1 2 3 4 5 6 
– Как  умрет! Да почему же! – вскричал я, ошеломленный таким приговором.    

– Да,  она непременно весьма скоро умрет. У пациентки органический порок в сердце, и  при малейших неблагоприятных обстоятельствах она сляжет снова. Может быть,  снова выздоровеет, но потом опять сляжет снова и наконец умрет.    

– И  неужели ж нельзя никак спасти ее? Нет, этого быть не может!    

– Но  это должно быть. И однако, при удалении неблагоприятных обстоятельств, при спокойной  и тихой жизни, когда будет более удовольствий, пациентка еще может быть отдалена  от смерти, и даже бывают случаи… неожиданные… ненормальные и странные… одним  словом, пациентка даже может быть спасена, при совокуплении многих  благоприятных обстоятельств, но радикально спасена – никогда.    

– Но  боже мой, что же теперь делать?    

– Следовать  советам, вести покойную жизнь и исправно принимать порошки. Я заметил, что эта  девица капризна, неровного характера и даже насмешлива; она очень не любит  исправно принимать порошки и вот сейчас решительно отказалась.    

– Да,  доктор. Она действительно странная, но я все приписываю болезненному раздражению.  Вчера она была очень послушна; сегодня же, когда я ей подносил лекарство, она  пихнула ложку как будто нечаянно, и все пролилось. Когда же я хотел развести  новый порошок, она вырвала у меня всю коробку и ударила ее об пол, а потом  залилась слезами… Только, кажется, не оттого, что ее заставляли принимать  порошки, – прибавил я, подумав.    

– Гм!  ирритация. Прежние большие несчастия (я подробно и откровенно рассказал доктору  многое из истории Нелли, и рассказ мой очень поразил его), все это в связи, и  вот от этого и болезнь. Покамест единственное средство – принимать порошки, и  она должна принять порошок. Я пойду и еще раз постараюсь внушить ей ее  обязанность слушаться медицинских советов и… то есть говоря вообще… принимать  порошки.    

Мы оба  вышли из кухни (в которой и происходило наше свидание), и доктор снова приблизился  к постели больной. Но Нелли, кажется, нас слышала: по крайней мере, она  приподняла голову с подушек и, обратив в нашу сторону ухо, все время чутко  прислушивалась. Я заметил это в щель полуотворенной двери; когда же мы пошли к  ней, плутовка юркнула вновь под одеяло и поглядывала на нас с насмешливой  улыбкой. Бедняжка очень похудела в эти четыре дня болезни: глаза ввалились, жар  все еще не проходил. Тем страннее шел к ее лицу шаловливый вид и задорные  блестящие взгляды, очень удивлявшие доктора, самого добрейшего из всех немецких  людей в Петербурге.    

Он  серьезно, но стараясь как можно смягчить свой голос, ласковым и нежнейшим тоном  изложил необходимость и спасительность порошков, а следственно, и обязанность  каждого больного принимать их. Нелли приподняла было голову, но вдруг,  по-видимому совершенно нечаянным движением руки, задела ложку, и все лекарство  пролилось опять на пол. Я уверен, она это сделала нарочно.    

– Это  очень неприятная неосторожность, – спокойно сказал старичок, – и я  подозреваю, что вы сделали это нарочно, что очень непохвально. Но… можно все  исправить и еще развести порошок.    

Нелли  засмеялась ему прямо в глаза.    

Доктор  методически покачал головою.    

– Это  очень нехорошо, – сказал он, разводя новый порошок, – очень, очень  непохвально.    

– Не  сердитесь на меня, – отвечала Нелли, тщетно стараясь не засмеяться  снова, – я непременно приму… А любите вы меня?    

– Если  вы будете вести себя похвально, то очень буду любить.    

– Очень?    

– Очень.    

– А  теперь не любите?    

– И  теперь люблю.    

– А  поцелуете меня, если я захочу вас поцеловать?    

– Да,  если вы будете того заслуживать.    

Тут  Нелли опять не могла вытерпеть и снова засмеялась.    

– У  пациентки веселый характер, но теперь – это нервы и каприз, – прошептал  мне доктор с самым серьезным видом.    

– Ну,  хорошо, я выпью порошок, – вскрикнула вдруг своим слабым голоском  Нелли, – но когда я вырасту и буду большая, вы возьмете меня за себя  замуж?    

Вероятно,  выдумка этой новой шалости очень ей нравилась; глаза ее так и горели, а губки  так и подергивало смехом в ожидании ответа несколько изумленного доктора.    

– Ну  да, – отвечал он, улыбаясь невольно этому новому капризу, – ну да,  если вы будете добрая и благовоспитанная девица, будете послушны и будете…    

– Принимать  порошки? – подхватила Нелли.    

– Ого!  ну да, принимать порошки. Добрая девица, – шепнул он мне снова,    

– в  ней много, много… доброго и умного, но, однако ж… замуж… какой странный каприз…    

И он  снова поднес ей лекарство. Но в этот раз она даже и не схитрила, а просто снизу  вверх подтолкнула рукой ложку, и все лекарство выплеснулось прямо на манишку и  на лицо бедному старичку. Нелли громко засмеялась, но не прежним простодушным и  веселым смехом. В лице ее промелькнуло что-то жестокое, злое. Во все это время  она как будто избегала моего взгляда, смотрела на одного доктора и с насмешкою,  сквозь которую проглядывало, однако же, беспокойство, ждала, что-то будет  теперь делать «смешной» старичок.    

– О!  вы опять… Какое несчастие! Но… можно еще развести порошок, – проговорил старик,  отирая платком лицо и манишку.    

Это  ужасно поразило Нелли. Она ждала нашего гнева, думала, что ее начнут бранить,  упрекать, и, может быть, ей, бессознательно, того только и хотелось в эту  минуту, – чтоб иметь предлог тотчас же заплакать, зарыдать, как в  истерике, разбросать опять порошки, как давеча, и даже разбить что-нибудь с  досады, и всем этим утолить свое капризное, наболевшее сердечко. Такие капризы  бывают и не у одних больных, и не у одной Нелли. Как часто, бывало, я ходил  взад и вперед по комнате с бессознательным желанием, чтоб поскорей меня  кто-нибудь обидел или сказал слово, которое бы можно было принять за обиду, и  поскорей сорвать на чем-нибудь сердце. Женщины же, «срывая» таким образом  сердце, начинают плакать самыми искренними слезами, а самые чувствительные из  них даже доходят до истерики. Дело очень простое и самое житейское и бывающее  чаще всего, когда есть другая, часто никому не известная печаль в сердце и  которую хотелось бы, да нельзя никому высказать.    

Но вдруг  пораженная ангельской добротою обиженного ею старичка и терпением, с которым он  снова разводил ей третий порошок, не сказав ей ни одного слова упрека, Нелли  вдруг притихла. Насмешка слетела с ее губок, краска ударила ей в лицо, глаза повлажнели;  она мельком взглянула на меня и тотчас же отворотилась. Доктор поднес ей  лекарство. Она смирно и робко выпила его, схватив красную пухлую руку старика,  и медленно поглядела ему в глаза.    

– Вы…  сердитесь… что я злая, – сказала было она, но не докончила, юркнула под  одеяло, накрылась с головой и громко, истерически зарыдала.    

– О  дитя мое, не плачьте… Это ничего… Это нервы; выпейте воды.    

Но Нелли  не слушала.    

– Утешьтесь…  не расстраивайте себя, – продолжал он, чуть сам не хныча над нею, потому  что был очень чувствительный человек, – я вас прощаю и замуж возьму, если  вы, при хорошем поведении честной девицы, будете…    

– Принимать  порошки! – послышалось из-под одеяла с тоненьким, как колокольчик,  нервическим смехом, прерываемым рыданиями, – очень мне знакомым смехом.    

– Доброе,  признательное дитя, – сказал доктор торжественно и чуть не со слезами на  глазах. – Бедная девица!    

И с этих  пор между ним и Нелли началась какая-то странная, удивительная симпатия. Со  мной же, напротив, Нелли становилась все угрюмее, нервичнее и раздражительнее.  Я не знал, чему это приписать, и дивился на нее, тем более что эта перемена  произошла в ней как-то вдруг. В первые дни болезни она была со мной чрезвычайно  нежна и ласкова; казалось, не могла наглядеться на меня, не отпускала от себя,  схватывала мою руку своею горячею рукой и садила меня возле себя, и если  замечала, что я угрюм и встревожен, старалась развеселить меня, шутила, играла  со мной и улыбалась мне, видимо подавляя свои собственные страдания. Она не  хотела, чтоб я работал по ночам или сидел, сторожил ее, и печалилась, видя, что  я ее не слушаюсь. Иногда я замечал в ней озабоченный вид; она начинала  расспрашивать и выпытывать от меня, почему я печалюсь, что у меня на уме; но  странно, когда доходило до Наташи, она тотчас же умолкала или начинала  заговаривать о другом. Она как будто избегала говорить о Наташе, и это поразило  меня. Когда я приходил, она радовалась. Когда же я брался за шляпу, она  смотрела уныло и как-то странно, как будто с упреком, провожала меня глазами.    

На четвертый  день ее болезни я весь вечер и даже далеко за полночь просидел у Наташи. Нам  было тогда о чем говорить. Уходя же из дому, я сказал моей больной, что  ворочусь очень скоро, на что и сам рассчитывал. Оставшись у Наташи почти  нечаянно, я был спокоен насчет Нелли: она оставалась не одна. С ней сидела  Александра Семеновна, узнавшая от Маслобоева, зашедшего ко мне на минуту, что  Нелли больна и я в больших хлопотах и один-одинехонек. Боже мой, как  захлопотала добренькая Александра Семеновна:    

– Так,  стало быть, он и обедать к нам теперь не придет!.. Ах, боже мой! И один-то он,  бедный, один. Ну, так покажем же мы теперь ему наше радушие. Вот случай  выдался, так и не надо его упускать.    

Тотчас  же она явилась у нас, привезя с собой на извозчике целый узел. Объявив с  первого слова, что теперь и не уйдет от меня, и приехала, чтоб помогать мне в  хлопотах, она развязала узел. В нем были сиропы, варенья для больной, цыплята и  курица, в случае если больная начнет выздоравливать, яблоки для печенья,  апельсины, киевские сухие варенья (на случай если доктор позволит), наконец,  белье, простыни, салфетки, женские рубашки, бинты, компрессы – точно на целый  лазарет.    

– Все-то  у нас есть, – говорила она мне, скоро и хлопотливо выговаривая каждое  слово, как будто куда-то торопясь, – ну, а вот вы живете по-холостому. У  вас ведь этого всего мало. Так уж позвольте мне… и Филипп Филиппыч так  приказал. Ну, что же теперь… поскорей, поскорей! Что же теперь надо делать? Что  она? В памяти? Ах, так ей нехорошо лежать, надо поправить подушку, чтоб ниже  лежала голова, да знаете ли… не лучше ли кожаную подушку? От кожаной-то  холодит. Ах, какая я дура! И на ум не пришло привезть. Я поеду за ней… Не нужно  ли огонь развести? Я свою старуху вам пришлю. У меня есть знакомая старуха. У  вас ведь никого нет из женской прислуги… Ну, что же теперь делать? Это что?  Трава… доктор прописал? Верно, для грудного чаю? Сейчас пойду разведу огонь.    

Но я ее  успокоил, и она очень удивилась и даже опечалилась, что дела-то оказывается вовсе  не так много. Это, впрочем, не обескуражило ее совершенно. Она тотчас же  подружилась с Нелли и много помогала мне во все время ее болезни, навещала нас  почти каждый день и всегда, бывало, приедет с таким видом, как будто что-нибудь  пропало или куда-то уехало и надо поскорее ловить. Она всегда прибавляла, что  так и Филипп Филиппыч приказал. Нелли она очень понравилась. Они полюбили одна  другую, как две сестры, и я думаю, что Александра Семеновна во многом была  такой же точно ребенок, как и Нелли. Она рассказывала ей разные истории, смешила  ее, и Нелли потом часто скучала, когда Александра Семеновна уезжала домой.  Первое же ее появление у нас удивило мою больную, но она тотчас же догадалась,  зачем приехала незваная гостья, и, по обыкновению своему, даже нахмурилась,  сделалась молчалива и нелюбезна.    

– Она  зачем к нам приезжала? – спросила Нелли как будто с недовольным видом,  когда Александра Семеновна уехала.    

– Помочь  тебе, Нелли, и ходить за тобой.    

– Да  что ж?.. За что же? Ведь я ей ничего такого не сделала.    

– Добрые  люди и не ждут, чтоб им прежде делали, Нелли. Они и без этого любят помогать  тем, кто нуждается. Полно, Нелли; на свете очень много добрых людей. Только  твоя-то беда, что ты их не встречала и не встретила, когда было надо.    

Нелли  замолчала; я отошел от нее. Но четверть часа спустя она сама подозвала меня к  себе слабым голосом, попросила было пить и вдруг крепко обняла меня, припала к  моей груди и долго не выпускала меня из своих рук. На другой день, когда  приехала Александра Семеновна, она встретила ее с радостной улыбкой, но как  будто все еще стыдясь ее отчего-то.    

 Глава III    

     

Вот в  этот-то день я и был у Наташи весь вечер. Я пришел уже поздно. Нелли спала. Александре  Семеновне тоже хотелось спать, но она все сидела над больною и ждала меня.  Тотчас же торопливым шепотом начала она мне рассказывать, что Нелли сначала  была очень весела, даже много смеялась, но потом стала скучна и, видя, что я не  прихожу, замолчала и задумалась. «Потом стала жаловаться, что у ней голова  болит, заплакала и так разрыдалась, что уж я и не знала, что с нею  делать, – прибавила Александра Семеновна. – Заговорила было со мной о  Наталье Николаевне, но я ей ничего не могла сказать; она и перестала  расспрашивать и все потом плакала, так и уснула в слезах. Ну, прощайте же, Иван  Петрович; ей все-таки легче, как я заметила, а мне надо домой, так и Филипп  Филиппыч приказал. Уж я признаюсь вам, ведь он меня этот раз только на два часа  отпустил, а я уж сама осталась. Да что, ничего, не беспокойтесь обо мне; не  смеет он сердиться… Только вот разве… Ах, боже мой, голубчик Иван Петрович, что  мне делать: все-то он теперь домой хмельной приходит! Занят он чем-то очень, со  мной не говорит, тоскует, дело у него важное на уме; я уж это вижу; а вечером  все-таки пьян… Подумаю только: воротился он теперь домой, кто-то его там уложит?  Ну, еду, еду, прощайте. Прощайте, Иван Петрович. Книги я у вас тут смотрела:  сколько книг-то у вас, и все, должно быть, умные; а я-то дура, ничего-то я  никогда не читала… Ну, до завтра…»    

Но  назавтра же Нелли проснулась грустная и угрюмая, нехотя отвечала мне. Сама же  ничего со мной не заговаривала, точно сердилась на меня. Я заметил только  несколько взглядов ее, брошенных на меня вскользь, как бы украдкой; в этих  взглядах было много какой-то затаенной сердечной боли, но все-таки в них  проглядывала нежность, которой не было, когда она прямо глядела на меня. В  этот-то день и происходила сцена при приеме лекарства с доктором; я не знал,  что подумать.    

Но Нелли  переменилась ко мне окончательно. Ее странности, капризы, иногда чуть не  ненависть ко мне – все это продолжалось вплоть до самого того дня, когда она  перестала жить со мной, вплоть до самой той катастрофы, которая развязала весь  наш роман. Но об этом после.    

Случалось  иногда, впрочем, что она вдруг становилась на какой-нибудь час ко мне  по-прежнему ласкова. Ласки ее, казалось, удвоивались в эти мгновения; чаще  всего в эти же минуты она горько плакала. Но часы эти проходили скоро, и она  впадала опять в прежнюю тоску и опять враждебно смотрела на меня, или  капризилась, как при докторе, или вдруг, заметив, что мне неприятна  какая-нибудь ее новая шалость, начинала хохотать и всегда почти кончала слезами.    

Она  поссорилась даже раз с Александрой Семеновной, сказала ей, что ничего не хочет  от нее. Когда же я стал пенять ей, при Александре же Семеновне, она разгорячилась,  отвечала с какой-то порывчатой, накопившейся злобой, но вдруг замолчала и ровно  два дня ни одного слова не говорила со мной, не хотела принять ни одного  лекарства, даже не хотела пить и есть, и только старичок доктор сумел уговорить  и усовестить ее.    

Я сказал  уже, что между доктором и ею, с самого дня приема лекарства, началась какая-то  удивительная симпатия. Нелли очень полюбила его и всегда встречала его с  веселой улыбкой, как бы ни была грустна перед его приходом. С своей стороны,  старичок начал ездить к нам каждый день, а иногда и по два раза в день, даже и  тогда, когда Нелли стала ходить и уже совсем выздоравливала, и казалось, она  заворожила его так, что он не мог прожить дня, не слыхав ее смеху и шуток над  ним, нередко очень забавных. Он стал возить ей книжки с картинками, все назидательного  свойства. Одну он нарочно купил для нее. Потом стал возить ей сласти, конфет в  хорошеньких коробочках. В такие разы он входил обыкновенно с торжественным  видом, как будто был именинник, и Нелли тотчас же догадывалась, что он приехал  с подарком. Но подарка он не показывал, а только хитро смеялся, усаживался  подле Нелли, намекал, что если одна молодая девица умела вести себя хорошо и  заслужить в его отсутствие уважение, то такая молодая девица достойна хорошей  награды. При этом он так простодушно и добродушно на нее поглядывал, что Нелли  хоть и смеялась над ним самым откровенным смехом, но вместе с тем искренняя, ласкающая  привязанность просвечивалась в эту минуту в ее проясневших глазках. Наконец  старик торжественно подымался со стула, вынимал коробочку с конфетами и, вручая  ее Нелли, непременно прибавлял: «Моей будущей и любезной супруге». В эту минуту  он сам был, наверно, счастливее Нелли.    

