1 2 3 4 5 6 7 
Люда ошеломленно смотрела на Мишу.
   
– Но когда пропал портфель, Валентин Валентинович был с нами в театре…
   
– Был… А когда убили Николая Львовича, был со мной в цирке… Я его не обвиняю, я просто рассказываю тебе некоторые обстоятельства.
   
Люда широко раскрытыми глазами смотрела на Мишу. Потом закрыла лицо руками.
   
– Ну, ты чего…
   
– Это я убила папу. – Она отняла руки, глаза ее были сухие и красные. – Я привела этого человека в наш дом.
   
«Что-то не так получается у меня с этой семьей, – подумал Миша. – То злюсь на них, то жалею».
   
– Я ведь не сказал ничего утвердительного, просто пытаюсь связать между собой некоторые факты.
   
– Это я убила папу, – повторила Люда, – я привела этого человека в дом. Папа говорил, что он ему не нравится, не хотел видеть его в нашем доме. Теперь я понимаю почему: он знал, он предчувствовал… Боже мой… Это я, я, я… Все я… Виновата одна я. Ведь когда он пришел к нам перед театром, я сразу поняла, что он такое: все врет, ни одного слова правды, я все почувствовала, но у меня не хватило духа отказаться, не идти в театр, мне было стыдно перед папой, перед мамой… Боже мой, боже мой, что я наделала…
   
Она раскачивалась, закрыв глаза. Миша впервые видел такое отчаяние, не знал, что ему делать, как успокоить.
   
– Нет никаких доказательств, что это сделал Навроцкий, – сказал он. – Ты напрасно себя казнишь. Наоборот, все доказательства в его пользу, ты сама их приводила. Кроме того, убив твоего отца, они не взяли документов – значит, дело не в документах и, следовательно, не в Навроцком. Просто я так же, как и ты, не верю, что Витька убийца.
   
Она сидела молча, смотрела в одну точку, потом сказала:
   
– Я убью этого мерзавца.
   
– Перестань! – сказал Миша. – Не бросайся из одной крайности в другую. Идет следствие, оно все выяснит. Единственное, что от тебя требуется, – не выдавай Навроцкому своих подозрений. Обещаешь?
   
– Я с ним больше не вижусь, – ответила Люда.
  
  
   
    
28
   
   
Славкина квартира, раньше такая радостная, выглядела теперь скучной и запущенной. Пыльные ковры на полу, подгоревший абажур над столом, на диване в беспорядке маленькие подушки. И только рояль в углу такой же чистый и блестящий, как и раньше, и тот же перед ним вращающийся стул.
   
Дверь в спальню была открыта, там мелькнула фигура Константина Алексеевича в заношенном халате. Небритый, осунувшийся, мешки под глазами, он не вышел и не поздоровался.
   
Славка отнесся к этому спокойно, привык к странностям отца или не хотел, обращая внимание, подчеркивать их.
   
– Я не допускаю мысли, что Витька убил Зимина, – сказал Миша. – Обыскан весь чердак, перебрана каждая щепка – оружия нет. Проник в квартиру? Как? В окно? На виду у всего дома? Через дверь? Ни ключей, ни отмычек у Витьки не нашли. Дверь открыл Андрей? Андрей участвовал в убийстве отца? И главное – мотивы преступления? Ограбление? Почему унес только портфель? Документы? Зачем они Витьке?
   
– Я тоже не верю, что Витька убил Зимина, – сказал Славка.
   
– А я верю! – объявил Генка. – Кто такой Витька Буров? Начинающий бандит, подчеркиваю – начинающий. Он первый раз забирается ночью в чужую квартиру, волнуется, видит портфель, думает, в нем что-то ценное, хватает, убегает. Проходит неделя, никто портфеля не ищет, все тихо. Прекрасно! Витька идет опять, дорожка знакомая, но там неожиданно хозяин… Витька со страху стреляет, ему уже не до барахла, удирает, закидывает куда-то пистоль, забирается на чердак в свою конуру и притворяется, что дрыхнет.
   
– Если бы у Витьки был револьвер, он обязательно показал бы его ребятам, – возразил Славка.
   
– Может быть, и показал! А они скрывают. Главное – откуда на чердаке взялся портфель?
   
– Да, – сказал Миша, – портфель – единственная улика против Витьки. Но в портфеле были документы на брак; они нужны не Витьке, а Красавцеву, Панфилову и Навроцкому.
   
– А может быть, по их поручению Витька и сделал это? – предположил Генка.
   
– У него были плохие отношения с Навроцким, – возразил Миша.
   
– Для видимости можно и по мордасам лупить друг друга. Кто, если не Витька? Навроцкий? Когда украли портфель, он был с Зиминым в театре, когда убили Зимина – с тобой в цирке. Если он и взял портфель, если и убил Зимина, то Витькиными руками, а сам устроил себе алиби: сначала Художественный театр, потом цирк.
   
– Вы оба горячитесь, а зря, – сказал Славка. – Один твердит – Витька, другой – Навроцкий. Ну, а сам Зимин? Почему он скрыл пропажу портфеля с документами? Боялся, видите ли, подвести Андрея? Что грозило малолетнему Андрею? Ровным счетом ничего. Больше того! Несмотря на пропажу первых документов, Николай Львович взял домой вторую пачку документов, отправил на дачу жену и дочь, а сам с дороги неожиданно вернулся домой. Зачем? Вспомнил о докладной записке? Ерунда! Николай Львович не тот человек, чтобы забыть о докладной записке. Он вернулся не случайно, вернулся специально, намеренно, поехал на дачу, чтобы убрать из дому Ольгу Дмитриевну и Люду, а сам вернулся. Зачем? Почему?
   
– Что ты долдонишь: почему, почему? – заметил Генка. – Сам скажи – почему?
   
– Можно предположить только одно, – сказал Славка. – Зимин должен был встретиться с кем-то у себя дома. Встретились, повздорили, они его убили. Но заметьте, документов не взяли. Значит, не в них дело.
   
– То есть Навроцкий ни при чем, это ты хочешь сказать? – спросил Миша.
   
