1 2 3 4 5 
   
Мы оба умолкли. Я вспоминал выражение отчаянного ужаса на лице Бренды. Мне оно показалось смутно знакомым — и вдруг я понял почему. То же выражение я видел на лице Магды в первый день нашего знакомства, когда она говорила об «Эдит Томпсон».
   
«…А потом начинается этот кошмар…» — И на лице Магды изобразился тот же дикий ужас, который я только что видел на лице Бренды. Да, по натуре Бренда не была бойцом. Меня вообще удивляло, что у нее хватило духу совершить убийство. Правда, может быть, это Лоуренс Браун, со своей манией преследования и неустойчивой психикой, перелил содержимое одного пузырька в другой…
   
Во имя свободы любимой женщины.
   
— Итак, все кончено, — сказала София и глубоко вздохнула. — Но почему их арестовали сейчас? Я думала, что никаких доказательств их вины у полиции нет.
   
— Тут всплыли некоторые улики. Письма.
   
— Их любовная переписка?
   
— Да.
   
— Какими же идиотами нужно быть, чтобы хранить подобные вещи!
   
Да, конечно. Идиоты. Разновидность глупости, для которой чужой печальный опыт абсолютно ничего не значит. Нельзя развернуть утреннюю газету без того, чтобы тут же не наткнуться на скандал, связанный с подобного рода глупостью: стремлением сохранить запечатленные на бумаге слова любви.
   
— Все это страшно неприятно, София, — сказал я. — Но тут уж ничего не поделаешь. В конце концов, разве не этой развязки все мы хотели? Помнишь нашу первую встречу в ресторане «Марио»? Тогда ты сказала мне: все будет в порядке, если окажется, что убийство совершил надлежащий человек. Ты имела в виду Бренду. Бренду или Лоуренса.
   
— Не надо, Чарлз. Ты меня мучаешь.
   
— Но мы должны рассуждать здраво. Теперь мы можем пожениться, София. Теперь, когда выяснилось, что семья Леонидисов никакого отношения к убийству не имеет, ты не можешь больше мне отказывать.
   
Девушка подняла на меня глаза — до сих пор я как-то не замечал, насколько они глубоки и сини.
   
— А ты уверен, что семья Леонидисов никакого отношения к убийству не имеет?
   
— Моя милая девочка, ни у кого из вас не было и тени мотива.
   
Внезапно София смертельно побледнела.
   
— Ни у кого, кроме меня, Чарлз. Мотив был у меня.
   
— Да, конечно… — Я был ошеломлен. — Но совершенно условный. Ты же ничего не знала про завещание.
   
— Но я знала, Чарлз, — прошептала она.
   
— Что?! — Я непонимающе уставился на Софию. Мне вдруг стало почему-то холодно.
   
— Все это время я знала, что дедушка оставил все деньги мне.
   
— Но откуда?
   
— От самого дедушки. Дней за десять до смерти он вдруг совершенно неожиданно сказал мне: «Я завещал все свое состояние тебе, София. Ты будешь заботиться о семье, когда я умру».
   
Я продолжал неотрывно смотреть на Софию.
   
— Но ты никогда ни словом не обмолвилась мне!
   
— Да. Понимаешь, когда все рассказывали, как дедушка огласил завещание и подписал его… Я решила, что, может, он просто ошибся… Или оговорился… Или если такое завещание действительно существовало, то, может, оно потерялось и никогда не найдется. Я не хотела, чтобы оно нашлось… Я этого боялась.
   
— Боялась? Но почему?
   
— Не знаю. Наверное, из-за убийства…
   
Я снова вспомнил выражение дикого ужаса на лице Бренды. И точно такое же выражение на лице Магды, представляющей себя в роли убийцы. София не могла поддаться подобной слепой панике, так как была слишком разумна для этого, но она отчетливо понимала, что завещание Леонидиса делало ее подозреваемой номер один. И теперь я окончательно понял, чем мотивирован ее отказ обручиться со мной и каковы причины ее настойчивого стремления узнать правду во что бы то ни стало. «Я должна знать правду. Я должна знать!» Я помнил, с какой страстью произнесла девушка эти слова.
   
Мы медленно направились к дому, и вдруг в какое-то мгновение я вспомнил еще кое-что, сказанное Софией в тот вечер.
   
«Думаю, в принципе я способна на убийства, — сказала тогда София. — Но конечно, для убийства у меня должны быть действительно стоящие причины».
  
  
   
    
Глава 22
   
   
Из-за живой изгороди навстречу нам вышли Роджер и Клеменси. Просторный твидовый костюм шел Роджеру куда больше строгих туалетов делового мужчины.
   
— Привет! — сказал великан. — Ну наконец-то! Я уже начал думать, что они никогда не арестуют эту мерзавку. Чего они выжидали, непонятно. Ну что ж, теперь она и ее жалкий воздыхатель очутились за решеткой — и, надеюсь, их ждет виселица.
   
Клеменси нахмурилась.
   
— Не будь таким жестоким, Роджер.
   
— Жестоким? Чепуха! Совершено хладнокровное убийство доверчивого беспомощного старика — а когда я выражаю законную радость по поводу поимки преступников, меня называют жестоким. Говорю тебе, я с удовольствием задушил бы эту женщину собственными руками. Она ведь была с вами, когда инспектор Тавернер пришел по ее душу? Ну и как она вела себя?
   
— Это было ужасно, — тихо ответила София. — Бренда чуть с ума не сошла от страха.
   
— Так ей и надо.
   
— Не будь таким мстительным, Роджер, — сказала Клеменси.
   
— У тебя совершенно нет воображения, — полушутя ответил ей муж. — Представь себе, что отравили меня…
   
Я заметил, как дрогнули веки Клеменси и руки судорожно сжались в кулаки.
   
— Не смей говорить такие вещи даже в шутку, — отчеканила она.
   
— Успокойся, дорогая. Скоро мы будем далеко от всего этого.
   
Мы направились к дому. Роджер и София шли впереди, мы с Клеменси чуть отстали.
   
— Полагаю, теперь… нам позволяет уехать? — спросила она.
   
— Вам так не терпится уехать?
   
— У меня больше нет никаких сил.
   
Я удивленно взглянул на нее. Она горько улыбнулась мне и легко кивнула:
   
— Разве вы не понимаете, Чарлз, что все это время я боролась? Отчаянно боролась за свое счастье. И за счастье Роджера. Я так боялась, что родственники убедят его остаться в Англии и нам придется вечно жить среди них, задыхаясь в плену тесных и прочных семейных уз. Я боялась, что София предложит Роджеру часть дохода и он согласится, так как это означало бы комфорт и покой для меня. Беда с Роджером заключается в том, что он никого не слушает. У него в голове постоянно возникают новые идеи — и всегда абсолютно несостоятельные. Роджер ничего не понимает в жизни. И при этом по природе своей он достаточно Леонидис, чтобы считать: счастье женщины заключается в богатстве и комфорте. Но я буду бороться за свое счастье — буду! Я увезу мужа отсюда и научу его вести ту жизнь, для которой он создан и в которой он никогда не почувствует себя неудачником. Я хочу, чтобы Роджер принадлежал мне безраздельно… вдали от всей его родни…
   
Клеменси говорила торопливо, приглушенным голосом, в котором звучали горечь и отчаяние, поразившее меня. До сих пор я не догадывался, что она находится практически на грани нервного срыва. И не догадывался, насколько страстным и собственническим было ее чувство к мужу.
   
Я вспомнил слова Эдит де Хэвилэнд, произнесенные со странной интонацией: «Это чувство граничит с идолопоклонством». Не Клеменси ли она имела в виду?
   
«Больше всех на свете Роджер любил своего отца, — подумал я. — Даже больше своей жены, хоть он и предан ей всей душой».
   
Я впервые понял, насколько сильно желала Клеменси владеть Роджером безраздельно. Он был ее ребенком, кроме того, что был ее мужем и возлюбленным.
   