После  этого начинались разговоры, и каждый раз он серьезно и убедительно уговаривал  ее беречь здоровье и давал ей убедительные медицинские советы.    

– Более  всего надо беречь свое здоровье, – говорил он догматическим тоном, –  и во-первых, и главное, для того чтоб остаться в живых, а во-вторых, чтобы  всегда быть здоровым и, таким образом, достигнуть счастия в жизни. Если вы  имеете, мое милое дитя, какие-нибудь горести, то забывайте их или лучше всего  старайтесь о них не думать. Если же не имеете никаких горестей, то… также о них  не думайте, а старайтесь думать об удовольствиях… о чем-нибудь веселом,  игривом…    

– А  об чем же это веселом, игривом думать? – спрашивала Нелли.    

Доктор  немедленно становился в тупик.    

– Ну,  там… об какой-нибудь невинной игре, приличной вашему возрасту; или там… ну,  что-нибудь эдакое…    

– Я  не хочу играть; я не люблю играть, – говорила Нелли. – А вот я люблю  лучше новые платья.    

– Новые  платья! Гм. Ну, это уже не так хорошо. Надо во всем удовольствоваться скромною  долей в жизни. А впрочем… пожалуй… можно любить и новые платья.    

– А  вы много мне сошьете платьев, когда я за вас замуж выйду?    

– Какая  идея! – говорил доктор и уж невольно хмурился. Нелли плутовски улыбалась и  даже раз, забывшись, с улыбкою взглянула и на меня. – А впрочем… я вам  сошью платье, если вы его заслужите своим поведением, – продолжал доктор.    

– А  порошки нужно будет каждый день принимать, когда я за вас замуж выйду?    

– Ну,  тогда можно будет и не всегда принимать порошки, – и доктор начинал  улыбаться.    

Нелли  прерывала разговор смехом. Старичок смеялся вслед за ней и с любовью следил за  ее веселостью.    

– Игривый  ум! – говорил он, обращаясь ко мне. – Но все еще виден каприз и  некоторая прихотливость и раздражительность.    

Он был  прав. Я решительно не знал, что делалось с нею. Она как будто совсем не хотела  говорить со мной, точно я перед ней в чем-нибудь провинился. Мне это было очень  горько. Я даже сам нахмурился и однажды целый день не заговаривал с нею, но на  другой день мне стало стыдно. Часто она плакала, и я решительно не знал, чем ее  утешить. Впрочем, она однажды прервала со мной свое молчание.    

Раз я  воротился домой перед сумерками и увидел, что Нелли быстро спрятала под подушку  книгу. Это был мой роман, который она взяла со стола и читала в мое отсутствие.  К чему же было его прятать от меня? Точно она стыдится, – подумал я, но не  показал виду, что заметил что-нибудь. Четверть часа спустя, когда я вышел на  минутку в кухню, она быстро вскочила с постели и положила роман на прежнее  место: воротясь, я увидал уже его на столе. Через минуту она позвала меня к  себе; в голосе ее отзывалось какое-то волнение. Уже четыре дня как она почти не  говорила со мной.    

– Вы…  сегодня… пойдете к Наташе? – спросила она меня прерывающимся голосом.    

– Да,  Нелли; мне очень нужно ее видеть сегодня.    

Нелли  замолчала.    

– Вы…  очень ее любите? – спросила она опять слабым голосом.    

– Да,  Нелли, очень люблю.    

– И  я ее люблю, – прибавила она тихо. Затем опять наступило молчание.    

– Я  хочу к ней и с ней буду жить, – начала опять Нелли, робко взглянув на  меня.    

– Это  нельзя, Нелли, – отвечал я, несколько удивленный. – Разве тебе дурно  у меня?    

– Почему  ж нельзя? – и она вспыхнула. – Ведь уговариваете же вы меня, чтоб я  пошла жить к ее отцу; а я не хочу идти. У ней есть служанка?    

– Есть.    

– Ну,  так пусть она отошлет свою служанку, а я ей буду служить. Все буду ей делать и  ничего с нее не возьму; я любить ее буду и кушанье буду варить. Вы так и  скажите ей сегодня.    

– Но  к чему же, что за фантазия, Нелли? И как же ты о ней судишь: неужели ты  думаешь, что она согласится взять тебя вместо кухарки? Уж если возьмет она  тебя, то как свою ровную, как младшую сестру свою.    

– Нет,  я не хочу как ровная. Так я не хочу…    

– Почему  же?    

Нелли  молчала. Губки ее подергивало: ей хотелось плакать.    

– Ведь  тот, которого она теперь любит, уедет от нее и ее одну бросит? – спросила  она наконец.    

Я  удивился.    

– Да  почему ты это знаешь, Нелли?    

– Вы  и сами говорили мне все, и третьего дня, когда муж Александры Семеновны приходил  утром, я его спрашивала: он мне все и сказал.    

– Да  разве Маслобоев приходил утром?    

– Приходил, –  отвечала она, потупив глазки.    

– А  зачем же ты мне не сказала, что он приходил?    

– Так.    

Я  подумал с минуту. Бог знает, зачем этот Маслобоев шляется, с своею  таинственностью. Что за сношения завел? Надо бы его увидать.    

– Ну,  так что ж тебе, Нелли, если он ее бросит?    

– Ведь  вы ее любите же очень, – отвечала Нелли, не подымая на меня глаз. – А  коли любите, стало быть, замуж ее возьмете, когда тот уедет.    

– Нет,  Нелли, она меня не любит так, как я ее люблю, да и я… Нет, не будет этого,  Нелли.    

– А  я бы вам обоим служила, как служанка ваша, а вы бы жили и радовались, – проговорила  она чуть не шепотом, не смотря на меня.    

«Что с  ней, что с ней!» – подумал я, и вся душа перевернулась во мне. Нелли замолчала  и более во весь вечер не сказала ни слова. Когда же я ушел, она заплакала,  плакала весь вечер, как донесла мне Александра Семеновна, и так и уснула в  слезах. Даже ночью, во сне, она плакала и что-то ночью говорила в бреду.    

Но с  этого дня она сделалась еще угрюмее и молчаливее и совсем уж не говорила со  мной. Правда, я заметил два-три взгляда ее, брошенные на меня украдкой, и в  этих взглядах было столько нежности! Но это проходило вместе с мгновением,  вызвавшим эту внезапную нежность, и, как бы в отпор этому вызову, Нелли чуть не  с каждым часом делалась все мрачнее, даже с доктором, удивлявшимся перемене ее  характера. Между тем она уже совсем почти выздоровела, и доктор позволил ей  наконец погулять на свежем воздухе, но только очень немного. Погода стояла  светлая, теплая. Была страстная неделя, приходившаяся в этот раз очень поздно;  я вышел поутру; мне надо было непременно быть у Наташи, но я положил раньше  воротиться домой, чтоб взять Нелли и идти с нею гулять; дома же покамест  оставил ее одну.    

Но не  могу выразить, какой удар ожидал меня дома. Я спешил домой. Прихожу и вижу, что  ключ торчит снаружи у двери.    

Вхожу:  никого нет. Я обмер. Смотрю: на столе бумажка, и на ней написано карандашом  крупным, неровным почерком:    

«Я ушла  от вас и больше к вам никогда не приду. Но я вас очень люблю. Ваша верная  Нелли».    

Я  вскрикнул от ужаса и бросился вон из квартиры.    

 Глава IV    

     

Я еще не  успел выбежать на улицу, не успел сообразить, что и как теперь делать, как  вдруг увидел, что у наших ворот останавливаются дрожки и с дрожек сходит  Александра Семеновна, ведя за руку Нелли. Она крепко держала ее, точно боялась,  чтоб она не убежала другой раз. Я так и бросился к ним.    

– Нелли,  что с тобой! – закричал я, – куда ты уходила, зачем?    

– Постойте,  не торопитесь; пойдемте-ка поскорее к вам, там все и узнаете, – защебетала  Александра Семеновна, – какие вещи-то я вам расскажу, Иван Петрович, –  шептала она наскоро дорогою. – Дивиться только надо… Вот пойдемте, сейчас  узнаете.    

На лице  ее было написано, что у ней были чрезвычайно важные новости.    

– Ступай,  Нелли, ступай, приляг немножко, – сказала она, когда мы вошли в  комнаты, – ведь ты устала; шутка ли, сколько обегала; а после болезни-то  тяжело; приляг, голубчик, приляг. А мы с вами уйдемте-ка пока отсюда, не будем  ей мешать, пусть уснет. – И она мигнула мне, чтоб я вышел с ней в кухню.    

Но Нелли  не прилегла, она села на диван и закрыла обеими руками лицо.    

Мы вышли,  и Александра Семеновна наскоро рассказала мне, в чем дело. Потом я узнал еще  более подробностей. Вот как это было.    

Уйдя от  меня часа за два до моего возвращения и оставив мне записку, Нелли побежала  сперва к старичку доктору. Адрес его она успела выведать еще прежде. Доктор  рассказывал мне, что он так и обмер, когда увидел у себя Нелли, и все время,  пока она была у него, «не верил глазам своим». «Я и теперь не верю, –  прибавил он в заключение своего рассказа, – и никогда этому не поверю». И  однако ж, Нелли действительно была у него. Он сидел спокойно в своем кабинете,  в креслах, в шлафроке и кофеем, когда она вбежала и бросилась к нему на шею,  прежде чем он успел опомниться. Она плакала, обнимала и целовала его, целовала  ему руки и убедительно, хотя и бессвязно, просила его, чтоб он взял ее жить к  себе; говорила, что не хочет и не может более жить со мной, потому и ушла от  меня; что ей тяжело; что она уже не будет более смеяться над ним и говорить об  новых платьях и будет вести себя хорошо, будет учиться, выучится «манишки ему  стирать и гладить» (вероятно, она сообразила всю свою речь дорогою, а может  быть, и раньше) и что, наконец, будет послушна и хоть каждый день будет  принимать какие угодно порошки. А что если она говорила тогда, что замуж хотела  за него выйти, так ведь это она шутила, что она и не думает об этом. Старый  немец был так ошеломлен, что сидел все время, разинув рот, подняв свою руку, в  которой держал сигару, и забыв о сигаре, так что она и потухла.    

– Мадмуазель, –  проговорил он наконец, получив кое-как употребление языка, – мадмуазель,  сколько я вас понял, вы просите, чтоб я вам дал место у себя. Но это –  невозможно! Вы видите, я очень стеснен и не имею значительного дохода… И,  наконец, так прямо, не подумав… Это ужасно! И, наконец, вы, сколько я вижу,  бежали из своего дома. Это очень непохвально и невозможно… И, наконец, я вам  позволил только немного гулять, в ясный день, под надзором вашего благодетеля,  а вы бросаете своего благодетеля и бежите ко мне, тогда как вы должны беречь  себя и… и… принимать лекарство. И, наконец… наконец, я ничего не понимаю…    

Нелли не  дала ему договорить. Она снова начала плакать, снова упрашивать его, но ничего  не помогло. Старичок все более и более впадал в изумление и все более и более  ничего не понимал. Наконец Нелли бросила его, вскрикнула: «Ах, боже мой!» – и  выбежала из комнаты. «Я был болен весь этот день, – прибавил доктор,  заключая свой рассказ, – и на ночь принял декокт…»    

А Нелли  бросилась к Маслобоевым. Она запаслась и их адресом и отыскала их, хотя и не  без труда. Маслобоев был дома. Александра Семеновна так и всплеснула руками,  когда услышала просьбу Нелли взять ее к ним. На ее же расспросы: почему ей так  хочется, что ей тяжело, что ли, у меня? – Нелли ничего не отвечала и  бросилась, рыдая, на стул. «Она так рыдала, так рыдала,    

– рассказывала  мне Александра Семеновна, – что я думала, она умрет от этого». Нелли  просилась хоть в горничные, хоть в кухарки, говорила, что будет пол мести и  научится белье стирать. (На этом мытье белья она основывала какие-то особенные  надежды и почему-то считала это самым сильным прельщением, чтоб ее взяли.)  Мнение Александры Семеновны было оставить ее у себя до разъяснения дела, а мне  дать знать. Но Филипп Филиппыч решительно этому воспротивился и тотчас же  приказал отвезти беглянку ко мне. Дорогою Александра Семеновна обнимала и  целовала ее, отчего Нелли еще больше начинала плакать. Смотря на нее, расплакалась  и Александра Семеновна. Так обе всю дорогу и плакали.    

– Да  почему же, почему же, Нелли, ты не хочешь у него жить; что он, обижает тебя,  что ли? – спрашивала, заливаясь слезами, Александра Семеновна.    

– Нет,  не обижает.    

– Ну,  так отчего же?    

– Так,  не хочу у него жить… не могу… я такая с ним все злая… а он добрый… а у вас я не  буду злая, я буду работать, – проговорила она, рыдая как в истерике.    

– Отчего  же ты с ним такая злая, Нелли?..    

– Так.    

– И  только я от нее это «так» и выпытала, – заключила Александра Семеновна,  отирая свои слезы, – что это она за горемычная такая? Родимец, что ли,  это? Как вы думаете, Иван Петрович?    

Мы вошли  к Нелли; она лежала, скрыв лицо в подушках, и плакала. Я стал перед ней на  колени, взял ее руки и начал целовать их. Она вырвала у меня руки и зарыдала  еще сильнее. Я не знал, что и говорить. В эту минуту вошел старик Ихменев.    

– А  я к тебе по делу, Иван, здравствуй! – сказал он, оглядывая нас всех и с  удивлением видя меня на коленях. Старик был болен все последнее время. Он был  бледен и худ, но, как будто храбрясь перед кем-то, презирал свою болезнь, не  слушал увещаний Анны Андреевны, не ложился, а продолжал ходить по своим делам.    

– Прощайте  покамест, – сказала Александра Семеновна, пристально посмотрев на старика. –  Мне Филипп Филиппыч приказал как можно скорее воротиться. Дело у нас есть. А  вечером, в сумерки, приеду к вам, часика два посижу.    

– Кто  такая? – шепнул мне старик, по-видимому думая о другом. Я объяснил.    

– Гм.  А вот я по делу, Иван…    

Я знал,  по какому он делу, и ждал его посещения. Он пришел переговорить со мной и с  Нелли и перепросить ее у меня. Анна Андреевна соглашалась наконец взять в дом  сиротку. Случилось это вследствие наших тайных разговоров: я убедил Анну  Андреевну и сказал ей, что вид сиротки, которой мать была тоже проклята своим  отцом, может быть, повернет сердце нашего старика на другие мысли. Я так ярко  разъяснил ей свой план, что она теперь сама уже стала приставать к мужу, чтоб  взять сиротку. Старик с готовностью принялся за дело: ему хотелось, во-первых,  угодить своей Анне Андреевне, а во-вторых, у него были свои особые соображения…  Но все это я объясню потом подробнее…    

Я сказал  уже, что Нелли не любила старика еще с первого его посещения. Потом я заметил,  что даже какая-то ненависть проглядывала в лице ее, когда произносили при ней  имя Ихменева. Старик начал дело тотчас же, без околичностей. Он прямо подошел к  Нелли, которая все еще лежала, скрыв лицо свое в подушках, и взяв ее за руку,  спросил: хочет ли она перейти к нему жить вместо дочери?    

– У  меня была дочь, я ее любил больше самого себя, – заключил старик, –  но теперь ее нет со мной. Она умерла. Хочешь ли ты заступить ее место в моем  доме и… в моем сердце?    

И в его  глазах, сухих и воспаленных от лихорадочного жара, накипела слеза.    

– Нет,  не хочу, – отвечала Нелли, не подымая головы.    

– Почему  же, дитя мое? У тебя нет никого. Иван не может держать тебя вечно при себе, а у  меня ты будешь как в родном доме.    

– Не  хочу, потому что вы злой. Да, злой, злой, – прибавила она, подымая голову  и садясь на постели против старика. – Я сама злая, и злее всех, но вы еще  злее меня!.. – Говоря это, Нелли побледнела, глаза ее засверкали; даже дрожавшие  губы ее побледнели и искривились от прилива какого-то сильного ощущения. Старик  в недоумении смотрел на нее.    

– Да,  злее меня, потому что вы не хотите простить свою дочь; вы хотите забыть ее  совсем и берете к себе другое дитя, а разве можно забыть свое родное дитя?  Разве вы будете любить меня? Ведь как только вы на меня взглянете, так и  вспомните, что я вам чужая и что у вас была своя дочь, которую вы сами забыли,  потому что вы жестокий человек. А я не хочу жить у жестоких людей, не хочу, не  хочу!.. – Нелли всхлипнула и мельком взглянула на меня.    

– Послезавтра  Христос воскрес, все целуются и обнимаются, все мирятся, все вины прощаются… Я  ведь знаю… Только вы один, вы… у! жестокий! Подите прочь!    

Она  залилась слезами. Эту речь она, кажется, давно уже сообразила и вытвердила, на  случай если старик еще раз будет ее приглашать к себе. Старик был поражен и  побледнел. Болезненное ощущение выразилось в лице его.    

– И  к чему, к чему, зачем обо мне все так беспокоятся? Я не хочу, не хочу! –  вскрикнула вдруг Нелли в каком-то исступлении, – я милостыню пойду  просить!    

– Нелли,  что с тобой? Нелли, друг мой! – вскрикнул я невольно, но восклицанием моим  только подлил к огню масла.    

– Да,  я буду лучше ходить по улицам и милостыню просить, а здесь не останусь, –  кричала она, рыдая. – И мать моя милостыню просила, а когда умирала, сама  сказала мне: будь бедная и лучше милостыню проси, чем… Милостыню не стыдно  просить: я не у одного человека прошу, я у всех прошу, а все не один человек; у  одного стыдно, а у всех не стыдно; так мне одна нищенка говорила; ведь я  маленькая, мне негде взять. Я у всех и прошу. А здесь я не хочу, не хочу, не хочу,  я злая; я злее всех; вот какая я злая!    

И Нелли  вдруг совершенно неожиданно схватила со столика чашку и бросила ее об пол.    