– Да, возможно, дело не в Навроцком, не в Витьке, а в ком-то третьем. Зимина могли вовлечь в какую-то аферу, запутать. Он, допустим, захотел выйти из игры, и его убили, опасаясь разоблачений.
   
– Зимин был нечестный человек?
   
– Честный. Может быть, даже сверхчестный. И в этом, может быть, все дело: он в чем-то запутался или его запутали.
   
– Выходит, никому нельзя верить?
   
Славка качнул головой:
   
– Просто я больше вижу, больше слышу. Я уже говорил: изнанка жизни. Вы ее не видите, я вижу. Сам подумай: зачем Навроцкому с Красавцевым убивать Зимина? Из-за документов? Красавцев мог с этими документами сделать на фабрике что угодно. Эти документы в его руках. Они отлично понимают, что за убийство вышка! Нет, это не Навроцкий, не Красавцев, это другие люди, которых, может быть, никто, кроме самого Зимина, не знает. И именно потому, что никто, кроме Зимина не знает, они и пошли на такое дело.
   
– Подведем итоги, – сказал Миша. – Генка считает убийцей Витьку Бурова. Так, Генка?
   
– Да. Допускаю, что Витька был исполнителем, орудием в чьих-то руках, возможно, в руках того же Навроцкого, того же Красавцева. Но портфель украл он, убил Зимина он.
   
– Ясно! Теперь Славкина точка зрения: Зимин запутался в связях с какими-то неизвестными нам дельцами, и его убили. Так, Славка?
   
– В общих чертах, так.
   
– И, наконец, мое мнение: Витька ни при чем. За этим делом стоит Навроцкий. Итак, встает вопрос: что будем делать?
   
Славка удивился:
   
– Что мы можем делать? И почему мы должны что-то делать? Следствие само разберется.
   
– Как мы можем вмешиваться? – добавил Генка. – И зачем? Витьку выручать?
   
– Да, – сказал Миша, – надо выручать Витьку.
   
– Бог тебе в помощь. Я этого не собираюсь делать, – заявил Генка.
   
– Бог мне не помощник и не товарищ. Вы мои товарищи. От вас я жду помощи.
   
– Что именно?
   
– Хотелось бы знать, что говорят об этом на фабрике. Твоя тетка, наверно, в курсе.
   
– Это можно, – согласился Генка.
   
– А ты, Славка, поскольку ты так хорошо знаешь изнанку жизни…
   
– Твои насмешки меня не трогают.
   
– Тем лучше. Так вот. Навроцкий – частый посетитель «Эрмитажа». Не мог бы ты узнать о нем поподробнее?
   
– Если что-нибудь узнаю, скажу.
   
– Прекрасно! От самого дела вы устраняетесь?
   
– Я не намерен тратить на это время, да у меня его и нет, – сказал Славка.
   
– А у меня нет желания защищать Витьку Бурова, бандита! – объявил Генка.
   
– Ну что ж, – сказал Миша, – значит, на этот раз я остался один.
  
  
   
    
29
   
   
Чем он располагает? Ничем, в сущности. История с вагоном? Маловато. И все же среди бесчисленных лиц, мелькавших в ту ночь на лестнице, пораженных, взволнованных, испуганных, лицо Навроцкого было единственным, исполненным затаенной тревоги, внутреннего напряжения, готовности к любой неожиданности. Воспоминание об этом лице укрепляло Мишу в его уверенности больше, чем все другое. Опять психология? Ну и пусть.
   
С чего начинать? Кого он знает из окружения Навроцкого? Только Юру. Но Юра ничего не скажет, верный паж. Продался за ресторанную похлебку, за бефстроганов и кофе со сливками. Не с него надо начинать.
   
Начинать надо с Андрея Зимина и Леньки Панфилова. Витьку они будут защищать, выгораживать, и все же могут обнаружиться какие-то подробности, что-то существенное в пользу Витьки. А все, что в пользу Витьки, то против Навроцкого. И говорить больше не с кем, надо говорить с ними.
   
Шныра и Фургон дежурили в бригаде распределения, и Миша отправился на кухню.
   
Нагретым кухонным ножом Кит ловко разрезал круг масла на одинаковые кубики. Виртуоз, ничего не скажешь! Человек, нашедший свое призвание.
   
Шныра и Фургон чистили картошку.
   
– Потоньше срезайте кожуру, который раз вам говорю! – выговаривал им Кит.
   
– Картофельная каторга! – пробормотал Шныра с отвращением.
   
Миша попросил Кита отпустить Фургона.
   
– Так ведь ужин скоро накрывать, – ответил Кит недовольно.
   
– На несколько минут всего. Идем, Андрей!
   
Они вышли на школьный двор, уселись в тени высокого тополя.
   
– Андрей, как ты думаешь, Витька виноват в том, что случилось с твоим отцом?
   
– Откуда я знаю? Я не видел, кто убил папу.
   
– А кто украл портфель?
   
– Я спал, когда его украли.
   
– И не слыхал, как кто-то забрался в квартиру и унес портфель?
   
– Не слыхал.
   
– А как портфель очутился на чердаке?
   
Вместо ответа Фургон пожал плечами, губы у него задрожали.
   
«Мучаю ребенка», – подумал Миша.
   
– Слушай, Андрей, – сказал Миша, – твоего отца убил негодяй, мерзавец. Неужели ты будешь его защищать?
   
– Но ведь я ничего не знаю! Меня и следователь вызывал, и мама спрашивала. А что я знаю? Я спал. Я не видел, кто стрелял.
   
– Но сам ты как думаешь: Витька виноват?
   
Андрей молчал.
   
– Что же ты молчишь? Ты его боишься? Кого ты боишься?
   
– Никого я не боюсь, – ответил Андрей, потупившись.
   
– Ну, так говори!
   
– Ничего я не знаю. И про Витьку не знаю: он украл или нет – не знаю.
   
– А зачем ты с ним водился?
   
– Я не с ним, а со Шнырой, а уж потом вместе…
   
– Что вместе?
   
– Ну, были вместе.
   
– А револьвер ты видел у Витьки?
   