К дому подъехала машина.
   
— Привет! — сказал я. — А вот и Джозефина!
   
Из машины вышли Джозефина и Магда. У девочки была забинтована голова, но в остальном она выглядела прекрасно.
   
— Как там мои золотые рыбки? — сразу же спросила она и двинулась навстречу нам по направлению к декоративному садику с прудом.
   
— Дорогая моя! — вскричала Магда.
   
— Не суетись, мама, — сказала Джозефина. — Со мной все в порядке. И я терпеть не могу излишней опеки.
   
Магда заколебалась. Я знал, что в действительности Джозефина была готова к выписке уже несколько дней назад и ее держали в госпитале только по просьбе инспектора Тавернера, который не мог гарантировать безопасность девочки до тех пор, пока подозреваемые не окажутся за решеткой.
   
— Смею предположить, свежий воздух пойдет Джозефине только на пользу, — сказал я Магде. — Я присмотрю за ней.
   
Я догнал Джозефину по дороге к пруду.
   
— Тут много чего произошло, пока ты лежала в госпитале, — сообщил я. Джозефина не ответила. Близоруко щурясь, она смотрела в пруд.
   
— Я не вижу Фердинанда, — сказала девочка.
   
— Фердинанд это который?
   
— С четырьмя хвостами.
   
— Забавная порода. Мне нравится вон та, ярко-золотистая.
   
— Самая заурядная рыбешка.
   
— Я вон от той белой, изъеденной молью, не в восторге.
   
Джозефина одарила меня презрительным взглядом.
   
— Это шебункин. Такая рыбка стоит намного… Гораздо больше простой золотой.
   
— Тебе не интересно узнать, что тут происходило в твое отсутствие, Джозефина?
   
— А я и так все знаю.
   
— Ты знаешь, что обнаружилось второе завещание, по которому все деньги достались Софии?
   
Джозефина скучающе кивнула.
   
— Мама мне сказала. Вообще-то я и без нее это знала.
   
— То есть ты слышала какие-то разговоры в госпитале?
   
— Нет. Я просто знала, что дедушка оставил все деньги Софии. Я собственными ушами слышала, как он ей говорил это.
   
— Ты опять подслушивала?
   
— Ага. Я люблю подслушивать.
   
— Подслушивать некрасиво. И запомни, тот, кто подслушивает, ничего хорошего о себе никогда не услышит.
   
Джозефина как-то странно взглянула на меня:
   
— А я слышала, что дедушка сказал Софии обо мне, если вы об этом. — И добавила: — Нэнни приходит в страшную ярость, когда застает меня за подслушиванием. Она говорит, что подобные занятия не к лицу юным леди.
   
— И она абсолютно права.
   
— Фи, — Джозефина презрительно сморщила нос. — В наше время юные леди давно перевелись.
   
Я переменил тему разговора.
   
— Ты немножко опоздала к интересному событию, — сказал я. Главный инспектор Тавернер арестовал Бренду и Лоуренса.
   
Я ожидал, что Джозефину как юного сыщика страшно заинтересует это сообщение, но она только повторила тем же скучающим тоном:
   
— Ага. Я знаю.
   
— Ты не можешь этого знать. Это произошло только что.
   
— Нам навстречу ехала машина, в которой сидели инспектор Тавернер, сыщик в замшевых ботинках и Бренда с Лоуренсом, — и я сразу поняла, что их арестовали. Надеюсь, инспектор Тавернер предъявил им ордер на арест. Это обязательно, сами знаете.
   
Я заверил девочку, что Тавернер действовал в строгом соответствии с законом.
   
— Я должен был рассказать им о письмах, — сказал я извиняющимся тоном. — Я нашел их за котлом на чердаке. Конечно, я должен был оставить за тобой право сообщить о письмах полиции, но тебя вывели из строя. Джозефина осторожно потрогала голову.
   
— Меня могли ведь и убить, — самодовольно сказала она. — Я же говорила — настало время для второго убийства. Прятать письма за котлом, конечно, глупо. Я сразу обо всем догадалась, когда увидела Лоуренса выходящим из котельной. Понятное дело, он там что-то прятал — чем еще можно заниматься на чердаке?
   
— Но я думал… — начал я и смолк, заслышав повелительный голос Эдит де Хэвилэнд.
   
— Джозефина! Джозефина! Сейчас же иди сюда!
   
Джозефина вздохнула.
   
— Начинается. Я пойду, пожалуй. С тетей Эдит опасно спорить. И она побежала через лужайку. Я неторопливо последовал за ней.
   
Обменявшись несколькими словами с тетей Эдит, Джозефина прошла в дом, а я присоединился к сидящей на террасе в плетеном кресле старой леди. Сегодня утром она выглядела полностью на свой возраст, и меня потрясло выражение усталости и страдания на ее старом больном лице. Заметив мой восторженный взгляд, мисс де Хэвилэнд попыталась улыбнуться.
   
— Ребенок как будто полностью оправился, — сказала она. — За ней нужно получше присматривать. Впрочем… полагаю, теперь в этом не будет необходимости? — Тетя Эдит вздохнула. — Я рада, что все кончилось. Но какой позор! Если уж вас арестовывают по обвинению в убийстве, нужно, по крайней мере, сохранять чувство собственного достоинства. Терпеть не могу таких людей, как Бренда, которые впадают в истерику и визжат от страха. Никакой силы воли. Лоуренс Браун был похож на затравленного кролика.
   
Я испытал неясное чувство жалости.
   
— Бедняги!
   
— Да… Бедняги. Надеюсь, у нее хватит ума позаботиться о себе? Я имею в виду приличного адвоката… И все такое прочее.
   
Странно, как сочеталось в них всех, с одной стороны, острая неприязнь к Бренде и, с другой — благородная забота о ее защите в суде.
   
Эдит де Хэвилэнд продолжала:
   
— Интересно, как долго все это протянется?
   
Я ответил, что дело будет сначала рассмотрено в полиции, потом передано в суд. Три-четыре месяца, вероятно. А по вынесении приговора еще можно будет подать апелляцию.
   
— Вы думаете, их осудят?
   
— Трудно сказать. Неизвестно, какими доказательствами располагает полиция. Эти письма…
   
— Любовные письма?.. Значит, они все-таки были любовниками?
   
— Да, они любили друг друга.
   
Лицо тети Эдит помрачнело.
   
— Не нравится мне все это, Чарлз. Я не люблю Бренду. Я всегда очень не любила ее и отзывалась о ней крайне резко. Но сейчас… Я хочу, чтобы Бренда воспользовалась каждым шансом — каждым возможным шансом. Аристид тоже хотел бы этого. Я чувствую себя обязанной обеспечить Бренде хорошую защиту.
   
— А как же Лоуренс?
   
— О, Лоуренс! — Старая леди раздраженно пожала плечами. — Мужчины должны сами заботиться о себе. Но Аристид никогда не простил бы нас, если… — Она оставила фразу незаконченной, помолчала и сказала: — Время ленча. Пойдемте в дом.
   
— Я должен ехать в Лондон.
   
— Вы на своей машине?
   
— Да.
   
— Хм. Может быть, вы меня подвезете? Полагаю, теперь нам уже можно выехать в город?
   
— Конечно, подвезу. Но кажется, Магда с Софией тоже собирались в Лондон после ленча. Может, вам будет удобней поехать с нами? У меня двухместный автомобиль.
   
— Я не хочу ехать с ними. Возьмите меня с собой и не распространяйтесь, пожалуйста, на эту тему.
   
Я удивился, но выполнил ее просьбу. По дороге в город мы не разговаривали. Я спросил старую леди, где ее высадить.
   
— На Харлей-стрит.
   
В моем уме забрезжила некая смутная догадка, но мне не хотелось ни о чем спрашивать.
   
