо воспитанная девица, пока она совершенствует свое образование. Тоже мне образование, ха! Как стать бесполезным человеком, зная три языка. И мне это дорого обходится.
   
Она говорила с горечью встревоженного зрелого человека. Вряд ли кто мог ожидать услышать нечто подобное от хорошенькой, пухленькой шестнадцатилетней американки, медленно поднимаясь с ней в подъемнике над залитыми солнцем сказочными зимними Альпами.
   
— Ну, — начал я, чувствуя, что мои слова прозвучат как пустая отговорка. — Я уверен, что вы не окажетесь бесполезной. Независимо от того, сколько будете знать языков.
   
— Нет, конечно, если все это не угробит меня.
   
— А какие у вас вообще планы?
   
— Собираюсь стать археологом. Буду копаться в руинах древней цивилизации. И чем древнее, тем лучше. Хочу уйти как можно дальше от нашего века. Или, во всяком случае, от жизни моих родителей.
   
— Мне кажется, вы несправедливы к ним, — сказал я. Защищая их, я защищал и себя. В конце концов мы принадлежали почти к одному поколению.
   
— Если вам не нравится, не будем говорить о моих предках. Давайте поговорим о вас. Вы женаты?
   
— Еще нет.
   
— Я, например, не намерена выходить замуж, — с вызовом произнесла она, как бы приглашая осмелиться оспорить ее утверждение.
   
— Говорят, замужество уже не модно, так что ли?
   
— И правильно.
   
Мы уже приближались к вершине горы и приготовились вылезать из подъемника.
   
— Если вы как-нибудь захотите пойти на лыжах только со мной, — продолжала она, особенно подчеркнув последние слова, — оставьте мне записку в вашей почтовой ячейке в отеле. Я буду заглядывать в нее. Хотя на вашем месте я бы здесь долго не пробыла. Для вас это инородная среда, — говорила она, когда, поднявшись с кресла и взяв лыжи, мы вышли из-под навеса подъемика, и она стояла в лучах горного солнца.
   
— А где же моя естественная среда?
   
— В Вермонте, как мне кажется. В маленьком городке штата Вермонт, где люди трудом зарабатывают себе на жизнь.
   
Я вскинул свои лыжи на плечо. Клуб «Орел» находился тут же на вершине горы, в нескольких десятках метров. Хорошо расчищенная тропинка вела к нему.
   
— Не обижайтесь, пожалуйста, на меня, — сказала Диди. — Недавно я поставила себе за правило во всех случаях говорить то, что думаю.
   
По какому-то странному побуждению, которое я сам не могу понять, я вдруг наклонился к ней и поцеловал ее в щеку, холодную и розовую.
   
— Очень мило, — кивнула она. — Благодарю вас. Приятного аппетита!
   
Тут, очевидно, она услыхала голоса моих спутниц. Став на лыжи, она легко и уверенно покатилась вниз по склону горы. Я покачал головой, следя за тем, как несколько нескладная маленькая фигурка в оранжевой парке быстро скользила по склону. Потом, таща лыжи, направился к массивному каменному зданию клуба.
   
Фабиан появился лишь тогда, когда мы, поджидая его на террасе клуба, выпили по второй стопке «кровавой мери». Он оделся для лыжной прогулки и выглядел нарядным в свитере с высоким завернутым воротником (»хомутом», как его называют), в голубой тирольской куртке и хорошо отутюженных вельветовых брюках золотистого цвета, на ногах — высокие лыжные ботинки с замшевыми голенищами. Рядом с ним я казался замухрышкой в своих уже обвисших лыжных штанах и простой голубой парке, купленных мной по дешевке в Сан-Морице. Элегантно одетые люди, собравшиеся на террасе, перешептывались, поглядывая на меня и недоумевая, как я затесался сюда. Маленькая Диди была, очевидно, права, говоря, что я тут не в своей среде.
   
Высоко над нами, в ярко-синем небе, величественно парила крупная птица. Возможно, даже орел. Интересно, как он добывает себе пропитание в этой долине?
   
— Ну, как дела? — спросил я Фабиана, когда он целовал наших красавиц.
   
— Потом поговорим, — многозначительно ответил Фабиан, любивший принимать таинственный вид. — Надеюсь, вы не возражаете, если после завтрака у нас с вами состоится деловое свидание в городе?
   
— Если мои спутницы отпустят меня…
   
— Будьте уверены, что они тут же найдут другого молодца, чтобы пойти с ним на лыжах.
   
— Не сомневаюсь.
   
— Сегодня большой званый вечер, — сказала Лили. — И нам, во всяком случае, надо пойти в парикмахерскую.
   
— И я приглашен? — осведомился я.
   
— Конечно, — кивнула Лили. — Ведь уже известно, что мы неразлучны.
   
— Однако вы заботливы.
   
— Боюсь, что вы не так уж хорошо проводите свое время, — сказала Лили, бросив на меня острый взгляд. — Хотя, быть может, вас привлекают встречи с несовершеннолетними.
   
Она ничего не добавила, но намек был совершенно ясен.
   
— Девочка, которую я сегодня повстречал, дочь моих старых и давних друзей, — заносчиво объяснил я.
   
— Вполне уже взрослая, — вскользь заметила Лили. — Давайте пойдем обедать. На террасе становится холодно.
   
Деловое свидание, о котором говорил Фабиан, состоялось в маленькой конторе агента по продаже недвижимого имущества, находившейся на главной улице Гштаада. Перед тем Фабиан по дороге рассказал мне, что этим утром он осматривал участки земли, предназначенные для продажи.
   
— Они представляют интерес для нас — пояснил он. — Как вы теперь, должно быть, уяснили себе, моя реалистическая философия весьма проста. Мы живем в мире, в котором вещи, имеющие жизненное значение, становятся все более и более дефицитными. Соевые бобы, золото, сахар, пшеница, нефть и так далее. Экономика нашей планеты страдает от перенаселения, от войн, от страха и неуверенности в завтрашнем дне, от спекуляций и избытка денег. Приняв все это во внимание, достаточно здравомыслящий человек с некоторой долей пессимизма видит, что нас ожидает еще большая нехватка всего необходимого. Однако Швейцария — крошечная страна с устойчивым правительством, и практически маловероятно, чтобы она была вовлечена в какие-нибудь военные авантюры. Потому вскоре тут будут продавать землю по баснословным ценам. Среди моих друзей и знакомых десятки таких, которые были бы счастливы приобрести здесь хотя бы небольшие клочки земли. Но швейцарские законы им этого не разрешают. У нас же зарегистрированная по всем правилам швейцарская компания, или лихтенштейнская, что одно и то же, и ничто не помешает нам ухватить хороший кус в этой стране, объявив, что мы проектируем построить коттеджи со множеством комфортабельных квартир и собираемся сдавать их в аренду сроком, скажем, на двадцать лет. Высосав из банка соответствующий кредит на это предприятие, мы станем владельцами весьма доходного поместья, которое, по существу, нам ничего не будет стоить, и мы сможем иметь свой уголок для отдыха. Видите в этом смысл?
   
— Как обычно, — ответил я. На самом деле в этом предложении было даже больше смысла, чем обычно.