– Вот  теперь и разбилась, – прибавила она, с каким-то вызывающим торжеством  смотря на меня. – Чашек-то всего две, – прибавила она, – я и  другую разобью… Тогда из чего будете чай-то пить?    

Она была  как взбешенная и как будто сама ощущала наслаждение в этом бешенстве, как будто  сама сознавала, что это и стыдно и нехорошо, и в то же время как будто  поджигала себя на дальнейшие выходки.    

– Она  больна у тебя, Ваня, вот что, – сказал старик, – или… я уж и не  понимаю, что это за ребенок. Прощай!    

Он взял  свою фуражку и пожал мне руку. Он был как убитый; Нелли страшно оскорбила его;  все поднялось во мне:    

– И  не пожалела ты его, Нелли! – вскричал я, когда мы остались одни, – и  не стыдно, не стыдно тебе! Нет, ты не добрая, ты и вправду злая! – и как  был без шляпы, так и побежал я вслед за стариком. Мне хотелось проводить его до  ворот и хоть два слова сказать ему в утешение. Сбегая с лестницы, я как будто  еще видел перед собой лицо Нелли, страшно побледневшее от моих упреков.    

Я скоро  догнал моего старика.    

– Бедная  девочка оскорблена, и у ней свое горе, верь мне, Иван; а я ей о своем стал расписывать, –  сказал он, горько улыбаясь. – Я растравил ее рану. Говорят, сытый  голодного не разумеет; а я, Ваня, прибавлю, что и голодный голодного не всегда  поймет. Ну, прощай!    

Я было  заговорил о чем-то постороннем, но старик только рукой махнул.    

– Полно  меня-то утешать; лучше смотри, чтоб твоя-то не убежала от тебя; она так и смотрит, –  прибавил он с каким-то озлоблением и пошел от меня скорыми шагами, помахивая и  постукивая своей палкой по тротуару.    

Он и не  ожидал, что будет пророком.    

Что  сделалось со мной, когда, воротясь к себе, я, к ужасу моему, опять не нашел  дома Нелли! Я бросился в сени, искал ее на лестнице, кликал, стучался даже у  соседей и спрашивал о ней; поверить я не мог и не хотел, что она опять бежала.  И как она могла убежать? Ворота в доме одни; она должна была пройти мимо нас,  когда я разговаривал с стариком. Но скоро, к большому моему унынию, я  сообразил, что она могла прежде спрятаться где-нибудь на лестнице и выждать,  пока я пройду обратно домой, а потом бежать, так что я никак не мог ее  встретить. Во всяком случае, она не могла далеко уйти.    

В  сильном беспокойстве выбежал я опять на поиски, оставив на всякий случай  квартиру отпертою.    

Прежде  всего я отправился к Маслобоевым. Маслобоевых я не застал дома, ни его, ни  Александры Семеновны. Оставив у них записку, в которой извещал их о новой беде,  и прося, если к ним придет Нелли, немедленно дать мне знать, я пошел к доктору;  того тоже не было дома, служанка объявила мне, что, кроме давешнего посещения,  другого не было. Что было делать? Я отправился к Бубновой и узнал от знакомой  мне гробовщицы, что хозяйка со вчерашнего дня сидит за что-то в полиции, а  Нелли там с тех пор и не видали. Усталый, измученный, я побежал опять к  Маслобоевым; тот же ответ: никого не было, да и они сами еще не возвращались.  Записка моя лежала на столе. Что было мне делать?    

В  смертельной тоске возвращался я к себе домой поздно вечером. Мне надо было в  этот вечер быть у Наташи; она сама звала меня еще утром. Но я даже и не ел  ничего в этот день; мысль о Нелли возмущала всю мою душу. «Что же это  такое? – думал я. – Неужели ж это такое мудреное следствие болезни?  Уж не сумасшедшая ли она или сходит с ума? Но, боже мой, где она теперь, где я  сыщу ее!»    

Только  что я это воскликнул, как вдруг увидел Нелли, в нескольких шагах от меня, на  В-м мосту. Она стояла у фонаря и меня не видела. Я хотел бежать к ней, но  остановился. «Что ж это она здесь делает?» – подумал я в недоумении и,  уверенный, что теперь уж не потеряю ее, решился ждать и наблюдать за ней.  Прошло минут десять, она все стояла, посматривая на прохожих. Наконец прошел  один старичок, хорошо одетый, и Нелли подошла к нему: тот, не останавливаясь,  вынул что-то из кармана и подал ей. Она ему поклонилась. Не могу выразить, что  почувствовал я в это мгновение. Мучительно сжалось мое сердце; как будто что-то  дорогое, что я любил, лелеял и миловал, было опозорено и оплевано передо мной в  эту минуту, но вместе с тем и слезы потекли из глаз моих.    

Да,  слезы о бедной Нелли, хотя я в то же время чувствовал непримиримое негодование:  она не от нужды просила; она была не брошенная, не оставленная кем-нибудь на  произвол судьбы; бежала не от жестоких притеснителей, а от друзей своих,  которые ее любили и лелеяли. Она как будто хотела кого-то изумить или испугать  своими подвигами; точно она хвасталась перед кем-то? Но что-то тайное зрело в  ее душе… Да, старик был прав; она оскорблена, рана ее не могла зажить, и она  как бы нарочно старалась растравлять свою рану этой таинственностью, этой недоверчивостью  ко всем нам; точно она наслаждалась сама своей болью, этим эгоизмом страдания,  если так можно выразиться. Это растравление боли и это наслаждение ею было мне  понятно: это наслаждение многих обиженных и оскорбленных, пригнетенных судьбою  и сознающих в себе ее несправедливость. Но на какую же несправедливость нашу  могла пожаловаться Нелли? Она как будто хотела нас удивить и испугать своими  капризами и дикими выходками, точно она в самом деле перед нами хвалилась… Но  нет! Она теперь одна, никто не видит из нас, что она просила милостыню. Неужели  ж она сама про себя находила в этом наслаждение? Для чего ей милостыня, для  чего ей деньги?    

Получив  подаяние, она сошла с моста и подошла к ярко освещенным окнам одного магазина.  Тут она принялась считать свою добычу; я стоял в десяти шагах. Денег в руке ее  было уже довольно; видно, что она с самого утра просила. Зажав их в руке, она  перешла через улицу и вошла в мелочную лавочку. Я тотчас же подошел к дверям  лавочки, отворенным настежь, и смотрел: что она там будет делать?    

Я видел,  что она положила на прилавок деньги и ей подали чашку, простую чайную чашку,  очень похожую на ту, которую она давеча разбила, чтоб показать мне и Ихменеву,  какая она злая. Чашка эта стоила, может быть, копеек пятнадцать, может быть,  даже и меньше. Купец завернул ее в бумагу, завязал и отдал Нелли, которая  торопливо с довольным видом вышла из лавочки.    

– Нелли! –  вскрикнул я, когда она поравнялась со мною, – Нелли!    

Она  вздрогнула, взглянула на меня, чашка выскользнула из ее рук, упала на мостовую  и разбилась. Нелли была бледна; но, взглянув на меня и уверившись, что я все  видел и знаю, вдруг покраснела; этой краской сказывался нестерпимый,  мучительный стыд. Я взял ее за руку и повел домой; идти было недалеко. Мы ни  слова не промолвили дорогою. Придя домой, я сел; Нелли стояла передо мной,  задумчивая и смущенная, бледная по-прежнему, опустив в землю глаза. Она не  могла смотреть на меня.    

– Нелли,  ты просила милостыню?    

– Да! –  прошептала она и еще больше потупилась.    

– Ты  хотела набрать денег, чтоб купить разбитую давеча чашку?    

– Да…    

– Но  разве я попрекал тебя, разве я бранил тебя за эту чашку? Неужели ж ты не  видишь, Нелли, сколько злого, самодовольно злого в твоем поступке? Хорошо ли  это? Неужели тебе не стыдно? Неужели…    

– Стыдно…  – прошептала она чуть слышным голосом, и слезинка покатилась по ее щепе.    

– Стыдно…  – повторил я за ней. – Нелли, милая, если я виноват перед тобой, прости  меня и помиримся.    

Она  взглянула на меня, слезы брызнули из ее глаз, и она бросилась ко мне на грудь.    

В эту минуту  влетела Александра Семеновна.    

– Что!  Она дома? Опять? Ах, Нелли, Нелли, что это с тобой делается? Ну да хорошо, что  по крайней мере дома… где вы отыскали ее, Иван Петрович?    

Я мигнул  Александре Семеновне, чтоб она не расспрашивала, и она поняла меня. Я нежно  простился с Нелли, которая все еще горько плакала, и упросил добренькую  Александру Семеновну посидеть с ней до моего возвращения, а сам побежал к  Наташе. Я опоздал и торопился.    

В этот  вечер решалась наша судьба: нам было много о чем говорить с Наташей, но я  все-таки ввернул словечко о Нелли и рассказал все, что случилось, со всеми  подробностями. Рассказ мой очень заинтересовал и даже поразил Наташу.    

– Знаешь  что, Ваня, – сказала она, подумав, – мне кажется, она тебя любит.    

– Что…  как это? – спросил я в удивлении.    

– Да,  это начало любви, женской любви…    

– Что  ты, Наташа, полно! Ведь она ребенок!    

– Которому  скоро четырнадцать лет. Это ожесточение оттого, что ты не понимаешь ее любви,  да и она-то, может быть, сама не понимает себя; ожесточение, в котором много  детского, но серьезное, мучительное. Главное, – она ревнует тебя ко мне.  Ты так меня любишь, что, верно, и дома только обо мне одной заботишься,  говоришь и думаешь, а потому на нее обращаешь мало внимания. Она заметила это,  и ее это уязвило. Она, может быть, хочет говорить с тобой, чувствует  потребность раскрыть перед тобой свое сердце, не умеет, стыдится, сама не  понимает себя, ждет случая, а ты, вместо того чтоб ускорить этот случай,  отдаляешься от нее, сбегаешь от нее ко мне и даже, когда она была больна, по  целым дням оставлял ее одну. Она и плачет об этом: ей тебя недостает, и пуще  всего ей больно, что ты этого не замечаешь. Ты вот и теперь, в такую минуту,  оставил ее одну для меня. Да она больна будет завтра от этого. И как ты мог оставить  ее? Ступай к ней скорее…    

– Я  и не оставил бы ее, но…    

– Ну  да, я сама тебя просила прийти. А теперь ступай.    

– Пойду,  но только, разумеется, я ничему этому не верю.    

– Оттого  что все это на других не похоже. Вспомни ее историю, сообрази все и поверишь.  Она росла не так, как мы с тобой…    

Воротился  я все-таки поздно. Александра Семеновна рассказала мне, что Нелли опять, как в  тот вечер, очень много плакала «и так и уснула в слезах», как тогда. «А уж  теперь я уйду, Иван Петрович, так и Филипп Филиппыч приказал. Ждет он меня,  бедный».    

Я  поблагодарил ее и сел у изголовья Нелли. Мне самому было тяжело, что я мог  оставить ее в такую минуту. Долго, до глубокой ночи сидел я над нею,  задумавшись… Роковое это было время.    

Но надо  рассказать, что случилось в эти две недели…    

 Глава V    

     

После  достопамятного для меня вечера, проведенного мною с князем в ресторане у Б., я  несколько дней сряду был в постоянном страхе за Наташу. «Чем грозил ей этот  проклятый князь и чем именно хотел отмстить ей?» – спрашивал я сам себя  поминутно и терялся в разных предположениях. Я пришел наконец к заключению, что  угрозы его были не вздор, не фанфаронство и что, покамест она живет с Алешей,  князь действительно мог наделать ей много неприятностей. Он мелочен, мстителен,  зол и расчетлив, – думал я. Трудно, чтоб он мог забыть оскорбление и не  воспользоваться каким-нибудь случаем к отмщению. Во всяком случае, он указал  мне на один пункт во всем этом деле и высказался насчет этого пункта довольно  ясно: он настоятельно требовал разрыва Алеши с Наташей и ожидал от меня, чтоб я  приготовил ее к близкой разлуке и так приготовил, чтоб не было «сцен,  пасторалей и шиллеровщины». Разумеется, он хлопотал всего более о том, чтоб  Алеша остался им доволен и продолжал его считать нежным отцом; а это ему было  очень нужно для удобнейшего овладения впоследствии Катиными деньгами. Итак, мне  предстояло приготовить Наташу к близкой разлуке. Но в Наташе я заметил сильную  перемену: прежней откровенности ее со мною и помину не было; мало того, она как  будто стала со мной недоверчива. Утешения мои ее только мучили; мои расспросы  все более и более досаждали ей, даже сердили ее. Сижу, бывало, у ней, гляжу на  нее! Она ходит, скрестив руки, по комнате из угла в угол, мрачная, бледная, как  будто в забытьи, забыв даже, что и я тут, подле нее. Когда же ей случалось  взглянуть на меня (а она даже и взглядов моих избегала), то нетерпеливая досада  вдруг проглядывала в ее лице и она быстро отворачивалась. Я понимал, что она  сама обдумывала, может быть, какой-нибудь свой собственный план о близком, предстоящем  разрыве, и могла ли она его без боли, без горечи обдумывать? А я был убежден,  что она уже решилась на разрыв. Но все-таки меня мучило и пугало ее мрачное  отчаяние. К тому же говорить с ней, утешать ее я иногда и не смел, а потому со  страхом ожидал, чем это все разрешится.    

Что же  касается до ее сурового и неприступного вида со мной, то это меня хоть и беспокоило,  хоть и мучило, но я был уверен в сердце моей Наташи: я видел, что ей очень  тяжело и что она была слишком расстроена. Всякое постороннее вмешательство  возбуждало в ней только досаду, злобу. В таком случае особенно вмешательство  близких друзей, знающих наши тайны, становится нам всего досаднее. Но я знал  тоже очень хорошо, что в последнюю минуту Наташа придет же ко мне снова и в  моем же сердце будет искать себе облегчения.    

О моем  разговоре с князем я, разумеется, ей умолчал: рассказ мой только бы взволновал  и расстроил ее еще более. Я сказал ей только так, мимоходом, что был с князем у  графини и убедился, что он ужасный подлец. Но она и не расспрашивала про него,  чему я был очень рад; зато жадно выслушала все, что я рассказал ей о моем  свидании с Катей. Выслушав, она тоже ничего не сказала и о ней, но краска  покрыла ее бледное лицо, и весь почти этот день она была в особенном волнении.  Я не скрыл ничего о Кате и прямо признался, что даже и на меня Катя произвела  прекрасное впечатление. Да и к чему было скрывать? Ведь Наташа угадала бы, что  я скрываю, и только рассердилась бы на меня за это. А потому я нарочно  рассказывал как можно подробнее, стараясь предупредить все ее вопросы, тем  более что ей самой в ее положении трудно было меня расспрашивать: легко ли в  самом деле, под видом равнодушия, выпытывать о совершенствах своей соперницы?    

Я думал,  что она еще не знает, что Алеша, по непременному распоряжению князя, должен был  сопровождать графиню и Катю в деревню, и затруднялся, как открыть ей это, чтоб  по возможности смягчить удар. Но каково же было мое изумление, когда Наташа с  первых же слов остановила меня и сказала, что нечего ее утешать, что она уже  пять дней, как знает про это.    

– Боже  мой! – вскричал я, – да кто же тебе сказал?    

– Алеша.    

– Как?  Он уже сказал?    

– Да,  и я на все решилась, Ваня, – прибавила она с таким видом, который ясно и  как-то нетерпеливо предупреждал меня, чтоб я и не продолжал этого разговора.    

Алеша  довольно часто бывал у Наташи, но все на минутку; один раз только просидел у  ней несколько часов сряду; но это было без меня. Входил он обыкновенно  грустный, смотрел на нее робко и нежно; но Наташа так нежно, так ласково  встречала его, что он тотчас же все забывал и развеселялся. Ко мне он тоже  начал ходить очень часто, почти каждый день. Правда, он очень мучился, но не  мог и минуты пробыть один с своей тоской и поминутно прибегал ко мне за утешением.    

Что мог  я сказать ему? Он упрекал меня в холодности, в равнодушии, даже в злобе к нему;  тосковал, плакал, уходил к Кате и уж там утешался.    

В тот  день, когда Наташа объявила мне, что знает про отъезд (это было с неделю после  разговора моего с князем), он вбежал ко мне в отчаянии, обнял меня, упал ко мне  на грудь и зарыдал как ребенок. Я молчал и ждал, что он скажет.    

– Я  низкий, я подлый человек, Ваня, – начал он мне, – спаси меня от меня  самого. Я не оттого плачу, что я низок и подл, но оттого, что через меня Наташа  будет несчастна. Ведь я оставляю ее на несчастье… Ваня, друг мой, скажи мне,  реши за меня, кого я больше люблю из них: Катю или Наташу?    

– Этого  я не могу решить, Алеша, – отвечал я, – тебе лучше знать, чем мне.    

– Нет,  Ваня, не то; ведь я не так глуп, чтоб задавать такие вопросы; но в том-то и  дело, что я тут сам ничего не знаю. Я спрашиваю себя и не могу ответить. А ты  смотришь со стороны и, может, больше моего знаешь… Ну, хоть и не знаешь, то  скажи, как тебе кажется?    

– Мне  кажется, что Катю ты больше любишь.    

– Тебе  так кажется! Нет, нет, совсем нет! Ты совсем не угадал. Я беспредельно люблю  Наташу. Я ни за что, никогда не могу ее оставить; я это и Кате сказал, и Катя  совершенно со мною согласна. Что ж ты молчишь? Вот, я видел, ты сейчас  улыбнулся. Эх, Ваня, ты никогда не утешал меня, когда мне было слишком тяжело,  как теперь… Прощай!    

Он  выбежал из комнаты, оставив чрезвычайное впечатление в удивленной Нелли, молча  выслушавшей наш разговор. Она тогда была еще больна, лежала в постели и  принимала лекарство. Алеша никогда не заговаривал с нею и при посещениях своих  почти не обращал на нее никакого внимания.    

Через  два часа он явился снова, и я удивился его радостному лицу. Он опять бросился  ко мне на шею и обнял меня.    

– Кончено  дело! – вскричал он, – все недоумения разрешены. От вас я прямо пошел  к Наташе: я был расстроен, я не мог быть без нее. Войдя, я упал перед ней на  колени и целовал ее ноги: мне это нужно было, мне хотелось этого; без этого я  бы умер с тоски. Она молча обняла меня и заплакала. Тут я прямо ей сказал, что  Катю люблю больше ее…    

– Что  ж она?    

– Она  ничего не отвечала, а только ласкала и утешала меня, – меня, который ей  это сказал! Она умеет утешать, Иван Петрович! О, я выплакал перед ней все горе,  все ей высказал. Я прямо сказал, что люблю очень Катю, но что как бы я ее ни  любил и кого бы я ни любил, я все-таки без нее, без Наташи, обойтись не могу и  умру. Да, Ваня, дня не проживу без нее, я это чувствую, да! и потому мы решили  немедленно с ней обвенчаться; а так как до отъезда нельзя этого сделать, потому  что теперь великий пост и венчать не станут, то уж по приезде моем, а это будет  к первому июня. Отец позволит, в этом нет и сомнения. Что же касается до Кати,  то что ж такое! Я ведь не могу жить без Наташи… Обвенчаемся и тоже туда с ней  поедем, где Катя…    

Бедная  Наташа! Каково было ей утешать этого мальчика, сидеть над ним, выслушать его  признание и выдумать ему, наивному эгоисту, для спокойствия его, сказку о  скором браке. Алеша действительно на несколько дней успокоился. Он и бегал к  Наташе, собственно, из того, что слабое сердце его не в силах было одно  перенесть печали. Но все-таки, когда время начало приближаться к разлуке, он  опять впал в беспокойство, в слезы и опять прибегал ко мне и выплакивал свое  горе. В последнее время он так привязался к Наташе, что не мог ее оставить и на  день, не только на полтора месяца. Он вполне был, однакож, уверен до самой  последней минуты, что оставляет ее только на полтора месяца и что по  возвращении его будет их свадьба. Что же касается до Наташи, то она в свою  очередь вполне понимала, что вся судьба ее меняется, что Алеша уж никогда  теперь к ней не воротится и что так тому и следует быть.    

День  разлуки их наступил. Наташа была больна, – бледная, с воспаленным  взглядом, с запекшимися губами, изредка разговаривала сама с собою, изредка быстро  и пронзительно взглядывала на меня, не плакала, не отвечала на мои вопросы и  вздрагивала, как листок на дереве, когда раздавался звонкий голос входившего  Алеши. Она вспыхивала, как зарево, и спешила к нему; судорожно обнимала его,  целовала его, смеялась… Алеша вглядывался в нее, иногда с беспокойством  расспрашивал, здорова ли она, утешал, что уезжает ненадолго, что потом их свадьба.  Наташа делала видимые усилия, перемогала себя и давила свои слезы. Она не  плакала перед ним.    

Один раз  он заговорил, что надо оставить ей денег на все время его отъезда и чтоб она не  беспокоилась, потому что отец обещал ему дать много на дорогу. Наташа  нахмурилась. Когда же мы остались вдвоем, я объявил, что у меня есть для нее  сто пятьдесят рублей, на всякий случай. Она не расспрашивала, откуда эти  деньги. Это было за два дня до отъезда Алеши и накануне первого и последнего  свидания Наташи с Катей. Катя прислала с Алешей записку, в которой просила  Наташу позволить посетить себя завтра; причем писала и ко мне: она просила и меня  присутствовать при их свидании.    

Я  непременно решился быть в двенадцать часов (назначенный Катей час) у Наташи, несмотря  ни на какие задержки; а хлопот и задержек было много. Не говоря уже о Нелли, в  последнее время мне было много хлопот у Ихменевых.    

Эти  хлопоты начались еще неделю назад. Анна Андреевна прислала в одно утро за мною  с просьбой бросить все и немедленно спешить к ней по очень важному делу, не  терпящему ни малейшего отлагательства. Придя к ней, я застал ее одну: она  ходила по комнате вся в лихорадке от волнения и испуга, с трепетом ожидая  возвращения Николая Сергеича. По обыкновению, я долго не мог добиться от нее, в  чем дело и чего она так испугалась, а между тем, очевидно, каждая минута была  дорога. Наконец, после горячих и ненужных делу попреков: «зачем я не хожу и  оставляю их, как сирот, одних в горе», так что уж «бог знает что без меня  происходит», – она объявила мне, что Николай Сергеич в последние три дня  был в таком волнении, «что и описать невозможно».    

– Просто  на себя не похож, – говорила она, – в лихорадке, по ночам, тихонько  от меня, на коленках перед образом молится, во сне бредит, а наяву как  полуумный: стали вчера есть щи, а он ложку подле себя отыскать не может,  спросишь его про одно, а он отвечает про другое. Из дому стал поминутно  уходить: «все по делам, говорит, ухожу, адвоката видеть надо»; наконец, сегодня  утром заперся у себя в кабинете: «мне, говорит, нужную бумагу по тяжебному делу  надо писать». Ну, какую, думаю про себя, тебе бумагу писать, когда ложку подле  прибора не мог отыскать? Однако в замочную щелку я подсмотрела: сидит, пишет, а  сам так и заливается-плачет. Какую же такую, думаю, деловую бумагу так пишут?  Али, может, ему уж так Ихменевку нашу жалко; стало быть, уж совсем пропала наша  Ихменевка! Вот думаю я это, а он вдруг вскочил из-за стола да как ударит пером  по столу, раскраснелся, глаза сверкают, схватился за фуражку и выходит ко мне.  «Я, говорит, Анна Андреевна, скоро приду». Ушел он, а я тотчас же к его столику  письменному; бумаг у него по нашей тяжбе там пропасть такая лежит, что уж он  мне и прикасаться к ним не позволяет. Сколько раз, бывало, прошу: «Дай ты мне  хоть раз бумаги поднять, я бы пыль со столика стерла». Куды, закричит, замашет  руками: нетерпеливый он такой стал здесь в Петербурге, крикун. Так вот я к  столику-то подошла и ищу: которая это бумага, что он сейчас-то писал? Потому  доподлинно знаю, что он ее с собой не взял, а когда вставал из-за стола, то под  другие бумаги сунул. Ну вот, батюшка, Иван Петрович, что я нашла, посмотри-ка.    

И она  подала мне лист почтовой бумаги, вполовину исписанный, но с такими помарками,  что в иных местах разобрать было невозможно.    

Бедный  старик! С первых строк можно было догадаться, что и к кому он писал. Это было  письмо к Наташе, к возлюбленной его Наташе. Он начинал горячо и нежно: он  обращался к ней с прощением и звал ее к себе. Трудно было разобрать все письмо,  написанное нескладно и порывисто, с бесчисленными помарками. Видно только было,  что горячее чувство, заставившее его схватить перо и написать первые, задушевные  строки, быстро, после этих первых строк, переродилось в другое: старик начинал  укорять дочь, яркими красками описывал ей ее преступление, с негодованием  напоминал ей о ее упорстве, упрекал в бесчувственности, в том, что она ни разу,  может быть, и не подумала, что сделала с отцом и матерью. За ее гордость он  грозил ей наказанием и проклятием и кончал требованием, чтоб она немедленно и  покорно возвратилась домой, и тогда, только тогда, может быть, после покорной и  примерной новой жизни «в недрах семейства», мы решимся простить тебя, писал он.  Видно было, что первоначальное, великодушное чувство свое он, после нескольких  строк, принял за слабость, стал стыдиться ее и, наконец, почувствовав муки  оскорбленной гордости, кончал гневом и угрозами. Старушка стояла передо мной,  сложа руки и в страхе ожидая, что я скажу по прочтении письма.    

Я  высказал ей все прямо, как мне казалось. Именно: что старик не в силах более  жить без Наташи и что положительно можно сказать о необходимости скорого их  примирения; но что, однако же, все зависит от обстоятельств. Я объяснил при  этом мою догадку, что, во-первых, вероятно, дурной исход процесса сильно  расстроил и потряс его, не говоря уже о том, насколько было уязвлено его  самолюбие торжеством над ним князя и сколько негодования возродилось в нем при  таком решении дела. В такие минуты душа не может не искать себе сочувствия, и  он еще сильнее вспомнил о той, которую всегда любил больше всего на свете.  Наконец, может быть и то: он, наверно, слышал (потому что он следит и все знает  про Наташу), что Алеша скоро оставляет ее. Он мог понять, каково было ей  теперь, и по себе почувствовал, как необходимо было ей утешение. Но все-таки он  не мог преодолеть себя, считая себя оскорбленным и униженным дочерью. Ему,  верно, приходило на мысль, что все-таки не она идет к нему первая; что, может  быть, даже она и не думает об них и потребности не чувствует к примирению. Так  он должен был думать, заключил я мое мнение, и вот почему не докончил письма,  и, может быть, из всего этого произойдут еще новые оскорбления, которые еще  сильнее почувствуются, чем первые, и, кто знает, примирение, может быть, еще  надолго отложится…    

Старушка  плакала, меня слушая. Наконец, когда я сказал, что мне необходимо сейчас же к  Наташе и что я опоздал к ней, она встрепенулась и объявила, что и забыла о  главном. Вынимая письмо из-под бумаг, она нечаянно опрокинула на него  чернильницу. Действительно, целый угол был залит чернилами, и старушка ужасно  боялась, что старик по этому пятну узнает, что без него перерыли бумаги и что  Анна Андреевна прочла письмо к Наташе. Ее страх был очень основателен: уж из  одного того, что мы знаем его тайну, он со стыда и досады мог продлить свою  злобу и из гордости упорствовать в прощении.    

Но,  рассмотрев дело, я уговорил старушку не беспокоиться. Он встал из-за письма в  таком волнении, что мог и не помнить всех мелочей, и теперь, вероятно,  подумает, что сам запачкал письмо и забыл об этом. Утешив таким образом Анну  Андреевну, мы осторожно положили письмо на прежнее место, а я вздумал, уходя,  переговорить с нею серьезно о Нелли. Мне казалось, что бедная брошенная  сиротка, у которой мать была тоже проклята своим отцом, могла бы грустным,  трагическим рассказом о прежней своей жизни и о смерти своей матери тронуть старика  и подвигнуть его на великодушные чувства. Все готово, все созрело в его сердце;  тоска по дочери стала уже пересиливать его гордость и оскорбленное самолюбие.  Недоставало только толчка, последнего удобного случая, и этот удобный случай  могла бы заменить Нелли. Старушка слушала меня с чрезвычайным вниманием: все  лицо ее оживилось надеждой и восторгом. Она тотчас же стала меня упрекать:  зачем я давно ей этого не сказал? нетерпеливо начала меня расспрашивать о Нелли  и кончила торжественным обещанием, что сама теперь будет просить старика, чтоб  взял в дом сиротку. Она уже начала искренно любить Нелли, жалела о том, что она  больна, расспрашивала о ней, принудила меня взять для Нелли банку варенья, за  которым сама побежала в чулан; принесла мне пять целковых, предполагая, что у  меня нет денег для доктора, и. когда я их не взял, едва успокоилась и утешилась  тем, что Нелли нуждается в платье и белье и что, стало быть, можно еще ей быть  полезною, вследствие чего стала тотчас же перерывать свой сундук и раскладывать  все свои платья, выбирая из них те, которые можно было подарить «сиротке».    

А я  пошел к Наташе. Подымаясь на последнюю лестницу, которая, как я уже сказал прежде,  шла винтом, я заметил у ее дверей человека, который хотел уже было постучаться,  но, заслышав мои шаги, приостановился. Наконец, вероятно после некоторого  колебания, вдруг оставил свое намерение и пустился вниз. Я столкнулся с ним на  последней забежной ступеньке, и каково было мое изумление, когда я узнал  Ихменева. На лестнице и днем было очень темно. Он прислонился к стене, чтобы  дать мне пройти, и помню странный блеск его глаз, пристально меня  рассматривавших. Мне казалось, что он ужасно покраснел; по крайней мере он  ужасно смешался и даже потерялся.    

– Эх,  Ваня, да это ты! – проговорил он неровным голосом, – а я здесь к  одному человеку… к писарю… все по делу… недавно переехал… куда-то сюда… да не  здесь, кажется, живет. Я ошибся. Прощай.    

И он  быстро пустился вниз по лестнице.    

Я  решился до времени не говорить Наташе об этой встрече, но непременно сказать ей  тотчас же, когда она останется одна, по отъезде Алеши. В настоящее же время она  была так расстроена, что хотя бы и поняла и осмыслила вполне всю силу этого  факта, но не могла бы его так принять и прочувствовать, как впоследствии, в  минуту подавляющей последней тоски и отчаяния. Теперь же минута была не та.    

В тот  день я бы мог сходить к Ихменевым, и подмывало меня на это, но я не пошел. Мне  казалось, что старику будет тяжело смотреть на меня; он даже мог подумать, что  я нарочно прибежал вследствие встречи. Пошел я к ним уже на третий день; старик  был грустен, но встретил меня довольно развязно и все говорил о делах.    

– А  что, к кому это ты тогда ходил, так высоко, вот помнишь, мы встретились, когда  бишь это? – третьего дня, кажется, – спросил он вдруг довольно  небрежно, но все-таки как-то отводя от меня свои глаза в сторону.    

– Приятель  один живет, – отвечал я, тоже отводя глаза в сторону.    

– А!  А я писаря моего искал, Астафьева; на тот дом указали… да ошибся… Ну, так вот я  тебе про дело-то говорил: в сенате решили… – и т. д., и т. д.    

Он даже покраснел,  когда начал говорить о деле.    

Я  рассказал все в тот же день Анне Андреевне, чтоб обрадовать старушку, умоляя  ее, между прочим, не заглядывать ему теперь в лицо с особенным видом, не  вздыхать, не делать намеков и, одним словом, ни под каким видом не показывать,  что ей известна эта последняя его выходка. Старушка до того удивилась и  обрадовалась, что даже сначала мне не поверила. С своей стороны, она рассказала  мне, что уже намекала Николаю Сергеичу о сиротке, но что он промолчал, тогда  как прежде сам все упрашивал взять в дом девочку. Мы решили, что завтра она попросит  его об этом прямо, без всяких предисловий и намеков. Но назавтра оба мы были в  ужасном испуге и беспокойстве.    

Дело в  том, что Ихменев виделся утром с чиновником, хлопотавшим по его делу. Чиновник  объявил ему, что видел князя и что князь хоть и оставляет Ихменевку за собой,  но «вследствие некоторых семейных обстоятельств» решается вознаградить старика  и выдать ему десять тысяч. От чиновника старик прямо прибежал ко мне, ужасно  расстроенный; глаза его сверкали бешенством. Он вызвал меня, неизвестно зачем,  из квартиры на лестницу и настоятельно стал требовать, чтоб я немедленно шел к  князю и передал ему вызов на дуэль. Я был так поражен, что долго не мог ничего  сообразить. Начал было его уговаривать. Но старик пришел в такое бешенство, что  с ним сделалось дурно. Я бросился к себе за стаканом воды; но, воротясь, уже не  застал Ихменева на лестнице.    

На  другой день я отправился к нему, но его уже не было дома; он исчез на целых три  дня.    

На третий  день мы узнали все. От меня он кинулся прямо к князю, не застал его дома и  оставил ему записку; в записке он писал, что знает о словах его, сказанных  чиновнику, что считает их себе смертельным оскорблением, а князя низким  человеком и вследствие всего этого вызывает его на дуэль, предупреждая при  этом, чтоб князь не смел уклоняться от вызова, иначе будет обесчещен публично.    

Анна  Андреевна рассказывала мне, что он воротился домой в таком волнении и расстройстве,  что даже слег. С ней был очень нежен, но на расспросы ее отвечал мало, и видно  было, что он чего-то ждал с лихорадочным нетерпением. На другое утро пришло по  городской почте письмо; прочтя его, он вскрикнул и схватил себя за голову. Анна  Андреевна обмерла от страха. Но он тотчас же схватил шляпу, палку и выбежал  вон.    

Письмо  было от князя. Сухо, коротко и вежливо он извещал Ихменева, что в словах своих,  сказанных чиновнику, он никому не обязан никаким отчетом. Что хотя он очень  сожалеет Ихменева за проигранный процесс, но при всем своем сожалении никак не  может найти справедливым, чтоб проигравший в тяжбе имел право, из мщения,  вызывать своего соперника на дуэль. Что же касается до «публичного бесчестия»,  которым ему грозили, то князь просил Ихменева не беспокоиться об этом, потому  что никакого публичного бесчестия не будет, да и быть не может; что письмо его  немедленно будет передано куда следует и что предупрежденная полиция, наверно,  в состоянии принять надлежащие меры к обеспечению порядка и спокойствия.    

Ихменев  с письмом в руке тотчас же бросился к князю. Князя опять не было дома; но старик  успел узнать от лакея, что князь теперь, верно, у графа N. Долго не думая, он  побежал к графу. Графский швейцар остановил его, когда уже он подымался на  лестницу. Взбешенный до последней степени старик ударил его палкой. Тотчас же  его схватили, вытащили на крыльцо и передали полицейским, которые препроводили  его в часть. Доложили графу. Когда же случившийся тут князь объяснил  сластолюбивому старичку, что этот самый Ихменев – отец той самой Натальи  Николаевны (а князь не раз прислуживал графу по этим делам), то вельможный старичок  только засмеялся и переменил гнев на милость: сделано было распоряжение  отпустить Ихменева на все четыре стороны; но выпустили его только на третий  день, причем (наверно, по распоряжению князя) объявили старику, что сам князь  упросил графа его помиловать.    

Старик  воротился домой как безумный, бросился на постель и целый час лежал без движения;  наконец, приподнялся и, к ужасу Анны Андреевны, объявил торжественно, что  навеки проклинает свою дочь и лишает ее своего родительского благословения.    

Анна  Андреевна пришла в ужас, но надо было помогать старику, и она, сама чуть не без  памяти, весь этот день и почти всю ночь ухаживала за ним, примачивала ему  голову уксусом, обкладывала льдом. С ним был жар и бред. Я оставил их уже в  третьем часу ночи. Но наутро Ихменев встал и в тот же день пришел ко мне, чтоб  окончательно взять к себе Нелли. Но о сцене его с Нелли я уже рассказывал; эта  сцена потрясла его окончательно. Воротясь домой, он слег в постель. Все это  происходило в страстную пятницу, – когда было назначено свидание Кати и  Наташи, накануне отъезда Алеши и Кати из Петербурга. На этом свидании я был:  оно происходило рано утром, еще до прихода ко мне старика и до первого побега  Нелли.    

 Глава VI    

     

Алеша  приехал еще за час до свидания предупредить Наташу. Я же пришел именно в то  мгновение, когда коляска Кати остановилась у наших ворот. С Катей была старушка  француженка, которая, после долгих упрашиваний и колебаний, согласилась наконец  сопровождать ее и даже отпустить ее наверх к Наташе одну, но не иначе, как с  Алешей; сама же осталась дожидаться в коляске. Катя подозвала меня и, не выходя  из коляски, просила вызвать к ней Алешу. Наташу я застал в слезах; и Алеша и  она – оба плакали. Услышав, что Катя уже здесь, она встала со стула, отерла  слезы и с волнением стала против дверей. Одета она была в это утро вся в белом.  Темно-русые волосы ее были зачесаны гладко и назади связывались густым узлом.  Эту прическу я очень любил. Увидав, что я остался с нею, Наташа попросила и  меня пойти тоже навстречу гостям.    

– До  сих пор я не могла быть у Наташи, – говорила мне Катя, подымаясь на  лестницу. – Меня так шпионили, что ужас. Madame Albert я уговаривала целых  две недели, наконец-то согласилась. А вы, а вы, Иван Петрович, ни разу ко мне  не зашли! Писать я вам тоже не могла, да и охоты не было, потому что письмом  ничего не разъяснишь. А как мне надо было вас видеть… Боже мой, как у меня  теперь сердце бьется…    

– Лестница  крутая, – отвечал я.    

– Ну  да… и лестница… а что, как вы думаете: не будет сердиться на меня Наташа?    

– Нет,  за что же?    

– Ну  да… конечно, за что же; сейчас сама увижу; к чему же и спрашивать?..    

Я вел ее  под руку. Она даже побледнела и, кажется, очень боялась. На последнем повороте  она остановилась перевести дух, но взглянула на меня и решительно поднялась  наверх.    

Еще раз  она остановилась в дверях и шепнула мне: «Я просто пойду и скажу ей, что я так  в нее верила, что приехала не опасаясь… впрочем, что ж я разговариваю; ведь я  уверена, что Наташа благороднейшее существо. Не правда ли?»    

Она  вошла робко, как виноватая, и пристально взглянула на Наташу, которая тотчас же  улыбнулась ей. Тогда Катя быстро подошла к ней, схватила ее за руки и прижалась  к ее губам своими пухленькими губками. Затем, еще ни слова не сказав Наташе,  серьезно и даже строго обратилась к Алеше и попросила его оставить нас на  полчаса одних.    

– Ты  не сердись, Алеша, – прибавила она, – это я потому, что мне много  надо переговорить с Наташей, об очень важном и о серьезном, чего ты не должен  слышать. Будь же умен, поди. А вы, Иван Петрович, останьтесь. Вы должны  выслушать весь наш разговор.    

– Сядем, –  сказала она Наташе по уходе Алеши, – я так, против вас сяду. Мне хочется  сначала на вас посмотреть.    

Она села  почти прямо против Наташи и несколько мгновений пристально на нее смотрела.  Наташа отвечала ей невольной улыбкой.    

Я уже  видела вашу фотографию, – сказала Катя, – мне показывал Алеша.    

– Что  ж, похожа я на портрете?    

– Вы  лучше, – ответила Катя решительно и серьезно. – Да я так и думала,  что вы лучше.    

– Право?  А я вот засматриваюсь на вас. Какая вы хорошенькая!    

– Что  вы! Куды мне!.. голубчик вы мой! – прибавила она, дрожавшей рукой взяв  руку Наташи, и обе опять примолкли, всматриваясь друг в друга. – Вот что,  мой ангел, – прервала Катя, – нам всего полчаса быть вместе; madame  Albert и на это едва согласилась, а нам много надо переговорить… Я хочу… я  должна… ну я вас просто спрошу: очень вы любите Алешу?    

– Да,  очень.    

– А  если так… если вы очень любите Алешу… то… вы должны любить и его счастье… –  прибавила она робко и шепотом.    

– Да,  я хочу, чтоб он был счастлив…    

– Это  так… но вот, в чем вопрос: составлю ли я его счастье? Имею ли я право так  говорить, потому что я его у вас отнимаю. Если вам кажется и мы решим теперь,  что с вами он будет счастливее, то… то.    

– Это  уже решено, милая Катя, ведь вы же сами видите, что все решено, – отвечала  тихо Наташа и склонила голову. Ей было, видимо, тяжело продолжать разговор.    

Катя  приготовилась, кажется, на длинное объяснение на тему: кто лучше составит  счастье Алеши и кому из них придется уступить? Но после ответа Наташи тотчас же  поняла, что все уже давно решено и говорить больше не об чем. Полураскрыв свои  хорошенькие губки, она с недоумением и с печалью смотрела на Наташу, все еще  держа ее руку в своей.    

– А  вы его очень любите? – спросила вдруг Наташа.    

– Да;  и вот я тоже хотела вас спросить и ехала с тем: скажите мне, за что именно вы  его любите?    

– Не  знаю, – отвечала Наташа, и как будто горькое нетерпение послышалось в ее  ответе.    

– Умен  он, как вы думаете? – спросила Катя.    

– Нет,  я так его, просто люблю.    

– И  я тоже. Мне его все как будто жалко.    

– И  мне тоже, – отвечала Наташа.    

– Что  с ним делать теперь! И как он мог оставить вас для меня, не понимаю! –  воскликнула Катя. – Вот как теперь увидала вас и не понимаю! – Наташа  не отвечала и смотрела в землю. Катя помолчала немного и вдруг, поднявшись со  стула, тихо обняла ее. Обе, обняв одна другую, заплакали. Катя села на ручку  кресел Наташи, не выпуская ее из своих объятий, и начала целовать ее руки.    

– Если  б вы знали, как я вас люблю! – проговорила она плача. – Будем  сестрами, будем всегда писать друг другу… а я вас буду вечно любить… я вас буду  так любить, так любить…    

– Он  вам о нашей свадьбе, в июне месяце, говорил? – спросила Наташа.    

– Говорил.  Он говорил, что и вы согласны. Ведь это все только так, чтоб его утешить, не  правда ли?    

– Конечно.    

– Я  так и поняла. Я буду его очень любить, Наташа, и вам обо всем писать. Кажется,  он будет теперь скоро моим мужем; на то идет. И они все так говорят. Милая  Наташечка, ведь вы пойдете теперь… в ваш дом?    

Наташа  не отвечала ей, но молча и крепко поцеловала ее.    

– Будьте  счастливы! – сказала она.    

– И…  и вы… и вы тоже, – проговорила Катя. В это мгновение отворилась дверь, и  вошел Алеша. Он не мог, он не в силах был переждать эти полчаса и, увидя их  обеих в объятиях друг у друга и плакавших, весь изнеможенный, страдающий, упал  на колена перед Наташей и Катей.    

– Чего  же ты-то плачешь? – сказала ему Наташа, – что разлучаешься со мной?  Да надолго ли? В июне приедешь?    

– И  свадьба ваша будет тогда, – поспешила сквозь слезы проговорить Катя, тоже  в утешение Алеше.    

– Но  я не могу, я не могу тебя и на день оставить, Наташа. Я умру без тебя… ты не  знаешь, как ты мне теперь дорога! Именно теперь!..    

– Ну,  так вот как ты сделай, – сказала, вдруг оживляясь, Наташа, – ведь  графиня останется хоть сколько-нибудь в Москве?    

– Да,  почти неделю, – подхватила Катя.    

– Неделю!  Так чего ж лучше: ты завтра проводишь их до Москвы, это всего один день, и  тотчас же приезжай сюда. Как им надо будет выезжать из Москвы, мы уж тогда  совсем, на месяц, простимся, и ты воротишься в Москву их провожать.    

– Ну,  так, так… А вы все-таки лишних четыре дня пробудете вместе, – вскрикнула  восхищенная Катя, обменявшись многозначительным взглядом с Наташей.    

Не могу  выразить восторга Алеши от этого нового проекта. Он вдруг совершенно утешился;  его лицо засияло радостию, он обнимал Наташу, целовал руки Кати, обнимал меня.  Наташа с грустною улыбкою смотрела на него, но Катя не могла вынести. Она  переглянулась со мной горячим, сверкающим взглядом, обняла Наташу и встала со  стула, чтоб ехать. Как нарочно, в эту минуту француженка прислала человека с  просьбою окончить свидание поскорее и что условленные полчаса уже прошли.    

Наташа  встала. Обе стояли одна против другой, держась за руки и как будто силясь передать  взглядом все, что скопилось в душе.    

– Ведь  мы уж больше никогда не увидимся, – сказала Катя.    

– Никогда,  Катя, – отвечала Наташа.    

– Ну,  так простимся. – Обе обнялись.    

– Не  проклинайте меня, – прошептала наскоро Катя, – а я… всегда… будьте  уверены… он будет счастлив… Пойдем, Алеша, проводи меня! – быстро  произнесла она, схватывая его руку.    

– Ваня! –  сказала мне Наташа, взволнованная и измученная, когда они вышли, – ступай  за ними и ты и… не приходи назад: у меня будет Алеша до вечера, до восьми часов;  а вечером ему нельзя, он уйдет. Я останусь одна… Приходи часов в девять.  Пожалуйста.    

Когда в  девять часов, оставив Нелли (после разбитой чашки) с Александрой Семеновной, я  пришел к Наташе, она уже была одна и с нетерпением ждала меня. Мавра подала нам  самовар; Наташа налила мне чаю, села на диван и подозвала меня поближе к себе.    

– Вот  и кончилось все, – сказала она, пристально взглянув. на меня. Никогда не  забуду я этого взгляда.    

– Вот  и кончилась наша любовь. Полгода жизни! И на всю жизнь, – прибавила она,  сжимая мне руку. Ее рука горела. Я стал уговаривать ее одеться потеплее и лечь  в постель.    

– Сейчас,  Ваня, сейчас, мой добрый друг. Дай мне поговорить и припомнить немного… Я  теперь как разбитая… Завтра в последний раз его увижу, в десять часов… в последний!    

– Наташа,  у тебя лихорадка, сейчас будет озноб; пожалей себя…    

– Что  же? Ждала я тебя теперь, Ваня, эти полчаса, как он ушел, и как ты думаешь, о  чем думала, о чем себя спрашивала? Спрашивала: любила я его иль не любила и что  это такое была наша любовь? Что, тебе смешно, Ваня, что я об этом только теперь  себя спрашиваю?    

– Не  тревожь себя, Наташа…    

– Видишь,  Ваня: ведь я решила, что я его не любила как ровню, так, как обыкновенно  женщина любит мужчину. Я любила его как… почти как мать. Мне даже кажется, что  совсем и не бывает на свете такой любви, чтоб оба друг друга любили как ровные,  а? Как ты думаешь?    

Я с  беспокойством смотрел на нее и боялся, не начинается ли с ней горячка. Как  будто что-то увлекало ее; она чувствовала какую-то особенную потребность  говорить; иные слова ее были как будто без связи, и даже иногда она плохо  выговаривала их. Я очень боялся.    

– Он  был мой, – продолжала она. – Почти с первой встречи с ним у меня  явилось тогда непреодолимое желание, чтоб он был мой, поскорей мой, и чтоб он  ни на кого не глядел, никого не знал, кроме меня, одной меня… Катя давеча  хорошо сказала: я именно любила его так, как будто мне все время было отчего-то  его жалко… Было у меня всегда непреодолимое желание, даже мучение, когда я  оставалась одна, о том, чтоб он был ужасно и вечно счастлив. На его лицо (ты  ведь знаешь выражение его лица, Ваня) я спокойно смотреть не могла: такого  выражения ни у кого не бывает, а засмеется он, так у меня холод и дрожь была…  Право!..    

– Наташа,  послушай…    

– Вот  говорили, – перебила она, – да и ты, впрочем, говорил, что он без  характера и… и умом недалек, как ребенок. Ну, а я это-то в нем и любила больше  всего… веришь ли этому? Не знаю, впрочем, любила ли именно одно это: так,  просто, всего его любила, и будь он хоть чем-нибудь другой, с характером иль  умнее, я бы, может, и не любила его так. Знаешь, Ваня, я тебе признаюсь в  одном: помнишь, у нас была ссора, три месяца назад, когда он был у той, как ее,  у этой Минны… я узнала, выследила, и веришь ли: мне ужасно было больно, а в то же  время как будто и приятно… не знаю, почему… одна уж мысль, что он тоже, как  большой какой-нибудь, вместе с другими большими по красавицам разъезжает, тоже  к Минне поехал! Я… Какое наслаждение было мне тогда в этой ссоре; а потом  простить его… о милый!    

Она  взглянула мне в лицо и как-то странно рассмеялась. Потом как будто задумалась,  как будто все еще припоминала. И долго сидела она так, с улыбкой на губах,  вдумываясь в прошедшее.    

– Я  ужасно любила его прощать, Ваня, – продолжала она, – знаешь что,  когда он оставлял меня одну, я хожу, бывало, по комнате, мучаюсь, плачу, а сама  иногда подумаю: чем виноватее он передо мной, тем ведь лучше… да! И знаешь: мне  всегда представлялось, что он как будто такой маленький мальчик: я сижу, а он  положил ко мне на колени голову, заснул, а я его тихонько по голове глажу,  ласкаю… Всегда так воображала о нем, когда его со мной не было… Послушай,  Ваня, – прибавила она вдруг, – какая это прелесть Катя!    

Мне  показалось, что она сама нарочно растравляет свою рану, чувствуя в этом  какую-то потребность, – потребность отчаяния, страданий… И так часто  бывает это с сердцем, много потерявшим!    

– Катя,  мне кажется, может его сделать счастливым, – продолжала она. – Она с  характером и говорит, как будто такая убежденная, и с ним она такая серьезная,  важная, – все об умных вещах говорит, точно большая. А сама-то, сама-то –  настоящий ребенок! Милочка, милочка! О! пусть они будут счастливы! Пусть,  пусть, пусть!..    

И слезы,  рыдания вдруг разом так и хлынули из ее сердца. Целых полчаса она не могла  прийти в себя и хоть сколько-нибудь успокоиться.    

Милый  ангел Наташа! Еще в этот же вечер, несмотря на свое горе, она смогла-таки  принять участие и в моих заботах, когда я, видя, что она немножко успокоилась,  или, лучше сказать, устала, и думая развлечь ее, рассказал ей о Нелли… Мы  расстались в этот вечер поздно; я дождался, пока она заснула, и, уходя, просил  Мавру не отходить от своей больной госпожи всю ночь.    

– О,  поскорее, поскорее! – восклицал я, возвращаясь домой, – поскорее  конец этим мукам! Хоть чем-нибудь, хоть как-нибудь, но только скорее, скорее!    

Наутро,  ровно в десять часов, я уже был у нее. В одно время со мной приехал и Алеша…  прощаться. Не буду говорить, не хочу вспоминать об этой сцене. Наташа как будто  дала себе слово скрепить себя, казаться веселее, равнодушнее, но не могла. Она  обняла Алешу судорожно, крепко. Мало говорила с ним, но глядела на него долго,  пристально, мученическим и словно безумным взглядом. Жадно вслушивалась в  каждое слово его и, кажется, ничего не понимала из того, что он ей говорил.  Помню, он просил простить ему, простить ему и любовь эту и все, чем он  оскорблял ее в это время, свои измены, свою любовь к Кате, отъезд… Он говорил  бессвязно, слезы душили его. Иногда он вдруг принимался утешать ее, говорил,  что едет только на месяц или много что на пять недель, что приедет летом, тогда  будет их свадьба, и отец согласится, и, наконец, главное, что ведь он  послезавтра приедет из Москвы, и тогда целых четыре дня они еще пробудут вместе  и что, стало быть, теперь расстаются на один только день…    

Странное  дело: сам он был вполне уверен, что говорит правду и что непременно послезавтра  воротится из Москвы… Чего же сам он так плакал и мучился?    

Наконец,  часы пробили одиннадцать. Я насилу мог уговорить его ехать. Московский поезд  отправлялся ровно в двенадцать. Оставался один час. Наташа мне сама потом  говорила, что не помнит, как последний раз взглянула на него. Помню, что она  перекрестила его, поцеловала и, закрыв руками лицо, бросилась назад в комнату.  Мне же надо было проводить Алешу до самого экипажа, иначе он непременно бы  воротился и никогда бы не сошел с лестницы.    

– Вся  надежда на вас, – говорил он мне, сходя вниз. – Друг мой, Ваня! Я  перед тобой виноват и никогда не мог заслужить твоей любви, но будь мне до  конца братом: люби ее, не оставляй ее, пиши мне обо всем как можно подробнее и  мельче, как можно мельче пиши, чтоб больше уписалось. Послезавтра я здесь  опять, непременно, непременно! Но потом, когда я уеду, пиши!    

Я  посадил его на дрожки.    

– До  послезавтра! – закричал он мне с дороги. – Непременно!    

С  замиравшим сердцем воротился я наверх к Наташе. Она стояла посреди комнаты, скрестив  руки, и в недоумении на меня посмотрела, точно не узнавала меня. Волосы ее  сбились как-то на сторону; взгляд был мутный и блуждающий. Мавра, как потерянная,  стояла в дверях, со страхом смотря на нее.    

Вдруг  глаза Наташи засверкали:    

– А!  Это ты! Ты! – вскричала она на меня. – Только ты один теперь остался.  Ты его ненавидел! Ты никогда ему не мог простить, что я его полюбила… Теперь ты  опять при мне! Что ж? Опять утешать пришел меня, уговаривать, чтоб я шла к  отцу, который меня бросил и проклял. Я так и знала еще вчера, еще за два  месяца!.. Не хочу, не хочу! Я сама проклинаю их!.. Поди прочь, я не могу тебя  видеть! Прочь, прочь!    

Я понял,  что она в исступлении и что мой вид возбуждает в ней гнев до безумия, понял,  что так и должно было быть, и рассудил лучше выйти. Я сел на лестнице, на  первую ступеньку и – ждал. Иногда я подымался, отворял дверь, подзывал к себе  Мавру и расспрашивал ее; Мавра плакала.    

Так прошло  часа полтора. Не могу изобразить, что я вынес в это время. Сердце замирало во  мне и мучилось от беспредельной боли. Вдруг дверь отворилась, и Наташа выбежала  на лестницу, в шляпке и бурнусе. Она была как в беспамятстве и сама потом  говорила мне, что едва помнит это и не знает, куда и с каким намерением она  хотела бежать.    

Я не  успел еще вскочить с своего места и куда-нибудь от нее спрятаться, как вдруг  она меня увидала и, как пораженная, остановилась передо мной без движения. «Мне  вдруг припомнилось, – говорила она мне потом, – что я, безумная,  жестокая, могла выгнать тебя, тебя, моего друга, моего брата, моего спасителя!  И как увидела, что ты, бедный, обиженный мною, сидишь у меня на лестнице, не  уходишь и ждешь, пока я тебя опять позову, – боже! – если б ты знал,  Ваня, что тогда со мной сталось! Как будто в сердце мне что-то вонзили…»    

– Ваня!  Ваня! – закричала она, протягивая мне руки, – ты здесь!.. – и  упала в мои объятия.    

Я  подхватил ее и понес в комнату. Она была в обмороке! «Что делать? – думал  я. – С ней будет горячка, это наверно!»    

Я  решился бежать к доктору; надо было захватить болезнь. Съездить же можно было  скоро; до двух часов мой старик немец обыкновенно сидел дома. Я побежал к нему,  умоляя Мавру ни на минуту, ни на секунду не уходить от Наташи и не пускать ее  никуда. Бог мне помог: еще бы немного, и я бы не застал моего старика дома. Он  встретился уже мне на улице, когда выходил из квартиры. Мигом я посадил его на  моего извозчика, так что он еще не успел удивиться, и мы пустились обратно к  Наташе.    

Да, бог  мне помог! В полчаса моего отсутствия случилось у Наташи такое происшествие,  которое бы могло совсем убить ее, если б мы с доктором не подоспели вовремя. Не  прошло и четверти часа после моего отъезда, как вошел князь. Он только что  проводил своих и явился к Наташе прямо с железной дороги. Этот визит, вероятно,  уже давно был решен и обдуман им. Наташа сама рассказывала мне потом, что в  первое мгновение она даже и не удивилась князю. «Мой ум помешался», –  говорила она.    

Он сел  против нее, глядя на нее ласковым, соболезнующим взглядом.    

– Милая  моя, – сказал он, вздохнув, – я понимаю ваше горе; я знал, как будет  тяжела вам эта минута, и положил себе за долг посетить вас. Утешьтесь, если  можете, хоть тем, что, отказавшись от Алеши, вы составили его счастье. Но вы  лучше меня это понимаете, потому что решились на великодушный подвиг…    

«Я  сидела и слушала, – рассказывала мне Наташа, – но я сначала, право,  как будто не понимала его. Помню только, что пристально, пристально глядела на  него. Он взял мою руку и начал пожимать ее в своей. Это ему, кажется, было  очень приятно. Я же до того была не в себе, что и не подумала вырвать у него  руку».    

– Вы  поняли, – продолжал он, – что, став женою Алеши, могли возбудить в  нем впоследствии к себе ненависть, и у вас достало благородной гордости, чтоб  сознать это и решиться… но – ведь не хвалить же я вас приехал. Я хотел только  заявить перед вами, что никогда и нигде не найдете вы лучшего друга, как я. Я  вам сочувствую и жалею вас. Во всем этом деле я принимал невольное участие, но –  я исполнял свой долг. Ваше прекрасное сердце поймет это и примирится с моим… А  мне было тяжелее вашего, поверьте!    

– Довольно,  князь, – сказала Наташа. – Оставьте меня в покое.    

– Непременно,  я уйду скоро, – отвечал он, – но я люблю вас, как дочь свою, и вы  позволите мне посещать себя. Смотрите на меня теперь как на вашего отца и  позвольте мне быть вам полезным.    

– Мне  ничего не надо, оставьте меня, – прервала опять Наташа.    

– Знаю,  вы горды… Но я говорю искренно, от сердца. Что намерены вы теперь делать? Помириться  с родителями? Доброе бы оно дело, но ваш отец несправедлив, горд и деспот; простите  меня, но это так. В вашем доме вы встретите теперь одни попреки и новые  мучения… Но, однако же, надо, чтоб вы были независимы, а моя обязанность, мой  священный долг – заботиться теперь о вас и помогать вам. Алеша умолял меня не  оставлять вас и быть вашим другом. Но и кроме меня есть люди, вам глубоко  преданные. Вы мне, вероятно, позволите представить вам графа N. Он с  превосходным сердцем, родственник наш и даже, можно сказать, благодетель всего  нашего семейства; он многое делал для Алеши. Алеша очень уважал и любил его. Он  очень сильный человек, с большим влиянием, уже старичок, и принимать его вам,  девице, можно. Я уж говорил ему про вас. Он может пристроить вас и, если  захотите, доставит вам превосходное место… у одной из своих родственниц. Я  давно уже, прямо и откровенно, объяснил ему все наше дело, и он до того увлекся  своим добрым и благороднейшим чувством, что даже сам упрашивает меня теперь как  можно скорее представиться вам… Это человек, сочувствующий всему прекрасному,  поверьте мне, – щедрый, почтенный старичок, способный ценить достоинство и  еще даже недавно благороднейшим образом обошелся с вашим отцом в одной истории.    

Наташа  приподнялась, как уязвленная. Теперь она уж понимала его.    

– Оставьте  меня, оставьте сейчас же! – закричала она.    

– Но,  мой друг, вы забываете: граф может быть полезен и вашему отцу…    

– Мой  отец ничего не возьмет от вас. Оставите ли вы меня! – закричала еще раз  Наташа.    

– О  боже, как вы нетерпеливы и недоверчивы! Чем заслужил я это, – произнес  князь, с некоторым беспокойством осматриваясь кругом, – во всяком случае  вы позволите мне, – продолжал он, вынимая большую пачку из кармана, –  вы позволите мне оставить у вас это доказательство моего к вам участия и в  особенности участия графа N, побудившего меня своим советом. Здесь, в этом  пакете, десять тысяч рублей. Подождите, мой друг, – подхватил он, видя,  что Наташа с гневом поднялась с своего места, – выслушайте терпеливо все:  вы знаете, отец ваш проиграл мне тяжбу, и эти десять тысяч послужат  вознаграждением, которое…    

– Прочь, –  закричала Наташа, – прочь с этими деньгами! Я вас вижу насквозь… о низкий,  низкий, низкий человек!    

Князь  поднялся со стула, бледный от злости.    

Вероятно,  он приехал с тем, чтоб оглядеть местность, разузнать положение и, вероятно,  крепко рассчитывал на действие этих десяти тысяч рублей перед нищею и  оставленною всеми Наташей. Низкий и грубый, он не раз подслуживался графу N,  сластолюбивому старику, в такого рода делах. Но он ненавидел Наташу и,  догадавшись, что дело не пошло на лад, тотчас же переменил тон и с злою  радостию поспешил оскорбить ее, чтоб не уходить по крайней мере даром.    

– Вот  уж это и нехорошо, моя милая, что вы так горячитесь, – произнес он  несколько дрожащим голосом от нетерпеливого наслаждения видеть поскорее эффект  своей обиды, – вот уж это и нехорошо. Вам предлагают покровительство, а вы  поднимаете носик… А того и не знаете, что должны быть мне благодарны; уже давно  мог бы я посадить вас в смирительный дом, как отец развращаемого вами молодого  человека, которого вы обирали, да ведь не сделал же этого… хе, хе, хе, хе!    

Но мы  уже входили. Услышав еще из кухни голоса, я остановил на одну секунду доктора и  вслушался в последнюю фразу князя. Затем раздался отвратительный хохот его и  отчаянное восклицание Наташи: «О боже мой!» В эту минуту я отворил дверь и  бросился на князя.    

Я плюнул  ему в лицо и изо всей силы ударил его по щеке. Он хотел было броситься на меня,  но, увидав, что нас двое, пустился бежать, схватив сначала со стола свою пачку  с деньгами. Да, он сделал это; я сам видел. Я бросил ему вдогонку скалкой,  которую схватил в кухне, на столе… Вбежав опять в комнату, я увидел, что доктор  удерживал Наташу, которая билась и рвалась у него из рук, как в припадке. Долго  мы не могли успокоить ее; наконец нам удалось уложить ее в постель; она была  как в горячечном бреду.    

– Доктор!  Что с ней? – спросил я, замирая от страха.    

– Подождите, –  отвечал он, – надо еще приглядеться к болезни и потом уже сообразить… но,  вообще говоря, дело очень нехорошо. Может кончиться даже горячкой… Впрочем, мы  примем меры…    

Но меня  уже осенила другая мысль. Я умолил доктора остаться с Наташей еще на два или на  три часа и взял с него слово не уходить от нее ни на одну минуту. Он дал мне  слово, и я побежал домой.    

Нелли  сидела в углу, угрюмая и встревоженная, и странно поглядывала на меня. Должно  быть, я и сам был странен.    

Я  схватил ее на руки, сел на диван, посадил к себе на колени и горячо поцеловал  ее. Она вспыхнула.    

– Нелли,  ангел! – сказал я, – хочешь ли ты быть нашим спасением? Хочешь ли  спасти всех нас?    

Она с  недоумением посмотрела на меня.    

– Нелли!  Вся надежда теперь на тебя! Есть один отец: ты его видела и знаешь; он проклял  свою дочь и вчера приходил просить тебя к себе вместо дочери. Теперь ее, Наташу  (а ты говорила, что любишь ее!), оставил тот, которого она любила и для  которого ушла от отца. Он сын того князя, который приезжал, помнишь, вечером ко  мне и застал еще тебя одну, а ты убежала от него и потом была больна… Ты ведь  знаешь его? Он злой человек!    

– Знаю, –  отвечала Нелли, вздрогнула и побледнела.    

– Да,  он злой человек. Он ненавидел Наташу за то, что его сын, Алеша, хотел на ней жениться.  Сегодня уехал Алеша, а через час его отец уже был у ней и оскорбил ее, и грозил  ее посадить в смирительный дом, и смеялся над ней. Понимаешь меня, Нелли?    

Черные  глаза ее сверкнули, но она тотчас же их опустила.    

– Понимаю, –  прошептала она чуть слышно.    

– Теперь  Наташа одна, больная; я оставил ее с нашим доктором, а сам прибежал к тебе.  Слушай, Нелли: пойдем к отцу Наташи; ты его не любишь, ты к нему не хотела  идти, но теперь пойдем к нему вместе. Мы войдем, и я скажу, что ты теперь  хочешь быть у них вместо дочери, вместо Наташи. Старик теперь болен, потому что  проклял Наташу и потому что отец Алеши еще на днях смертельно оскорбил его. Он  не хочет и слышать теперь про дочь, но он ее любит, любит, Нелли, и хочет с ней  примириться; я знаю это, я все знаю! Это так!.. Слышишь ли, Нелли?    

– Слышу, –  произнесла она тем же шепотом. Я говорил ей, обливаясь слезами. Она робко  взглядывала на меня.    

– Веришь  ли этому?    

– Верю.    

– Ну  так я войду с тобой, посажу тебя, и тебя примут, обласкают и начнут  расспрашивать. Тогда я сам так подведу разговор, что тебя начнут расспрашивать  о том, как ты жила прежде: о твоей матери и о твоем дедушке. Расскажи им,  Нелли, все так, как ты мне рассказывала. Все, все расскажи, просто и ничего не  утаивая. Расскажи им, как твою мать оставил злой человек, как она умирала в  подвале у Бубновой, как вы с матерью вместе ходили по улицам и просили милостыню;  что говорила она тебе и о чем просила тебя, умирая… Расскажи тут же и про  дедушку. Расскажи, как он не хотел прощать твою мать, и как она посылала тебя к  нему в свой предсмертный час, чтоб он пришел к ней простить ее, и как он не хотел…  и как она умерла. Все, все расскажи! И как расскажешь все это, то старик  почувствует все это и в своем сердце. Он ведь знает, что сегодня бросил ее  Алеша и она осталась, униженная и поруганная, одна, без помощи и без защиты, на  поругание своему врагу. Он все это знает… Нелли! спаси Наташу! Хочешь ли ехать?    

– Да, –  отвечала она, тяжело переводя дух и каким-то странным взглядом, пристально и  долго, посмотрев на меня; что-то похожее на укор было в этом взгляде, и я  почувствовал это в моем сердце.    

Но я не  мог оставить мою мысль. Я слишком верил в нее. Я схватил за руку Нелли, и мы  вышли. Был уже третий час пополудни.. Находила туча. Все последнее время погода  стояла жаркая и удушливая, но теперь послышался где-то далеко первый, ранний  весенний гром. Ветер пронесся по пыльным улицам.    

Мы сели  на извозчика. Всю дорогу Нелли молчала, изредка только взглядывала на меня все  тем же странным и загадочным взглядом. Грудь ее волновалась, и, придерживая ее  на дрожках, я слышал, как в моей ладони колотилось ее маленькое сердечко, как  будто хотело выскочить вон.    

 Глава VII    

     

Дорога  мне казалась бесконечною. Наконец, мы приехали, и я вошел к моим старикам с  замиранием сердца. Я не знал, как выйду из их дома, но знал, что мне во что бы  то ни стало надо выйти с прощением и примирением.    

Был уже  четвертый час. Старики сидели одни, по обыкновению. Николай Сергеич был очень  расстроен и болен и полулежал, протянувшись в своем покойном кресле, бледный и  изнеможенный, с головой, обвязанной платком. Анна Андреевна сидела возле него,  изредка примачивала ему виски уксусом и беспрестанно, с пытливым и  страдальческим видом, заглядывала ему в лицо, что, кажется, очень беспокоило  старика и даже досаждало ему. Он упорно молчал, она не смела говорить. Наш  внезапный приезд поразил их обоих. Анна Андреевна чего-то вдруг испугалась,  увидя меня с Нелли, и в первые минуты смотрела на нас так, как будто в  чем-нибудь вдруг почувствовала себя виноватою.    

– Вот  я привез к вам мою Нелли, – сказал я, входя. – Она надумалась и  теперь сама захотела к вам. Примите и полюбите…    

Старик  подозрительно взглянул на меня, и уже по одному взгляду можно было угадать, что  ему все известно, то есть что Наташа теперь уже одна, оставлена, брошена и,  может быть, уже оскорблена. Ему очень хотелось проникнуть в тайну нашего прибытия,  и он вопросительно смотрел на меня и на Нелли. Нелли дрожала, крепко сжимая  своей рукой мою, смотрела в землю и изредка только бросала кругом себя пугливый  взгляд, как пойманный зверок. Но скоро Анна Андреевна опомнилась и догадалась:  она так и кинулась к Нелли, поцеловала ее, приласкала, даже заплакала и с  нежностью усадила ее возле себя, не выпуская из своей руки ее руку. Нелли с  любопытством и с каким-то удивлением оглядела ее искоса.    

Но,  обласкав и усадив Нелли подле себя, старушка уже и не знала больше, что делать,  и с наивным ожиданием стала смотреть на меня. Старик поморщился, чуть ли не  догадавшись, для чего я привел Нелли. Увидев, что я замечаю его недовольную  мину и нахмуренный лоб, он поднес к голове свою руку и сказал мне отрывисто:    

– Голова  болит, Ваня.    

Мы все  еще сидели и молчали; я обдумывал, что начать. В комнате было сумрачно; надвигалась  черная туча, и вновь послышался отдаленный раскат грома.    

– Гром-то  как рано в эту весну, – сказал старик. – А вот в тридцать седьмом  году, помню, в наших местах был еще раньше.    

Анна  Андреевна вздохнула.    

– Не  поставить ли самоварчик? – робко спросила она; но никто ей не ответил, и  она опять обратилась к Нелли.    

– Как  тебя, моя голубушка, звать? – спросила она ее.    

Нелли  слабым голосом назвала себя и еще больше потупилась. Старик пристально поглядел  на нее.    

– Это  Елена, что ли? – продолжала, оживляясь, старушка.    

– Да, –  отвечала Нелли, и опять последовало минутное молчание.    

– У  сестрицы Прасковьи Андреевны была племянница Елена, – проговорил Николай  Сергеич, – тоже Нелли звали. Я помню.    

– Что  ж у тебя, голубушка, ни родных, ни отца, ни матери нету? – спросила опять  Анна Андреевна.    

– Нет, –  отрывисто и пугливо прошептала Нелли.    

– Слышала  я это, слышала. А давно ли матушка твоя померла?    

– Недавно.    

– Голубчик  ты мой, сироточка, – продолжала старушка, жалостливо на нее поглядывая.  Николай Сергеич в нетерпении барабанил по столу пальцами.    

– Матушка-то  твоя из иностранок, что ли, была? Так, что ли, вы рассказывали, Иван Петрович? –  продолжались робкие расспросы старушки.    

Нелли  бегло взглянула на меня своими черными глазами, как будто призывая меня на помощь.  Она как-то неровно и тяжело дышала.    

– У  ней, Анна Андреевна, – начал я, – мать была дочь англичанина и  русской, так что скорее была русская; Нелли же родилась за границей.    

– Как  же ее матушка-то с супругом своим за границу поехала?    

Нелли  вдруг вся вспыхнула. Старушка мигом догадалась, что обмолвилась, и вздрогнула  под гневным взглядом старика.    

Он  строго посмотрел на нее и отворотился было к окну.    

– Ее  мать была дурным и подлым человеком обманута, – произнес он, вдруг  обращаясь к Анне Андреевне. – Она уехала с ним от отца и передала  отцовские деньги любовнику; а тот выманил их у нее обманом, завез за границу,  обокрал и бросил. Один добрый человек ее не оставил и помогал ей до самой своей  смерти. А когда он умер, она, два года тому назад, воротилась назад к отцу.  Так, что ли, ты рассказывал, Ваня? – спросил он отрывисто.    

Нелли в  величайшем волнении встала с места и хотела было идти к дверям.    

– Поди  сюда, Нелли, – сказал старик, протягивая наконец ей руку. – Сядь  здесь, сядь возле меня, вот тут, – сядь! – Он нагнулся, поцеловал ее  в лоб и тихо начал гладить ее по головке. Нелли так вся и затрепетала… но  сдержала себя. Анна Андреевна а умилении, с радостною надеждою смотрела, как ее  Николай Сергеич приголубил наконец сиротку.    

– Я  знаю, Нелли, что твою мать погубил злой человек, злой и безнравственный, но  знаю тоже, что она отца своего любила и почитала, – с волнением произнес  старик, продолжая гладить Нелли по головке и не стерпев, чтоб не бросить нам в  эту минуту этот вызов. Легкая краска покрыла его бледные щеки; он старался не  взглядывать на нас.    

– Мамаша  любила дедушку больше, чем ее дедушка любил, – робко, но твердо проговорила  Нелли, тоже стараясь ни на кого не взглянуть.    

– А  ты почему знаешь? – резко спросил старик, не выдержав, как ребенок, и как  будто сам стыдясь своего нетерпения.    

– Знаю, –  отрывисто отвечала Нелли. – Он не принял матушку и… прогнал ее…    

Я видел,  что Николаю Сергеичу хотелось было что-то сказать, возразить, сказать, например,  что старик за дело не принял дочь, но он поглядел на нас и смолчал.    

– Как  же, где же вы жили-то, когда дедушка вас не принял? – спросила Анна  Андреевна, в которой вдруг родилось упорство и желание продолжать именно на эту  тему.    

– Когда  мы приехали, то долго отыскивали дедушку, – отвечала Нелли, – но  никак не могли отыскать. Мамаша мне и сказала тогда, что дедушка был прежде  очень богатый и фабрику хотел строить, а что теперь он очень бедный, потому что  тот, с кем мамаша уехала, взял у ней все дедушкины деньги и не отдал ей. Ока  мне это сама сказала.    

– Гм…  – отозвался старик.    

– И  она говорила мне еще, – продолжала Нелли, все более и более оживляясь и  как будто желая возразить Николаю Сергеичу, но обращаясь к Анне  Андреевне, – она мне говорила, что дедушка на нее очень сердит, и что она  сама во всем перед ним виновата, и что нет у ней теперь на всей земле никого,  кроме дедушки. И когда говорила мне, то плакала… «Он меня не простит, –  говорила она, еще когда мы сюда ехали, – но, может быть, тебя увидит и  тебя полюбит, а за тебя и меня простит». Мамаша очень любила меня, и когда это  говорила, то всегда меня целовала, а к дедушке идти очень боялась. Меня же  учила молиться за дедушку, и сама молилась и много мне еще рассказывала, как она  прежде жила с дедушкой и как дедушка ее очень любил, больше всех. Она ему на  фортепьяно играла и книги читала по вечерам, а дедушка ее целовал и много ей  дарил… все дарил, так что один раз они и поссорились, в мамашины именины;  потому что дедушка думал, что мамаша еще не знает, какой будет подарок, а  мамаша уже давно узнала какой. Мамаше хотелось серьги, а дедушка все нарочно  обманывал ее и говорил, что подарит не серьги, а брошку; и когда он принес  серьги и как увидел, что мамаша уж знает, что будут серьги, а не брошка, то  рассердился за то, что мамаша узнала, и половину дня не говорил с ней, а потом  сам пришел ее целовать и прощенья просить…    

Нелли  рассказывала с увлечением, и даже краска заиграла на ее бледных больных щечках.    

Видно  было, что ее мамаша не раз говорила с своей маленькой Нелли о своих прежних  счастливых днях, сидя в своем угле, в подвале, обнимая и целуя свою девочку  (все, что у ней осталось отрадного в жизни) и плача над ней, а в то же время и  не подозревая, с какою силою отзовутся эти рассказы ее в болезненно  впечатлительном и рано развившемся сердце больного ребенка.    

Но  увлекшаяся Нелли как будто вдруг опомнилась, недоверчиво осмотрелась кругом и  притихла. Старик наморщил лоб и снова забарабанил по столу; у Анны Андреевны  показалась на глазах слезинка, и она молча отерла ее платком.    

– Мамаша  приехала сюда очень больная, – прибавила Нелли тихим голосом,    

– у  ней грудь очень болела. Мы долго искали дедушку и не могли найти, а сами  нанимали в подвале, в углу.    

– В  углу, больная-то! – вскричала Анна Андреевна.    

– Да…  в углу… – отвечала Нелли. Мамаша была бедная. Мамаша мне говорила, – прибавила  она, оживляясь, – что не грех быть бедной, а что грех быть богатым и  обижать… и что ее бог наказывает.    

– Что  же вы на Васильевском нанимали? Это там у Бубновой, что ли? – спросил  старик, обращаясь ко мне и стараясь выказать некоторую небрежность в своем  вопросе. Спросил же, как будто ему неловко было сидеть молча.    

– Нет,  не там… а сперва в Мещанской, – отвечала Нелли. – Там было очень  темно и сыро, – продолжала она, помолчав, – и матушка очень заболела,  но еще тогда ходила. Я ей белье мыла, а она плакала. Там тоже жила одна  старушка, капитанша, и жил отставной чиновник, и все приходил пьяный, и всякую  ночь кричал и шумел. Я очень боялась его. Матушка брала меня к себе на постель  и обнимала меня, а сама вся, бывало, дрожит, а чиновник кричит и бранится. Он хотел  один раз прибить капитаншу, а та была старая старушка и ходила с палочкой.  Мамаше стало жаль ее, и она за нее заступилась; чиновник и ударил мамашу, а я  чиновника…    

Нелли  остановилась. Воспоминание взволновало ее; глазки ее засверкали.    

– Господи  боже мой! – вскричала Анна Андреевна, до последней степени  заинтересованная рассказом и не спускавшая глаз с Нелли, которая  преимущественно обращалась к ней.    

– Тогда  мамаша вышла, – продолжала Нелли, – и меня увела с собой. Это было  днем. Мы всь ходили по улицам, до самого вечера, и мамаша все плакала и все  ходила, а меня вела за руку. Я очень устала; мы и не ели этот день. А мамаша  все сама с собой говорила и мне все говорила: «Будь бедная, Нелли, и когда я  умру, не слушай никого и ничего. Ни к кому не ходи; будь одна, бедная, и  работай, а нет работы, так милостыню проси, а к ним не ходи». Только в сумерки  мы переходили через одну большую улицу; вдруг мамаша закричала: «Азорка!  Азорка!» – и вдруг большая собака, без шерсти, подбежала к мамаше, завизжала и  бросилась к ней, а мамаша испугалась, стала бледная, закричала и бросилась на  колени перед высоким стариком, который шел с палкой и смотрел в землю. А этот  высокий старик и был дедушка, и такой сухощавый, в дурном платье. Тут-то я в  первый раз и увидала дедушку. Дедушка тоже очень испугался и весь побледнел, и  как увидал, что мамаша лежит подле него и обхватила его ноги, – он  вырвался, толкнул мамашу, ударил по камню палкой и пошел скоро от нас. Азорка  еще остался и все выл и лизал мамашу, потом побежал к дедушке, схватил его за  полу и потащил назад, а дедушка его ударил палкой. Азорка опять к нам было  побежал, да дедушка кликнул его, он и побежал за дедушкой и все выл. А мамаша  лежала как мертвая, кругом народ собрался, полицейские пришли. Я все кричала и  подымала мамашу. Она и встала, огляделась кругом и пошла за мной. Я ее повела домой.  Люди на нас долго смотрели и все головой качали…    

Нелли  приостановилась перевести дух и скрепить себя. Она была очень бледна, но решительность  сверкала в ее взгляде. Видно было, что она решилась, наконец, все говорить. В  ней было даже что-то вызывающее в эту минуту.    

– Что  ж, – заметил Николай Сергеич неровным голосом, с какою-то раздражительною  резкостью, – что ж, твоя мать оскорбила своего отца, и он за дело отверг  ее…    

– Матушка  мне то же говорила, – резко подхватила Нелли, – и, как мы шли домой,  все говорила: это твой дедушка, Нелли, а я виновата перед ним, вот он и проклял  меня, за это меня теперь бог и наказывает, и весь вечер этот и все следующие  дни все это же говорила. А говорила, как будто себя не помнила…    

Старик  смолчал.    

– А  потом как же вы на другую-то квартиру перебрались? – спросила Анна  Андреевна, продолжавшая тихо плакать.    

– Мамаша  в ту же ночь заболела, а капитанша отыскала квартиру у Бубновой, а на третий  день мы и переехали, и капитанша с нами; и как переехали, мамаша совсем слегла  и три недели лежала больная, а я ходила за ней. Деньги у нас совсем все вышли,  и нам помогла капитанша и Иван Александрыч.    

– Гробовщик,  хозяин, – сказал я в пояснение.    

– А  когда мамаша встала с постели и стала ходить, тогда мне про Азорку и  рассказала.    

Нелли  приостановилась. Старик как будто обрадовался, что разговор перешел на Азорку.    

– Что  ж она про Азорку тебе рассказывала? – спросил он, еще более нагнувшись в  своих креслах, точно чтоб еще больше скрыть свое лицо и смотреть вниз.    

– Она  все мне говорила про дедушку, – отвечала Нелли, – и больная все про  него говорила, и когда в бреду была, тоже говорила. Вот она как стала  выздоравливать, то и начала мне опять рассказывать, как она прежде жила… тут и  про Азорку рассказала, потому что раз где-то на реке, за городом, мальчишки  тащили Азорку на веревке топить, а мамаша дала им денег и купила у них Азорку.  Дедушка, как увидел Азорку, стал над ним очень смеяться. Только Азорка и  убежал. Мамаша стала плакать; дедушка испугался и сказал, что даст сто рублей  тому, кто приведет Азорку. На третий день его и привели; дедушка сто рублей  отдал и с этих пор стал любить Азорку. А мамаша так его стала любить, что даже  на постель с собой брала. Она мне рассказывала, что Азорка прежде с  комедиантами по улицам ходил, и служить умел, и обезьяну на себе возил, и  ружьем умел делать, и много еще умел… А когда мамаша уехала от дедушки, то  дедушка и оставил Азорку у себя и все с ним ходил, так что на улице, как только  мамаша увидала Азорку, тотчас же и догадалась, что тут же и дедушка…    

Старик,  видимо, ожидал не того об Азорке и все больше и больше хмурился. Он уж не расспрашивал  более ничего.    

– Так  как же, вы так больше и не видали дедушку? – спросила Анна Андреевна.    

– Нет,  когда мамаша стала выздоравливать, тогда я встретила опять дедушку. Я ходила в  лавочку за хлебом: вдруг увидела человека с Азоркой, посмотрела и узнала дедушку.  Я посторонилась и прижалась к стене. Дедушка посмотрел на меня, долго смотрел и  такой был страшный, что я его очень испугалась, и прошел мимо; Азорка же меня  припомнил и начал скакать подле меня и мне руки лизать. Я поскорей пошла домой,  посмотрела назад, а дедушка зашел в лавочку. Тут я подумала: верно,  расспрашивает, и испугалась еще больше, и когда пришла домой, то мамаше ничего  не сказала, чтоб мамаша опять не сделалась больна. Сама же в лавочку на другой  день не ходила; сказала, что у меня голова болит; а когда пошла на третий день,  то никого не встретила и ужасно боялась, так что бегом бежала. А еще через день  вдруг я иду, только что за угол зашла, а дедушка передо мной и Азорка. Я  побежала и поворотила в другую улицу и с другой стороны в лавочку зашла; только  вдруг прямо на него опять и наткнулась и так испугалась, что тут же и  остановилась и не могу идти. Дедушка стал передо мною и опять долго смотрел на  меня, а потом погладил меня по головке, взял за руку и повел меня, а Азорка за  нами и хвостом махает. Тут я и увидала, что дедушка и ходить прямо уж не может  и все на палку упирается, а руки у него совсем дрожат. Он меня привел к  разносчику, который на углу сидел и продавал пряники и яблоки. Дедушка купил  пряничного петушка и рыбку, и одну конфетку, и яблоко, и когда вынимал деньги  из кожаного кошелька, руки у него очень тряслись, и он уронил пятак, а я  подняла ему. Он мне этот пятак подарил, и пряники отдал, и погладил меня по  голове, но опять ничего не сказал, а пошел от меня домой.    

Тогда я  пришла к мамаше и рассказала ей все про дедушку, и как я сначала его боялась и  пряталась от него. Мамаша мне сперва не поверила, а потом так обрадовалась, что  весь вечер меня расспрашивала, целовала и плакала, и когда я уж ей все  рассказала, то она мне вперед приказала: чтоб я никогда не боялась дедушку и  что, стало быть, дедушка любит меня, коль нарочно приходил ко мне. И велела,  чтоб я ласкалась к дедушке и говорила с ним. А на другой день все меня высылала  несколько раз поутру, хотя я и сказала ей, что дедушка приходил всегда только  перед вечером. Сама же она за мной издали шла и за углом пряталась и на другой  день также, но дедушка не пришел, а в эти дни шел дождь, и матушка очень  простудилась, потому что все со мной выходила за ворота, и опять слегла.    

Дедушка  же пришел через неделю и опять мне купил одну рыбку и яблоко и опять ничего не  сказал. А когда уж он пошел от меня, я тихонько пошла за ним, потому что  заранее так вздумала, чтоб узнать, где живет дедушка, и сказать мамаше. Я шла  издали по другой стороне улицы, так чтоб дедушка меня не видал. А жил он очень  далеко, не там, где после жил и умер, а в Гороховой, тоже в большом доме, в  четвертом этаже. Я все это узнала и поздно воротилась домой. Мамаша очень  испугалась, потому что не знала, где я была. Когда же я рассказала, то мамаша  опять очень обрадовалась и тотчас же хотела идти к дедушке, на другой же день;  но на другой день стала думать и бояться и все боялась, целых три дня; так и не  ходила. А потом позвала меня и сказала: вот что, Нелли, я теперь больна и не  могу идти, а я написала письмо твоему дедушке, поди к нему и отдай письмо. И  смотри, Нелли, как он его прочтет, что скажет и что будет делать; а ты стань на  колени, целуй его и проси его, чтоб он простил твою мамашу… И мамаша очень  плакала, и все меня целовала, и крестила в дорогу и богу молилась, и меня с  собой на колени перед образом поставила и хоть очень была больна, но вышла меня  провожать к воротам, и когда я оглядывалась, она все стояла и глядела на меня,  как я иду…    

Я пришла  к дедушке и отворила дверь, а дверь была без крючка. Дедушка сидел за столом и  кушал хлеб с картофелем, а Азорка стоял перед ним, смотрел, как он ест, и  хвостом махал. У дедушки тоже и в той квартире были окна низкие, темные и тоже  только один стол и стул. А жил он один. Я вошла, и он так испугался, что весь  побледнел и затрясся. Я тоже испугалась и ничего не сказала, а только подошла к  столу и положила письмо. Дедушка как увидал письмо, то так рассердился, что  вскочил, схватил палку и замахнулся на меня, но не ударил, а только вывел меня  в сени и толкнул меня. Я еще не успела и с первой лестницы сойти, как он  отворил опять дверь и выбросил мне назад письмо нераспечатанное. Я пришла домой  и все рассказала. Тут матушка слегла опять…    

 Глава VIII    

     

В эту  минуту раздался довольно сильный удар грома, и дождь крупным ливнем застучал в  стекла; в комнате стемнело. Старушка словно испугалась и перекрестилась. Мы все  вдруг остановились.    

– Сейчас  пройдет, – сказал старик, поглядывая на окна; затем встал и прошелся взад  и вперед по комнате. Нелли искоса следила за ним взглядом. Она была в  чрезвычайном, болезненном волнении. Я видел это; но на меня она как-то избегала  глядеть.    

– Ну,  что ж дальше? – спросил старик, снова усевшись в свои кресла.    

Нелли  пугливо огляделась кругом.    

– Так  ты уж больше и не видала своего дедушку?    

– Нет,  видела…    

– Да,  да! Рассказывай, голубчик мой, рассказывай, – подхватила Анна Андреевна.    

– Я  его три недели не видела, – начала Нелли, – до самой зимы. Тут зима  стала, и снег выпал. Когда же я встретила дедушку опять, на прежнем месте, то  очень обрадовалась… потому что мамаша тосковала, что он не ходит. Я, как  увидела его, нарочно побежала на другую сторону улицы, чтоб он видел, что я  бегу от него.    

Только я  оглянулась и вижу, что дедушка сначала скоро пошел за мной, а потом и побежал,  чтоб меня догнать, и стал кричать мне: «Нелли, Нелли!» И Азорка бежал за ним.  Мне жалко стало, я и остановилась. Дедушка подошел, и взял меня за руку, и  повел, а когда увидел, что я плачу, остановился, посмотрел на меня, нагнулся и  поцеловал. Тут он увидал, что у меня башмаки худые, и спросил: разве у меня нет  других. Я тотчас же сказала ему поскорей, что у мамаши совсем нет денег и что  нам хозяева из одной жалости есть дают. Дедушка ничего не сказал, но повел меня  на рынок и купил мне башмаки и велел тут же их надеть, а потом повел меня к  себе, в Гороховую, а прежде зашел в лавочку и купил пирог и две конфетки, и  когда мы пришли, сказал, чтоб я ела пирог, и смотрел на меня, когда я ела, а  потом дал мне конфетки. А Азорка положил лапы на стол и тоже просил пирога, я  ему и дала, и дедушка засмеялся. Потом взял меня, поставил подле себя, начал по  голове гладить и спрашивать: училась ли я чему-нибудь и что я знаю? Я ему  сказала, а он велел мне, как только мне можно будет, каждый день, в три часа,  ходить к нему, и что он сам будет учить меня. Потом сказал мне, чтоб я  отвернулась и смотрела в окно, покамест он скажет, чтоб я опять повернулась к  нему. Я так и стояла, но тихонько обернулась назад и увидела, что он распорол  свою подушку, с нижнего уголка, и вынул четыре целковых. Когда вынул, принес их  мне и сказал: «Это тебе одной». Я было взяла, но потом подумала и сказала:  «Коли мне одной, так не возьму». Дедушка вдруг рассердился и сказал мне: «Ну,  бери как знаешь, ступай». Я вышла, а он и не поцеловал меня.    

Как я  пришла домой, все мамаше и рассказала. А мамаше все становилось хуже и хуже. К  гробовщику ходил один студент; он лечил мамашу и велел ей лекарства принимать.  А я ходила к дедушке часто; мамаша так приказывала.    

Дедушка  купил Новый завет и географию и стал меня учить; а иногда рассказывал, какие на  свете есть земли, и какие люди живут, и какие моря, и что было прежде, и как  Христос нас всех простил. Когда я его сама спрашивала, то он был очень рад;  потому я и стала часто его спрашивать, и он все рассказывал и про бога много  говорил. А иногда мы не учились и с Азоркой играли: Азорка меня очень стал  любить, и я его выучила через палку скакать, и дедушка смеялся и все меня по  головке гладил. Только дедушка редко смеялся. Один раз много говорит, а то  вдруг замолчит и сидит, как будто заснул, а глаза открыты. Так и досидит до  сумерек, а в сумерки он такой становится страшный, старый такой… А то, бывало,  приду к нему, а он сидит на своем стуле, думает и ничего не слышит, и Азорка  подле него лежит. Я жду, жду и кашляю; дедушка все не оглядывается. Я так и  уйду. А дома мамаша так уж и ждет меня: она лежит, а я ей рассказываю все, все,  так и ночь придет, а я все говорю, и она все слушает про дедушку: что он делал  сегодня и что мне рассказывал, какие истории, и что на урок мне задал. А как  начну про Азорку, что я его через палку заставляла скакать и что дедушка  смеялся, то и она вдруг начнет смеяться и долго, бывало, смеется и радуется и  опять заставляет повторить, а потом молиться начнет. А я все думала: что ж  мамаша так любит дедушку, а он ее не любит, и когда пришла к дедушке, то  нарочно стала ему рассказывать, как мамаша его любит. Он все слушал, такой сердитый,  а все слушал и ни слова не говорил; тогда я и спросила, отчего мамаша его так  любит, что все об нем спрашивает, а он никогда про мамашу не спрашивает.  Дедушка рассердился и выгнал меня за дверь; я немножко постояла за дверью, а он  вдруг опять отворил и позвал меня назад, и все сердился и молчал. А когда потом  мы начали закон божий читать, я опять спросила: отчего же Иисус Христос сказал:  любите друг друга и прощайте обиды, а он не хочет простить мамашу? Тогда он  вскочил и закричал, что это мамаша меня научила, вытолкнул меня в другой раз  вон и сказал, чтоб я никогда не смела теперь к нему приходить. А я сказала, что  я и сама теперь к нему не приду, и ушла от него… А дедушка на другой день из  квартиры переехал…    

– Я  сказал, что дождь скоро пройдет, вот и прошел, вот и солнышко… смотри,  Ваня, – сказал Николай Сергеевич, оборотясь к окну.    

Анна  Андреевна поглядела на него в чрезвычайном недоумении, и вдруг негодование засверкало  в глазах доселе смирной и напуганной старушки. Молча взяла она Нелли за руку и  посадила к себе на колени.    

– Рассказывай  мне, ангел мой, – сказала она, – я буду тебя слушать. Пусть те, у  кого жестокие сердца…    

Она не  договорила и заплакала. Нелли вопросительно взглянула на меня как бы в недоумении  и в испуге. Старик посмотрел на меня, пожал плечами было, но тотчас же  отвернулся.    

– Продолжай,  Нелли, – сказал я.    

– Я  три дня не ходила к дедушке, – начала опять Нелли, – а в это время  мамаше стало худо. Деньги у нас все вышли, а лекарства не на что было купить,  да и не ели мы ничего, потому что у хозяев тоже ничего не было, и они стали нас  попрекать, что мы на их счет живем. Тогда я на третий день утром встала и  начала одеваться. Мамаша спросила: куда я иду? Я и сказала: к дедушке, просить  денег, и она обрадовалась, потому что я уже рассказала мамаше все, как он  прогнал меня от себя, и сказала ей, что не хочу больше ходить к дедушке, хоть  она и плакала и уговаривала меня идти. Я пришла и узнала, что дедушка переехал,  и пошла искать его в новый дом. Как только я пришла к нему в новую квартиру, он  вскочил, бросился на меня и затопал ногами, и я ему тотчас сказала, что мамаша  очень больна, что на лекарство надо денег, пятьдесят копеек, а нам есть нечего.  Дедушка закричал и вытолкал меня на лестницу и запер за мной дверь на крючок.  Но когда он толкал меня, я ему сказала, что я на лестнице буду сидеть и до тех  пор не уйду, покамест он денег не даст. Я и сидела на лестнице. Немного спустя  он отворил дверь и увидел, что я сижу, и опять затворил. Потом долго прошло, он  опять отворил, опять увидал меня и опять затворил. И потом много раз отворял и  смотрел. Наконец вышел с Азоркой, запер дверь и прошел мимо меня со двора и ни  слова мне не сказал. И я ни слова не сказала, и так и осталась сидеть, и сидела  до сумерек.    

– Голубушка  моя, – вскричала Анна Андреевна, – да ведь холодно, знать, на  лестнице-то было!    

– Я  была в шубке, – отвечала Нелли.    

– Да  что ж в шубке… голубчик ты мой, сколько ты натерпелась! Что ж он, дедушка-то  твой?    

Губки у  Нелли начало было потрогивать, но она сделала чрезвычайное усилие и скрепила  себя.    

– Он  пришел, когда уже стало совсем темно, и, входя, наткнулся на меня и закричал:  кто тут? Я сказала, что это я. А он, верно, думал, что я давно ушла, и как  увидал, что я все еще тут, то очень удивился и долго стоял передо мной. Вдруг  ударил по ступенькам палкой, побежал, отпер свою дверь и через минуту вынес мне  медных денег, все пятаки, и бросил их в меня на лестницу. «Вот тебе, закричал,  возьми, это у меня все, что было, и скажи твоей матери, что я ее проклинаю», –  а сам захлопнул дверь. А пятаки покатились по лестнице. Я начала подбирать их в  темноте, и дедушка, видно, догадался, что он разбросал пятаки и что в темноте  мне их трудно собрать, отворил дверь и вынес свечу, и при свечке я скоро их  собрала. И дедушка сам сбирал вместе со мной, и сказал мне, что тут всего  должно быть семь гривен, и сам ушел. Когда я пришла домой, я отдала деньги и  все рассказала мамаше, и мамаше сделалось хуже, а сама я всю ночь была больна и  на другой день тоже вся в жару была, но я только об одном думала, потому что  сердилась на дедушку, и когда мамаша заснула, пошла на улицу, к дедушкиной  квартире, и, не доходя, стала на мосту. Тут и прошел тот…    

– Это  Архипов, – сказал я, – тот, об котором я говорил, Николай Сергеич,  вот что с купцом у Бубновой был и которого там отколотили. Это в первый раз  Нелли его тогда увидала… Продолжай, Нелли.    

– Я  остановила его и попросила денег, рубль серебром. Он посмотрел на меня и  спросил: «Рубль серебром?» Я сказала: «Да». Тогда он засмеялся и сказал мне:  «Пойдем со мной». Я не знала, идти ли, вдруг подошел один старичок, в золотых  очках, – а он слышал, как я спрашивала рубль серебром, – нагнулся ко  мне и спросил, для чего я непременно столько хочу. Я сказала ему, что мамаша  больна и что нужно столько на лекарство. Он спросил, где мы живем, и записал, и  дал мне бумажку, рубль серебром. А тот, как увидал старика в очках, ушел и не  звал меня больше с собой. Я пошла в лавочку и разменяла рубль на медные;  тридцать копеек завернула в бумажку и отложила мамаше, а семь гривен не  завернула в бумажку, а нарочно зажала в руках и пошла к дедушке. Как пришла к  нему, то отворила дверь, стала на пороге, размахнулась и бросила ему с размаху  все деньги, так они и покатились по полу.    

– Вот,  возьмите ваши деньги! – сказала я ему. – Не надо их от вас мамаше,  потому что вы ее проклинаете, – хлопнула дверью и тотчас же убежала прочь.    

Ее глаза  засверкали, и она с наивно вызывающим видом взглянула на старика.    

– Так  и надо, – сказала Анна Андреевна, не смотря на Николая Сергеича и крепко  прижимая к себе Нелли, – так и надо с ним; твой дедушка был злой и  жестокосердый…    

– Гм! –  отозвался Николай Сергеич.    

– Ну,  так как же, как же? – с нетерпением спрашивала Анна Андреевна.    

– Я  перестала ходить больше к дедушке, и он перестал ходить ко мне, – отвечала  Нелли.    

– Что  ж, как же вы остались с мамашей-то? Ох, бедные вы, бедные!    

– А  мамаше стало еще хуже, и она уже редко вставала с постели, – продолжала  Нелли, и голос ее задрожал и прервался. – Денег у нас уж ничего больше не  было, я и стала ходить с капитаншей. А капитанша по домам ходила, тоже и на  улице людей хороших останавливала и просила, тем и жила. Она говорила мне, что  она не нищая, а что у ней бумаги есть, где ее чин написан и написано тоже, что  она бедная. Эти бумаги она и показывала, и ей за это деньги давали. Она и  говорила мне, что у всех просить не стыдно. Я и ходила с ней, и нам подавали,  тем мы и жили. Мамаша узнала про это, потому что жильцы стали попрекать, что  она нищая, а Бубнова сама приходила к мамаше и говорила, что лучше б она меня к  ней отпустила, а не просить милостыню. Она и прежде к мамаше приходила и ей  денег носила; а когда мамаша не брала от нее, то Бубнова говорила: зачем вы  такие гордые, и кушанье присылала. А как сказала она это теперь про меня, то  мамаша заплакала, испугалась, а Бубнова начала ее бранить, потому что была  пьяна, и сказала, что я и без того нищая и с капитаншей хожу, и в тот же вечер  выгнала капитаншу из дому. Мамаша как узнала про все, то стала плакать, потом  вдруг встала с постели, оделась, схватила меня за руку и повела за собой. Иван  Александрыч стал ее останавливать, но она не слушала, и мы вышли. Мамаша едва  могла ходить и каждую минуту садилась на улице, а я ее придерживала. Мамаша все  говорила, что идет к дедушке и чтоб я вела ее, а уж давно стала ночь. Вдруг мы  пришли в большую улицу; тут перед одним домом останавливались кареты и много  выходило народу, а в окнах везде был свет, и слышна была музыка. Мамаша  остановилась, схватила меня и сказала мне тогда: «Нелли, будь бедная, будь всю  жизнь бедная, не ходи к ним, кто бы тебя ни позвал, кто бы ни пришел. И ты бы  могла там быть, богатая и в хорошем платье, да я этого не хочу. Они злые и  жестокие, и вот тебе мое приказание: оставайся бедная, работай и милостыню  проси, а если кто придет за тобой, скажи: не хочу к вам!..» Это мне говорила  мамаша, когда больна была, и я всю жизнь хочу ее слушаться, – прибавила  Нелли, дрожа от волнения, с разгоревшимся личиком, – и всю жизнь буду  служить и работать, и к вам пришла тоже служить и работать, а не хочу быть как  дочь…    

– Полно,  полно, голубка моя, полно! – вскрикнула старушка, крепко обнимая  Нелли. – Ведь матушка твоя была в это время больна, когда говорила.    

– Безумная  была, – резко заметил старик.    

– Пусть  безумная! – подхватила Нелли, резко обращаясь к нему, – пусть  безумная, но она мне так приказала, так я и буду всю жизнь. И когда она мне это  сказала, то даже в обморок упала.    

– Господи  боже! – вскрикнула Анна Андреевна, – больная-то, на улице, зимой?..    

– Нас  хотели взять в полицию, но один господин вступился, расспросил у меня квартиру,  дал мне десять рублей и велел отвезти мамашу к нам домой на своих лошадях.  После этого мамаша уж и не вставала, а через три недели умерла…    

– А  отец-то что ж? Так и не простил? – вскрикнула Анна Андреевна.    

– Не  простил! – отвечала Нелли, с мучением пересиливая себя. – За неделю  до смерти мамаша подозвала меня и сказала: «Нелли, сходи еще раз к дедушке, в  последний раз, и попроси, чтоб он пришел ко мне и простил меня; скажи ему, что  я через несколько дней умру и тебя одну на свете оставляю. И скажи ему еще, что  мне тяжело умирать…» Я и пошла, постучалась к дедушке, он отворил и, как увидел  меня, тотчас хотел было передо мной дверь затворить, но я ухватилась за дверь  обеими руками и закричала ему: «Мамаша умирает, вас зовет, идите!..» Но он  оттолкнул меня и захлопнул дверь. Я воротилась к мамаше, легла подле нее,  обняла ее и ничего не сказала… Мамаша тоже обняла меня и ничего не  расспрашивала…    

Тут  Николай Сергеич тяжело оперся рукой на стол и встал, но, обведя нас всех  каким-то странным, мутным взглядом, как бы в бессилии опустился в кресла. Анна  Андреевна уже не глядела на него, но, рыдая, обнимала Нелли…    

– Вот  в последний день, перед тем как ей умереть, перед вечером, мамаша подозвала  меня к себе, взяла меня за руку и сказала: «Я сегодня умру, Нелли», хотела было  еще говорить, но уж не могла. Я смотрю на нее, а она уж как будто меня и не  видит, только в руках мою руку крепко держит. Я тихонько вынула руку и побежала  из дому, и всю дорогу бежала бегом и прибежала к дедушке. Как он увидел меня,  то вскочил со стула и смотрит, и так испугался, что совсем стал такой бледный и  весь задрожал. Я схватила его за руку и только одно выговорила: «Сейчас умрет».  Тут он вдруг так и заметался; схватил свою палку и побежал за мной; даже и  шляпу забыл, а было холодно. Я схватила шляпу и надела ее ему, и мы вместе  выбежали. Я торопила его и говорила, чтоб он нанял извозчика, потому что мамаша  сейчас умрет; но у дедушки было только семь копеек всех денег. Он останавливал  извозчиков, торговался, но они только смеялись, и над Азоркой смеялись, а  Азорка с нами бежал, и мы все дальше и дальше бежали. Дедушка устал и дышал  трудно, но все торопился и бежал. Вдруг он упал, и шляпа с него соскочила. Я  подняла его, надела ему опять шляпу и стала его рукой вести, и только перед  самой ночью мы пришли домой… Но матушка уже лежала мертвая. Как увидел ее  дедушка, всплеснул руками, задрожал и стал над ней, а сам ничего не говорит.  Тогда я подошла к мертвой мамаше, схватила дедушку за руку и закричала ему:  «Вот, жестокий и злой человек, вот, смотри!.. смотри!» – тут дедушка закричал и  упал на пол как мертвый…    

Нелли  вскочила, высвободилась из объятий Анны Андреевны и стала посреди нас, бледная,  измученная и испуганная. Но Анна Андреевна бросилась к ней и, снова обняв ее,  закричала как будто в каком-то вдохновении:    

– Я,  я буду тебе мать теперь, Нелли, а ты мое дитя! Да, Нелли, уйдем, бросим их всех,  жестоких и злых! Пусть потешаются над людьми, бог, бог зачтет им… Пойдем,  Нелли, пойдем отсюда, пойдем!..    

Я  никогда, ни прежде, ни после, не видал ее в таком состоянии, да и не думал,  чтоб она могла быть когда-нибудь так взволнована. Николай Сергеич выпрямился в  креслах, приподнялся и прерывающимся голосом спросил:    

– Куда  ты, Анна Андреевна?    

– К  ней, к дочери, к Наташе! – закричала она и потащила Нелли за собой к  дверям.    

– Постой,  постой, подожди!..    

– Нечего  ждать, жестокосердый и злой человек! Я долго ждала, и она долго ждала, а теперь  прощай!..    

Ответив  это, старушка обернулась, взглянула на мужа и остолбенела: Николай Сергеич  стоял перед ней, захватив свою шляпу, и дрожавшими бессильными руками торопливо  натягивал на себя свое пальто.    

– И  ты… и ты со мной! – вскрикнула она, с мольбою сложив руки и недоверчиво  смотря на него, как будто не смея и поверить такому счастью.    

– Наташа,  где моя Наташа! Где она! Где дочь моя! – вырвалось, наконец, из груди старика. –  Отдайте мне мою Наташу! Где, где она! – и, схватив костыль, который я ему  подал, он бросился к дверям.    

– Простил!  Простил! – вскричала Анна Андреевна.    

Но  старик не дошел до порога. Дверь быстро отворилась, и в комнату вбежала Наташа,  бледная, с сверкающими глазами, как будто в горячке. Платье ее было измято и  смочено дождем. Платочек, которым она накрыла голову, сбился у ней на затылок,  и на разбившихся густых прядях ее волос сверкали крупные капли дождя. Она  вбежала, увидала отца и с криком бросилась перед ним на колена, простирая к  нему руки.    

 Глава IX    

     

Но он  уже держал ее в своих объятиях!..