— Впрочем, нет, еще слишком рано, — сказала тетя Эдит. — Высадите меня у «Дебенкама». Я перекушу там и потом пройдусь пешком до Харлей-стрит.
   
— Надеюсь… — начал было я и остановился.
   
— Именно поэтому я и не хотела ехать с Магдой. Она всегда драматизирует ситуацию. Поднимает страшный шум по любому поводу.
   
— Мне очень жаль, — сказал я.
   
— Это лишнее. Я прожила хорошую жизнь. Очень хорошую. — Неожиданно старая леди усмехнулась: — И она еще не кончилась.
  
  
   
    
Глава 23
   
   
Я не видел отца уже несколько дней. Застав его за делами, не имеющими отношения к Леонидисам, я отправился на поиски Тавернера.
   
Инспектор выразил желание выйти со мной пропустить по стаканчику. Я поздравил его с успешным завершением дела; поздравления он принял, но вид у него при этом был далеко не победоносный.
   
— Что ж, все кончено, — сказал Тавернер. — Дело закрыто. И никто не посмеет отрицать этого.
   
— Как вы думаете, обвинительный приговор будет вынесен?
   
— Трудно сказать. Прямых улик нет… Как часто бывает в делах об убийствах. Многое зависит от того, какое впечатление обвиняемые произведут на присяжных.
   
— А насколько серьезно содержание писем?
   
— На первый взгляд просто убийственно. Сплошные разговоры о сладкой совместной жизни, которая ждет любовников после смерти старого мужа Бренды. Фразы типа «Теперь осталось недолго ждать». Не забывай, защита будет трактовать все это иначе: мол, муж был уже так стар, что молодые люди с полным основанием могли ожидать его естественной смерти. Впрямую об отравлении в письмах не говорится, но есть некоторые пассажи, которые можно понять вполне однозначно. Все зависит от того, кто будет судействовать. Если старый Карберри — то он живо разберется с любовниками: страшно добродетелен. Защищать обвиняемых будет, вероятно, Иглз или Хэмфри Керр. Хэмфри великолепно ведет подобные дела, но для успеха ему обязательно подавай блестящего героя войны или что-нибудь вроде этого. А человек, уклонившийся от воинской службы, несколько смажет ему картину. Но главное для обвиняемых — понравиться присяжным. С присяжными никогда не угадаешь. Но знаешь, Чарлз, эти двое определенно возбуждают симпатию и жалость. Бренда — миловидная молодая женщина, бывшая замужем за глубоким стариком; Лоуренс — невротик, освобожденный от службы в армии. Само преступление настолько традиционно, настолько соответствует некоей избитой схеме, что невольно начинаешь верить в невиновность подозреваемых. Конечно, суд может решить, что старика отравил Лоуренс без ведома Бренды или она без ведома любовника — но может и обвинить их в сговоре.
   
— А что вы сами думаете по этому поводу? — спросил я.
   
Лицо Тавернера осталось совершенно бесстрастным.
   
— А я ничего не думаю. Я собрал факты и отправил дело в прокуратуру, где уже и были сделаны все выводы. Я исполнил свои обязанности, а остальное меня не касается. Вот и все, Чарлз.
   
Да, нет, не все. Тавернер определенно был не очень счастлив.
   
И только три дня спустя я завел разговор на эту тему с отцом. Сам он о деле Леонидисов не упоминал. В наших отношениях возникла некоторая напряженность — и мне казалось, я догадываюсь о ее причинах. Но мне было необходимо разрушить возникшую между нами преграду.
   
— Нужно назвать вещи своими именами, — сказал я. — Тавернер не верит, что старика убили эти двое, — и ты тоже не веришь в это.
   
Отец покачал головой и повторил слова Тавернера:
   
— Мы свое дело сделали. Остальное решит суд. И никаких вопросов здесь быть не может.
   
— Но вы-то с Тавернером не считаете их виновными?
   
— Это решать присяжным.
   
— Бога ради, не заговаривай мне зубы! Я спрашиваю, что лично ты думаешь по этому поводу?
   
— Мое личное суждение не отличается от твоего, Чарлз.
   
— Нет, отличается. Я более осведомлен.
   
— В таком случае, буду откровенен: я просто… не знаю!
   
— Они могут быть виновными?
   
— О да!
   
— Но ты в их виновности не уверен?
   
Отец пожал плечами.
   
— Не уклоняйся от ответа, па. Прежде ты был уверен? Не сомневался?
   
— В общем, да. Не всегда, правда.
   
— Я молю небо, чтобы ты оставался уверенным и сейчас.
   
— Я тоже.
   
Мы помолчали. Я думал о двух призрачных фигурах, выплывающих в сумерках из парка. Одинокие испуганные люди. Они были испуганы с самого начала. Разве это не является признаком нечистой совести? Но тут же я ответил сам себе: «Совсем не обязательно». Оба они, и Бренда, и Лоуренс, боялись самой жизни — у них не было уверенности в себе; а тут еще они оказались участниками традиционной истории незаконной любви, разрешившейся убийством старого мужа.
   
— Ну-ну, Чарлз, — заговорил отец мягким грустным голосом. — Нужно смириться с ситуацией. Неужели ты до сих пор допускаешь возможность, что в действительности преступником является кто-то из Леонидисов?
   
— Я ни в чем не уверен, — ответил я. — Все как-то запутано и неясно. Но у меня ощущение… в целом… что все они пытаются закрыть глаза на правду.
   
Отец кивнул.
   
— Все, кроме Роджера, — добавил я. — Роджер безоговорочно верит в виновность Бренды и страстно желает увидеть ее повешенной. С Роджером легко общаться: он очень прост, прям и не держит никаких задних мыслей. Но остальные Леонидисы явно чувствуют себя виноватыми… Все они беспокоятся, чтобы обеспечить Бренде возможно лучшую защиту на суде… Дать ей возможность воспользоваться любым шансом… Почему?
   
— Потому что в глубине души они по-настоящему не верят в виновность Бренды? Что ж, звучит логично. — Отец помолчал и спокойно спросил: — А кто же все-таки мог это сделать? Ты разговаривал с каждым из них. Кто, по-твоему, наиболее вероятный подозреваемый?
   
— Не знаю, — сказал я. — И это приводит меня в бешенство. Никто из них не отвечает твоему описанию убийцы, и все же я чувствую — именно чувствую, — что кто-то из Леонидисов является убийцей.
   
— София?
   
— Нет! Бог мой, нет!
   
— Но ты обдумываешь и эту возможность, Чарлз… Да-да, не отрицай. И тем более настойчиво, что страшно боишься этой возможности… А как остальные? Филип?
   
— Только по самым невообразимым мотивам.
   
— Мотивы убийства могут быть самыми невообразимыми — или до нелепости незначительными. И какие же мотивы могли быть у него?
   
— Он страшно ревновал отца к Роджеру — всю жизнь. Оказываемое старшему брату предпочтение приводило его в бешенство. Фирма Роджера оказалась на грани банкротства, старый Леонидис прослышал об этом и пообещал сыну помочь поправить дела. Предположим, Филип узнал об этом.
   
Если старик умрет в ближайшее время, Роджеру уже никто помочь не сможет, и он полностью разорится. О, я понимаю, это нелепо…
   
— Да нет, вовсе нет. Это ненормально, но такое случается. Люди бывают самые разные. А Магда?
   
— Магда довольно инфантильна, у нее совершенно нет чувства меры. Но мне никогда и в голову не пришла бы мысль о ее причастности к преступлению, если бы не ее внезапное решение отправить Джозефину в Швейцарию. Возможно, Магда боится, что Джозефина что-то знает и может случайно сболтнуть…
   
— И девочку пытались пристукнуть?
   
— Ну, мать это сделать не могла!
   
— Почему?
   
— Но, отец, мать не может…
   
— Чарлз, Чарлз, разве ты никогда не читал полицейских сводок? Матери очень часто питают острую неприязнь к одному из своих детей. Только к одному, остальным она может быть глубоко предана. Как правило, у женщины есть вполне определенная причина для ненависти — какие-то подсознательные ассоциации, мотивы, — но докопаться до нее очень трудно.
   
