1 2 3 4 5 
10  апреля 1945    

 ЧИСТЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК    

     

Темнел  московский серый зимний день, холодно зажигался газ в фонарях, тепло освещались  витрины магазинов – и разгоралась вечерняя, освобождающаяся от дневных дел  московская жизнь: гуще и бодрей неслись извозчичьи санки, тяжелей гремели  переполненные, ныряющие трамваи, – в сумраке уже видно было, как с шипением  сыпались с проводов зелёные звезды, – оживлённее спешили по снежным тротуарам  мутно чернеющие прохожие… Каждый вечер мчал меня в этот час на вытягивающемся  рысаке мой кучер – от Красных ворот к храму Христа Спасителя: она жила против  него; каждый вечер я возил её обедать в "Прагу", в  "Эрмитаж", в "Метрополь", после обеда в театры, на  концерты, а там к "Яру", в "Стрельну"… Чем всё это должно  кончиться, я не знал и старался не думать, не додумывать: было бесполезно – так  же, как и говорить с ней об этом: она раз навсегда отвела разговоры о нашем  будущем; она была загадочна, непонятна для меня, странны были и наши с ней  отношения, – совсем близки мы все ещё не были; и все это без конца держало меня  в неразрешающемся напряжении, в мучительном ожидании – и вместе с тем был я  несказанно счастлив каждым часом, проведённым возле неё.    

Она зачем-то  училась на курсах, довольно редко посещала их, но посещала. Я как-то спросил:  "Зачем?" Она пожала плечом: "А зачем всё делается на свете?  Разве мы понимаем что-нибудь в наших поступках? Кроме того, меня интересует  история…" Жила она одна, – вдовый отец её, просвещённый человек знатного  купеческого рода, жил на покое в Твери, что-то, как все такие купцы, собирал. В  доме против храма Спасителя она снимала ради вида на Москву угловую квартиру на  пятом этаже, всего две комнаты, но просторные и хорошо обставленные. В первой  много места занимал широкий турецкий диван, стояло дорогое пианино, на котором  она все разучивала медленное, сомнамбулически прекрасное начало "Лунной  сонаты", – только одно начало, – на пианино и на подзеркальнике цвели в  гранёных вазах нарядные цветы, – по моему приказу ей доставляли каждую субботу  свежие, – и когда я приезжал к ней в субботний вечер, она, лёжа на диване, над  которым зачем-то висел портрет босого Толстого, не спеша протягивала мне для  поцелуя руку и рассеянно говорила: "Спасибо за цветы…" Я привозил ей  коробки шоколаду, новые книги – Гофмансталя, Шницлера, Тетмайера,  Пшибышевского, – и получал всё то же "спасибо" и протянутую тёплую  руку, иногда приказание сесть возле дивана, не снимая пальто. "Непонятно,  почему, – говорила она в раздумье, гладя мой бобровый воротник, – но, кажется,  ничего не может быть лучше запаха зимнего воздуха, с которым входишь со двора в  комнату…" Похоже было на то, что ей ничто не нужно: ни цветы, ни книги, ни  обеды, ни театры, ни ужины за городом, хотя всё-таки цветы были у неё любимые и  нелюбимые, все книги, какие я ей привозил, она всегда прочитывала, шоколаду  съедала за день целую коробку, за обедами и ужинами ела не меньше меня, любила  расстегаи с налимьей ухой, розовых рябчиков в крепко прожаренной сметане,  иногда говорила: "Не понимаю, как это не надоест людям всю жизнь, каждый  день обедать, ужинать", – но сама и обедала и ужинала с московским  пониманием дела. Явной слабостью её была только хорошая одежда, бархат, шелка,  дорогой мех…    

Мы оба были  богаты, здоровы, молоды и настолько хороши собой, что в ресторанах, на  концертах нас провожали взглядами. Я, будучи родом из Пензенской губернии, был  в ту пору красив почему-то южной, горячей красотой, был даже "неприлично  красив", как сказал мне однажды один знаменитый актёр, чудовищно толстый  человек, великий обжора и умница. "Черт вас знает, кто вы, сицилианец  какой-то", – сказал он сонно; и характер был у меня южный, живой,  постоянно готовый к счастливой улыбке, к доброй шутке. А у неё красота была какая-то  индийская, персидская: смугло-янтарное лицо, великолепные и несколько зловещие  в своей густой черноте волосы, мягко блестящие, как чёрный соболий мех, брови,  чёрные, как бархатный уголь, глаза; пленительный бархатисто-пунцовыми губами  рот оттенён был тёмным пушком; выезжая, она чаще всего надевала гранатовое  бархатное платье и такие же туфли с золотыми застёжками (а на курсы ходила  скромной курсисткой, завтракала за тридцать копеек в вегетарианской столовой на  Арбате); и насколько я был склонен к болтливости, к простосердечной весёлости,  настолько она была чаще всего молчалива: все что-то думала, все как будто во  что-то мысленно вникала; лёжа на диване с книгой в руках, часто опускала её и  вопросительно глядела перед собой: я это видел, заезжая иногда к ней и днём,  потому что каждый месяц она дня три-четыре совсем не выходила и не выезжала из  дому, лежала и читала, заставляя и меня сесть в кресло возле дивана и молча  читать.    

– Вы  ужасно болтливы и непоседливы, – говорила она, – дайте мне дочитать главу…    

– Если  бы я не был болтлив и непоседлив, я никогда, может быть, не узнал бы вас, – отвечал  я, напоминая ей этим наше знакомство: как-то в декабре, попав в Художественный  кружок на лекцию Андрея Белого, который пел её, бегая и танцуя на эстраде, я  так вертелся и хохотал, что она, случайно оказавшаяся в кресле рядом со мной и  сперва с некоторым недоумением смотревшая на меня, тоже наконец рассмеялась, и  я тотчас весело обратился к ней.    

– Все  так, – говорила она, – но всё-таки помолчите немного, почитайте что-нибудь, покурите…    

– Не  могу я молчать! Не представляете вы себе всю силу моей любви к вам! Не любите  вы меня!    

–  Представляю. А что до моей любви, то вы хорошо знаете, что, кроме отца и вас, у  меня никого нет на свете. Во всяком случае вы у меня первый и последний. Вам  этого мало? Но довольно об этом. Читать при вас нельзя, давайте чай пить…    

И я  вставал, кипятил воду в электрическом чайнике на столике за отвалом дивана,  брал из ореховой горки, стоявшей в углу за столиком, чашки, блюдечки, говоря  что придёт в голову:    

– Вы  дочитали "Огненного ангела"?    

–  Досмотрела. До того высокопарно, что совестно читать.    

– А  отчего вы вчера вдруг ушли с концерта Шаляпина?    

– Не в  меру разудал был. И потом желтоволосую Русь я вообще не люблю.    

– Все-то  вам не нравится!    

