1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
– Ну  что ж, вы выдержите все, вы ведь закаленный моряк, умный капитан, искусный кормчий;  вы проведете свой корабль и сквозь бурю.    

– Моя  кузина, как всегда, безгранично верит в меня; но я хочу видеть в ваших словах  пророчество, а в вас самой – ту птицу, которую моряки называют вестницей  счастья.    

– Хороша  вестница счастья! Я слишком слаба и ничтожна, чтобы принести вам удачу. Что  толку говорить о том, как мне хочется быть вам полезной, раз я бессильна это  доказать на деле; и все же я желаю вам успеха, богатства, настоящего счастья.    

– Кто-кто,  а вы всегда желали мне добра! Но что это Фанни остановилась? Я же просил ее  идти вперед. А! Мы уже поравнялись с кладбищем. Значит, пора расставаться, а  жаль; если бы с нами не было Фанни, мы могли бы посидеть немного на ступеньках  церкви. Вечер такой тихий, такой теплый, что мне не хочется возвращаться домой.    

И он  повернул к церкви.    

– Но  ведь не можем же мы сейчас сидеть на ступеньках.    

– Пожалуй,  но велите Фанни идти домой; скажите, что мы идем вслед за ней, – несколько  минут не имеют значения.    

Часы на  колокольне пробили десять.    

– Сейчас  появится дядя. Он каждый вечер как часовой обходит кругом церковь и кладбище.    

– Ну  и пускай! Если бы не Фанни, которая знает, что мы здесь, я, право, шутки ради  поиграл бы с ним в прятки: направится он к паперти – мы притаимся под восточным  окном, направится ли к северной стене – мы свернем к южной, да и за памятниками  можно неплохо спрятаться, – чем не надежное укрытие тот же огромный  памятник Уиннов?    

– Ах,  Роберт, вы сегодня все шутите, – заметила Каролина. – Уходите,  уходите скорей! – поспешно добавила она. – Я слышу скрип двери…    

– Но  мне вовсе не хочется уходить, – я бы лучше остался.    

– Но  поймите, дядя рассердится. Он запретил мне встречаться с вами, он считает вас  якобинцем.    

– Хорош  якобинец!    

– Ступайте,  Роберт, он уже близко. Слышите, он покашливает.    

– Черт  побери! У меня как нарочно непреодолимое желание побыть здесь!    

– Помните,  что он сделал, когда Фанни со своим… – начала было Каролина и тут же осеклась;  «возлюбленный» – было то слово, которое она не решалась выговорить; это могло  бы создать впечатление, что она хочет внушить ему определенные мысли, –  мысли обманчивые и порождающие тревогу, – а такого намерения у нее не  было. Однако Мур не проявил такой щепетильности.    

– Когда  Фанни гуляла со своим возлюбленным? – подхватил он. – Кажется, ваш  дядюшка угостил его холодным душем из насоса? Он, наверно, с удовольствием  угостил бы меня тем же самым. И я, со своей стороны, был бы не прочь подразнить  старого тирана, да боюсь, он накинется на вас. Однако должен же он понимать,  что есть разница между кузеном и поклонником.    

– О,  таких мыслей у него нет, ведь ваша размолвка с ним касается только политики.  Мне просто не хотелось бы еще углублять разрыв между вами, вы же знаете, какой  он вспыльчивый. Вот он уже у калитки! Уходите, Роберт, я прошу вас ради вашего  и моего спокойствия!    

Эта  просьба сопровождалась умоляющим жестом и еще более умоляющим взглядом. Мур  взял ее сложенные руки в свои, ласково сжал их, посмотрел ей в глаза, шепнул  «спокойной ночи» и удалился.    

В одно  мгновение Каролина очутилась рядом с Фанни у двери в кухню, и тут же тень широкополой  шляпы упала на залитую лунным светом могилу; выйдя из своего садика, священник,  прямой как шест, заложив руки за спину, размеренным шагом двинулся по кладбищу.  Мур чуть было не попался: ему пришлось и вправду «поиграть в прятки», крадучись  обойти вокруг церкви и затем, согнувшись в три погибели, укрыться за  величественным фамильным памятником семьи Уинн. Ему пришлось прождать там минут  десять, опустившись на одно колено и низко пригнув непокрытую шляпой голову, но  глаза его сверкали веселым смехом, и он улыбался нелепости своего положения;  священник тем временем стоял в двух-трех шагах от него, нюхал табак и с  сосредоточенным видом взирал на звезды.    

К  счастью, мистер Хелстоун был далек сейчас от всяких подозрений; его мало  беспокоило, как проводит время Каролина, он этим никогда не интересовался и  даже не знал, что ее вечером не было дома; он полагал, что она, как всегда,  читает или вышивает у себя в комнате. Впрочем, в эту минуту она и в самом деле  была там, но не вышивала, а с замиранием сердца смотрела в окно, дожидаясь,  чтобы дядя вернулся домой, а кузен благополучно покинул кладбище. Наконец у нее  вырвался вздох облегчения; она услыхала, как мистер Хелстоун отворил дверь,  увидела, как Роберт пробрался между могил и перескочил через ограду; только  тогда Каролина сошла вниз к вечерней молитве. Когда же она вернулась к себе в комнату,  на нее нахлынули воспоминания о Роберте. Спать ей ничуть не хотелось, и она  долго просидела у окна, глядя вниз на старый сад, на старинную церковь, на  серые безмолвные памятники, залитые лунным сиянием. Она следила за шествием  ночи по ее звездному пути, долго-долго, вплоть до рассвета; все время в мечтах  она была с Муром: она сидела с ним рядом, слышала его голос, ее рука покоилась  в его горячей руке. Когда же били часы или раздавался неясный шорох, когда  мышка, частая гостья в ее комнате, – Каролина ни за что не позволяла Фанни  ставить мышеловку, – шмыгала по туалетному столику в поисках  приготовленного для нее сухарика и случайно задевала медальон с цепочкой,  кольцо или другие вещицы, девушка поднимала голову, на мгновение возвратившись  к действительности, и произносила вполголоса, словно оправдываясь перед  невидимым судьей:    

– Нет,  нет, я не лелею любовных надежд, я только раздумываю, потому что мне не спится;  я прекрасно знаю, что он женится на Шерли.    

Но когда  умолкал звон часов, когда ее маленькая protegee забивалась в свою норку и снова  воцарялось безмолвие, Каролина вновь предавалась мечтам льнула к своему  видению, слушала его голос, отвечала ему. Наконец оно стало бледнеть; с  наступлением рассвета, когда занялась заря, а звезды померкли, потускнело и  видение, созданное ее фантазией; пение пробудившихся птиц заглушило его шепот.  Увлекательную ночную повесть, проникнутую страстным чувством, развеял утренний  ветер, и от нее остались лишь смутные шорохи. Образ, который при лунном сиянии  казался живым и трепетным, обладал бодростью и свежестью молодости, стал серым  и призрачным на фоне алеющей зари. Он растаял, оставив ее в одиночестве. В  полном унынии и изнеможении она наконец легла в постель.    

 ГЛАВА XIV

  Шерли ищет успокоения в добрых делах    

     

«Я знаю –  он женится на Шерли, – с этой мыслью Каролина проснулась утром. – Да  это и хорошо, Шерли поможет ему в его делах – тут же с решимостью добавила  она. – Но когда они поженятся, я буду забыта! – пронзила ее сознание  горестная мысль. – Совсем забыта! Что же будет со мной, когда у меня  навсегда отнимут Роберта? Моего Роберта! О, если бы я имела право назвать его  моим! Но – увы! Я для него – бедность и ничтожество, а Шерли богатство и власть  и также красота и любовь, этого не отнимешь. Тут нет корыстолюбивого расчета:  Шерли любит его, и ее любовь – не поверхностное чувство; а если еще не любит,  то вскоре полюбит всем сердцем, и он сможет только гордиться ее чувством.  Против этого брака нечего возразить. Так пусть они поженятся, а я исчезну из  его жизни. Оставаться подле него на правах сестры я не в силах. К чему  обманывать себя, к чему лицемерить? Для Роберта я хочу быть всем или ничем. Как  только они поженятся, я уеду отсюда. Играть при них жалкую роль, притворяясь,  что тебя удовлетворяет спокойная дружба, в то время как сердце разрывается от  других чувств, до этого я не унижусь. Ни стать общим другом мужа и жены, ни  превратиться в их смертельного врага для меня невозможно: я не смогу ни жить их  жизнью, ни мстить им; Роберт в моих глазах – идеал человека, единственный, кого  я любила, люблю и буду любить. Я с радостью стала бы его женой, но это мне не  суждено, и я уеду далеко отсюда, чтобы никогда его больше не видеть. Одно из  двух – или слиться с ним в одно целое, или стать для него чужой и далекой, как  далек Южный полюс от Северного. Так разлучи же нас, судьба, разлучи скорее!»    

Так  терзалась Каролина до самого вечера, когда вдруг она увидела, что та, которая  занимала ее мысли, показалась за окном гостиной. Шерли шла медленно; на лице у  нее было свойственное ей выражение легкой задумчивости и рассеянности; когда же  она бывала оживлена, рассеянность исчезала, а задумчивость, сочетаясь с мягкой  веселостью, придавала ее улыбке, взгляду и смеху невыразимое очарование, –  очарование неподдельной искренности; ее смех никогда не походил на треск  тернового хвороста под котлом.[89]    

– Вы  не пришли ко мне сегодня, а ведь обещали. Как это понимать? спросила она Каролину,  входя в комнату.    

– Мне  просто не хотелось, – откровенно ответила Каролина.    

Шерли  посмотрела на нее пытливым взглядом.    

– Да,  я вижу, что вам не хочется дружить со мной, на вас напали уныние и тоска и все  люди вам в тягость. Что ж, с вами это бывает!    

– Вы  к нам надолго, Шерли?    

– Да,  я пришла выпить чашку чая и без этого не уйду. Позволю себе снять шляпку, не дожидаясь  приглашения.    

Она  сняла шляпку и остановилась у порога, заложив руки за спину.    

– Ваше  лицо красноречиво говорит о ваших чувствах, продолжала она, все еще глядя на  Каролину испытующим взглядом, в котором, однако, не было и тени неприязни, а  скорее даже светилось участие. – Вы ни в ком не нуждаетесь, ищете только,  уединения, бедная раненая лань! Неужели вы боитесь, что Шерли начнет вас  мучить, узнав, что вы страдаете, что истекаете кровью?    

– Я  никогда не боюсь Шерли.    

– Но  нередко дуетесь на нее, часто ее сторонитесь. А Шерли чувствует, когда ею  пренебрегают, бегут от нее. Если бы вы ушли от меня вчера не в обществе  известного вам спутника, вы были бы сегодня совсем другая. В котором же часу вы  вернулись домой?    

– Около  десяти.    

– Гм!  Вы потратили целых три четверти часа, чтобы пройти одну милю! Кому же не хотелось  расставаться – вам или Муру?    

– Полно  говорить глупости, Шерли!    

– Он,  конечно, наговорил вам глупостей, в этом я не сомневаюсь, по крайней мере  взглядами, если не языком, что еще хуже. Я вижу отражение этих взглядов в ваших  глазах. Я готова вызвать его на дуэль – будь у меня надежный секундант; я очень  сердита на него, рассердилась еще вчера вечером и сержусь весь сегодняшний  день.    

Вы даже  не спрашиваете, за что? – продолжала Шерли после минутного молчания. –  Ах вы, маленькая, тихая скромница; вы, собственно говоря, не заслуживаете моего  чистосердечного признания, но уж так и быть, скажу вам, что вчера вечером мне  страстно захотелось последовать за Муром с самыми кровожадными намерениями: у  меня есть пистолеты, и я умею стрелять!    

– Полно,  Шерли! Кого же вы собирались подстрелить – его или меня?    

– Может  быть, ни вас, ни его, может быть, просто себя, – а скорее всего летучую  мышь или древесный сучок. Он фат, ваш кузен; этакий степенный, серьезный,  умный, рассудительный и честолюбивый фат; я так и вижу, как он стоит передо  мной, разговаривая серьезно и в то же время очень любезно, и старается подавить  меня своим превосходством, – о, я это прекрасно понимаю, – своей  непреклонной решимостью и тому подобным… Словом, он выводит меня из терпения!    

Мисс  Килдар принялась расхаживать по комнате, повторяя, что она терпеть не может мужчин,  в особенности же своего арендатора.    

– Вы  ошибаетесь, – взволнованно заговорила Каролина. – Мур вовсе не фат и  не сердцеед. За это я ручаюсь.    

– Вы  ручаетесь! Так я вам и поверила! Если дело касается Мура, вам можно доверять  меньше, чем кому бы то ни было. Ради его благополучия вы бы отрубили себе  правую руку.    

– Но  не стала бы лгать; и вот вам чистая правда, – вчера вечером он был очень  вежлив со мной, но ничего больше.    

– Каким  он был, я не спрашиваю, кое-что я и сама понимаю; я видела из окна, как он  сразу же взял в свои длинные пальцы вашу руку.    

– Ну  и что же? Вы знаете – я ему не чужая. Я с ним давно знакома, и вдобавок я его  родственница.    

– Словом,  я возмущена – вот и все, – ответила мисс Килдар и через минуту добавила: –  Он нарушает мой покой, постоянно становясь между нами; не будь его, мы были бы  добрыми друзьями, но этот долговязый фат то и дело омрачает нашу дружбу; вновь  и вновь он затмевает ее лик, который мне хотелось бы видеть всегда ясным; из-за  него вы подчас начинаете видеть во мне помеху и врага.    

– Да  нет же, Шерли, нет.    

– Да!  Вот вы не захотели прийти ко мне сегодня, и мне это очень обидно. Вы по природе  очень замкнуты, а я общительна и не могу жить в одиночестве. Если бы нам никто  не мешал, мы могли бы почти не разлучаться; и никогда ваше общество не  наскучило бы мне. А вот вы не можете сказать мне того же.    

– Шерли,  я скажу все, что вам хочется: я очень люблю вас.    

– Но  завтра же вы захотите, чтобы я оказалась за тридевять земель отсюда.    

– Вовсе  нет. С каждым днем я все больше привыкаю к вам, все сильнее к вам привязываюсь.  Вы знаете, у меня чисто английский склад характера, я нелегко схожусь с людьми,  но я вижу, что вы такая умница, что вы так не похожи на других, и я глубоко  уважаю и ценю вас. И никогда не думаю о вас как о помехе. Вы мне верите?    

– Отчасти, –  ответила мисс Килдар, но в улыбке ее сквозило недоверие. Вы ведь очень  своеобразный человек; под внешней скромностью в вас таятся незаурядные  способности, большая сила, но это не сразу удается заметить и оценить. Кроме  того, вы несчастны, это видно.    

– А  несчастные люди редко бывают добры – не так ли?    

– Вовсе  нет; я хочу сказать, что несчастные люди всегда чем-нибудь озабочены и им подчас  не до болтовни с легкомысленными приятельницами вроде меня. Кроме того, горести  не только удручают, но и подтачивают силы, – и я боюсь, что именно таков  ваш удел. Поможет ли тебе сострадание друга, Лина? Если да, возьми его у Шерли,  она предлагает его не скупясь, от чистого сердца.    

– Шерли,  у меня никогда не было сестры и у тебя тоже, но вот сейчас я поняла, какие чувства  питают друг к другу сестры: привязанность входит в их плоть и кровь, ничто не  может искоренить ее, а если даже из-за какой-нибудь обиды она и поблекнет  ненадолго, то только затем, чтобы расцвести еще более пышным цветом, когда  размолвка будет забыта. Никакая страсть не способна вытеснить из сердца эту  привязанность, даже любовь может только соперничать с ней в силе и искренности.  Но любовь, Шерли, причиняет нам столько боли: она мучает и терзает, в его  пламени сгорают наши душевные силы, а привязанность не причиняет страданий и не  сжигает, в ней мы черпаем только отраду и исцеление. Вот и я чувствую себя  успокоенной, умиротворенной, когда ты – только ты одна, Шерли, – возле  меня. Теперь-то ты мне веришь?    

– Я  всегда охотно верю тому, что мне по душе. Значит, мы друзья, Лина, и затмение  прошло?    

– Близкие  друзья, – ответила Каролина, беря Шерли за руку и сажая ее возле  себя, – что бы ни случилось.    

– Ну  и хватит говорить о нарушителе нашего спокойствия, поговорим о чем-нибудь другом.    

Но тут в  комнату вошел мистер Хелстоун и помешал разговору, и только перед самым уходом,  уже в прихожей, Шерли посвятила Каролину в свои намерения.    

– Каролина,  я должна тебе признаться, – у меня на душе большая тяжесть; с некоторых  пор моя совесть неспокойна, словно я совершила или готова совершить  преступление. Правда, это не моя личная совесть – она вполне чиста, чего нельзя  сказать о совести помещицы и землевладелицы; она-то и попалась в лапы орла с  железными когтями. Увы, я подчинилась чужой, очень сильной воле и не могу  противиться ей, хотя и сама тому не рада; в ближайшее время произойдет нечто  такое, о чем мне даже думать неприятно. И вот с целью предотвратить зло, если  это еще возможно, или хотя бы немного облегчить свою совесть, я собираюсь  заняться добрыми делами. Пусть тебя не удивляет, если я вдруг с большим рвением  посвящу себя благотворительности. Я понятия не имею, как за это браться, но  надеюсь на твою помощь; завтра мы поговорим об этом подробнее. Кстати, попроси  милейшую мисс Эйнли заглянуть ко мне, – я надеюсь найти в ней наставницу.  Не правда ли, у нее будет превосходная ученица? Намекни ей, что желание у меня  большое, но очень мало знаний, не то мое невежество по части всяких  благотворительных дел и обществ изумит ее.    

Зайдя к  Шерли на следующее утро, Каролина застала ее за письменным столом, на котором  лежали хозяйственная тетрадь, пачка банкнот и туго набитый кошелек. Вид у нее  был весьма серьезный и вместе с тем несколько растерянный; она сказала, что  взглянула на записи еженедельных расходов по хозяйству, чтобы выяснить, нельзя  ли их немного сократить, и обсудила этот вопрос с миссис Джилл, после чего та  удалилась в полной уверенности, что у ее хозяйки голова не совсем в порядке.    

– Я  прочла ей длинную нотацию, – говорила Шерли, – о необходимости  соблюдать бережливость, что было для нее новостью; я так красноречиво  доказывала ей пользу экономии, что и сама себе дивилась: ведь и для меня все  это внове, я до сих пор никогда об этом не думала и, уж конечно, не говорила.  Но все было хорошо только в теории, когда же дошло до практической стороны  дела, выяснилось, что нельзя урезать ни шиллинга. У меня не хватило духа  убавить хотя бы один фунт масла или потребовать отчета в том, куда девается у  нас в доме столько жира, свиного сала, хлеба, говядины и прочей еды: мы как  будто не устраиваем иллюминаций в Филдхеде, но я не решилась спросить, что  означает непомерный расход свечей; у нас не стирают на весь приход, но я  безмолвно взирала на указанные в счетах пуды мыла и крахмала, способные успокоить  самого взыскательного человека, вздумай он осведомиться, как у нас обстоит дело  в этом отношении. Ни я, ни миссис Прайор, ни даже миссис Джилл не плотоядные  животные, однако я только захлопала глазами и закашлялась, когда увидела счета  мясника, ибо они явно опровергают этот факт, – вернее сказать,  подтверждают факт жульничества. Каролина, ты вправе смеяться надо мной, но  ничего не поделаешь! В некоторых вопросах я малодушна, – есть за мной этот  грех, есть в моем характере эта черточка. Я только опустила голову и залилась  краской стыда, тогда как именно миссис Джилл следовало бы в замешательстве  оправдываться передо мной. Я не решилась ни сказать ей напрямик, ни даже  намекнуть, что она мошенница. Нет во мне спокойной твердости, внушающей  уважение, нет и настоящего мужества!    