– Нет.
   
– Честное слово?
   
– Честное слово!
   
Миша смотрел на Фургона. Не может быть, чтобы врал, не похож на лгуна, неуклюжий, добродушный мальчишка, ничего в нем нет воровского, блатного, ничего хитрого, лукавого.
   
Все же Миша переспросил:
   
– Значит, у него не было револьвера?
   
– Я не знаю: был или не был. Только я не видел, он мне не показывал.
   
– А ты говорил кому-нибудь, что твои уйдут в театр?
   
– Никому не говорил. Я сам не знал, что они пойдут. Меня позвали со двора, сказали: уходим, оставайся дома, ложись спать. Я и лег.
   
– Хорошо. А во второй раз? Ты знал, что твои собираются на дачу?
   
– Знал.
   
– Говорил кому-нибудь?
   
– Чего?
   
– Что твои уезжают на дачу, говорил кому-нибудь?
   
– Нет…
   
Андрей вдруг осекся, растерянно посмотрел на Мишу…
   
От Миши это не ускользнуло.
   
– Сказал кому-нибудь, вспомни! Это очень важно.
   
Андрей снова потупился, потом тихо проговорил:
   
– Витьке сказал.
   
– Значит, Витька знал, что твои уезжают на дачу?
   
– Знал, – прошептал Андрей.
   
– Зачем ты ему сказал?
   
– Сказал…
   
– Он спрашивал тебя?
   
– Нет.
   
– Зачем же ты сказал?
   
– Витька нам говорит: поедем в воскресенье на Дорогомиловское кладбище синичек ловить. А я ответил: не могу я, наши в субботу уезжают на дачу и мне велели сидеть дома. Вот так он и узнал про дачу.
   
– Кто при этом был?
   
– Ну, кто… Я, Шныра, Паштет, Белка.
   
Черт возьми, все сложнее, чем он думал!
   
– Слушай меня внимательно, Андрей! Ничего и никого не бойся. Скажи мне правду, Витька брал портфель?
   
Андрей, потупившись, молчал.
   
– Из тебя все приходится вытаскивать клещами.
   
– Все говорят, что украл.
   
– И убил он?
   
– Все говорят, что убил.
   
– А ты, ты как думаешь?
   
– Я не верю, – прошептал Андрей.
   
   
Итак, Витька знал, что Зимины уезжают на дачу, и, конечно, видел, как они уходили в театр. В обоих случаях ему было точно известно, что никого, кроме Андрея, дома нет.
   
Серьезная улика. Многое меняет.
   
Неужели правы эти таинственные «все», а он не прав?
   
Может быть, неприязнь к Навроцкому мешает ему быть объективным? Он настолько уверовал в его виновность, что не видит фактов, уличающих Витьку, не хочет их видеть, игнорирует. И Фургон недоговаривает. Кого он боится? Шныру? Паштета? Белку? Главный у них, после Витьки, безусловно, Шныра, правая рука атамана. Андрей под его покровительством, под его влиянием. Не его ли боится Андрей?
   
Миша проводил Фургона на кухню и позвал Шныру. Тот не стал ожидать разрешения Кита, скинул фартук, с отвращением отбросил нож и вышел с Мишей во двор.
   
В отличие от Фургона, Шныра категорически объявил:
   
– Никакого портфеля Витька не брал, а уж убивать… Никого не убивал.
   
– Как это ты можешь утверждать? Ты все его дела знаешь?
   
– Знаю.
   
– Выгораживаешь Витьку.
   
– Не выгораживаю, а правду говорю.
   
– Ты же был со мной в цирке. Откуда ты знаешь, что в это время делал Витька? Когда мы были в цирке, как раз и убили Зимина.
   
– Все равно Витька не убивал.
   
– А буфет в кино вы обворовали?
   
Шныра молчал.
   
– Молчишь?! Не хочешь правду говорить? Почему же я должен тебе верить про Витьку, раз ты не хочешь говорить правду про буфет?
   
Не глядя на Мишу, Шныра сказал:
   
– Да, в буфете мы взяли.
   
Миша пристально смотрел на Шныру. Его признание говорит о многом. Понимает, что сейчас не время лгать: решается судьба Витьки. Этому парнишке можно верить. Миша поверил.
   
– Что взяли?
   
– Пирожные, конфеты, ситро, монпасье две банки.
   
– Вот видишь, – сказал Миша. – Раз Витька обокрал буфет…
   
– Не Витька, а мы все.
   
– Без Витьки вы бы этого не сделали. Не сделали бы, а?
   
Шныра пожал плечами, не знал, что ответить.
   
– Витька вас учил воровать, – продолжал Миша. – Он блатной и вас хотел сделать блатняками.
   
– Витька не блатняк! Не водился с ними и нам не давал. Он, когда узнал, что Белка водится с Шаринцом, сказал, что не возьмет ее в Крым.
   
– Разве Белка водится с Шаринцом?
   
– Раньше водилась.
   
– А сейчас?
   
– Разговаривала. Витька спрашивает: говорила с Шаринцом? А она отпирается – нет, не говорила. Врет! Витька ей сказал: будешь с Шаринцом – не поедешь в Крым.
   
– А о чем Белка разговаривала с Шаринцом?
   
– Не знаю, стояла у витрины и разговаривала.
   
– Ну, и что Витька?
   
– Витька и говорит: не смей водиться с Шаринцом, он ширмач, к нашим деньгам подбирается.
   
– К каким деньгам?
   
– А что мы на Крым собирали.
   
– Те, что в жестяной банке были, в чуланчике?
   
– Ага.
   
– Он хотел, чтобы Белка украла эти деньги?
   
– Не знаю как: чтобы украла или чтобы ему сказала, где их Витька прячет. Только бы не узнал никогда. Витька их перепрятывал. Шаринец сколько раз их искал – не нашел.
   
– Где искал, на чердаке?
   
– Ну да! Сколько раз на чердак лазил, да не нашел. Витька места менял.
   
– Как же он залезал на чердак? Что-то не видел я, чтобы он взбирался по пожарке.
   