– Да,  многое…    

"Странная  любовь!" – думал я и, пока закипала вода, стоял, смотрел в окна. В комнате  пахло цветами, и она соединялась для меня с их запахом; за одним окном низко  лежала вдали огромная картина заречной снежно-сизой Москвы; в другое, левее,  была видна часть Кремля, напротив, как-то не в меру близко, белела слишком  новая громада Христа Спасителя, в золотом куполе которого синеватыми пятнами  отражались галки, вечно вившиеся вокруг него… "Странный город! – говорил я  себе, думая об Охотном ряде, об Иверской, о Василии Блаженном. – Василий  Блаженный – и Спас-на-Бору, итальянские соборы – и что-то киргизское в остриях  башен на кремлёвских стенах…"    

Приезжая  в сумерки, я иногда заставал её на диване только в одном шёлковом архалуке,  отороченном соболем, – наследство моей астраханской бабушки, сказала она, –  сидел возле неё в полутьме, не зажигая огня, и целовал её руки, ноги,  изумительное в своей гладкости тело… И она ничему не противилась, но все молча.  Я поминутно искал её жаркие губы – она давала их, дыша уже порывисто, но все  молча. Когда же чувствовала, что я больше не в силах владеть собой, отстраняла  меня, садилась и, не повышая голоса, просила зажечь свет, потом уходила в  спальню. Я зажигал, садился на вертящийся табуретик возле пианино и постепенно  приходил в себя, остывал от горячего дурмана. Через четверть часа она выходила  из спальни одетая, готовая к выезду, спокойная и простая, точно ничего и не  было перед этим:    

– Куда  нынче? В "Метрополь", может быть?    

И опять  весь вечер мы говорили о чем-нибудь постороннем. Вскоре после нашего сближения  она сказала мне, когда я заговорил о браке:    

– Нет, в  жёны я не гожусь. Не гожусь, не гожусь…    

Это меня  не обезнадёжило. "Там видно будет!" – сказал я себе в надежде на  перемену её решения со временем и больше не заговаривал о браке. Наша неполная  близость казалась мне иногда невыносимой, но и тут – что оставалось мне, кроме  надежды на время? Однажды, сидя возле неё в этой вечерней темноте и тишине, я  схватился за голову:    

– Нет,  это выше моих сил! И зачем, почему надо так жестоко мучить меня и себя!    

Она  промолчала.    

– Да,  всё-таки это не любовь, не любовь…    

Она  ровно отозвалась из темноты:    

– Может  быть. Кто же знает, что такое любовь?    

– Я, я  знаю! – воскликнул я. – И буду ждать, когда и вы узнаете, что такое любовь,  счастье!    

–  Счастье, счастье… "Счастье наше, дружок, как вода в бредне: тянешь –  надулось, а вытащишь – ничего нету".    

– Это  что?    

– Это  так Платон Каратаев говорил Пьеру.    

Я махнул  рукой:    

– Ах,  Бог с ней, с этой восточной мудростью!    

И опять  весь вечер говорил только о постороннем – о новой постановке Художественного  театра, о новом рассказе Андреева… С меня опять было довольно и того, что вот я  сперва тесно сижу с ней в летящих и раскатывающихся санках, держа её в гладком  мехе шубки, потом вхожу с ней в людную залу ресторана под марш из  "Аиды", ем и пью рядом с ней, слышу её медленный голос, гляжу на  губы, которые целовал час тому назад, – да, целовал, говорил я себе, с восторженной  благодарностью глядя на них, на тёмный пушок над ними, на гранатовый бархат  платья, на скат плеч и овал грудей, обоняя какой-то слегка пряный залах её  волос, думая: "Москва, Астрахань, Персия, Индия!" В ресторанах за  городом, к концу ужина, когда все шумней становилось кругом в табачном дыму,  она, тоже куря и хмелея, вела меня иногда в отдельный кабинет, просила позвать  цыган, и они входили нарочито шумно, развязно: впереди хора, с гитарой на голубой  ленте через плечо, старый цыган в казакине с галунами, с сизой мордой  утопленника, с голой, как чугунный шар, головой, за ним цыганка-запевало с  низким лбом под дегтярной чёлкой… Она слушала песни с томной, странной  усмешкой… В три, в четыре часа ночи я отвозил её домой, на подъезде, закрывая  от счастья глаза, целовал мокрый мех её воротника и в каком-то восторженном  отчаянии летел к Красным воротам. И завтра и послезавтра будет всё то же, думал  я, – всё та же мука и всё то же счастье… Ну что ж – всё-таки счастье, великое  счастье!    

Так  прошёл январь, февраль, пришла и прошла масленица. В Прощёное воскресенье она  приказала мне приехать к ней в пятом часу вечера. Я приехал, и она встретила  меня уже одетая, в короткой каракулевой шубке, в каракулевой шляпке, в чёрных  фетровых ботиках.    

– Все  чёрное! – сказал я, входя, как всегда, радостно.    

Глаза её  были ласковы и тихи.    

– Ведь  завтра уже Чистый понедельник, – ответила она, вынув из каракулевой муфты и давая  мне руку в чёрной лайковой перчатке. – "Господи владыко живота  моего…" Хотите поехать в Новодевичий монастырь?    

Я  удивился, но поспешил сказать:    

– Хочу!    

– Что ж  все кабаки да кабаки, – прибавила она. – Вот вчера утром я была на Рогожском  кладбище…    

Я  удивился ещё больше:    

– На  кладбище? Зачем? Это знаменитое раскольничье?    

– Да,  раскольничье. Допетровская Русь! Хоронили архиепископа. И вот представьте себе:  гроб – дубовая колода, как в древности, золотая парча будто кованая, лик  усопшего закрыт белым "воздухом", шитым крупной чёрной вязью –  красота и ужас. А у гроба диаконы с рипидами и трикириями…    

– Откуда  вы это знаете? Рипиды, трикирии!    

– Это вы  меня не знаете.    

– Не  знал, что вы так религиозны.    

– Это не  религиозность. Я не знаю что… Но я, например, часто хожу по утрам или по вечерам,  когда вы не таскаете меня по ресторанам, в кремлёвские соборы, а вы даже и не  подозреваете этого… Так вот: диаконы – да какие! Пересвет и Ослябя! И на двух  клиросах два хора, тоже все Пересветы: высокие, могучие, в длинных чёрных  кафтанах, поют, перекликаясь, – то один хор, то другой, – и все в унисон и не  по нотам, а по "крюкам". А могила была внутри выложена блестящими  еловыми ветвями, а на дворе мороз, солнце, слепит снег… Да нет, вы этого не понимаете!  Идём…    

Вечер  был мирный, солнечный, с инеем на деревьях; на кирпично-кровавых стенах монастыря  болтали в тишине галки, похожие на монашенок, куранты то и дело тонко и грустно  играли на колокольне. Скрипя в тишине по снегу, мы вошли в ворота, пошли по  снежным дорожкам по кладбищу, – солнце только что село, ещё совсем было светло,  дивно рисовались на золотой эмали заката серым кораллом сучья в инее, и  таинственно теплились вокруг нас спокойными, грустными огоньками неугасимые лампадки,  рассеянные над могилами. Я шёл за ней, с умилением глядел на её маленький след,  на звёздочки, которые оставляли на снегу новые чёрные ботики – она вдруг  обернулась, почувствовав это:    

–  Правда, как вы меня любите! – сказала она с тихим недоумением, покачав головой.    

