1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
    
– Весь день меня терзали эти агенты из страховой компании, – продолжал Бойлан. – Ну, по поводу того глупого пожара, который произошел здесь, в моем поместье, в День победы, вернее, в ночь победы. Вы видели, как горел здесь, на холме, большой крест?
    
– Слышал об этом, – ответил Рудольф.
    
– Интересно, почему поджигатели облюбовали мое поместье? – притворно удивлялся Бойлан. – Я не католик, и, само собой, не черный, и не еврей… По-видимому, ку-клукс-клан в наших краях очень плохо обо всем осведомлен. Агенты из страховой компании неоднократно спрашивали меня, нет ли у меня каких личных врагов. Может, вы слышали что-нибудь об этом в городе?
    
– Нет, – старательно избегая смотреть ему в глаза, сказал Рудольф.
    
– Конечно есть, как не быть, враги, я имею в виду. Но ведь они себя не рекламируют, – убежденно сказал Бойлан. – Жалко одного: крест был далеко от дома. Я был бы рад, если бы все здесь сгорело… Почему вы не пьете?
    
– Я пью, я люблю пить медленно.
    
– Мой дед строил дом на века. Я живу здесь в одиночестве. Эти века, видимо, закончатся вместе со мной, – сказал Бойлан и рассмеялся. – Извините, если слишком много болтаю. У меня так мало возможностей поговорить с людьми вокруг. Они ведь не имеют ни малейшего представления о том, о чем ты им говоришь.
    
– Почему же в таком случае вы здесь живете? – с максималистски юношеской логикой напрямик спросил Рудольф.
    
– Потому что я обречен, – ответил Бойлан, разыгрывая перед ним смешную мелодраму. – Я прикован к скале, и жадный орел выклевывает мою печень. Вы знаете, о ком идет речь?
    
– О Прометее.
    
– Только подумайте! Мифологию тоже изучают в школе?
    
– Да, изучают.
    
«Я очень много знаю, мистер Бойлан» – так и подмывало его добавить.
    
– Бойтесь семьи. Это страшно – постоянно жить с ощущением, что нужно платить за их возлагаемые на тебя надежды. – Он быстро опорожнил свой стакан и отошел от каминной доски к столу у стены, чтобы налить себе второй. – Вы привязаны к семье, Рудольф? У вас есть такие предки, которых вам не хотелось бы разочаровывать?
    
– У меня нет никаких предков, – мрачно ответил Рудольф.
    
– Вот истинный американец, – похвалил его Бойлан. – А, вот и сапоги.
    
В комнату вошел Перкинс. В руках он держал высокие, до бедер, болотные резиновые сапоги и пару шерстяных носков голубого цвета.
    
– Положите все там, пожалуйста, Перкинс, – сказал Бойлан.
    
– Слушаюсь, сэр. – Перкинс поставил сапоги рядом с Рудольфом и повесил полотенце на спинку кресла. Носки положил на край стола рядом с креслом. Рудольф снял мокрые носки. Он хотел было засунуть их в карман, но Перкинс вежливо взял их у него. Интересно, для чего ему пара мокрых штопаных носков в таком богатом доме? – подумал Рудольф. Он вытер влажные ноги пахнущим лавандой полотенцем. Натянул сухие и такие мягкие шерстяные носки. Встав с кресла, обул высокие болотные сапоги. На колене одного из них увидел треугольную дырку. Он не стал привлекать к ней внимание хозяина, – это невежливо.
    
– Они мне как раз впору, – радостно сказал Рудольф. Пятьдесят долларов! Самое меньшее, подумал он. В этих сапогах он чувствовал себя д’Артаньяном.
    
– Кажется, я купил их еще до войны, – сказал Бойлан. – Когда жена ушла от меня. Тогда мне казалось, что следует заняться рыбной ловлей, чтобы успокоить нервы.
    
Рудольф бросил на него быстрый взгляд, чтобы удостовериться, уж не шутит ли он. Но в глазах этого серьезного человека не было ни искорки смеха.
    
– Тогда же я завел себе пса. Для компании. Чтобы не скучать. Громадного ирландского волкодава. Его звали Брут. Очаровательное животное. Он жил у меня пять лет. Мы так трогательно привязались друг к другу. Но потом кто-то отравил собаку. Кто-то из моих вассалов. – Он, фыркнув, засмеялся. – Вы, Рудольф, знаете, что означает слово «вассал», не так ли?
    
Эти школьные вопросики начинали уже его раздражать.
    
– Представьте себе, знаю.
    
– Само собой, – подхватил Бойлан. Он не стал просить Рудольфа объяснить значение этого иностранного заимствования. – Да, у меня, несомненно, есть враги, должны быть. А может, он просто гонял чьих-то кур?
    
Рудольф, стащив сапоги, держал их в руках, не зная куда девать.
    
– Поставьте их куда-нибудь, – сказал Бойлан. – Перкинс отнесет их в машину, когда я повезу вас домой. А это что? – Он увидел дырку на сапоге.
    
– Пустяки. Эту дырку можно легко заклеить, – поспешил сказать Рудольф.
    
– Нет, нет. Этим займется Перкинс. Ему нравится все чинить. – Бойлан говорил это с таким видом, словно если Рудольф починит рваный сапог сам, то тем самым лишит несчастного слугу одного из его самых приятных удовольствий. Бойлан снова стоял у стола-бара. Этот напиток, казалось, не был для него слишком крепким. Он плеснул себе в стакан еще виски. – Не хотите ли осмотреть дом, Рудольф? – Он все время называл его только по имени.
    
– Охотно. – Рудольфу не терпелось узнать, что представляет из себя оружейная. Единственную подобную комнату он видел когда-то в Бруклине, куда ездил на легкоатлетический матч.
    
– Очень хорошо. Это может оказаться вам весьма полезным, когда вы и сами обзаведетесь потомством. У вас будет в голове ясная идея о том, в каком духе следует воспитывать своих потомков. Берите свой стакан и пойдемте.
    
В холле стояла громадная бронзовая статуя, изображающая тигра, когтями разрывающего спину плавающего индийского буйвола.
    
– Вот вам произведение искусства, – сказал Бойлан насмешливо. – Если бы я был патриотом, то велел бы ее переплавить на пушку. – Он открыл перед ним две створки громадных дверей, украшенные резными купидончиками и гирляндами цветов. – Это бальный зал, – сказал он, включая свет.
    
Зал был почти таких же размеров, как их школьный спортзал. Задрапированная простынями громадная стеклянная люстра свешивалась с потолка с высоты двухэтажного дома. На ней горело всего несколько лампочек, и через грязные запыленные простыни пробивался тусклый свет. У обитых деревом покрашенных стен стояло много, несколько дюжин, накрытых чехлами стульев.
    
– Отец мне рассказывал, что однажды на бал мать пригласила семьсот человек. Оркестр играл вальсы. Двадцать пять вальсов подряд. Неплохо? Почище любого клубного сборища, да? Что скажете, Рудольф? Кстати, вы еще играете в ресторанчике «Джек и Джилл»?
    
– Нет, наш трехнедельный контракт истек.
    
– Какая очаровательная девушка. Эта малышка… как ее зовут?
    
– Джулия.
    
– Ах, да, Джулия. По-моему, я ей не понравился, так?
    
– Она мне ничего не говорила.
    
– В таком случае скажите ей, что я нахожу ее просто очаровательной. Передадите? Она этого вполне достойна.
    
– Скажу непременно.
    
– Можете себе представить, семьсот гостей. – Он, подняв руку, словно обнимая за талию партнершу, сделал несколько вальсовых па. Виски от его резкого движения выплеснулось ему на руку. Вытащив из кармана носовой платок, он вытер вязкую жидкость. – Знаете, на меня был большой спрос на вечеринках дебютанток. Может, я сам как-нибудь дам бал. Накануне годовщины сражения при Ватерлоо. Вам, конечно, об этом тоже известно?
    
– Да, известно, – невольно повторил за ним Рудольф. – Храбрые офицеры Веллингтона. Я ходил на «Бекки Шарп»1 несколько раз. – Он хотел сказать, что читал и Байрона, но не хотел показывать этого перед ним.
    
– А вы читали «Пармскую обитель»?
    
– Нет.
    
– Почитайте, только когда станете немного старше, – посоветовал Бойлан, бросая прощальный взгляд на сумрачный бальный зал.
    
– Ах, бедняга Стендаль, гнить заживо в захолустном итальянском городке Чивитавеккья, умирать в безвестности, чтобы быть признанным последующим поколением.
    
Хватит тебе, подумал Рудольф, вижу, что ты читал книгу. Но одновременно с этим Рудольф был, конечно, и польщен. Ведь они не просто болтали, а вели ученую литературную беседу.
    
– Порт-Филип – вот моя Чивитавеккья, – сказал Бойлан. Они снова вернулись в холл, и Бойлан выключил люстру. Он вглядывался в темноту с белеющими простынями. – Приют ночных сов, – мрачно прокомментировал он. Не закрывая двери, он повел Рудольфа в глубь дома.
    
– А это – библиотека, – он приоткрыл дверь. Рудольф заглянул внутрь. Еще одна громадная комната, вдоль стен которой уставлены полки с книгами. Чувствовался запах кожи и пыли.
    
Бойлан закрыл дверь.
    
– Целые собрания в кожаных переплетах. Весь Вольтер. Ну и все в этом роде. Киплинг.
    
Он открыл перед ним еще одну дверь.
    
– Оружейная. – Включил свет. – Кто-нибудь другой назвал бы это собрание арсеналом, но мой дедушка был человеком широкой души.
    
Комната с блестящими панелями из красного дерева, полки с пистолетами, охотничьими ружьями за стеклом под замком, охотничьи трофеи, выстроившиеся рядами на стенах, оленьи рога, чучела фазанов с длинными блестящими хвостами. Оружие поблескивало свежей смазкой. Нигде ни пылинки. Шкафы из красного дерева с надраенными до блеска бронзовыми круглыми ручками, очень похожие на каюту на большом корабле.
    
– Вы умеете стрелять, Рудольф? – спросил Бойлан, усаживаясь верхом на кожаный стул, сделанный в виде седла.
    
– Нет, – признался Рудольф. У него чесались руки – так ему хотелось прикоснуться ко всем этим прекрасным ружьям, пощупать их.
    
– Я научу вас, если пожелаете, – пообещал Бойлан. – На участке есть тир. Правда, живности в этих местах осталось мало – кролики, изредка попадаются лоси, олень. Когда наступает охотничий сезон, я то и дело слышу ружейную пальбу возле дома. Браконьеры, конечно, но что прикажете с ними делать? – Он обвел долгим взглядом оружейную. – Очень удобно для самоубийства, – мрачно произнес он. – Да, в этих местах когда-то было полно самой разнообразной дичи: перепела, куропатки, дикие голуби, лоси. Сколько лет я не держал в руках ружье, уже и не припомню. Может, если стану обучать вас, и возродится угасший интерес. Мужественный спорт, спорт для настоящих мужчин. Мужчина, извечный охотник! – Тон, которым он произносил эти высокие слова, показывал, что он прежде всего имеет в виду себя. – Когда вы будете прокладывать в обществе свой путь наверх, то вам совсем не помешает репутация отличного стрелка. Я знал в колледже одного молодого человека, который удачно женился на громадном состоянии в Северной Каролине только потому, что у него был зоркий глаз и твердая рука. Ему достались заводы по переработке хлопка. Отсюда и деньги. Его фамилия – Ривз. Из бедной семьи, но он обладал обходительными манерами, и это ему сильно помогло. Вы хотите стать богатым, Рудольф?
    