– По пожарке он не лазил. Он через черный ход…
   
– Так ведь дверь Витька на задвижку закрывал.
   
– Витька закрывал наш черный ход, а Шаринец со своего хода лазил.
   
– Его подъезд на другом крыле.
   
– А он по крыше.
   
– А вы его видели на чердаке?
   
– Сколько раз.
   
Шаринец разговаривал с Белкой? Ну и что? Хочет отбить ее от Витькиной компании, давняя история. Что еще? Шаринец связан с уголовным миром? Но зачем ему документы? Впрочем, документы не были нужны и Витьке – улики тут одинаковые. А вот чердак – это существенное: Шаринец тоже мог спрятать портфель на чердаке. Шаринец, если он убил Зимина, мог по крыше перелезть на свой черный ход – живет он на восьмом этаже, – прямо в свою квартиру… Конечно, Шаринец – карманный воришка, не более того, но почему на Витьку можно думать, а на Шаринца нельзя? Уж он скорее поверит, что Шаринец это сделал.
   
– Слушай, – снова заговорил Миша, – ты помнишь, как Андрей сказал, что его родные уезжают в воскресенье на дачу?
   
– Говорил. Мы за синичками собирались, он и сказал: не могу, уезжают мои.
   
– А кто при этом был?
   
– Все мы были.
   
– И Белка?
   
– И Белка.
   
Миша пристально посмотрел на Шныру. Нужно ему довериться, другого выхода нет.
   
– Скажи, могла Белка сказать Шаринцу, что Зимины уезжают в воскресенье на дачу?
   
– Не знаю… Могла… Она все может. Неверная.
   
– Что значит неверная?
   
– Ненадежная.
   
– А мне ты веришь? – спросил Миша.
   
– А чего, почему ты спрашиваешь?
   
– Я, как и ты, убежден, что Витька не виноват, не крал портфеля и не убивал Зимина. И постараюсь это доказать. Будешь помогать?
   
– Буду. Что я должен делать?
   
– Пока молчать.
   
– Ладно, – сказал Шныра.
  
  
   
    
30
   
   
На чердачных дверях висели замки: после всех событий управдом закрыл чердак. Пришлось взобраться на крышу по пожарной лестнице.
   
На крыше Миша проделал путь, который мог бы проделать Шаринец после убийства Зимина, если допустить, что именно он его убил, а потом убегал по крыше к своему черному ходу. Путь его в этом случае проходил по краю крыши, путь опасный, и переход на свое крыло тоже опасный, но при известной ловкости и сноровке вполне возможный.
   
Затем через слуховое окно Миша спустился на чердак.
   
Витькиной каморки больше не существовало. Шаткое сооружение было разрушено, на его месте валялись доски с ржавыми погнутыми гвоздями, ободранные листы фанеры, рваный тюфяк.
   
Сейчас, когда он был здесь один, Миша ощутил чердак таким, каким ощущал его в детстве, – таинственным, загадочным, отделенным от остального дома. Глухая тишина нарушалась далекими звуками улицы и двора, воркованием голубей, царапанием их когтей по жести крыши, и как-будто летали невидимые птицы, их крылья трепетали в углах и щелях чердака.
   
Он даже не услышал, а почувствовал кого-то за своей спиной и оглянулся: возле слухового окна стоял Шаринец.
   
Некоторое время они молча смотрели друг на друга.
   
– Ты чего здесь? – первым спросил Миша.
   
– А ты чего?
   
– Антенну проверяю, – сказал Миша.
   
Он был в ловушке: чердачные двери заперты, а на крышу Шаринец загораживает дорогу. Справиться с Шаринцом ничего не стоит – хлюпик! Но, может быть, он вооружен. Что у него: револьвер или нож?..
   
– Антенну? – повторил Шаринец, с трудом выговаривая это слово. – Проволока, что ли? – Он кивнул в сторону крыши.
   
– Ага, она, – спокойно сказал Миша, подходя к окну и выглянув на крышу. – Провисает, приходится подтягивать.
   
Теперь он стоял рядом с Шаринцом, готовый предупредить любое его движение. Мысль его работала четко и ясно. Револьвер страшен на расстоянии, а когда стоишь вплотную, он не успеет его выхватить.
   
Однако никаких враждебных намерений Шаринец не проявлял. Кивнул на разрушенную Витькину каморку, злорадно усмехнулся:
   
– Теперь не вывернется, бандюга! С финкой на тебя кидался, помнишь?
   
– Помню, – ответил Миша и, подтянувшись, уселся в проеме окна. Одно движение – и он на крыше. Главное – выбраться на крышу.
   
– Что же вы его не укоротили? – спросил Шаринец.
   
– Разве мы милиция? – ответил Миша, перебросил ноги на крышу, встал и подошел к антенне.
   
Шаринец поднялся за ним.
   
– Мы не милиция, – повторил Миша, оттягивая шест.
   
Он чувствовал себя в безопасности, стоит на виду у окон соседнего корпуса. Впрочем, по видимому, у Шаринца нет враждебных намерений.
   
– Комсомольцы, штаб у вас, а вы просто так, мимо сада огорода… Проморгали!
   
– Да, – согласился Миша, переходя к другому шесту. – Теперь ребят затаскают к следователю.
   
– А их за что? Убивал-то один Витька, его одного на чердаке нашли. Фургон спал. А Шныра с Паштетом в цирке были. С тобой были. Ведь были?
   
Хорошо, что Миша стоял спиной к Шаринцу и Шаринец не видел его реакции: Шаринец отводит возможных Витькиных свидетелей, знает, где они были.
   
– Да, – подтвердил Миша, – они были со мной в цирке, а все же одна компания с Витькой… – Он повернулся, медленно пошел по крыше, трогая антенну руками, и продолжал: – …И Белка из той же компании. А где была в тот вечер – неизвестно.
   
Шаринец исподлобья смотрел на него, Миша отметил про себя и это: замечание о Белке обеспокоило Шаринца.
   
– Что ж, по твоему: Белка была заодно с Витькой? – спросил Шаринец.
   
– Так ведь сам знаешь, из его компании.
   
– Убивала, выходит, заодно? Девчонка?
   
