1 2 3 4 5 6 7 8 9 
— Да, очень.    

— Вы ведь провели странную ночь, Джен.    

— Да, сэр.    

— Какая вы бледная. Вам, вероятно, было страшно, когда  я оставил вас с Мэзоном.    

— Я боялась, что кто-то придет из другой комнаты.    

— Но я же запер дверь, ключ лежал у меня в кармане. Я  был бы нерадивым пастухом, если бы мою овечку, мою любимую овечку, оставил без  защиты возле волчьего логова. Вы были в безопасности.    

— А что, Грэйс Пул и дальше будет жить тут, сэр?    

— О да! Не ломайте себе голову над этим, просто  забудьте о ней.    

— Но мне кажется, ваша жизнь не может быть в  безопасности, пока она здесь.    

— Не тревожьтесь обо мне, я буду осторожен.    

— А эта опасность, о которой вы упоминали вчера, больше  не угрожает вам, сэр?    

— Я не могу сказать этого, пока Мэзон не выехал из  Англии. И даже тогда. Жить для меня, Джен, — значит стоять на тонкой коре  вулкана, она каждую минуту может треснуть, и пламя вырвется наружу.    

— Но, мне кажется, мистер Мэзон легко поддается  влиянию, и вы, сэр, очевидно, можете в любую минуту на него воздействовать. Он  никогда по своей воле не повредит вам и не предаст вас.    

— О нет! Мэзон не предаст меня и никогда намеренно не  причинит мне вреда. Но, сам того не ведая, он в любую минуту может несколькими  неосторожными словами лишить меня навеки если не жизни, то возможности счастья.    

— Скажите ему, чтобы он был осторожен, сэр. Объясните,  чего вы опасаетесь, и укажите, как избегнуть опасности.    

Мистер Рочестер язвительно рассмеялся, порывисто схватил мою  руку и так же быстро оттолкнул от себя.    

— Если бы я мог это сделать, дурочка, то в чем же была  бы опасность. Она рассеялась бы в одно мгновение. С тех пор как я знаю Мэзона,  мне достаточно было сказать ему: «Сделай то-то», и все было сделано. Но в  данном случае я бессилен, я не могу сказать: «Смотри, не повреди мне, Ричард».  Ведь он не должен и догадываться, что может в какой-то мере повредить мне. Вы  озадачены? Придется вам с этим мириться и в дальнейшем. Ведь вы мой маленький  друг, не правда ли?    

— Я охотно готова служить вам и слушаться вас во всем,  что хорошо.    

— Вот именно, я вижу это. Я вижу, как вы веселы и  довольны, как сияет ваш взгляд и лицо, когда вы трудитесь для меня и со мной,  когда вы помогаете мне в том, что, как вы метко выразились, хорошо. А прикажи я  вам сделать нехорошее, вы бы не бегали легкой поступью по моим поручениям, ваши  руки проворно не исполняли бы их, ваш взгляд не был бы оживлен и лицо весело.  Мой маленький друг повернулся бы тогда ко мне, спокойный и бледный, и сказал  бы: «Нет, сэр, это невозможно. Я не могу, оттого что это нехорошо». И вы были  бы непоколебимы, как неподвижная звезда. Вы тоже имеете власть надо мной и  можете ранить меня, и я не смею показать вам, в каком месте я уязвим, иначе,  несмотря на вашу преданность и дружбу, вы сейчас же отвернетесь от меня.    

— Если вам от мистера Мэзона угрожает такая же  опасность, как от меня, сэр, то вы в полной безопасности.    

— Дай бог, чтоб это было так. Вот, Джен, скамейка,  сядьте.    

Перед нами была беседка, вернее ниша в стене, заросшая  плющом. В ней стояла скамья. Мистер Рочестер опустился на нее, однако оставил  место и для меня. Но я продолжала стоять перед ним.    

— Сядьте же, — сказал он. — Места хватит нам  обоим. Надеюсь, вы не боитесь сесть около меня? Нет? Надеюсь, вы не думаете,  что это нехорошо, Джен?    