– Что  это ты на себя наговариваешь, Шерли? Дядя, который не склонен хвалить женщин,  заявляет, что во всей Англии не насчитаешь и десяти тысяч мужчин равных тебе по  отваге.    

– Да,  опасность меня никогда не пугает. Я не потеряла присутствия духа, когда однажды  на лугу передо мной откуда ни возьмись появился рыжий бык мистера Уинна,  заревел, пригнул к земле свою перемазанную свирепую морду и двинулся на меня, а  ведь я была совсем одна. Но я очень боялась увидеть, как миссис Джилл  растеряется и покраснеет от стыда. В некоторых вопросах у тебя, Каролина,  вдвое, нет, в десять раз более твердый характер, чем у меня; пройти мимо самого  смирного быка тебя не убедишь никакими силами, но у тебя хватило бы решимости  уличить мою экономку в нечестности, затем тактично, не говоря лишнего,  побранить ее и от души простить, если бы она выказала раскаяние. Признаюсь, я  на это не способна.    

Однако,  несмотря на непомерные расходы, я пока еще не разорена: у меня есть деньги на  добрые дела. Бедняки Брайерфилда живут очень плохо, им надо помочь, но как? Не  начать ли сразу же раздавать им деньги?    

– Нет,  Шерли, так делать не нужно. Ты думаешь, что, раздавая направо и налево шиллинги  и полукроны, делаешь добро, но ничего хорошего из этого не выйдет; тебе нужно  иметь около себя разумного помощника, не то ты себе наделаешь неприятностей; ты  сама назвала мисс Эйнли, – я переговорю с ней, а ты пока сиди смирно и не  вздумай швырять деньгами. Но как много их у тебя, Шерли! Ты, наверно,  чувствуешь себя богачкой!    

– Да.  Я чувствую себя важной птицей. Сумма, по правде говоря, не так уж велика, но распределить  ее следует с толком, – и это тяготит меня больше, чем я думала. Говорят, в  Брайерфилде есть семьи, чуть ли не умирающие с голоду; бедствуют и многие из  моих батраков, вот им-то мне и хочется поскорее помочь.    

– Многие  считают, Шерли, что милостыня вредна.    

– Ну  и напрасно. На сытый желудок легко рассуждать о том, что милостыня развращает;  люди забывают, что жизнь коротка и полна горестей; все мы недолговечны, так  будем же посильно помогать друг другу в годы нужды и горя, невзирая на все  сомнения досужих философов.    

– Что  ж, ты и помогаешь своим ближним. Ты для них много делаешь, Шерли.    

– Нет,  недостаточно; я должна делать гораздо больше, или кровь моих братьев возопит к  небесам против меня. Скажу тебе прямо, если подстрекатели сумеют разжечь в  наших краях мятежи и на мою собственность будут покушаться, я как тигрица  ринусь на ее защиту. Я готова прислушиваться к голосу милосердия, пока он мне  слышен, но как только этот голос заглушат крики бунтующих головорезов, во мне  сразу же вспыхнет желание усмирить их, постоять за себя! Если бедняки соберутся  в мятежную толпу и двинутся на меня, я пойду против них как аристократка; если  они бросят мне вызов, я отвечу им ударом; если на меня нападут, я должна защищаться  – и я буду защищаться всеми силами!    

– Ты  говоришь, совсем как Роберт!    

– У  меня и чувства те же, что у Роберта, даже более яростные! Пусть только нападут  на Роберта, или на его фабрику, или хоть в чем-нибудь нанесут ему ущерб, –  и я возненавижу их. Пока я не чувствую себя патрицианкой и не считаю бедняков  плебеями, но если они причинят настоящее зло мне или близким мне людям и  осмелятся навязывать нам свои требования, то презрение к их невежеству и  возмущение их наглостью возьмут в моей душе верх над жалостью и состраданием к  их горестям и бедности!    

– Шерли,  как сверкают у тебя глаза!    

– Потому  что это задевает меня за живое; ты сама разве не встала бы на защиту Роберта,  если бы ему угрожала толпа?    

– Будь  у меня твои возможности помочь Роберту, я поспешила бы ему на помощь! Если бы я  могла быть ему таким надежным другом, каким можешь быть ты, я готова была бы  умереть рядом с ним.    

– Теперь  и твои глаза, Лина, вспыхнули, хоть пока и не очень ярко. Не опускай ресниц – я  уже подметила сверкнувший огонек. Но дело еще не дошло до схваток. Моя цель –  предотвратить зло; я ни на минуту не забываю, что ожесточение бедных против  богатых порождено страданием; если бы им не казалось, что мы счастливее их, они  не стали бы нам завидовать, не стали бы нас ненавидеть. Вот я и намерена  облегчить их страдания и смягчить ненависть и от своего богатства щедро оделить  их. Но, для того чтобы мой дар принес нужные плоды, надо действовать  осмотрительно… Словом, призовем на наш совет человека, наделенного здравым  смыслом и трезвым умом, а посему приведи ко мне мисс Эйнли.    

Каролина  сейчас же надела шляпку и ушла. Тебе может показаться странным, читатель,  почему ни она, ни Шерли не подумали обратиться за советом к миссис Прайор,  однако они поступили правильно: они чувствовали, что обратиться в данном случае  к этой даме – значило бы поставить ее в затруднительное положение; она,  безусловно, была образованнее, начитаннее и умнее мисс Эйнли, но совершенно  лишена деловых способностей, энергии, решимости; она, конечно, охотно внесла бы  посильную лепту, – творить добро было в ее характере, но в благотворительных  начинаниях большого размаха она не могла принимать участия, и уж во всяком случае  не могла сама ничего придумать; поэтому Шерли не сочла нужным обратиться к  миссис Прайор; это не принесло бы пользы и только лишний раз напомнило бы  почтенной даме о ее недостатках.    

Светлый  то был день для мисс Эйнли, когда ее пригласили в Филдхед поговорить о делах,  столь любезных ее сердцу, и, усадив с почетом и уважением за стол, на котором  лежали стопка бумаги, перо, чернила и, самое главное, туго набитый кошелек,  попросили составить подробный план вспомоществования беднякам Брайерфилда. Она  их всех знала, была посвящена в их горести и отлично понимала, в чем и как им  можно помочь, если только найти необходимые средства; ее доброе сердце  радовалось, когда она могла подробно рассказать взволнованно расспрашивавшим ее  девушкам о положении бедняков, которое она так хорошо знала.    

Шерли  отдала в ее распоряжение триста фунтов, и при виде такой крупной суммы мисс  Эйнли заплакала от радости; она уже видела, что голодные накормлены, нагие  одеты, больные выздоравливают. Она сразу прикинула, как целесообразнее всего  распределить эту сумму, и уверила девушек, что теперь для здешних бедняков  наступят лучшие времена, ибо благородному примеру владелицы Филдхеда,  несомненно, последуют и другие, а сама она постарается открыть дополнительную  подписку, чтобы составить фонд помощи нуждающимся. Но прежде всего нужно  посоветоваться с лицами духовного звания, – в этом она была непреклонна.  Необходимо обратиться за советом к мистеру Хелстоуну, к преподобному Болтби, а  также и к мистеру Холлу (ведь нельзя же забывать, что, кроме Брайерфилда, есть  еще Уинбери и Наннли), и с ее стороны было бы непростительной дерзостью  предпринять хоть один шаг в таком важном деле без их одобрения.    

Любое  духовное лицо было священно в глазах мисс Эйнли; неважно, если они как люди не  обладали особыми достоинствами, – их сан облекал их святостью. Даже  молодых священников, заносчивых и высокомерных, недостойных завязать шнурки на  ее башмаках или нести за ней ее дешевенький зонтик или клетчатый плед, даже их  она по чистоте душевной считала чуть ли не святыми; как бы ни пытались  окружающие открыть ей глаза на их мелкие слабости и смешные стороны, она ничего  не замечала: белизна их стихаря ослепляла ее, не позволяя увидеть скрытых под  ним грехов.    

Шерли,  зная о ее безобидном пристрастии, настаивала на том, чтобы молодые священники  не принимали участия в распределении денег; пусть даже не протягивают к ним  своих алчных рук. Вот к пожилым священникам непременно нужно обратиться за  советом, на них во всем можно положиться: у них есть опыт и проницательность, а  мистер Холл к тому же славится своей добротой. А их помощников следует  отстранить самым решительным образом, да и вообще не мешает держать их в  строгости и почаще внушать им, что их положению и возрасту более всего  приличествует скромность и послушание.    

Мисс  Эйнли содрогалась, слушая эти дерзкие суждения, но немного успокоилась, когда  Каролина замолвила словечко за Суитинга, – Суитинг был любимцем старой  девы. Она старалась относиться с уважением и к Мелоуну и Донну, но только  Суитинга при каждом визите в ее скромный домик угощала она с материнской  заботливостью ломтиком пирога и стаканом домашней настойки. Как-то раз она  предложила и Мелоуну свое неприхотливое угощение, но тот отказался, не скрывая  своего презрения, и она больше не отваживалась потчевать его. Донну она всегда  предлагала перекусить, заметив, что ее стряпня ему по вкусу, да и то сказать,  он съедал сразу по два куска пирога, а третий уносил с собой в кармане, радуя  сердце доброй хозяйки.    

Мисс  Эйнли, неутомимая в своих усилиях делать добро, порывалась тут же отправиться в  путь, пройти с десяток миль, повидать всех трех священников, посвятить их в  затеваемое дело и смиренно испросить у них одобрения; но Шерли шутливо пожурила  ее за чрезмерное усердие и предложила другое пригласить священников вечером в  Филдхед и устроить нечто вроде совещания избранных, главным лицом на котором,  само собой разумеется, будет мисс Эйнли.    

Старшие  священники собрались все вместе еще до прихода мисс Эйнли, и Шерли постаралась  привести их всех в самое благодушное настроение. Преподобным Болтби и  Хелстоуном она занялась сама. Первый – старый валлиец крутого и упрямого нрава –  делал немало добра, но и немало трубил об этом; второй нам уже хорошо знаком.  Шерли была расположена к обоим, в особенности к Хелстоуну, и ее любезность по  отношению к ним не стоила ей никакого труда. Она пригласила их в сад,  преподнесла им по букету цветов, – словом, вела себя как нежная дочь.  Мистера Холла она поручила Каролине, или, вернее, он сам отдался под ее  покровительство.    

Вообще  если мистеру Холлу случалось встретиться в обществе с Каролиной, он от нее не  отходил. Это был что называется книжник, рассеянный, близорукий, в очках; он не  был дамским угодником, но все женщины его любили; с пожилыми дамами он держался  как почтительный сын. Прямодушный и благородный, скромный и простой, глубоко  набожный и благочестивый, он нравился всем без исключения и всюду завоевывал  друзей; его причетник и пономарь души в нем не чаяли; владелец поместья, на  чьей земле был расположен его приход, питал к нему глубокое уважение. И только  в обществе молодых модниц чувствовал он себя неловко; его, человека некрасивого  и скромного, отпугивала их бойкость, элегантность, высокомерие. Но мисс Хелстоун  не отличалась ни бойкостью, ни высокомерием, а ее скромная девическая прелесть  была прелестью полевого цветка, прячущегося в траве. Мистер Холл был  занимательным, живым собеседником, и Каролина охотно беседовала с ним  tête-a-tête,[90]  радуясь, когда на каком-нибудь вечере он садился подле нее, избавляя ее от  общества Питера Огеста Мелоуна, Джозефа Донна или Джона Сайкса. Мистер Холл  никогда не упускал такого случая. Предпочтение, оказываемое холостяком молодой  девушке, казалось бы, должно было дать пищу всяким сплетням и пересудам, но  Сирилу Холлу было сорок пять лет, он уже начинал лысеть и седеть, и никому не  приходило в голову, что он может иметь виды на руку мисс Хелстоун. Да он об  этом и не помышлял; он был всецело предан своим книгам и делам своего прихода;  его добрая сестра Маргарет, такая же ученая особа, в таких же очках, как и он  сам, сумела сделать его одинокую жизнь по-своему счастливой, и он считал, что  ему уже поздно что-либо менять. Кроме того, он помнил Каролину еще хорошенькой  девочкой, которую он сажал к себе на колени, которой дарил игрушки и книги; он  знал, что она питает к нему дружеское чувство, к которому примешивалось  дочернее почтение, и не собирался придавать этому чувству иной оттенок; он  спокойно любовался ее хорошеньким личиком, и это не смущало покой его тихой,  чистой души.    

Мисс  Эйнли была приветливо встречена всеми присутствующими. Миссис Прайор и Маргарет  Холл усадили ее на диван между собой; увидев это своеобразное трио, ветреные  молодые насмешники не преминули бы подтрунить над некрасивыми пожилыми дамами –  вдовой и двумя старыми девами; однако они обладали многими, пусть не  бросающимися в глаза достоинствами, о чем хорошо знали многие страдальцы и  одинокие горемыки.    

Шерли  рассказала присутствующим о своем замысле и показала намеченный план.    

– Узнаю  руку, которая все это начертала, – сказал мистер Холл, с кроткой улыбкой  взглянув на мисс Эйнли.    

Его  одобрение было завоевано сразу, зато Болтби слушал и размышлял, насупясь и выпятив  нижнюю губу; он считал свое мнение слишком веским, чтобы высказать его так  скоро. Хелстоун бросал по сторонам подозрительные, пытливые взгляды, как бы  желая разгадать, что у женщин на уме, – уж не стараются ли они забрать  чересчур много воли, придать себе уж очень много важности? Это не укрылось от  Шерли.    

– Наш  план – пока не более чем набросок, – пояснила она как бы вскользь. –  Мы очень просим вас, господа, указать, что нам следует делать дальше.    

Она  подошла к столу и, лукаво улыбаясь, вынула из лежавшего на нем бювара лист  бумаги и перо; затем пододвинула к столу кресло и любезным жестом предложила  Хелстоуну занять его. Он с минуту недоверчиво постоял в раздумье, наморщив свой  смуглый лоб, и наконец проворчал:    

– Что  ж, вы ведь мне не жена и не дочь, – так и быть, позволю вам покомандовать,  но заметьте, я понимаю, что мной командуют; вы меня не проведете своими  женскими уловками.    

– Нет,  нет, – сказала Шерли, обмакнув перо в чернила и подавая его  священнику. – Сегодня я для вас только капитан Килдар и мы с вами  занимаемся чисто мужским делом, ваше преподобие. Эти дамы – всего лишь  помощницы, и мы не дадим им и слова сказать: решать будем только мы с вами.    

Хелстоун  ответил кислой улыбкой и принялся писать. Прерывая свое занятие, чтобы задать  тот или иной вопрос своим собратьям, он всякий раз упорно глядел поверх двух  кудрявых девичьих головок и чепцов пожилых дам только в ту сторону, где  поблескивали очки и кивали седые головы священников. Последовавшее затем  обсуждение показало, что они, к их чести, прекрасно знают, как живется бедным  семьям в их приходах, и могут даже сказать, кому нужна одежда, кому пища, а где  можно дать и деньги с уверенностью, что они не будут истрачены попусту. Когда  же им изменяла память, на помощь приходили мисс Эйнли или мисс Холл; но они не  позволяли себе вмешиваться в обсуждение, только отвечали на вопросы и не  старались привлечь к себе внимание; искренно желая быть полезными, они  радовались тому, что священники благосклонно позволяли им это.    

Шерли  стояла возле Хелстоуна, наклонясь над его плечом, читала то, что он писал, прислушивалась  к замечаниям, которыми обменивались священники; по временам на губах у нее  мелькала улыбка – не насмешливая, но полная скрытого смысла и слишком  многозначительная, чтобы ее можно было назвать любезной. Люди, как правило, не  любят тех, кто умеет читать в их душе, угадывать их мысли. Некоторая  близорукость, особенно в женщинах, всегда приятна окружающим; очень хорошо,  если у них притупленное, затуманенное зрение, не проникающее дальше видимой  оболочки, неспособное отличить кажущееся от действительного; очень многие,  понимая это, держат веки полузакрытыми, оставляя, однако, щелочку, сквозь  которую взгляд их исподтишка многое замечает. Я помню одну пару голубых глаз,  на вид задумчивых и мечтательных, которые, однако, не дремали и без устали  выслеживали; однажды в них мелькнуло такое неожиданно хищное, пытливое  выражение, что я невольно содрогнулась, и мне стало ясно, что глаза эти давно  подсматривают за людьми и читают чужие тайны. Свет называл обладательницу этих  глаз не иначе, как bonne petite femme[91]  (то была не англичанка); мне же удалось впоследствии хорошо узнать ее, изучить  ее характер обстоятельно, во всех его тайных извилинах; она оказалась одной из  самых умных, ловких и хитрых интриганок во всей Европе.    

Когда  все наконец было решено так, как хотелось мисс Килдар, и священники настолько  прониклись ее благотворительным настроением, что открыли подписной лист,  пожертвовав каждый по пятидесяти фунтов, она велела подавать ужин. Сегодня  миссис Джилл получила наказ – проявить с полным блеском свое искусство. Мистер  Холл, отнюдь не bon-vivant,[92]  был чрезвычайно воздержан и равнодушен к роскоши; но Болтби и Хелстоун умели  ценить хорошую кухню, и ужин, весьма изысканный, привел их в отличное  расположение духа; они отдали ему должное, не выходя, однако, из границ  приличия, что, несомненно, произошло бы с Донном, находись он в числе гостей; с  искренним удовольствием выпили они по стакану превосходного вина. Гости поздравили  капитана Килдара с тонким вкусом, и это доставило ему большое удовольствие; он  хотел угодить своим важным гостям и преуспел в этом.    

 ГЛАВА XV

  Изгнание мистера Донна    

     

На  следующий день Шерли высказала Каролине свое удовольствие по поводу удачного вечера.    

– Я  люблю принимать у себя мужчин, – сказала она. – Забавно смотреть, как  они радуются хорошей еде; мы, женщины, не умеем ценить редкостные вина и  изысканные блюда, а мужчины сохранили в этом детскую непосредственность. Вот и  хочется угодить им, разумеется, тем из них, у кого есть чувство меры, как у  наших почтенных священников. Я иногда нарочно наблюдаю за Муром и все никак не  могу понять – чем можно доставить ему удовольствие? У него нет этой черточки –  детской простоты. А тебе не удалось подметить в нем какую-нибудь слабость,  страсть к чему-нибудь? Ты ведь знаешь его куда лучше, чем знаю я.    

– Во  всяком случае, тех слабостей, какие водятся за дядей и преподобным Болтби, у  него нет, – ответила Каролина, улыбаясь (она всегда испытывала робкую  радость, когда Шерли заводила разговор о ее кузене. Сама она не решалась  затрагивать этой темы, но когда ее касались другие – поддавалась соблазну  поговорить о том, о ком она думала денно и нощно). Право, мне трудно сказать, к  чему он питает пристрастие. За ним невозможно наблюдать он перехватывает твой  взгляд и принимается сам наблюдать за тобой, а это, конечно, мешает.    

– Вот  именно! – воскликнула Шерли. – Стоит только остановить на нем взгляд,  как его глаза сразу же сверкнут в ответ; он всегда настороже, его врасплох не  застигнешь! Даже если он на тебя не смотрит, все равно чувствуешь, что он  угадывает твоя мысли, раздумывает про себя, что заставило тебя сказать или  сделать то или другое, какими ты руководствовалась побуждениями, – словом,  читает в тебе, как в открытой книге. О, такие характеры мне знакомы, и меня они  почему-то очень раздражают, а тебя?    