– Разве я говорю, что убивала? Я говорю: ребят по следователям затаскают. А насчет Белки я вообще хотел с тобой поговорить.
   
– Чего говорить-то? – насторожился Шаринец.
   
Мише было важно не то, что говорит Шаринец, он не проговорится, важно, как говорит.
   
– Ее могут взять на фабрику – не хочет. Что посоветуешь?
   
– А я при чем? Почему ты ко мне?
   
– Говорят, ты имеешь на нее влияние.
   
– Кто говорил? Ну! – грубо спросил Шаринец.
   
Миша усмехнулся:
   
– А ты чего на меня кричишь?! Думаешь, я глухой? Может быть, ты сам глухой? Могу так рявкнуть, что у тебя барабанные перепонки лопнут. Знаешь, что такое барабанные перепонки? – Миша протянул руку к уху Шаринца. – Вот тут они у тебя, ты ими слушаешь, а лопнут, ничего не будешь слышать, глухим навсегда останешься. Понял?
   
Шаринец мрачно молчал.
   
– Я тебе не мальчик, учти, – продолжал Миша, – не Шныра, не Паштет. Мне говорили, что ты имеешь влияние на Белку. Кто говорил? Витька Буров говорил, вот кто! Витька говорил, что Белка тебя слушает, вот я и прошу: уговори ее пойти работать на фабрику, хорошее дело сделаешь.
   
Мишкино объяснение, по видимому, удовлетворило Шаринца, и он спокойно сказал:
   
– Не маленькая, сама все понимает об себе. И не знаюсь я с ней, она с Витькой была. В Крым, дураки, собирались, на солнышке позагорать, вот и загорает, бандюга!
   
В говорливости Шаринца Миша почувствовал возбужденность человека к чему-то причастного, в обвинениях Витьки – фальшь, в злорадстве – торжество мстителя. И его осведомленность, кто где был в ту ночь, и его беспокойство о Белке…
   
На другой день, в школе, Миша отозвал Шныру в сторону.
   
– Можешь узнать: говорила Белка Шаринцу, что Зимины уезжают на дачу?
   
– Если она Шаринца навела, разве она признается? – усомнился Шныра.
   
– Это верно. А могла она навести Шаринца?
   
– Не знаю. Только Витька ни при чем, это точно.
   
– Хочешь Витьку выручить?
   
– Спрашиваешь!
   
– Следи за Шаринцом и Белкой.
   
Шныра исподлобья посмотрел на него:
   
– Шаринец узнает – убьет.
   
– А ты так, чтобы не узнал. Белке ничего не говори. И Фургону.
   
– Я с Паштетом, – подумав, сказал Шныра.
   
– Не продаст?
   
– Он верный, любит Витьку.
  
  
   
    
31
   
   
В карты Валентин Валентинович тоже не играл. Есть карточные игры, в которых требуется умение, но надо ломать голову, а свою голову Валентин Валентинович берег для кое-чего более существенного.
   
Но местонахождение игорного притона, где играл Красавцев, было ему известно.
   
Два раза коротко он позвонил в дверь.
   
Настороженный женский голос спросил:
   
– Кто там?
   
– От Антониды Аристарховны, – паролем ответил Навроцкий.
   
Дверь открыла дебелая накрашенная женщина – хозяйка заведения.
   
За ярко освещенным столом сидели игроки.
   
В углу, на маленьком столике, стояли вина и закуски. Туда и подсел Валентин Валентинович, дожидаясь конца игры.
   
Ждать пришлось долго, но он никуда не спешил. От него не ускользнул настороженный взгляд Красавцева; тем спокойнее и невозмутимее выглядел он сам, респектабельный молодой человек в черных лакированных ботинках с гетрами на блестящих пуговицах.
   
Наконец Красавцев подошел к столику, налил рюмку водки, стоя выпил, вполголоса спросил:
   
– Зачем вы здесь?
   
– Повидаться с вами, – весело ответил Валентин Валентинович.
   
– Присядете?
   
– Нам незачем видеться, – ответил Красавцев, однако сел.
   
– Мне трудно жить, не видя вас.
   
Валентин Валентинович покачивал ногой в лакированном ботинке.
   
– Ваши шутки неуместны.
   
– Шутки уместны в любых обстоятельствах, дорогой Георгий Федорович, тем более уместны они в обстоятельствах комических.
   
– О какой комедии вы говорите?
   
– Сидите с убийцей Зимина, спокойно пьете водку и закусываете селедочкой с луком.
   
– А что прикажете делать? Закричать: держите его!
   
– Идея! Это будет забавно.
   
Красавцев вытер губы салфеткой.
   
– Что вы хотите мне сказать?
   
– Вы должны твердо уяснить: никакого, повторяю, никакого отношения к происшествию я не имею. Будь я хоть мало мальски причастен, меня давным давно не было бы в Москве, вообще не существовало бы никакого Валентина Валентиновича Навроцкого. Неужели вы этого не понимаете? Чушь! Ерунда! Какие основания у вас связывать меня с этим делом?
   
– Вы настаивали, чтобы я передал документы Зимину.
   
– Документы лежат на столе, никто их не тронул.
   
– Вторые документы. А первые?
   
– Они пропали с портфелем и, вероятно, из-за портфеля. Зимин стал бы нашим человеком, поверьте! Но впутался негодяй, мальчишка, бандит, какой-то Альфонс Доде, черт бы его побрал, все испортил. Я не знаю деталей; не хочу знать, меня это не касается. Я чист! А поскольку чист я, чисты и вы. Стыдно паниковать, Красавцев!
   
– Не стыдите меня, пожалуйста! – вспылил Красавцев. – Много на себя берете. Я не утверждаю, что вы имеете отношение к происшествию, как вы изволили выразиться. Но оно имеет отношение к нам. Пока все не закончится, не уляжется, я ничего не могу делать и не буду делать. И вам не советую появляться на фабрике. Исчезните на время.
   
– Исчезнуть? Мне? Когда я ни сном ни духом! Красавцев, будьте мужчиной, не теряйте головы! Все должно продолжаться, как было.
   