— Магда называла Джозефину «подкидышем троллей», — неохотно признался я.
   
— Ребенка это обижало?
   
— Кажется, да.
   
— Кто там еще? Роджер?
   
— Роджер отца не убивал. В этом я абсолютно уверен.
   
— Хорошо, Роджера вычеркнем. Его жена… Как ее? Клеменси?
   
— Да, — сказал я. — Если старого Леонидиса убила она, то из очень странных соображений.
   
И я поведал отцу о своем разговоре с Клеменси и предположил возможность того, что в своем страстном желании увезти мужа из Англии она могла отравить старика.
   
— Клеменси убеждала Роджера скрыться, не предупреждая Аристида. Но старик все узнал и собирался помочь фирме сына избежать банкротства. Все планы и надежды Клеменси рушились. И она действительно безумно любит Роджера — это чувство граничит с идолопоклонством.
   
— Ты повторяешь слова Эдит де Хэвилэнд!
   
— Да. И Эдит — следующий человек, который, думаю, мог совершить убийство. Не знаю, какие у нее могли быть на это причины, но при наличии достаточно веских оснований Эдит может оставить за собой право вершить правосудие. Такой она человек.
   
— И при этом она чрезвычайно озабочена тем, чтобы у Бренды была хорошая защита на суде?
   
— Да. Это можно объяснить угрызениями совести. Я абсолютно убежден: Эдит не допустит осуждения невиновных.
   
— Вероятно, не допустит. Но смогла бы она поднять руку на ребенка?
   
— Нет, — медленно произнес я. — В такое поверить просто невозможно. Но это наводит меня на какую-то смутную мысль… О чем-то, что говорила мне Джозефина… Не могу вспомнить, вылетело из головы. Какое-то несоответствие… Какая-то деталь, не увязывающаяся с общей картиной… Если бы только вспомнить…
   
— Не мучайся. Вспомнишь позже. Еще какие-нибудь соображения у тебя есть?
   
— Да, — сказал я. — И много. Что ты знаешь о детском церебральном параличе? Я имею в виду — о последствиях влияния этой болезни на характер человека?
   
— Юстас?
   
— Да. Чем больше я думаю, тем больше мне кажется что Юстас вполне подходит на роль подозреваемого. Его нелюбовь к дедушке и обида на него. Его странность и угрюмость. Мальчик не вполне нормален. Он единственный из семьи, кого я могу представить хладнокровно покушающимся на Джозефину, которой что-то известно о нем. А ведь ей наверняка что-то было известно. Это дитя знает все. И записывает свои наблюдения в блокнотике…
   
Я резко смолк.
   
— Боже мой, — сказал я. — Какой же я идиот!
   
— В чем дело?
   
— Я вспомнил, в чем заключается то несоответствие, о котором я недавно говорил. Мы с Тавернером пришли к выводу, что разгром в комнате Джозефины произведен во время поиска писем. Я думал, девочка раздобыла эти письма и спрятала их в котельной. Но потом в разговоре со мной она обронила, что письма в котельной спрятал сам Лоуренс! Джозефина однажды увидела учителя выходящим из котельной, обыскала ее и обнаружила там эти письма. Девочка, конечно, прочитала их. Но оставила там, где нашла.
   
— Ну и?
   
— Неужели ты не понимаешь?! Значит, в комнате Джозефины искали не письма. А что-то еще.
   
— И это…
   
— И это — маленький черный блокнотик, куда она записывала результаты своих наблюдений. Вот что там искали! И думаю, искавший блокнотик не нашел его, и тот до сих пор находится у Джозефины! Но если так…
   
Я привстал с кресла.
   
— Если так, — подхватил отец, — девочке по-прежнему грозит опасность. Ты это имеешь в виду? — Да. И будет грозить до тех пор, пока Джозефину не отправят в Швейцарию.
   
— А она хочет ехать?
   
Я задумался.
   
— Едва ли.
   
— Значит, вероятно, она еще не уехала, — сухо сказал отец. — Но пожалуй, ты прав: девочке действительно грозит опасность. Тебе лучше отправиться в Суинли-Дин немедленно.
   
— Юстас? — в отчаянии спросил я. — Клеменси?
   
— По-моему, — мягко заговорил отец, — все факты указывают на совершенно определенное лицо… Странно, что ты не видишь этого сам… Я…
   
В дверь заглянул Гловер:
   
— Извините, мистер Чарлз, вас к телефону. Мисс Леонидис из Суинли-Дин. Что-то срочное.
   
Это казалось ужасным повторением уже происходившей ранее сцены. Неужели Джозефина опять пала жертвой преступника? И на этот раз злодей не совершил ошибки?..
   
Я бросился к телефону:
   
— София? Я слушаю.
   
В голосе Софии звучало глубокое отчаяние:
   
— Чарлз, ничего не кончилось. Убийца по-прежнему среди нас.
   
— О чем ты? Что случилось? Джозефина?..
   
— Не Джозефина. Нэнни.
   
— Нэнни?
   
— Да. Это какао… Джозефина отказалась от своего какао и оставила чашку на столе в холле. Нэнни было жалко выливать его — и она выпила какао сама.
   
— Бедная Нэнни. Ей очень плохо?
   
Голос Софии задрожал и сорвался:
   
— О, Чарлз! Она умерла.
  
  
   
    
Глава 24
   
   
Кошмарные события вновь захлестнули нас.
   
Именно так я расценивал ситуацию, когда мы с Тавенером выезжали из Лондона. Это было как бы повторением нашей предыдущей поездки. Время от времени с губ Тавенера срывались проклятия. Что касается меня, то я тщетно пытался сосредоточиться и глупо твердил:
   
— Так все-таки это не Бренда с Лоренсом. Не Бренда с Лоренсом…
   
Был ли я до конца уверен, что это сделали они? Их виновность была бы большим облегчением. Как радостно было избавиться от необходимости думать о других, более зловещих возможностях…
   
Они полюбили друг друга. Утешались надеждой, что осталось недолго ждать, когда старый супруг Бренды отойдет в мир иной… однако даже я сомневался в том, что они на самом деле желали его смерти. Мне почему-то казалось, что безнадежность несчастной любви и подавляемые желания устраивали их ничуть не меньше, а, может быть, даже и больше, чем повседневная супружеская жизнь. Бренда не производила впечатления страстной натуры. Она была слишком анемична, бездеятельна. Ей хотелось романтики. И, мне думалось, Лоренс тоже принадлежал к числу людей, которым больше удовольствия доставляют разочарования и смутные мечты о будущем, чем конкретное удовлетворение плотских желаний.
   
Они попались в капкан и, охваченные ужасом, даже не попытались из него выбраться. Лоренс совершил немыслимую глупость, не уничтожив письма Бренды. Правда, Бренда, по-видимому, уничтожила его письма, потому что их не нашли. И уж наверняка это не Лоренс пристраивал кусок мрамора на верхней планке двери в кладовке. Все это сделал некто другой, и с лица его еще не сорвана маска.
   
Мы подъехали к парадному входу. В холле находился незнакомый мне человек в гражданской одежде. Он поздоровался с Тавенером, и Тавенер отвел его в сторону.
   
Я обратил внимание на багаж, сложенный в холле. Вещи были снабжены наклейками с адресом и готовы к отправке. Пока я рассматривал багаж, по лестнице спустилась Клеменси и вошла в холл через распахнутую дверь. На ней были то же самое красное платье с накинутым поверх него пальто из твида и красная фетровая шляпка.
   
— Вы успели как раз вовремя, чтобы попрощаться, Чарльз, — сказала она.
   
— Вы уезжаете?
   
— Сегодня вечером мы уезжаем в Лондон. Наш самолет вылетает завтра рано утром.
   