Мы  постояли возле могил Эртеля, Чехова. Держа руки в опущенной муфте, она долго глядела  на чеховский могильный памятник, потом пожала плечом:    

– Какая  противная смесь сусального русского стиля и Художественного театра!    

Стало  темнеть, морозило, мы медленно вышли из ворот, возле которых покорно сидел на  козлах мой Федор.    

–  Поездим ещё немножко, – сказала она, – потом поедем есть последние блины к Егорову…  Только не шибко, Федор, – правда?    

–  Слушаю-с.    

– Где-то  на Ордынке есть дом, где жил Грибоедов. Поедем его искать…    

И мы  зачем-то поехали на Ордынку, долго ездили по каким-то переулкам в садах, были в  Грибосдовском переулке; но кто ж мог указать нам, в каком доме жил Грибоедов, –  прохожих не было ни души, да и кому из них мог быть нужен Грибоедов? Уже давно  стемнело, розовели за деревьями в инее освещённые окна…    

– Тут  есть ещё Марфо-Мариинская обитель, – сказала она.    

Я  засмеялся:    

– Опять  в обитель?    

– Нет,  это я так…    

В нижнем  этаже в трактире Егорова в Охотном ряду было полно лохматыми, толсто одетыми  извозчиками, резавшими стопки блинов, залитых сверх меры маслом и сметаной,  было парно, как в бане. В верхних комнатах, тоже очень тёплых, с низкими  потолками, старозаветные купцы запивали огненные блины с зернистой икрой  замороженным шампанским. Мы прошли во вторую комнату, где в углу, перед чёрной  доской иконы Богородицы Троеручицы, горела лампадка, сели за длинный стол на  чёрный кожаный диван… Пушок на её верхней губе был в инее, янтарь щёк слегка  розовел, чернота райка совсем слилась с зрачком, – я не мог отвести восторженных  глаз от её лица. А она говорила, вынимая платочек из душистой муфты:    

–  Хорошо! Внизу дикие мужики, а тут блины с шампанским и Богородица Троеручица.  Три руки! Ведь это Индия! Вы – барин, вы не можете понимать так, как я, всю эту  Москву.    

– Могу,  могу! – отвечал я. – И давайте закажем обед силён!    

– Как  это "силён"?    

– Это  значит – сильный. Как же вы не знаете? "Рече Гюрги…"    

– Как  хорошо! Гюрги!    

– Да,  князь Юрий Долгорукий. "Рече Гюрги ко Святославу, князю Северскому:  "Приди ко мне, брате, в Москову" и повеле устроить обед силён".    

– Как  хорошо. И вот только в каких-нибудь северных монастырях осталась теперь эта  Русь. Да ещё в церковных песнопениях. Недавно я ходила в Зачатьевский монастырь  – вы представить себе не можете, до чего дивно поют там стихиры! А в Чудовом  ещё лучше. Я прошлый год все ходила туда на Страстной. Ах, как было хорошо!  Везде лужи, воздух уж мягкий, на душе как-то нежно, грустно и всё время это  чувство родины, её старины… Все двери в соборе открыты, весь день входит и  выходит простой народ, весь день службы… Ох, уйду я куда-нибудь в монастырь, в  какой-нибудь самый глухой, вологодский, вятский!    

Я хотел  сказать, что тогда и я уйду или зарежу кого-нибудь, чтобы меня загнали на Сахалин,  закурил, забывшись от волнения, но подошёл половой в белых штанах и белой  рубахе, подпоясанный малиновым жгутом, почтительно напомнил:    

–  Извините, господин, курить у нас нельзя…    

И  тотчас, с особой угодливостью, начал скороговоркой:    

– К  блинам что прикажете? Домашнего травничку? Икорки, семушки? К ушице у нас херес  на редкость хорош есть, а к наважке…    

– И к  наважке хересу, – прибавила она, радуя меня доброй разговорчивостью, которая не  покидала её весь вечер. И я уже рассеянно слушал, что она говорила дальше. А  она говорила с тихим светом в глазах:    

– Я  русское летописное, русские сказания так люблю, что до тех пор перечитываю то,  что особенно нравится, пока наизусть не заучу. "Был в русской земле город,  названием Муром, в нём же самодержствовал благоверный князь, именем Павел. И  вселил к жене его диавол летучего змея на блуд. И сей змей являлся ей в  естестве человеческом, зело прекрасном…"    

Я шутя  сделал страшные глаза:    

– Ой,  какой ужас!    

Она, не  слушая, продолжала:    

– Так  испытывал её Бог. "Когда же пришло время её благостной кончины, умолили Бога  сей князь и княгиня преставиться им в един день. И сговорились быть  погребёнными в едином гробу. И велели вытесать в едином камне два гробных ложа.  И облеклись, такожде единовременно, в монашеское одеяние…"    

И опять  моя рассеянность сменилась удивлением и даже тревогой: что это с ней нынче?    

И вот, в  этот вечер, когда я отвёз её домой совсем не в обычное время, в одиннадцатом часу,  она, простясь со мной на подъезде, вдруг задержала меня, когда я уже садился в  сани:    

–  Погодите. Заезжайте ко мне завтра вечером не раньше десяти. Завтра  "капустник" Художественного театра.    

– Так  что? – спросил я. – Вы хотите поехать на этот "капустник"?    

– Да.    

– Но вы  же говорили, что не знаете ничего пошлее этих "капустников"!    

– И  теперь не знаю. И всё-таки хочу поехать.    

Я мысленно  покачал головой, – все причуды, мос, невские причуды! – и бодро отозвался:    

– Ол  райт!    

В десять  часов вечера на другой день, поднявшись в лифте к её двери, я отворил дверь своим  ключиком и не сразу вошёл из тёмной прихожей: за ней было необычно светло, всё  было зажжено, – люстры, канделябры по бокам зеркала и высокая лампа под лёгким  абажуром за изголовьем дивана, а пианино звучало началом "Лунной  сонаты" – все повышаясь, звуча чем дальше, тем все томительнее, призывнее,  в сомнамбулически-блаженной грусти. Я захлопнул дверь прихожей, – звуки  оборвались, послышался шорох платья. Я вошёл – она прямо и несколько театрально  стояла возле пианино в чёрном бархатном платье, делавшем её тоньше, блистая его  нарядностью, праздничным убором смольных волос, смуглой янтарностью обнажённых  рук, плеч, нежного, полного начала грудей, сверканием алмазных серёжек вдоль  чуть припудренных щёк, угольным бархатом глаз и бархатистым пурпуром губ; на  висках полуколечками загибались к глазам чёрные лоснящиеся косички, придавая ей  вид восточной красавицы с лубочной картинки.    