Это было  особенностью Шерли – задавать совершенно неожиданные вопросы. Вначале Каролина  терялась, но вскоре научилась парировать их с истинно стоическим хладнокровием.    

– Раздражают? –  спросила она. – А почему, собственно, они тебя раздражают?    

– Вот  он и явился! – внезапно воскликнула Шерли, вскочив с места и подбегая к  окну. – Нам предстоит развлечение! Я еще не успела похвастаться своей  новой блестящей победой: это было на одном из тех званых вечеров, куда тебя,  упрямицу, никак не вытащишь. Впрочем, одержала я ее, сама того не желая, без  всяких усилий. Вот и звонок, – ба! Да это уже совсем хорошо! Их сразу  двое! Неужели они никогда не расстаются? Предлагаю тебе, Лина, любого на выбор!  Не правда ли, я великодушна? Но что это с Варваром?    

Рыжий  пес с черной мордой, – мы уже имели случаи упомянуть о нем в той главе,  где представляли читателю хозяйку Филдхеда, – в эту минуту залился  оглушительным лаем, который гулко отдавался в высоком пустом вестибюле; затем  последовало ворчание, пожалуй, еще более грозное, чем лай, – ворчание,  напоминающее глухие раскаты грома.    

– Ты  слышишь? – со смехом сказала Шерли. – Можно подумать, что готовится  серьезная схватка, наши гости не на шутку перепугаются! Они не знают моего  Варвара и не догадываются, что шум этот ничего не значит.    

Послышалась  возня. «Пошел, пошел прочь!» – крикнул кто-то визгливым, повелительным голосом;  раздался звук удара не то палкой, не то хлыстом, затем какая-то беготня,  крики, – словом, поднялась суматоха.    

– Мелоун,  Мелоун!    

– Пошел,  пошел от меня! – снова раздался визгливый голос.    

– Да  он и вправду на них набросился! – воскликнула Шерли. – Они его  ударили, а он к этому не привык и теперь не даст им спуску.    

Она  бросилась в вестибюль; по дубовой лестнице стремительно бежал мужчина,  очевидно, надеясь найти спасение на галерее или в одной из комнат верхнего  этажа; второй гость пятился к лестнице, яростно размахивая перед собой  узловатой палкой и покрикивая «да пошел ты, пошел!» на рыжую собаку, которая  лаяла, рычала и взвизгивала. На шум из кухни выбежали слуги. Собака ринулась на  врага, и второй гость обратился в бегство вслед за своим другом; последний уже  находился в безопасности: он спрятался в спальне и придерживал дверь изнутри,  не впуская товарища, – страх всегда ожесточает человека. Однако второй  беглец налег на дверь так энергично, что она уже вот-вот готова была поддаться.    

– Господа! –  прозвенел серебристый голос мисс Килдар. – Прошу вас, не ломайте моих  дверей! Успокойтесь и сойдите вниз! Мой Варвар и котенка не обидит!    

Говоря  это, она ласково гладила Варвара; собака легла у ее ног, вытянув передние лапы,  однако хвост ее еще грозно вздрагивал, ноздри раздувались и в круглых  бульдожьих глазах не угасал злой огонек. Это был обыкновенный, спокойный,  глупый и упрямый пес, который любил только свою хозяйку и кормившего его слугу  Джона, а ко всему остальному роду человеческому относился с полным равнодушием;  он был вполне смирен, если его не били и не грозили ему палкой, но чуть что –  приходил в лютую ярость.    

– Здравствуйте,  мистер Мелоун, – продолжала Шерли, подняв глаза и насмешливо улыбаясь. –  Нет, вход в гостиную не здесь, это комната миссис Прайор; попросите вашего  приятеля, мистера Донна, выйти оттуда. Я с удовольствием приму его в одной из  комнат нижнего этажа.    

– Ха-ха! –  деланно расхохотался Мелоун, отходя от двери и облокачиваясь о массивные  перила. – До чего же собака перепугала Донна, – он ведь несколько  боязливого нрава; вот я и пошел вслед за ним, чтобы хоть немного его успокоить.    

И  Мелоун, приосанясь, направился к лестнице.    

– В  чем, по-видимому, вы и преуспели, но сойдите же вниз, прошу вас. Джон, –  обернулась она к слуге, – поднимитесь наверх и выпустите мистера Донна.  Осторожнее, мистер Мелоун, лестница скользкая.    

Предостережение  было не лишним, – натертые ступеньки действительно были скользкими, –  но несколько запоздалым. Мелоун в своем величественном шествовании уже успел поскользнуться,  однако не сорвался вниз, вовремя ухватившись за перила, отчего вся лестница отчаянно  заскрипела.    

Варвару,  как видно, показалось, что гость ведет себя непозволительно шумно, и он снова  заворчал. Мелоун, однако, был не трусливого десятка; он испугался наскочившей  на него собаки только в первую минуту – от неожиданности. Теперь же он прошел  мимо Варвара не столько со страхом, сколько со сдерживаемой яростью. Если бы  взгляды могли испепелять, животное уже упало бы бездыханным. Забыв в пылу гнева  всякую учтивость, Мелоун вошел в гостиную, опередив мисс Килдар. Видно было,  что ему стоило большого труда заставить себя отдать долг вежливости и  поклониться Каролине. Глаза его гневно сверкали; будь одна из девушек его  женой, не поздоровилось бы ей в эту минуту; видно было, что ему страстно  хочется схватить за горло и ту и другую и придушить обеих.    

Шерли  наконец сжалилась над гостем и перестала смеяться; Каролина же была слишком  хорошо воспитана, чтобы позволить себе хотя бы улыбнуться над тем, кто очутился  в таком неловком положении. Варвара прогнали, и Питер Огест вскоре смягчился.  Еще бы! При желании Шерли способна была взглядом и голосом усмирить и  разъяренного быка. Вдобавок здравый смысл подсказывал Мелоуну, что раз уж он не  может вызвать хозяйку дома на дуэль, то ему не остается ничего другого, как  держаться вежливо, что он и постарался сделать и что было хорошо принято  дамами; собственно говоря он пришел с намерением обворожить и покорить, но при  первом же визите в Филдхед неожиданно наткнулся на неприятность; впрочем,  теперь, когда все уже кончилось, можно было пустить в ход все свое умение  очаровывать и покорять. Подобно марту, придя как лев, он хотел уйти как  ягненок.    

Чтобы  подышать свежим воздухом или улизнуть в случае надобности, Мелоун уселся не на  диване, куда звала его мисс Килдар, и не у камина, куда дружеским жестом  пригласила его Каролина, а у самой двери. Разгневанный вид сменился обычным для  него оторопело-натянутым. Не умея поддерживать разговор, он больше молчал, а  если порой и изрекал что-нибудь, то лишь самые избитые истины; при этом он  тяжко вздыхал после каждой фразы; тяжко вздыхал в промежутках между фразами;  тяжко вздыхал перед каждой фразой; наконец, желая добавить к своим прочим чарам  еще и элегантную непринужденность, он извлек из кармана шелковый носовой платок  огромных размеров, – очевидно, он рассчитывал занять им свои руки, которые  не знал, куда девать, и весьма энергично принялся осуществлять свое намерение.  Сначала он сложил платок наискосок по красным и желтым клеткам; затем, взмахнув  им, снова раскрыл во всю ширь; потом свернул его в трубочку и соорудил нечто  вроде жгута. С какой же целью он так старался? Думал ли надеть его себе на шею?  Или украсить им голову, как тюрбаном? Ни то, ни другое. Питер Огест был  изобретательным малым, большим выдумщиком. Он хотел удивить дам изящным и еще  невиданным фокусом. Сидя со скрещенными ногами на стуле, он неожиданно для всех  обвязал их платком и крепко-накрепко затянул его концы; ему самому фокус  показался ужасно занимательным, и он повторил его еще и еще раз. Шерли душил  смех, и она отошла к окну, чтобы посмеяться вволю; Каролина же только  отвернулась, и ее длинные локоны заслонили улыбающееся лицо. Впрочем, не только  нелепое поведение Питера забавляло в эту минуту девушку, – она понимала,  что он дарит свои знаки внимания уже не ей, а владелице поместья; разумеется,  те пять тысяч фунтов наследства, которое, по его мнению, должна была получить  она, не могли выдержать сравнения с поместьем и состоянием мисс Килдар. Мелоун  даже не давал себе труда постепенно перенести внимание с одной на другую и  замаскировать этим свои намерения, – он повернул круто и решительно,  открыто отказался от погони за небольшим наследством ради погони за более  крупным состоянием. Как он рассчитывал этого добиться, было известно ему  одному, во всяком случае не умелым подходом.    

Между  тем Донн все не показывался, – очевидно, слуге никак не удавалось  уговорить его спуститься. Но вот наконец он появился. Не думайте, однако, что,  входя в гостиную, он выглядел хоть сколько-нибудь смущенным или подавленным –  ничуть не бывало! Донн принадлежал к числу тех холодных, невозмутимых,  самоуверенных и самодовольных людей, которым незнакомо чувство стыда. Он не  знал, что значит краснеть; крепкие нервы спасали его от излишних переживаний, и  краска волнения никогда не приливала к его щекам; его крови не хватало жара, а  его душе – скромности. Это был законченный образец бесстыдного тупицы, вдобавок  еще напыщенного и заносчивого. Однако и у него было серьезное намерение  покорить мисс Килдар, но смыслил он в сердечных делах столько же, сколько может  смыслить деревянный чурбан; он и понятия не имел, что, ухаживая, следует  угождать вкусам молодой девушки, завоевывать ее расположение знаками внимания,  и считал, что вполне достаточно разок-другой нанести ей официальный визит, а  затем написать письмо с предложением руки и сердца. Она наверняка согласится из  уважения к его сану, они поженятся, и он станет владельцем Филдхеда, будет жить  в полное свое удовольствие, распоряжаться слугами, есть и пить, что ему  захочется, – словом, станет важной птицей. Однако трудно было бы  догадаться о таких намерениях с его стороны, услыхав, каким грубым, даже  оскорбительным тоном заговорил он с той, в которой видел свою будущую невесту.    

– Преопасная  у вас собака, мисс Килдар; меня удивляет, зачем вы держите такое животное!    

– В  самом деле, мистер Донн? Вы, наверное, еще больше удивитесь, узнав, что я очень  люблю эту собаку.    

– Да  полно, вы говорите несерьезно! Как можно вообразить, чтобы дама любила такое чудовище  – уродливую, простую дворняжку! Словом, прошу ее повесить.    

– Как  я могу ее повесить, раз она мне мила?    

– А  вместо нее заведите себе маленького, приятного мопсика или же пуделька, ну  что-нибудь более подходящее для прекрасного пола. Дамы вообще любят комнатных  собачек.    

– Что  ж, я, по-видимому, исключение.    

– Да  не можете вы быть исключением; кто же не знает, что все дамы в этих вопросах одинаковы?    

– Варвар  просто сильно напугал вас, мистер Донн, но я надеюсь, что вы его простите.    

– Как  бы не так! Он на меня наскочил, и я ему этого не прощу. Когда я увидел, что он  собирается прыгнуть на меня, я чуть в обморок не упал.    

– Очевидно,  это и случилось с вами в спальне? Что-то уж очень долго вы там пробыли.    

– Нет!  Я решил покрепче держать дверь и никого не впускать; мне казалось, что надо воздвигнуть  преграду между мной и врагом.    

– Но  что, если бы пес кинулся на вашего друга, мистера Мелоуна?    

– Мелоун  пусть сам о себе заботится. Я согласился спуститься вниз только после того, как  ваш слуга заверил меня, что собака посажена на цепь, не то я весь день просидел  бы в той комнате! Но что это? Мне солгали! Собака-то опять здесь!    

И в  самом деле, в эту минуту рыжий пес важно прошествовал мимо двери, выходившей в  сад. Он все еще пребывал в дурном настроении и не то ворчал, не то посапывал, –  манера, унаследованная от его предков бульдогов.    

– К  нам пожаловали новые гости, – заметила Шерли с тем нарочитым спокойствием,  какое обычно напускают на себя хозяева громадных псов устрашающего вида, когда  их любимцы захлебываются неистовым лаем.    

Варвар с  грозным рычаньем несся по садовой дорожке к калитке. Его хозяйка отворила  дверь, вышла в сад и негромко свистнула; но рычание уже прекратилось, и пес,  вытянув свою большую тупоносую глупую голову, охотно позволял вновь пришедшему  гостю гладить себя.    

– Ты  что же, Варвар! – раздался приятный мальчишески звонкий голос. Ну разве мы  с тобой не старые знакомые? Здравствуй, здравствуй, старина.    

И мистер  Суитинг, от природы добродушный человек, не боявшийся ни мужчин, ни женщин, ни  детей, ни животных, вошел в сад и приласкал свирепого сторожа. За ним следовал  мистер Холл, который тоже не страшился Варвара, да и Варвар не злобствовал на  него. Пес внимательно обнюхал гостей, после чего, видимо заключив, что злого  умысла у них нет и можно их впустить, освободил им дорогу и отправился в другой  конец сада погреться на солнышке у стены дома. Мистер Суитинг хотел было  поиграть с ним, но Варвар остался равнодушным к его заигрываниям; только ласка  хозяйки доставляла ему удовольствие, остальным же людям он выказывал полнейшее  равнодушие.    

Шерли  пошла навстречу Холлу и Суитингу и приветливо поздоровалась с ними. Они зашли к  ней, чтобы порадовать ее своими успехами, – число пожертвований в фонд  помощи нуждающимся значительно увеличилось. Глаза мистера Холла за стеклами  очков весело сверкали, выражение доброты скрашивало его лицо. Когда же Каролина  подбежала к нему и крепко пожала ему руку, он окинул ее ласковым, отечески  нежным взглядом – ни дать ни взять улыбающийся Меланхтон.[93]    

Не входя  в дом, они принялись разгуливать по дорожкам сада, – мистер Холл в  середине, его спутницы по бокам; день был солнечный, ветерок разрумянил щеки  девушек, красиво растрепал их легкие локоны, и обе были в эту минуту очень  хорошенькими, а одна из них к тому же и веселой. Мистер Холл беседовал больше  со своей жизнерадостной спутницей, однако смотрел больше на тихую. Мисс Килдар  нарвала целую охапку пышно распустившихся цветов, наполнявших сад благоуханием,  и поделилась с Каролиной, попросив ее составить бутоньерку для мистера Холла; с  целым ворохом нежных цветов в руках Каролина села на залитые солнцем ступеньки  беседки, а мистер Холл остановился возле, опершись на трость.    

Шерли,  по долгу вежливости, пришлось пригласить в сад и молодых священников, скучавших  в одиночестве. Она провела Донна мимо его смертельного врага Варвара, который  растянулся на солнышке, уткнув морду в передние лапы, и сладко похрапывал. Донн  не выразил благодарности, – он никогда не бывал благодарен за доброту и  внимание, – но, как видно, был доволен своим телохранителем. Мисс Килдар,  не желая никого обойти любезностью, преподнесла и им цветы. Мелоун и Донн  приняли бутоньерки со свойственной им неуклюжестью. Мелоун с оторопелым видом  зажимал цветы в одной руке, держа палку в другой. Донн произнес напыщенным и  самодовольным тоном: «Благодарствуйте!», – что прозвучало очень  забавно, – видно, он рассматривал эту любезность как дань его несомненным  достоинствам и попытку со стороны богатой наследницы завоевать его бесценное  расположение. Один только Суитинг принял бутоньерку, как полагается  воспитанному, умному человеку, и тут же продел ее в петлицу.    

В  награду за это Шерли, отведя его в сторону, дала ему какое-то поручение; глаза  Суитинга весело заблестели, и он поспешил за угол дома, на кухню. Он не  нуждался в лишних объяснениях и, как и везде, чувствовал здесь себя как дома.  Вскоре он воротился, неся круглый стол; он поставил его под кедром, затем  принес из разных уголков сада шесть стульев и расставил их вокруг стола.  Служанка – мисс Килдар не держала лакея – принесла большой поднос, накрытый  салфеткой; проворный Суитинг тут же бросился помогать ей, расставляя бокалы,  тарелки, раскладывая вилки и ножи для холодного завтрака, состоявшего из  цыпленка, ветчины и сладкого пирога.    

Шерли  очень любила радушно угощать случайно зашедших гостей. В таких случаях ей было  как нельзя более приятно иметь под рукой расторопного, всегда готового к  услугам Суитинга; он радостно и быстро выполнял всякие ее хозяйственные  поручения. Шерли и Дэвид были в наилучших отношениях; однако его преданность  была вполне бескорыстной, не имея ничего общего с той глубокой привязанностью,  которую он питал к великолепной Доре Сайкс.    

За  столом царило оживление, в котором, однако, ни Мелоун, ни Донн не принимали участия, –  их внимание и руки были всецело заняты вилками, ножами и бокалами; но там, где  собирались вместе четыре таких приятных человека, как мистер Холл, Суитинг,  Шерли и Каролина, к тому же в прелестном уголке на зеленой, усеянной цветами  лужайке, под лучезарным небом, не могло быть места скуке.    

Во время  завтрака мистер Холл напомнил девушкам о приближении троицына дня, когда  воскресные школы обычно собираются на торжественное чаепитие и затем  присоединяются к религиозной процессии трех приходов: Брайерфилда, Уинбери и  Наннли. Он не сомневается, сказал мистер Холл, что Каролина как учительница  воскресной школы примет участие в празднике, но надеется, что и Шерли последует  ее примеру; пусть этот праздник будет ее первым появлением в свете в Йоркшире.  Шерли и сама не собиралась упускать такой случай; она любила праздничное  веселье, приятные развлечения, счастливые лица, шумную толпу. Она ответила мистеру  Холлу, что он вполне может на нее рассчитывать, и добавила, что хотя и не  представляет себе, чем именно может быть полезна, всецело отдает себя в его  распоряжение.    

– А  вы, мистер Холл, обещаете сидеть за чаем возле меня? – спросила Каролина.    

– Обязательно,  Deo volente,[94]  - ответил мистер Холл. – Вот уже шесть лет, – продолжал он, обращаясь  к мисс Килдар, – как я на этих чаепитиях сижу рядом с Каролиной; еще  совсем маленькой девочкой, лет двенадцати, она стала учительницей воскресной  школы; как вы и сами, должно быть, уже заметили, она довольно робка, и в первый  раз, когда ей довелось хозяйничать и на глазах у всех разливать чай, она  краснела и смущалась; я заметил ее растерянность, заметил, что чашки дрожат у  нее в руках, что чайничек переливается через край. Тогда я поспешил ей на  выручку, сел возле нее и похозяйничал, взяв на себя роль пожилой женщины.    

– А  я была вам очень признательна, – вставила Каролина.    

– Что  верно, то верно; вы так пылко, так искренне благодарили меня, что я  почувствовал себя вознагражденным. Она вела себя совсем не так, как большинство  этих двенадцатилетних барышень. Сколько бы вы им ни угождали, сколько бы ни  ласкали их, они не отвечают на ваше внимание, ничего не ценят, словно это не  живые существа из плоти и крови, а какие-то куклы. Но Каролина весь вечер не  отходила от меня, гуляя со мной по лугу, где играли дети; когда же колокол стал  созывать народ в церковь, она последовала за мной в ризницу и, наверное, поднялась  бы и на кафедру, если бы я предусмотрительно не посадил ее на скамью для  священников.    

– И  с тех пор мистер Холл всегда был мне другом, – сказала Каролина.    