Она была спокойна и улыбалась, но во взгляде мне почудилась настороженность.
   
— Вам, наверное, нельзя сейчас уезжать?
   
— Это еще почему? — резко спросила она.
   
— Но ведь еще одна смерть…
   
— Смерть нянюшки не имеет к нам никакого отношения.
   
— Возможно. Но все равно…
   
— Почему вы сказали «возможно»? Это действительно не имеет к нам никакого отношения. Мы с Роджером были наверху, заканчивали упаковку багажа. И мы не спускались вниз ни разу, пока это какао стояло на столе в холле.
   
— Чем вы можете это доказать?
   
— Могу подтвердить это в отношении Роджера, а Роджер может подтвердить то же самое в отношении меня.
   
— И, кроме этого, у вас нет никакого подтверждения вашего алиби? Не забудьте, что вы являетесь мужем и женой.
   
— Вы просто невыносимы, Чарльз! — в гневе воскликнула она. — Мы с Роджером уезжаем…. чтобы начать независимую жизнь. Зачем, черт побери, нам могло бы понадобиться отравлять славную глупую старуху, которая никогда не причинила нам никакого зла?
   
— Возможно, вы намеревались отравить не ее.
   
— Еще менее вероятно, чтобы мы захотели отравить ребенка.
   
— Это во многом зависит от того, что это за ребенок, не так ли?
   
— Что вы хотите этим сказать?
   
— Джозефина ведь не совсем обычный ребенок. Она многое знает об окружающих. Она…
   
Я остановился на полуслове. Из двери, ведущей в гостиную, появилась Джозефина. Как всегда, она ела яблоко, и над его розовым округлым бочком ее глазенки сверкали каким-то омерзительным удовольствием.
   
— А нянюшку отравили, — сообщила она. — Совсем так же, как и деда.
   
Правда, ведь все ужасно интересно?
   
— Это тебя ничуть не расстроило? — сурово спросил я. — Ты ведь ее любила?
   
— Не особенно. Она вечно бранила меня то за одно, то за другое.
   
Всегда суетилась.
   
— Ты хоть кого-нибудь любишь, Джозефина? — спросила Клеменси.
   
Джозефина перевела на нее тяжелый неприятный взгляд.
   
— Люблю тетю Эдит, — заявила она. — Очень люблю. Могла бы любить Юстаса, только он по-свински ко мне относится, и ему совсем не интересно узнать, кто все это сделал.
   
— Тебе лучше было бы прекратить свои расследования, Джозефина, — строго сказал я. — Это небезопасно.
   
— Мне больше нечего расследовать, — заявила Джозефина. — Я уже все знаю.
   
На минуту установилась тишина. Глаза Джозефины, мрачные и немигающие, уставились на Клеменси. Мне послышался какой-то звук, похожий на глубокий вздох. Я резко оглянулся. На лестнице, спустившись до середины, стояла Эдит де Хэвиленд… Но мне показалось, что это вздохнула не она. Звук, казалось, исходил из-за двери, через которую только что вошла Джозефина.
   
Я быстро шагнул к двери и распахнул ее. Там никого не было.
   
Тем не менее меня это сильно встревожило. Кто-то только что стоял за дверью и слышал слова Джозефины. Я вернулся к Джозефине и взял ее за руку.
   
Она жевала яблоко, все еще не отводя пристального взгляда от Клеменси. Под этим упорством, как мне показалось, скрывалось некоторое злорадство.
   
— Пойдем, Джозефина, — сказал я. — Нам с тобой надо поговорить.
   
Джозефина, кажется, собиралась запротестовать, но мне было не до шуток. Я быстро повел упирающуюся девчонку в другую часть дома. Там была маленькая гостиная, которой обычно не пользовались и в которой, я надеялся, нам не помешают. Я привел Джозефину туда, плотно закрыл за собой дверь и заставил ее сесть на стул. Свой стул я поставил таким образом, чтобы сидеть лицом к ней.
   
— Ну, Джозефина, — начал я, — давай поговорим начистоту. Что именно ты знаешь?
   
— Много всего.
   
— В этом я не сомневаюсь. Твоя головка наверняка битком набита нужной и ненужной информацией, которая, того и гляди, начнет переливаться через край. Но ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Разве не так?
   
— Конечно, знаю. Я-то ведь не такая глупая.
   
Я не разобрался, относился ли намек ко мне или же он был сделан в адрес полиции, но, не обратив на него внимания, я продолжал:
   
— Ты Знаешь, кто именно подложил что-то в какао?
   
Джозефина кивнула.
   
— И тебе известно, кто отравил твоего деда?
   
Джозефина опять кивнула.
   
— И кто хотел разможжить тебе голову?
   
Вновь последовал утвердительный кивок.
   
— В таком случае ты обязана рассказать мне все, что тебе известно.
   
Ты расскажешь мне все… сию же минуту.
   
— Нет.
   
— Придется. Все данные, которые ты собрала или раскопала, должны быть переданы полиции.
   
— Я ничего не расскажу полицейским. Они глупые. Они подумали, что это сделала Бренда… или Лоренс. А я не такая глупая, как они. И я прекрасно знаю, что они этого не делали. Я с самого начала подозревала одного человека, а потом устроила что-то вроде проверки… и теперь знаю, что была права. Она торжествовала.
   
Я молил небо послать мне терпения и начал снова.
   
— Послушай, Джозефина, я понял, что ты чрезвычайно умная девочка…
   
— Джозефина, казалось, была польщена. — Но едва ли тебе это принесет пользу, если тебя не будет в живых. Разве ты не понимаешь, дурочка, что, пока ты так глупо хранишь про себя свои секреты, подвергаешься смертельной опасности?
   
Джозефина удовлетворенно кивнула.
   
— Конечно, понимаю.
   
— На твою жизнь покушались уже дважды, и ты чудом уцелела. В первом случае ты сама чуть не поплатилась жизнью, а во втором случае это стоило жизни другому человеку. Разве тебе не понятно, что, если ты будешь по-прежнему шататься по дому и во всеуслышание заявлять, что тебе известно, кто убийца, больше не будет никаких попыток… дело кончится тем, что просто убьют или тебя, или кого-нибудь еще?
   
— А в некоторых книгах убивают всех, одного за другим, — со смаком сообщила Джозефина. — И убийцу находят только потому, что практически он один и остается.
   
— Это тебе не детективный роман. Здесь дом под названием «Три башни» в Суинли-Дине, а ты — всего-навсего глупая маленькая Девчонка, которой не следовало бы читать детективные романы в таком количестве. Я заставлю тебя рассказать мне все, что ты знаешь, даже если для этого придется вытрясти из тебя душу.
   
— Я могла бы соврать тебе.
   
— Могла бы, но не сделаешь этого. Скажи мне все-таки, чего ты ждешь.
   
— Как ты не можешь понять? — воскликнула Джозефина. — А может быть, я вообще никогда ничего не скажу! Видишь ли, может быть… я люблю этого человека.
   
Она замолчала, как будто для того, чтобы эта мысль успела запечатлеться в моем сознании.
   
— А если уж расскажу, — продолжала она, — то сделаю это как положено. Все соберутся и рассядутся в креслах, а потом я расскажу, как все происходило… и представлю вещественные доказательства, а потом совсем неожиданно вдруг укажу на человека и скажу: «И это были вы…» Как раз в этот момент в комнату вошла Эдит де Хэвиленд.
   
— Брось огрызок в мусорную корзину, Джозефина, — сказала Эдит. — У тебя есть носовой платок? Вытри пальцы, они у тебя липкие. Ты поедешь со мной на прогулку в машине. — Она многозначительно посмотрела на меня, как будто сказала: «Хотя бы часок она будет в большей безопасности, чем здесь». Джозефина, казалось, приготовилась взбунтоваться, но Эдит добавила: — Мы заедем в Лонгбридж и поедим мороженого.
   
Глаза Джозефины засияли и она сказала:
   
— Две порции!
   