– Вот  если бы я была певица и пела на эстраде, – сказала она, глядя на моё  растерянное лицо, – я бы отвечала на аплодисменты приветливой улыбкой и лёгкими  поклонами вправо и влево, вверх и в партер, а сама бы незаметно, но заботливо  отстраняла ногой шлейф, чтобы не наступить на него…    

На  "капустнике" она много курила и все прихлёбывала шампанское,  пристально смотрела на актёров, с бойкими выкриками и припевами изображавших  нечто будто бы парижское, на большого Станиславского с белыми волосами и  чёрными бровями и плотного Москвина в пенсне на корытообразном лице, – оба с  нарочитой серьёзностью и старательностью, падая назад, выделывали под хохот  публики отчаянный канкан. К нам подошёл с бокалом в руке, бледный от хмеля, с  крупным потом на лбу, на который свисал клок его белорусских волос, Качалов,  поднял бокал и, с деланной мрачной жадностью глядя на неё, сказал своим низким  актёрским голосом:    

–  Царь-девица, Шамаханская царица, твоё здоровье!    

И она  медленно улыбнулась и чокнулась с ним. Он взял её руку, пьяно припал к ней и  чуть не свалился с ног. Справился и, сжав зубы, взглянул на меня:    

– А это  что за красавец? Ненавижу!    

Потом  захрипела, засвистала и загремела, вприпрыжку затопала полькой шарманка – и к  нам, скользя, подлетел маленький, вечно куда-то спешащий и смеющийся  Сулержицкий, изогнулся, изображая гостинодворскую галантность, поспешно  пробормотал:    

–  Дозвольте пригласить на полечку Транблан…    

И она,  улыбаясь, поднялась и, ловко, коротко притопывая, сверкая серёжками, своей чернотой  и обнажёнными плечами и руками, пошла с ним среди столиков, провожаемая восхищёнными  взглядами и рукоплесканиями, меж тем как он, задрав голову, кричал козлом:    

Пойдём,  пойдём поскорее    

С тобой  польку танцевать!    

В  третьем часу ночи она встала, прикрыв глаза. Когда мы оделись, посмотрела на  мою бобровую шапку, погладила бобровый воротник и пошла к выходу, говоря не то  шутя, не то серьёзно:    

–  Конечно, красив. Качалов правду сказал… "Змей в естестве человеческом,  зело прекрасном…"    

Дорогой  молчала, клоня голову от светлой лунной метели, летевшей навстречу. Полный  месяц нырял в облаках над Кремлём, – "какой-то светящийся череп", –  сказала она. На Спасской башне часы били три, – ещё сказала:    

– Какой  древний звук, что-то жестяное и чугунное. И вот так же, тем же звуком било три  часа ночи и в пятнадцатом веке. И во Флоренции совсем такой же бой, он там  напоминал мне Москву…    

Когда  Федор осадил у подъезда, безжизненно приказала:    

–  Отпустите его…    

Поражённый,  – никогда не позволяла она подниматься к ней ночью, – я растерянно сказал:    

– Федор,  я вернусь пешком…    

И мы  молча потянулись вверх в лифте, вошли в ночное тепло и тишину квартиры с постукивающими  молоточками в калориферах. Я снял с неё скользкую от снега шубку, она сбросила  с волос на руки мне мокрую пуховую шаль и быстро прошла, шурша нижней шёлковой  юбкой, в спальню. Я разделся, вошёл в первую комнату и с замирающим точно над  пропастью сердцем сел на турецкий диван. Слышны были её шаги за открытыми  дверями освещённой спальни, то, как она, цепляясь за шпильки, через голову  стянула с себя платье… Я встал и подошёл к дверям: она, только в одних лебяжьих  туфельках, стояла, обнажённой спиной ко мне, перед трюмо, расчёсывая  черепаховым гребнем чёрные нити длинных висевших вдоль лица волос.    

– Вот  все говорил, что я мало о нём думаю, – сказала она, бросив гребень на  подзеркальник и, откидывая волосы на спину, повернулась ко мне. – Нет, я  думала…    

На  рассвете я почувствовал её движение. Открыл глаза – она в упор смотрела на  меня. Я приподнялся из тепла постели и её тела, она склонилась ко мне, тихо и  ровно говоря:    

– Нынче  вечером я уезжаю в Тверь. Надолго ли, один Бог знает…    

И  прижалась своей щекой к моей, – я чувствовал, как моргает её мокрая ресница:    

– Я все  напишу, как только приеду. Все напишу о будущем. Прости, оставь меня теперь, я  очень устала…    

И легла  на подушку.    

Я  осторожно оделся, робко поцеловал её в волосы и на цыпочках вышел на лестницу,  уже светлеющую бледным светом. Шёл пешком по молодому липкому снегу, – метели  уже не было, всё было спокойно и уже далеко видно вдоль улиц, пахло и снегом и  из пекарен. Дошёл до Иверской, внутренность которой горячо пылала и сияла  целыми кострами свечей, стал в толпе старух и нищих на растоптанный снег на  колени, снял шапку… Кто-то потрогал меня за плечо – я посмотрел: какая-то  несчастнейшая старушонка глядела на меня, морщась от жалостных слез:    

– Ох, не  убивайся, не убивайся так! Грех, грех!    

Письмо,  полученное мною недели через две после того, было кратко – ласковая, но твёрдая  просьба не ждать её больше, не пытаться искать, видеть: "В Москву не  вернусь, пойду пока на послушание, потом, может быть, решусь на постриг… Пусть  Бог даст сил не отвечать мне – бесполезно длить и увеличивать нашу муку…"    

Я  исполнил её просьбу. И долго пропадал по самым грязным кабакам, спивался,  всячески опускаясь всё больше и больше. Потом стал понемногу оправляться –  равнодушно, безнадёжно… Прошло почти два года с того Чистого понедельника…    

В  четырнадцатом году, под Новый год, был такой же тихий, солнечный вечер, как  тот, незабвенный. Я вышел из дому, взял извозчика и поехал в Кремль. Там зашёл  в пустой Архангельский собор, долго стоял, не молясь, в его сумраке, глядя на  слабое мерцанье старого золота иконостаса и надмогильных плит московских царей,  – стоял, точно ожидая чего-то, в той особой тишине пустой церкви, когда боишься  вздохнуть в ней. Выйдя из собора, велел извозчику ехать на Ордынку, шагом  ездил, как тогда, по тёмным переулкам в садах с освещёнными под ними окнами,  проехал по Грибоедовскому переулку – и все плакал, плакал…    

На  Ордынке я остановил извозчика у ворот Марфо-Мариинской обители: там во дворе чернели  кареты, видны были раскрытые двери небольшой освещённой церкви, из дверей  горестно и умилённо неслось пение девичьего хора. Мне почему-то захотелось  непременно войти туда. Дворник у ворот загородил мне дорогу, прося мягко,  умоляюще:    

–  Нельзя, господин, нельзя!    

– Как  нельзя? В церковь нельзя?    

– Можно,  господин, конечно, можно, только прошу вас за-ради Бога, не ходите, там сичас  великая княгиня Ельзавет Федровна и великий князь Митрий Палыч…    

Я сунул  ему рубль – он сокрушённо вздохнул и пропустил. Но только я вошёл во двор, как  из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, за ними, вся в белом,  длинном, тонколикая, в белом обрусе с нашитым на него золотым крестом на лбу,  высокая, медленно, истово идущая с опущенными глазами, с большой свечой в руке,  великая княгиня; а за нею тянулась такая же белая вереница поющих, с огоньками  свечек у лиц, инокинь или сестёр, – уж не знаю, кто были они и куда шли. Я  почему-то очень внимательно смотрел на них. И вот одна из идущих посередине  вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородив свечку рукой, устремила  взгляд тёмных глаз в темноту, будто как раз на меня… Что она могла видеть в  темноте, как могла она почувствовать моё присутствие? Я повернулся и тихо вышел  из ворот.    