– И  всегда садился за ее стол и помогал хозяйничать; в этом состоят мои обязанности  при ней. Но скоро, по-видимому, мне придется обвенчать ее со священником или  фабрикантом; запомните, Каролина, что я наведу справки о вашем женихе и если он  не окажется достойным джентльменом, способным составить счастье той, которая  маленькой девочкой гуляла со мной рука об руку по лугу, я не стану вас венчать,  так что выбирайте поосторожней!    

– Вам  незачем меня предостерегать, мистер Холл; я не собираюсь выходить замуж. Я останусь  одинокой, как ваша сестра Маргарет.    

– Ну  что ж, это не так уж плохо, – Маргарет не считает себя несчастной; у нее  есть книги для развлечения, есть брат, о котором она заботится, и она вполне  довольна своей участью. Но если наступит день, когда вам негде будет приклонить  голову, когда домик в Брайерфилде перестанет быть вашим домом, приходите к нам  в Наннли. Пока старый холостяк и его сестра будут живы, вы всегда встретите у  них самый радушный прием.    

– Вот  вам цветы, – сказала Каролина, протягивая приготовленный для него  букетик. – Если они вам не нужны, отдайте их Маргарет; только – раз в  жизни и мне разрешается быть сентиментальной – сохраните на память обо мне вот  эту незабудку, полевой цветок, сорванный здесь в траве; и пусть я буду еще  более сентиментальной – позвольте мне оставить себе два-три голубых цветочка на  память о вас.    

Вынув  небольшую книжечку в эмалевом переплете с серебряной застежкой, она вложила в  нее цветы и написала карандашом: «На память о преподобном Сириле Холле, моем  друге, май… 18…».    

Сирил  Холл также вложил цветок между страницами своего карманного евангелия и написал  на полях: «От Каролины».    

– Ну  вот мы с вами и отдали дань чувствительности, – заметил он, улыбаясь  (младшие священники тем временем развлекались на свой лад и не обратили  внимания на эту милую сценку). – Боюсь, что вы, мисс Килдар, в глубине  души посмеиваетесь над проявлением «восторженности» со стороны седовласого  священника. Но я так привык исполнять все просьбы вашей подруги, что не умею  отказать ей ни в чем. Казалось бы, в моем возрасте смешно обмениваться  незабудками, но вот видите, она пожелала, чтобы я стал сентиментальным, и я  повиновался.    

– Ну,  ну, вы и сами не лишены сентиментальности, – вставила Каролина, я теперь  знаю от Маргарет, что именно доставляет вам удовольствие.    

– Видеть  вас доброй и счастливой – вот что! Да, это и вправду одна из самых больших радостей  для меня! И я молю Бога, чтобы он еще долго простирал над вами благодать  душевного мира и чистоты! Я, разумеется, говорю о той чистоте, которая доступна  в нашем мире, ибо знаю, что перед лицом Господа никто не может быть чистым. То,  что нашему слабому разумению представляется чистым и ангельски непорочным, для  него не более чем хрупкость, которую нужно было искупить кровью его сына и  поддержать силой святого духа. Всем нам следует воспитывать в себе чувство  смирения, и мне так же, как и вам, друзья мои; ведь, заглянув в глубину своих  сердец, мы видим, что не свободны от таких соблазнов, такого легкомыслия, таких  постыдных слабостей, что и сами краснеем. Помните, что ни юность, ни  привлекательность, ни изящество, никакая внешняя прелесть не является красотой  или добродетелью в глазах Господа. Ах, мои юные барышни, в ту минуту, когда  зеркало или мужчины льстят вам, вспоминайте, что Мэри Энн Эйнли, – та,  которой ни ее отражение, ни чьи-либо уста никогда не сказали ничего приятного,  в глазах создателя и красивее и лучше любой из вас. Это именно так, –  повторил он после минутного молчания. – Вы, молодые девицы, заняты только  собой и своими суетными надеждами, вы не живете жизнью, близкой к жизни Христа;  пожалуй, этого от вас пока еще нельзя и требовать, – ваша жизнь так  сладка, и земные радости манят вас! А Мэри Эйнли, смиренная сердцем и  благоговеющая перед Господом, идет по стопам нашего искупителя.    

В эту  минуту резкий голос Донна заглушил тихую, мягкую речь священника.    

– Кхе! –  откашлялся он, очевидно желая прочистить горло перед важной речью. – Кхе!  Мисс Килдар, прошу вас уделить мне минутку внимания.    

– Пожалуйста, –  небрежно бросила Шерли. – В чем дело? Я к вашим услугам. Я вся превратилась  в слух и зрение.    

– Надеюсь,  что у вас осталась все же рука, а в ней кошелек – вот к ним-то я и хочу воззвать, –  продолжал Донн своим обычным самодовольно-развязным тоном. – Я пришел к  вам сегодня утром, чтобы попросить вас…    

– Вам  следует обратиться к миссис Джилл: она у меня ведает раздачей милостыни.    

–…попросить  вас участвовать в подписке на постройку новой школы. Мы с преподобным Болтби  собираемся открыть школу в деревне Эклфиг, что в нашем приходе; в этой деревне  распоряжаются баптисты, у них там своя молельня, а мы хотим изгнать их оттуда.    

– Но  деревня Эклфиг не имеет ко мне никакого отношения.    

– Ну  и что же? Вы-то, надеюсь, преданны нашей церкви?    

– Прелестное  создание! Вот тонкий подход, учтивая речь! Можно прийти в восхищение, –  вполголоса пробормотала Шерли и затем уж громко добавила: Разумеется, я  преданна церкви!    

– Тогда  вы не имеете права отказываться: народ в этой деревне темный, дикий, мы должны  его просветить.    

– И  кто же берет на себя роль миссионера?    

– Я,  по-видимому.    

– А  получится ли у вас что-нибудь? Вы ведь не очень любите свою паству.    

– О,  непременно получится, я ничуть не сомневаюсь! Но нам необходимы деньги; вот подписной  лист, прошу вас, подпишитесь на изрядную сумму.    

Шерли не  умела отказывать, когда у нее просили денег. Она подписалась на пять фунтов;  после того как она пожертвовала триста фунтов, и сверх мелких сумм, раздаваемых  ею постоянно, она была не в состоянии дать больше. Донн взглянул на листок,  назвал пожертвование «ничтожным» и развязно потребовал увеличить сумму. Мисс  Килдар вспыхнула от удивления и негодования.    

– Сейчас  я больше не дам, – заявила она.    

– Больше  не дадите? А я-то рассчитывал, что вы первая подпишетесь на добрую сотню! Да  при вашем богатстве вы никак не можете жертвовать меньше.    

Шерли  молчала.    

– У  нас на юге, – продолжал Донн, – помещица, имея тысячу фунтов годового  дохода, постыдилась бы давать пять фунтов на такое важное дело.    

Шерли  изменилась в лице; не свойственное ей высокомерно-презрительное выражение исказило  ее черты; она вся дрожала.    

– Странное  и весьма неучтивое замечание! Упрек в ответ на благодеяние не совсем уместен!    

– Благодеяние!  Вы называете пять фунтов благодеянием?    

– Да.  И если бы я не пожертвовала их на открытие школы, что я одобряю, хотя и не одобряю  священника, который нагло выпрашивает, или, вернее, вымогает пожертвования,  если бы не это, я тотчас же взяла бы эти деньги обратно.    

Донн был  весьма толстокож и не понял всего того, что ясно выражал голос, вид и взгляд  Шерли; он не понимал, что ему лучше замолчать.    

– Жалкий  этот Йоркшир, – продолжал он. – Я не сумел бы и вообразить себе  такого места, не приведись мне находиться здесь. А люди-то! Что богатые, что  бедные – хороши, нечего сказать! У нас на юге посмеялись бы над их грубиянством  и невежеством!    

Шерли  наклонилась над столом; ее ноздри слегка раздувались, тонкие пальчики, переплетаясь,  похрустывали.    

– Богатые, –  продолжал Донн, ничего не замечая в увлечении своей речью, – все скряги;  живут не так, как должно жить людям с достатком; вы редко увидите дом, где  держат приличный экипаж или, как положено, дворецкого. Ну, а бедные? Взгляните-ка  на них, когда они толпятся у дверей церкви по случаю свадьбы или похорон, стуча  деревянными башмаками: мужчины в одних рубашках и в фабричных фартуках, женщины  в балахонах и чепцах. На эту чернь стоило бы натравить бешеную корову и  разогнать их всех. Хи-хи! Вот была бы потеха!    

– Вы  переходите всякие границы, – негромко сказала Шерли. – Вы переходите  всякие границы, – повторила она и гневно посмотрела на Донна. Дальше так  продолжаться не может, и в моем доме я вам этого не позволю! добавила она, отчеканивая  каждое слово.    

Шерли  встала. Она кипела негодованием, и никакая сила не смогла бы остановить ее в  эту минуту. Подойдя к калитке, она широко распахнула ее:    

– Убирайтесь,  да поживее! И чтобы нога ваша не переступала больше моего порога!    

Донн не  мог опомниться от изумления. Ему представлялось, что он показал себя в самом  выгодном свете, как утонченный джентльмен из лучшего общества, он воображал,  что произвел на всех потрясающее впечатление. Выказав полное презрение к  местным обычаям, разве он не доказал с полной очевидностью, что сам он  несравненно выше здешних жителей? И вот его как собаку выгоняют из дома, –  из йоркширского дома! Где же тут «взаимная связь явлений»?    

– Избавьте  меня от вашего присутствия, сию же минуту! – повторила Шерли, видя, что он  не двигается с места.    

– Сударыня,  я священник! Вы выгоняете служителя церкви?    

– Да  будь вы хоть самим архиепископом! Вы доказали, что вы не джентльмен, и я  требую, чтобы вы удалились, и немедленно!    

Ее тон  говорил, что она разгневана не на шутку; вдобавок и Варвар приподнял голову и  насторожился: он почуял что-то неладное и явно собирался вмешаться. Донну  ничего другого не оставалось, как удалиться, что он и сделал; Шерли, закрывая  за ним калитку, присела в глубоком реверансе.    

– Как  смеет этот чванный священник оскорблять своих прихожан? Как смеет этот наглый  лондонский простолюдин порочить мой Йоркшир? – возмущенно говорила Шерли,  вновь занимая свое место за столом.    

Гости  вскоре разошлись: разгневанный вид хозяйки, ее сверкающие глаза и нахмуренные  брови не располагали к дальнейшей веселой беседе.    

 ГЛАВА XVI

  Троицын день    

     

Фонд  помощи нуждающимся успешно пополнялся. С легкой руки Шерли энергично взявшиеся  за дело священники с помощью своих скромных, но усердных помощниц – Мэри Энн  Эйнли и Маргарет Холл – вскоре собрали порядочную сумму денег и, распределив ее  по справедливости, несколько облегчили участь самых нуждающихся семей,  кормильцы которых не имели заработка. Во всех трех приходах, казалось,  водворилось спокойствие, вот уже две недели не было ни порчи сукон, ни  нападений на фабрики и дома фабрикантов. Шерли уже поздравляла себя с тем, что  ее усилия не пропали даром, что ей удалось предотвратить ало и что надвигавшаяся  гроза не разразится, тем более что с наступлением лета торговля должна  оживиться – так уж оно всегда бывало; да и злосчастная война не может  продолжаться вечно; в один прекрасный день наступит мир, и торговля сразу  пойдет на лад.    

Такого  рода соображениями Шерли не раз делилась со своим арендатором Жераром Муром,  когда ей представлялся случай говорить с ним, а Мур спокойно, даже слишком  спокойно, ее выслушивал. Она же нетерпеливо поглядывала на него, как бы требуя,  чтобы он высказал свои мысли, вставил то или иное замечание. Улыбаясь своей  особенной улыбкой, которая придавала такое обаяние его лицу, хотя глаза и  сохраняли обычное серьезное выражение, Мур отвечал ей: он и сам верит, что не  за горами тот день, когда на смену войне придет мир; он на это очень надеется и  на этом строит все свои планы.    

– Вы  ведь знаете, – говорил он, – что фабрика работает сейчас только в  расчете на будущее; пока еще мои сукна никто не покупает, они еще не находят  сбыта. Я изготовляю их для лучших времен, все должно быть готово, чтобы не  упустить первую же открывшуюся возможность. Три месяца тому назад это было не в  моих силах, – мой кредит и капитал были исчерпаны, и вам хорошо известно,  кто пришел мне на выручку, из чьих рук я получил взаймы сумму, которая меня  спасла. Это позволяет мне продолжать отчаянную игру, а ведь еще недавно я  думал, что вынужден буду от нее отказаться. Я знаю, что в случае проигрыша меня  ждет банкротство; знаю также, что нет никакой уверенности в выигрыше. Но я  настроен бодро; у меня есть возможность действовать, руки мои не связаны, и я  не падаю духом. Год, даже полгода мира, и я спасен, ибо, как вы правильно  сказали, окончание войны даст торговле могучий толчок. В этом вы правы, но я  боюсь, что спокойствие воцарилось у нас ненадолго и что не всегда ваш фонд  пожертвований будет оказывать желаемое действие. Помощь в виде милостыни  никогда не успокаивает рабочих, они никогда не бывают за нее благодарны, –  так уж создан человек! Да и правду сказать, если бы наш мир был устроен  справедливо, рабочим не приходилось бы принимать эту унизительную подачку, и  они это понимают; на их месте и мы думали бы так же. И кому, собственно, должны  они быть благодарны? Вам, может быть, священникам, но во всяком случае не нам,  владельцам фабрик. Они ненавидят нас больше, чем когда бы то ни было; кроме  того, все недовольные нашего края связаны с недовольными в других местах. У них  штаб-квартиры в Ноттингеме, в Манчестере, в Бирмингеме. Рядовые выполняют  приказы своих начальников; у них царит строгая дисциплина, каждый удар  обдумывается и взвешивается. Вам, вероятно, случалось душным летом наблюдать,  как изо дня в день собирается гроза, и, однако, каждый вечер тучи расходятся,  солнце садится на ясном небосклоне; но опасность еще не миновала, нет, она  только отдалилась; гроза, которая так долго собирается, в конце концов  обязательно разразится. Вот и в сфере общественных отношений царят те же  законы, что и в атмосфере.    

– Ах,  мистер Мур, прошу вас, будьте осторожны, – таким советом обычно  заканчивались подобные разговоры. – Если вы считаете, что я хоть немного  помогла вам, вы должны вознаградить меня, обещая соблюдать всяческую  осторожность.    

– Я  буду осторожен и осмотрителен. Теперь я не хочу умирать, я хочу жить: ведь  передо мной открывается будущее, светлое как рай, и в его ясной дали мне  мерещится видение более прекрасное, чем серафимы и херувимы.    

– Видение?  Какое же? Прошу вас, скажите…    

– Я  вижу…    

Но тут  вошла служанка, неся поднос с чайной посудой.    

Начало  мая, как уже говорилось, было ясным, затем пошли дожди; но в последнюю неделю  месяца, в новолуние, погода снова разгулялась. Свежий ветер разорвал пелену  свинцово-серых дождевых туч и понес ее клочья к востоку; там вдалеке они  растаяли, открыв ясный голубой небосвод, который словно ждал воцарения летнего  солнца. И в троицын день солнце взошло во всем блеске; погода прояснилась,  словно в ознаменование школьного празднества.    

Два  больших класса в школе Брайерфилда, выстроенной Хелстоуном почти целиком на  свой счет, к празднику были вымыты, заново окрашены, убраны цветами и увиты  гирляндами зелени; цветы были доставлены из церковного сада, из поместья  Филдхед, – две доверху наполненные повозки, – и одна тачка из  поместья Уолден, – мистер Уинн не отличался щедростью. В классах были  расставлены и накрыты белоснежными скатертями двадцать столов, рассчитанных  каждый на двадцать гостей; над столами развесили двадцать клеток с канарейками –  таков был местный обычай, ревностно соблюдаемый причетником мистера Хелстоуна,  большим любителем этих звонкоголосых птиц, – ему было известно, что они  заливаются пуще всего именно при звуках громких голосов и оживленного гула.  Однако столы эти предназначались не для тысячи двухсот школьников воскресных  школ всех трех приходов, а для их попечителей и наставников; угощение детям  предполагалось устроить на открытом воздухе.    

К часу  дня отряды учеников должны были собраться, в два часа выстроиться в колонны и с  двух до четырех часов обойти торжественной процессией весь приход; затем  следовало угощение; торжественное богослужение в церкви с проповедями и музыкой  завершало праздник.    

Следует  объяснить, почему именно приход Брайерфилда был избран местом торжества. Он не  был ни самым обширным, ни самым населенным, уступая в этом отношении приходу  Уинбери; не был он и самым старинным, хотя его потемневшая от времени церковь и  примыкавший к ней домик и были древними постройками, однако храм с низкими  сводами и одетый мхом дом священника в Наннли, совсем утонувшие в зелени  столетних дубов, выступавших из Наннлийского леса, подобно часовым, – были  еще древнее; но так уж пожелал мистер Хелстоун, а воля мистера Хелстоуна была  сильнее воли Болтби или Холла; первый не мог, а второй не желал оспаривать  первенства у своего решительного, властного собрата; оба они во всем ему подчинялись.    

Этот  ежегодный праздник был мучительным днем для Каролины, вынужденной находиться на  виду у многолюдного общества, – всей окрестной знати, богатых и  влиятельных лиц. Ей приходилось выступать в роли хозяйки, ни от кого, кроме  любезного мистера Холла, не видя помощи; быть все время на глазах у  посторонних, возглавлять – как племяннице священника и учительнице первого  класса – процессию воскресной школы, угощать чаем за первым столом приглашенных  дам и мужчин, – и все это совсем одной, не имея подле себя ни матери, ни  родственницы, ни подруги, которые помогли бы ей; понятно, с каким волнением  ожидала она, – боязливая и нервная, избегавшая всяких шумных сборищ, –  наступления этого дня.    

Но  теперь рядом с ней будет Шерли, и это многое изменит, – пытка превратится  почти в удовольствие. Такая подруга, как Шерли, стоила десятка других. Веселая,  непринужденная и в то же время такая уверенная, она понимала свое высокое  положение в местном обществе, но ничуть им не кичилась, и один взгляд на нее,  конечно, придаст Каролине храбрости. Однако Шерли могла прийти с опозданием:  помедлить, помешкать было в ее привычках, а Каролина знала, что дядя не  согласится ждать ни одной лишней минуты; как только церковные часы пробьют два,  тотчас же под гул колоколов процессия тронется в путь. Значит, ей самой нужно  позаботиться о том, чтобы подруга не подвела ее.    

В  троицын день Каролина поднялась чуть свет. Все утро она помогала Элизе и Фанни  убирать комнаты для приема именитых гостей, готовить холодное угощение и  прохладительные напитки; сладости, фрукты и вина были расставлены на столике в  столовой. Покончив с этим, Каролина принялась наряжаться; по случаю праздника и  погожего дня она надела свое лучшее муслиновое платье. Новый пояс – подарок  Маргарет Холл ко дню ее рождения, купленный, как она подозревала, Сирилом  Холлом, за что она и отблагодарила его, преподнеся изящную коробку с большим  количеством белых батистовых лент для воротника, был изящно завязан ловкими  пальчиками Фанни, которая сегодня с особенным удовольствием и тщательностью  наряжала свою хорошенькую госпожу; простая летняя шляпка Каролины была отделана  ленточкой под цвет пояса; поверх платья она набросила изящный, хотя и недорогой  шарф из белого крепа.    

В этом  наряде девушку можно было бы сравнить с прелестной картиной, которая, быть  может, не поражала, но чаровала, не ослепляла, но ласкала взгляд; отсутствие  яркости и величавости искупали нежные краски, изящество и одухотворенность.  Кроткие карие глаза и чистый лоб, так же как и весь ее облик и наряд, говорили  о характере скромном, нежном, мечтательном. К этой девушке не побоялись бы  доверчиво приблизиться ягненок или голубка, почувствовав в ней олицетворение невинности  и мягкости, – тех черт, которыми наделены они сами, – во всяком  случае в нашем представлении.    

И все же  как ни была она стройна, свежа и мило одета, это была обыкновенная девушка, во  многом несовершенная, с обычными недостатками. Как заметил Сирил Холл, в ней не  было ни той доброты, ни того душевного благородства, как в поблекшей мисс  Эйнли, которая в эту минуту в своем маленьком домике надевала свое лучшее  черное платье, темную шаль и шляпку.    

Выбирая  самые уединенные тропы и укромные тенистые места, Каролина направилась в  сторону Филдхеда. Она быстро скользила мимо нежно зеленевших изгородей, по  ярко-зеленым лугам. Здесь не было ни пыли, ни сырости, и она не боялась  запачкать подол своего белого платья или промочить ноги, обутые в легкие  туфельки; недавние дожди смыли пыль, яркие лучи солнца уже успели высушить  землю. Второпях она не выбирала дороги, ступая прямо по маргариткам, и по  густой траве, пробираясь сквозь густые заросли, и вскоре достигла Филдхеда и вошла  в будуар мисс Килдар.    

Каролина  поступила правильно, зайдя за подругой, которая, конечно, опоздала бы. Вместо  того чтобы поспешно одеваться, Шерли лежала в ленивой позе на кушетке и читала  книгу; миссис Прайор стояла рядом и тщетно уговаривала ее встать. Каролина не  стала попусту тратить слова, она отняла у Шерли книгу и принялась сама  раздевать, а затем одевать ее. Шерли, разморенная жарой и, как всегда, веселая,  шутливо отбивалась, без умолку болтала и смеялась. Но Каролина, боясь опоздать,  торопливо затягивала шнурки и закалывала булавки. Наконец, застегнув последний  крючок, она отвела душу, немного пожурив подругу за непозволительную беспечность,  и добавила, что Шерли даже и сейчас выглядит как олицетворение неисправимого  легкомыслия. Нельзя не признать, однако, что это было прелестное олицетворение  такого досадного свойства.    

Шерли  была полной противоположностью Каролине: в линиях ее одежды, так же как и в  линиях ее фигуры, чувствовалась элегантность. Ее типу красоты подходили  роскошные наряды, а не скромные платья; ей шел ее богато расшитый шарф, с  живописной небрежностью накинутый на плечи, и пышные розы, украшавшие шляпку.  Этой девушке с ее яркой внешностью, искрившимися радостью глазами, насмешливой  улыбкой, порхавшей на губах, с ее стройной, как тополь, фигуркой и легкой,  плавной поступью пристало носить модные туалеты с роскошной, изысканной  отделкой. Нарядив подругу, Каролина схватила ее за руку, торопливо увлекла вниз  по лестнице, потом через сад – и вот уже обе девушки со смехом мчались по  полям, словно две птички, летящие рядом: снежно-белая голубка и сверкающая  яркой расцветкой райская птица.    

Старания  мисс Хелстоун не пропали даром – девушки подоспели вовремя и уже приближались к  церкви, когда из-за скрывавших ее деревьев до них донеслись мерные, настойчивые  удары колокола, созывавшие к сбору всех участников торжества; они услышали  также слитный гул множества шагов и звуки голосов; остановясь на пригорке, они  увидели, как по дороге со стороны Уинбери приближается многочисленная процессия  школьников. Их было не менее пятисот; процессию возглавляли священник и его  помощники – Болтби и Донн. Мистер Болтби в полном облачении выступал с  важностью, приличествующей его высокому сану и дородной фигуре, а его  широкополая шляпа, очень просторный и строгий черный сюртук и толстенная трость  с золотым набалдашником еще усиливали общее впечатление торжественности. Время  от времени он, обращаясь к своему помощнику, величественно кивал шляпой и  взмахивал тростью. Его помощник Донн, выглядевший довольно-таки жалким рядом с  внушительным священником, старался, однако, ни в чем не уступать ему и  возместить недостаток представительности величавостью осанки; все в нем дышало  важностью и самоуверенностью, начиная от вздернутого носа и задранного кверху  подбородка и кончая гетрами, короткими панталонами без штрипок и башмаками с  тупыми носами.    

Шествуйте,  шествуйте, мистер Донн! Суждение о вас уже вынесено. Вы считаете себя  неотразимым, но согласны ли с этим две девушки в белом и малиновом платьях,  наблюдающие за вами с пригорка, – это еще неизвестно!    

Как только  процессия прошла, девушки торопливо побежали дальше. Церковный двор теперь  наполнен празднично одетыми учителями и учениками; можно только удивляться,  что, невзирая на тяжелые времена, на трудности и нужду, царящие в здешних  местах, всем им удалось прилично и даже красиво одеться. Страсть англичан к  внешней благопристойности способна творить чудеса; бедность может заставить  ирландскую девушку ходить в лохмотьях, но бессильна заставить англичанку  отказаться от приличного платья, ибо тогда она перестанет уважать себя. Кроме  того, юная помещица, которая сейчас с таким удовольствием смотрит на нарядную и  веселую толпу, сделала здешним жителям немало добра. Денежная помощь, оказанная  перед самым праздником, принесла утешение многим семьям и дала им возможность  приодеть детей; Шерли радуется, глядя на них; радуется тому, что ее деньги, ее  хлопоты, ее пример – пример влиятельной помещицы – принесли немалую пользу.  Быть самоотверженно великодушной, подобно мисс Эйнли, не в ее характере, но  молодую девушку утешает мысль, что она сумела быть доброй по-своему, так, как  ей подсказала совесть и позволили обстоятельства.    

И у  Каролины тоже довольный вид, и она внесла свою скромную лепту: она раздала ученицам  своего класса все, что только смогла выделить из скудного запаса своих платьев,  воротничков и лент; вдобавок, не имея возможности давать деньги, она  последовала примеру мисс Эйнли и отдала много времени и труда, обшивая детей  бедняков.    

Оживление  царит и в церковном садике; дамы и мужчины парами и группами прогуливаются  среди кустов сирени и золотого дождя. Да и в доме полным-полно; веселые лица  выглядывают из настежь раскрытых окон гостиной это наставники и попечители,  которым предстоит сейчас примкнуть к процессии.    

Позади  церковного домика, в огороженном уголке расположились со своими инструментами  музыканты всех трех приходов. Фанни и Элиза в нарядных платьях, в белоснежных  чепцах и передниках снуют среди гостей, разнося кружки доброго душистого эля,  который уже несколько недель тому назад был наварен в большом количестве по  приказанию и под неустанным наблюдением самого мистера Хелстоуна. К чему бы он  ни приложил руку – все непременно должно было удаваться на славу; он не терпел  ничего низкопробного, и в чем бы ни принимал участие, начиная от сооружения  общественного здания – церкви, школы или суда – и кончая приготовлением обеда  для гостей, во всем сказывалась его щедрость, энергия, широта. Мисс Килдар обладала  теми же достоинствами, и эти двое всегда встречали друг в друге поддержку.    

Каролина  и Шерли вскоре очутились среди многолюдного сборища; первая на этот раз  держалась с не свойственной ей непринужденностью, ее словно подменили: вместо  того чтобы, по своему обыкновению, поскорее забиться в какой-нибудь укромный  уголок или скрыться у себя в спальне и просидеть там до начала процессии, она  принялась расхаживать по всем трем парадным комнатам, беседуя и улыбаясь,  подчас даже первая заговаривая с тем или иным гостем. Присутствие Шерли, ее  манера держаться действовали на нее благотворно. Шерли не робела на людях, у  нее не возникало желания стушеваться перед ними, избегать их. Любому человеку,  будь то мужчина, женщина или ребенок, она готова была подарить свое  расположение, – конечно, одним больше, другим меньше, но, как правило, со  всяким, кто не проявил себя с дурной стороны, как невоспитанный, грубый или  чванливый человек, Шерли держалась дружелюбно, обходительно и думала о нем  только хорошее.    

Это  добродушие и делало ее всеобщей любимицей, придавая ее речам, шутливым и серьезным,  особую прелесть и лишая ее насмешки колкости. Однако ее обходительность не  умаляла ценности ее дружбы, которая проистекала из сокровенных глубин ее души,  в противоположность этой чисто светской обходительности. Мисс Хелстоун была ее  задушевной подругой, а все эти мисс Пирсон, Сайкс, Уинн и другие пользовались  только ее щедро расточаемой любезностью.    

Когда в  гостиную вошел Донн, Шерли сидела на диване, окруженная многочисленными  гостями. Ее гнев против него уже улегся, и она приветливо кивнула ему. Зато он  показал себя во всей красе. Он не сумел ни отклонить ее приветствие с гордостью  человека, незаслуженно оскорбленного, ни ответить на него с чистосердечной  радостью человека, готового простить и забыть: нанесенная ему обида не вызвала  в нем стыда, и при встрече со своей обидчицей он не выглядел пристыженным;  злоба, как и другие его чувства, была мелкой, не способной вылиться в яростную  вспышку. Не отвечая на приветствие, он прошел мимо Шерли бочком, трусливо поеживаясь,  с надутым и хмурым видом. Ничто и никогда не могло бы заставить его примириться  с ней; и в то же время его мелкая душонка неспособна была жаждать мщения – даже  будь он оскорблен куда более сильно.    

– Он  не стоит моего негодования, – заметила Шерли Каролине. – Какая же я  была глупая! Негодовать на беднягу Донна за его злобные выпады против Йоркшира –  это так же нелепо, как сердиться на комара, который старается укусить носорога.  Будь я мужчиной, я бы просто вытолкала его за дверь; теперь я рада, что  применила только моральное воздействие. Но пусть он держится подальше – мне он  неприятен, раздражает меня; в нем даже нет ничего забавного – Мелоун и тот  лучше!    

Мелоун  словно захотел оправдать столь лестное мнение; едва успела Шерли произнести эти  слова, как вошел Питер Огест в полном параде, в перчатках, надушенный,  напомаженный и гладко причесанный, держа в руках букет из пяти или шести пышно  распустившихся махровых роз; он преподнес букет молодой помещице с  неподражаемым изяществом, запечатлеть которое не способен самый искусный  карандаш. Кто после этого осмелился бы утверждать, что Питер Огест не умеет  быть обходительным с дамами? Он сорвал цветы и преподнес их; он возложил на  алтарь Любви, или, вернее, Маммоны, дань своих чувств. Чего стоил Геркулес с  веретеном в руке в сравнении с Мелоуном, протягивающим даме букет роз?  По-видимому, он и сам это понимал и был приятно изумлен своей прытью. Не сказав  ни слова, он направился к выходу и, уходя, исподтишка посмеивался, по-видимому  поздравляя себя с успехом; но внезапно он остановился и оглянулся, очевидно  желая воочию убедиться, что действительно преподнес букет. Да, вон они, шесть  ярких роз, лежат на малиновом шелку, их придерживает белоснежная ручка в золотых  кольцах, над ними склонилось полускрытое ниспадающими вдоль щек локонами  смеющееся лицо; увы! – локоны только наполовину скрывали его, и Питер  заметил усмешку! Сомнения не было, на его рыцарскую любезность ему отвечали  насмешкой, он стал посмешищем для девчонки, – нет, для двух девчонок, мисс  Хелстоун тоже улыбается; мало того, Питер понял, что его намерения разгаданы, и  помрачнел как грозовая туча. В эту минуту Шерли подняла голову и увидела  устремленный на нее свирепый взгляд; Мелоун по крайней мере умел ненавидеть –  Шерли сразу это поняла.    

– Питера  следует проучить, и я его проучу, – шепнула она Каролине.    

Но вот в  дверях столовой показались три священника, облаченные в строгие темные одежды,  но с сияющими лицами. Покончив с делами духовными, они захотели перед началом  процессии подкрепить свои силы телесные. Мистера Болтби с почетом усадили в  большое, мягкое, обитое сафьяном кресло, оставленное нарочно для него;  Каролина, которой Шерли шепнула, что пора уже выполнять обязанности хозяйки,  поспешила поднести стакан вина и тарелочку с миндальным печеньем достойному  всяческого уважения другу своего дяди. Позади кресла стояли два церковных старосты  – их присутствие на празднике мистер Болтби считал необходимым, ибо они были  попечителями воскресной школы; миссис Сайкс и другие прихожанки окружали своего  священника и хором выражали надежду, что он не слишком утомился, и опасения,  как бы ему не повредила жара. Миссис Болтби, – она уверяла, что ее  господин и повелитель, погружаясь после обеда в сладкий сон, походит на  ангела, – склонилась над ним, ласково вытирая его влажный от испарины лоб;  короче говоря, Болтби был на вершине славы и округлым, сочным voix de poitrine[95] изрекал  благодарности за внимание и уверял, что чувствует себя вполне терпимо. Подошедшую  к нему Каролину он не удостоил и взглядом, но принял ее угощение; он не заметил  ее, как никогда не замечал, да и знал ли он вообще о ее существовании? Однако  печенье он заметил и, будучи сластеной, захватил сразу целую пригоршню. Что  касается вина, то миссис Болтби попросила разбавить его горячей водой и  добавить туда сахара и мускатного ореха.    

Тем  временем мистер Холл стоял у открытого окна, вдыхая свежий воздух, насыщенный  благоуханием цветов, и дружески беседовал с мисс Эйнли. Вот за ним Каролина  рада была поухаживать. Что бы такое ему принести? Он не должен сам  беспокоиться, она позаботится о нем. Каролина положила на небольшой поднос  всевозможные лакомства и поднесла священнику. Вскоре Маргарет Холл и мисс  Килдар тоже подошли к своему любимцу; им тоже казалось, что они взирают на  сошедшего с небес ангела; Сирил Холл был для них непогрешим, как папа римский,  точно так же как преподобный Томас Болтби для своих почитательниц. Человек  двадцать, а то и больше, столпились вокруг Хелстоуна; кто же из священников  лучше него умел развлекать общество? Молодые пастыри, как всегда сбившись в  кучку, представляли собой созвездие из трех планет меньшей величины. Многие  девицы поглядывали на них издали, не решаясь, однако, приблизиться.    

Мистер  Хелстоун вынул часы.    

– Без  десяти два, – объявил он, – пора открывать процессию. Идемте.    

Он надел  шляпу и вышел. Гости толпой последовали за ним.    

Тысяча  двести детей разбились на три колонны по четыреста человек, и каждую замыкали  музыканты; колонны разделились на шеренги по двадцать учеников, а между ними  Хелстоун попарно разместил учителей; затем он провозгласил:    

– Грейс  Болтби и Мэри Сайкс ведут прихожан Уинбери! Маргарет Холл и Мэри Энн Эйнли  ведут прихожан Наннли! Каролина Хелстоун и Шерли Килдар ведут прихожан  Брайерфилда!    

Затем  последовал другой приказ:    

– Мистер  Донн – к Уинбери; мистер Суитинг – к Наннли; мистер Мелоун – к Брайерфилду.    

Те  повиновались.    

Священники  возглавили, а причетники замкнули шествие. Хелстоун махнул шляпой, и тотчас  затрезвонили все восемь колоколов на колокольне, загремели духовые оркестры,  флейта начала перекликаться с горном, глухо зарокотали барабаны, и шествие  тронулось в путь.    

Широкая  белая дорога развертывалась как лента перед этой длинной процессией, лучезарное  небо и яркое солнце взирали на нее, ветерок покачивал над ней верхушки  деревьев, и все ее участники – тысяча двести детей и сто сорок взрослых – в  приподнятом настроении и с веселыми лицами дружно выступали в такт музыке; то  было красивое зрелище, которое радовало глаз и сердце; то был день радости для  богачей и бедняков. Священники потрудились на славу! Воздадим же хвалу  английскому духовенству. Правда, не все его представители безгрешны, ибо это  живые люди, как и мы с вами, но плохо пришлось бы нашей стране без них:  Великобритания много потеряет, если церковь ее падет. Боже, поддержи нашу  церковь! И возроди ее, о Боже!    

 ГЛАВА XVII

  Школьный праздник    

     

Эта  армия под командой женщин и священников шла не в сражение, не по пятам врага,  но она выступала под звуки маршей, которые, судя по блеску глаз и выражению  лиц, настраивали некоторых из ее участников, как, например, мисс Килдар, если и  не на боевой, то во всяком случае на воинственный лад. Ее оживленное лицо  бросилось в глаза Хелстоуну, когда тот случайно обернулся, и оба рассмеялись.    

– Мы  идем не в бой, – сказал он. – Наша страна не призывает нас защищать  ее рубежи; ни враги, ни тираны не посягают на нашу свободу и не угрожают нам.  Мы только совершаем прогулку – не больше; так что, капитан, охладите свой  воинственный пыл; сейчас он – увы! – ни к чему!    

– Я  советую вам то же самое, ваше преподобие, – ответила Шерли. – Мое  воображение, – продолжала она, обращаясь к Каролине, – дополнит то,  чего нет в действительности. Пусть мы не настоящие солдаты, да я вовсе и не  жажду кровопролития, но мы солдаты воинства Христова. Давай представим себе,  что время отступило на несколько веков назад и мы совершаем паломничество в  Палестину. Нет, нет, не так, – представим себе более величественную и  суровую картину: мы – жители шотландских долин. Скрываясь от врагов, мы уходим  в горы под водительством капитана – ковенантера.[96] Там должен состояться  наш тайный сбор. Мы молимся и знаем, что нам предстоит сражение, но верим –  души погибших в бою вознесутся на небо, и мы не страшимся обагрить землю своей  кровью. Эта музыка глубоко волнует меня, наполняет меня трепетом жизни, и  сердце мое бьется с особой, еще не изведанной силой. Я жажду опасности – жажду  защищать свою веру, свою страну или хотя бы своего любимого.    

– Шерли, –  прервала ее Каролина, – что это краснеет на вершине холма у Стилбро? У  тебя зоркие глаза, взгляни-ка.    

Мисс  Килдар посмотрела в сторону Стилбро.    

– Да,  там какая-то красная полоска: это солдаты, – сказала она и добавила с  живостью: – это кавалеристы, и едут они очень быстро; их шестеро. Они движутся  на нас; нет, они сворачивают направо, – видно, заметили нашу процессию и  хотят с нами разминуться… Куда же они направляются?    

– Может  быть, они просто проезжают лошадей?    

– Возможно…  Вот они уже и скрылись.    

Тут  заговорил мистер Хелстоун.    

– Мы  двинемся в Наннли через Ройд-лейн кратчайшим путем, – сказал он.    

Повинуясь  команде, процессия свернула в Ройд-лейн. Дорога была настолько узкой, что  двигаться можно было лишь по двое в ряд, дабы не упасть в канаву, тянувшуюся по  обе стороны от нее. Половина пути была уже пройдена, когда священники стали  вдруг выказывать признаки беспокойства. Засверкали очки Болтби, закивала шляпа  Хелстоуна. Молодые священники подтолкнули друг друга локтем. Мистер Холл  обернулся к женщинам с улыбкой.    

– Что  случилось? – спрашивали его.    

Мистер  Холл указал палкой вдаль. О, диво! навстречу им шла другая процессия, тоже под  предводительством мужчин в черном и тоже под звуки музыки.    

– Что  это? – спросила Шерли. – Наши двойники или привидения? Вот еще  новости!    

– Ну  что ж, ты жаждала сражения, – возможно, оно произойдет, хотя бы в виде  перестрелки взглядов, – смеясь, заметила Каролина.    

– Они  здесь не пройдут, – зашумели молодые священники, – мы дорогу не  уступим.    

– Уступить  дорогу? Об этом и речи быть не может! – твердо объявил Хелстоун, обернувшись. –  Что вы, друзья! В дамах я уверен – они проявят стойкость. Любая из них, я знаю,  рада будет постоять за честь англиканской церкви. Что на это скажет мисс  Килдар?    

– Она  спросит, в чем дело.    

– Школы  диссидентов и методистов, баптисты,[97]  индепенденты[98]  и веслеянцы объединились в нечестивом союзе, решив преградить нам путь,  заставить нас повернуть обратно.    

– Они  дурно воспитаны, – заметила Шерли, – а я этого не выношу! Не мешает  преподать им урок.    

– Урок  вежливости, – вставил Холл, который всегда стоял за мир, – но не  пример грубости.    

Хелстоун  выступил вперед. Быстрым шагом направился он к вражескому отряду, но когда он  почти приблизился к одному из мужчин, – по-видимому, предводителю,  плотному, неопрятного вида человеку с черными, гладко прилизанными  волосами, – тот скомандовал своим остановиться. Процессия замерла на  месте; а предводитель, вынув из кармана сборник духовных гимнов, указал на  какой-то стих, затянул напев, и все хором подхватили один из самых скорбных  гимнов.    

Хелстоун  подал музыкантам знак, и те грянули «Правь, Британия!» во всю мощь своих медных  инструментов. Он приказал детям петь, и они с воодушевленном подхватили слова.  Враг был оглушен и повергнут; псалом совсем затерялся в звуках гимна.    

– Вперед  – за мной! – скомандовал Хелстоун. – Не бегом, но твердым походным  шагом! Женщины и дети, сомкните ряды и возьмитесь за руки.    

Он пошел  впереди своего отряда решительным и спокойным шагом, а ученики и учителя  двинулись за ним, как им было сказано, не торопясь и не отставая, как бы слитые  в едином стремлении; молодым пастырям волей-неволей пришлось следовать за  всеми, ибо Хелстоун и мисс Килдар весьма бдительно наблюдали за тем, чтобы не  было никаких нарушений приказа и никаких самовольных действий, и готовы были в  случае надобности пустить в ход один свою трость, другая свой зонтик.  Ошеломленные этим натиском, диссиденты растерялись и, теснимые врагом,  вынуждены были отступить, а затем и повернуть вспять, очистив путь процессии  Хелстоуна. Болтби, правда, почувствовал себя плохо от быстрой ходьбы, но  Хелстоун и Мелоун поддерживали его с двух сторон, и он не пострадал, хотя и  сильно запыхался.    

Толстяк –  предводитель диссидентов, – остался сидеть в канаве. Это был торговец спиртными  напитками, глава местных нонконформистов; впоследствии говорили, что в тот  достопамятный день он проглотил воды больше, чем за целый год.    

Все это  время мистер Холл оберегал Каролину, а Каролина оберегала его; с мисс Эйнли он  обменялся впечатлениями по поводу происшедшего уже потом; мистер Хелстоун и  Шерли сердечно пожали друг другу руки, после того как им удалось взять верх над  врагом. Молодые священники возликовали и принялись шумно поздравлять друг друга  с успехом, но мистер Хелстоун быстро охладил их пыл, заметив, что они все равно  никогда ничего не говорят к месту и поэтому им лучше придержать язык, да,  кстати сказать, в благополучном исходе дела нет никакой их заслуги.    

В  половине четвертого процессия повернула назад и в четыре остановилась у школы;  здесь на скошенном лугу были уже расставлены скамьи; детей усадили, принесли  большие корзины, накрытые белыми салфетками, и дымящиеся жестяные чайники.  Мистер Холл прочел, а дети пропели предобеденную молитву; юные голоса мелодично  и нежно звенели в чистом воздухе. Затем детям были щедро розданы сдобные  булочки с изюмом и налит сладкий чай. Ради праздника не допускалось никаких  ограничений; каждому ученику полагалось еды вдвое больше, чем он в силах был  съесть, чтобы он мог отнести часть лакомств своим близким, которые по той или  иной причине – по старости или недомоганию – не смогли присутствовать на  празднике. Музыкантам и певчим были поданы булочки и кружки с пивом. Затем  скамьи убрали, и луг был отдан в распоряжение детей.    

Звонок созвал  преподавателей, попечителей и попечительниц в классы; мисс Хелстоун, мисс  Килдар и многие другие дамы уже суетились там около своих чайных столов,  проверяя, все ли на месте. Прислуживать гостям были приглашены служанки чуть ли  не со всей округи, так же как и жены причетников, певчих и музыкантов; все  приоделись как можно лучше, стараясь перещеголять друг друга в изяществе, и в  толпе мелькало много молодых женщин, стройных и миловидных. Дела хватало – одни  резали хлеб и намазывали его маслом, другие приносили кипяток из кухни.  Гирлянды зелени, украшавшие белые стены, букеты цветов, блеск серебряных чайников  и фарфоровой посуды на столах, веселые, оживленные женщины в нарядных платьях –  все это создавало приятную, ласкающую глаз картину. Разговор был не особенно  громким, но оживленным, и канарейки в своих высоко подвешенных клетках  голосисто заливались.    

Каролина  в качестве племянницы священника этого прихода заняла место за одним из трех  первых столов; за двумя другими хлопотали миссис Болтби и Маргарет Холл. За  этими столами разместилось лучшее общество: в Брайерфилде, так же как и везде,  не существовало полного равенства. Чтобы не страдать от жары, мисс Хелстоун  сняла свою шляпку и шарф; длинные локоны, падавшие на плечи, как бы служили ей  легким покрывалом, а ее муслиновое платье, скромное и по-монашески закрытое,  позволяло ей обойтись без шарфа.    

Гости  все прибывали. Мистер Холл занял свое обычное место возле Каролины, которая переставляла  на подносе чайную посуду и тихонько говорила с ним о событиях дня; он несколько  помрачнел после нелепого происшествия на Ройд-лейн, и Каролина старалась  вывести его из задумчивости и немного развеселить. Мисс Килдар сидела  поблизости от них; как это ни странно, она притихла, – не смеялась, не  шутила и только зорко поглядывала по сторонам. По-видимому, ей не хотелось  иметь рядом с собой за столом случайного соседа, и она то пошире расправляла  платье, то клала на скамью перчатки или вышитый платочек. Каролина заметила ее  уловки и спросила, кого из друзей она поджидает. Шерли наклонилась к ней, чуть  не касаясь ее уха своими розовыми губками, и тихо проговорила с той музыкальной  мягкостью, которая всегда появлялась в ее голосе, когда что-нибудь волновало ее  сокровенные чувства.    

– Я  жду мистера Мура; я видела его вчера вечером, и он обещал мне прийти вместе с  сестрой и сидеть за нашим столом; он не обманет меня, я уверена, но может  опоздать, и тогда нам придется сидеть врозь; да вот и новые гости подоспели и,  конечно, займут все места! Вот досада!    

И  действительно, в комнату с торжественным видом вошел мистер Уинн мировой судья,  в сопровождении жены, сына и двух дочерей. Эта семья принадлежала к местной  знати; сидеть им полагалось, разумеется, за первым столом, куда их и подвели с  почетом и где они заняли все свободные места. Воображая, что он осчастливил  Шерли, мистер Сэм Уинн уселся рядом с ней, прямо на ее платье, перчатки и  платок. Мистер Сэм принадлежал к числу людей, которых Шерли терпеть не могла, и  неприязнь эта еще усиливалась оттого, что он не скрывал своих видов на ее руку.  Да и старый мистер Уинн, его папаша, заявлял во всеуслышание, что поместья  Филдхед и Уолден «льнут друг к другу», и эту неуместную остроту молва не  замедлила донести до слуха Шерли.    

В ушах  Каролины долго еще раздавался взволнованный шепот: «Я жду мистера Мура». Сердце  ее билось и щеки пылали. Но вот торжественные звуки органа заглушили оживленное  гудение голосов; преподобный Болтби, мистер Хелстоун и мистер Холл поднялись со  своих мест, а за ними и остальные, и все хором пропели благодарственную молитву.  Потом началось чаепитие. Каролина, поглощенная хлопотами, не могла следить за  входившими и, только налив последнюю чашку, беспокойно огляделась по сторонам:  кое-где стояли кучки гостей, не нашедших свободных мест. Среди них она заметила  свою почтенную знакомую мисс Мэнн – то ли хорошая погода, то ли настойчивые  уговоры какой-нибудь приятельницы заставили ее покинуть свое мрачное уединение  и прийти на праздник. Однако ее усталый вид говорил о том, что стоять на ногах  ей трудно: какая-то дама в желтой шляпке принесла ей стул, и Каролина сразу  узнала эту шляпку, черные волосы и несколько капризное, хотя и доброе лицо;  знакомы были ей и черное шелковое платье, и серая шаль, – короче говоря,  это была Гортензия Мур, и Каролине захотелось тут же вскочить с места,  броситься к ней на шею и расцеловать ее, разок ради нее самой и два раза ради  ее брата. Слегка вскрикнув от радости, она привстала и, наверное, повинуясь  непреодолимому желанию, поспешила бы к ней поздороваться, но чья-то рука  удержала ее на месте и чей-то голос прошептал над самым ухом:    

– Подождите,  Лина, – после чая я сам приведу ее к вам.    

Она едва  осмелилась поднять глаза – за ее стулом, слегка наклонясь, стоял Роберт и улыбался  при виде ее волнения; сам же он выглядел лучше, чем когда бы то ни было, и  показался влюбленной девушке настолько красивым, что она не решилась взглянуть  на него еще раз; его образ ослепил ее взор и с такой мучительной яркостью  запечатлелся в ее воображении, как если бы его начертало огненное перо.    

Мур  отошел от нее и заговорил с мисс Килдар. Шерли в эту минуту была сильно не в духе, –  она сердилась и на неприятного ей Сэма Уинна, который, все еще сидя на ее  перчатках и платочке, приставал к ней с докучными любезностями, да и на самого  Мура за опоздание. При виде Роберта она только передернула плечами и сделала  какое-то колкое замечание относительно «несносной неточности». Не возражая ей и  не приводя никаких извинений, Мур спокойно стоял возле нее, словно ожидая, что  гнев ее уляжется; и действительно, спустя две-три минуты она протянула ему руку  в знак примирения. Мур улыбнулся не то укоризненно, не то благодарно, – во  всяком случае он ласково пожал ей руку, хотя и слегка покачал головой.    

– Придется  вам теперь поискать себе место, – заметила Шерли, улыбаясь в ответ. –  Около меня и яблоку негде упасть. Но вон там, за столом миссис Болтби, еще  много свободных мест, – например, между мисс Армитедж и мисс Бертвисл;  ступайте туда; напротив вас будет сидеть Джон Сайкс, а к нам вы окажетесь  спиной.    

Мур,  однако, предпочел остаться там, где был; правда, время от времени он принимался  расхаживать по комнате, обмениваясь рукопожатием с мужчинами, также оставшимися  без места, но снова возвращался к Шерли, словно притягиваемый магнитом, и  всякий раз считал нужным шепотом поделиться с ней своими впечатлениями.    

Бедняге  Сэму Уинну было явно не по себе; он видел, что его прелестная соседка ужасно не  в духе и капризничает. Ни минуты не сидела она спокойно: то ей было жарко и она  принималась усиленно обмахиваться веером, то жаловалась на тесноту и духоту, то  заявляла, что, по ее мнению, людям, выпив чай, следовало бы выходить из-за  стола и что она непременно упадет в обморок, если чаепитие затянется. Мистер  Сэм предложил проводить ее в сад. «Этого еще недоставало! Выйти на воздух такой  разгоряченной, значит простудиться насмерть!» – заявила она. Наконец ему стало  невмоготу. Быстро допив свой чай, он счел за лучшее удалиться.    

Муру  следовало бы в эту минуту завладеть своим местом, но он, как нарочно, о чем-то  серьезно беседовал с Кристофером Сайксом на другом конце комнаты. Вместо него  счастливой случайностью хотел было воспользоваться крупный хлеботорговец Тимоти  Рэмсден, эсквайр, стоявший неподалеку и давно уже мечтавший присесть. Но Шерли  и тут нашлась: взмахнув шарфом, она опрокинула свою чашку, чай пролился на  скамью и на ее шелковое платье. Для наведения порядка позвали слугу, и  поднявшаяся суета помешала усесться рядом с ней тучному, одутловатому Рэмсдену,  обладателю плотной фигуры и плотного кошелька. Шерли, обычно весьма равнодушная  к подобного рода мелким неприятностям, на этот раз устроила сцену, достойную  самой слабонервной и чувствительной девицы. Услыхав, что ей дурно, что она  вот-вот упадет в обморок, мистер Рэмсден, который с растерянным видом уже  отступал, сразу прибавил шагу и скрылся из виду.    

Наконец  подошел Мур; он спокойно постоял некоторое время, с лукавым видом наблюдая за  суматохой и за странным поведением Шерли, затем сказал, что и в самом деле в  этом конце комнаты почему-то особенно жарко; климат здесь подходит только людям  холодного темперамента, таким, как он. Он уселся на то место, которое было ему  уготовано самой судьбой, и суматоха сразу стихла, исчезли слуги и неприятности,  Шерли успокоилась; лицо ее просветлело; исчезло вызывающе сердитое выражение,  капризно изогнутые брови и надутые губы распрямились. Резкие, порывистые  движения, спугнувшие Уинна, словно по мановению волшебной палочки, сменились  плавными и мягкими. Однако Мур не был награжден ласковым взглядом. Напротив,  Шерли обвинила его в том, что он причинил ей кучу лишних хлопот и что по его  милости она, наверное, лишилась уважения мистера Рэмсдена и бесценной дружбы мистера  Сэмюэля Уинна.    

– Ни  за что на свете не хотела бы обидеть ни того, ни другого, сетовала она. –  Я всегда была к ним как нельзя более внимательна и любезна, и вот, извольте  видеть, что получилось из-за вас! Я не буду знать покоя, пока не поправлю дело;  я чувствую себя хорошо, только живя в ладу со своими соседями. Завтра же  придется мне отправиться в паломничество на Ройдскую мельницу и допытаться  задобрить мельника, расхваливая его муку, а послезавтра, как это ни неприятно,  пойти с визитом в поместье Уолден, прихватив с собой в ридикюле овсяную лепешку  для любимых пойнтеров мистера Сэма.    

– О,  вы сумеете найти путь к сердцу этих любезных кавалеров, можно не сомневаться, –  спокойно ответил Мур. Казалось, он был очень доволен тем, что завладел наконец  заветным местом, однако он не поблагодарил свою соседку и не извинился перед  ней за причиненное беспокойство; его невозмутимость придавала ему особое  обаяние, и та, которая сидела рядом с ним, чувствовала на себе ее благотворное  влияние. Взглянув на эту пару, вы никогда не сказали бы, что рядом с богатой  женщиной сидит бедный, борющийся с нуждой человек; он держался с ней как равный  с равной, непринужденно и самоуверенно; по-видимому, и в душе его царил покой.  Иногда, разговаривая со своей соседкой, он смотрел на нее сверху вниз так,  словно был выше не только ростом, но и по общественному положению.    

Но  временами лоб его прорезала складка и в глазах мелькали отблески душевного волнения;  молодые люди вели вполголоса очень оживленный разговор. Шерли, как видно,  донимала собеседника вопросами, – он же отказывался удовлетворить в полной  мере ее любопытство. Вот она пытливо посмотрела ему в глаза; по ласково  настойчивому выражению ее лица можно было догадаться, что она просит отвечать  ей яснее, но Мур только любезно улыбнулся. Шерли была слегка задета и даже  отвернулась от него, но он сумел снова завладеть ее вниманием и, как видно,  пообещав что-то, успокоил ее.    

Мисс  Хелстоун, очевидно из-за духоты, выглядит плохо. Она бледнеет и мрачнеет с каждой  минутой. После благодарственной молитвы она встает из-за стола и направляется к  своей кузине Гортензии, тем временем уже вышедшей на свежий воздух вместе с  мисс Мэнн. Заметив это, поднимается и Роберт Мур, вероятно, собираясь подойти к  ней; но ведь сначала нужно проститься с мисс Килдар, а Каролина тем временем  скрывается из виду.    

Гортензия  поздоровалась со своей бывшей ученицей отнюдь не сердечно, с видом оскорбленного  достоинства. Ее очень обидело поведение мистера Хелстоуна, но она считала, что  и Каролина заслуживает порицания за такую беспрекословную покорность дяде.    

– Ты  ведешь себя с нами совсем как чужая, – сухо проговорила она, в то время  как ее ученица тепло пожимала ей руку.    

Но  Каролину не отпугнула и не обидела ее холодность – она ведь достаточно хорошо  знала Гортензию и была уверена, что через минуту-другую ее недовольство пройдет  и природная доброта возьмет верх. И в самом деле, Гортензия сразу смягчилась,  стоило ей заметить, как изменилась, побледнела и осунулась Каролина. Расцеловав  девушку в обе щеки, она принялась участливо расспрашивать ее о здоровье.  Каролина весело отвечала, но вряд ли ей удалось бы избежать многочисленных  расспросов и пространных наставлений о необходимости беречься, если бы мисс  Мэнн не отвлекла внимание Гортензии, внезапно попросив проводить ее домой.  Старушка, уже утомленная суетой праздника, была сильно не в духе, –  настолько, что даже не поговорила с Каролиной. К тому же белый наряд и  оживленный вид девушки раздражали мисс Мэнн; Каролина, одетая по-будничному, в  коричневом шерстяном или сером летнем платье, с лицом, окутанным тенью грусти,  была больше во вкусе нелюдимой старой девы. Сегодня же вечером она и смотреть  не хотела на свою юную приятельницу, едва удостоив ее на прощание холодным кивком.  Гортензия давно пообещала проводить ее, и теперь обе удалились.    

Поглядев  по сторонам, Каролина увидела яркий шарф и малиновое платье Шерли в группе  хорошо знакомых ей дам, – это были как раз те самые дамы, встречаться с  которыми она, по возможности, избегала. Природная застенчивость в иные минуты  особенно тяготила ее, и сейчас она не могла себя пересилить и подойти к ним.  Однако стоять одной среди шумного общества, разбившегося на пары и группы, было  совсем уж неудобно, и она подошла к кучке своих учениц; эти девушки, или,  вернее, молодые женщины, стояли в саду, наблюдая за игравшими в жмурки детьми.    

Каролина  знала, что ученицы ее любят, однако и с ними она была застенчива; она стеснялась  их чуть ли не больше, чем они ее. Вот и сейчас она подошла к ним не с целью  оказать покровительство, напротив, – она сама искала поддержки. Они чутьем  угадывали ее застенчивость и с врожденной деликатностью старались ее не  замечать. Она внушила им уважение своими знаниями и завоевала их расположение  мягкостью. За то, что она была умной и доброй учительницей, они прощали ей ее  робость и не злоупотребляли ею. Простые крестьянки, они обладали, однако,  подобно Каролине, чисто английской душевной тонкостью, несовместимой с проявлениями  грубости. Обступив смущенно улыбавшуюся учительницу, они вежливо и приветливо  отвечали на ее неумелые попытки завязать разговор, держались ласково, скромно и  благопристойно. Она же, чувствуя их дружелюбие, вскоре оправилась от смущения.    

Но через  некоторое время к ним подошел мистер Сэм Уинн и стал уговаривать старших учениц  принять участие в общих играх вместе с младшими, и Каролина снова осталась  одна. Она уже подумывала, как бы ей незаметно покинуть праздник и скрыться в  доме, когда Шерли, заметив, что она стоят в одиночестве, поспешила ей на  выручку.    