– Что именно?
   
– Пять вагонов.
   
– Вы с ума спятили?
   
– Извините, это вы деморализованы убийством Зимина, все это видят, между прочим.
   
– Все равно придется переждать, – уже спокойнее ответил Красавцев.
   
– Назначен новый инженер, надо к нему присмотреться.
   
– Наоборот, – возразил Валентин Валентинович, – сразу ограничьте его: твое дело – производство, мое – сбыт.
   
– Ваше указание, товарищ Навроцкий, будет выполнено, как только вы станете директором фабрики.
   
Валентин Валентинович встал, холодно сказал:
   
– Я дал вам несколько дружеских советов, на мой взгляд, полезных. Главное, будьте спокойны, как спокоен я. Никаких, ни малейших оснований для беспокойства нет по одной простой причине: ни я, ни вы не имеем никакого отношения к этому делу. Я жду ответа. И не задерживайте. Иначе нужные мне пять вагонов я получу в другом месте. Честь имею.
  
  
   
    
32
   
   
Все так же двигались толпы в тесных рядах Смоленского рынка, между ларьками, палатками, открытыми прилавками, коробами с фруктами и овощами, мясными тушами, подвешенными на крюках, растекались по Арбату, по Смоленскому и Новинскому бульварам, по бесчисленным переулкам, спускавшимся к Москве-реке, кривым, запутанным, пыльным и грязным.
   
В переулках тоже торговали дозволенным и запрещенным, гнилым и целым, собственным и краденым, прячась от милиции и фининспектора в глухих проходных дворах, возле ветхих домиков, вросших в землю и подпертых бревнами, в бывших ночлежках, где ютились беспризорники, старьевщики, фальшивые слепцы, в извозчичьих трактирах, чайных и пивных. Одна из них, «Гротеск», соседствовала со складом пустых бутылок.
   
Благопристойная на вид, с вывеской, где красовалась пивная кружка с громадным клубком белой пены, она, однако, пользовалась дурной славой даже среди постоянных обитателей Смоленского рынка. Здесь собирались воры, жулики, их подруги, скупщики краденого. Порядочные коммерсанты заходили сюда только днем.
   
Валентин Валентинович вошел в «Гротеск» тоже днем, побыл там некоторое время, вышел и смешался с рыночной толпой, не обратив внимания на двух мальчиков, сидевших на краю тротуара.
   
Этими мальчиками были Шныра и Паштет. Они видели, как Навроцкий вошел в «Гротеск» и как вышел оттуда.
   
Сообщение об этом было для Миши неожиданным. Шныра и Паштет следили за Шаринцом – постоянным посетителем «Гротеска». Туда же, оказывается, заходит и Навроцкий.
   
Пивная на открытом месте, Навроцкий мог зайти выпить кружку пива. И все же это первое, что удалось узнать Шныре и Паштету, причем сразу, с ходу.
   
Второе, не менее важное сообщение Миша получил на следующий день…
   
Паштет шел за Белкой.
   
На Смоленском рынке, у галантерейного ларька, ее ожидал Шаринец. Паштет зашел за ларек и прислушался к их разговору.
   
– К тебе Мишка приходил? – спросил Шаринец.
   
– Ну, приходил.
   
– Почему мне не сказала?
   
– А ты мне кто: дедушка, бабушка?
   
– Схлопочешь!
   
– Сам схлопочешь!
   
– Ты что Мишке говорила?
   
– Ничего.
   
– А он тебе чего?
   
– На фабрику, говорит, иди.
   
– А ты что?
   
– «Что, что»… Ничего!
   
– Еще с Мишкой увижу – убью!
   
– Дурак!
   
– Навешаю!
   
– Боюсь я тебя очень! – презрительно ответила Белка и пошла прочь.
   
Паштет смог выйти из-за палатки только вслед за Шаринцом.
   
Против «Гротеска» сидели на тротуаре Шныра и Белка.
   
   
Шныра пересчитывал бутылки. Белка, подперев подбородок кулаком, мрачно молчала.
   
Шаринец подошел к ним.
   
Подошел и Паштет, уселся рядом со Шнырой.
   
Шаринец ткнул ногой в корзинку с бутылками.
   
– Дерьмом занимаетесь, копейки считаете?
   
– Ты! Осторожнее! – крикнул Шныра. – Разобьешь!
   
– Как ваш Альфонс? – насмешливо спросил Шаринец, косясь на Белку.
   
Ребята молчали.
   
– Говорил: не водитесь. Влип! Попались бы с ним заодно, попарились бы.
   
Они по прежнему молчали.
   
– И с бутылками кончайте! Барахлитесь на помойке! Хотите заработать – дам дело. Настоящее. Соображайте!
   
   
Шаринец вошел в «Гротеск».
   
– Пойди, Белка, сдай бутылки! – сказал Шныра.
   
– Не пойду.
   
– Почему?
   
– Не хочу.
   
– Чего же ты хочешь?
   
– Ничего не хочу! Умереть хочу! Надоели все!
   
– Да, скучно без Витьки, – сказал Паштет.
   
– Шаринец радуется, что Витьку посадили, гад! – добавил Шныра.
   
– Из-за него Витька и сидит, – сказала вдруг Белка.
   
– Почему из-за него? – в один голос спросили Шныра и Паштет.
   
Белка всхлипнула, вскочила, крикнула:
   
– А ну вас всех!
   
И побежала по переулку.
   
Из «Гротеска» вышли Шаринец и еще какой-то человек и скрылись за углом.
   
Шныра и Паштет пошли за ними.
  
  
   
    
33
   
   
«Из-за него Витька и сидит…» Белка зря не скажет.
   
Допрос, который учинил ей Шаринец, не случаен. Забеспокоился после разговора на чердаке. Значит, не зря, тогда на чердаке, Шаринец показался ему таким подозрительным. Не случайно и появление Навроцкого в «Гротеске».
   
Следователь Свиридов, давний знакомый Миши, вызывал его. Миша рассказал тогда о вагоне, о Навроцком и Красавцеве, рассказал все, что знал и что предполагал. Свиридов своего отношения не высказал. «Посмотрим, поглядим».
   