12  мая 1944    

 ЧАСОВНЯ    

     

Летний  жаркий день, в поле, за садом старой усадьбы, давно заброшенное кладбище, –  бугры в высоких цветах и травах и одинокая, вся дико заросшая цветами и  травами, крапивой и татарником, разрушающаяся кирпичная часовня. Дети из  усадьбы, сидя под часовней на корточках, зоркими глазами заглядывают в узкое и  длинное разбитое окно на уровне земли. Там ничего не видно, оттуда только  холодно дует. Везде светло и жарко, а там темно и холодно: там, в железных  ящиках, лежат какие-то дедушки и бабушки и ещё какой-то дядя, который сам себя  застрелил. Все это очень интересно и удивительно: у нас тут солнце, цветы,  травы, мухи, шмели, бабочки, мы можем играть, бегать, нам жутко, но и весело  сидеть на корточках, а они всегда лежат там в темноте, как ночью, в толстых и  холодных железных ящиках; дедушки и бабушки все старые, а дядя ещё молодой…    

– А  зачем он себя застрелил?    

– Он был  очень влюблён, а когда очень влюблён, всегда стреляют себя…    

В синем  море неба островами стоят кое-где белые прекрасные облака, тёплый ветер с поля  несёт сладкий запах цветущей ржи. И чем жарче и радостней печёт солнце, тем  холоднее дует из тьмы, из окна.    

2  июля 1944    

     

ВЕСНОЙ, В ИУДЕЕ    

     

– Эти  далёкие дни в Иудее, сделавшие меня на всю жизнь хромым, калекой, были в самую  счастливую пору моей молодости, – говорил высокий, стройный человек, желтоватый  лицом, с карими блестящими глазами и короткими, мелко-курчавыми серебряными  волосами, ходивший всегда с костылём по причине не сгибавшейся в колене левой  ноги. – Я участвовал тогда в небольшой экспедиции, имевшей целью исследование  восточных берегов Мёртвого моря, легендарных мест Содома и Гоморры, жил в  Иерусалиме, поджидая своих спутников, задержавшихся в Константинополе, и  совершая поездки в одну из бедуинских стоянок по дороге в Иерихон, к шейху  Аиду, которого мне рекомендовали иерусалимские археологи и который взялся  оборудовать все нужное для нашей экспедиции и лично вести сё. В первый раз я  съездил к нему для переговоров с проводником, на другой день он сам приехал ко  мне в Иерусалим; потом я стал ездить в его стоянку один, купив у него же  чудесную верховую кобылку, – стал ездить даже не в меру часто… Была весна,  Иудея тонула в радостном солнечном блеске, вспоминалась "Песнь  Песней"; "Зима уже прошла, цветы показались на земле, время песен  настало, голос горлицы слышен, виноградные лозы, расцветая, издают  благоухание…" Там, на этом древнем пути к Иерихону, в каменистой Иудейской  пустыне, все, как всегда, было мертво, дико, голо, слепило зноем и песками. Но  и там, в эти светоносные весенние дни, всё казалось мне бесконечно радостным,  счастливым: в первый раз был я тогда на Востоке, совершенно новый мир видел  перед собою, а в этом мире – нечто необыкновенное: племянницу Аида.    

Иудейская  пустыня – это целая страна, неуклонно спускающаяся до самой Иорданской долины,  холмы, перевалы, то каменистые, то песчаные, кое-где поросшие жёсткой  растительностью, обитаемые только змеями, куропатками, погруженные в вечное  молчание. Зимою там, как всюду в Иудее, льют дожди, дуют ледяные ветры; весною,  летом, осенью – то же могильное спокойствие, однообразие, но солнечный зной,  солнечный сон. В лощинах, где попадаются колодцы, видны следы бедуинских  стоянок: пепел костров, камни, сложенные кругами или квадратами, на которых  укрепляют шатры… А та стоянка, куда я ездил, где шейхом был Аид, являла такую  картину: широкий песчаный лог между холмами и в нём небольшой стан шатров из чёрного  войлока, плоских, четырёхугольных и довольно мрачных своей чернотой на желтизне  песков. Приезжая, я постоянно видел тлеющие кучки кизяка перед некоторыми  шатрами, среди шатров – тесноту: всюду собаки, лошади, мулы, козы – до сих пор  не понимаю, чем и где все это кормилось, – множество голых, черномазых,  курчавых детей, женщины и мужчины, похожие одни на цыган, другие на негров,  хотя не толстогубых… И странно было видеть, как тепло, несмотря на зной, были  одеты мужчины: кубовая рубаха до колен, ватная куртка, а сверху аба, то есть  очень длинная и тяжёлая, широкоплечая хламида из пегой шерсти, полосатой в два  цвета – чёрного и белого; на голове кефийе – жёлтый с красными полосами платок,  распущенный по плечам, висящий вдоль щёк и в два раза охваченный на макушке  тоже пегим, двуцветным шерстяным жгутом. Всё это составляло полную  противоположность женской одежде: у женщин на головы накинуты кубовые платки,  лица открыты, на теле одна длинная кубовая рубаха с острыми, падающими чуть не  до земли рукавами; мужчины обуты в грубые башмаки, подбитые железками, женщины  ходят босыми, и у всех ступни чудесные, подвижные и от загара уж совсем как  уголь. Мужчины курят трубки, женщины тоже…    

Когда я  во второй раз, без проводника, приехал в стоянку, меня приняли уже как друга.  Шатёр Аида был самый просторный, и я застал в нём целое собрание пожилых  бедуинов, сидевших вокруг чёрных войлочных стен шатра с поднятыми для входа  полами. Аид вышел мне навстречу, сделал поклон и прикладывание правой руки к  губам и ко лбу. Войдя в шатёр впереди его, я подождал, пока он сел на ковёр  посреди шатра, потом сделал то, что сделал он мне при встрече, то, что всегда  полагается – тот же поклон и прикладывание правой руки к губам и ко лбу, –  сделал несколько раз, по числу всех сидящих; потом сел возле Аида и, сидя,  опять сделал то же самое; мне, конечно, отвечали тем же. Говорили только мы с  хозяином, – кратко и медленно: так тоже полагалось по обычаю, да и не очень  сведущ был я тогда в разговорном арабском языке; прочие курили и молчали. А за  шатром меж тем готовилось мне и гостям угощение. Обычно бедуины едят хыбыз, –  кукурузные лепёшки – вареное пшено с козьим молоком… Но непременное угощение  гостя – харуф: баран, которого жарят в ямке, вырытой в песке, наваливая на него  пласты тлеющего кизяка. После барана угощают кофеем, но всегда без сахара. И  вот все сидели и угощались как ни в чём не бывало, хотя в тени войлочного шатра  стояла адски горячая духота и смотреть в его широко раскрытые полы было просто  страшно: пески вдали так сверкали, что, казалось, на глазах плавились. Шейх за  каждым словом говорил мне: хаваджа, господин, а я ему: почтеннейший шейх бедави  (то есть сын пустыни, бедуин)… Кстати, знаете ли вы, как по-арабски называется  Иордан? Очень просто: Шариат, что значит всего-навсего водопой.    