— Возможно, — промолвила Эдит. — А теперь иди и надень шапку и пальто, да не забудь темно-синий шарф. На улице сегодня холодно. Чарльз, пойдите-ка с ней вместе. Не оставляйте ее. Мне нужно только написать парочку записок.
   
Она села за письменный стол, а я вслед за Джозефиной вышел из комнаты. Даже и без предупреждения Эдит я не отпустил бы Джозефину ни на шаг от себя.
   
Я был убежден, что опасность, угрожающая ребенку, где-то совсем близко.
   
Когда под моим бдительным оком Джозефина была уже почти одета, в комнату вошла София. Она, казалось, очень удивилась, увидев меня.
   
— Вот как, Чарльз, ты превратился в няню? Я и не знала, что ты здесь.
   
— Я еду в Лонгбридж с тетей Эдит, — с важностью сказала Джозефина.
   
— Мы будем там есть мороженое.
   
— Бр-р! На улице сегодня такой холод!
   
— Есть мороженое приятно в любую погоду, — заявила Джозефина. — Когда у тебя внутри холодно, то кажется, что снаружи становится теплее.
   
София нахмурилась. Она выглядела озабоченной, и меня поразили ее бледность и круги под глазами.
   
Мы отправились в гостиную. Эдит как раз промокала надписи на конвертах. Она быстро встала.
   
— Ну теперь можно ехать, — сказала она. — Я велела Эвансу подогнать к парадному «форд».
   
Она торопливо вышла в холл, и мы пошли за ней следом.
   
На глаза мне снова попались чемоданы с голубыми наклейками. По непонятной причине их вид вызывал у меня какое-то смутное чувство беспокойства.
   
— Вполне приличная погода, — сказала Эдит де Хэвиленд, натягивая перчатки и поглядывая на небо. Перед домом стоял «Форд-10». — Прохладно, — продолжала она, — но зато какой бодрящий воздух! Настоящий английский осенний день. А как красиво выглядят деревья с голыми ветвями на фоне неба… кое-где еще остались один-два золотых листочка…
   
Она немного помолчала, а потом повернулась к Софии и поцеловала ее.
   
— До свидания, дорогая. Не слишком беспокойся. Есть испытания, которые надо мужественно встретить и стойко выдержать. Пойдем, Джозефина, — позвала она девочку и села в машину. Джозефина взобралась на сиденье рядом с ней.
   
Обе помахали нам, и машина уехала.
   
— Думаю, она права, и Джозефине лучше хоть ненадолго уехать из дома.
   
Но мы должны заставить эту девчонку рассказать нам все, что она знает, София.
   
— Возможно, что она не знает ничего, а просто выхваляется.
   
Джозефина, знаешь ли, обожает быть в центре внимания.
   
— Нет, в данном случае это была не похвальба. Ты не знаешь, что за яд был в какао?
   
— Полагаю, что это дигиталин. Тетя Эдит принимает дигиталин как сердечное средство. В ее комнате был полный пузырек этих маленьких таблеток. А сейчас пузырек пуст.
   
— Ей следовало бы хранить такое лекарство под замком.
   
— Она и запирала его в шкафу. Но кому-то, по-видимому, не так уж трудно было обнаружить, где она прячет ключ.
   
Кому-то? Кому же именно? Я снова взглянул на сложенный в углу багаж.
   
Неожиданно для себя я громко воскликнул:
   
— Они не могут уехать! Им нельзя разрешать.
   
София взглянула на меня с удивлением.
   
— Роджеру и Клеменси? Чарльз, не могло же тебе прийти в голову…
   
— Ну хорошо, допустим. А что пришло в голову тебе?
   
София беспомощно развела руками.
   
— Не знаю, Чарльз, — прошептала она. — Знаю только, что я снова погрузилась в этот кошмар.
   
— Понимаю. Именно эти слова пришли мне в голову, когда мы ехали сюда вместе с Тавенером.
   
— Это кошмар. То, что происходит, иначе не назовешь. Ходишь среди людей, которых знаешь, смотришь в их знакомые лица… и неожиданно лицо меняется… и это уже не тот человек, которого ты знаешь, а незнакомец… жестокий, чужой тебе человек. Пойдем на воздух, Чарльз! — воскликнула София. — Пойдем на воздух, там безопаснее. Мне страшно оставаться в этом доме…
  
  
   
    
Глава 25
   
   
Мы долго гуляли по саду. По какому-то молчаливому согласию мы больше не говорили о том ужасе, который тяжким грузом давил на нас. Вместо этого София с любовью рассказывала о покойной нянюшке, о том, чем они занимались вместе, в какие игры играли с нянюшкой в детстве… вспоминала истории, которые рассказывала им нянюшка о Роджере, об их отце и о других братьях и сестрах.
   
— Видишь ли, это они были ее настоящими детьми. К нам она вернулась во время войны, чтобы помочь, когда Джозефина только что родилась, а Юстас был забавным малышом.
   
В этих воспоминаниях София находила некоторое утешение, и я всеми силами старался заставить ее говорить.
   
«Интересно, — подумал я, — что сейчас делает Тавенер. Наверное, допрашивает слуг». От парадного входа отъехала машина с полицейским фотографом и еще какими-то двумя людьми, и сразу же подъехала санитарная машина.
   
София вздрогнула всем телом. Вскоре санитарная машина уехала, и мы поняли, что тело нянюшки увезли, чтобы произвести вскрытие.
   
А мы все ходили по саду и разговаривали… и слова наши постепенно становились лишь прикрытием для одолевавших нас мыслей.
   
Наконец София, начавшая дрожать от холода, сказала:
   
— Должно быть, очень поздно… стало уже темно. Нам придется вернуться. Тетя Эдит с Джозефиной еще не вернулись… Тебе не кажется, что пора бы им уже быть дома?
   
Во мне шевельнулось смутное беспокойство. Что случилось? Или Эдит умышленно держала Джозефину подальше от нелепого домишки? Мы вошли в дом.
   
София задернула все портьеры. В камине горел огонь, и просторная гостиная с присущей ей нереальной атмосферой былой роскоши выглядела очень мирно.
   
На столах стояли огромные вазы с бронзовыми хризантемами.
   
София позвонила, и горничная, которую я раньше встречал в апартаментах второго этажа, принесла нам чай. У нее были заплаканные глаза, и она время от времени всхлипывала. Я заметил также, что она то и дело испуганно оглядывалась через плечо.
   
К нам присоединилась Магда, а для Филипа чай отнесли в библиотеку. На сей раз Магда олицетворяла глубокую скорбь. Она почти не разговаривала, только спросила: «Где Эдит и Джозефина? Уже поздно, а их нет дома», — но было видно, что она занята другими мыслями.
   
У меня же беспокойство нарастало. Я спросил, здесь ли еще Тавенер, и Магда ответила, что он, по-видимому, еще не уехал. Я разыскал его и сказал, что беспокоюсь о мисс де Хэвиленд и девочке.
   
Он немедленно позвонил, по телефону и дал какие-то указания.
   
— Я сообщу вам, как только узнаю что-нибудь, — сказал он.
   
Поблагодарив его, я вернулся в гостиную. Там были София с Юстасом, а Магда ушла.
   
— Он сообщит нам, как только узнает что-нибудь, — сказал я Софии.
   
— Что-то случилось, Чарльз, — сказала она тихо, — наверное, что-то случилось.
   
— Милая София, ведь на самом деле еще не очень поздно.
   
— О чем вы беспокоитесь? — сказал Юстас. — Вполне возможно, что они зашли в кино.
   
Ленивой походкой он вышел из комнаты.
   
Я сказал Софии:
   
— Может быть, мисс де Хэвиленд решила остаться с Джозефиной в гостинице… или увезла ее в Лондон. Мне показалось, что она поняла, какая опасность грозит ребенку… возможно, даже в большей степени, чем мы.
   