– Пойдем  в поле, Каролина, – я ведь знаю, ты не любишь шумные сборища.    

– Но  я не хочу лишать тебя удовольствия, Шерли, и отрывать от всех этих приятных людей, –  они так ищут твоего общества, да и ты блистаешь среди них, и притом без  малейшего усилия или притворства.    

– Не  совсем без усилия, я даже устала от напряжения. Довольно пустое и скучное  занятие – болтать и шутить с представителями лучшего общества Брайерфилда. Вот  уже минут десять, как я высматриваю в толпе твое белое платьице. Я люблю  наблюдать за теми, кто мне мил, и сравнивать их с другими; вот занялась я и  тобой и нашла, что ты здесь ни на кого не похожа, Лина. Многие, конечно,  красивее тебя, ты не писаная красавица, как, например, Гарриет Сайкс, и рядом с  ней выглядела бы совсем неприметной; но зато у тебя такое приятное и вдумчивое,  я бы даже сказала, интересное лицо.    

– Полно,  Шерли, ты начинаешь льстить мне.    

– Не  удивительно, что ученицы тебя любят.    

– Глупости,  Шерли, поговорим о чем-нибудь другом.    

– Ну,  что же, поговорим хотя бы о Муре. Да, кстати, и понаблюдаем за ним, – я  его уже вижу, вон там!    

– Где?    

И,  задавая этот вопрос, Каролина посмотрела не в сторону поля, а в глаза  приятельницы, как и всегда, когда Шерли принималась говорить о каком-нибудь  предмете, находившемся вдали от них. Шерли была гораздо зорче ее, и Каролина,  казалось, хотела прочесть разгадку этой орлиной зоркости в темно-серых глазах  подруги, а быть может, она ждала ответа от этих умных блестящих звездочек.    

– Вон  он, Мур, – сказала Шерли, указывая в сторону поля, где резвилось великое  множество детей и разгуливало, наблюдая за ними, множество взрослых, – вон  он. Разве можно не заметить его статной фигуры? Он возвышается среди кучки  окружающих его людей, как Елиав[99]  среди скромных пастухов, как Саул на военном совете. Кстати, если я не  ошибаюсь, – это и есть военный совет.    

– Почему  ты так думаешь, Шерли? – спросила Каролина, глаза которой наконец нашли  то, что искали. – Роберт говорит сейчас с моим дядей, смотри, они пожимают  друг другу руки! Значит, они помирились?    

– Помирились,  но в силу необходимости: происходит объединение против общего врага. Как ты  думаешь, почему Уинн, и Сайкс, и Армитедж, и Рэмсден столпились вокруг них? Вот  они и Мелоуну делают знаки подойти. А уж если подзывают его, – значит,  понадобятся сильные руки.    

Вдруг  Шерли заволновалась. Глаза ее сверкнули.    

– Ах  вот что! Мне не доверяют, меня отстранили! Так и всегда, как только дойдет до  дела.    

– До  какого дела?    

– Разве  ты не чувствуешь, что в воздухе пахнет чем-то тревожным? Чего-то опасаются, к  чему-то готовятся; и Мур держался сегодня так, что подтвердил мои догадки. Он  был каким-то встревоженным и жестким.    

– Жестким  с тобой, Шерли?    

– Да,  со мной. Он часто бывает жестким со мной. Мы редко беседуем tete-a-tete, но я  уже заметила, что он далеко не шелковый.    

– Казалось,  он так ласково разговаривает с тобой.    

– О,  конечно! Тон самый любезный, обращение самое почтительное! Зато властности и  скрытности хоть отбавляй! И это меня раздражает.    

– Да,  Роберт скрытен.    

– Со  мной он не имеет права скрытничать, тем более что он уже открыл мне свои  замыслы и я ничем не обманула его доверия, – почему же он стал скрытен со  мной? Видно, считает меня недостаточно сильной, чтобы положиться на меня в  трудную минуту!    

– Наверно,  он не хочет тебя волновать.    

– Излишняя  предосторожность; я достаточно вынослива, меня нелегко сломить, и ему следовало  бы это знать, но уж очень он горд; да много у него и других недостатков, что бы  ты там ни говорила, Лина! Но смотри, как они поглощены своим разговором! Они и  не подозревают, что мы за ними наблюдаем.    

– Если  мы будем настороже, Шерли, нам, может быть, и удастся найти ключ к их секретам.    

– Очень  скоро, вероятно, разыграются неожиданные события – завтра утром, – может  быть, даже сегодня ночью. Ну что ж, откроем глаза пошире и насторожим слух;  мистер Мур, за вами следят. Лина, призови всю свою наблюдательность.    

– Хорошо.  Роберт как будто отходит от них, он обернулся в нашу сторону, – наверное,  он нас заметил! Вот они уже прощаются…    

– И  их рукопожатие так торжественно, словно они скрепляют договор или клятвенный союз.    

Девушки  увидели, как Роберт покинул своих собеседников и ушел.    

– Он  даже не простился с нами, – грустно промолвила Каролина.    

Произнеся  эти слова, она попыталась скрыть свое разочарование под улыбкой, однако глаза  ее подернулись влагой.    

– Этому  горю легко помочь! – воскликнула Шерли. – Сейчас мы заставим его  проститься с нами.    

– Заставим!  Это совсем не то!    

– Увидишь,  будет совсем то же самое!    

– Но  он уже ушел. Мы его не догоним.    

– Я  знаю путь короче того, которым он идет, мы его перехватим.    

– Право,  Шерли, мне бы не хотелось…    

Не дав  Каролине закончить, Шерли схватила ее за руку и увлекла за собой. Спорить было  бесполезно: забрав что-нибудь в голову, Шерли становилась очень упрямой. И не  успела Каролина сообразить, куда они идут, как они уже скрылись из виду  гулявшей по лугу толпы и оказались в укромном уголке, осененном ветвями  боярышника, где трава была усеяна маргаритками. Но Каролина не залюбовалась  солнечными бликами, причудливо испещрявшими траву, не вдохнула полной грудью  благоуханье свежей зелени, особенно пряное в вечерние часы. Она услыхала только  скрип открываемой калитки и поняла, что к ним приближается Роберт. Из своего тайника  за кустами пышного боярышника они увидели его раньше, чем он их, Каролина сразу  же заметила, что его недавнего оживления как не бывало: он оставил его на  звенящих весельем лугах возле школы. На лице Мура застыло его обычное  спокойное, несколько сумрачное и озабоченное выражение. Но в нем и в самом деле  проглядывала некоторая жесткость, а в суровых глазах сквозили волнение и  тревога. Напрасно Шерли затеяла все это: если бы он выглядел веселым,  расположен был шутить, другое дело, но сейчас…    

– Говорила  я тебе – не надо, – с упреком промолвила Каролина. Ей было досадно оттого,  что она, вопреки своему желанию, навязывается Роберту, да еще в ту минуту,  когда он этого совсем не ждет и вряд ли будет обрадован, и она не знала, что  делать. Однако мисс Килдар ничуть не была смущена; она выступила вперед и  преградила путь своему арендатору.    

– Вы  забыли проститься с нами, – сказала она.    

– Забыл  проститься с вами! Но как вы здесь оказались? Вы волшебницы, не иначе! Всего  лишь минуту тому назад я видел двух девушек, похожих на вас, одну в малиновом,  другую в белом платье, – на пригорке за четыре луга отсюда!    

– Вы  оставили нас там, а теперь нашли здесь. Мы следили за вами и впредь будем  следить; когда-нибудь мы учиним вам настоящий допрос, но не сейчас. Сейчас от  вас требуется одно: пожелать нам спокойной ночи, а затем можете идти своей  дорогой.    

Мур все  с тем же серьезным видом переводил взгляд с одной на другую.    

– Дни  праздников имеют свои преимущества, так же как и дни опасностей, – наконец  заметил он как бы в раздумье.    

– Ладно  уж, не философствуйте; пожелайте нам доброй ночи и можете идти, – ответила  Шерли.    

– Я  должен проститься с вами, мисс Килдар?    

– Да,  со мной и с Каролиной. В этом как будто нет для вас ничего нового, вам и прежде  случалось прощаться с нами.    

Он взял  ее руку в свои и посмотрел на нее сверху вниз серьезным, добрым, однако же, несколько  властным взглядом. Шерли не удалось сделать этого человека своим рабом; в его  взгляде, опущенном на ее прекрасное лицо, не было и тени подобострастия, разве  только уважение; но в нем можно было прочесть внимание, участие и еще какое-то  более теплое чувство, а именно, чувство благодарности, как стало ясно из его  слов и тона его голоса.    

– Ваш  должник желает вам доброй ночи! Желает спать сладко и мирно до самого утра.    

– А  вы сами, мистер Мур, что собираетесь делать? О чем вы говорили с мистером Хелстоуном,  прощаясь с ним? Почему все они так обступили вас? Хоть сегодня не будьте таким  скрытным, откройте мне все.    

– Кто  может устоять перед вами? Завтра же, если только будет о чем рассказать, вы все  узнаете.    

– Скажите  сейчас, зачем откладывать? – просила Шерли.    

– Сейчас  я мог бы сообщить вам только очень немногое, к тому же у меня совсем нет времени;  но я надеюсь завтра искупить мое промедление полной откровенностью.    

– Вы  идете к себе?    

– Да.    

– И  не будете сегодня ночью выходить из дому?    

– Ни  в коем случае. Ну, пожелаю вам обеим спокойной ночи.    

Как  видно, ему хотелось проститься и с Каролиной, соединив руки обеих девушек в  своей, но ее рука не была протянута; Каролина сразу же отошла в сторону и  ответила Муру только легким наклоном головы и кроткой, печальной улыбкой. Он  этим удовольствовался и, сказав еще раз «доброй ночи», удалился.    

– Ну  вот, все в порядке, – заметила Шерли после его ухода. – Мы заставили  его проститься с нами, ничуть не уронив себя в его мнении, не правда ли, Кэри?    

– Будем  надеяться, что нет, – коротко ответила Каролина.    

– Ты  ужасно застенчивая и замкнутая, – сказала Шерли. – Почему ты не  подала ему руки, когда он хотел проститься с тобой? Он твой кузен, и он тебе  дорог. Ты стыдишься показать ему свою привязанность?    

– Он  сам видит все, что хочет видеть. Незачем выставлять свои чувства напоказ.    

– Как  ты лаконична! Ты у нас прямо-таки стоик. Любовь, по-твоему, преступление?    

– Любовь  – преступление? О нет, Шерли, любовь – божественный дар. Но зачем упоминать о  любви? В нашем разговоре это совсем некстати!    

– Хорошо, –  согласилась Шерли.    

Девушки  некоторое время шли по зеленой тропинке в молчании. Первой заговорила Каролина:    

– Навязчивость  – преступление, развязность – преступление; и то и другое отвратительно. Но  любить! Чистейшему ангелу нечего стыдиться любви. Когда я встречаю мужчин и  женщин, в представлении которых любовь является чем-то постыдным, мне ясно, что  это грубые люди с извращенными понятиями. Многие из наших изысканных дам и  джентльменов, у которых чуть что срывается с языка слово «вульгарность»,  заговорив о любви, сразу выдают свое собственное тупоумие и испорченность; для  них любовь – чувство низменное и связанное с кругом низменных представлений.    

– Но  таково большинство людей, Каролина.    

– Как  они холодны, трусливы, глупы во всем, что касается любви! Они никогда  по-настоящему не любили и не были любимы.    

– Ты  права, Лина! И в своем глубоком невежестве они клевещут на божественное пламя,  принесенное серафимом с небесного алтаря!    

– И  считают его искрой, вылетевшей из ада!    

Но тут  веселый перезвон колоколов, призывавший в церковь, прервал беседу девушек.    

 ГЛАВА XVIII,

  которую любезный читатель может пропустить    

     

Вечер,  тихий и теплый, обещал душную ночь. Пурпурные облака сгущались вокруг заходящего  солнца, горизонт полыхал всеми оттенками красного, напоминая скорее Индию в  разгар лета, нежели Англию, и розовые отсветы ложились на холмы, на фасады  домов, на купы деревьев и волнистые пастбища, через которые убегала вдаль  извилистая дорога. Девушки медленно шли по ней со стороны лугов; к тому  времени, когда они достигли церковного двора, звон колоколов уже смолк, все  гости и дети вошли в церковь и перед входом не осталось ни души.    

– Как  здесь красиво и тихо! – проговорила Каролина.    

– Зато  как жарко должно быть сейчас в церкви! – отозвалась Шерли. Представляю,  какую длиннющую речь произнесет преподобный Болтби, а потом младшие священники  начнут отбарабанивать свои заученные проповеди – одна другой скучнее. По мне  лучше совсем туда не ходить.    

– Дядя  заметит, что мы не были, и рассердится.    

– Приму  его гнев на себя; надеюсь, меня он не съест! Жаль, что я пропущу его  язвительную речь, полную восхваления истинной церкви и проклятий  сектантам, – он наверняка упомянет и битву при Ройд-лейн. Жаль также, что  я лишаю тебя удовольствия услышать искренние и дружеские нравоучения мистера  Холла со всеми его отменными йоркширизмами, но я останусь здесь. Эта серая  церковь и серые надгробья в алых отсветах просто божественны! Сама природа  сейчас творит вечернюю молитву, преклонив колена у залитых закатным багрянцем  холмов. Я вижу, как она простерлась на широких ступенях своего алтаря и молит,  чтобы ночь прошла спокойно для моряков в океанах, для странников в пустынях,  для овечек на вересковых пустошах и для всех птиц в лесах. Я вижу ее! Знаешь,  какая она? Она словно Ева[100]  в те дни, когда они с Адамом были одни на земле.    

– И,  конечно, Шерли, она не похожа на милтоновскую Еву?    

– Милтоновскую?  Еву Милтона? Нет, клянусь Пресвятой Божьей Матерью, не похожа. Слушай, Кэри, мы  здесь одни и можем говорить то, что думаем. Милтон был велик, согласна, но был  ли он добр? У него был светлый разум, но что сказать о сердце? Он узрел небеса  и проник взглядом в бездну ада. Он увидел Сатану, Грех, его отродье и ужасное  их порождение – Смерть. Воинство ангелов смыкало перед ним ряды; все  ослепительное великолепие небес отражалось в бесконечной линии их алмазных  щитов и пронизывало слепые глаза Милтона. Он видел легионы бесов; все их  потускневшие развенчанные черные армии прошествовали перед ним. Но когда Милтон  захотел увидеть первую женщину, ах, Кэри, он ее не увидел!    

– Как  можно так говорить, Шерли!    

– Можно  говорить все, во что веришь. Знаешь, кого видел Милтон? Свою кухарку. Или мою  миссис Джилл, как я ее видела однажды летом в самую жару, когда она заваривала  крем в прохладной молочной за решетчатым окном с розами и настурциями, готовила  для священников всякие свои варенья, соленья, взбитые сливки и размышляла:    

     

Какое б выбрать блюдо повкусней?    

С чего начать, чтоб не перемешать    

Все в кучу? Лучше понемножку брать    

И пробовать, меняя, все подряд.    

     

– Ну  полно, Шерли!    

– Мне  бы хотелось почтительнейше напомнить Милтону, что первыми мужчинами были Титаны  и матерью их была Ева. Это она родила Сатурна, Гипериона, Океан, и она же  родила Прометея…    

– Ты  настоящая язычница! Что все это значит?    

– В  те дни землю населяли гиганты, которые стремились покорить небеса. Грудь первой  женщины, наполненная жизнью, дала миру отвагу, почти равную Всемогуществу;  силу, которая смогла вынести тысячелетия плена в цепях; жизнеспособность,  которой хватило на то, чтобы кормить собою ненасытную смерть бесчисленные века;  неистощимую жизнь и немеркнущее совершенство, сестер Бессмертия, которое через  тысячи лет преступлений, борьбы и скорби сумело зачать и родить Мессию. Первая  женщина рождена небесами; щедро ее сердце, наполнившее кровью жилы всех  народов, и по-прежнему высоко держит она голову, увенчанную короной царицы  мироздания.    

– Первой  женщине захотелось яблока, и змей обманул ее. Однако у тебя в голове такая путаница  из писания и мифологии, что тебя невозможно понять. Скажи лучше, кто же  преклоняет колена на тех холмах? Кого ты там увидела?    

– Я  увидела и сейчас вижу женщину-титана: ее одежды из темной лазури ниспадают на вереск  вон там, где пасется стадо; ее белое покрывало, белое, как снежная лавина, струится  с головы к ногам, и молнии вышивают по нему узоры; у нее пурпурный пояс, такой  же, как пурпур вечернего неба на горизонте, и сквозь него просвечивает первая  вечерняя звезда. Не могу описать ее глаз! Они спокойны, и ясны, и глубоки, как  озера; с благоговением устремлены они к небесам; нежность любви и жар молитвы  переполняют их до краев. Чело ее подобно облаку; оно бледнее, нежели ранняя  луна, взошедшая задолго до сумерек. Она склонилась над Стилбро и молитвенно  сложила свои всесильные руки. Так, преклонив колена, беседуют они с Богом,  лицом к лицу. Если Адам был сыном Иеговы, то эта Ева – дочь Иеговы!    

– Слишком  она неясна и фантастична! Пойдем, Шерли, нам надо быть в церкви.    

– Нет,  Каролина, не пойду. Я останусь здесь с моей матерью Евой, которую теперь называют  Природой. Я люблю ее, бессмертную и всемогущую! Пусть небесный свет исчез с ее  чела, когда она пала в раю, – здесь, на холме, она по-прежнему царит во  всем сиянии своей славы. Она прижимает меня к груди и раскрывает мне свое  сердце. Тише! Ты сама увидишь и почувствуешь то же, что и я, если мы помолчим.    

– Я  готова исполнить твое желание, но не пройдет и пяти минут, как ты сама  заговоришь.    

Мисс  Килдар, вся во власти очарования теплого летнего вечера, прислонилась к  высокому надгробью и, устремив взгляд на полыхающее закатное небо, погрузилась  в приятное забытье. Каролина отошла в сторону и, прогуливаясь вдоль стены сада,  тоже размечталась. Шерли произнесла слово «мать». Но для Каролины это слово  означало не мистическую могучую великаншу из видений Шерли, а нежный  человеческий образ, – тот образ, которым она наделила свою собственную  мать, незнакомую, нелюбимую и все-таки родную.    

«О, если  бы она когда-нибудь вспомнила о своей дочери! Если бы только я могла увидеть  ее, узнать и полюбить!» – мечтала Каролина.    

Страстное  желание ранних лет снова ожило в ее сердце. Мечта, которая столь часто гнала  сон от ее детской кроватки, потом с годами постепенно блекла, казалась все  нереальнее и, наконец, почти совсем угасла, эта мечта вдруг вновь вспыхнула  ярким светом и согрела ей душу. Что, если в самом деле наступит такой  счастливый день, когда мать придет и, взглянув на нее заботливым, любящим  взглядом, нежно скажет:    

«Каролина,  дитя мое, теперь у тебя есть дом, ты будешь жить со мной! Я знаю, что ты  нуждалась в любви, но с детства была ее лишена. Эту любовь я сберегла для тебя,  и теперь она будет голубить тебя и лелеять».    

Какой-то  шум на дороге прервал дочерние мечты Каролины и языческие видения Шерли. Они  прислушались: это было цоканье копыт; пригляделись – и увидели за деревьями  блеск металла; в просветах листвы промелькнули алые мундиры, сверкающие каски,  развевающиеся перья. Держа равнение, мимо них неторопливо, в полном молчании,  проехали шесть солдат.    