Аид был  лет пятидесяти, невысок, широк в кости, худ и очень крепок; лицо – обожжённый  кирпич, глаза прозрачные, серые, пронзительные; медная борода с проседью,  жёсткая, небольшая, подстриженная, и такие же подстриженные усы, – бедуины то и  другое всегда подстригают; обут, как все, в толстые подкованные башмаки. Когда  он был у меня в Иерусалиме, на поясе у него был кинжал, в руках длинная  винтовка.    

Я увидал  его племянницу в тот самый день, когда сидел у него в шатре уже "как  друг"; она прошла мимо шатра, держась прямо, неся на голове большую  жестянку с водой, придерживая её правой рукою. Не знаю, сколько лет ей было,  думаю, что не больше восемнадцати, узнал впоследствии одно – четыре года перед  тем она была замужем, а в тот год овдовела, не имев детей, и перешла в шатёр  дяди, будучи сиротой и очень бедной. "Оглянись, оглянись, Суламифь!" –  подумал я. (Ведь Суламифь была, верно, похожа на неё: "Девы иерусалимские,  черна я и прекрасна".) И, проходя мимо шатра, она слегка повернула голову,  повела на меня глазами: глаза эти были необыкновенно тёмные, таинственные, лицо  почти чёрное, губы лиловые, крупные – в ту минуту они больше всего поразили  меня… Впрочем, одни ли они! Поразило все: удивительная рука, обнажившаяся до  плеча, державшая на голове жестянку, медленные, извилистые движения тела под  длинной кубовой рубахой, полные груди, поднимавшие эту рубаху… И нужно же было  случиться так, что вскоре после этого я встретил её в Иерусалиме у Яффских  ворот! Она шла в толпе навстречу мне и на этот раз несла на голове что-то  завёрнутое в холст. Увидав меня, приостановилась. Я кинулся к ней.    

– Ты  узнала меня?    

Она  слегка потрепала свободной левой рукой по плечу меня, усмехнулась:    

–  Узнала, хаваджа.    

– Что  это ты несёшь?    

– Козий  сыр несу.    

– Кому?    

– Всем.    

–  Значит, продавать? Так неси его ко мне.    

– Куда?    

– Да вот  сюда, в гостиницу…    

Я жил  как раз у Яффских ворот, в узком высоком доме, слитом с другими домами, по левую  сторону той небольшой площади, от которой идёт ступенчатая "Улица царя  Давида" – тёмный, крытый где холстами, а где древними каменными сводами  ход между такими же древними мастерскими и лавками. И она без всякой робости  пошла впереди меня по крутой и тесной каменной лестнице этого дома, слегка  откинувшись, свободно напрягая своё извивающееся тело, настолько обнажив правую  руку, державшую на голове на кубовом платке круг сыру в холсте, что видны были  густые чёрные волосы её подмышки. На одном повороте лестницы она приостановилась:  там, глубоко внизу за узким окном, виден был древний "Водоём пророка  Иезекииля", зеленоватая вода которого лежала, как в колодце, в квадрате  соседних сплошных домовых стен с решётчатыми окошечками, – та самая вода, в  которой купалась Вирсафия, жена Урия, наготой своей пленившая царя Давида.  Приостановясь, она заглянула в окно и, обернувшись, с радостным удивлением  взглянула на меня своими удивительными глазами. Я не удержался, поцеловал её  голое предплечье – она взглянула на меня вопросительно: поцелуи не в обычае у  бедуинов. Войдя в мою комнату, она положила свой свёрток на стол и протянула ко  мне ладонь правой руки. Я положил в ладонь несколько медных монет, потом,  замирая от волнения, вынул и показал ей золотой фунт. Она поняла и опустила  ресниц, покорно склонила голову и закрыла глаза внутренним сгибом локтя,  навзничь легла на кровать, медленно обнажая ноги, прокопчённые солнцем,  вскидывая живот призывными толчками…    

– Когда  опять принесёшь сыр? – спросил я, провожая её через час на лестницу.    

Она  легонько помотала головой:    

– Скоро  нельзя.    

И  показала мне пять пальцев: пять дней. Недели через две, когда я уезжал от Аида  и отъехал уже довольно далеко, сзади меня хлопнул выстрел – и пуля с такой  силой ударилась в камень передо мной, что он задымился. Я поднял лошадь вскачь,  пригнувшись к седлу, – хлопнул второй выстрел, и что-то крепко хлестнуло мне  под колено левой ноги. Я скакал до самого Иерусалима, глядя вниз на свой сапог,  по которому, пенясь, лилась кровь… Дивлюсь до сих пор, как мог Аид два раза  промахнуться. Дивлюсь и тому, откуда он мог узнать, что это я покупал козий сыр  у неё.    

1946    

 НОЧЛЕГ    

     

Это  случилось в одной глухой гористой местности на юге Испании.    

Была  июньская ночь, было полнолуние, небольшая луна стояла в зените, но свет её,  слегка розоватый, как это бывает в жаркие ночи после кратких дневных ливней,  столь обычных в пору цветения лилий, всё же так ярко озарял перевалы невысоких  гор, покрытых низкорослым южным лесом, что глаз ясно различал их до самых  горизонтов.    

Узкая  долина шла между этими перевалами на север. И в тени от их возвышенностей с одной  стороны, в мёртвой тишине этой пустынной ночи, однообразно шумел горный поток и  таинственно плыли и плыли, мерно погасая и мерно вспыхивая то аметистом, то  топазом, летучие светляки, лючиоли. Противоположные возвышенности отступали от  долины, и по низменности под ними пролегала древняя каменистая дорога. Столь же  древним казался на ней, на этой низменности, и тот каменный городок, куда в  этот уже довольно поздний час шагом въехал на гнедом жеребце, припадавшем на  переднюю правую ногу, высокий марокканец в широком бурнусе из белой шерсти и в  марокканской феске.    

Городок  казался вымершим, заброшенным. Да он и был таким. Марокканец проехал сперва по  тенистой улице, между каменными остовами домов, зиявших чёрными пустотами на  месте окон, с одичавшими садами за ними. Но затем выехал на светлую площадь, на  которой был длинный водоём с навесом, церковь с голубой статуей Мадонны над порталом,  несколько домов, ещё обитаемых, а впереди, уже на выезде, постоялый двор. Там,  в нижнем этаже, маленькие окна были освещены, и марокканец, уже дремавший,  очнулся и натянул поводья, что заставило хромавшую лошадь бодрей застучать по  ухабистым камням площади.    

На этот  стук вышла на порог постоялого двора маленькая, тощая старуха, которую можно  было принять за нищую, выскочила круглоликая девочка лет пятнадцати, с чёлкой  на лбу, в эспадрильях на босу ногу, в лёгоньком платьице цвета блеклой  глицинии, поднялась лежавшая у порога огромная чёрная собака с гладкой шерстью  и короткими, торчком стоящими ушами. Марокканец спешился возле порога, и собака  тотчас вся подалась вперёд, сверкнув глазами и словно с омерзением оскалив  белые страшные зубы. Марокканец взмахнул плетью, но девочка его предупредила:    

– Негра!  – звонко крикнула она в испуге, – что с тобой?    

И  собака, опустив голову, медленно отошла и легла, мордой к стене дома.    

Марокканец  сказал на дурном испанском языке приветствие и стал спрашивать, есть ли в городе  кузнец, – завтра нужно осмотреть копыто лошади, – где можно поставить её на  ночь и найдётся ли корм для неё, а для него какой-нибудь ужин? Девочка с живым  любопытством смотрела на его большой рост и небольшое, очень смуглое лицо,  изъеденное оспой, опасливо косилась на чёрную собаку, лежавшую смирно, но как  будто обиженно, старуха, тугая на ухо, поспешно отвечала крикливым голосом:  кузнец есть, работник спит на скотном дворе рядом с домом, но она сейчас его  разбудит и отпустит корму для лошади, что же до кушанья, то пусть гость не  взыщет: можно сжарить яичницу с салом, но от ужина осталось только немного холодных  бобов да рагу из овощей… И через полчаса, управившись с лошадью при помощи  работника, вечно пьяного старика, марокканец уже сидел за столом в кухне, жадно  ел и жадно пил желтоватое белое вино.    

Дом  постоялого двора был старинный. Нижний этаж его делился длинными сенями, в конце  которых была крутая лестница в верхний этаж, на две половины: налево  просторная, низкая комната с нарами для простоте люда, направо такая же  просторная, низкая кухня и вместе с тем столовая, вся по потолку и по стенам  густо закопчённая дымом, с маленькими и очень глубокими по причине очень  толстых стен окнами, с очагом в дальнем углу, с грубыми голыми столами и  скамьями возле них, скользкими от времени, с каменным неровным полом. В ней  горела керосиновая лампа, свисавшая с потолка на почерневшей железной цепи,  пахло топкой и горелым салом, – старуха развела на очаге огонь, разогрела  прокисшее рагу и жарила для гостя яичницу, пока он ел холодные бобы, политые  уксусом и зелёным оливковым маслом. Он не разделся, не снял бурнуса, сидел,  широко расставив ноги, обутые в толстые кожаные башмаки, над которыми были узко  схвачены по щиколке широкие штаны из той же белой шерсти. И девочка, помогая  старухе и прислуживая ему, то и дело пугалась от его быстрых, внезапных  взглядов на неё, от его синеватых белков, выделявшихся на сухом и рябом тёмном  лице с узкими губами. Он и без того был страшен ей. Очень высокий ростом, он  был широк от бурнуса, и тем меньше казалась его голова в феске. По углам его  верхней губы курчавились жёсткие чёрные волосы. Курчавились такие же кое-где и  на подбородке. Голова была слегка откинута назад, отчего особенно торчал  крупный кадык в оливковой коже. На тонких, почти чёрных пальцах белели  серебряные кольца. Он ел, пил и всё время молчал.    

Когда  старуха, разогрев рагу и сжарив яичницу, утомлённо села на скамью возле потухшего  очага и крикливо спросила его, откуда и куда он едет, он гортанно кинул в ответ  только одно слово:    

–  Далеко.    

Съевши  рагу и яичницу, он помотал уже пустым винным кувшином, – в рагу было много  красного перцу, – старуха кивнула девочке головой, и, когда та, схватив кувшин,  мелькнула вон из кухни в её отворённую дверь, в тёмные сени, где медленно плыли  и сказочно вспыхивали светляки, он вынул из-за пазухи пачку папирос, закурил и  кинул все так же кратко:    

–  Внучка?    

–  Племянница, сирота, – стала кричать старуха и пустилась в рассказ о том, что  она так любила покойного брата, отца девочки, что ради него осталась в  девушках, что это ему принадлежал этот постоялый двор, что его жена умерла уже  двенадцать лет тому назад, а он сам восемь и все завещал в пожизненное владение  ей, старухе, что дела стали очень плохи в этом совсем опустевшем городке…    

Марокканец,  затягиваясь папиросой, слушал рассеянно, думая что-то своё. Девочка вбежала с  полным кувшином, он, взглянув на неё, так крепко затянулся окурком, что обжёг  кончики острых чёрных пальцев, поспешно закурил новую папиросу и раздельно  сказал, обращаясь к старухе, глухоту которой уже заметил:    

– Мне  будет очень приятно, если твоя племянница сама нальёт мне вина.    

– Это не  её дело, – отрезала старуха, легко переходившая от болтливости к резкой краткости,  и стала сердито кричать:    

– Уже  поздно, допивай вино и иди спать, она сейчас будет стелить тебе постель в  верхней комнате.    

Девочка  оживлённо блеснула глазами и, не дожидаясь приказания, опять выскочила вон,  быстро затопала по лестнице наверх.    

– А вы  обе где спите? – спросил марокканец и слегка сдвинул феску с потного лба.    

– Тоже  наверху?    

Старуха  закричала, что там слишком жарко летом, что когда нет постояльцев, – а их  теперь почти никогда нет! – они спят в другой нижней половине дома, – вот тут,  напротив, – указала она рукой в сени и опять пустилась в жалобы на плохие дела  и на то, что всё стало очень дорого и что поэтому поневоле приходится брать  дорого и с проезжих…    

– Я  завтра уеду рано, – сказал марокканец, уже явно не слушая её. – А утром ты дашь  мне только кофе. Значит, ты можешь теперь же счесть, сколько с меня следует, и  я сейчас же расплачусь с тобой. – Посмотрим только, где у меня мелкие деньги, –  прибавил он и вынул из-под бурнуса мешочек из красной мягкой кожи, развязал,  растянул ремешок, который стягивал его отверстие, высыпал на стол кучку золотых  монет и сделал вид, что внимательно считает их, а старуха даже привстала со  скамьи возле очага, глядя на монеты округлившимися глазами.    

Наверху  было темно и очень жарко. Девочка отворила дверь в душную, горячую темноту, в  которой остро светились щели ставней, закрытых за двумя такими же маленькими,  как и внизу, окнами, ловко вильнула в темноте мимо круглого стола посреди  комнаты, отворила окно и, толкнув, распахнула ставни на сияющую лунную ночь, на  огромное светлое небо с редкими звёздами. Стало легче дышать, стал слышен поток  в долине. Девочка высунулась из окна, чтобы взглянуть на луну, не видную из  комнаты, стоявшую все ещё очень высоко, потом взглянула вниз: внизу стояла и,  подняв морду, глядела на неё собака, приблудным щенком забежавшая откуда-то лет  пять тому назад на постоялый двор, выросшая на её глазах и привязавшаяся к ней  с той преданностью, на которую способны только собаки.    