Но теперь у Миши не только предположения. Шаринец! Новый персонаж, еще неизвестный следствию.
   
Миша тут же позвонил Свиридову. Того не было на месте. Миша звонил еще, но застал его только на следующий день к вечеру. Свиридов попросил немедленно приехать. Миша поехал, хотя на этот вечер договорился встретиться с Эллен Буш после ее выступления. Обидно! Но ничего не поделаешь.
   
Миша рассказал Свиридову все подробно, начиная с разговора с Фургоном и кончая тем, что крикнула Белка возле «Гротеска».
   
– Ты поздно пришел! – сказал Свиридов.
   
– Поздно?
   
– Попов Владимир Степанович, он же Шаринец, – убит.
   
Миша ошеломленно смотрел на Свиридова.
   
– Когда твои ребята видели его в последний раз?
   
– Позавчера, часов в пять, наверно. Он вышел с кем-то из «Гротеска».
   
– В тот вечер его и убили. В лесу, недалеко от платформы «Девятнадцатая верста» Брянской железной дороги. Труп найден вчера.
   
– Навроцкий! Валентин Валентинович! – убежденно сказал Миша.
   
– В ту ночь Навроцкий мирно спал дома. Кроме того, Шаринец убит из револьвера, вот пуля… – Свиридов вынул из ящика стола маленькую приплюснутую свинцовую пульку – того же калибра, что и пуля, которой убит Зимин. Этого револьвера у Навроцкого не было и нет. Вероятнее всего, Шаринца убил человек, который вышел с ним из пивной «Гротеск».
   
– Поговорите со Шнырой и Паштетом, ведь они видели этого человека.
   
– Ты думаешь, они узнают? Они его запомнили?
   
– Конечно! Они шли за ними до трамвайной остановки. Шаринец и этот человек сели в трамвай, на «четверку», и как раз в сторону Брянского вокзала.
   
– Вот видишь! Значит, не Навроцкий, а, скорее всего, именно этот человек убил Шаринца. Но звать сюда ребят я не буду. Приблизительное описание ничего не даст, неточное – собьет со следа. Тебе тоже не следует с ними об этом говорить.
   
– Они все равно узнают, что Шаринец убит.
   
– Пусть. Только не от тебя.
   
– Почему?
   
– Видишь, что делается, – убивают.
   
– Могут и меня? – усмехнулся Миша.
   
– Могут и тебя. За этим стоят люди пострашнее Навроцкого.
   
– А Навроцкий?
   
– Убивал не он.
   
– Выходит, убил Витька Буров?
   
– Я этого не сказал.
   
– Витька ни при чем, – убежденно сказал Миша, – теперь это абсолютно ясно. Витька в тюрьме, никакого отношения к убийству Шаринца он не имеет. На Шаринце они засыпались… – Он с торжеством повторил: – Они попались на Шаринце: устранили сообщника.
   
– Еще не видно связи между обоими убийствами, – возразил Свиридов, – кроме предположения, что они убиты из одного нагана.
   
– Этого мало?
   
– Мало, пока это предположение; много, когда будет установленным фактом.
   
– Но ведь Белка сама сказала, что из-за Шаринца посадили Витьку, – настаивал Миша.
   
– Кто это подтверждает?
   
– Как кто? Шныра и Паштет.
   
– Не хотят ли они выручить своего предводителя и друга?
   
– Почему вы им не верите? Спросите Белку.
   
– Она скажет правду?
   
– В Белке я не уверен…
   
– Вот видишь!
   
– Но ведь Шаринца убили не случайно.
   
– Безусловно! Вопрос в том, в чьих интересах.
   
– Навроцкого с Красавцевым! – упорствовал Миша.
   
– Доказательства?
   
– Они заинтересованы в документах, похищенных у Зимина.
   
– Документы найдены.
   
– Да? Где?
   
– Подкинуты в почтовый ящик Зиминых. Кто подкинул? Опять Навроцкий?
   
– Не знаю, – растерянно ответил Миша.
   
– А не могли это сделать твои мальчики?
   
– Сомневаюсь.
   
– Подумай! Буров выкинул документы из портфеля; они где-то валялись; мальчишки положили их в почтовый ящик.
   
– Я верю этим ребятам, – сказал Миша.
   
– Я тоже хотел бы верить, – вздохнул Свиридов, – только одной веры маловато.
  
  
   
    
34
   
   
Свиридов осторожничает. Но ведь не случайно сказал: «У Навроцкого такого револьвера не было и нет», и еще «В ту ночь Навроцкий мирно спал в своей постели»… Проверяет Навроцкого, но вида не показывает. Даже не захотел говорить со Шнырой и Паштетом, видевшими вероятного убийцу Шаринца.
   
Опасается, таится, осторожничает, сбивает со следа.
   
Обидно немного; можно бы рассчитывать на большее доверие.
   
Свиридов ни в чем не поколебал его, ни в чем не разубедил.
   
На минуту закралась мысль, что Шныра мог подбросить документы в ящик Зиминых по поручению своего отца, кладовщика Панфилова. И все же нет! Шныра – хмурый, замкнутый парнишка, но на подлость не способен.
   
А ведь кто-то положил документы в ящик Зиминых. Скорее всего, сам Навроцкий – вот, пожалуйста; по вашему, я заинтересован в документах, ан нет, вот они, не из-за документов все произошло, значит, я не при чем.
   
И кто-то видел же его, видел, как он входил в подъезд, младшие классы уже на каникулах, ребята целый день околачиваются во дворе, – так и прошел Навроцкий незамеченным?
   
В одном подъезде с Зиминым жил Саша Панкратов. Встретив его во дворе, Миша спросил:
   
– Ты помнишь человека, который вмешался тогда, когда Витька бросился на меня с финкой? Он крикнул сверху, что все видел.
   
– Конечно, помню.
   
– Ты не видел: входил он вчера позавчера в ваш подъезд?
   
– Нет, – ответил Саша.
   
– А Юра не входил?
   
– Не знаю. Я их видел возле школы, – сказал Саша.
   