Я не сразу понял, почему у Софии был такой мрачный взгляд, когда она сказала мне: «Она меня поцеловала на прощание…» Я не вполне понял, что она имела в виду, произнося эти, казалось бы, не связанные со всем предыдущим слова, и что это могло означать. Я спросил только, беспокоится ли Магда.
   
— Мама? Ну что ты, ничуть. Она не ощущает времени. Сейчас она читает новую пьесу Вейвасора Джонса под названием «Женщина располагает». Забавная вещица об убийстве… героиня — этакая Синяя Борода женского рода… на мой взгляд, чистейшей воды плагиат — списано с пьесы «Мышьяк и старинное кружево», но там есть заманчивая женская роль — роль женщины, у которой была мания становиться вдовой.
   
Я не поддержал эту тему. Так мы сидели, делая вид, что читаем.
   
Примерно в половине седьмого дверь отворилась и вошел Тавенер.
   
Выражение его лица подготовило нас к тому, что он собирался сказать.
   
София встала:
   
— Что? — спросила она.
   
— Боюсь, что принес вам плохие вести. Я поднял всех по тревоге и бросил на поиск машины. Какой-то автомобилист сообщил, что видел машину марки «Форд-10» с похожим номерным знаком, которая свернула с главного шоссе в районе Флэкспур-Хит и поехала по проселочной дороге.
   
— Не по той ли дороге, которая ведет к Флэкспурскому карьеру?
   
— Да, мисс Леонидис. — Немного помолчав, он продолжил: — Машину нашли в карьере. Обе пассажирки погибли. Пусть вам будет утешением, что смерть наступила мгновенно.
   
— Джозефина! — В дверях стояла Магда. Голос ее перешел в вопль: — Джозефина! Моя малышка…
   
София подошла к ней и обняла.
   
Я вдруг вспомнил, что, когда Эдит де Хэвиленд вышла в холл, у нее в руке были написанные ею письма. Но когда она садилась в машину, писем у нее в руке уже не было.
   
Вбежав в холл, я бросился к длинному дубовому комоду и обнаружил письма, незаметно засунутые за бронзовый кипятильник. Верхнее письмо было адресовано старшему инспектору Тавенеру.
   
Тавенер вышел в холл за мной следом и стоял рядом. Я протянул ему письмо, и он вскрыл его. Стоя с ним рядом, я прочитал это краткое послание.
   
Надеюсь, что это письмо будет прочитано после моей смерти. Не вдаваясь в подробности, я принимаю на себя всю ответственность за смерть своего деверя Аристида Леонидиса, а также Джанет Роув (нянюшки). Тем самым заявляю, что Бренда Леонидис и Лоренс Браун не виновны в убийстве Аристида Леонидиса. Доктор Майкл Чейвас, проживающий по адресу Харли-стрит, 783, подтвердил, что мне осталось бы прожить не более нескольких месяцев. Я предпочитаю уйти из жизни путем, который избрала, и избавить двух невиновных людей от такого тяжкого испытания, как обвинение в убийстве, которого они не совершали. Я нахожусь в здравом уме и полностью отвечаю за написанное.
   
Эдит Эльфрида де Хэвиленд.
   
Когда закончил читать письмо, я понял, что София тоже его прочитала, — не знаю, то ли с позволения Тавенера, то ли без разрешения.
   
— Тетя Эдит… — прошептала София.
   
Мне вспомнилось, как безжалостно Эдит де Хэвиленд втаптывала ползучий сорняк каблуком в землю. Я вспомнил также, что в самом начале у меня были подозрения в отношении Эдит де Хэвиленд, которые казались мне тогда такими нелепыми. Но зачем же…
   
София высказала вслух мою мысль, прежде чем я сформулировал ее.
   
— Но зачем же было убивать Джозефину? Зачем она взяла с собой Джозефину?
   
— Зачем она вообще это сделала? — спросил я. — Чем был мотивирован ее поступок?
   
Едва успев задать этот вопрос, я уже мог бы на него ответить, я понял правду. Совершенно ясно представил себе всю ситуацию. Вспомнив, что до сих пор держу в руке второе письмо, я взглянул на адрес и увидел там свое собственное имя.
   
Конверт был потолще и потверже, чем первый. По-видимому, я понял, что именно содержится в конверте, еще до того, как его распечатал. Я вскрыл конверт, и оттуда выпала маленькая черная записная книжка. Я подобрал ее с пола… она раскрылась у меня в руке, и я увидел запись на первой странице…
   
Как будто откуда-то издалека прозвучал голос Софии — отчетливый и сдержанный.
   
— Мы все ошиблись, — сказала она. — Это сделала не Эдит.
   
— Не Эдит, — эхом отозвался я.
   
София подошла совсем близко ко мне и прошептала:
   
— Это сделала Джозефина… ведь правда? Да, именно Джозефина.
   
Мы вместе прочитали первую запись в записной книжке, сделанную неуверенными детскими каракулями:
   
«Сегодня я убила дедушку».
  
  
   
    
Глава 26
   
   
Впоследствии я не переставал удивляться тому, что был настолько слеп.
   
С самого начала истина буквально лежала на поверхности. Джозефина, и только Джозефина, вписывалась в схему по всем параметрам. Ее тщеславие, ее неизменное самомнение, удовольствие, которое она испытывала от своих рассказов, ее излюбленное упоминание о том, как она умна и как глупа полиция.
   
Я никогда не принимал ее в расчет, потому что она была ребенком. Но дети, случалось, совершали убийства, а данное конкретное убийство как раз и было в пределах возможностей ребенка. Ее дед сам указал способ… он практически дал ей в руки план. Все, что ей оставалось сделать, — это позаботиться о том, чтобы не оставить отпечатков пальцев, а самое поверхностное знакомство с детективной литературой могло подсказать ей, каким образом это сделать. Все остальное было просто-напросто «сборной солянкой» из разных прочитанных детективных романов. Записная книжка… выслеживание… ее мнимые подозрения, настойчивое упоминание о том, что она ничего не расскажет, пока у нее не будет полной уверенности…
   
И наконец, покушение на собственную жизнь. Это был очень рискованный спектакль, если учесть, насколько велика была вероятность лишиться жизни.
   
Но она, как это свойственно любому ребенку, даже не подумала о такой возможности. Она чувствовала себя героиней. А героини не погибают. Ведь там даже улика была — кусочки земли на сиденье старого стула в сарае.
   
Никому другому, кроме Джозефины, не понадобилось бы взбираться на стул, чтобы водрузить мраморный брус на верхнюю планку двери. Очевидно, он попал в цель не с первой попытки (отсюда и вмятины в полу), и она терпеливо вскарабкивалась на стул снова и устанавливала его на место, прикасаясь к нему через свой шарф, чтобы не оставить отпечатков пальцев. И наконец, камень попал в цель… и Джозефина едва не поплатилась жизнью.
   
Подготовка к этой сцене была проведена безукоризненно… было создано именно то впечатление, на которое она рассчитывала! Она была в опасности, она «что-то знала», на ее жизнь было совершено покушение!
   
Я понимал теперь, что она умышленно привлекла мое внимание к своему присутствию в кубовой. И именно она инсценировала обыск, создав артистический беспорядок в своей комнате, прежде чем пойти в сарай.
   
Но когда, вернувшись из больницы, Джозефина узнала, что Бренда и Лоренс арестованы, она, должно быть, почувствовала разочарование.
   
Расследование было завершено, и она — Джозефина — перестала находиться в центре внимания.
   
Поэтому она стащила дигиталин из комнаты Эдит и, подсыпав его в собственную недопитую чашку какао оставила чашку на столе в холле.
   
Была ли она уверена в том, что нянюшка допьет какао? Возможно. Из сказанного ею в то утро можно сделать вывод, что она была обижена на нянюшку за то, что та осуждала ее поведение. Не могла ли нянюшка, умудренная многолетним опытом воспитания детей, заподозрить что-нибудь неладное? Мне кажется, что нянюшка знала — и знала давно, — что Джозефина — не вполне нормальный ребенок. При преждевременном умственном развитии у нее отставало воспитание нравственное. Возможно также что именно в ней столкнулись различные наследственные черты… те, которые София называла «жестокостью в семье».
   
В ней сочетались авторитарная жестокость семейства ее бабушки и жестокий эгоизм Магды, которая смотрела на окружающий мир только со своей колокольни. Вполне возможно, что она, будучи чувствительной натурой, подобно Филипу, страдала от своей внешней непривлекательности, обособлявшей ее от остальных членов семьи, как будто она была не одной с ними крови. И наконец, где-то в самой глубине ее существа скрывалась плутоватость, унаследованная от старого Леонидиса. Она была внучкой своего деда и напоминала его и складом ума, и внешностью… но если у него любовь изливалась наружу, распространяясь на членов его семьи и друзей, то у нее любовь была обращена внутрь, то есть только на себя.
   
Мне подумалось, что старый Леонидис прекрасно понимал то, что не доходило до сознания ни одного из членов его семьи, а именно, что Джозефина могла оказаться источником опасности как для окружающих, так и для самой себя. Он ограждал ее от школьной жизни, потому что боялся того, что она могла натворить. Дома ему удавалось защитить ее, уследить за ней, и мне теперь стала понятна его настоятельная просьба присмотреть за Джозефиной, обращенная к Софии.
   
Внезапное решение Магды отослать Джозефину за границу… не было ли оно тоже вызвано страхом за судьбу ребенка? Может быть, не осознанным страхом, а каким-то смутным материнским инстинктом?
   
А Эдит де Хэвиленд? Может быть, она сначала подозревала, потом опасалась и, наконец, поняла все?
   
Я взглянул на письмо, которое все еще держал в руке.
   
Дорогой Чарльз, это признание прочитайте либо один, либо вместе с Софией — по своему усмотрению. Необходимо, чтобы кто-то знал всю правду.
   
Прилагаемую записную книжку я обнаружила в заброшенной собачьей будке на заднем дворе. Джозефина прятала ее там, и это лишь подтверждает мои подозрения. Не знаю, следует ли считать то, что я намереваюсь предпринять, правильным или неправильным поступком — не в этом дело. Но мой жизненный путь в любом случае близок к завершению, и я не хотела бы, чтобы дитя страдало, потому что, полагаю, ей обязательно пришлось бы страдать, если ее заставили бы отвечать за содеянное.
   
Если я не права, пусть меня простит бог… но я поступаю так, движимая любовью. Да хранит господь вас обоих!
   
Эдит де Хэвиленд.
   
Помедлив мгновение, я передал письмо Софии. Вместе с ней мы вновь раскрыли маленькую записную книжку Джозефины.
   
«Сегодня я убила дедушку».
   
Мы перелистывали страницы записной книжки. Это потрясающее произведение, думалось мне, могло бы очень заинтересовать психолога. В нем с ужасающей отчетливостью проступала ярость подавляемого эгоизма.
   
Сформулированный там мотив преступления вызывал жалость — настолько он звучал по-детски и настолько он был ничтожным.
   
«Дедушка не разрешает мне учиться балету, и поэтому я решила убить его. А потом мы поедем в Лондон и будем там жить, и мама не будет возражать, если я буду учиться на балерину».
   
Я привожу здесь только несколько наиболее характерных записей.
   
«Я не хочу ехать в Швейцарию — и не поеду. Если мама будет настаивать, я и ее убью… только бы достать еще яду. Пожалуй, можно будет воспользоваться для этого ягодами тисового дерева. В книгах пишут, что они ядовитые.
   
Юстас сегодня очень разозлил меня. Он говорит, что я всего лишь девчонка и от меня нет никакой пользы и что мое расследование — просто глупость. Едва ли он считал бы меня глупой, если бы узнал, что убийство совершила я.
   
Мне нравится Чарльз… только он довольно глупый. Я еще не выбрала, на кого свалить преступление. Возможно, выберу Бренду и Лоренса… Бренда плохо ко мне относится, говорит, что у меня не все дома, но Лоренс мне нравится… это он рассказал мне про Шарлотту Корди, которая кого-то убила, когда он принимал ванну. Правда она не очень-то умно все это проделала».
   
Последняя запись была разоблачительной.
   
«Я ненавижу нянюшку… ненавижу… ненавижу… Она считает, что я еще маленькая. Она говорит, что я выхваляюсь. Она уговаривает маму отослать меня за границу… Я ее тоже убью… думаю, что отравлю ее лекарством тети Эдит. Если будет совершено еще одно убийство, сюда снова приедет полиция и опять будет весело.
   
Нянюшка умерла. Я рада. Еще не решала, куда мне спрятать пузырек из-под маленьких таблеток. Может быть, спрячу его в комнате тети Клеменси… или у Юстаса. Когда состарюсь и умру, я оставлю эту книжку и напишу, чтобы ее передали начальнику полиции. Вот тогда-то они узнают, какой великой преступницей я была на самом деле!» Я закрыл книжку. По лицу Софии текли слезы.
   
— О Чарльз, Чарльз… как все это ужасно! Она просто маленькое чудовище… и все же… и все же это вызывает бесконечную жалость.
   
Я испытывал такое же чувство.
   
Мне нравилась Джозефина. Я всегда чувствовал расположение к ней.
   
Ведь не уменьшается же любовь к человеку, если он вдруг заболеет туберкулезом или какой-нибудь другой смертельной болезнью. Конечно, Джозефина была, как сказала София, маленьким чудовищем, но она была маленьким чудовищем, достойным жалости. Она была рождена со странностями, это нелепое дитя из нелепого домишки.
   
— А если бы она осталась в живых, что могло бы случиться? — спросила София.
   
— Полагаю, что ее направили бы в исправительную колонию или специальное учебное заведение, А потом ее освободили бы… или, возможно, признали бы невменяемой — не знаю.
   
София вздрогнула всем телом.
   
— Думаю, что лучше уж пусть все будет так, как есть. Но меня мучает мысль о том, что тетя Эдит взяла вину на себя.
   
— Она сама так решила. Мне кажется, дело не будет предано огласке.
   
Наверное, когда Бренда и Лоренс предстанут перед судом, с них будет снято обвинение и их освободят. А ты, София, выйдешь за меня замуж, — сказал я совсем другим тоном, взяв ее руки в свои. — Я только что узнал, что меня ждет назначение в Персию. Мы поедем туда вместе, и ты забудешь нелепый домишко. Твоя мать может ставить пьесы, отец — накупить еще больше книг.
   
Юстас скоро поступит в университет. Не беспокойся о них больше. Подумай обо мне.
   
София посмотрела мне прямо в глаза.
   
— А ты не боишься, Чарльз, жениться на мне?
   
— Почему бы мне бояться? В бедной Джозефине сконцентрировалось все, что было самого худшего в семье. Тебе же, София, — я совершенно уверен в этом — досталось в наследство все, что было самого отважного и положительного в семье Леонидисов. Твой дед высоко ценил тебя, а он, судя по всему, почти никогда не ошибался. Выше голову, дорогая. Будущее в наших руках.
   
— Я согласна, Чарльз. Я люблю тебя и выйду за тебя замуж, и позабочусь о том, чтобы ты был со мной счастлив. — Она посмотрела на записную книжку. — Бедняжка Джозефина…
   
— Бедняжка Джозефина, — повторил я.
   * * *
   
— Ну и каково же наконец правдивое объяснение всей этой истории, Чарльз? — спросил меня отец.
   
Я никогда не лгу своему старику.
   
— Преступление совершила не Эдит де Хэвиленд, сэр. Его совершила Джозефина, — сказал я.
   
Отец едва заметно кивнул.
   
— Так оно и есть. Я это понял некоторое время назад. Бедное дитя.