– Негра,  – шёпотом сказала девочка, – почему ты не спишь?    

Собака  слабо взвизгнула, мотнув вверх мордой и кинулась к отворённой двери в сени.    

– Назад,  назад! – поспешным шёпотом приказала девочка. – На место!    

Собака  остановилась и опять подняла морду, сверкнув красным огоньком глаз.    

– Что  тебе надо? – ласково заговорила девочка, всегда разговаривавшая с ней, как с  человеком. – Почему ты не спишь, глупая? Это луна так тревожит тебя?    

Как бы  желая что-то ответить, собака опять потянулась вверх мордой, опять тихо взвизгнула.  Девочка пожала плечом. Собака была для неё тоже самым близким, даже  единственным близким существом на свете, чувства и помыслы которого казались ей  почти всегда понятными. Но что хотела выразить собака сейчас, что её тревожило  нынче, она не понимала и потому только строго погрозила пальцем и опять  приказала притворно сердитым шёпотом:    

– На  место. Негра! Спать!    

Собака  легла, девочка ещё немного постояла у окна, подумала о ней… Возможно, что её  тревожил этот страшный марокканец. Почти всегда встречала она постояльцев двора  спокойно, не обращала внимания даже на таких, что с виду казались разбойниками,  каторжниками. Но всё же случалось, что на некоторых кидалась она почему-то как  бешеная, с громовым рёвом, и тогда только она одна могла смирить её. Впрочем,  могла быть и другая причина её тревоги, её раздражения – эта жаркая, без  малейшего движения воздуха и такая ослепительная, полнолунная ночь. Хорошо  слышно было в необыкновенной тишине этой ночи, как шумел поток в долине, как ходил,  топал копытцами козёл, живший на скотном дворе, как вдруг кто-то, – не то  старый мул постоялого двора, не то жеребец марокканца, – со стуком лягнул его,  а он так громко и гадко заблеял, что, казалось, по всему миру раздалось это  дьявольское блеяние. И девочка весело отскочила от окна, растворила другое,  распахнула и там ставни. Сумрак комнаты стал ещё светлее. Кроме стола, в ней  стояли у правой от входа стены, изголовьями к ней, три широких кровати, крытые  только грубыми простынями. Девочка откинула простыню на первой от входа кровати,  поправила изголовье, вдруг сказочно осветившееся прозрачным, нежным голубоватым  светом: это был светляк, севший на её чёлку. Она провела по ней рукой, и  светляк, мерцая и погасая, поплыл по комнате. Девочка легонько запела и  побежала вон.    

В кухне  во весь свой рост стоял спиной к ней марокканец и что-то негромко, но  настойчиво и раздражённо говорил старухе. Старуха отрицательно мотала головой.  Марокканец вздёрнул плечами и с таким злобным выражением лица обернулся к  вошедшей девочке, что она отшатнулась.    

– Готова  постель? – гортанно крикнул он.    

– Всё  готово, – торопливо ответила девочка.    

– Но я  не знаю, куда мне идти. Проводи меня.    

– Я сама  провожу тебя, – сердито сказала старуха. – Иди за мной.    

Девочка  послушала, как медленно топала она по крутой лестнице, как стучал за ней башмаками  марокканец, и вышла наружу. Собака, лежавшая у порога, тотчас вскочила,  взвилась и, вся дрожа от радости и нежности, лизнула ей в лицо.    

– Пошла  вон, пошла вон, – зашептала девочка, ласково оттолкнула её и села на пороге. Собака  тоже села на задние лапы, и девочка обняла её за шею, поцеловала в лоб и стала  покачиваться вместе с ней, слушая тяжёлые шаги и гортанный говор марокканца в  верхней комнате. Он что-то уже спокойнее говорил старухе, но нельзя было  разобрать что. Наконец он сказал громко:    

– Ну,  хорошо, хорошо! Только пусть она принесёт мне воды для питья на ночь.    

И  послышались шаги осторожно сходившей по лестнице старухи.    

Девочка  вошла в сени навстречу ей и твёрдо сказала:    

– Я  слышала, что он говорил. Нет, я не пойду к нему. Я его боюсь.    

–  Глупости, глупости! – закричала старуха. – Ты, значит, думаешь, что я опять  сама пойду с моими ногами да ещё в темноте и по такой скользкой лестнице? И  совсем нечего бояться его. Он только очень глупый и вспыльчивый, но он добрый.  Он всё говорил мне, что ему жалко тебя, что ты девочка бедная, что никто не  возьмёт тебя замуж без приданого. Да и правда, какое же у тебя приданое? Мы  ведь совсем разорились. Кто теперь у нас останавливается, кроме нищих мужиков!    

– Чего ж  он так злился, когда я вошла? – спросила девочка.    

Старуха  смутилась.    

– Чего,  чего! – забормотала она. – Я сказала ему, чтобы он не вмешивался в чужие дела…  Вот он и обиделся…    

И  сердито закричала:    

– Ступай  скорей, набери воды и отнеси ему. Он обещал что-нибудь подарить тебе за это.  Иди, говорю!    

Когда  девочка вбежала с полным кувшином в отворённую дверь верхней комнаты, марокканец  лежал на кровати уже совсем раздетый: в светлом лунном сумраке пронзительно  чернели его птичьи глаза, чернела маленькая коротко стриженная голова, белела  длинная рубаха, торчали большие голые ступни. На столе среди комнаты блестел  большой револьвер с барабаном и длинным дулом, на кровати рядом с его кроватью  белым бугром была навалена его верхняя одежда… Всё это было очень жутко.  Девочка с разбегу сунула на стол кувшин и опрометью кинулась назад, но  марокканец вскочил и поймал её за руку.    

–  Погоди, погоди, – быстро сказал он, потянув её к кровати, сел, не выпуская её  руки, и зашептал: – Сядь возле меня на минутку, сядь, сядь, послушай… только  послушай…    

Ошеломлённая,  девочка покорно села. И он торопливо стал клясться, что влюбился в неё без  памяти, что за один её поцелуй даст ей десять золотых монет… двадцать монет…  что у него их целый мешочек…    

И,  выдернув из-под изголовья мешочек красной кожи, трясущимися руками растянул  его, высыпал золото на постель, бормоча:    

– Вот  видишь, сколько их у меня… Видишь?    

Она  отчаянно замотала головой и вскочила с кровати. Но он опять мгновенно поймал её  и, зажав ей рот своей сухой, цепкой рукой, бросил её на кровать. Она с яростной  силой сорвала его руку и пронзительно крикнула:    

– Негра!    

Он опять  стиснул ей рот вместе с носом, стал другой рукой ловить её заголившиеся ноги,  которыми она, брыкаясь, больно била его в живот, но в ту же минуту услыхал рёв  вихрем мчавшейся по лестнице собаки. Вскочив на ноги, он схватил со стола  револьвер, но не успел даже курка поймать, мгновенно сбитый с ног на пол.  Защищая лицо от пасти собаки, растянувшейся на нём, обдававшей его огненным  псиным дыханием, он метнулся, вскинул подбородок – и собака одной мёртвой  хваткой вырвала ему горло.    

23  марта 1949