1 2 3 4 5 6 
Пелле приходил к Мертвому заливу мирно помечтать и побыть одному. Но были и такие люди, которые находили тамошнюю тишину зловещей, чуть ли не загробной. Там можно было вообразить, что в сумрачных углах покинутых сараев скрыты самые мрачные тайны. И редко забредал туда кто-нибудь из людей. Никто не станет искать там Музеса. В лодочном сарае на берегу Мертвого залива он будет спрятан надежно.
   
У Чёрвен была небольшая тележка, куда она сажала Музеса, отправляясь с ним в дальний путь или же если у нее не хватало терпения ждать, пока он поспеет за ней. А сейчас путь предстоял дальний. Поэтому Музеса погрузили в тележку вместе с ящиком, в котором он спал. Туда же положили в запас салаки, которую Стине удалось выпросить у дедушки.
   
Четверка тайных заговорщиков, гонявших футбольный мяч за столяровой усадьбой, увидела эту процессию, и Тедди закричала Чёрвен:
   
— Вы куда собрались?
   
— Немного погулять, — объяснила Чёрвен. — Нет, Боцман, ты лучше оставайся дома, — сказала она прибежавшему псу, который пожелал ее сопровождать.
   
«Погулять» обычно означало долго ходить по лесам и полям, а от этого Боцман отказаться не мог.
   
Когда Чёрвен велела ему оставаться дома, он застыл на месте, точно вкопанный. Он долго стоял, глядя вслед Чёрвен, Пелле, Стине и Музесу в тележке. Потом, повернувшись, побрел назад и улегся на свое обычное место у крыльца, положив голову на лапы. Казалось, он спал.
   
Полузаросшая старая дорога петляла к Мертвому заливу. Примерно на полпути туда стоял дом Вестермана, и поскольку идти в обход с тележкой было трудно, им пришлось пройти мимо него с Музесом; не очень-то приятно, но неизбежно.
   
— Если он нас увидит, пиши пропало, — сказала Чёрвен, когда они очутились у самой калитки Вестермана. — Он сразу отберет Музеса. Кора, миленькая, ты не можешь помолчать?
   
Последние слова относились к охотничьей собаке Вестермана, лаявшей у забора. Не хватало только, чтобы Вестерман вышел посмотреть, на кого лаяла Кора.
   
— Да, тогда пиши пропало! — повторила Стина.
   
Но Вестерман не показывался. Спиной к ним стояла его жена и развешивала белье на веревке. Но, к счастью, на затылке у нее глаз не было. Дети миновали и выгон Вестермана, где Стинин дедушка держал своих овец, и Стина крикнула Тутисена. Ягненок тут же прибежал, думая, что его зовут кормиться.
   
— Не-а, я хотела только поздороваться с тобой и посмотреть, как ты живешь, — сказала Стина.
   
Музесу тоже жилось хорошо. Всю дорогу к Мертвому заливу он ехал такой довольный, думая, видимо, что его везут покататься. Но когда его неожиданно вместе с ящиком запихнули в какой-то совершенно незнакомый сарай, он почуял что-то неладное, а не в его нраве было безропотно мириться с этим. Его злобные крики тотчас жутко прозвучали в безлюдной глуши вокруг Мертвого залива.
   
— Музес, ты орешь так, что на весь остров слышно, — упрекнул тюлененка Пелле.
   
Сидя на корточках вокруг тюлененка в темном лодочном сарае, дети втроем ублажали его, внушая, что все это ему же на пользу.
   
— Это ненадолго, понимаешь, — сказала Чёрвен. — Все как-нибудь уладится, и тогда ты снова вернешься домой.
   
Как все уладится, ума не приложить. Но Чёрвен знала: обычно всякие трудности рано или поздно улаживаются, и она надеялась, что и на этот раз все обойдется.
   
Набив рот салакой, Музес потихоньку успокоился в своем ящике.
   
— Лучшего сарая ты и не видел, — уговаривала тюлененка Чёрвен. — Здесь тебе будет неплохо.
   
— Хотя тут тошнехонько, — с дрожью в голосе добавила Стина. — Я почти уверена, что тут водятся привидения.
   
В лодочном сарае чуть брезжил какой-то странный, тусклым свет, который смущал девочку. Но через щелки в рассохшихся стенах пробивались косые лучи солнца, и было слышно, как журчит вода.
   
— Я выйду на минутку, — сказала Стина, отворив тяжелую дверь, которая пронзительно заскрипела на своих заржавленных петлях.
   
И она куда-то исчезла.
   
Если Стине в сарае было не по себе, то Пелле, наоборот, испытывал удовольствие и чувствовал себя как дома.
   
— Вот бы самому здесь пожить, — сказал он, окинув взглядом старый хлам, брошенный последним владельцем в сарае. Там валялись драные рыбачьи сети и прохудившийся садок для рыбы, почерневшие от времени, несколько чучел для охоты на птиц, ломы, черпаки, весла и деревянные корыта, заржавелый якорь и допотопные финские сани с деревянными полозьями, а в дальнем углу стояла старинная люлька, с вырезанным на стенке именем и датой. Пелле прочитал по складам надпись: «Малышка Анна». А даты он не разобрал.
   
— Верно, много лет прошло с тех пор, как малышка Анна лежала в этой люльке, — сказал он.
   
— А где сейчас малышка Анна, как ты думаешь? — спросила Стина.
   
Пелле задумался. Он долго стоял, уставившись на старую люльку, и думал о малышке Анне.
   
— Наверно, умерла, — тихо ответил он.
   
— Не-а, не хочу… это очень грустно, — сказала Чёрвен. — Ох-хо-хо-хо, — вздохнула она и запела: Мир — это остров слез и печали, Не успел свой век прожить, Тут и смерть пришла. Поминай, как звали!
   
Распахнув дверь, Пелле ринулся на солнце. Чёрвен поспешила за ним, торопливо попрощавшись с Музесом и торжественно пообещав каждый день навещать его и приносить салаку.
   
В лучах послеполуденного солнца безмолвно дремал Мертвый залив. Пелле глубоко вздохнул. А потом словно бес в него вселился. Испуская дикие вопли, он кинулся бежать. Он носился из сарая в сарай, от одной крытой пристани к другой, будто за ним гнались; он прыгал по прогнившим мосткам причалов и трухлявым бревнам, так что Чёрвен даже перепугалась. Но и она не отставала от него, скача сломя голову по шатким половицам в полусумраке крытых пристаней, где тускло поблескивала, плескаясь о сваи, черная вода. Пелле скакал словно одержимый, не произнося ни слова. Чёрвен тоже молчала, потому что ей было страшно, но она по-прежнему не задумываясь следовала за ним.
   
Потом, совсем запыхавшись, они уселись на мостках, залитых солнцем, и Пелле спросил:
   
— А где Стина?
   
Тут они вспомнили, что уже давно ее не видели, и закричали хором:
   
— Стина!
   
Никакого ответа. Тогда они принялись ее искать; они искали и кричали, а эхо разносило их голоса над Мертвым заливом и медленно замирало вдали. И снова наступала жуткая тишина.
   
У Пелле побелел нос. Что случилось со Стиной?
   
А что, если она свалилась с какого-нибудь причала?.. Или утонула? Малышка Стина и малышка Анна… Все ведь смертны, это он знал.
   
— И почему я не взяла с собой Боцмана?! — со слезами на глазах сказала Чёрвен.
   
Они стояли, терзаясь болью и страхом, как вдруг услыхали голос Стины:
   
— Угадайте, где я?
   
Им не пришлось долго гадать. Они увидели ее. Она сидела в «вороньем гнезде»[11] на мачте старой шхуны. Как ей удалось забраться туда? Чёрвен страшно разозлилась и, со злостью вытирая слезы, закричала:
   
— Несчастный ребенок! Что ты там делаешь наверху?
   
— Никак не слезть, — жалобно пропищала Стина.
   
— Ты за этим, что ли, карабкалась наверх? — спросил Пелле.
   
— Нет, посмотреть вокруг, — ответила Стина.
   
— Ну, и смотри теперь, — разозлилась Чёрвен.
   
Что за ребенок! Лазает по мачтам и любуется морем. А они-то думали, что она давно лежит на дне морском. Здорово, конечно, что она не утонула, но не мешает ее проучить.
   
— Ты что, не слыхала, как мы кричали? — сердито спросила Чёрвен.
   
Стине стало совестно. Ясное дело, она слыхала, но уж больно забавно было смотреть, как они ее искали и не могли найти. Стина просто-напросто играла в прятки, хотя ни Пелле, ни Чёрвен об этом не знали. Но теперь она поняла: веселью настал конец!
   
— Мне никак не слезть! — закричала она. Чёрвен угрюмо кивнула.
   
— Да?! Ну, и сиди там. Когда принесем салаку Музесу, привяжем несколько рыбешек на удочку и протянем тебе.
   
Стина заплакала.
   
— Не надо мне вашей салаки, хочу вниз, а мне никак.
   
Над Стиной сжалился Пелле, хотя ему пришлось нелегко. Влезть на верхушку мачты оказалось для него пустяковым делом, но, взобравшись туда, он понял, что Стина не шутила: «Хочу вниз, а никак». Спуститься вниз было почти что сверх Пеллиных сил. Но, крепко обхватив Стину за талию и зажмурившись, он все же стал потихоньку спускаться вместе с ней, торжественно клянясь никогда не забираться выше кухонного стола.
   
Стоило Стине снова очутиться на причале, как она, по своему обыкновению, весело затараторила.
   
— Ну и вид оттуда сверху! — как ни в чем не бывало сказала она Чёрвен.
   
Вместо ответа Чёрвен смерила ее уничтожающим взглядом, а Пелле сказал:
   
— Пошли скорее домой, скоро шесть.
   
— Не-е, не может быть, — возразила Стина. — Я обещала дедушке быть дома в четыре часа, а я еще не дома.
   
— Пеняй на себя! — сказала Чёрвен.
   
— Хотя вряд ли дедушка заметит: подумаешь, два часа больше или меньше, — в утешение себе сказала Стина.
   
Но она ошиблась. Сёдерман был как раз на овечьем выгоне. Он поил своих бяшек свежей водой из корытца и, увидев семенящую мелкими шажками Стину, спросил:
   
— Ну и ну! Ты что это делала целый день?
   
— Ничего особенного, — ответила Стина.
   
Сёдерман был совсем не строгий. Он только покачал головой.
   
— Сдается мне, у тебя хватило времени ничего не делать. Когда Чёрвен подошла к дому, она увидела у пристани своего отца и помчалась к нему со всех ног.
   
— Никак, моя Чёрвен пожаловала наконец-то, — сказал Ниссе. — Что же ты делала целый день?
   
— Ничего особенного, — ответила Чёрвен, точь-в-точь как Стина. Точно такой же ответ получила и Малин от Пелле. Он вошел в кухню, когда вся семья уже сидела за обеденным столом.
   
— Не-а, ничего особенного я не делал, — сказал Пелле. И он не кривил душой.
   
В семь лет часто подвергаешься опасностям. В таинственной и буйной стране детства часто ходишь на краю опасной пропасти и думаешь, что в этом нет «ничего особенного».
   
Увидев на столе жареную рыбу со шпинатом, Пелле нахмурился.
   
— Не хочется что-то есть! — сказал он.
   
Но Юхан предостерегающе поднял указательный палец.
   
— Только не поешь! Мы тут все друг за дружку! Ведь обед готовил сам папа. А Малин сидела и болтала со своим новым шейхом.
   
— Битых три часа, — добавил Никлас.
   
   
— Ну, хватит, — сказал Мелькер. — Оставьте-ка Малин в покое. Но Никлас не унимался.
   
— О чем только можно болтать битых три часа?
   
— Токуют, как глухари! — съязвил Юхан. Улыбнувшись, Малин потрепала Юхана по плечу.
   
   
— Он совсем не «шейх», и вовсе мы не токовали, как глухари: чего нет, того нет. Но он находит, что я хорошенькая, вот вам.
   
— Конечно, ты хорошенькая, милая ты моя Малин, — сказал Мелькер. — Все девушки такие.
   
Малин покачала головой.
   
— Вовсе не все, так считает Петер. Он говорит, что если бы современные девушки знали, что им больше идет, то они постарались бы быть более хорошенькими.
   
— Тогда надо им об этом сказать, — заметил Никлас. — Будь хорошенькой, не то я тебя стукну.
   
Взглянув на него, Малин рассмеялась.
   
— Да, весело будет твоей девушке, когда ты станешь постарше. Ешь, Пелле, — сказала она.
   
Пелле влюбленными глазами посмотрел на отца.
   
— Ты и вправду приготовил обед, папа? Какой ты молодец!
   
— Да, я стряпал его совершенно самостоятельно, — объявил Мелькер и, будто настоящая хозяйка, сложил бантиком губы.
   
— А ты не мог состряпать что-нибудь другое вместо шпината? — спросил Пелле и наморщил нос.
   
— Вот что, мальчуган, — сказал Мелькер. — На свете есть такие вещества, которые называются витаминами. Слыхал о них, а? А, В, С, Д — словом, весь алфавит. Без них нельзя, понимаешь?
   
— Интересно, какие витамины в шпинате? — спросил любознательный Никлас.
   
Мелькер не мог вспомнить.
   
Пелле, взглянув на зеленую кашу в своей тарелке, сказал:
   
— По-моему, это не витамины, а дерьмо.
   
Юхан и Никлас засмеялись, а Малин строго сказала:
   
— Как ты смеешь, Пелле? Чтоб в нашем доме таких слов я не слыхала!
   
Пелле замолчал, но, придя после обеда к своему кролику с огромной охапкой листьев одуванчика, он назидательно сказал:
   
— Ешь, это тебе не дерьмо, а витамины, можешь мне поверить. Пелле вытащил Йокке из клетки и долго сидел, держа его на руках.
   
Вдруг он услыхал, как Малин вышла на крыльцо и крикнула отцу такое, от чего ему стало горько на душе:
   
— Папа, я ухожу! Меня ждет Петер! Ты присмотришь за Пелле, чтобы он вовремя лег спать?
   
Пелле быстро сунул Йокке обратно в клетку, вскочил на ноги и бросился вслед за Малин.
   
— Тебя не будет дома и ты не пожелаешь мне спокойной ночи, когда я лягу? — взволнованно спросил он.
   
Малин остановилась в нерешительности. Отпуск у Петера кончался.
   
Это был его последний вечер в шхерах, а потом, быть может, она никогда его больше не увидит. Даже ради Пелле она не могла нынче вечером остаться дома.
   
— Я могу пожелать тебе спокойной ночи сейчас, — сказала она.
   
— Не-е, совсем не можешь, — с горечью сказал Пелле.
   
— Могу, если очень захочу.
   
Она горячо поцеловала его в лоб, в глаза, в уши и в мягкие каштановые волосы.
   
— Спокойной ночи, спокойной ночи, спокойной ночи, видишь, я могу, — сказала она.
   
Пелле улыбнулся, а потом строго сказал:
   
— Смотри, возвращайся домой не слишком поздно.
   
Петер сидел на берегу у пристани и ждал и, наконец, дождался, что его тоже поцеловали. Правда, не Малин.
   
Чёрвен и Стина увидели его, прогуливаясь перед сном с кукольной коляской и Лувисабет. И когда Чёрвен вновь увидела заколдованного принца, ее охватил священный гнев. Разве не он виноват в том, что Музес томится в одиночестве в лодочном сарае у Мертвого залива? Когда они со Стиной превращали лягушку в принца, они и думать не думали, что он станет шататься по острову и скупать тюленей.
   
— Дура ты, — сказала она Стине. — И как это тебе взбрело в голову, что нам обязательно надо поцеловать лягушку?
   
— Мне?! — удивилась Стина. — Это тебе взбрело в голову.
   
— А вот и нет! — заявила Чёрвен.
   
Она осуждающе смотрела на принца, которого они со Стиной раздобыли для Малин. Вид у него был отличный. Темно-синяя куртка очень шла к его светлым золотистым волосам. Но это его личное дело, какой у него вид. Одни неприятности из-за него, да и только.
   
Чёрвен задумалась. Она привыкла находить выход из трудных положений.
   
— А что, если… — начала она. — Нет, ничего, видно, не выйдет.
   
— Что не выйдет? — спросила Стина.
   
— А что, если поцеловать его еще раз. Может, он тогда снова обернется лягушкой, кто его знает?
   
Петер сидел на берегу, не подозревая, какая ему угрожает опасность. Он зорко следил за столяровой усадьбой, поджидая, когда же наконец выйдет Малин. Только это интересовало его в ту минуту. Двух маленьких девочек, которых он часто встречал в лавке, он увидел лишь, когда они оказались возле него на пристани.
   
— Не шевелись и зажмурься на минутку, — сказала та, которую звали Чёрвен.
   
Петер рассмеялся.
   
— В чем дело… какая это игра?
   
— Не скажем, — резко ответила Чёрвен. — Зажмурься, кому говорю, зажмурься.
   
Принц послушно зажмурился, и они со злостью поцеловали его, сперва Чёрвен, а за ней Стина. А потом бросились наутек. Только отбежав на почтительное расстояние, они остановились у лодочного причала.
   
— Да, так нам и надо! — разочарованно сказала Чёрвен. И крикнула во весь голос принцу, не желавшему превращаться в лягушку: — Пошел прочь!
   
Да, Петер правду говорил. Современные девушки и девочки вовсе не так милы, какими бы им следовало быть.
   
Петер удивленно смотрел вслед двум маленьким злючкам, которые поцеловали его. Но тут он увидел Малин, такую же прелестную, как в тот июньский вечер, и на мгновение зажмурился.
   
— Ты чего жмуришься? — спросила Малин, щелкнув его по носу. Открыв глаза, он со вздохом сказал:
   
— Военная хитрость. Я думал, может, здесь на Сальткроке есть такой обычай: стоит тебе зажмуриться, как тебя поцелуют.
   
— Ты в своем уме? — спросила Малин.
   
Но не успел он поподробнее объяснить, что с ним произошло, как Чёрвен, стоявшая у лодочного сарая, крикнула:
   
— Малин, знаешь что? Держись от него подальше! Он ведь не человек, а всего-навсего лягушка!
   
   
В тот вечер Боцман снова улегся на своем коврике у кровати Чёрвен. И когда все пришли, как обычно, пожелать спокойной ночи самой младшей в семье, Чёрвен рассказала, почему исчез Музес и какой прохвост этот Вестерман.
   
— Он точь-в-точь как тот фараон египетский, — сказала Чёрвен. — Помнишь, Фредди?
   
— Музес? Куда ты спрятала своего Музеса? — захотели узнать Тедди с Фредди.
   
— Это секрет, — ответила Чёрвен.
   
Вот вам, засекреченные Тедди с Фредди. Не у вас одних секреты.
   
— Все тайна, — сказала Чёрвен. — И вам никогда, никогда не узнать, где спрятан Музес.
   
У Ниссе был озабоченный вид.
   
— Дело с Вестерманом надо как-нибудь уладить, — сказал он. Почесав Боцмана за ухом, он добавил: — А уж Боцман-то радешенек, что Музеса нет!
   
Свесившись с кровати, Чёрвен заглянула Боцману в глаза.
   
— Ну, песик мой паршивенький, — нежно сказала она, — давай спать!
   
Но, видимо, счастье было слишком велико, и Боцман потерял покой. Он то и дело просыпался, а часов около двенадцати ночи разбудил Чёрвен и попросился на улицу.
   
Сонная, она отворила ему дверь.
   
— Что с тобой, Боцман? — пробормотала она. Едва дотащившись до кровати, она тотчас заснула.
   
А Боцман ушел бродить этой июньской ночью, которая своим блеклым призрачным светом будоражит и людей и животных. Малин видела, и когда он вышел из дома, и когда два часа спустя возвращался обратно. Она стояла у калитки Столяровой усадьбы и прощалась с Петером. Порой такое прощание может длиться и два часа. Как уверял Петер, июньские ночи не располагают ко сну. Они ведь так коротки, а надо успеть столько сказать друг другу.
   
— Да, я встречал многих девушек, — рассказывал Петер, — и некоторые мне нравились. Но влюбляться всерьез так, чтобы ради любви пойти на смерть… такое случилось со мной только раз в жизни.
   
— Может, ты все еще любить ее? — спросила Малин.
   
— Конечно, я все еще люблю ее.
   
— И давно? — продолжала расспрашивать Малин; в голосе ее послышалось разочарование и беспокойство.
   
— Дай-ка сосчитаю. — Взглянув на часы, Петер начал тихонько считать. — С тех пор прошло ровно десять дней, двенадцать часов и двадцать минут. Бац — и дело в шляпе. Если хочешь, можешь прочитать об этом в моем судовом журнале. Там написано: «Сегодня Петер встретил Малин». Больше там ничего не написано, да и не к чему.
   
Малин улыбнулась.
   
— Но раз все так быстро случилось, то, может, ненадолго. Бац… и конец!
   
Он серьезно посмотрел на нее.
   
— Малин, я верный парень, можешь на меня положиться!
   
— Ты верный? — переспросила Малин.
   
В этот миг издалека донесся приглушенный собачий лай, и Малин пробормотала:
   
— Что это с Боцманом?
   
Июньская ночь или не июньская, но нельзя же вечно торчать у калитки. Под конец ноги словно подкашиваются. Петер поцеловал Малин, и она медленно пошла к дому. А он все стоял, глядя ей вслед. Она обернулась.
   
— По-моему, ты можешь дописать в своем судовом журнале: «Сегодня Малин встретила Петера».
   
И она скрылась в тени яблонь.
   
   
Июньские ночи не располагают ко сну — так уверяет Петер. Многие думают точно так же. Многие — те, кто не спят по ночам и бродят без сна. Но под конец все возвращаются домой. И Боцман возвращался домой как раз в тот момент, когда Малин в последний раз пожелала Петеру спокойной ночи. И лиса, живущая на янсоновом выгоне, тоже возвращалась домой в свою нору. И Сёдерман, которому плохо спится белыми ночами. Он ходил посмотреть своих овец и теперь тоже возвращался домой с Тутисен на руках.
   
И кое-кто еще вышел погулять и поскакать этой июньской ночью. Йокке… Ах, неужто Пелле не запер его как следует? Бедняга Йокке тоже разгуливал в ночи. Но назад он не вернулся.
  
  
   
    
ГОРЕ И РАДОСТЬ НЕРАЗЛУЧНЫ…
   
   
Горе и радость неразлучны. Бывает, что дни выпадают мрачные и печальные, а приходят они, когда их меньше всего ожидают.
   
На следующий день рано утром Сёдерман ввалился в лавку к Ниссе и Мэрте. Озабоченный и огорченный, он рассказал им печальные новости.
   
— Гуляю я, как обычно, и вдруг что слышу. Гавкает какая-то собака, а мои бяшки блеют, точно их режут. Подхожу я ближе и вижу, носятся они взад и вперед, будто кто за ними гонится. А когда я пришел на выгон, кого бы вы думали я встретил там? Боцмана! Он несся оттуда во всю прыть…
   
У Сёдермана был такой вид, будто он ждал, что от его слов разверзнется земля, но Ниссе недоумевающе смотрел на него.
   
— Вон что… а кто же тогда гонял овец?
   
— Ты что, не слыхал? Боцман! Дома у меня лежит Тутисен с прокушенной ножкой.
   
— Да, каких только глупостей не наслушаешься, просто уши вянут, — сказала Мэрта. — Но чтобы Боцман драл овец, так в это я ни за что не поверю!
   
Ниссе покачал головой. Что можно ответить на такое несуразное обвинение?
   
Боцман — самый смирный пес на свете. Да, случая такого не было, чтобы он кого тронул. Поднеси к его носу кого хочешь — хоть ребенка, хоть котенка, хоть ягненка — никого не тронет! Чтобы Боцман травил овец — да никогда в жизни!
   
Но Сёдерман стоял на своем. Пришла купить картошку Адалин, а следом за ней — Вестерман. Он хотел поговорить с Ниссе о Музесе, но разговора не получилось.
   
— С таким же успехом это могла быть Кора, — сказал Ниссе при виде Вестермана.
   
На Сальткроке было всего две собаки — Кора и Боцман.
   
Но Вестерман стал злобно доказывать, что он, не в пример некоторым другим, держит свою собаку на цепи, и Малин пришлось засвидетельствовать, что это сущая правда. По крайней мере, Кора, как обычно, сидела у своей будки и тявкала, когда вчера, часов в одиннадцать вечера, они с Петером проходили мимо.
   
— И кроме того, — неохотно добавила Малин, — я видела, как Боцман гулял ночью, и как возвращался домой, я тоже видела. И слышала, как он лаял, да, припоминаю, я и в самом деле это слышала.
   
Сёдерман огорченно посмотрел на Ниссе. Невесело приходить с такими печальными вестями.
   
— Боцман, он же никогда голоса не подает, ты ведь знаешь, Ниссе. И ты ведь слыхал, что я сказал: я видел, как он выскочил прямо из овечьего стада.
   
Ниссе стиснул зубы.
   
— Если правда, что ты говоришь, то остается только одно. Мэрта заплакала, даже не пытаясь скрыть слез; она плакала горько и при всех. И со страхом думала еще об одном человечке, которого в самое сердце поразит эта весть. Как они расскажут обо всем Чёрвен?
   
Чёрвен не было дома. Она носилась по всему острову в поисках Йокке. Все дети помогали Пелле искать пропавшего кролика. Конечно, Юхан с Никласом, и Тедди с Фредди, и Чёрвен. Искали повсюду, но Йокке нигде не было. Пелле искал, обливаясь слезами и ненавидя самого себя. Почему вчера вечером он не задвинул как следует задвижку, зачем он поторопился? Этого нельзя делать, когда у тебя есть кролик. Пелле плакал. Бедный Йокке, неужели он никогда не вернется?
   
Под конец они нашли Йокке. Первой увидела его Тедди. Узнав в истерзанном крольчонке, безжизненно лежавшем у канавы под кустом можжевельника неподалеку от овечьего загона, Йокке, она закричала:
   
— Нет! Нет! Не может быть!
   
Кто-то появился за ее спиной. Повернув голову, она увидела Пелле. И пронзительно крикнула:
   
— Пелле, не подходи!
   
Но было поздно, Пелле уже все видел.
   
Он увидел своего кролика.
   
А потом они окружили его, не в силах ему ничем помочь. Никому из них не приходилось еще близко сталкиваться с большим горем, и они не знали, как вести себя, когда у человека такое выражение лица, как у Пелле.
   
Юхан заплакал.
   
— Побегу за папой, — пробормотал он и помчался со всех ног. Когда Мелькер увидел Пелле, и у него на глазах навернулись слезы.
   
— Бедный мой мальчуган, — только и сказал он.
   
Взяв Пелле на руки, он понес его домой в Столярову усадьбу к Малин. Пелле не плакал; съежившись в комочек и закрыв глаза, он уткнулся лицом в отцовское плечо. Он не хотел больше ничего видеть на свете.
   
«Не успел свой век прожить, поминай как звали…» Йокке, его кролик, единственный зверюшка, который у него был, почему именно он должен был погибнуть? Пелле лежал ничком в своей кровати, зарывшись головой в подушку. Под конец он тихо и жалобно заплакал: его плач резанул Малин по самому сердцу. Она сидела рядом с Пелле, также сознавая свое бессилие. Этот бедный малыш, лежавший на кровати, такой худенький и хрупкий, такой маленький для такого большого горя, был ей дороже всех на свете. Ужасно, что ничего нельзя сделать, нельзя хотя бы немножко облегчить его горе. Она погладила его по волосам и стала объяснять ему, почему это невозможно.
   
— Видишь ли, в жизни иногда приходится тяжело. Даже маленьким детям. Даже такой малыш, как ты, должен испытать и перебороть горе, и перебороть его тебе нужно самому.
   
Пелле сел в кровати; лицо у него было бледное, глаза мокрые от слез. Обхватив руками шею Малин, он крепко прижался к ней и хрипло сказал:
   
— Малин, поклянись мне, что ты не умрешь, пока я не вырасту.
   
И Малин обещала, она торжественно поклялась ему, что попытается это сделать. А потом сказала, желая утешить его:
   
— Мы купим тебе нового кролика, Пелле. Но мальчик покачал головой.
   
— Я никогда не захочу никакого другого кролика, кроме Йокке!
   
   
И еще один малыш на острове плакал, но не тихо и безмолвно, как Пелле, а громко и бурно, так что было слышно далеко вокруг.
   
— Вранье! — кричала Чёрвен. — Все вранье!
   
Она набросилась с кулачками на отца за то, что он ей это сказал.
   
Он не смел, не смел говорить такие страшные слова… что Боцман… нет, ни за что на свете! Укусил Тутисен и задрал насмерть Йокке — так сказал папа. Никогда, никогда, никогда в жизни! Бедняга Боцман! Надо взять его и убежать вместе с ним далеко-далеко и никогда не возвращаться обратно. Но прежде она наставит шишек всякому, кто осмелится сказать такое…
   
В бешенстве сбросила она с ног башмаки и огляделась вокруг, ища, кому бы запустить их в голову… не папе… кому-нибудь… кому-нибудь другому. Но никого подходящего поблизости не было, и она с криком саданула башмаками о стенку.
   
— Я вам покажу! Я вам покажу! — дико кричала Чёрвен.
   
Она совершенно обезумела. Но, увидев, что папа посадил Боцмана на цепь у крыльца, она стала приставать к отцу.
   
— По-твоему, его уже нельзя с цепи спускать? Ниссе вздохнул.
   
— Чёрвен, бедная моя малышка, — сказал он, опускаясь перед ней на корточки, как делал всегда, когда хотел заставить ее выслушать его хорошенько.
   
— Чёрвен, я должен сказать тебе такое, что тебя страшно огорчит. Чёрвен разрыдалась пуще прежнего.
   
— Я уже совсем огорчена.
   
Ниссе снова вздохнул.
   
— Я знаю… и мне тоже тяжело. Но видишь ли, Чёрвен, такой собаке, которая кусает ягнят и задирает насмерть кроликов, дольше жить нельзя.
   
Чёрвен молча посмотрела на него. Сначала она будто не расслышала или не поняла, что сказал отец, но потом вдруг с жалобным криком отскочила от него.
   
Она бросилась на кровать и, спрятав голову в подушку, пережила самый долгий и самый горький день в своей жизни.
   
Тедди и Фредди ходили по дому с глазами, опухшими от слез; они горевали не меньше Чёрвен. Но когда они увидели, как она неподвижно лежит на кровати, у них сжалось сердце. Бедная Чёрвен! Все-таки ей тяжелее, чем всем. Они сели рядом с ней, пытаясь отвлечь ее разговором и облегчить ее горе. Но она будто не слышала их, и они добились от нее только одного слова:
   
— Уйдите!
   
Они ушли со слезами на глазах. Мэрта и Ниссе также пытались поговорить с ней, но и они не получили ответа. Время шло. Чёрвен молча и неподвижно лежала в кровати. Мэрта то и дело приоткрывала дверь в ее комнату, но лишь легкие всхлипывания прерывали тишину.
   
— У меня больше нет сил, — под конец не выдержала Мэрта. — Пойдем, Ниссе, попробуем еще раз ее успокоить.
   
И они попробовали. Они испробовали все, что подсказывали им любовь и отчаяние.
   
— Чёрвен, доченька, — говорила Мэрта, — почему бы тебе не поехать в город, к бабушке? Хочешь?
   
В ответ лишь короткое без слов всхлипывание.
   
— А что, если мы купим тебе велосипед? — спросил Ниссе. — Хочешь?
   
Снова всхлипывание и больше ничего.
   
— Чёрвен, неужто тебе так ничего и не хочется? — упавшим голосом спросила Мэрта.
   
— Хочется, — буркнула Чёрвен, — хочу умереть.
   
Внезапным рывком она уселась в постели, и из нее вдруг хлынул поток слов.
   
— Это я, я во всем виновата. Я не заботилась о Боцмане. Я все только с Музесом возилась.
   
Она уже все обдумала, обдумала в страшном отчаянии. Это должно было случиться. Это она во всем виновата. Боцман никогда раньше никому не причинял зла. И если правда, что он укусил Тутисен и задрал Йокке, то только потому, что Боцману самому стало совсем плохо, и ему было наплевать на все…
   
— Это я виновата, — всхлипывала Чёрвен. — Застрелите лучше меня, а не Боцмана.
   
Она снова уткнулась в подушку. На какой-то миг ей вспомнился Музес в сарае у Мертвого залива, но казалось, он жил где-то совсем в другом мире, и она не в силах была думать о нем. У нее осталась одна забота: Боцман. С невыносимой тоской думала она о нем. Он сидит на цепи у крыльца, скоро папа возьмет ружье и пойдет с ним в лес.
   
— Приведи сюда Боцмана, — буркнула она из подушки. У Ниссе был несчастный вид.
   
— Чёрвен, доченька, может, лучше тебе не видеть Боцмана?
   
— Приведи сюда Боцмана, — взревела Чёрвен.
   
Тедди привела собаку, и Чёрвен выгнала всех из своей комнаты.
   
— Хочу побыть с ним одна.
   
Оставшись наедине со своей собакой, она бросилась к ней на шею и запричитала:
   
— Прости меня, Боцман, прости меня, прости!
   
Он смотрел на нее своими навеки преданными глазами и, верно, думал:
   
«Ах ты, оса ты этакая, не возьму в толк, что здесь происходит. Но не будь так печальна, я не хочу этого».
   
Обхватив его огромную голову руками, она смотрела ему в глаза, пытаясь найти ответ на все необъяснимое и страшное.
   
— Это неправда! Ох, Боцман, если бы ты умел говорить, ты бы все им рассказал.
   
Да, если бы Боцман умел говорить! Если бы умел!
   
   
А бедный Музес, запертый в лодочном сарае на берегу Мертвого залива! Вспомнил ли кто-нибудь о нем? Да! О нем позаботилась Стина. Она тоже плакала: из-за Тутисен, из-за Йокке и из-за Боцмана; все плакали сегодня на Сальткроке. Но дедушка сказал, что Тутисен скоро снова выздоровеет, и не умирать же Музесу в самом деле с голоду, даже если стряслось столько бед.
   
— Пелле с Чёрвен знай себе только лежат да плачут, все плачут и плачут. Так что придется мне подумать о Музесе, — сказала Стина. — Дай мне салаки, дедушка!
   
Положив салаку в корзинку, она пустилась в путь. А Сёдерман продолжал заниматься своими делами. Тут к нему явился Вестерман. Он метал громы и молнии на Ниссе Гранквиста за то, что тот посмел заподозрить Кору в случившемся.
   
— Взводить напраслину на мою собаку! — сердито жаловался он Сёдерману.
   
После истории в лавке у него пропало желание спорить с Ниссе о том, кто хозяин тюлененка, а кто — нет. Теперь оставалось одно: без лишних разговоров забрать Музеса и надежно припрятать его до встречи с этим молокососом, который торгует тюленями. Но где этот паршивый тюлень? В пруду его нет, и нигде его нет, хотя Вестерман все утро проискал его.
   
— Не знаешь, где сосунки держат тюленя? — спросил он Сёдермана. Сёдерман покачал головой.
   
— Исчезнуть он не мог. Здесь только что была Стина и взяла для него салаку.
   
Не успел Сёдерман вымолвить эти слова, как тут же вспомнил, о чем болтала Стина. Вестерман задумал отнять тюленя у малышей и продать его.
   
— На кой тебе сдался тюлень? — сказал Сёдерман. — Ни стыда, ни совести, видно, у тебя нет.
   
Вестерман выругался и ушел. Он чувствовал себя одураченным и был зол на всех на свете: на этих сосунков, на Ниссе Гранквиста и на Сёдермана, на весь остров. Пропади она пропадом, эта Сальткрока! Он направился было домой, как вдруг увидел впереди себя на дороге Стину с корзинкой в руках. Ободрившись и прибавив шагу, он нагнал ее.
   
— Куда это собралась, малышка Стина? — вкрадчиво спросил он, сообразив, что без хитрости тут не обойтись.
   
Стина улыбнулась ему своей милой, беззубой улыбкой.
   
— Ха, ха, ты спрашиваешь, точь-в-точь как серый волк. Вестерман ничего не понял.
   
— Серый волк… какой волк?
   
— Ты что, не знаешь про Волка и Красную Шапочку?.. Хочешь послушать эту сказку?
   
Вестерману не хотелось слушать ни эту сказку, ни какую другую. Но тут уж ничего не попишешь. Стина была самая упрямая из всех сказочниц на Сальткроке, и Вестерману пришлось выслушать сказку о Красной Шапочке до самого конца. Лишь тогда ему удалось вставить слово.
   
— Кому эта салака? — спросил он.
   
— Му… — начала было Стина, но тут же смолкла, вспомнив, с кем говорит.
   
Но Вестерман стоял на своем.
   
— Кому, ты сказала?
   
— Бабушке, — решительно заявила Стина, а потом, усмехнувшись, добавила: — «Какой у тебя громадный рот, бабушка», — сказала Красная Шапочка. «Это чтоб побольше съесть салаки, внученька», — прорычала бабушка. Ха, ха, ха! Ну, что скажешь на это, Вестерман?
   
И, улыбнувшись ему своей самой щербатой в мире, плутовской улыбкой, бросилась наутек.
   
Но все же Стина была не менее простодушна, чем Красная Шапочка, которая показала волку дорогу к бабушкиной хижине. Беззаботная Стина прямехонько направилась к Мертвому заливу, даже ни разу не обернувшись. Сделай она это хоть раз, быть может, она бы заметила краем глаза Вестермана, который крался за ней по пятам. Но ему вовсе незачем было таиться. Большей разини, чем Стина, на свете не было, а теперь она к тому же торопилась к Музесу.
   
Музес закричал и зашипел на нее, когда она проскользнула в дверь, но, получив свою салаку, тотчас смолк. Усевшись рядом с ним, Стина гладила его, пока он ел.
   
— Удивляешься, что я пришла одна? — спросила она Музеса. — Но я не скажу, а то ты загорюешь.
   
Горевать? Разве он не горевал? Музесу не нравился этот лодочный сарай, и ему не хотелось быть одному. Но теперь явилась Стина, и ее ни за что нельзя было отпускать. Он хорошо знал, как заставить ее остаться. Покончив с салакой, Музес решительно взобрался на колени к Стине и там успокоился. Когда же она попыталась спихнуть его вниз, он сердито зашипел на нее. И не пытайся! Раз уж он должен торчать в этом сарае, так пусть и она сидит вместе с ним. У Стины затекли ноги, и она забеспокоилась. Кто его знает, этого Музеса, сколько ему вздумается просидеть у нее на коленях? Может, до самого праздника летнего солнцестояния? Тогда они оба умрут с голода: она и Музес; от этой мысли ей стало неуютно, и она попросила умоляющим голосом:
   
— Музес, миленький, слезь, пожалуйста!
   
Но Музес не желал слезать. Она еще раз попыталась его спихнуть, но он только шипел на нее.
   
Тут она увидела, что на дне корзинки лежит еще одна салака. Это ее выручило. Вытащив салаку из корзинки, она подняла ее высоко над головой, чтобы Музес не смог дотянуться. А потом что было силы швырнула ее в дальний угол. Туда-то и пополз Музес и с жадностью накинулся на салаку. Он завопил от злости, когда, вернувшись назад, обнаружил, что больше нет никаких Стининых колен, на которые можно было бы взобраться.
   
— Эй, привет! Привет, Музес! — закричала Стина, хлопнув дверью. Она заложила дверь на защелку и ушла, вполне довольная собой.
   
Она не смотрела ни направо, ни налево и не видела Вестермана, притаившегося в проулке между сараями.
   
Но даже если Стина и была простодушна, как Красная Шапочка… все же какое счастье, что она притащила салаку Музесу именно в это время! И как здорово, что он столько времени просидел у неё на коленях, и что обратно она проходила мимо овечьего загона именно в то время. А иначе не видать бы ей рыскавшей там лисы. Большущей, голодной лисы, которой не довелось ночью полакомиться ни молодой бараниной, ни крольчатиной, потому что какой-то бешеный пес прогнал ее назад в нору.
   
Нынче она была голоднее обычного и собиралась было утолить голод молоденьким ягненком, но тут откуда ни возьмись появился этот человеческий детеныш, да еще из самых вредных, и поднял крик на всю округу. Детеныш перепугал лису насмерть и, юркнув в страхе сквозь дыру в изгороди на дорогу, она тут же скрылась меж елей на лесной опушке. Как пылающий рыжий сполох, метнулась она прямо у ног дедушки Сёдермана. Он шел посмотреть, не натворил ли Боцман еще каких бед на овечьем выгоне, кроме тех, которые старик заметил еще ночью. Увидев мелькнувшую с быстротою молнии лису, Сёдерман остановился как вкопанный.
   
— Лиса! — вопила Стина. — Дедушка, ты видел лису?
   
— Еще бы не видел, — ответил Сёдерман. — Ну и бестия! Такой здоровенной лисы я в жизни своей не видывал. Вон какая пройдоха рыщет среди моих ягнят.
   
— А ты ходишь и ябедничаешь на Боцмана, — укоризненно сказала Стина.
   
— Да, а я хожу и ябедничаю на Боцмана, — почесав в затылке, сказал Стинин дедушка. Он был стар и соображал туговато. Как же все это получилось? Он видел Боцмана ночью. И никогда раньше ему не доводилось слышать, чтоб лиса посмела напасть на овечье стадо. Но стало быть, нашлась на свете одна, другая такая бестия. А может, лиса в сговоре с Боцманом, может, они помогали друг другу травить овец?.. Нет, такого быть не может! Внезапно Сёдермана осенило: лиса гналась ночью за Тутисен, а Боцман гнался за лисой. Боцман защитил его ягнят, вот что он сделал, а вместо благодарности Сёдерман наябедничал на него, и теперь… ох-хо-хо-хо! Сёдерман заторопился.
   
— Оставайся здесь, — велел он Стине, — и кричи, коли заметишь лису.
   
Самому ему надо к Ниссе, и поскорее! Он побежал, старик Сёдерман, не бегавший уже много лет. До лавки он добежал, еле переводя дух.
   
— Ниссе, ты дома? — встревоженно крикнул он. На крыльцо вышла заплаканная Мэрта.
   
— Нет, Ниссе ушел с Боцманом в лес, — сказала она, и, закрыв лицо руками, убежала в дом.
   
— Ох-хо-хо-хо! — Сёдерман стоял, словно оглушенный ударом молота, а потом снова пустился бежать. Он охал и стонал, но все равно бежал; скоро он совсем выбился из сил. Как быть? Он должен бежать из последних сил, он должен догнать Ниссе, он не смеет опоздать.
   
— Где ты, Ниссе?! — кричал он. — Где ты? Не стреляй!
   
День выдался безветренный, и в лесу стояла глубокая тишина. Вдалеке прокуковала кукушка и смолкла. Сёдерман слышал на бегу только свое прерывистое дыхание и свои встревоженные окрики.
   
— Где ты, Ниссе? Не стреляй!
   
Ответа не было. Ели и сосны молчали. Сёдерман все бежал и бежал без передышки. Внезапно раздался выстрел… О, как гулко разнеслось по лесу эхо! Сёдерман остановился, схватившись за сердце. Слишком поздно, все кончено. Ох-хо-хо-хо! Никогда больше не сможет он взглянуть Чёрвен в глаза. Вот злосчастный день, вот беда! Сёдерман неподвижно застыл на месте, зажмурившись. Внезапно он услыхал чьи-то шаги и открыл глаза. С ружьем на плече шел Ниссе, а рядом с ним… У Сёдермана отвисла челюсть. Рядом с Ниссе трусил Боцман.
   
— Это не ты… стрелял? — запинаясь, спросил Сёдерман. Во взгляде Ниссе сквозило отчаяние.
   
— Боже, помоги мне! Я не могу, Сёдерман, не могу! Хочу попросить Янсона, он нынче охотится за морскими чайками. Это он и стрелял.
   
   
Горе и радость неразлучны, и порой все может мигом измениться. Для этого нужно только, чтобы запыхавшийся старик со слезами на глазах рассказал о лисе, рыскающей в его овечьем загоне.
   
Ниссе обнял Седермана.
   
— Никто, ни один человек так меня в жизни не радовал, как ты, Сёдерман!
   
Никто, ни один человек не возвращался такой радостный из лесу со своей собакой, как Ниссе Гранквист с Боцманом. И хотя он был рад и счастлив, ночью он не уснет, он будет вспоминать тот трудный час в лесу. Все время он будет вспоминать глаза Боцмана, когда тот сидел рядом с большим валуном меж елями, ожидая выстрела. Боцман знал, что его ожидало, и смотрел на Ниссе покорно, преданно и печально. Воспоминание об этом взгляде не даст Ниссе заснуть этой ночью. Но сейчас он рад, и он зовет Чёрвен.
   
— Иди сюда, Чёрвен! Иди сюда, оса этакая! У меня для тебя хорошие вести!
  
  
   
    
ПЕЛЛЕ, МИР НЕ ОСТРОВ СКОРБИ И ПЕЧАЛИ
   
   
— Я все плачу и плачу, — удивленно сказала Чёрвен.
   
Она сидела в кухне на полу, тесно прижавшись к Боцману, а Боцман ел мясной фарш. Ему дали целый килограмм первосортного мясного фарша, и все просили у него прощения. Вся семья сгрудилась вокруг него, все ласкали и гладили Боцмана. «Все просто чудесно», — думала Чёрвен.
   
— Подумать только, а я все плачу и плачу, — сердито повторила она, растирая кулачками слезы.
   
Она вспомнила все, что передумала за эти несколько ужасных часов. И она ошиблась. Боцман и не думал травить овец, будь их там хоть целый десяток. Он и на этот раз вел себя как добрый пес. Но кое-что она все же решила правильно, и впредь все будет честно, как было и раньше, до тех пор, пока не появился Музес и все не полетело вверх тормашками.
   
Да, Музес! Как там ему живется в его сарае? Внезапно она вспомнила и о Йокке. А Пелле, бедняга Пелле, почему бы ему тоже не радоваться вместе с ней? Все теперь должны радоваться.
   
Конечно, Пелле обрадовался, услыхав, что Боцман не виноват. Обрадовался он настолько, насколько вообще мог радоваться в своем отчаянии. Он горевал о Боцмане не меньше, чем о своем кролике, и какое утешение узнать, что не Боцман задрал Йокке.
   
— Мне гораздо легче, что это не Боцман, — сказал он Мелькеру. И, отвернувшись, добавил упавшим голосом: — Хотя Йокке, наверное, все равно, кто это сделал.
   
Ночью ему приснился Йокке, живой Йокке, который прискакал к нему за листьями одуванчиков. Но снова настало утро, и никакого Йокке больше не было. Даже его клетки не осталось. Юхан и Никлас убрали ее подальше с Пеллиных глаз. Братья любили Пелле и старались утешить его подарками. Он получил от них небольшую модель яхты, а Юхан дал ему в придачу свой старый складной нож. Пелле был до того тронут добротой братьев, что сердце у него разрывалось от благодарности, но все же утро было для него печальным. Пелле думал: неужто он всегда будет так горевать, а если всегда, то как выдержит он все предстоящие ему годы жизни.
   
Вечером они похоронили Йокке на выгоне Янсона на небольшой прогалине меж берез, поросшей цветами и высокой травой.
   
«ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ЙОККЕ»
   
Пелле сам придумал надпись и вырезал ее еще дома на деревянной дощечке. Сейчас, стоя на коленях, он обкладывал дерном могилку Йокке, а Чёрвен со Стиной и Боцманом наблюдали за его работой. Конечно, Йокке будет здесь хорошо; над ним расцветут цветы миндаля, и черные дрозды, как и сегодня, будут петь ему по вечерам свои песни.
   
Чёрвен и Стине тоже захотелось петь. На похоронах всегда поют. Много раз хоронили они мертвых птичек и всегда при этом пели одну и ту же песенку. Сейчас они пели для Йокке: Мир — это остров скорби и печали, Не успел свой век прожить, Вот и смерть пришла…
   
— Нет, хватит петь эту песенку, — быстро сказала Чёрвен.
   
Что с Пелле? Почему он плачет? Раньше он не плакал, а теперь вот сидит к ним спиной на камне, и они слышат негромкие судорожные всхлипывания. Девочки растерянно взглянули друг на друга, а Стина встревоженно спросила:
   
— Может, он плачет оттого, что мир — это остров скорби и печали?
   
— Но это же не так, — сказала Чёрвен и крикнула: — Ну, хватит, Пелле, мир — это не остров скорби и печали, это мы просто пели так для Йокке.
   
Чёрвен не желала видеть ничьих слез. Во что бы то ни стало надо развеселить Пелле, и она вдруг поняла, что для этого нужно сделать.
   
— Пелле, я что-то тебе подарю, если обещаешь больше не грустить.
   
— Что? — хмуро спросил Пелле, не поворачивая головы.
   
— Я подарю тебе Музеса.
   
Тут он обернулся, все еще заплаканный, и недоверчиво посмотрел на Чёрвен.
   
— Я подарю его тебе насовсем, — заверила мальчика Чёрвен.
   
И, впервые с того самого горестного часа, когда исчез Йокке, Пелле улыбнулся.
   
— Какая ты добрая, Чёрвен! Она кивнула.
   
— Да, я добрая. И потом… у меня есть Боцман. Стина усмехнулась.
   
— Ну вот, опять мы все со зверюшками. Но надо пойти и рассказать об этом Музесу.
   
Все с ней согласились. Музес должен знать, кто ему теперь хозяин. И потом, надо же его беднягу накормить.
   
— Прощай, миленький Йокке, — нежно сказал Пелле и, ни разу не оглянувшись, помчался прочь.
   
Пелле словно подменили. Он стал буйным, радостным и бесшабашным, он прыгал и скакал всю дорогу до самого Мертвого залива, а под конец бросился на землю и кубарем покатился по склону к лодочным сараям.
   
— Ты что радуешься, что Музес теперь твой? — спросила Чёрвен.
   
Пелле немножко подумал.
   
— Не знаю… может быть. Видишь ли, очень грустно быть грустным, и долго этого никак не выдержать.
   
— Погоди, увидишь Музеса, еще больше повеселеешь, — сказала Чёрвен, отворяя дверь в лодочный сарай.
   
Ошеломленные, они остановились на пороге и уставились в пустоту. Музеса не было. Он исчез.
   
— Удрал, — нашлась Чёрвен.
   
— Да, удрал. И сам заложил за собой задвижку? — съехидничал Пелле.
   
Музес не удрал. Его кто-то утащил. Чёрвен повернулась к Стине.
   
— Кто-нибудь видел тебя, когда ты шла сюда вчера? Стина немножко подумала.
   
— Не-а, никто. Разве что Вестерман. Но он хотел только послушать про Красную Шапочку.
   
— Тебя кто хочешь облапошит, — сказала Чёрвен. — У, этот Вестерман, разбойник!
   
Чёрвен так пнула ящик Музеса, что он грохнулся о стену.
   
— Я ему покажу! Вестерман, этот вор, застрелить его мало! — не помня себя от гнева, кричала она.
   
— А я знаю, что мы сделаем, — сказал Пелле. — Мы выкрадем Музеса обратно. Спорю на что хотите, он держит Музеса в своем лодочном сарае, а там, наверное, тоже одна только задвижка на дверях.
   
Чёрвен немного поостыла.
   
— Вечером… пусть только Вестерман заснет, — живо сказала она. Стина тоже оживилась, но одно беспокоило ее.
   
— А что, если мы заснем раньше Вестермана?
   
— Не заснем, — угрожающе заверила Чёрвен. — Со злости! Видно, Стина не очень злилась, потому что не заснуть она не могла. Но Чёрвен и Пелле смогли; и что удивительнее всего, никто не заметил, как они выскользнули из дому.
   
В тот вечер на Сальткроке шла облава на лису. Всех позвали пугать лису и выгонять ее из норы. И вправду, лису удалось выкурить из ее норы, но подстрелить ее не подстрелили. Потому что, когда ее загнали на Сорочий мыс и она увидела, что спасения нет, то бросилась в воду и поплыла. Эта лиса привыкла выходить сухой из воды, а до ближайшего острова — недалеко.
   
Ниссе Гранквист выстрелил ей вслед, но промахнулся.
   
Услыхав об этом, Пелле обрадовался.
   
— Лисам тоже надо жить, — сказал он. — А тем более, на острове Норсунд нет ни кроликов, ни овец, ни кур.
   
— Так что там она не разживется, — удовлетворенно сказала Чёрвен. — Вот негодяйка, зачем только она задрала Йокке.
   
— Она сделала это потому, что она — лиса, — объяснил ей Пелле. — И повадки у нее тоже должны быть лисьи.
   
— Ну и пусть она лиса, но могла бы хоть вести себя, как человек, — сказала Чёрвен, не желая понимать лисью психологию.
   
Хотя… вести себя, как человек? Как Вестерман, например? Чем он лучше? Пойти и украсть бедного маленького тюлененка только ради того, чтобы продать. Но этот номер у него не пройдет, пусть Вестерман и не мечтает, заверила Чёрвен.
   
— Только бы Кора не залаяла, — добавила она.
   
Но Кора залаяла. Завидев, как крадутся Чёрвен и Пелле, она ощетинилась у своей конуры и принялась лаять изо всех сил. Но Пелле предвидел, что так и будет. На обед в Столяровой усадьбе было сегодня мясо, и Пелле прихватил Коре вкусных косточек. Он стал угощать ее, ласково увещевая, и она замолчала. Но все же им было боязно: не вздумает ли кто выйти и посмотреть, почему лаяла Кора? Дети долго лежали съежившись за сиреневым кустом у калитки и ждали, но в доме было тихо, и тогда они осторожно выползли на лужайку. Перед ними, на скалистом утесе, стоял жилой дом, мимо которого надо было пройти, чтобы спуститься к лодочному сараю. В доме было тихо и темно. Мрачно и грозно чернел четырехугольник дома на каменной плите под светлым пологом ночного неба. Кругом не было ни души.
   
— Дрыхнут, как поросята, — сказала довольная Чёрвен.
   
Но она рано обрадовалась, потому что в доме внезапно осветилось одно окошко, и Чёрвен затаила дыхание. Они успели еще увидеть жену Вестермана в ту минуту, когда она зажигала лампу над столом. Не теряя времени, дети подбежали прямо к окну и бросились на землю у самой стены. Испуганные, они лежали и ждали. Видела она их или нет? Может, прежде чем зажечь лампу, она долго стояла в темноте, подглядывая из-за занавески, и видела, как они вошли в калитку. Никому не удалось бы остаться незамеченным светлым июньским вечером на этом голом скалистом утесе без единого кустика, за которым можно было бы спрятаться.
   
Но раз жена Вестермана не выбежала из дому, они воспрянули духом. Под окном ей их не увидеть, если, конечно, она не высунется из окна, чтобы специально посмотреть на них. Они глубоко надеялись, что этого делать она не станет. Потому что если уж жена Вестермана начнет ругаться, то ее никакими вкусными косточками не успокоишь. Они боялись пошевельнуться, боялись шепнуть друг другу хоть слово, они едва дышали. Им оставалось лишь молча лежать и прислушиваться. И они слышали, как жена Вестермана ходила по комнате. Окошко было открыто настежь, а она была совсем близко от них, стоило им только захотеть — и они могли бы протянуть руку через подоконник и сказать ей: «Здравствуйте! Здравствуйте!» Она что-то бормотала себе под нос и, хотите верьте, хотите нет, вдруг начала читать, да, в самом деле она и вправду начала читать вслух самой себе. Чёрвен даже тихонько застонала под окном. Хоть бы уж читала вслух газету «Нортельевский вестник» или что-нибудь в этом роде, но лежать под окном съежившись, как креветка, и слушать такое, в чем ничего не смыслишь! Нет уж, это свыше всяких сил.
   
Пелле тоже не понимал, что она читает. Ему казалось, будто что-то из библии. Голос у нее был монотонный, но читала она без запинки. Пелле прислушался. И вдруг, хочешь верь, хочешь нет, он различил в потоке незнакомых слов несколько выражений, будто озаривших его светом. Такое бывало с ним и раньше, когда отдельные слова будто неожиданно озаряли его. Как красиво они звучали!
   
— Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря… — читала жена Вестермана. Потом она вздохнула и продолжала читать.
   
Но продолжение не интересовало Пелле. Этих слов он не забудет. И он тихонько пробормотал их себе под нос: «Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря…» А разве Столярова усадьба не на самом краю моря? Там хочется жить, туда стремишься из города. Будь у него крылья зари, он мог бы перелететь туда через все заливы и фьорды, о, как бы хорошо перелететь в свою обитель на самом краю моря… в Столярову усадьбу.
   
Пелле так углубился в свои мысли, лежа под окном и бормоча вслух, что не заметил, как жена Вестермана смолкла. Чёрвен толкнула его. Что теперь будет? Жена Вестермана погасила лампу, в комнате стало темно. Внезапно Пелле услыхал, как кто-то дышит прямо у него над головой. Он не осмеливался посмотреть вверх, он понял — жена Вестермана стоит у открытого окошка. О, как жутко лежать так съежившись, ждать и прислушиваться. Вот… вот она их заметит, он был уверен в этом. Но как раз в тот момент, когда они почувствовали, что больше им не выдержать, окошко с грохотом захлопнулось, и оба они — Пелле с Чёрвен — невольно подскочили. Затем все смолкло. Они полежали еще немножко, слушая, как колотятся их собственные сердца, а потом, то и дело приседая, быстро проскочили за угол дома и спустились к лодочному сараю.
   
— Музес, ты тут? — прошептала Чёрвен.
   
Музес явно был тут, потому что он завопил, будто его режут, и Чёрвен отворила дверь.
   
   
Стина содрогалась от ужаса, когда на другой день они рассказывали ей всю эту историю. И как вопил Музес, и как они шикали на него, и как Вестерман выскочил из дому в одной рубашке и ругался им вслед, когда они уже выбрались за калитку, и как лаяла Кора, и как они впихнули, наконец, Музеса в короб и пустились бежать с ним домой в Столярову усадьбу. А Вестерман, стоя у калитки, грозился:
   
— Ну, погоди, Чёрвен, я до тебя доберусь!
   
— Хорошо, что меня не было с вами, — сказала Стина, — я б умерла на месте!
   
Ночью Музес спал на полу, возле Пеллиной кровати. Юхан и Никлас были поражены, но ничуть не рассердились, когда, проснувшись поутру, увидели нового соседа по комнате.
   
— Мне пришлось взять его сюда, чтобы Вестерман не утащил его, — объяснил Пелле. — А теперь помогите уговорить папу.
   
У отца, конечно, сразу нашлись возражения.
   
— Со стороны Чёрвен очень хорошо и благородно подарить тебе Музеса, — сказал Мелькер, — но никуда не годится, что вы с Чёрвен, да и Вестерман тоже, ведете себя, как банда заправских гангстеров, и по ночам крадете друг у друга тюленей.
   
Вместе они пытались что-нибудь придумать. Вся семья собралась на кухне за завтраком, и им было слышно, как наверху в комнате мальчиков ползает тюлень.
   
Малин была не в восторге от нового жильца, но ради Пелле ей придется его терпеть. Она понимала, что Музес очень нужен Пелле именно теперь. Придется Вестерману, хочет он этого или нет, тоже с этим примириться.
   
— Ведь ему нужны только деньги, — сказал Юхан. — Ты бы не мог, папа, подбросить ему парочку сотен, чтобы тюлень остался у Пелле?
   
— Подбрось ему сам парочку сотен, тогда увидишь, как это приятно, — ответил Мелькер. — Но все мы должны помочь Пелле. Деньги можно заработать. Нужно только захотеть.
   
И они захотели. Все дети Сальткроки захотели участвовать в кампании, которую Мелькер назвал «Операция Музес». Все это напоминало игру. Полоть грядки с клубникой, таскать из колодца воду, вычерпывать воду из лодок, смолить причалы и носить чемоданы дачникам стало гораздо интереснее. Дети знали, что с каждым заработанным эре растет необходимая сумма, на которую можно выкупить Музеса у Вестермана.
   
Вестерман усмехнулся, когда, придя в лавку, услыхал про «Операцию Музес».
   
— А мне-то что, — сказал он. — Плевать мне, кто купит тюленя. Выкладывайте мне две сотни, и чтоб на этой неделе. А не то я продам тюленя на сторону.
   
— Пошел прочь, Вестерман! — откровенно заявила Чёрвен. Вестерман швырнул ей двадцатипятиэровую монетку.
   
— В пользу Музеса, — сказал он. — Пригодится! Вряд ли вам удастся наскрести двести крон к субботе. А дольше я ждать не намерен.
   
— Пошел прочь! — на всякий случай повторила Чёрвен.
   
Но монетку взяла и сунула ее в стоявшую на прилавке копилку Музеса.
   
— Нельзя, Чёрвен, не смей так говорить, — строго сказал Ниссе. И, повернувшись к Вестерману, добавил: — Знаешь, Вестерман, все-таки скверный ты человек!
   
Вестерман на это только ухмыльнулся.
   
   
«Операция Музес» продолжалась. С каждым днем в ней участвовало все больше людей.
   
— Гляди, Музес, у меня из-за тебя мозоли, — сказала Фредди, которая целых полдня выбивала ковры.
   
Стина зарабатывала деньги по-своему. Держа в руках дощечку с надписью «Операция Музес», она обходила дворы, пела и рассказывала сказки. Жители острова и дачники, одни охотно, другие только чтобы отвязаться от нее, давали девочке деньги. Не обошла она своим вниманием и Мелькера. Однажды, когда он стучал на своей машинке в саду, она тихонько подошла к нему и заявила:
   
— Сиди спокойно, дядя Мелькер, я расскажу тебе сказку. Это будет стоить пятьдесят эре.
   
Не успел Мелькер рта раскрыть, как она, захлебываясь и шепелявя, стала рассказывать ему про заколдованных принцев. Мелькер несколько раз пытался прервать поток ее слов, но его обезоруживала милая щербатая улыбка Стины. Она добросовестно зарабатывала деньги на выкуп Музеса.
   
Получив заранее согласованную мзду, она было собралась уходить, и Мелькер облегченно вздохнул. Но потом, что-то надумав, она вернулась и решительно заявила:
   
— Я спою тебе еще песенку. Это будет стоить двадцать пять эре.
   
— А сколько будет стоить, чтоб ты не пела? — в отчаянии спросил Мелькер.
   
— Ничего не выйдет! Я уже пою, — сказала Стина.
   
Закатив глаза, Стина самозабвенно пела тоненьким голоском, подражая певице, которую как-то слышала в городе.
   
А Музес жил своей собственной жизнью, не печалясь ни о чем и нисколько не заботясь об «Операции Музес». Одинокие часы, проведенные в разных лодочных сараях, явно не пошли ему на пользу. Его едва можно было узнать. Он стал беспокойным и раздражительным, даже чуть озлобленным. Вопил и шипел он гораздо больше, чем раньше. А иногда пытался даже кусаться.
   
— Музес не совсем то домашнее животное, которое бы я предпочла всем другим, — говорила Малин. Но говорила так, чтобы Пелле не слышал.
   
Пелле обожал Музеса ничуть не меньше, чем Йокке, и когда Музес шипел на него, он его только поглаживал.
   
— Бедный маленький Музес, что с тобой? Тебе у меня не нравится? Но Музесу, как видно, всюду теперь не нравилось. Ему совершенно не хотелось быть ни в лодочном сарае, ни даже в пруду. Охотнее всего проводил он время на берегу моря, но Пелле боялся брать его туда, потому что дядя Ниссе предупредил его:
   
— Держи его в пруду, а не то он удерет в любой момент.
   
И Пелле держал Музеса взаперти в пруду и с печалью думал о том, как бы хорошо завести себе животное, которое не хотело бы удрать. Йокке удрал — на свою собственную погибель, но Пелле надеялся, что с тюленем все будет иначе. Бедняга Музес, почему он стал такой беспокойный?
   
Ножка Тутисен почти зажила, но ягненка все еще не вернули назад в овечий загон. Он ходил по пятам за Стиной, а Боцман за Чёрвен. Он не сразу рискнул это сделать, он был не из тех собак, что навязываются. Молча и спокойно занял он свое привычное место у крыльца и лежал там, пока не пришла Чёрвен и не обвила его шею руками.
   
— Не-а, Боцман, здесь ты больше лежать не будешь, никогда в жизни!
   
Тогда он пошел за ней и с тех пор больше не отходил от нее ни на шаг.
   
Вот так и ходили Чёрвен со Стиной, а сзади — их животные. А у Пелле не было никого, кто бы следовал за ним по пятам.
   
— Хоть тюлень все равно твой, — говорила Чёрвен. У Пелле был задумчивый вид.
   
— Мне кажется, что Музес ничей, что он — сам по себе.
   
   
И вот настала суббота, тот день, когда Вестерман должен был получить сполна свои двести крон.
   
В лавке на Сальткроке было неспокойно. Пришло время считать деньги. В помещении было полно народу, потому что это дело интересовало весь остров. Никто из сальткроковцев не дал бы Вестерману ни одного эре. Обидеть Чёрвен, их Чёрвен, ну, они ему еще покажут! Все были на стороне девочки.
   
Вестерман это знал и потому держался развязнее, чем обычно, когда в назначенное время явился в лавку к Ниссе и протиснулся к прилавку. За прилавком выстроились в ряд все ребята; и все глазели на него: все Мелькерсоны и все Гранквисты. Сердитей всех глазела Чёрвен! Вот наглец! Хочет получить деньги за тюленя, которого сам же ей подарил. А сколько трудов стоило Чёрвен ухаживать за ним, сколько молока и салаки перетаскала она ему! Вестерман ухмылялся и валял дурака.
   
— До чего ж ты, ласково смотришь на меня, Чёрвен. Ну, как думаешь, достанется тебе тюлень или нет?
   
— Это мы посмотрим, — сказал Ниссе, высыпая содержимое копилки на прилавок.
   
Когда он начал считать деньги, в лавке воцарилась тишина. Никто не произносил ни слова. Слышен был только звон монет и бормотанье Ниссе.
   
Пелле влез на ящик с маргарином за прилавком. До чего противно слушать звон этих монет. А что, если денег не хватит? Бедняга Музес, что, если Вестерман возьмет и продаст его Петеру?
   
Но тут у Пелле мелькнула мысль, больно кольнувшая его. Кто сказал, что Музесу от этого будет хуже? Может, плавать по морю с радиопередатчиком на спине куда приятнее, чем плескаться в пруду на Сальткроке. «Хотя тюленю, — думал Пелле, — приятнее всего плавать по морю на воле без всякого радиопередатчика или чего-нибудь еще, свободно плавать вместе со всеми другими тюленями».
   
Занятый своими мыслями, он вдруг услышал голос дяди Ниссе:
   
— Сто шестьдесят семь крон восемьдесят эре.
   
Вздох разочарования пронесся в сальткроковской лавке, и все укоризненно воззрились на Вестермана, словно он был виноват в том, что в копилке не хватило денег. Ниссе в упор смотрел на Вестермана.
   
— Может, уступишь?
   
Вестерман тоже в упор посмотрел на Ниссе.
   
— А разве ты в своей лавке торгуешься? Внезапно перед Вестерманом выросла Чёрвен.
   
— Вестерман, знаешь что, я никогда не просила у тебя этого тюлененка, помнишь, ты сам мне его подарил?
   
— Ну, опять заладила свое, — сказал Вестерман. Чёрвен смерила его взглядом с ног до головы.
   
— Знаешь что, Вестерман, скверный ты все-таки человек! Но тут вмешалась Мэрта.
   
— Нельзя, Чёрвен, не говори так!
   
— Да, но ведь так говорит папа, — возразила Чёрвен и все от души рассмеялись.
   
Вестерман побагровел от злости. Он мог вытерпеть что угодно, только не насмешки.
   
— Где тюлень? Я его забираю!
   
— И не мечтай, Вестерман, — сказал Мелькер, который до этого не проронил ни слова. — Я плачу разницу.
   
Но тут Вестерман, страшно разозлившись, закусил удила.
   
— А мне-то что, можешь платить! Только у меня найдется покупатель почище!
   
И тут случилось невероятное: в тот самый миг дверь в лавку отворилась и вошел не кто иной, как покупатель Музеса. В дверях стоял Петер Мальм, принц их Малин. И когда Малин увидела его, она задрожала. Как она скучала по нему сразу же, как только он уехал, и особенно в дни Пеллиного горя. Она так скучала по нему, что ей казалось, где бы он ни был, он должен это почувствовать. И вот он здесь, он вернулся. Значит, он тоже скучал по ней.
   
— Ты что, поселилась в этой лавке? — спросил Петер, взяв ее за руки.
   
Он весь сиял от радости, потому что безуспешно искал ее до этого по всей столяровой усадьбе. Слава богу, он нашел ее, она здесь, ее глаза потеплели и заблестели, когда она увидела его. Но первые ее слова прозвучали, как упрек.
   
— Петер, неужели тебе уж так нужен этот тюлень?
   
Не успел Петер ответить, как к нему с довольной ухмылкой подошел Вестерман. Пусть теперь эти сальткроковцы вылупят глаза, он покажет им, как Калле Вестерман обделывает делишки. Калле Вестерман продает своих тюленей, кому хочет, не спрашивая на то разрешения ни у кого на острове.
   
— Вы пришли в самый раз, — сказал он. — Здесь как раз заварушка с этим тюленем, я его продаю. Три сотни крон — и ударим по рукам!
   
Петер Мальм вежливо улыбнулся.
   
— Три сотни, не дороговато ли за тюленя? Мне совсем неохота переплачивать!
   
Чёрвен и Стина окинули его презрительным взглядом. Если бы он знал, что они думают о нем. И зачем только они поцеловали ту лягушку!
   
— Ну ладно, идет, две сотни, — быстро согласился Вестерман. Петер продолжал любезно улыбаться, он был вежливый малый.
   
— Да, две сотни — это не дорого. Только мне никакой тюлень не нужен.
   
— Не нужен?.. — Вестерман глупо разинул рот. — Да, но вы ведь говорили… — начал он.
   
— Спасибо, не нужно мне никакого тюленя, — сказал Петер Мальм. — А этого и подавно.
   
Тут в сальткроковской лавке началось ликование, а Вестерман в бешенстве кинулся к двери. Но Ниссе крикнул ему в спину:
   
— Бери хоть эти деньги и будь доволен!
   
Но Вестерман был сыт по горло торговлей тюленями. Да и ему было совестно; не потому, что он вел себя, как последний сквалыга, а потому, что все в лавке считали его сквалыгой. Он не хотел больше ни денег, ни тюленя, ни вообще ничего. Единственное, чего он хотел — поскорее убраться из лавки и не видеть никого из тех, кто живет на Сальткроке.
   
— Забирай своего паршивого тюленя, Чёрвен, — сказал он. — Пропади он пропадом, и вы вместе с ним.
   
И Вестерман исчез. Тут Пелле оживился:
   
— Нет, он должен взять деньги, а то я не почувствую, что это мой тюлень.
   
Схватив кулек, куда Ниссе Гранквист сунул деньги, он помчался догонять Вестермана.
   
Все с нетерпением ждали, и вскоре Пелле вернулся с раскрасневшимся лицом.
   
— Все-таки он взял. Потому что деньги ему нужны, так он сказал.
   
Малин ласково и нежно погладила его по щеке,
   
— Ну, Пелле, теперь-то этот тюлень уж твой.
   
— И может, хоть теперь у нас выдастся свободная минутка, — сказала Тедди.
   
   
О том, что случилось потом, записано в дневнике Малин:
   
   
"Музес плавает в море. Вчера вечером Пелле отпустил своего тюленя на волю. Мы как раз пришли на пристань, когда это произошло. Мы — это папа, Петер и я. Пелле, мой любимый брат, стоял на пристани и блестящими от слез глазами смотрел вслед своему тюленю; далеко в заливе еще можно было разглядеть, как Музес мелькает в волнах.
   
— Но зачем, Пелле, зачем?.. — начал было папа. А Пелле глуховатым голосом сказал:
   
— Не хочу, чтоб мой зверюшка мечтал куда-нибудь удрать. Теперь Музес там, где и должны жить тюлени.
   
Какой-то комок сжал мне горло, а папа судорожно глотнул несколько раз. Мы молчали. Чёрвен со Стиной, конечно, тоже были на пристани. И Чёрвен сказала:
   
— Пелле, знаешь что? Тебе не стоит дарить никакого тюленя. Вот у тебя и опять никакой зверюшки нет.
   
— Только осы, — еще более глухо сказал Пелле.
   
И вот тогда-то случилось самое потрясающее. О Петер, я буду благословлять тебя за это всю свою жизнь! Петер, молча стоявший с Юм-Юмом на руках, вдруг сказал, как всегда сдержанно:
   
— Мне кажется, одних ос Пелле мало. Ему нужен еще Юм-Юм. Подойдя ближе, он положил ему на руки щенка.
   
— Юм-Юм никуда не захочет удрать, — заверил мальчика Петер.
   
— Не-а, уж этому щенку будет у Пелле благодать, — подтвердила Чёрвен, когда до нее наконец дошло, что случилось.
   
Побледневший от волнения Пелле лишь глядел с нежностью то на Петера, то на Юм-Юма. Он не сказал «спасибо», он вообще ничего не сказал. А я сама не понимала, и сейчас не понимаю, что со мной сделалось. Я бросилась к Петеру и поцеловала его, потом еще раз и еще.
   
Кажется, Петеру это очень понравилось.
   
— Подумать только, что может наделать маленький щенок, — сказал он. — Жаль, что я не захватил с собой целую псарню.
   
Чёрвен и Стина очень развлекались за наш счет, глядя на нас во все глаза. Они, видимо, думали, что это — веселое представление. Но Чёрвен озабоченно предупредила меня:
   
— Не целуй его слишком много, Малин. Никогда заранее не знаешь, а вдруг он снова превратится в лягушку?
   
Малышам в их круглые черепушки приходят порой странные мысли. Не знаю, откуда это у них, но Чёрвен со Стиной, по-моему, всерьез уверены в том, что Петер — заколдованный лягушачий принц, выпрыгнувший прямо из канавы. Бедная Стинина головка битком набита заколдованными принцами, Золушками, Красными Шапочками и всякой всячиной. Увидев, что Музес скрылся во фьорде, она сказала Чёрвен:
   
— А все-таки Музес — сынок морского короля. Теперь в море плавает принц Музес.
   
Да, он уплыл далеко-далеко, и я от всего сердца надеюсь, что принц Музес на самом деле счастлив, раз уж Пелле внушил себе это.
   
— Вот увидишь, — сказал Петер, — Музес иногда будет приплывать к тебе в гости поздороваться с тобой. Ведь он все же ручной тюлень, и, кто его знает, может, он нет-нет, да и заглянет на Сальткроку.
   
— Да, если морской король его отпустит, — сказала Стина. Отпустит морской король Музеса или нет, все равно, Пелле сейчас очень, очень счастлив.
   
И я, Малин, тоже счастлива. Разумеется, Петер снова уедет в город на пароходе «Сальткрока 1», который отчалит через час, но… во всяком случае… теперь я знаю наконец, что такое любовь! От этого можно просто умереть. Интересно, долго ли продлится такое чувство? Петер говорит, что он — парень верный. А я, верная ли я девушка? Как бы это узнать? Но я надеюсь, что это так. В одно я во всяком случае твердо верю: Пелле нужна Малин, на которую можно положиться. И, как бы там ни было, она будет с ним. И Пелле любит Петера, да, это так, иначе быть не может. Но вместе с тем он, как обычно, немного боится; и когда вчера вечером Пелле, сияя от счастья, лежал в постели, а рядом с ним — Юм-Юм, он вдруг нахмурился и, обвив руками мою шею, спросил:
   
— Ты ведь все равно — моя Малин?
   
Да, мой любимый братик, я твоя. И хотя Чёрвен со Стиной думают, что я древняя старуха и должна очертя голову броситься на шею заколдованному принцу, сама я считаю, что принц может подождать меня несколько лет. И он сказал, что подождет.
   
Новая июньская ночь сгущается над Сальткрокой. Теперь — спать. А утром проснуться и снова быть счастливой. Тра-ля-ля!"
  
  
   
    
ЧЁРВЕН ЗАРАБАТЫВАЕТ ТРИ КРОНЫ
   
   
В понедельник утром Пелле проснулся оттого, что заскулил Юм-Юм, и он взял его к себе в кровать. Уткнувшись носом в Пеллину шею, щенок снова заснул, но Пелле не спалось. Надо быть совсем сумасшедшим, чтобы спать, когда можно просто лежать и быть насквозь, до самых кончиков пальцев счастливым от сознания того, что рядом с тобой мягкое, теплое существо — Юм-Юм, твой собственный щенок. Неужто можно быть таким счастливым-пресчастливым? Внезапно Пелле вспомнил Музеса. Даже немножко нечестно, что он не так горюет о нем, как следовало бы.