– Когда?
   
– Недели две назад.
   
– Их все видели, – пожал плечами Миша.
   
– Все не могли видеть, это было во время урока, – сказал Саша.
   
– Нет, на большой перемене.
   
– В этот день я был дежурным, – возразил Саша. – Утром, во время лабораторных, Юра вышел на улицу. Я спросил: «Ты куда?» Он ответил: «Передать ключи отцу». А то был не отец, а этот Тип Иванович.
   
– Ты не помнишь точно, когда это было?
   
– Можно посмотреть по журналу дежурств.
   
– И Юра передал ему ключи?
   
– Юрка протянул руку, может быть, они просто поздоровались.
   
– А ты бы сказал: «Рукопожатия отменяются», – пошутил Миша. – Слушай! Это было не в тот день, когда на учкоме, помнишь, Генка разбирал стихи Зои?
   
– Точно! – подтвердил Саша.
   
Миша вспомнил, как растерялся Юра, когда Генка позвал его на учком, как нервничал на заседании, вспомнил приход Навроцкого, как быстро пошел ему навстречу Юра, как потом оставил их вдвоем с Людой, а сам вошел в школу. И ведь никогда, ни до, ни после этого, Валентин Валентинович в школу не приходил.
   
И самое главное: Юра соврал! Соврал! И кому? Пионеру Саше Панкратову! Будь у него совесть чиста, он не то чтобы оправдываться, объясняться, он бы с ним разговаривать не стал, дал бы щелбана и спокойно вышел бы на улицу. А он соврал! Не хотел, чтобы видели, как он выходит на улицу, как встречается с Навроцким, и потому, наткнувшись неожиданно на дежурного, растерялся, хоть этим дежурным был всего навсего пионер Саша Панкратов.
   
Почему хотел скрыть свидание с Навроцким? Ведь на большой перемене он открыто, на глазах у всех с ним встретился. На большой перемене свидание может быть случайным, мало ли кто проходит в это время мимо школы, а во время уроков это свидание заранее условленное, срочное, тайное. Именно поэтому Юра оробел и растерялся перед пионером Сашей Панкратовым, соврал, что идет к отцу.
   
И ключи какие-то приплел… Почему именно ключи?
   
Безусловно, Юра не участвовал в убийстве Зимина, но отношения с Навроцким существуют, близкие отношения. Тогда, на фабрике, он наверняка слышал, что сказал Красавцев Панфилову, слышал, но покрывал Навроцкого.
   
Стояли жаркие июньские дни. В школе шли консультации, сдача несданного, все на ходу; учителя, такие вчера строгие, взыскательные, обстоятельные, теперь торопились; младшие классы уже на каникулах, аудитории пустовали, через день два будут выдавать свидетельства об окончании школы.
   
Кончаются занятия, кончается школа…
   
На последнем бюро обсуждали, кого рекомендовать в председатели учкома на будущий год. Миша предложил Сашу Панкратова. Только только передали в комсомол? Ну и что? Толковый парень, смелый, принципиальный. С ним согласились, – хорошая кандидатура. И другие ребята ничего: Нина Иванова, Максим Костин… И всегда кажется, что тот, кто придет после тебя, будет хуже, но ведь и те ребята, которых сменил он, Миша, тоже считали его маленьким, боялись, что дальше будет не так. Не так, конечно, по другому, а ничего, работал.
   
Миша остановил Юру и Люду на лестнице. Не хотелось бы при Люде, но другого выхода нет.
   
– Юра, помнишь историю с вагоном для Навроцкого, ты мне ответил тогда, что не прислушиваешься к чужим разговорам, помнишь?
   
– Я действительно не прислушиваюсь к чужим разговорам.
   
– Потом я довольно громко сказал Панфилову об этом вагоне, ты тоже не слышал?
   
– Не помню… Может быть, и слышал, но не существенно, не засоряю память.
   
– Прекрасно! – продолжал Миша. – После случая с вагоном ты, Юра, утром, во время лабораторных, выходил на улицу.
   
– На улицу? Во время занятий? Может быть… Не помню.
   
– Ах, так… Этим ты тоже не хочешь засорять мозги… Напомню. В этот день дежурил Саша Панкратов. Ты ему сказал, что должен передать ключи от квартиры своему отцу.
   
– А… Да… Что-то припоминаю.
   
– И ты передал папе ключи?
   
– По видимому.
   
– Ты не передал отцу ключи, в этот день твой отец с девяти до часу вел прием в больнице на Басманной и никуда не отлучался.
   
– Откуда ты знаешь, что не отлучался?
   
– А я специально ездил в больницу, проверял это обстоятельство.
   
Юра насмешливо сказал:
   
– Я думал, что времена кортика и бронзовой птицы давно прошли. Оказывается, ты все еще играешь в эти игры. Ну что ж! Да, я виделся в тот день с Валентином Валентиновичем. Больше того, я дружу с ним, ты это точно подметил. Дружу и горжусь этой дружбой, представь себе! Бываю с ним на ипподроме, на бегах, даже играю в тотализатор.
   
– И выигрываешь?
   
– Случается.
   
– Поздравляю.
   
– Спасибо. Но это мое личное дело, ни перед кем я не обязан отчитываться. Что касается Саши Панкратова, то ему померещилось. Ни об отце, ни о ключах я не говорил. У него богатая фантазия, у Саши Панкратова.
   
– Ну что ж, – сказал Миша, – не лучше ли по другому?
   
– Что ты имеешь в виду?
   
– «Часть прав своих в пучину я бросаю и тем корабль свой спасаю…»
   
– Не дави на психику! За девять лет мне все это достаточно надоело!
   
– К тому же, оказывается, ты еще и истерик! – заключил Миша. – Извини, Люда, задержал вас. Счастливо!
  
  
   
    
35
   
   
На улице Юра сказал Люде:
   
– Школа окончена, а Миша по прежнему воображает себя начальником. Смешно на него смотреть.
   
Люда молча шла рядом с ним. В руках у нее был черный клеенчатый портфель, тот самый, из которого он вытащил ключи.
   
Юра покосился на него и продолжал: