1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
     
— Как хочешь, — покорно сказала она.
     
Терентий весело мигнул:
     
— Ничего.
     
— Не иди мимо Товарной.
     
— Спрашиваешь!
     
— Счастливого.
     
— Взаимно.
     
Терентий и мальчики зашагали в город.
     
Однако это была совсем не та дорога, по которой пришли сюда. Терентий вел их какими-то пустырями, переулками, огородами. Этот путь оказался гораздо короче и безлюднее.
     
По дороге Терентий остановился возле небольшого домика и постучал в окно. В форточку выглянуло худое, костлявое лицо человека с усами, опущенными на рот.
     
— Здорово, Синичкин, — сказал Терентий. — Выйди на минуточку. Есть новости.
     
Затем на улицу вышел в жилете поверх сатиновой рубахи высокий, тощий человек, напоминавший Пете «Дон Кихота», которого он недавно читал.
     
Терентий и Синичкин пошептались, после чего путь продолжался.
     
Совершенно неожиданно они вышли на знакомую Сенную площадь. Здесь Терентий сказал Гаврику:
     
— Я еще сегодня к вам заскочу.
     
Кивнул головой и исчез в толпе.
     
Солнце уже село. Кое-где в лавочках зажигали лампы.
     
Петя ужаснулся: что будет дома!
     
Счастье кончилось. Наступила расплата. Петя старался об этом не думать, но не думать было невозможно.
     
Боже, на что стали похожи новые башмаки! А чулки! Откуда взялись эти большие круглые дыры на коленях? Утром их совсем не было. О руках нечего и говорить — руки как у сапожника. На щеках следы дегтя. Боже, боже!
     
Нет, положительно дома будет что-то страшное!
     
Ну, пусть бы хоть отлупили. Но ведь в том-то и ужас, что лупить ни в коем случае не будут. Будут стонать, охать, говорить разрывающие душу горькие, но — увы! — совершенно справедливые вещи.
     
А папа еще, чего доброго, схватит за плечи и начнет изо всех сил трясти, крича: «Негодяй, где ты шлялся? Ты хочешь свести меня в могилу?», что, как известно, в десять раз хуже, чем самая лютая порка.
     
Эти и тому подобные горькие мысли привели мальчика в полное уныние, усугублявшееся безумными сожалениями по поводу картонок, так глупо отданных в порыве страсти первой попавшейся девчонке.
    
    
     
      
25
      
«Меня украли»
     
     
Казалось, никакая сила в мире не могла спасти Петю от неслыханного скандала. Однако недаром у него на голове была не одна макушка, как у большинства мальчиков, а две, что, как известно, является вернейшим признаком счастливчика. Судьба посылала Пете неожиданное избавление.
     
Можно было ожидать все, что угодно, но только не этого.
     
Недалеко от Сенной площади, по Старопортофранковской улице, спотыкаясь, бежал Павлик. Он был совершенно один.
     
По его замурзанному лицу, как из выжатой тряпки, струились слезы. В открытом квадратном ротике горестно дрожал крошечный язык. Из носу текли нежные сопли.
     
Он непрерывно голосил на буквы «а», но так как при этом не переставал бежать, то вместо плавного: «а-а-а-а-а» — получалось икающее и прыгающее: «а! а! а! а! а!».
     
— Павлик!
     
Ребенок увидел Петю, со всех ног бросился к нему и обеими ручками вцепился в матроску брата.
     
— Петя, Петя! — кричал он, дрожа и захлебываясь. — Петечка!
     
— Что ты здесь делаешь, скверный мальчишка? — сурово спросил Петя.
     
Ребенок вместо ответа стал икать, не в силах выговорить ни слова.
     
— Я тебя спрашиваю: что ты здесь делаешь? Ну? Негодяй, где ты шлялся? Ты, кажется, хочешь довести меня до могилы… Вот… набью тебе морду, тогда будешь знать!
     
Петя схватил Павлика за плечи и стал его трясти до тех пор, пока тот не прорыдал сквозь икоту:
     
— Меня… и!.. Меня ук… украли.
     
И опять залился слезами.
     
Что же случилось?
     
Оказывается, не одному Пете пришла в голову счастливая мысль на другой день после приезда самостоятельно погулять. Павлик тоже давно мечтал об этом.
     
Он, конечно, не собирался заходить так далеко, как Петя. В его планы входило лишь побывать на помойке да, в самом крайнем случае, сходить за угол посмотреть, как у подъезда штаба солдаты отдают ружьями честь. Но, на беду, как раз в это время во двор пришел Ванька-Рутютю, иначе говоря — Петрушка. Вместе с другими детьми Павлик посмотрел все представление, показавшееся слишком коротким. Впрочем, распространился слух, что в другом дворе будут показывать больше.
     
Дети перекочевали вслед за Ванькой-Рутютю в другой двор. Но там представление оказалось еще короче. Оно закончилось тем, что Ванька-Рутютю — длинноносая кукла в колпаке, похожем на стручок красного перца, с деревянной шеей паралитика — убил дубинкой городового. Между тем решительно всем было известно, что потом должно еще обязательно появиться страшное чудовище — нечто среднее между желтой мохнатой уткой и крокодилом — и, схватив Ваньку-Рутютю зубами за голову, утащить его в преисподнюю.
     
Однако этого-то и не показали. Может быть, потому, что слишком мало падало из окон медяков. Не было сомнения, что в следующем дворе дело пойдет лучше.
     
Жадно поглядывая на плетеную кошелку с таинственно спрятанными там куклами, дети как очарованные переходили таким образом из одного двора в другой вслед за пестрой женщиной, тащившей на спине шарманку, и мужчиной без шапки, с ширмой под мышкой.
     
Пожираемый непобедимым любопытством, Павлик топал на своих крепеньких ножках в толпе других детей. Высунув язык и широко раскрыв светло-шоколадные глаза с большими черными зрачками, ребенок забыл все на свете: и тетю, и папу, и даже Кудлатку, которую не успел поставить на конюшню и хорошенько накормить овсом и сеном.
     
Мальчик потерял всякое представление о времени и пришел в себя, лишь заметив с удивлением, что уже вечер и он идет за шарманкой по совершенно незнакомой улице. Все дети давно отстали и разошлись. Он был совсем один.
     
Пестрая женщина и мужчина с ширмой шли быстро, очевидно торопясь домой. Павлик едва поспевал за ними. Город становился все более незнакомым, подозрительным. Павлику показалось, что мужчина и женщина о чем-то зловеще шепчутся.
     
Поворачивая за угол, они вдруг оба обернулись, и Павлик с беспокойством увидел во рту у женщины папироску. Ребенка охватил ужас. Ему в голову внезапно пришла мысль, заставившая его задрожать. Ведь было решительно всем известно, что шарманщики заманивают маленьких детей, крадут их, выламывают руки и ноги, а потом продают в балаганы акробатам.
     
О, как он мог забыть об этом! Это было так же общеизвестно, как то, что конфетами фабрики «Бр. Крахмальниковы» можно отравиться или что мороженщики делают мороженое из молока, в котором купали больных.
     
Сомненья нет. Только цыганки и другие воровки детей курят папиросы. Сейчас его схватят, заткнут тряпкой рот и унесут куда-нибудь на слободку Романовку, где будут выворачивать руки и ноги, превращая в маленького акробата.
     
С громким ревом Павлик бросился наутек и бежал до тех пор, пока неожиданно не наткнулся на Петю.
     
Задав братику основательную трепку, Петя торжественно приволок его за руку домой, где уже царила полнейшая паника. Дуня, свистя коленкоровой юбкой, носилась по соседним дворам. Тетя натирала виски карандашом от мигрени. Папа уже надевал летнее пальто, чтобы идти в участок заявлять о пропаже детей.
     
Увидев Павлика целым и невредимым, тетя бросилась к нему, не зная, что делать — плакать или смеяться.
     
Она заплакала и засмеялась в одно и то же время. Потом под горячую руку хорошенько отшлепала беглеца. Потом обцеловала всю его зареванную мордочку. Потом опять отшлепала. И только после этого обратила грозное лицо к Пете:
     
— А ты, друг мой?
     
— А ты где шлялся, разбойник? — закричал отец, хватая мальчика за плечи.
     
— Искал Павлика, — скромно ответил Петя. — По всему городу бегал, пока не нашел. Скажите спасибо. Если б не я, его бы уже давно украли.
     
И Петя тут же рассказал великолепную историю, как он гнался за шарманщиком, как шарманщик убегал от него через проходные дворы, но как он все-таких его схватил за шиворот и стал звать городового. Тогда шарманщик испугался и отдал Павлика, а сам все-таки удрал.
     
— А то б я его в участок посадил, истинный крест!
     
Хотя Петин рассказ, против ожидания, не вызвал ни в ком ни малейшего восторга, а папа даже с отвращением зажмурился, сказав: «Как не стыдно языком молоть… Ведь уши вянут!» — однако ничего не поделаешь: не кто другой, а именно Петя привел домой пропавшего Павлика. Благодаря этому Петя и вышел сухим из воды, избавившись от неслыханного скандала.
     
На то он, видно, и был счастливчиком с двумя макушками!
     
…Тем временем Гаврик вернулся в хибарку, где застал дедушку и матроса в большом волнении. Оказывается, совсем недавно, только что, к ним заходила какая-то комиссия из городской якобы управы проверять разрешение на рыбную ловлю. Бумаги оказались в исправности.
     
— А это у тебя кто лежит? — спросил вдруг господин с портфелем, заметив матроса.
     
Дедушка замялся.
     
— Больной, что ли? Если больной, то что ж ты его не отведешь в больницу?
     
— Не, — сказал дедушка, напуская на себя веселое равнодушие, — он не больной, а только пьяный.
     
— А, пьяный! Сын, что ли?
     
— Не.
     
— Чужой?
     
— Я же вам говорю, ваше благородие: пьяный!
     
— Я понимаю, что пьяный, да откуда он у тебя?
     
— Как это — откуда? — забормотал дедушка, прикидываясь совсем выжившим из ума стариком. — Ну, пьяный и пьяный, известное дело. Валялся в бурьяне, и годи!
     
Господин внимательно посмотрел на матроса:
     
— Что ж он, так и валялся в бурьяне в одних подштанниках?
     
— Так и валялся.
     
— Эй, ты, а ну-ка, дыхни! — закричал господин, совсем близко наклоняясь к матросу.
     
Жуков сделал вид, что ничего не слышит, и повернулся лицом к стенке, закрыв голову подушкой.
     
— Пьяный, а вином не пахнет, — заметил господин и, строго уставившись на дедушку, прибавил: — Смотри!
     
С тем комиссия и удалилась.
     
Гаврику это не понравилось.
     
Проходя мимо ресторана, он видел за столиком околоточного надзирателя, того самого вредного надзирателя, которого местные рыбаки называли не иначе, как «наш около-лодочный».
     
Он пил пиво, ставя кружку на толстый кружочек из прессованного картона с надписью: «Пиво Санценбахера». И не столько пил, сколько посматривал на серебряные часы.
     
…Матрос чувствовал себя гораздо лучше. Как видно, кризис уже миновал. Жара не было.
     
Он сидел на койке, потирая колючие щеки, и говорил:
     
— Не иначе, как сейчас же надо скрываться.
     
— Куда ж ты пойдешь без штанов? — сокрушенно заметил дедушка. — Пока не смеркнет, надо в хате сидеть. Одно. Гаврик, кушать хочешь?
     
— Я у Терентия повечерял.
     
Дедушка высоко поднял брови. Вот оно что. Значит, внучек уже успел побывать у Терентия. Ловко!
     
— Как там дело?
     
— Собирался сегодня до нас заскочить.
     
Старик пожевал губами и еще выше поднял брови, удивляясь, какой у него вырос бедовый внучек: все понимает лучше всякого взрослого. И, главное, хитрый! У, хитрый!
     
Несмотря на свои девять с половиной лет, Гаврик в иных случаях жизни действительно разбирался лучше, чем многие взрослые. Да и не мудрено. Мальчик с самых ранних лет жил среди рыбаков, а одесские рыбаки, в сущности, мало чем отличались от матросов, кочегаров, рабочих из доков, портовых грузчиков, то есть самой нищей и самой вольнолюбивой части городского населения.
     
Все эти люди на своем веку довольно хлебнули горя и на собственной шкуре испытали, «почем фунт лиха», что взрослые, что дети — безразлично. Может быть, детям было даже еще хуже, чем взрослым.
     
Шел тысяча девятьсот пятый год, год первой русской революции.
     
Все нищие, обездоленные, бесправные подымались на борьбу с царизмом. Рыбаки занимали среди них не последнее место. А борьба начиналась лютая: не на жизнь, а на смерть. Борьба учила хитрости, осторожности, зоркости, смелости.
     
Все эти качества совершенно незаметно, исподволь росли и развивались в маленьком рыбаке.
     
Брат Гаврика, Терентий, тоже сперва рыбачил, но потом женился и пошел работать в вагонные мастерские. По множеству признаков Гаврик не мог не догадываться, что старший брат его имеет какое-то отношение к тому, что в те времена называлось глухо и многозначительно — «движение».
     
Бывая в гостях у Терентия на Ближних Мельницах, Гаврик частенько слышал, как братон говорил слова «комитет», «фракция», «явка»… И хотя смысла их Гаврик не понимал, однако чувствовал, что слова эти связаны с другими, понятными всякому: «забастовка», «сыскное», «листовка».
     
Особенно хорошо было известно Гаврику, что такое листовки — эти странички плохой бумаги с мелкой серой печатью. Однажды, по просьбе Терентия, Гаврик даже разносил их ночью по берегу и клал, стараясь, чтобы никто не заметил, в рыбачьи шаланды.
     
Тогда Терентий сказал:
     
— А как кто-нибудь увидит — прямо кидай их в воду и тикай. А как поймают — скажи, что нашел в бурьяне.
     
Но все обошлось благополучно.
     
Вот именно поэтому Гаврик прежде всего и решил рассказать про матроса брату своему, Терентию. Мальчик знал, что Терентий все устроит. Однако он понимал, что следует еще кое с кем посоветоваться, кое-где побывать, может быть, даже в том самом «комитете».
     
Значит, нужно пока что ждать. Но ждать становилось опасно.
     
Несколько раз матрос приоткрывал дверь и осторожно выглядывал наружу. Но хотя вокруг было уже довольно темно, все же не настолько, чтобы можно было выйти в таком виде, не обратив на себя внимания, тем более что на берегу еще оставалось много народу и с моря слышались песни катающихся на лодках.
     
Матрос снова садился на койку и, уже не стесняясь старика и Гаврика, громко говорил:
     
— Драконы… Шкуры… Ну, только пусть они мне когда-нибудь попадут в руки!.. Я из них не знаю что наделаю… Голову положу, а наделаю… — и постукивал тихонько по койке литым кулаком.
    
    
     
      
26
      
Погоня
     
     
Уже смеркалось, когда дверь хибарки неожиданно открылась и вошел большой человек, на миг заслонив собой звезды. Матрос вскочил.
     
— Ничего, дядя, сидите, это наш Терентий, — сказал Гаврик.
     
Матрос сел, силясь в темноте рассмотреть вошедшего.
     
— Вечер добрый, — сказал голос Терентия. — Кто тут есть, никого не вижу. Почему лампу не зажигаете: керосину нема, чи шо?
     
— Ще трошки есть, — прокряхтел дедушка и зажег лампочку.
     
— Здорово, диду, как дело? А я вышел сегодня в город — и дай, думаю, заскочу до своих родичей. Э, да, я вижу, у вас тут еще кто-то есть в хате! Здравствуйте!
     
Терентий быстро, но очень внимательно оглядел матроса при слабом свете разгоравшейся коптилки.
     
— Наш утопленник, — с добродушной усмешкой пояснил дедушка.
     
— Слыхал.
     
Матрос с сумрачным сомнением смотрел на Терентия и молчал.
     
— Родион Жуков? — спросил Терентий почти весело.
     
Матрос вздрогнул, но взял себя в руки. Он еще тверже уперся кулаками в койку и, сузив глаза, выговорил с дерзкой улыбкой:
     
— Допустим, Жуков. А вы кто такой, что я вам обязанный отвечать? Я, может быть, обязанный отвечать лишь перед одним комитетом.
     
Усмешка сошла с рябоватого лица Терентия. Гаврик никогда не видел брата таким серьезным.
     
— Можешь меня считать за комитет, — немного подумав, заметил Терентий и сел рядом с матросом на койку.
     
— Чем вы докажете? — упрямо сказал матрос, отвергая товарищеское «ты» и отодвигаясь.
     
— Надо сначала, чтоб вы доказали, — ответил Терентий.
     
— Кажется, мои факты довольно-таки ясные. — И матрос сердито показал глазами на ноги в подштанниках.
     
— Мало что!
     
Терентий подошел к двери, приоткрыл ее и негромко сказал в щель:
     
— Илья Борисович, зайдите на минуту.
     
Тотчас зашумел бурьян, и в хибарку вошел маленький, щуплый, очень молодой человек в пенсне с черной тесемкой, заложенной за ухо. Под старой расстегнутой тужуркой виднелась черная сатиновая косоворотка, подпоясанная ремешком. На обросшей голове сидела приплюснутая техническая фуражка.
     
Матросу показалось, что он уже где-то видел этого «студента».
     
Молодой человек стал боком, поправляя пенсне и посмотрел на матроса одним глазом.
     
— Ну? — спросил Терентий.
     
— Я видел товарища утром пятнадцатого июня на Платоновском молу в карауле у тела матроса Вакулинчука, зверски убитого офицерами, — быстро и без передышки проговорил молодой человек. — Вы там были, товарищ?
     
— Факт!
     
— Видите. Стало быть, я не ошибся.
     
Тогда Терентий молча достал из-под пиджака сверток и положил на колени матросу.
     
— Пара брюк, ремешок, тужурка, ботинок, к сожалению, не достали, пока будете ходить так, а потом купите, не теряя времени — одевайтесь, мы можем отвернуться, — так же быстро и без знаков препинания высыпал молодой человек, прибавив: — А то мне кажется, что за этим домом слежка.
     
Терентий мигнул:
     
— А ну-ка, Гаврик.
     
Мальчик сразу понял и тихонько выбрался из хибарки в темноту. Он остановился. Прислушался. Ему показалось, что на огороде трещит сухая картофельная ботва.
     
Он пригнулся, сделал несколько шажков и вдруг, привыкнув к темноте, ясно увидел посреди огорода две неподвижные фигуры.
     
У мальчика захватило дух. В ушах так зашумело, что он перестал слышать море. Прикусив изо всех сил губу, Гаврик совсем неслышно пробрался за хибарку, с тем чтобы посмотреть, нет ли кого-нибудь на тропинке.
     
На тропинке стояло еще двое, из которых один белел кителем.
     
Гаврик пополз к горке и увидел на ней несколько городовых. Он сразу узнал их по белым кителям. Хибарка была окружена.
     
Мальчик хотел броситься назад, как вдруг почувствовал большую горячую руку, крепко схватившую его сзади за шею. Он рванулся, но тотчас получил подножку и полетел лицом в бурьян.
     
Сильные руки схватили его. Он вывернулся и, к ужасу своему, нос к носу увидел над собой усатого, его открытый рот, из которого разило говядиной, его жесткий, как сосновая доска, солдатский подбородок.
     
— Дяденька-а-а, — притворно тонким голосом заплакал Гаврик.
     
— Молчи, шкура… — зашипел усатый.
     
— Пусти-и-ите!
     
— А ну, покричи у меня, сволочуга, — сквозь зубы выцедил усатый, взяв железными пальцами мальчика за ухо.
     
Гаврик съежился и диким голосом закричал, повернув лицо к хибарке:
     
— Тикайте!
     
— Молчи, убью!
     
Усатый так рванул ухо, что оно затрещало. Показалось, что лопнула голова. Ужасная, ни с чем не сравнимая боль обожгла мозг. Вместе с тем Гаврик почувствовал прилив ненависти и ярости, от которой потемнело в глазах.
     
— Тикайте! — еще раз закричал он во всю глотку, корчась от боли.
     
Усатый навалился на Гаврика, продолжая одной рукой изо всех сил крутить ухо, а другой затыкая рот. Но мальчик катался по земле, кусая потную, ненавистную волосатую руку, и, обливаясь слезами, исступленно орал:
     
— Тикайте! Тикайте! Тика-а-а-айте-е-е!
     
Усатый яростно отшвырнул мальчика и кинулся к хибарке. Раздался длинный полицейский свисток.
     
Гаврик поднялся на ноги и сразу понял, что его крик был услышан: три фигуры — две рослые и одна маленькая — выскочили из хибарки и, спотыкаясь, бежали через огород.
     
Два белых кителя преградили им дорогу. Беглецы хотели повернуть, но увидели, что окружены.
     
— Стой! — закричал в темноте незнакомый голос.
     
— Илья Борисович, стреляйте! — услышал мальчик отчаянный крик Терентия.
     
В тот же миг сверкнули огоньки, и раздались подряд три револьверных выстрела, похожих на хлопанье кнута. По крикам и возне Гаврик понял, что в темноте происходит свалка.
     
Неужели их возьмут? Ничего не соображая от ужаса, Гаврик бросился вперед, как будто мог чем-нибудь помочь.
     
Не успел он пробежать и десяти шагов, как увидел, что из свалки вырвались все те же три фигуры — две большие и одна маленькая, — кинулись к обрыву и пропали в темноте.
     
— Держи! Держи-и-и!
     
Вылетел красный сноп огня. Ударил сильный выстрел из полицейского смит-вессона. Вверху на обрывах заливались свистки городовых. Было похоже, что оцеплен весь берег.
     
Мальчик в отчаянии прислушивался к шуму погони. Он совершенно не понимал, зачем Терентий выбрал для бегства это направление. Надо быть сумасшедшим, чтобы взбираться наверх: там засада, и наверняка их там схватят. Лучше было бы проскользнуть вдоль берега.
     
Гаврик пробежал еще немного, и ему показалось, что он видит, как по крутому, почти отвесному обрыву карабкаются три фигурки. Верная гибель!
     
— Ой, Терентий, куда ж вы полезли! — с отчаянием шептал мальчик, кусая руки, чтоб не заплакать, а едкие слезы щекотали нос и кипели в горле.
     
И вдруг, в одну секунду, мальчик понял, зачем понадобилось им лезть на обрыв. Он совсем упустил из виду… А ведь это так просто! Дело в том, что… Но в это время усатый налетел на Гаврика, схватил его под мышку и, разрывая на нем рубаху, поволок его обратно. Он с силой втолкнул мальчика в хибарку. Возле нее уже стояло двое городовых. Гаврик больно треснулся скулой о косяк и упал в угол на дедушку, сидевшего на земле.
     
— Уйдут — головы сорву! — крикнул усатый городовым и выбежал вон.
     
Гаврик сел рядом с дедушкой, совершенно так же, как и он, подвернув ноги. Они сидели, ничего не говоря, прислушиваясь к свисткам и крикам, мало-помалу затихающим в отдалении. Наконец шума совсем не стало слышно.
     
Тогда Гаврик почувствовал ухо, о котором было забыл. Оно ужасно болело. Казалось раскаленным. До него страшно было дотронуться.
     
— У, дракон, чисто все ухо оторвал, — проговорил Гаврик, изо всех сил сдерживая слезы и желая казаться равнодушным.
     
Дедушка искоса посмотрел на него. Глаза старика были неподвижны, страшные своей глубокой пустотой. Губы мягко жевали. Он долго молчал. Наконец покачал головой и укоризненно произнес:
     
— Видели вы, господа, такое дело, чтобы ухи детям обрывать? Разве это полагается?
     
Он тяжко вздохнул и опять зажевал губами. Вдруг суетливо наклонился к Гаврику, испуганно посмотрел на дверь — не подслушивает ли кто — и шепнул:
     
— Ничего не слыхать, ушли они или остались?
     
— Они на обрыв полезли, — быстро и тихо сказал мальчик. — Терентий их повел до катакомбы. Если их по дороге не постреляют, непременно уйдут.
     
Дедушка повернул лицо к чудотворцу, прикрыл глаза и медленно, размашисто перекрестился, с силой вдавливая сложенные щепоткой пальцы в лоб, в живот, в оба плеча. Крошечная, еле заметная слеза поползла по щеке и пропала в морщине.
    
    
     
      
27
      
Дедушка
     
     
Под многими городами мира есть катакомбы. Катакомбы есть в Риме, Неаполе, Константинополе, Александрии, Париже, Одессе.
     
Когда-то, лет пятьдесят тому назад, одесские катакомбы были городскими каменоломнями, из которых выпиливали известняк для построек. Они и сейчас простираются запутанным лабиринтом под всем городом, имея несколько выходов за его чертой.
     
Жители Одессы, конечно, знали о существовании катакомб, но мало кто спускался в них, а тем более представлял себе их расположение. Катакомбы являлись как бы тайной города, его легендой.
     
Но недаром же Терентий был в свое время рыбаком.
     
Он великолепно знал одесский берег и в точности изучил все выходы катакомб к морю.
     
Один из таких выходов находился в ста шагах позади хибарки, посредине обрыва. Это была узкая щель в скале, сплошь заросшая шиповником и бересклетом. Маленький ручеек просачивался из щели и бежал вниз по обрыву, заставляя вздрагивать ползучие растения и бурьян.
     
Отбившись от первого натиска городовых и сыщиков, Терентий повел товарищей прямо к знакомой расселине.
     
Преследователи понятия о ней не имели. Они думали, что беглецы хотят дачами пробраться в город. Полицейским это было на руку. Все дачи были оцеплены. Беглецы неизбежно попадали в засаду.
     
Поэтому после первого же выстрела городовым было приказано больше не стрелять.
     
Однако, прождав внизу с четверть часа, пристав Александровской части, который лично руководил облавой, послал околоточного надзирателя узнать, схвачены ли преступники.
     
Околоточный отправился в обход удобной дорогой и вернулся еще через четверть часа, сообщив, что беглецы наверху не появлялись. Таким образом, их не было ни наверху, ни внизу. Где же они? Было совершенно невероятно, чтобы они сидели где-нибудь посреди обрыва, в кустах, и ждали, пока их схватят.
     
Тем не менее пристав велел своим молодцам лезть вверх и обшарить каждый кустик. Страшно ругаясь, поминутно скользя лакированными сапогами по траве и глине, он сам полез на обрыв, больше не доверяя «этим болванам».
     
Они обшарили в темноте весь обрыв снизу доверху и ничего не нашли. Это было похоже на чудо. Не провалились же беглецы, в самом деле, сквозь землю!
     
— Ваше высокоблагородие! — раздался вдруг испуганный голос сверху. — Пожалуйста сюда!
     
— Что там такое?
     
— Так что, ваше высокоблагородие, катакомба!
     
Пристав схватился белыми перчатками за колючие ветки. Тотчас он был подхвачен дюжими руками и втащен на маленькую площадку.
     
Усатый зажигал спичку за спичкой. При свете их можно было рассмотреть заросшую кустами черную узкую щель в скале.
     
Пристав мигом понял, что дело проиграно. Ушла такая добыча! Он затрясся в ярости, затопал узкими сапогами и, тыча кулаками в белых перчатках направо и налево, куда попало, в морды, в скулы, в усы, кричал залихватским, осипшим от крика голосом:
     
— Что же вы стоите, бал-л-ваны? Вперед! Обыскать все катакомбы! Головы посрываю, мор-р-ды р-р-р-раскрошу к чертовой матери! Чтоб негодяи были схвачены! Марш!
     
Но он сам понимал, что все равно ничего не выйдет. Чтобы обыскать все катакомбы, надо по крайней мере недели две. Да и все равно напрасно, так как прошло уже больше получаса и беглецы, несомненно, уже давно в другом конце города.
     
Несколько городовых с неохотой полезли в щель и, беспрерывно зажигая спички, топтались недалеко от входа, оглядывая серые известняковые стены подземного коридора, терявшегося в могильной тьме.
     
Пристав изо всех сил плюнул и, дробно бренча шпорами, побежал вниз. Ярость душила его. Он рванул перекрахмаленный воротник пикейного кителя с такой силой, что отлетели крючки.
     
Крупно шагая по трескучему бурьяну, он подошел к хибарке и с остервенением дернул дверь. Городовые в ужасе вытянулись.
     
Пристав вошел в каморку и застыл, расставив ноги и заложив судорожно играющие пальцы за спину. Тотчас за приставом в дверь пролез усатый.
     
— Ваше высокоблагородие, разрешите доложить, — таинственно шепнул он, показывая круглыми глазами на дедушку, — хозяин конспиративной квартиры, а это его мальчишка.
     
Пристав, не глядя на усатого, протянул к нему руку, взял его ощупью всей белой растопыренной пятерней за потную морду и с яростным отвращением оттолкнул:
     
— Тебя, бал-лвана, не спрашивают. Сам знаю.
     
Гаврика охватил ужас. Он чувствовал, что сейчас произойдет что-то страшное. Бледный и маленький, с красным, распухшим ухом, он смотрел не мигая на стройного, плечистого офицера в голубых шароварах и черной лаковой портупее через плечо.
     
Постояв таким образом не менее минуты, показавшейся мальчику часом, пристав присел боком на койку. Не спуская глаз с дедушки, он вытянул лаковый сапог, извлек из тесного кармана серебряную папиросницу с оранжевым трутом и закурил желтую папироску.
     
«Фабрики Асмолова», — подумал Гаврик.
     
Пристав пустил из ноздрей дым, произнес вместе с дымом: «Н-нусс» — и вдруг заорал во всю глотку так, что зазвенело в ушах:
     
— Встань, мерзавец, когда находишься в присутствии офицера!
     
Дедушка суетливо вскочил. Скрючив босые черные ноги и оправляя на тщедушном теле рубаху, старик уставился на пристава бессмысленными солдатскими глазами.
     
Гаврик видел, как дрожала дедушкина вытянутая шея и как двумя вожжами натягивалась под подбородком сухая кожа со старинным шрамом.
     
— Нелегальных прячешь? — ледяным голосом произнес пристав.
     
— Никак нет, — прошептал дедушка.
     
— Говори: кто у тебя только что был?
     
— Не могу знать.
     
— Ах, ты не можешь знать! — И офицер медленно привстал.
     
Сжав губы, он коротким и точным движением ударил старика в ухо с такой силой, что тот отлетел и всем телом стукнулся в стенку.
     
— Говори, кто был?
     
— Не могу знать, — твердо сказал старик, двигая скулами.
     
Снова мелькнул кулак в белой перчатке. Из дедушкиных ноздрей потекли две слабые струйки крови. Старик зажмурился, вдавил голову в плечи и всхлипнул.
     
— За что же вы бьете, ваше благородие? — тихо, но грозно сказал дедушка, вытирая под носом и показывая приставу запачканную руку.
     
— Молчать! — заорал офицер бледнея.
     
Большая бархатная родинка чернела на его гипсовом лице. Он с отвращением посмотрел на свою испорченную перчатку.
     
— Говори, кто был?
     
— Не могу знать…
     
Старик успел закрыть лицо руками и отвернуться к стенке. Удар пришелся по голове. Штаны на коленях обвисли. Дедушка стал медленно сползать вниз.
     
— Дядя, не бейте его, он — старик! — со слезами отчаяния закричал Гаврик, бросаясь к приставу.
     
Но пристав уже выходил из хибарки, крича:
     
— Взять мерзавца! Отвезти!
     
Городовые бросились к старику и схватили его, выворачивая локти. Они потащили его из хибарки, как куль соломы. Гаврик сел на пол и, кусая кулачки, зарыдал злыми, бешеными слезами.
     
Некоторое время он сидел не шевелясь, прислушиваясь одним ухом к шумам и шорохам ночи. Другое оглохло. Иногда мальчик нарочно затыкал здоровое ухо. Тогда со всех сторон его охватывала глубокая, немая тишина. Становилось страшно, как будто в этой тишине его молчаливо подстерегала какая-то опасность. Он открывал ухо, как бы торопясь выпустить на волю запертые звуки. Но одно ухо не могло вместить в себя все их разнообразие.
     
То слышались редкие, сильные вздохи моря и ничего больше. То начиналась хрустальная музыка сверчков, и тогда прекращался шум моря. То теплый бриз пробегал по бурьяну, наполняя ночь шелестом, не оставляющим места ни для сверчков, ни для моря. То слышался один лишь треск лампочки, в которой выгорел керосин.
     
Внезапно мальчик ясно почувствовал свое одиночество. Он торопливо задул огонь и бросился за дедушкой.
     
Роскошная августовская ночь висела над миром. Черное мерцающее небо осыпало бегущего мальчика звездами. Звон сверчков подымался, струясь, до самого Млечного Пути. Но какое дело было измученному и оскорбленному ребенку до этой равнодушной красоты, не имевшей власти сделать его счастливым?
     
Гаврик бежал изо всех сил.
     
Он догнал дедушку лишь в городе, на Старопортофранковской улице, возле самого участка.
     
Два городовых — один сидя, а другой стоя — везли дедушку на извозчике. Старик лежал, соскользнув с сиденья, в ногах у городового, поперек дрожек. Его голова бессильно прыгала и билась о подножку. По лицу, грязному от пыли и крови, бежал свет газовых фонарей.
     
Гаврик бросился к дрожкам, но они уже остановились у ворот участка. Городовые тащили спотыкающегося старика в ворота.
     
— Дедушка! — закричал мальчик.
     
Городовой слегка стукнул Гаврика ножнами шашки по шее.
     
Ворота закрылись.
     
Мальчик остался один.
    
    
     
      
28
      
Упрямая тетя
     
     
Наступил миг величайшего Петиного торжества и счастья.
     
Не было еще и часу дня, а он уже обегал всех знакомых в доме, показывая свою новенькую гимназическую фуражку и возбужденно рассказывая, как он только что экзаменовался.
     
По совести признаться, рассказывать было почти нечего. Никакого экзамена, собственно, не было — было легкое приемное испытание, продолжавшееся пятнадцать минут. Оно началось в половине одиннадцатого, а в пять минут двенадцатого приказчик в магазине рядом с гимназией уже вручил мальчику, галантно улыбаясь, его старую соломенную шляпу, завернутую в бумагу.
     
Фуражку Петя как надел перед зеркалом в магазине, так уже и не снимал до самого вечера.
     
— Ух, как я ловко выдержал экзамен! — возбужденно говорил Петя, торопливо шагая по улице.
     
Он заглядывал во все стекла, чтобы лишний раз увидеть себя в фуражке.
     
— Друг мой, — замечала тетя, у которой от смеха дрожал подбородок, — успокойся. Это был не экзамен, а всего лишь испытание.
     
— Ну, тетя! Как вы можете так говорить? — гневно багровея и топая ногами, на всю улицу кричал Петя, готовый зарыдать от обиды. — Ведь вы же не видели, а утверждаете! Это был самый настоящий экзамен, а вы в это время сидели в приемной и не имеете права так утверждать! Я вам говорю, что был эк-за-мен!
     
— Конечно. Я дура, а ты умный! Было испытание.
     
— А вот экзамен!
     
— Я ему — брито, а он мне — стрижено.
     
Этими словами тетя весьма прозрачно намекала на старинный украинский анекдот про одного упрямца, который поспорил с женой: стрижена или брита борода у волостного писаря.
     
Упрямец против всякой очевидности кричал «стрижено» до тех пор, пока разъяренная жена не кинула его в речку. Уже утопая, он продолжал показывать пальцами над водой, что стрижено.
     
Но Петя не обратил на этот намек никакого внимания и со слезами в голосе повторял:
     
— А вот экзамен, а вот экзамен!
     
У тети было доброе сердце. Ей стало жаль отнимать у племянника самую дорогую часть его торжества. «Экзамен» — одно слово чего стоит! Пусть же мальчик радуется. Не стоит его огорчать в этот знаменательный день.
     
Тут тетя даже решила немножко покривить душой.
     
— Впрочем, — сказала она с тонкой улыбкой, — я, вероятно, ошиблась. Кажется, это был действительно экзамен.
     
Петя просиял:
     
— Ого, еще какой экзамен!
     
Но в глубине души Петю, конечно, грызло сомнение. Все произошло как-то чересчур быстро и легко для «экзамена».
     
Правда, детей выстроили в пары и повели «в класс». Правда, был длинный стол, покрытый синим сукном. Правда, сидели строгие преподаватели в синих мундирах, в золотых очках и пуговицах, в орденах, в крахмальных, даже на вид твердых, как скорлупа, манишках и гремящих манжетах. Среди них выделялись муаровая ряса и женские кудри священника.
     
Опускался желудок, потели ноги, ледяной пот выступал на висках… Все было, как полагается испокон веков.
     
Но сам экзамен… Нет, теперь Петя ясно понимал, что это было все-таки лишь испытание.
     
Как только мальчики расселись по партам, один из преподавателей тотчас уткнул нос в большую бумагу на столе и произнес, прекрасно, отчетливо, кругло выговаривая каждое слово:
     
— Что ж, приступим. Александров Борис, Александров Николай, Бачей Петр. Пожалуйте сюда.
     
Услышав свою фамилию и имя, прозвучавшие так чуждо и вместе с тем так жгуче в этом гулком, пустынном классе, Петя почувствовал, будто его внезапно ударили кулаком под ложечку. Он никак не предполагал, что страшный миг наступит так быстро.
     
Мальчик был застигнут врасплох. Он густо покраснел и, почти теряя сознание, подошел по скользкому полу к столу.
     
Три мальчика поступили в распоряжение преподавателей.
     
Петя достался священнику.
     
— Нуте-с, — сказал громадный старик, заворачивая широкий рукав рясы.
     
Затем он воткнул в узкую грудь кинжал наперсного креста на серебряной цепочке. Цепочка была из плоских звеньев, с прорезью, как в кофейных зернышках.
     
— Подойди, отрок. Как звать?
     
— Петя.
     
— Петр, дорогой мой, Петр. Петя дома остался. Фамилия как?
     
— Бачей.
     
— Василия Петровича сын? Преподавателя ремесленного училища из школы десятников?
     
— Да.
     
Священник откинулся на спинку стула в мечтательной позе курильщика.
     
Он прищурился на Петю и с непонятной для мальчика усмешкой сказал:
     
— Знаю, как же. Либеральный господин. Нуте-с… — Священник еще больше откинулся.
     
Теперь маленький стул качался на двух задних ножках.
     
— Какие знаешь молитвы? «Верую» читаешь?
     
— Читаю.
     
— Говори.
     
Петя набрал полон рот воздуха и пошел чесать без знаков препинания, норовя выпалить всю молитву одним духом:
     
— Верую во единого бога-отца вседержителя творца неба и земли видимым же всем и невидимым и во единого господа Иисуса Христа сына…
     
Тут воздух кончился, и Петя остановился.
     
Торопливо, чтобы священник не подумал, что он забыл, мальчик со всхлипом вобрал в себя свежую порцию воздуха, но священник испуганно махнул рукой:
     
— Довольно, довольно. Иди дальше.
     
И тут же мальчик поступил в распоряжение математика.
     
— До скольких умеешь считать.
     
— До сколько угодно, — сказал Петя, ободренный триумфом по закону божьему.
     
— Прекрасно. Считай до миллиона.
     
Пете показалось, что он провалился в прорубь, он даже — совершенно непроизвольно — сделал ртом такой звук, будто захлебнулся. С отчаянием посмотрел по сторонам, ища помощи. Но все вокруг были заняты, а математик смотрел в сторону сквозь очки, в стеклах которых выпукло и очень отчетливо отражались два больших классных окна с зеленью гимназического сада, с голубыми куполами Пантелеймоновского подворья и даже с каланчой Александровского участка, на которой висело два черных шарика, означавших, что во второй части — пожар.
     
Считать до миллиона… Петя погиб!
     
— Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь… — старательно начал мальчик, исподтишка загибая пальцы и блудливо, но грустно улыбаясь, — восемь, девять, десять, одиннадцать…
     
Математик бесстрастно смотрел в окно. Когда удрученный мальчик произнес «семьдесят девять», учитель сказал:
     
— Достаточно. Таблицы умножения учил?
     
— Одиныжды один — один, одиныжды два — два, одиныжды три — три, — быстро и звонко начал Петя, боясь, чтобы его не прервали, но преподаватель кивнул головой:
     
— Будет.
     
— Я еще знаю сложение, вычитание, умножение и деление!
     
— Будет. Ступай дальше.
     
Что ж это такое, рта не дают открыть! Даже обидно!
     
Петя перешел к следующему преподавателю, с орденом, просвечивающим сквозь сухую бороду.
     
— Читай вот до сих пор.
     
Петя с уважением взял книгу в мраморном переплете и посмотрел на толстый желтый ноготь, лежавший на крупном заголовке «Лев и собачка».
     
— «Лев и собачка, — начал Петя довольно бойко, хотя и запинаясь от волнения. — Лев и собачка. В одном зверинце находился лев. Он был очень кровожаден. Сторожа боялись его. Лев пожирал очень много мяса. Хозяин зверинца не знал, как тут быть…»
     
— Хватит.
     
Петя чуть не заплакал. Еще даже не дошло до собачки, а он уже — «хватит»…
     
— Стихотворение какое-нибудь на память знаешь?
     
Этого момента Петя ждал с трепетом тайного торжества. Вот тут-то он себя наконец покажет в полном блеске!
     
— Знаю «Парус», стихотворение М. Ю. Лермонтова.
     
— Ну, скажи.
     
— Сказать с выражением?
     
— Скажи с выражением.
     
— Сейчас.
     
Петя быстро отставил ногу, что являлось совершенно необходимым условием выразительного чтения и гордо закинул голову.
     
— «Парус», стихотворение М. Ю. Лермонтова! — провозгласил он с некоторым завыванием. —
     
      
       
Белеет парус одинокий
       
В тумане моря голубом…
       
Что ищет он в стране далекой?
       
Что кинул он в краю родном!
      
     
     
Наскоро сделав обеими руками знак удивления и вопроса, он продолжал торопясь сказать как можно больше, пока его не остановили:
     
      
       
Играют волны, ветер свищет,
       
И мачта гнется и скрипит…
       
Увы, он счастия не ищет
       
И не от счастия бежит!
      
     
     
Петя торопливо показал жестом «увы», но преподаватель успел замахать руками:
     
— Хватит.
     
— Я сейчас кончу, там еще чуть-чуть, — простонал мальчик. —
     
      
       
Под ним струя светлей лазури…
      
     
     
— Хватит, хватит. Иди домой.
     
— А еще больше ничего не надо? Я еще знаю «Как ныне сбирается…», стихотворение А. С. Пушкина.
     
— Ничего больше не надо. Можешь сказать родителям, что ты принят. Вот и все.
     
Петя был ошеломлен. Он минуты две стоял посредине класса, не зная, что же теперь делать.
     
Казалось совершенно невероятным, что это страшное и загадочное событие, к которому он с трепетом готовился все лето, уже совершилось.
     
Наконец мальчик неловко шаркнул ногой, споткнулся и бросился из класса. Но через секунду как очумелый вбежал назад и спросил прерывающимся от волнения голосом:
     
— Гимназическую фуражку уже можно покупать?
     
— Можно, можно. Ступай.
     
Петя ворвался в приемную, где на золоченом стуле под гипсовым бюстом Ломоносова сидела тетя в летней шляпе с вуалью и в длинных перчатках.
     
Он кричал так громко, что его, несомненно, слышали на улице извозчики.
     
— Тетя! Идем скорее! Они сказали, что уже надо покупать гимназическую фуражку!
    
    
     
      
29
      
Александровский участок
     
     
Ах, какое это было блаженство — покупать фуражку!
     
Сначала ее долго примеривали, потом торговались, потом выбирали герб, эту изящнейшую серебряную вещицу. Она состояла из двух скрещенных колючих веточек с «О.5.Г.» между ними — вензелем Одесской пятой гимназии.
     
Герб выбрали самый большой и самый дешевый, за пятнадцать копеек.
     
Приказчик проткнул шилом две дырки в твердом околыше синей касторовой фуражки и вставил в них герб, отогнув с внутренней стороны латунные лапки.
     
Дома фуражка с гербом вызвала общий восторг. Все норовили потрогать ее. Но Петя не давал. Любоваться — пожалуйста, любуйтесь, а руками не хватать!
     
Папа, Дуня, Павлик — все наперебой спрашивали: «Сколько стоит?», как будто в этом было дело.
     
Петя горячо отвечал всем:
     
— Руб сорок пять фуражка и пятнадцать герб, да это что? Вот если бы видели, как я выдержал экзамен, вы б тогда знали!
     
Глядя на фуражку, Павлик завистливо косил глаза и сопел, каждую минуту готовый зареветь.
     
Затем Петя побежал показывать фуражку вниз, в лавочку, Нюсе Когану.
     
Нюся Коган опять гостил на лимане. Наказание!
     
Зато чрезвычайно заинтересовался новой фуражкой отец Нюси, старик Коган, лавочник, по прозвищу «Борис — семейство крыс».
     
Надев очки, он долго рассматривал фуражку со всех сторон, цокая языком — «ц-ц-ц», и наконец задал вопрос:
     
— Сколько стоит?
     
Обегав всех знакомых в доме, Петя отправился на полянку и показал фуражку солдатам. Солдаты тоже спросили, сколько стоит. Больше показывать было некому, а не прошло еще и половины дня!
     
Петя был в отчаянии.
     
Вдруг он увидел Гаврика, шедшего под забором родильного приюта. Петя бросился к приятелю, оглашая воздух криками и размахивая фуражкой.
     
Но — боже мой! — что сделалось с Гавриком? Его маленькие глаза были обведены коричневыми кругами. Они тусклой злобой блестели на худом, немытом лице. Рубаха была изодрана. Одно ухо, лилово-красное, распухшее, сразу бросалось в глаза, пугая своим страшным неправдоподобием.
     
«Ух, как я ловко выдержал экзамен!» — хотел было крикнуть Петя, но слова эти застряли у него в горле.
     
Он прошептал:
     
— Ой! С кем ты дрался? Кто тебя побил?
     
Гаврик угрюмо усмехнулся, опуская глаза.
     
— А ну покажь, — сказал он вместо ответа и протянул руку к фуражке. — Сколько стоит?
     
Хотя давать фуражку в чужие руки было мучительно, все же Петя — правда, с болью в сердце — позволил Гаврику потрогать обновку.
     
— Только ты не попорти!
     
— Не дрейфь.
     
Мальчики уселись под кустиком возле помойки и принялись всесторонне рассматривать фуражку.
     
Гаврик тотчас открыл в ней множество тайн и возможностей, ускользнувших от глаз Пети.
     
Во-первых, обнаружилось, что вынимается тонкий стальной обруч, распирающий дно. Обруч был оклеен заржавленной бумагой и, вытащенный из фуражки, представлял самостоятельную ценность.
     
Из него ничего не стоило наломать массу маленьких стальных пластинок, годных хотя бы для того, чтобы класть на рельсы под дачный поезд — интересно, что с ними сделается!
     
Во-вторых, была черная сатиновая подкладка с напечатанной золотом прописью: «Бр. Гуральник». Если ее немножко отодрать, за нее можно прятать различные мелкие вещи — ни за что никто не найдет!
     
В-третьих, кожаный козырек, покрытый снаружи черным лаком, можно легко сделать более блестящим, если хорошенько натереть зелеными стручками дерева, носящего среди мальчиков название «лаковое».
     
Что касается герба, то его немедленно надо подогнуть по моде и даже слегка подрезать веточки.
     
Мальчики тут же с жаром принялись за дело и работали до тех пор, пока не извлекли из фуражки все удовольствия, какие в ней заключались.
     
Это немного развлекло Гаврика.
     
Но, когда фуражка окончательно потеряла человеческий вид и надоела, Гаврик снова стал угрюм.
     
— Слышь, Петька, вынеси кусок хлеба и два куска сахару, — сказал он вдруг с напускной грубостью. — Отнесу деду.
     
— Куда?
     
— В участок.
     
Петя смотрел на приятеля широко раскрытыми, ничего не понимающими глазами.
     
Гаврик сумрачно усмехнулся и сплюнул под ноги:
     
— Ну, чего смотришь? Не понимаешь, чи шо? Маленький? Нашего деда вчерась забрали в участок. Надо нести передачу.
     
Петя продолжал ничего не понимать.
     
Он слышал, что в участок забирают пьяниц, буянов, воров, босяков. Но — дедушку Гаврика? Это было выше его понимания.
     
Петя прекрасно знал старика: мальчик часто приходил к Гаврику в гости, на берег.
     
Сколько раз дедушка брал его вместе с Гавриком в море ловить бычков! Сколько раз он угощал его своим особенным, душистым и придымленным, чаем, всегда извиняясь, что «только нема сахару»! Сколько раз он налаживал Пете грузило и учил, как надо привязывать лесу!..
     
А какие смешные украинские поговорки были у него припасены на всякий случай жизни, какое множество историй из времен турецкой кампании, какую уйму солдатских анекдотов он знал!
     
Бывало, сидит сам, как турок, подвернув под себя ноги, штопает сеть специально вырезанной деревянной иглой и рассказывает и рассказывает. Животики можно надорвать. И про то, как солдат топор варил, и про бомбардира, попавшего в рай, и про денщика, так ловко обманувшего пьяного офицера…
     
В жизни не встречал Петя такого любезного, гостеприимного хозяина. Сам рассказывает охотно, но и других слушает с удовольствием, с радостью.
     
Начнет Петя, бывало, что-нибудь рассказывать, увлечется, размахается руками, заврется до того, что уши вянут, а дедушка ничего — сидит и серьезно кивает головой:
     
«А что вы себе думаете, очень даже просто могло случиться!» И такого человека забрали в участок! Невероятно!
     
— Да за что же, за что?
     
— А вот за то самое!
     
Гаврик вздохнул солидно, как взрослый, немного помолчал и вдруг, прислонившись плечом к другу, таинственно шепнул:
     
— Слухай…
     
И он рассказал Пете, что случилось ночью. Конечно, он рассказал не все. Он ни словом не упомянул ни о матросе, ни о Терентии. Из его рассказа выходило, что ночью к ним в хибарку прибежали каких-то трое, которые спрятались от городовых. Остальное в точности соответствовало тому, что было.
     
— Тут этот самый дракон ка-ак пошел мне накручивать ухи!
     
— Я б ему так наддал, так наддал!.. — возбужденно закричал Петя, сверкая глазами. — Он бы у меня тогда хорошенько узнал!..
     
— Заткнись, — угрюмо сказал Гаврик и, крепко взявшись за козырек Петиной фуражки, насунул ее Пете до половины лица, так что оттопырились уши.
     
Проделавши это, Гаврик продолжал свой рассказ. Петя слушал его с ужасом.
     
— Кто ж были эти? — спросил он, когда Гаврик кончил. — Грабители?
     
— Зачем? Я ж тебе говорю кто: простые люди, комитетчики.
     
Петя не понял:
     
— Какие?
     
— Ну, с тобой разговаривать — житного хлеба сперва накушаться. Я ж тебе говорю — комитетчики. Значит, с комитету.
     
Гаврик совсем близко наклонился к Пете и прошептал ему в самый рот, дыша луком:
     
— Которые делают забастовки. Из партии. Чуешь?
     
— Так зачем же дедушку били и отвезли в участок?
     
Гаврик с презрением усмехнулся:
     
— Я ему сто, а он мне двести. За то, что он их ховал. Голова! Меня б тоже забрали, только не имеют права: я маленький. Знаешь, сколько полагается сидеть там, кто ховает? Ого! Только, чуешь…
     
Гаврик еще больше понизил голос и прошептал совсем еле слышно, озираясь по сторонам:
     
— Только, чуешь, он не просидит больше как одну неделю. Те все скоро пойдут по Одессе участки разбивать. Драконов до одного покидают в Черное море… Чтоб я не видел счастья! Святой истинный крест!
     
Гаврик опять сплюнул под ноги и уже совсем другим, деловым тоном сказал:
     
— Так вынесешь?
     
Петя помчался домой и через две минуты вернулся с шестью кусками сахара в кармане и половиной ситного хлеба за пазухой матроски.
     
— Хватит, — сказал Гаврик, посчитав сахар и взвесив на ладони хлеб. — Пойдешь со мной в участок?
     
Хотя участок был недалеко, но, разумеется, ходить туда безусловно запрещалось. Пете же, как назло, до такой степени захотелось вдруг в участок, что невозможно описать. В душе мальчика снова началась жестокая борьба с совестью, и борьба эта продолжалась всю дорогу, вплоть до самого участка.
     
Когда же совесть в конце концов победила, то уже было поздно: мальчики пришли к участку.
     
Все понятия и вещи в присутствии Гаврика тотчас теряли свою привычную оболочку и обнаруживали множество качеств, до сих пор скрытых от Пети, — Ближние Мельницы из печального селения вдов и сирот превращались в рабочую слободку с лиловыми петушками в палисадниках; городовой становился драконом; в фуражке оказывался стальной обруч.
     
И вот теперь — участок.
     
Чем был он до сих пор в Петином представлении? Основательным казенным зданием на углу Ришельевской и Новорыбной, против Пантелеймоновского подворья. Сколько раз мимо него проезжал Петя на конке!..
     
Главное в этом здании была высокая четырехугольная каланча с маленьким пожарным наверху. День и ночь, озирая сверху город, ходил человек в овчинной шубе по балкончику вокруг мачты с перекладиной. Мачта эта всегда напоминала Пете весы или трапецию. На ней постоянно висело несколько черных зловещих шариков, числом своим показывая, в какой части города пожар. Город же был так велик, что непременно где-нибудь горело.
     
У подножия каланчи находилось депо одесской пожарной команды. Оно состояло из ряда громадных кованых ворот. Иногда оттуда, при раздирающих криках труб, вырывались одна за другой четверки бешеных лошадей в яблоках, с развевающимися белоснежными гривами и хвостами.
     
Красный пожарный обоз, зловещий и вместе с тем как бы игрушечный, проносился по мостовой, сопровождаемый беспрерывным набатом и оставляя за собой в воздухе оранжевые языки пламени, оторвавшиеся от факелов. Огонь отражался в медных касках. Признак беды вставал над беспечным городом. Кроме этого, ничем замечательным в глазах Пети не отличался участок.
     
Но стоило только Гаврику приблизиться к нему — и он оборотился, как от прикосновения волшебной палочки, узким переулком, куда выходили решетчатые окна арестного дома.
     
Участок оказался просто тюрьмой.
     
— Постой здесь, — сказал Гаврик.
     
Он перебежал сырую мостовую и незаметно юркнул мимо городового в ворота участка. Как видно, и здесь Гаврик был свой человек.
     
Петя остался один в небольшой толпе против участка. Это были родственники. Они переговаривались через улицу с арестованными.
     
Петя никак не предполагал, что в участке может «сидеть» столько людей. Их было не меньше сотни.
     
Впрочем, они отнюдь не сидели. Одни стояли на подоконниках, держась за решетки открытых окон; другие выглядывали из-за них, махая руками; третьи подпрыгивали, стараясь через головы и плечи увидеть улицу.
     
К удивлению Пети, здесь не было ни воров, ни пьяных, ни босяков. Наоборот: обыкновенные, простые, вполне приличные люди, из числа тех, каких можно было каждый день встретить возле вокзала, на Ланжероне, в Александровском парке, на конке… Было даже несколько студентов. Один привлек особое внимание черной кавказской буркой поверх белого кителя с золотыми пуговицами. Приложив ладони к своим худым щекам, он кричал кому-то в толпе оглушительным гортанным голосом:
     
— Передайте, пожалуйста, в землячество, что сегодня ночью товарища Лордкипанидзе, Красикова и Буревого вызвали из камеры с вещами. Повторяю: Лордкипанидзе, Красикова и Буревого! Сегодня ночью! Организуйте общественный протест! Привет товарищам!
     
Человек в пиджаке и косоворотке с расстегнутым воротом, чем-то напоминавший Терентия, кричал из другого окна:
     
— Пущай Сережа пойдет в контору за моей получкой!
     
Раздавались голоса, перебивавшие друг друга:
     
— Не доверяйтесь Афанасьеву! Слышь, Афанасьеву не доверяйтесь!
     
— Колька сидит в Бульварном!
     
— У Павел Иваныча в ящике, за шкафом!
     
— Самое позднее — в среду!
     
Родственники тоже кричали, поднимая над головой кошелки и детей. Одна женщина держала на руках девочку с такими же точно сережками, как у Моти. Она кричала:
     
— За нас не беспокойся! Нас люди не оставляют! Мы имеем что кушать. Смотри, какая наша Верочка здоровенькая!
     
Иногда к толпе подходил городовой, держась обеими руками за ножны шашки.
     
— Господа, вас честью просят не останавливаться напротив окон и не вступать с задержанными в разговоры.
     
Но тотчас из окон раздавались оглушительные свистки, невообразимая брань, рев. В городового летели арбузные корки, кукурузные кочерыжки, огурцы.
     
— Дракон!
     
— Фараон!
     
— Иди бей японцев!
     
И городовой с шашкой под мышкой неторопливо возвращался к воротам, делая вид, что ничего особенного не произошло.
     
Нет, положительно, на свете все было вовсе не так благополучно, как это могло показаться с первого взгляда.
     
Гаврик возвратился сумрачный, злой.
     
— Ну что, видел дедушку?
     
Гаврик не ответил ни слова. Мальчики пошли назад. Возле вокзала Гаврик остановился.
     
— Они его каждый день бьют, — глухо сказал он, вытирая драным рукавом щеки. — Увидимся.
     
И Гаврик пошел прочь.
     
— Куда?
     
— На Ближние Мельницы.
     
Через Куликово поле Петя побрел домой. Ветер гнал тучи сухой, скучной пыли.
     
На душе у мальчика было так тяжело, что даже сплющенная гильза от винтовочного патрона, которую он нашел по дороге, нисколько не обрадовала его.
    
    
     
      
30
      
В приготовительном
     
     
Наступила осень.