– Да, несомненно.
    
– Чем же вы собираетесь заняться после окончания колледжа?
    
– Пока не знаю, – ответил Рудольф. – Все зависит от того, что подвернется в будущем.
    
– Я бы посоветовал вам заняться юриспруденцией. Наша страна – страна адвокатов. И с каждым годом это становится все заметнее. Ваша сестра как-то говорила, что вы были президентом школьного дискуссионного клуба.
    
– Я и сейчас его президент. – При упоминании имени сестры он насторожился.
    
– Может, я отвезу вас как-нибудь в Нью-Йорк и мы там вместе навестим ее, – предложил Бойлан.
    
Выходя из оружейной, Бойлан сказал:
    
– Я прикажу Перкинсу, пусть приведет в порядок тир, закажет несколько мишеней. Как только все будет готово, я вам позвоню.
    
– У нас нет телефона.
    
– Да, как же я мог забыть, – спохватился Бойлан. – Как-то раз я пытался найти ваш номер в телефонном справочнике. Напрасный труд. В таком случае, я передам вам записку. Кажется, я запомнил ваш адрес. – Он рассеянно поглядел на мраморную лестницу. – Там, наверху, ничего интересного. Одни спальни. Большинство закрыто. Гостиная матери, где она любила посидеть. Сейчас там уже никто не сидит. Прошу меня простить. Я пойду наверх, переоденусь к обеду. Это займет несколько минут. А вы не скучайте один. Чувствуйте себя как дома. Налейте себе еще виски. – Он казался таким тщедушным, таким хрупким, когда поднимался по крутой лестнице, ведущей на верхние этажи, которые, конечно, не вызывали у его юного гостя абсолютно никакого интереса, если только этот юный гость не интересовался кроватью, на которой его родная сестра лишилась невинности.
    
    III
    
    
Рудольф вернулся в гостиную. Перкинс накрывал обеденный стол перед камином. Жестами священнослужителя он передвигал бокалы и фужеры. Торжественно, как в Вестминстерском аббатстве. Там, где покоятся в могилах великие английские поэты. Бутылка вина высовывается из серебряного ведерка со льдом.
    
– Я позвонил в мастерскую, сэр, – сообщил ему Перкинс. – Сапоги будут готовы к следующей среде.
    
– Благодарю вас, Перкинс, – сказал Рудольф.
    
– Очень рад вам услужить, сэр
    
Дважды он назвал его «сэром» за какие-то двадцать секунд. Перкинс вернулся к своим священным дарам.
    
Рудольфу очень хотелось в туалет, но он не осмеливался обратиться с прозаическим вопросом к такому важному человеку, как Перкинс. Он неслышно выскользнул из комнаты, не человек, а роскошный «роллс-ройс». Рудольф подошел к окну, чуть отдернул штору, выглянул в окно. Со стороны долины из густеющей темноты надвигались на особняк клубы густого тумана. Вдруг он вспомнил своего брата Тома, как тот подглядывал в щелку на голого Бойлана с двумя стаканами виски в руках.
    
Рудольф потягивал виски. Этот крепкий шотландский напиток постепенно действовал на него. Может, в один прекрасный день он вернется сюда и купит этот особняк, все это поместье, вместе с Перкинсом и всем остальным в придачу. Это ведь Америка!
    
В гостиную вернулся Бойлан. Он лишь сменил замшевую куртку на вельветовый пиджак. На нем по-прежнему шерстяная рубашка в клетку, шотландский теплый шарф на шее.
    
– У меня, к сожалению, не было времени, чтобы принять ванну, – извинился он. – Не хотелось заставлять вас ждать. – Он снова подошел к своему бару. От него исходил запах дорогого одеколона.
    
– В столовой ужасно холодно, – сказал Бойлан, поглядывая на стол перед камином. Он налил себе еще виски. – Там когда-то обедал президент Тафт1. Обед для шестидесяти важных персон. – Бойлан подошел к роялю, сел на скамеечку, поставив стакан рядом с собой. Взял наобум несколько аккордов. – Вы случайно не играете на скрипке, Рудольф?
    
– Нет, к сожалению, не умею.
    
– Может, еще на каком-нибудь музыкальном инструменте, кроме трубы?
    
– Нет, вряд ли. Могу сыграть какую-нибудь простенькую мелодию на пианино, да и то фальшиво.
    
– Жаль, конечно. А то могли бы сыграть дуэтом. Но, по-моему, никаких дуэтов для фортепиано и трубы не существует. – Бойлан заиграл. Рудольф был вынужден признать, что играл он хорошо. – Иногда устаешь от этой музыки в консервной банке, – пожаловался он. – Узнаете, Рудольф? – Он продолжал играть. – Что это?
    
– Нет, не узнаю.
    
– Шопен, ноктюрн ре-бемоль мажор. А знаете, как называл музыку Шопена Шуман?
    
– Нет, откуда? – Рудольфу так хотелось, чтобы он только играл и закрыл рот. Ему эта музыка очень нравилась.
    
– «Пушка, перелитая в цветы», что-то в этом роде. Надеюсь, я не ошибаюсь, это слова Шумана. Если приходится каким-то образом описывать музыку, то почему бы и не так оригинально?
    
Вошел Перкинс.
    
– Кушать подано, сэр, – объявил он.
    
Бойлан оборвал музыку, встал со скамеечки.
    
– Рудольф, не хотите ли в туалет, да и помыть руки?
    
Наконец-то.
    
– Да, конечно, благодарю вас.
    
– Перкинс, проводите мистера Джордаха, покажите, где у нас все это находится.
    
– Прошу за мной, сэр, – пригласил его Перкинс. Когда они с Перкинсом вышли из гостиной, Бойлан снова сел за рояль и продолжил играть с того места, где остановился.
    
Ванная комната помещалась возле входной двери и представляла собой большую просторную комнату с окном из витражного стекла, что придавало ей какую-то религиозную атмосферу. Унитаз, похожий на трон. Краны умывальника, казалось, были сделаны из чистого золота. Рудольф мочился под звуки ноктюрна Шопена. Он уже сожалел, что согласился остаться на обед. У него сложилось такое ощущение, что Бойлан пытается заманить его в ловушку. Этот человек непрост, ах как непрост, думал он. Все эти его ухищрения, игра на рояле, высокие болотные сапоги, виски, поэзия, оружие, сгоревший крест, отравленная собака. Рудольф чувствовал себя пока неспособным до конца раскусить его. Но сейчас он вполне понимал, почему его сестра решила бежать от этого человека.
    
Когда он возвращался в гостиную через холл, ему с трудом удалось подавить в себе порыв немедленно убежать отсюда, открыть входную дверь и убежать. Он, конечно, пошел бы на это, если бы мог незаметно забрать свои сапоги. Но нельзя же идти на автобусную остановку в носках и ехать в таком виде домой. Причем не в своих носках, а в носках, подаренных Бойланом. Пришлось вернуться в гостиную, и он стоял, наслаждаясь музыкой Шопена. Бойлан, закончив играть, встал и, слегка коснувшись локтя Рудольфа, подвел его к столу, где уже Перкинс разливал по бокалам белое вино. Форель лежала в глубоком медном блюде в густом бульоне. Рудольф сразу огорчился: ему нравилась жареная форель.
    
Они сели напротив друг друга. Перед каждым стояло по три высоких стакана и множество самых разнообразных ножей. Перкинс переложил рыбину на серебряный поднос с маленькими вареными картофелинами. Он стоял за спиной Рудольфа, и тот старался обслуживать себя очень осторожно, так как терялся от обилия всех этих приспособлений на столе, хотя и старался вовсю, чтобы показать, что не тушуется, что все это ему хорошо знакомо. Форель была ярко-голубой.
    
– «Tluite au bleu», – сказал по-французски Бойлан.
    
Рудольф с удовлетворением заметил, какой у него сильный акцент, сколь разительно его французский отличается от того, который он слышал от мисс Лено.
    
– Мой повар умеет готовить рыбу.
    
– Голубая форель, – перевел Рудольф. – Так они готовят такую рыбу во Франции. – Ему не терпелось утереть нос Бойлану, коли тот затронул эту тему, наказать его за его отвратительный акцент.
    
– Откуда вы знаете? – Бойлан бросил на него испытующий взгляд. – Вы когда-нибудь были во Франции?
    
– Нет, не был. Выучил в школе. Мы издаем небольшую газету на французском языке, она выходит каждую неделю для наших учеников, и там есть рубрика, посвященная кулинарии.
    
Бойлан щедрой рукой накладывал себе еду на тарелку. Он явно не страдал отсутствием аппетита.
    
– Tu parles francais?
    
Рудольф сразу заметил, что Бойлан употребил местоимение «tu», перешел с ним на «ты». В какой-то старинной французской грамматике он вычитал, как одному ученику преподавательница вдалбливала в голову, что, мол, форма местоимения «tu» второго лица единственного числа употребляется только в разговоре с прислугой, детьми, младшими офицерами и выходцами из социальных низов.
    
– Un petit peu1.
    
– Moi… j’еtais en France quand j’еtais jeune, – сказал Бойлан с режущим ухо акцентом. – Аvec mes parents. J’ai vеcu mon premier amour a Paris. Quand c’иtait? Mille neuf cent Vingt-huit Vingt-neuf. Comment s’appelait-elle? Anne? Annette? Elle иtait dеlicieuse1.
    
Она, конечно, могла быть восхитительной, эта первая любовь, думал Рудольф, испытывая ужасную радость от собственного снобизма, но ей явно не удалось избавить этого человека от ужасного акцента.
    
– Tu as l’envie d’y aller? En France?2 – спросил Бойлан, явно проверяя его. Он ведь сказал, что немного говорит по-французски, и Бойлан не хотел дать ему возможность улизнуть, не ответив на брошенный ему вызов.
    
– J’irai, je suis sыr3, – продолжал Рудольф, стараясь говорить так, как мисс Лено произнесла бы эту фразу.
    
– Боже, – удивился Бойлан. – Да вы говорите как настоящий француз.
    
– У нас хорошая учительница. – Последний букет, брошенный в сторону мисс Лено, этой французской шлюхи…
    
– Может, стоить попытать счастья на дипломатической службе? – рассуждал Бойлан. – Там вы сможете воспользоваться связями светских молодых людей. Только будьте осторожны и не женитесь прежде на богатой девушке. В таком случае придется заплатить за это дорогую цену. – Он сделал глоток вина из бокала. – Я хотел жить в Париже, очень хотел. Но у моих родителей было другое мнение на сей счет. Скажите, мой акцент на самом деле режет ухо?
    
– Он просто чудовищен, – не пожалел его самолюбия Рудольф.
    
– Ах, эта честность молодости, – засмеялся Бойлан. Но тут же стал серьезен. – Может, в этом отличительная особенность всей вашей семьи? Ваша сестра под стать вам, Рудольф.
    
Они посидели молча. Рудольф наблюдал, как ловко орудует Бойлан вилкой и ножом. Важная персона с прекрасными, отточенными манерами.
    
Перкинс убрал грязные тарелки с рыбными костями и поставил на стол второе блюдо – отбивные с тушеной картошкой и зеленым горошком. Рудольф подумал, что неплохо было бы привести на кухню Бойлана его мать – поучиться, как нужно готовить.
    
Перкинс, можно сказать, не разливал по бокалам красное вино, он священнодействовал на этой торжественной церемонии. Интересно, подумал Рудольф, что Бойлану известно о его сестре Гретхен? Вероятно, все. А кто застилает кровати наверху?
    
– Твоя сестра уже нашла работу или еще нет? – спросил Бойлан, словно их беседа текла, как и прежде, без пауз. – Она мне говорила, что хочет стать актрисой.
    
– Не знаю, – уклончиво ответил Рудольф, не собираясь говорить ничего о сестре. – От нее давно не было известий.
    
– Будет ли ей сопутствовать успех, как вы думаете? – спросил Бойлан. – Вы видели, как она играет?
    
– Только раз. На школьной сцене. – Изуродованный, нещадно искалеченный Шекспир в костюмах, сшитых своими руками. Человек семи пядей во лбу. Тот мальчик, который играл роль Жака1, постоянно нервно теребил себя за усы, словно желая удостовериться, крепко ли они приклеены. Необычная, странная, очень красивая Гретхен была совсем не пара своему партнеру, которого она страстно сжимала в своих объятиях и говорила красивые слова о любви.
    
– У нее есть талант?
    
– Думаю, что да. У нее действительно что-то есть. Когда она выходила на сцену, все в зале тут же прекращали кашлять и чихать.
    
Бойлан засмеялся. Рудольф понял, что сейчас он похож на маленького мальчишку.
    
– Ну, я хотел сказать…– Он попытался вернуть свои утраченные позиции. – То есть можно было сразу почувствовать перемену атмосферы в зале. Публика сосредоточивала все свое внимание на ней, чувствовалось, что зрители только на ее стороне и что для них, зрителей, другие актеры на сцене рядом с ней попросту не существуют. Мне кажется, такое можно объяснить только талантом.
    
– Да, вы, конечно, правы, – кивнул Бойлан. – Она потрясающе красивая девушка. Но, конечно, братья обычно не замечают красоты сестры.
    
– Ну почему же? – возразил Рудольф.
    
– Выходит, вы заметили? – рассеянно спросил Бойлан. Казалось, он уже утратил всякий интерес к затронутой теме. Он сделал знак Перкинсу, чтобы тот убрал со стола грязную посуду, а сам подошел к проигрывателю и поставил Второй фортепьянный концерт Брамса, причем на полную громкость. Им стало трудно говорить, и они промолчали до окончания трапезы. Пять сортов сыра на деревянном блюде. Салат. Пирог со сливами. Стоит ли удивляться, что у Бойлана «животик».
    
Рудольф украдкой посмотрел на часы. Если ему удастся смыться отсюда пораньше, то, может, он еще успеет на свидание к Джулии. Конечно, идти в кино уже поздно, но он хотя бы сможет загладить свою вину перед ней, доказать, что умеет держать данное слово.
    
После обеда Бойлан налил себе бренди и, поставив рядом маленькую чашечку кофе, завел какую-то симфонию. Рудольф чувствовал, что очень устал после целого дня рыбной ловли. После двух стаканов виски все расплывалось у него перед глазами и очень хотелось спать. Громкая музыка его подавляла. Бойлан по-прежнему был отменно вежлив, но не больше. По-видимому, он разочаровался во мне из-за того, что я ничего не рассказал ему о Гретхен, сделал вывод Рудольф.
    
Бойлан сидел в глубоком кресле, с закрытыми глазами, сконцентрировавшись на музыке, и время от времени подносил к губам стаканчик с бренди. Он мог прекрасно обойтись и без него, Рудольфа, подумал он с отвращением, или довольствоваться компанией своего ирландского волкодава. По-видимому, они вместе провели не один приятный вечер наедине друг с другом, пока злобные соседи не отравили пса. Может, он хочет предложить мне место своей подохшей собаки?
    
Игла проигрывателя попала в поцарапанную бороздку пластинки и теперь надоедливо щелкала. Бойлан, сделав нетерпеливый, раздраженный жест, встал, выключил проигрыватель.
    
– Прошу меня простить, – извинился он перед Рудольфом. – Вот вам месть нашего века машин несчастному Брамсу. Может, отвезти вас в город?
    
– Благодарю вас. – Рудольф встал, всем своим видом давая ему понять, как он ему признателен за такое предложение.
    
Бойлан посмотрел на ноги Рудольфа в носках.
    
– Ах, – воскликнул он, – как же вы выйдете на улицу в носках?
    
– Ну, если вы отдадите мне мои сапоги.
    
– По-моему, они еще не высохли. Минутку. Посмотрю, что можно для вас подыскать. – Он вышел из комнаты, поднялся к себе наверх.
    
Рудольф долгим, внимательным взглядом обвел комнату. Как замечательно быть богатым! Интересно, попаду ли я сюда еще раз, увижу ли эту громадную комнату? – подумал он. Томас однажды тоже видел ее, но его сюда не пригласили. Богач Бойлан спустился в гостиную с голой жопой, и эта штуковина у него свисала чуть ли не до колен, ну, как у жеребца-производителя, налил в два стакана виски и пошел к ней наверх по лестнице. «Гретхен, тебе принести выпивку наверх или ты спустишься вниз?»
    
Теперь, когда у него появилась возможность видеть и слушать Бойлана, он понял, что кривляния Тома, его карикатурное изображение этого человека, имитируемый им его голос – все точно соответствовало действительности. Вопросы, которые он задает, совсем, по сути дела, не вопросы.
    
Рудольф покачал головой. Интересно, что думает себе Гретхен? «Мне это понравилось» – снова слышал он ее голос, когда они вдвоем сидели в баре «Порт-Филипского дома». «Мне это понравилось больше всего на свете. Такого я прежде никогда не испытывала».
    
Рудольф, не находя себе места, нервно заходил по комнате. Посмотрел на название симфонии, которую только что выключил Бойлан. Шуман. Третья (Рейнская) симфония. Ну вот, по крайней мере, он сегодня узнал что-то полезное. Теперь он непременно вспомнит эту музыку, если снова услышит. Он взял со столика серебряную зажигалку длиной с целый фут, долго ее разглядывал. На ней – монограмма: «Т. Б.» Он с умыслом приобретал такие дорогие вещицы для всяких пустяков, для чего бедным служат гораздо более дешевые приспособления. Подумаешь, зажечь сигаретку! Он, щелкнув, открыл ее. Она плюнула в него струйкой пламени. Горящий крест на холме. Враги повсюду. Он услыхал шаги Бойлана по мраморному полу в холле. Торопливо погасив зажигалку, положил ее на место.
    
Вошел Бойлан. В руках у него была небольшая сумка и пара мокасин цвета красного дерева.
    
– Вот, Рудольф, примерьте! – сказал он.
    
Мокасины были старые, но надраенные до блеска, с толстыми подошвами и кожаными шнурками. Они ему отлично подошли. В самый раз.
    
– Эй, – удивленно сказал Бойлан, – да у вас такая же узкая ступня, как и у меня. Подарок одного аристократа другому.
    
– Я верну вам их через пару дней, – сказал Рудольф, когда они отъезжали от дома.
    
– Не беспокойтесь, – снисходительно ответил Бойлан. – Мокасины старые, как этот мир. Я их не ношу.
    
Аккуратно сложенная удочка, корзинка для рыбы и его бредень лежали на заднем сиденье «бьюика». Резиновые сапоги пожарника, действительно еще мокрые внутри, – на полу за передним сиденьем. Бойлан забросил сумку на заднее сиденье. Рудольф забрал и свою поношенную фетровую шляпу со стола, но не осмелился надеть ее на голову – очень стеснялся в упор глядевшего на него Перкинса. Бойлан включил радиоприемник, поймал джаз из Нью-Йорка. Поэтому они не разговаривали дорогой, до самой Вандерхоф-стрит. Когда подъехали к их пекарне, Бойлан приемник выключил.
    
– Ну, вот вы и дома, – сказал он.
    
– Большое вам спасибо, спасибо за все, – сказал Рудольф.
    
– Это вам спасибо, Рудольф, – ответил Бойлан. – Это был такой приятный день для меня, словно свежий глоток воздуха. – Заметив, что Рудольф положил ладонь на ручку дверцы, он, наклонившись к нему, мягко ее сжал. – Да, не могли бы вы сделать для меня одно одолжение?
    
– Само собой.
    
– Вот в этой сумке…– Бойлан, не отнимая рук от руля, чуть повернулся назад, чтобы показать ему, что кожаная сумка лежит там, на заднем сиденье. – Тут кое-что для вашей сестры, она очень хотела ее иметь. Не могли бы вы передать ее ей?
    
– Ну, – неуверенно сказал Рудольф. – Не знаю, когда я ее увижу.
    
– Это не к спеху, – сказал Бойлан. – Это то, что ей очень нужно, я знаю. Но спешить некуда.
    
– О’кей, – согласился Рудольф. Он твердо решил не давать Бойлану адрес Гретхен и не собирался ничего рассказывать о сестре. – Передам, когда ее увижу.
    
– Вы очень любезны, Рудольф. – Он посмотрел на часы. – Еще не поздно. Не хотите ли поехать со мной, выпить где-нибудь? Так не хочется возвращаться в свой постылый дом и коротать там время в одиночестве.
    
– Знаете, мне приходится ужасно рано вставать по утрам, – объяснил Рудольф. Ему, как раз наоборот, сейчас очень хотелось побыть одному, чтобы проанализировать свои впечатления о Бойлане, верно оценить все таящиеся опасности и возможные преимущества от знакомства с этим человеком. Ему сейчас не требовалось никаких новых впечатлений – для чего ему лишняя ноша? Пьяный Бойлан, Бойлан несет какую-то чушь в незнакомой компании в баре. Бойлан напропалую флиртует с женщиной или пристает с непристойным предложением к матросу. Вдруг его осенило: а не педик ли он, этот Бойлан? Может, он незаметно пристает к нему самому? Эти тонкие, холеные руки на клавиатуре рояля, эти подарки, его одежда, смахивающая на броский наряд, ненавязчивые легкие прикосновения.
    
– Что значит «рано»? – спросил Бойлан.
    
– Я встаю в пять утра.
    
– Боже мой! – удивился Бойлан. – Чем же может заниматься человек, встающий в пять утра, ума не приложу.
    
– Я развожу на велосипеде клиентам отца свежие булочки, – объяснил Рудольф.
    
– Ах вон оно что! – протянул Бойлан. – Я, конечно, понимаю, что кто-то должен развозить клиентам булочки. Но вам, Рудольф, не очень-то подходит занятие поставщика булочек.
    
– Но это не самое главное в моей жизни, – возразил он.
    
– Ну а что для вас главное в жизни, Рудольф?
    
Бойлан рассеянно выключил передние фары. В салоне было темно, так как они стояли прямо под уличным фонарем. В подвале не было света. Отец еще не приступил к ночной смене. А если задать такой вопрос его отцу, то скажет ли он, что главное в его жизни – это выпекать булочки?
    
– Пока не знаю. – И, не сдержавшись, спросил: – А ваше?
    
– Тоже не знаю, – загадочно ответил Бойлан. – Пока не знаю. Может, у вас возникла какая-то идея?
    
– Нет, ничего. – Этот человек рассыпался у него на глазах, на миллион мелких осколков. Рудольф чувствовал, будь он постарше, то, вероятно, мог бы собрать все эти осколки в одно целое, единое.
    
– Как жаль, – покачал головой Бойлан. – А я-то думал, что зоркие глаза молодости способны увидать во мне то, что я сам не замечаю.
    
– А кстати, сколько вам лет? – спросил Рудольф.
    
Бойлан все время разглагольствует о прошлом, о далеком прошлом, словно он жил во времена индейцев, президента Тафта, когда наша планета была более зеленой. Вдруг Рудольфу показалось, что Бойлан не столько стар, сколько старомоден.
    
– Догадайтесь! – сказал Бойлан веселым тоном.
    
– Не знаю. – Рудольф колебался.
    
Все мужчины, которым за тридцать пять, для Рудольфа выглядели на одно лицо, были одного возраста, ну, конечно, за исключением седобородых стариков, которые передвигались, тяжело опираясь на трость. Он уже давно перестал удивляться, когда читал в некрологе, что несчастный отправился на тот свет в возрасте тридцати пяти лет.
    
– Пятьдесят? – сказал он наобум.
    
Бойлан засмеялся:
    
– Ваша сестра была куда добрее по отношению ко мне. Значительно добрее.
    
Опять все возвращается к Гретхен, с раздражением подумал Рудольф.
    
– Ну так сколько же вам?
    
– Сорок. Мне сорок. Только что исполнилось. И вся моя жизнь – еще впереди, – не скрывая иронии, сказал Бойлан. – Увы! Скажите, Рудольф, а как вы будете выглядеть, когда вам стукнет сорок, не пробовали себе представить? – спросил он беззаботно, легко, словно шутя. – Ну, как мне сейчас?
    
– Нет, не пробовал, – ответил Рудольф.
    
– Мудрый молодой человек. Вам конечно же не хочется быть таким, как я. Я вас правильно понял?
    
– Да, – искренне ответил Рудольф. Сам напросился, кто его тянул за язык. Ну вот – получай!
    
– Почему же? Я вам не нравлюсь? Да?
    
– Немного, – сказал Рудольф. – Но только не поэтому.
    
– Почему же вы не хотите быть таким, как я, смею вас спросить?
    
– Мне хотелось бы иметь такой же большой дом, как у вас. Столько же денег, как у вас, ваши книги, вашу машину. Мне хотелось бы научиться так разговаривать, как разговариваете вы, – только не все время, само собой разумеется, знать столько, сколько знаете вы, ездить в Европу, как путешествуете вы…
    
– Но…
    
– Но, несмотря на все это, вы ведь очень одиноки, – продолжал Рудольф. – Всегда грустны, печальны, всегда чем-то огорчены. Жизнь вам не доставляет радости.
    
– Ну а когда вам исполнится сорок, вы не будете таким, не будете печальным, огорченным, безрадостным?
    
– Нет, конечно.
    
– У вас наверняка будет красивая, любящая жена, – продолжал Бойлан, словно читал сказочку на ночь малышу, – она будет всегда ожидать вас на вокзале, когда вы будете возвращаться с работы в городе, у вас будут очаровательные детишки, которых вы будете крепко любить и в порыве патриотизма провожать на фронт, когда начнется следующая война.
    
– Я не собираюсь жениться, – отрезал Рудольф.
    
– Ах вон оно что! – протянул Бойлан. – Вы изучили этот институт брака, знаете, что это значит на самом деле, без прикрас. Я был другим человеком. Мечтал о женитьбе. И я на самом деле женился. Я рассчитывал, что в этом моем дворце, расположенном на высоком холме, будут радостно звенеть детские голоса. Как видите, я не женат, и в моем доме не звенят детские веселые голоса, вообще ничьи голоса не звучат. Но все равно, еще не поздно…– Из золотого портсигара он вытащил сигарету, из кармана – зажигалку, щелкнул ею. Она осветила его волосы, показавшиеся Рудольфу седыми, морщинистое лицо с глубокими бороздками, скрытыми тенями.
    
– Сестра вам говорила, что я сделал ей предложение?
    
– Да.
    
– Она объяснила, почему она мне отказала?
    
– Нет.
    
– Она вам сказала, что была моей любовницей?
    
Это слово обидело Рудольфа, оно показалось ему очень грязным. Если бы он прямо сказал: «Я ее трахнул», то в этом случае Бойлан был бы менее неприятен, а Гретхен в таком случае не казалась бы одним из предметов собственности Теодора Бойлана.
    
– Да.
    
– Вы меня осуждаете? – спросил Бойлан охрипшим, суровым тоном.
    
– Да, не одобряю.
    
– Почему же?
    
– Потому что для нее вы очень старый.
    
– Да, в этом моя беда, – сказал Бойлан. – Не ее беда. Моя. Увидите ее, передайте, пожалуйста, что мое предложение остается в силе.
    
– Нет.
    
Бойлан сделал вид, что не расслышал его резкого ответа.
    
– Скажите ей, – продолжал он, – что я не могу ложиться в постель без нее. Это просто невыносимо. Хочу вам признаться, Рудольф. В тот вечер в ресторанчике «Джек и Джилл» я оказался совершенно не случайно. Я не посещаю подобные заведения, думаю, вам это известно. Я решил разыскать вас. Я стал бывать в тех местах, где вы играли на трубе. Я следил за вами. Я искал Гретхен. В голове у меня мелькнула дурацкая мысль, что в брате я найду хоть что-нибудь от сестры.
    
– Мне пора спать, – грубо оборвал его откровения Рудольф. Он, открыв дверцу, вылез из машины. Взял с заднего сиденья свою удочку, корзинку для рыбы, бредень, резиновые пожарные сапоги. Напялил на голову свою смешную фетровую шляпу. Бойлан сидел на своем сиденье и курил, разглядывая сквозь облачко дыма ровную линию фонарных огней Вандерхоф-стрит, словно на практике проверял верность теории перспективы, сказанную однажды учителем рисования: параллельные линии не пересекаются в бесконечности или, может быть, все-таки пересекаются.
    
– Прошу вас, не забудьте сумочку, – напомнил ему Бойлан.
    
Рудольф взял сумку. Легкую, будто она пустая и внутри ничего нет. Какая-то новая научно разработанная «адская машинка».
    
– Благодарю вас за ваш такой приятный для меня визит. Кажется, я получил от него все, что можно. И всего-то ценой пары старых болотных сапог, которые я больше не ношу. Я сообщу вам, когда будет готов тир. Ступайте, ступайте, юный неженатый разносчик булочек. Я буду думать о вас на заре, часов в пять утра. – Бойлан завел мотор и резко сорвал машину с места.
    
Рудольф смотрел вслед автомобилю, на красные задние огни, стремительно удалявшиеся в бесконечность, эти два огонька-близнеца, два сигнала, предупреждающие об опасности. Рудольф отворил дверь рядом с пекарней, занес сумки в прихожую. Включил свет, посмотрел на сумку. Замочек открыт. Кожаный ремешок свисал с ручки. Он открыл сумку, надеясь, что мать не слышит его возни. Там находилось, небрежно брошенное на дно, ярко-красное платье. Рудольф вытащил его, поднес поближе к лицу. Кружева. Глубокое декольте. Он представил, как сестра наденет его и всем открыто продемонстрирует свои женские прелести.
    
– Рудольф, это ты? – раздался сверху тревожный голос матери.
    
– Да, мам, я. – Он торопливо щелкнул выключателем. – Я сейчас вернусь. Забыл взять вечерние газеты. – Подняв сумку с пола, он торопливо вышел из прихожей: обязательно нужно опередить мать. Он побежал в соседний дом, к Бадди Уэстерману. Дом у Уэстерманов большой, просторный. Мать Бадди позволяла их группе «Пятеро с реки» репетировать в подвале дома. Рудольф свистнул. Мать у Бадди веселая, радушная женщина, любила их компанию и всегда угощала ребят то молоком, то чашечкой кофе после репетиций. Но сегодня Рудольфу не хотелось встретиться с ней. Он запер замочек, свешивающийся с ремешка ручки, положил ключик в карман.
    
Бадди сразу же отозвался на свист, вышел из дома.
    
– В чем дело? Уже так поздно!
    
– Послушай, Бадди, – сказал Рудольф, – не сможешь ли подержать эту сумку для меня пару дней, а? – Он протянул Бадди сумку. – Купил подарок для Джулии и не хочу, чтобы увидела мать. – Заведомая ложь: в квартале было известно, какие скупердяи все Джордахи, и к тому же Бадди знал, что мать Рудольфа не одобряла встреч сына с девушками.
    
– Ладно, сохраню, – беззаботно пообещал Бадди. Он взял из его рук сумку.
    
– Я тоже тебя когда-нибудь выручу!
    
– Мне от тебя ничего не нужно, кроме одного – не фальшивь, когда играешь «Звездную пыль». – Бадди считался лучшим музыкантом в их джазе и поэтому позволял себе делать иногда подобные критические замечания. – Что-нибудь еще?
    
– Нет, это все.
    
– Между прочим, я видел сегодня Джулию, – бросил Бадди. – Проходил мимо кинотеатра. А она входила. С каким-то незнакомым парнем. Он старше тебя. Приблизительно года двадцать два. Я спросил: «Где же Рудольф?», она ответила, что не знает и знать не хочет.
    
– Не может быть! – обиделся Рудольф.
    
– Нельзя же быть постоянно в полном неведении, вот что я скажу тебе, Рудольф. Ладно, до завтра!
    
Рудольф пошел к вагону-ресторану «Эйс», чтобы купить там вечернюю газету. Он сидел за столиком со стаканом молока и двумя земляными орешками, читал спортивный раздел. Накануне днем «Гиганты» выиграли. Если не считать этого важного спортивного события, каким был для него этот день? Удачным или несчастливым? Он этого не мог сказать.
    
    IV
    
    
Том поцеловал Клотильду и пожелал ей спокойной ночи. Она, проведя теплой ладонью по его щеке, нежно ему улыбнулась. Она лежала в кровати под одеялом, волосы разметались на подушке. На ночном столике горела лампа, чтобы он вышел из ее комнаты, не расквасив себе нос, или не налетел на кого-нибудь из домочадцев. Том бесшумно затворил за собой дверь. Полоска света в щели двери пропала – Клотильда выключила лампу.
    
Он, пройдя через кухню, вышел в коридор и стал медленно подниматься по темным ступенькам, держа в руках свитер. Из спальни дяди Гарольда и тети Эльзы не доносилось ни звука. Обычно там стоит такой храп, что сотрясается весь дом. По-видимому, сегодня дядя Гарольд уютно спал на боку. Никто из их родственников в Саратоге не умер. Дядюшка потерял три фунта веса и ничего там не пил, кроме воды.
    
Томас по узенькой лестнице прошел на самый верх, к себе на чердак, открыл дверь, включил свет. На его кровати в своей полосатой пижаме сидел дядюшка Гарольд собственной персоной.
    
Моргая на свет, он ласково улыбнулся. Во рту его зияла большая дыра: четырех передних зубов не было, а мост он снимал на ночь.
    
– Добрый вечер, Томас, – сказал дядя. Без переднего моста речь дяди была невнятной, он шепелявил.
    
– Привет, дядя Гарольд, – поздоровался Томас. Он, конечно, понимал, что волосы у него взъерошены и от него пахнет духами Клотильды. Интересно, что дяде понадобилось в его комнате в столь поздний час? Прежде он к нему никогда не поднимался. Том понимал, что сейчас ему нужно быть очень осторожным, подбирать правильный ответ и нужную интонацию.
    
– Уже довольно поздно, ты не находишь, Томми? – сказал дядя Гарольд низким голосом.
    
– На самом деле? – переспросил Том. – Знаете, не посмотрел даже на часы. – Он стоял возле двери, стараясь держаться подальше от дяди. Почти голая комната. У него немного личных вещей. На комоде – книжка из библиотеки «Всадники из Перпл-Сейджа»1. Ее ему посоветовала почитать библиотекарша. Роман непременно понравится, заверила она его.
    
– Уже довольно поздно, ты не находишь, Томми? – Массивный дядя Гарольд, казалось, заполнял собой всю маленькую комнатку. Он сидел в своей полосатой пижаме посередине кровати, и от его веса она сильно прогнулась. – Почти час ночи, – продолжал дядя Гарольд. Из его рта вылетали мелкие капельки слюны: так проявлялось отсутствие верхних зубов. – Поздно, нужно заметить, тем более для такого парня, как ты, с молодым, растущим организмом, которому приходится вставать очень рано и трудиться целый день. Развивающемуся организму, Томми, требуется полноценный, продолжительный сон.
    
– Я не знал, который сейчас час, – оправдывался Томми.
    
– Чем же ты занимался в час ночи, Томми, какие нашел для себя развлечения?
    
– Бродил по городу, – отважно соврал он.
    
– Ах, эти яркие огни, – сказал дядя Гарольд. – Яркие огни городка Элизиума, штат Огайо!
    
Том притворился, что хочет спать, зевнул, потянулся. Бросил свитер на спинку стула.
    
– Как хочется спать! Скорее бы в постель!
    
– Томми, тебе нравится у нас в доме? – зашепелявил дядя Гарольд, брызгая слюной.
    
– Конечно, нравится, а почему вы об этом спрашиваете?
    
– Тебя здесь вкусно кормят, так же, как и всех членов нашей семьи, не так ли?
    
– С едой у вас все в порядке, – согласился Том.
    
– Хороший дом, прочная крыша над головой, – из-за дырки во рту у дяди получилось не «крыша», а «срыша».
    
– Жаловаться не на что, – понизил голос Томас, чтобы, не дай бог, не приперлась сюда еще и тетушка Эльза и не приняла участие в ночной беседе.
    
– Ты живешь в приятном, чистом доме, – продолжал нудеть дядя Гарольд, – все здесь относятся к тебе, как к родному, как члену нашей семьи. У тебя даже есть свой велосипед.
    
– Жаловаться не на что, – повторил Том.
    
– У тебя хорошая работа. Ты получаешь хорошую зарплату, как взрослый мужчина. А кругом всем грозит безработица. К нам приезжают миллионы людей, не имеющих работы, но ты механик, и тебе работа гарантирована всегда.
    
– Да, я могу сам о себе позаботиться, – сказал Томас.
    
– Ты, конечно, можешь позаботиться о себе самом, кто говорит другое? Но ты ведь плоть от моей плоти, кровь от моей крови. Я принял тебя безропотно, без возражений, когда твой отец попросил меня приютить тебя. Там, в Порт-Филипе, ты попал в беду, и я, твой дядюшка, ни о чем тебя не спрашивал, не задавал лишних вопросов. Разве не так? Тетя Эльза тоже радушно приняла тебя.
    
– Там, дома, действительно был небольшой шум, – объяснил Томас, – но вообще-то ерунда, ничего серьезного.
    
– Я сказал, что не задавал лишних вопросов, – повторил дядя Гарольд, великодушно отбрасывая от себя всякую мысль о допросе с пристрастием. Его пижамная куртка расстегнулась. Теперь вперед выкатился круглый животик, обнажив несколько слоев складок – вместилище не одного десятка кружек пива и толстых сосисок под резиновыми подтяжками брюк.
    
– И что я требую взамен этому? Чего-то невозможного? Недостижимого? Благодарности? Ничего подобного. Только одного – крошечный пустяк. Чтобы молодой парнишка вел себя прилично, не задерживался нигде допоздна, ложился спать в положенное время. В постель, в свою постель, Томми.
    
Ах, вон оно в чем дело! Этот сукин сын наверняка пронюхал о них с Клотильдой. Но он промолчал.
    
– У нас чистый, порядочный дом, Томми, – продолжал свою нотацию дядя Гарольд. – Нашу семью повсюду уважают. Твою тетку принимают в самых лучших семьях. Ты ужасно удивишься, когда узнаешь, каким доверием я пользуюсь в банке, мне всегда готовы там предоставить любой кредит. Мне предлагали баллотироваться в законодательное собрание штата Огайо от республиканцев, хотя я не коренной житель этой страны. У моих дочерей – прекрасные, изысканные наряды, вряд ли кто одевается лучше, чем они. Они учатся. Хотят стать топ-моделями. Поинтересуйся, так, между прочим, попроси, и я покажу тебе табели их успеваемости, ты узнаешь, какого высокого мнения об их успехах преподаватели. По выходным они ходят в воскресную школу. Я сам их туда отвожу. Нежные, юные, чистые души, и они, как ангелочки, спят в комнате прямо под твоей, Томми.
    
– Я все понимаю, – сказал Томас. Пусть этот старый идиот выговорится.
    
– Ты не гулял по городу до часа ночи, не надо мне лгать. Я знаю, где ты был, – с печальным укором в голосе сказал дядя. – Мне захотелось чего-нибудь выпить. Я решил взять бутылочку холодного пива из холодильника. На кухне я услыхал шум. Томми, мне даже стыдно говорить, какой шум я услыхал. Мальчик твоего возраста! Присутствие в доме моих дочерей, этих ангелочков! Немыслимо!
    
– Ну и что из этого следует? – грубо спросил Томми. Его затошнило от мысли, что дядя подслушивал, как они занимались любовью с Клотильдой!
    
– Ну и что из этого следует? – возмутился дядя Гарольд. – Больше тебе сказать мне нечего? Что из этого следует? А?
    
– А что вы хотите от меня услышать? – Тому так хотелось сказать дяде, что он любит Клотильду, что в его гнусной жизни с ним никогда не происходило ничего подобного, что Клотильда тоже его любит и что если бы он, Том, был сейчас старше, он сбежал бы из этого чистого, проклятого дома с их уважаемыми всеми домочадцами, с его бледными, худосочными девицами, будущими топ-моделями. Но конечно же он не мог ничего такого сказать. Он вообще ничего не мог сказать. Кажется, у него отсох язык.
    
– Я хочу услышать от тебя, что сделала с тобой эта грязная, невежественная, но себе на уме девка? – прошипел дядя Гарольд. – Ты должен пообещать мне никогда к ней не прикасаться. Ни в моем доме, ни где-нибудь еще. Понял?
    
– Я не собираюсь вам ничего обещать, – упрямо возразил Томас.
    
– Как видишь, я с тобой предельно вежлив, – сказал дядя Гарольд. – Я с пониманием отношусь к этой щекотливой теме, говорю тебе тихо, как здравый, умеющий понимать и прощать мужчина, Томми. Нам не нужен скандал. Я не желаю, чтобы тетя Эльза узнала о том, что ты осквернил наш чистый дом, какой страшной опасности подвергались здесь ее дочери… Ах, мне трудно подыскать нужные слова, Томми.
    
– Я не собираюсь ничего вам обещать, – твердо повторил Томас.
    
– О’кей, ты не собираешься мне ничего обещать, – отозвался дядя Гарольд, но уже гневным тоном. – Можешь мне ничего не обещать. Вот что я тебе скажу. Сейчас я выйду из твоей комнаты и немедленно зайду в комнатку за кухней. Она-то уж мне все пообещает; все, смею тебя в этом заверить!
    
– Вы так думаете? – спросил Томас, и его голос ему самому показался каким-то высоким, почти детским.
    
– Да, я так думаю, Томми, – повторил его дядя шепотом. – Она пообещает мне все на свете. Ей ничего другого не остается. Если я ее выгоню, куда она пойдет? Вернется в Канаду к своему мужу-пьянице, который вот уже два года ищет ее, чтобы избить до смерти?
    
– Повсюду полно работы. Для чего ей возвращаться в Канаду?
    
– Ты так думаешь? Тоже мне нашелся авторитет по международному праву, – упрекнул его дядя Гарольд. – Ты считаешь, что все так просто? Ты думаешь, что я не обращусь в полицию? Так?
    
– Какое отношение ко всему этому имеет полиция?
    
– Томми, ты уже не маленький ребенок, – ответил, едва сдерживая ярость, дядя Гарольд. – Ты раздвигаешь ноги замужней женщине, как взрослый мужчина, но на плечах у тебя голова ребенка. Она развратила несовершеннолетнего, погубила его нравственность. Не забывай, Томми, что ты еще пока несовершеннолетний. Тебе только шестнадцать лет. А это – преступление, Томми. Серьезное преступление. Даже если они не отправят ее в тюрьму, ее вышлют из страны как нежелательную иностранку, которая занимается развращением несовершеннолетних детей. Клотильда не гражданка Америки. Ей придется вернуться в Канаду. Об этом напишут в газетах. А там ее будет ждать муженек. Да, да, – повторил дядя Гарольд. – Клотильда мне пообещает все. Все, понимаешь? – Он встал. – Мне, конечно, жаль, Томас. Это не твоя вина. Весь этот разврат у тебя в крови. Твой отец был большой охотник до шлюх. Его знал весь город. Мне было стыдно здороваться с ним на улице. А твоя мать, чтобы ты знал, была незаконнорожденным ребенком. Ее воспитали монахини. Поинтересуйся как-нибудь, кем был ее отец. Или мать. Ну а теперь ложись, Томми. Тебе нужно поспать. – Он снисходительно похлопал его по плечу. – Ты мне нравишься. И я хочу, чтобы из тебя получился настоящий мужчина. Ты – надежда нашей семьи. Я забочусь только о тебе, все это в твоих интересах. А теперь давай ложись спать.
    
Дядя Гарольд прошлепал босыми ногами к двери – настоящий уродливый великан, любитель пива, в пижаме в полоску. Он был уверен, что сейчас все на его стороне и он может испробовать любое оружие.
    
Томас выключил свет. Упал лицом вниз на кровать. Изо всех сил ударил кулаком по подушке.
    
На следующее утро он спустился пораньше, чтобы поговорить с Клотильдой до завтрака. Но дядя Гарольд был уже в столовой, сидел, читал газету.
    
– Доброе утро, – поднял он на мгновение на него глаза. Зубной мост у него был на месте. Он шумно втягивал в себя кофе из чашки.
    
Вошла Клотильда с апельсиновым соком для Томаса. Она на него даже не смотрела. Смуглое, замкнутое лицо. Дядя Гарольд не глядел в ее сторону.
    
– Просто ужас, что там происходит в Германии, – возмущался дядя. – Они, эти русские, насилуют немок прямо на берлинских улицах. Сто лет они ждали такого подходящего случая. Люди живут в подвалах. Если бы я не встретил твою тетю Эльзу и мы не приехали сюда, в эту страну, то не знаю, что со мной произошло бы, где бы я находился сейчас. Только один Бог ведает.
    
Снова вошла Клотильда, принесла яичницу с беконом для Тома. Он внимательно посмотрел ей в лицо: не появится ли на нем какой условный знак. Нет, ничего.
    
Закончив завтракать, Томас встал из-за стола. Он вернется сюда попозже, когда никого в доме, кроме Клотильды, не будет… Дядя Гарольд оторвался от газеты.
    
– Скажи Коэну, что я буду в девять тридцать, – сказал он. – Мне нужно сходить в банк. И передай, что я пообещал мистеру Данкану, что его машина будет готова днем, вымытая и протертая.
    
Томас кивнул, вышел из столовой. Навстречу ему вошли с лестницы две дочери, бледнолицые, пышные девицы.
    
– Мои ангелочки, – ласково обратился к ним дядя Гарольд. Они поцеловали отца.
    
– Доброе утро, папочка!
    
Шанс встретиться с Клотильдой появится у него часам к четырем. В этот день дочери дяди Гарольда обычно посещали зубного врача, чтобы проверить состояние зубов, и тетя Эльза возила их на прием на втором семейном автомобиле. Дядя Гарольд сейчас наверняка торчит в демонстрационном зале. Клотильда будет одна.
    
– Вернусь через полчаса, – предупредил он Коэна. – Нужно кое с кем встретиться.
    
Коэну это не понравилось, он бросил на него подозрительный взгляд.
    
Клотильда поливала лужайку, когда он, вертя педали велосипеда, подъехал к ней. Был яркий, солнечный день, и вокруг шланга то и дело вспыхивали разноцветные маленькие радуги. Небольшая лужайка с большой тенистой липой. На Клотильде белый халат. Тете Эльзе ужасно нравилось наряжать в белые халаты своих слуг, как нянечек в больнице. Живая реклама царящей в доме чистоты. У нее всегда такая чистота, хвасталась тетка, что можно есть прямо с пола!
    
Клотильда, бросив на Томаса осторожный взгляд, продолжала заниматься своим делом – поливать лужайку.
    
– Клотильда, пошли в дом, – сказал Томас, – нам нужно поговорить.
    
– Разве ты не видишь, что я поливаю лужайку? – Повернув рукав, она направила струю на клумбу с красивыми петуниями перед самым домом.
    
– Да ты хоть посмотри на меня, – сказал он.
    
– По-моему, сейчас ты должен быть на работе, – отвернулась Клотильда в сторону.
    
– Он приходил к тебе сегодня ночью? Мой дядюшка?
    
– Ну и что?
    
– Почему ты его впустила?
    
– Это его дом, разве у меня есть право не впускать его? – с мрачным видом ответила девушка.
    
– Ты что-нибудь ему пообещала? – Голос у Томаса вдруг сорвался, и он пронзительно закричал, но ничего не мог с собой поделать.
    
– Какая разница? Возвращайся на работу. Нас могут увидеть.
    
– Ты что-нибудь ему пообещала? – повторил свой вопрос Томми.
    
– Я сказала ему, что больше не стану с тобой встречаться, – тихо, равнодушно сказала Клотильда.
    
– Ты не могла это ему сказать. – Томас бросил на нее умоляющий взгляд.
    
– Нет, сказала, – настаивала она на своем. Клотильда вертела в руках шланг с бьющей струей. На пальце поблескивало обручальное кольцо. – Между нами все кончено.
    
– Нет, не кончено! Кто тебе это сказал? – Ему хотелось схватить ее в объятия, сильно встряхнуть. – Уходи к чертовой матери из этого дома. Найди себе другую работу. Я тоже уйду, и мы…
    
– Не неси вздор, – резко оборвала она его. – Он рассказал тебе о совершенном мной преступлении. – В голосе ее прозвучала издевка. – Он добьется моей депортации из страны. Мы ведь с тобой не Ромео с Джульеттой. Ты – простой мальчишка, я – повариха! Возвращайся на работу, кому я говорю?
    
– Неужели ты не могла ему возразить? – Томас пришел в полное отчаяние. Как бы сейчас не сорваться, не расплакаться перед ней, Клотильдой, вот здесь, прямо на лужайке перед домом.
    
– Нечего с ним разговаривать. Он ведь настоящий дикарь, – объяснила ему Клотильда. – Он ревнует. Ну а когда в человеке дает о себе знать ревность, то с таким же успехом можно говорить со стеной, с деревом. Результат один и тот же.
    
– Ревнует? – ничего не понял Томас. – Что ты имеешь в виду?
    
– Он два года пытается влезть в мою кровать, – спокойно сказала Клотильда. – Ночью, когда его жена крепко спит, он спускается ко мне и начинает царапаться в дверь, как котенок.
    
– Ах он жирный негодяй! – возмутился Том. – В следующий раз я его буду поджидать у твоей двери.
    
– Ничего ты не сделаешь. В следующий раз он опять придет, вот увидишь. И ты прекрасно об этом знаешь.
    
– И ты его впустишь?
    
– Я только служанка, – ответила она. – И моя жизнь – это жизнь служанки. Я не хочу терять свою работу, не хочу возвращаться в Канаду. Забудь об этом. Alles kaput*1. Как нам было хорошо эти две недели. Ты очень хороший парнишка. И мне жаль, что у тебя из-за меня такие серьезные неприятности.
    
– Ладно, ладно, – закричал он. – Я и пальцем больше не коснусь ни до одной женщины, если только ты…– Он вдруг стал задыхаться, слова не вылетали у него из глотки. Подбежав к своему велосипеду, он вспрыгнул на седло, помчался назад. Клотильда осталась на лужайке. Она теперь поливала розы. Он ехал не оглядываясь. Он не видел слез отчаяния на ее смуглом лице.
    
Святой Себастьян, пронзенный множеством стрел, ехал к гаражу. Палки лучников он испробует позже.
   
   
    
     
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
    
    
Выйдя из станции метро на Восьмой улице, Гретхен купила полдюжины бутылок пива и забрала из химчистки костюм Вилли. Смеркалось, опускались ранние ноябрьские сумерки, холодный воздух пощипывал лицо. Прохожие, в пальто, шли быстро, нигде не задерживаясь. Впереди, ссутулясь, шла девушка в брюках и теплой полушинели, на голове шерстяной шарф. У нее был такой заспанный вид, словно она только что вылезла из постели, хотя было уже пять часов дня. Но здесь, в Гринвич-Вилледже, люди могли вставать в любое время суток: и днем и ночью. В этом и заключается одна из прелестей этого городка, как и то, что почти все население – сплошь молодые люди. Иногда, когда Гретхен смешивалась на улице с толпой, то с удовлетворением думала: «И я тоже теперь чувствую себя как на родине».
    
Девушка в теплой полушинели вошла в гриль-бар «Коркоран». Гретхен хорошо знала этот бар. Ее тоже знали во многих барах в этом квартале. Теперь она проводила в них большую часть жизни. Она торопливо шла по направлению к Одиннадцатой улице. Тяжелые бутылки с пивом постукивали в пакете из плотной коричневой оберточной бумаги, а костюм Вилли, аккуратно отглаженный, она несла на руке. Может, Вилли окажется сейчас дома. Хочется надеяться. Никто никогда не мог точно сказать, когда он будет дома. Гретхен возвращалась с репетиции, и ей еще предстояло успеть к своему восьмичасовому выходу на сцену. Николс с режиссером заставили ее читать пьесу и сказали, что у нее неплохо все получается, что у нее – несомненный талант. Пьеса шла с умеренным успехом. Наверняка продержится до июля, это точно. Она трижды за один вечер выходила на сцену в одном купальнике. Зрители каждый раз после ее выхода смеялись, но это был какой-то нервный смех. Автор пришел в ярость, когда услыхал первые взрывы хохота, и на прогоне даже хотел вообще выбросить ее роль, но Николс с режиссером все же сумели переубедить его, сказать, что чем больше смеха, тем лучше для успеха пьесы. Гретхен приносили за кулисы адресованные ей письма и телеграммы, в которых поклонники выражали желание поужинать вместе с ней, и пару раз ей даже прислали розы. Она никому не отвечала. Вилли всегда после шоу сидел у нее в гримуборной. Ему нравилось наблюдать, как она смывает грим и краску, как переодевается в свою обычную одежду. Иногда ему приходила охота немного подтрунить над ней, и он обычно говорил:
    
– О боже, для чего я только женился? Цитирую!
    
По его словам, дело его с разводом затягивалось.
    
Гретхен вошла в коридор, подошла к почтовому ящику: нет ли какой почты для них двоих – Эбботта и Джордах. Она своей рукой надписала их фамилии на ящике.
    
Открыв дверь внизу своим ключом, взбежала по трем пролетам лестницы. Когда она входила домой, то всегда почему-то торопилась. Она открыла дверь квартиры, чуть запыхавшись после стремительного подъема по лестнице. Дверь открывалась сразу в гостиную.
    
– Вилли! – позвала она. У них были лишь две небольшие комнатки, и орать в общем-то незачем. Но Гретхен всегда выдумывала для себя различные предлоги только ради удовольствия лишний раз произнести вслух его имя.
    
На ободранной кушетке сидел Рудольф со стаканом пива в руке.
    
– Ах, это ты! – сказала Гретхен. – Никак не ожидала!
    
Рудольф, увидев ее, встал.
    
– Хелло, Гретхен! – поздоровался он с ней. Поставив на стол стакан, поцеловал ее в щеку, дотянувшись до нее над пакетом с тяжелыми пивными бутылками и костюмом Вилли.
    
– Руди, – сказала она, освобождаясь от своей ноши. Положила пакет на стол, бросила костюм Вилли на спинку стула. – Что ты здесь делаешь?
    
– Я позвонил в дверь, – объяснил Рудольф, – и твой друг мне открыл.
    
– Твой друг переодевается, – донесся из другой комнаты голос Вилли. Он довольно часто весь день сидел в халате. Квартирка была такой маленькой, что в ней было слышно все, что происходит в любом углу. Небольшую кухоньку от гостиной отделял экран.
    
– Сейчас приду, – крикнул он из спальни. – Посылаю тебе воздушный поцелуй.
    
– Как я рада видеть тебя! – Гретхен, сняв пальто, обняла Рудольфа. Сделала пару шагов назад, чтобы лучше его разглядеть. Когда там, дома, она его видела каждый день, она не отдавала себе отчет, какой ее брат красивый юноша, смуглый, прямой, в голубой рубашке с пуговичками и блейзере, который она подарила ему на день рождения. Какие у него задумчивые, чистые, зеленоватые глаза.
    
– Да-а, ты наконец вырос! Всего за пару месяцев? Что скажешь?
    
– Прошло почти полгода, – напомнил он ей. Может, она его осуждала?
    
– Давай, ну-ка сядь, – она усадила его рядом на кушетку. Возле двери стояла небольшая кожаная сумочка. Она, конечно, не собственность Вилли, в этом нет никаких сомнений, но она уже где-то ее видела, эту сумочку. В этом не было никаких сомнений.
    
– Ну, рассказывай, рассказывай все поподробнее, – сказала она. – Что там у нас происходит дома? О боже, как все же приятно видеть тебя, Руди. – Ей показалось, что голос ее звучит неестественно. Если бы она знала о его приезде, то непременно предупредила бы Вилли. В конце концов, Руди всего семнадцать, мальчишка приезжает к сестре и вдруг узнает, что она живет с мужиком… Эбботт-Джордах.
    
– В доме все по-прежнему, ничего особенного не происходит, – начал Рудольф. Какая все же у него выдержка, можно даже поучиться у него! Он спокойно поцеживал пиво. Если он и чувствовал себя не в своей тарелке, то не подавал вида. – Теперь, оставшись один, я несу на своих плечах весь груз любви всех домочадцев.
    
Гретхен засмеялась. Глупо сейчас волноваться. Она и не представляла, что ее брат так повзрослел.
    
– Ну, как там мама? – спросила Гретхен.
    
– По-прежнему читает «Унесенных ветром», – сказал Рудольф. – Болела. Доктора говорят, что это флебит.
    
Как приятны эти весточки от семьи, такие веселые, радостные, от семейного очага, подумала Гретхен.
    
– Кто же теперь занимается лавкой?
    
– Миссис Кудахи. Она – вдова, отец платит ей тридцать долларов в неделю.
    
– Должно быть, папе это нравится?
    
– Я бы не сказал, что он счастлив.
    
– Ну, как он там?
    
– По правде говоря, – сказал Рудольф, – нисколько не удивлюсь, если состояние его здоровья окажется хуже, чем у матери. Он уже несколько месяцев не выходит во двор, чтобы вытрясти мешок с мукой, и, по-моему, не ходит на реку с того времени, как ты уехала.
    
– Что же с ним происходит? – Гретхен вдруг почувствовала, что этот вопрос ее и в самом деле волнует.
    
– Не знаю, – ответил Рудольф. – Он всегда такой. Ты что, не знаешь папу? Он никогда ничего не скажет.
    
– Вы говорите с ним обо мне? – спросила Гретхен.
    
– Ни слова!
    
– Ну а как там Том?
    
– Уехал и забыт навсегда, – сказал Рудольф. – Мне так и не удалось выяснить, что тогда произошло. А сам он ведь никогда не напишет.
    
– Да, узнаю свою семейку, – призналась Гретхен. Они посидели немного молча, воздавая должное клану Джордахов. – Ну…– Гретхен приободрилась. – Ну как тебе нравится наша квартирка?
    
Она жестом руки обвела квартиру, они с Вилли сняли ее вместе с мебелью. Мебель, правда, была такой, словно долго провалялась на чьем-то пыльном чердаке, но Гретхен купила несколько горшков с цветами, развесила по стенам гравюры и рекламные афиши туристических агентств. «Индеец в сомбреро стоит перед своей деревней»; «Посетите Нью-Мексико!».
    
– У тебя здесь очень приятно, – с серьезным видом озирался по сторонам Рудольф.
    
– Здесь, конечно, так и разит дурным вкусом, – возразила Гретхен. – Но у этой квартиры есть одно бесспорное преимущество. Она не в Порт-Филипе!
    
– Понятно, что ты имеешь в виду, – вздохнул Рудольф.
    
Почему он такой серьезный? – удивилась Гретхен. Интересно, что привело его сюда, в Нью-Йорк, почему ему вдруг понадобилось повидаться с нею?
    
– Ну а как поживает твоя красавица? – Ей было отнюдь не весело, но она старалась этого не показать. – Как ее? Кажется, Джулия?
    
– Да, Джулия, – сказал Рудольф. – С ней у меня тоже не все гладко.
    
В комнату вошел Вилли, без пиджака, причесываясь на ходу. Они расстались всего несколько часов назад, но окажись они в эту минуту наедине, Гретхен бросилась бы к нему в объятия, словно они не видели друг друга долгие годы. Он, наклонившись над кушеткой, быстро ее поцеловал в щеку. Рудольф вежливо встал.
    
– Сидите, сидите, Руди, – спохватился Вилли. – Я ведь не ваш старший офицер!
    
Гретхен в глубине души пожалела, что Вилли уделил ей так мало внимания.
    
– Ах, вижу, все в порядке! – воскликнул он, увидав бутылки с пивом и отутюженный костюм на спинке стула. – Правду я говорил ей, когда мы впервые встретились, из нее выйдет образцовая жена и прекрасная мать. Холодно на улице?
    
– Угу.
    
Вилли сразу занялся бутылкой. Откупоривая, спросил:
    
– А вам, Руди?
    
– Мне пока достаточно, – ответил тот, снова усаживаясь на кушетку рядом с Гретхен. Вилли налил себе пива в уже использованный стакан: на его ободке была заметна пивная пена. Он много пил пива, этот Вилли. – Думаю, нам следует откровенно объясниться, – сказал он, широко улыбаясь и поворачиваясь к Руди. – Я сказал ему, что мы только формально живем в грехе. Сообщил, что просил твоей руки, но ты мне отказала, правда, смею надеяться, не окончательно!
    
Вилли не лгал. Он и в самом деле то и дело просил Гретхен выйти за него замуж. Ей казалось, что он говорит серьезно.
    
– Разве ты не сказал ему, что женат, Вилли? – спросила она. Пусть у Руди не останется ни одного вопроса, на которые он не получил ясного ответа. Это беспокоило Гретхен.
    
– Конечно, – отозвался тут же Вилли. – Какие у меня могут быть секреты от братьев любимой женщины? Мой прежний брак был, по существу, ошибкой молодости, мимолетный как облачко. Руди – человек умный, он все поймет. Но, надеюсь, этим не ограничится. Вот увидишь, он будет отплясывать на нашей свадьбе и окажет нам поддержку в глубокой старости.
    
Сейчас от шуток Вилли Гретхен стало не по себе. Она, конечно, рассказывала ему о своих родителях, о братьях Рудольфе и Томе, но только сейчас один из членов ее семьи присутствовал здесь, и эта ситуация действовала ей на нервы.
    
Рудольф промолчал.
    
– А что ты делаешь здесь, в Нью-Йорке, Руди? – спросила она, стараясь отвлечь внимание гостя от шутовства Вилли.
    
– Вот решил прокатиться, – ответил он. Он явно хотел сказать ей что-то важное, но ему не хватало духа сделать это в присутствии Вилли. – У нас короткие каникулы.
    
– Ну а как дела в школе? – Эти слова вырвались у нее невольно, и она почувствовала, что они звучали в ее устах слишком снисходительно – так разговаривают с чужими детишками, когда больше говорить с ними не о чем.
    
– Все в порядке, – неохотно ответил Рудольф, давая ей понять, что эта тема ему не нравится.
    
– Руди, – вмешался в разговор Вилли, – как я тебе в качестве твоего шурина?
    
Рудольф бросил на него спокойный взгляд зеленых глаз.
    
– Я вас совсем не знаю, – буркнул он.
    
– Верно говоришь, Руди! Так держать! Никогда не выдавай своих чувств сразу. Вот в чем моя беда. Я слишком искренний, слишком открытый человек. Что у меня на сердце, то и на языке. – Вилли налил себе еще пива. Он был оживлен и не находил, казалось, себе места. Руди, в отличие от него, был собран, уверен в себе, мог судить обо всем вполне здраво. – Я предложил Руди сходить на твое шоу, – сказал Вилли. – Хит Нью-Йорка. Важное событие, достойное тоста!
    
– Глупый спектакль, – оборвала его Гретхен. Что за дурацкая идея, привести ее брата в театр, чтобы он видел, как она разгуливает почти голая по сцене на глазах у тысяч зрителей.
    
– Придется подождать, когда я буду играть другую роль, роль святой Иоанны.
    
– Я сегодня занят и не могу никуда пойти!
    
– Еще я пригласил его и на ужин после шоу, – добавил Вилли. – Но он тоже отказался, ссылаясь на ранее сделанное ему предложение. Может, ты сможешь повлиять на него? Руди мне нравится. К тому же, я связан с ним тесными родственными узами.
    
– Как-нибудь в другой раз, спасибо, – снова отказался Рудольф. Он кивнул в сторону стоявшей на полу кожаной сумки. – Меня попросили передать тебе вот это.
    
– И кто же? – спросила Гретхен. – Кто просил тебя передать мне это?
    
– Один человек по имени Бойлан, – ответил Рудольф.
    
– Ах вон оно что! – Она коснулась руки Вилли. – Налей-ка и мне пива, Вилли! – Она встала, подошла к сумке. – Подарок! Разве не приятно? – Подняв сумку с пола, она поставила ее на стол и открыла. Увидев, что внутри лежит, вдруг осознала, что уже догадалась об этом. Она приложила платье к себе. – Я и забыла, что оно такое ярко-красное! – спокойно, без всякого волнения, сказала она.
    
– Боже праведный! – вырвалось у Вилли.
    
Рудольф с интересом наблюдал за ними обоими. Сначала за ней, потом перевел взгляд на Вилли.
    
– Да, воспоминание о моей развратной молодости, – сказала Гретхен, похлопав Руди по руке. – Не смущайся, Руди. Все в порядке. Вилли все знает о мистере Бойлане. Все!
    
– Я пристрелю его как собаку! – воскликнул Вилли. – Как жаль, что я сдал свой пистолет.
    
– Так мне взять платье? Что скажешь, Вилли? – с сомнением в голосе спросила Гретхен.
    
– Конечно, какие дела? Если только оно не подходит больше Бойлану, чем тебе!
    
Гретхен надела платье.
    
– Как же он тебе доверил такую важную миссию – доставить его мне?
    
– Случайно встретились с ним, – ответил Рудольф. – Время от времени мы видимся. Я, правда, не дал ему твоего адреса. Он попросил у меня…
    
– Передай ему, что я ему весьма благодарна за подарок, – сказала Гретхен. – Скажи, что, когда буду надевать платье, буду вспоминать о нем.
    
– Можешь сказать это ему сама, если есть желание, – мрачно признался Рудольф. – Он привез меня сюда на своей машине. Сейчас он сидит в баре на Восьмой улице и ждет, когда я вернусь.
    
– Почему бы нам всем не пойти туда и не выпить с этим типом? – предложил Вилли.
    
– Я не хочу с ним пить! – наотрез отказалась Гретхен.
    
– Передать ему об этом? – спросил Рудольф.
    
– Да, прошу тебя.
    
– Думаю, мне пора, – Рудольф поднялся с кушетки. – Я сказал ему, что долго не задержусь, скоро вернусь.
    
Гретхен тоже встала.
    
– Не забудь сумку.
    
– Но он передал это для тебя.
    
– Мне не нужно от него подарков! – резко ответила Гретхен, передавая кожаную сумку брату. Тот колебался, не зная, брать ее или нет.
    
– Руди, – спросила сестра, – скажи, вы часто встречаетесь с Бойланом?
    
– Пару раз в неделю.
    
– Он тебе нравится?
    
– Пока точно не знаю, – ответил Руди. – Он многому меня учит.
    
– Поосторожнее с ним, – предупредила его Гретхен.
    
– Не волнуйся!
    
Рудольф протянул руку Вилли.
    
– До свидания, – сказал он. – Благодарю за пиво.
    
Вилли радушно ее потряс.
    
– Теперь вы знаете, где нас найти, – сказал он на прощанье. – Приходите, навещайте нас, когда захотите. Я действительно буду рад!
    
– Ладно, приду, – пообещал Рудольф. Гретхен поцеловала его.
    
– Мне очень жаль, что ты вот так быстро убегаешь.
    
– Я скоро снова буду в Нью-Йорке, – сказал Рудольф. – Обязательно приду к вам, твердо обещаю.
    
Гретхен открыла перед ним дверь. Казалось, он хотел сказать ей что-то еще, но, передумав, только махнул рукой на прощанье и стал спускаться по лестнице со злосчастной сумкой в руках. Гретхен медленно закрыла за ним дверь.
    
– Какой славный парень твой брат, – сказал Вилли. – Мне бы его внешность!
    
– Но ты тоже пока еще вполне привлекательный мужчина, – успокоила его Гретхен и поцеловала. – По-моему, я не целовала тебя целую вечность!
    