– Те  же самые, что мы видели днем, – прошептала Шерли. – Наверное, у них  где-то был привал. Они стараются, чтобы на них поменьше обращали внимание, и  нарочно выбрали такой тихий час, надеясь, что все будут в церкви. Это  неспроста. Помнишь, я говорила: скоро случится что-то необычное!    

Едва  солдаты исчезли и стук копыт замер вдали, как вечернюю тишину снова нарушили  звуки, на сей раз иного рода, – нетерпеливый детский плач. Девушки  оглянулись: из церкви вышел мужчина с ребенком на руках, а за ним две девочки  лет девяти-десяти. Двухгодовалый бутуз, крепенький и краснощекий, по-видимому,  отлично выспался в церкви, только что пробудился и теперь ревел во всю мощь  своих легких. Впрочем, свежий воздух и несколько цветов, сорванных с могилы,  быстро его успокоили. Мужчина сел, заботливо, как мать, покачивая малыша на  колене; девочки примостилась по обеим сторонам отца.    

– Добрый  вечер, Вильям, – сказала Шерли, как следует его разглядев. Наверное, он  уже заметил ее и только ждал, чтобы его узнали, ибо сразу снял шляпу и  расплылся в довольной улыбке. Взлохмаченный, с тяжелыми чертами лица, он был  еще не стар, но весьма потрепан житейскими бурями. Одежда на нем была  приличная, крепкая, а дети выглядели просто на удивление чистенькими. Это был  наш старый знакомец Фаррен.    

Девушки  подошли к нему.    

– Вы  не идете в церковь? – спросил он, бросив на них благодушный и несколько  смущенный взгляд; впрочем, робость его была вызвана отнюдь не почтением к  высокому положению девушек, – просто это была дань их юности и красоте. С  джентльменами, – такими, как, скажем, Мур или Хелстоун, – Вильям  частенько пререкался; с гордыми и заносчивыми дамами тоже становился совершенно  невозможен, а порой просто груб, но зато он высоко ценил обходительность и на  доброту отвечал кротостью. Его упрямый характер не терпел упрямства в других людях,  именно поэтому Вильяму никогда не нравился его бывший хозяин Мур. Не зная, что  Мур, в сущности, относится к нему хорошо и даже оказал ему тайком немалую  услугу, устроив садовником к мистеру Йорку и тем самым как бы поручившись за  него перед остальными семьями в округе, Вильям никак не мог примириться с  непреклонностью Мура и таил на него злобу. Последнее время он часто работал в  Филдхеде, где простота и приветливость мисс Килдар совершенно его покорили.  Каролину же Вильям помнил еще девочкой и, сам того не подозревая, считал идеалом  настоящей леди. Ее любезное обхождение, походка, жесты, обаяние всего ее облика  трогали какие-то артистические струнки в душе этого крестьянина. Он любовался  Каролиной, как любуются редким цветком или прекрасным пейзажем.    

Обе  девушки тоже любили Вильяма; они с удовольствием давали ему читать книги,  дарили рассаду и беседовали с ним куда охотнее, нежели со многими грубыми и  самовлюбленными невеждами из так называемого «высшего общества».    

– Кто  там сейчас говорил, когда вы выходили, Вильям? – спросила Шерли.    

– Джентльмен,  которого вы вроде недолюбливаете, мисс Шерли, – мистер Донн.    

– Все-то  вы, Вильям, знаете! Но как вы догадались о моем отношении к мистеру Донну?    

– Ах,  мисс Шерли, у вас в глазах порой ну прямо молнии, – все выдают! А порой,  когда мистер Донн подле вас, вид у вас такой презрительный…    

– А  вам самому он нравится, Вильям?    

– Мне?  Терпеть не могу этих молодых попов, да и жена моя тоже. Больно зазнаются! Говорят  с бедным людом, словно мы ниже их! И все похваляются своим саном, да жаль, что  сан-то их вовсе не украшает… Ненавижу гордецов!    

– Но  ведь ты сам по-своему горд, – вступила в разговор Каролина. – Ты, как  говорится, самолюбив: любишь, чтобы у тебя дома все было не хуже, чем у других,  а иногда держишься так, словно получать деньги за работу – ниже твоего  достоинства. Когда ты был без места, ты из гордости ничего не брал в долг,  разве что для детей, а сам бы, я думаю, скорее умер с голоду, чем отправился в  лавку без денег. А когда я хотела тебе чем-нибудь помочь, сколько мне приходилось  мучиться и уговаривать тебя!    

– Может,  оно и так, мисс Каролина: всегда приятнее самому давать, чем брать, особенно у  такой, как вы. Поглядите-ка, разве нас сравнишь? Вы маленькая, тоненькая  девочка, а я большой сильный мужчина и вдвое старше вас, а то и поболее. Так  что негоже мне брать у вас, не мне, как это говорят, быть вам обязанным. В тот  раз, когда вы пришли, вызвали меня за порог и хотели дать пять шиллингов,  которые вам бы самой пригодились, – ведь у вас нет денег, я-то знаю! –  в тот день я взаправду стал мятежником, этим, как его, радикалом, бунтовщиком –  и все из-за вас! Я думал: человек здоровый, работящий и дошел до того, что  молоденькая барышня, которая мне в дочери годится, пришла и принесла мне свои  последние гроши! Стыд-то какой!    

– Наверное,  ты на меня рассердился, Вильям?    

– Было  дело, только скоро остыл: вы же это от доброты сердечной. Да, я гордый! Вы гордые,  и я гордый. Но ваша гордость и моя гордость – правильная; как у нас в Йоркшире  говорят – «чистая гордость». Мистер Донн и мистер Мелоун о такой и не  слыхивали, – у них-то гордость грязная! И я буду учить моих девчонок,  чтобы были гордые, как мисс Шерли, а моих парней научу своей гордости. И пусть  хоть один попробует у меня походить на таких попиков! Если даже маленький Майкл  хоть что-нибудь от них переймет, пусть не ждет пощады!    

– Но  в чем же разница, Вильям?    

– Вы-то  знаете, в чем разница, только хотите, чтобы я сам сказал, ладно, будь  по-вашему. Мистер Донн и мистер Мелоун слишком горды, чтобы сделать что-либо  для себя; а мы слишком горды, чтобы позволить другому делать что-либо для нас.  Такой попик слова доброго не скажет, если считает кого-нибудь ниже себя, а мы  ни за что не потерпим невежливого слова от тех, кто считает себя выше вас.    

– Ладно,  Вильям, позабудьте о гордости и расскажите, что у вас нового, только честно!  Как ваши дела, поправились?    

– О  мисс Шерли, очень даже поправились! С тех пор как я стал садовником, спасибо мистеру  Йорку, и с тех пор как мистер Холл, – тоже добрая душа, настоящий  человек! – помог жене завести лавчонку, жаловаться вроде не на что. Теперь  все мы сыты, обуты, одеты, а кроме того, из той же гордости, я кое-что  откладываю про черный день, потому что я скорей сдохну, чем приму милостыню от  прихода. Так что я и все мои довольны, но вот соседи – бедняк на бедняке.  Сколько горя видишь кругом!..    

– Следовательно, –  проговорила мисс Килдар, – недовольство еще существует?    

– Следовательно,  существует, вы правду сказали. Еще бы! Когда люди с голоду мрут, может народ  быть довольным или спокойным? В округе тревожно, мисс Шерли, это уж прямо можно  сказать.    

– Но  что делать? Что еще, например, могу сделать я?    

– Вы?  Да ничего вы не можете, слабая женщина! Вы раздали беднякам много денег и хорошо  сделали. Вот кабы вы могли сплавить своего арендатора мистера Мура в  Ботани-Бей,[101]  было бы еще лучше. Народ его ненавидит.    

– Вильям,  стыдись! – с горячностью воскликнула Каролина. – Если люди его  действительно ненавидят, это их вина, а не его. Сам мистер Мур никому не желает  зла; он только хочет выполнить свой долг и отстоять свои права. Как же можно  так говорить!    

– Я  говорю, как думаю. У него холодное, жестокое сердце, у вашего Мура.    

– Ну  хорошо, – вмешалась Шерли, – предположим, что Мура прогонят, а его  фабрику сровняют с землей. Разве тогда у людей прибавится работы?    

– Работы  будет меньше, это я знаю, и они тоже знают. Многие честные люди совсем до отчаяния  дошли, – куда ни повернись, только хуже. Да ведь есть еще и бесчестные,  сколько угодно, и такие тянут остальных прямо в пропасть. Называют себя,  мошенники, «друзьями бедняков», а сами про народ ничегошеньки не знают,  лицемерят только и врут, как сам сатана. Мне вот уже пятый десяток пошел, и  я-то знаю: у народа никогда не будет настоящих верных друзей, разве только из  своих, да еще, может, две-три добрые души из других сословий, кто всему свету  друзья. Все только о себе пекутся, а кто думает о других – тех совсем  мало, – одиночки, вроде вас двоих да меня. Мы из разных сословий, а  все-таки понимаем друг дружку и можем быть друзьями без раболепия с моей  стороны и без гордыни с вашей. А тем, кто объявляет себя друзьями низших  классов ради своих политических плутней, – таким верить нельзя: они всегда  стараются только использовать нас и обмануть. Что до меня, то не надо мне ни  покровителей, ни обманщиков! Не хочу плясать под чужую дудку. Мне тут недавно  делали всякие предложения, да я разобрал, что все это обман, и высказал все  прямо в глаза тем людям.    

– А  что за предложения, можно узнать?    

– Нет,  незачем это, да и толку не будет. У каждого должна быть своя голова на плечах.    

– Да,  у нас своя голова на плечах, – послышался вдруг чей-то голос. Перед ними  стоял Джо Скотт, который только что вышел из церкви подышать свежим воздухом.    

– У  тебя-то есть, Джо, я ручаюсь, – улыбаясь, проговорил Вильям.    

– А  я ручаюсь за моего хозяина, – ответил Джо. – Затем, приняв  покровительственный вид, он обратился к девушкам: – А вам лучше бы отсюда уйти.    

– Это  почему? – спросила Шерли, давно знакомая с начальственными манерами  фабричного мастера, с которым она уже не раз имела стычки. Джо, презиравший  женщин, в глубине души никак не мог примириться с тем, что его хозяин и вся  фабрика до какой-то степени находятся под женским каблучком; каждый деловой  приезд наследницы в контору фабрики был для него хуже дохлой мухи в похлебке.    

– А  потому, что дела, о которых здесь говорят, женщин не касаются, ответил он.    

– Ах  вот как? Здесь, в этой церкви, молятся и проповедуют, и это нас не касается?    

– Да  ведь вас не было ни на проповеди, ни на молитве, если не ошибаюсь. А я говорю  про политику. Вильям Фаррен толковал здесь с вами о политике, если я правильно  понял.    

– Ну  и что из этого? Мы всегда интересуемся политикой, Джо! Разве вы не знаете, что  я каждый день получаю газету, а по воскресеньям даже две?    

– Надо  полагать, вы читаете там только про свадьбы, мисс, про несчастные случаи, убийства  и прочие тому подобные вещи…    

– Я  читаю все передовые статьи, Джо, сообщения из-за границы, просматриваю курс рыночных  цен, – короче, я читаю то же, что и мужчины.    

Джо  презрительно промолчал, словно перед ним трещала сорока.    

– Джо, –  продолжала мисс Килдар, – я никогда толком не могла понять, кто вы – виг  или тори. Пожалуйста, объясните, какая партия удостоилась вашей поддержки?    

– Трудновато  объяснить, когда наперед знаешь, что тебя не поймут, высокомерно процедил в  ответ Джо. – Но я скорей согласился бы стать старой бабой или молодухой,  которые еще глупее, чем каким-нибудь тори. Потому что тори ведут войну и  разоряют торговлю. И если уж быть в какой-либо партии, хотя, по правде говоря,  все политические партии – глупость, то уж лучше в той, что стоит за мир, а  значит, за наши торговые интересы.    

– И  я тоже, Джо! – подхватила Шерли, которой доставляло немалое удовольствие  его поддразнивать; она нарочно поддерживала разговор о политике, хотя, по  мнению Джо, женщины не имели права рассуждать о столь высоких материях. –  И я тоже, – во всяком случае до известной степени. Я ведь заинтересована и  в сельском хозяйстве, и это понятно – я совсем не хочу, чтобы Англия попала в  зависимость от Франции. Конечно, часть дохода мне дает фабрика Мура, но еще  большую часть я получаю с земель вокруг фабрики. Поэтому я решительно против  всего, что могло бы повредить фермерам. Вы со мною согласны, Джо?    

– Вечерняя  роса нездорова для женского пола, – равнодушно заметил мастер.    

– Если  вы беспокоитесь о моем здоровье, то могу вас заверить, простуды я не боюсь. Во  всяком случае, как-нибудь летней ночью я могла бы посторожить фабрику с вашим  мушкетом, Джо.    

Подбородок  у Джо Скотта и без того достаточно выдавался вперед, но при этих словах он  выдвинул его еще дальше, чем обычно.    

– Однако, –  продолжала Шерли, – вернемся к нашим баранам. Я не только помещица, но  также владелица фабрики, и у меня в голове сидит мысль, что все мы, фабриканты  и деловые люди, иной раз бываем немножко – о, совсем немножко! –  эгоистичны и близоруки в наших суждениях и, пожалуй, слишком равнодушно  относимся к человеческим страданиям, слишком много думаем о своих барышах. Вы  со мной не согласны, Джо?    

– Я  никогда не спорю, если знаю, что меня не поймут, – последовал все тот же  ответ.    

– О,  непостижимый человек! А ведь ваш хозяин, Джо, иногда со мной спорит; он не так  суров и неприступен, как вы.    

– Все  может быть. Каждый живет на свой лад.    

– Джо,  неужели вы серьезно думаете, что вся мудрость мира заключена в головах одних  мужчин?    

– Я  думаю, что женщины – создания мелочные и вздорные, и свято почитаю то, что сказано  у апостола Павла во второй главе первого Послания к Тимофею.    

– Что  же там сказано?    

– «Жена  да учится в безмолвии, со всякою покорностью; а учить жене не позволяю, ни  властвовать над мужем, но быть в безмолвии. Ибо прежде создан Адам, а потом  Ева…»    

– Но  какое отношение имеют к делам эти рассуждения о первородстве? прервала его Шерли. –  Надо будет рассказать об этом мистеру Йорку, когда он в следующий раз будет  поносить аристократов.    

– «И не  Адам прельщен, – невозмутимо продолжал Джо, – но жена, прельстившись,  впала в преступление».    

– Тем  хуже для Адама! – воскликнула мисс Килдар. – Он грешил с открытыми  глазами. Сказать по правде, Джо, я никогда не могла понять этот стих; он мне  неясен.    

– Чего  же тут неясного, мисс? Кто умеет читать, тот должен и понимать.    

– Но  ведь каждый может понять и истолковать его на свой лад, – заметила  Каролина, вступая в разговор. – Я полагаю, вы не станете отрицать за  каждым человеком права толковать все по-своему?    

– Нет  конечно! Каждую строчку святого писания можно и нужно толковать.    

– И  мужчинам и женщинам?    

– Ну  нет! Женщины должны принимать мнения своих мужей как в политике, так и в религии:  для них это самое лучшее.    

– О!  О! – воскликнули Каролина и Шерли одновременно.    

– Да,  да, и не сомневайтесь! – упрямо твердил Дине Скотт.    

– Считайте,  что вас освистали и закидали яблоками, – сказала мисс Килдар. – Вы  еще скажете, что мужчины тоже должны принимать без рассуждений все, что говорят  священники. Что же тогда останется от веры? Слепое, бессмысленное суеверие!    

– А  как вы понимаете эти слова святого Павла, мисс Хелстоун?    

– Я…  понимаю это так: апостол написал эту главу для определенной общины христиан при  каких-то особых обстоятельствах. Кроме того, если бы я могла прочесть греческий  оригинал, возможно, выяснилось бы, что многие слова переведены неправильно или  даже совсем не поняты. Не сомневаюсь, что можно было бы при желании придать  этому месту совсем иной смысл, и тогда оно звучало бы так: «Жена да учит и не  безмолвствует, когда есть ей что сказать… Жене позволено учить и властвовать во  всей полноте… Мужу тем временем лучше всего хранить безмолвие». И так далее.    

– Так  не может быть, мисс!    

– Осмелюсь  заметить, может! В моем истолковании краски ярче, нежели в вашем. И вообще,  мистер Скотт, вы настоящий догматик и всегда таким были. Вильям мне нравится  больше вас!    

– В  своем доме Джо тоже хорош, – заметила Шерли. – Там он тише воды, ниже  травы, я сама видела. Более доброго и нежного мужа не сыщешь во всем  Брайерфилде. Своей жене он не читает проповедей.    

– Моя  жена простая, работящая женщина; годы и невзгоды выбили из нее всякое самомнение.  А с вами, молодые мисс, дело другое. Вот вы думаете, что много знаете, а я вам  осмелюсь сказать: все это суета сует, одни вершки понахватанные. Помню, эдак с  год назад мисс Каролина пришла в нашу контору, а я что-то увязывал позади  большого стола, и она меня не видела. Гляжу, приносит грифельную доску с  задачкой моему хозяину, а задачка-то простая, мой Гарри решил бы ее в две  минуты. А она не смогла. Пришлось мистеру Муру объяснять. Только как он ей ни  растолковывал, она все равно ничего не поняла. Так-то!    

– Какие  глупости, Джо!    

– Нет,  не глупости! И мисс Шерли тоже воображает, что, когда хозяин говорит с ней о своих  делах, она все слышит, все понимает, за каждым словом следит и все-то ей ясно,  как в зеркале. А сама нет-нет да и выглянет в окошко, не тревожится ли ее  кобыла, а потом на пятнышко грязи на своем подоле поглядит, а потом вокруг  постреляет глазами на конторскую пыль и паутину, а сама думает: мол, что за  грязнули эти мужчины и как славно она сейчас поскачет через Наннлийские луга! И  все, что ей говорит мистер Мур, она понимает не лучше, чем если бы он говорил  по-древнееврейски.    

– Джо,  вы настоящий клеветник! Я бы вам ответила, да народ уже из церкви выходит; нам  пора. Прощайте, человек, набитый предрассудками! До свиданья, Вильям. Девочки,  а вы приходите завтра в Филдхед: миссис Джилл откроет вам свою кладовку, и  каждая выберет себе, что захочет.    

 ГЛАВА XIX

  Летняя ночь    

     

Спустились  сумерки. Звезды рано зажглись в прозрачном небе.    

– Пока  светло, как раз успею дойти до дома, – сказала мисс Килдар, прощаясь с  Каролиной у калитки сада.    

– Не  ходи одна, Шерли, Фанни тебя проводит.    

– Зачем?  Чего мне бояться в своем приходе? Да я могу в любую ясную ночь пройти от Филдхеда  до церкви, только чтобы полюбоваться на звезды, а может быть, и поглядеть на эльфов.    

– Подожди  хотя бы, пока народ разойдется.    

– Пожалуй.  Вот шествуют пять мисс Армитедж, вон коляска миссис Сайкс, за ней – карета  мистера Уинна, а вон коляска миссис Бертвисл. Мне вовсе не хочется со всеми  раскланиваться! Войдем-ка в сад да лучше переждем минуту среди вашего золотого  дождя.    

Из  церкви показались священники со своими помощниками и церковными старостами.  Началась обычная суматоха прощания: рукопожатия, поздравления по случаю удачной  проповеди, советы остерегаться ночной сырости и прочее. Постепенно толпа  рассеялась, экипажи разъехались. Мисс Килдар покинула наконец свое цветущее  убежище, но тут в сад вошел мистер Хелстоун.    

– А,  вот вы где! – произнес он, направляясь к ней. – А я вас искал,  боялся, что вы уже ушли. Каролина, иди сюда!