– Целых нудных шесть часов, – уточнил Вилли. Они еще раз поцеловались
    
– Целых нудных шесть часов, – повторила за ним она, улыбаясь.
    
– Прошу тебя, постарайся приходить домой, когда я здесь.
    
– Постараюсь, постараюсь, непременно, – заверил он ее. Взяв платье, он поднес его поближе к глазам, внимательно, критически разглядывая. – Мне кажется, твой брат слишком взрослый для своих лет парень, не находишь?
    
– Может быть.
    
– Почему ты говоришь так неопределенно?
    
– Потому что не знаю. – Она сделала маленький глоток из стакана. – Он слишком расчетлив. – Гретхен сейчас вспоминала неоправданную щедрость отца по отношению к Рудольфу, мать, склонившуюся по ночам над гладильной доской с кучей его выстиранных рубашек. – Он во всем полагается только на свой интеллект.
    
– Что же здесь плохого? – удивился Вилли. – Я тоже хотел бы полагаться на свой разум.
    
– О чем вы говорили до моего прихода?
    
– Хвалили тебя на все лады.
    
– Ладно, ладно, ну а кроме похвал?
    
– Он расспрашивал меня о моей работе. По-моему, ему хотелось узнать, почему это ухажер его сестры сидит дома в разгар дня, а она в это время вкалывает, зарабатывая для обоих хлеб насущный. Надеюсь, мне удалось развеять все его опасения.
    
Вилли работал в новом журнале, который только начал выпускать его приятель. Это издание освещало работу радио, и Вилли приходилось большую часть своего рабочего времени тратить на прослушивание дневных радиопередач, поэтому он предпочитал делать это дома, а не в тесной маленькой редакционной комнате. Он получал девяносто долларов в неделю, и с ее шестьюдесятью они жили довольно неплохо, хотя в конце недели деньги, как правило, кончались, и у них частенько в кармане не оставалось ни цента, потому что Вилли нравилось обедать в ресторанах и засиживаться допоздна в барах.
    
– Сказал ему, что ты – драматург? – спросила Гретхен.
    
– Нет. Пусть сам обо всем узнает. В один прекрасный день. Так будет лучше.
    
Вилли пока не показал ей свою пьесу. Он написал всего полтора акта, да и эти собирался кардинально переделать.
    
Вилли, приложив к себе платье, стал расхаживать по комнате, как настоящая модель, отчаянно виляя бедрами.
    
– Иногда я задумываюсь, какая бы из меня вышла девушка. Что скажешь по этому поводу?
    
– Ничего, – сказала она.
    
– Ну-ка примерь платье. Посмотрим, как оно на тебе сидит. – Он протянул ей платье.
    
Гретхен, взяв платье, пошла в спальню. Там на стене висело большое, в рост человека, зеркало. Перед уходом из дома Гретхен аккуратно заправила постель, но сейчас заметила, что покрывало смято. Вилли после ланча любил вздремнуть. Они жили вместе чуть больше двух месяцев, но она уже знала все привычки Вилли. Ее вещи разбросаны по всей комнате, корсет – на полу возле окна. Снимая с себя юбку со свитером, Гретхен улыбалась. Такой детский беспорядок в спальне был ей по душе. Ей нравилось убирать за ним.
    
Гретхен с трудом удалось справиться с «молнией». Она надевала это платье лишь два раза до этого: один раз в магазине и второй – в спальне Бойлана, когда ему захотелось взглянуть, как оно сидит на ней. Пришлось превратиться в модель для него. То есть фактически она это платье никогда не носила. Она критически оглядела себя в зеркале. Ей показалось, что кружевное декольте слишком низкое и открывает большую часть ее груди. Сейчас, в этом нарядном красном платье, Гретхен выглядела старше своего возраста, прямо-таки настоящая жительница Нью-Йорка, уверенная в себе, в силе своего обаяния, привлекательности; такая всегда готова пойти в любую компанию, не боясь конкуренции со стороны других женщин. Она распустила волосы, и их черный плавный поток мягко коснулся ее плеч. На работе Гретхен появлялась с волосами, уложенными на голове узлом, – так было куда удобнее. Бросив на себя последний взгляд, она вошла в гостиную. Вилли открывал очередную бутылку. Увидев ее, присвистнул от удивления.
    
– Послушай, ты меня сразила!
    
Гретхен сделала пируэт, раскрутив юбку платья.
    
– Как ты считаешь, я достойна такого платья? Может, в нем я несколько обнажена? Не находишь?
    
– Ты просто боже-ствен-на! – протянул потрясенный Вилли. – Превосходное платье, отличный дизайн. Оно так сшито, что любой мужчина, увидев тебя в нем, тут же захочет его с тебя снять! – Он подошел к ней. – Эта мысль требует немедленного воплощения, – сказал он. – Джентльмен расстегивает «молнию» женского платья. – Вилли, расстегнув «молнию», через голову стащил с нее платье. Руки у него были холодные, он только что держал бутылку с охлажденным пивом, и Гретхен сразу задрожала всем телом. – Что это мы делаем в гостиной? – задал он провокационный вопрос.
    
Они пошли в спальню, быстро разделись. То, чем занимались они с Бойланом тогда, когда она примеряла для него это платье, повторили, на сей раз они с Вилли.
    
Вилли занимался любовью осторожно, нежно, без азарта, словно Гретхен – очень хрупкое создание и может разбиться в любую секунду. Даже уважительно – такое слово промелькнуло у нее в голове в самый разгар акта, и она неожиданно фыркнула. Она не призналась Вилли почему. С Вилли все было по-другому, не так, как с Бойланом. Бойлан доминировал над ней, старался унизить ее, уничтожить. Вся его любовь в постели была яростным, беспощадным актом разрушения: поединком, в котором есть победитель и побежденный. После расставания с Бойланом она снова стала сама собой, пришла в себя, – так обычно возвращаются из продолжительного путешествия, с отвращением переживая совершенное над твоей личностью позорное насилие. Но близость с Вилли отличалась нежностью, он был ей так приятен, так дорог, и в нем она не видела никакого греха. Их совместная повседневная жизнь текла естественно, плавно, как и подобает. Теперь у нее больше не было ощущения переламывания костей, злого, безудержного разврата, к которому Бойлан принуждал ее силой, и, как это ни странно, она люто желала этого, как оголодавший человек желает пищи. Довольно часто она не испытывала оргазма, но это ее не особенно тревожило. Какая разница?
    
– Потрясающе, – прошептала она, и они оба затихли.
    
Вилли, полежав немного, перевернулся на спину, и теперь они лежали рядом, не прикасаясь друг к другу, только по-детски переплетенные руки соединяли их.
    
– Как я рада, что ты оказался дома, – призналась она.
    
– Теперь я всегда буду торчать дома, – ответил он.
    
Она сжала его руку.
    
Другой рукой Вилли потянулся к ночному столику за пачкой сигарет. Гретхен высвободила пальцы, чтобы он смог прикурить. Он лежал, вытянувшись на кровати, его голова покоилась на плоской подушке. Курил. В комнате было темно, – сюда проникал лишь слабый свет через открытую в гостиную дверь. Сейчас он был похож на мальчишку, который ужасно боится наказания, если взрослые вдруг застукают его с сигареткой.
    
– Ну теперь, когда ты добилась своего, – сказал он, – можно и поговорить. Как прошел день?
    
Гретхен колебалась, не зная, что ему ответить. Позже он все равно узнает, подумала она.
    
– Как обычно. Гаспар снова приставал ко мне, делал намеки.
    
Гаспар – ведущий актер их шоу. Во время перерыва в репетиции он пригласил ее к себе в гримерную под предлогом, что ему необходимо отработать с ней кое-какие реплики, и там фактически уложил ее на кушетку.
    
– Да, у этого Гаспара губа не дура, он сразу видит, что почем! – сказал довольный Вилли.
    
– Не мог бы ты поговорить с ним, пусть он отвяжется от твоей женщины, оставит ее в покое? Или, может, дать ему по морде?
    
– Да он меня убьет, – ответил Вилли, не испытывая никакой мужской гордости. – Он вдвое больше меня.
    
– Выходит, я влюблена в труса? – спросила Гретхен, целуя его в ухо.
    
– Такое всегда происходит с молодыми девушками из провинции. – Он с удовольствием затянулся сигаретой. – Как бы там ни было, в этой области девушка предоставлена сама себе. Ты уже не молоденькая девочка и можешь смело выходить на улицу в этом Большом городе. Сама сумеешь постоять за себя!
    
– Что до меня, – сказала Гретхен, – то я готова набить физиономию любой, если только она вздумает приставать к тебе.
    
– Не думаю, – засмеялся Вилли. – Могу даже побиться об заклад.
    
– Сегодня в театр приходил Николс. После репетиции он сказал мне, что хочет предложить мне роль в новой пьесе в следующем году. Большую роль.
    
– Да, ты станешь звездой. Твое имя будет сиять на ярких афишах, – задумчиво произнес Вилли. – И ты выбросишь меня на свалку, как старый башмак!
    
Ладно, придется все же сказать, подумала она. Какая в конце концов разница, сейчас или потом?
    
– Следующий театральный сезон я не смогу работать на сцене.
    
– Почему же?
    
Опершись на локоть, он с любопытством смотрел на нее.
    
– Сегодня утром я была у врача. Я беременна.
    
Вилли смотрел на нее в упор, внимательно изучая выражение ее лица. Потом сел, загасил сигарету.
    
– Что-то хочется пить, – произнес он. Неловко вылез из кровати. Она увидела потемневший большой шрам у него на спине. Набросив старый хлопчатобумажный халат, он вышел из спальни. Гретхен слышала, как он наливает в стакан пиво из бутылки. Она лежала в темноте, чувствуя себя одинокой, покинутой. Не стоило ему говорить, подумала она. Теперь все испорчено.
    
Она вспомнила ту ночь, когда это случилось. Они долго, почти до четырех утра, сидели в чьем-то доме, и там у них возник жаркий спор. Об императоре Хирохито, обо всем на свете. Все порядком выпили. Она опьянела и не стала предохраняться. Обычно они возвращались домой сильно усталые и все равно занимались любовью. Но в эту треклятую ночь они не чувствовали никакой усталости. Ну вот, в честь японского императора. Если он будет возражать, скажу, что сделаю аборт. Гретхен знала, что никогда на это не пойдет, но все равно так ему скажет.
    
Вилли вернулся в спальню. Она включила лампу на столике у кровати. Такой разговор нельзя вести в темноте. Только при ярком свете. Ей сейчас было важно увидеть лицо Вилли, оно скажет ей больше, чем все его слова. Гретхен набросила на себя простыню. Полы старого халата хлопали его по ногам, халат был слишком велик для его тщедушной фигуры, к тому же сильно полинял от стирок.
    
– Послушай, – сказал Вилли, усаживаясь на краешек кровати. – Слушай меня внимательно. Я намерен во что бы то ни стало получить развод, или мне придется прибить эту суку. После этого мы поженимся, и я пойду на курсы ухода за ребенком. Вы понимаете меня, мисс Джордах?
    
Она не отрывала взгляда от его лица. Он не шутил.
    
– Понимаю, – мягко ответила она.
    
Он, наклонившись над ней, поцеловал ее в щеку. Гретхен уцепилась за рукав халата. На Рождество, подумала она, я обязательно куплю ему новый халат. Шелковый.
    
    II