Я ответила ему тем, что села. Я чувствовала, что  отказываться было бы неловко.    

— А пока солнце пьет росу, мой маленький друг, пока  цветы в старом саду просыпаются и охорашиваются, а птицы и неугомонные пчелки  приступают к дневной работе, я расскажу вам одну историю, а вы поставьте себя  на место ее главного героя. Но сначала посмотрите на меня и скажите, что вы  чувствуете себя легко и вас нисколько не беспокоит, что я задерживаю вас здесь.    

— Нет, сэр. Я вполне спокойна.    

— А тогда, Джен, призовите на помощь всю свою фантазию  и представьте себе, что вы не благовоспитанная и выдержанная девушка, а буйный  юноша, избалованный с детства; представьте, что вы находитесь в далекой чужой  стране; допустите, что вы совершили там роковую ошибку — неважно какую и  по каким мотивам, но последствия которой преследуют вас всю жизнь и омрачают  все ваше существование. Заметьте, я не сказал «преступление». Я имею в виду не  пролитие крови или что-нибудь подобное, что карается законом. Я сказал —  ошибка. И вот, последствия вашей ошибки становятся со временем для вас  совершенно невыносимыми; вы принимаете меры, чтобы освободиться от них:  необычные меры, но в них нет ничего преступного или противозаконного. И  все-таки вы несчастны, ибо вас навсегда покинула надежда. В самый полдень  солнце для вас меркнет, и вы чувствуете, что затмение кончится лишь в час  заката. Ваша память питается только горькими и унизительными воспоминаниями. Вы  переезжаете с места на место, ища покоя в одиночестве, счастья в удовольствиях;  я имею в виду грубые, низменные удовольствия, затемняющие разум и притупляющие  чувства. И вот, с тоской в сердце и опустошенной душой вы возвращаетесь из  добровольного изгнания и встречаетесь с новым лицом, как и где — неважно.  Вы находите в нем многие из тех светлых и добрых черт, которых тщетно ищете вот  уже двадцать лет, но которых ни в ком еще не встречали. Перед вами воплощенная  свежесть и здоровье, без пятнышка, без гнили. Общество такого человека живит и  воскрешает. Вы чувствуете, что возвращаются ваши лучшие дни, что в вас  просыпаются более высокие желания, более чистые помыслы. Вы жаждете начать  жизнь сначала и провести остаток ваших дней более достойно, как подобает  бессмертному существу. Так неужели человек, чтобы достичь этого, не имеет права  переступить через препятствие, которое является чисто формальным, Через  преграду, совершенно условную, которая не освящена его совестью и не оправдана  его рассудком?    

Он смолк, ожидая ответа. Но что я могла сказать? О, если бы  какой-нибудь добрый дух внушил мне справедливый и верный ответ. Тщетная  надежда! Западный ветер шелестел хвоей вокруг меня, но нежный Ариель не  воспользовался его дыханием, чтобы ответить вместо меня; птицы пели в кронах  деревьев, но их песнь, хотя и сладостная, была бессловесна.    

А мистер Рочестер настойчиво продолжал:    

— Неужели этот человек, этот бродяга и грешник, теперь  раскаивающийся и ищущий покоя, не имеет права презреть мнение света, чтобы  привязать к себе нежное, благородное и чистое создание, чтобы обрести душевный  мир и возродиться к новой жизни?    

— Сэр, — отвечала я, — ни отдых странника, ни  исправление грешника не зависят от окружающих людей. Мужчины и женщины смертны;  философы изменяют мудрости, а христиане — добру; если кто-то, известный  вам, страдал и заблуждался, пусть он ищет не среди равных себе, а выше —  те силы, которые помогут ему искупить его грехи и даруют ему исцеление.    

— Но орудие! Бог, чья воля здесь творится, избирает и  орудие для своих целей. Это я сам, — говорю вам без всяких  иносказаний, — вел суетную, беспутную и праздную жизнь, и, мне кажется, я  нашел средство для своего исцеления, нашел в…    

Он замолчал. Птицы продолжали распевать, листья тихонько  шептались. Мне даже показалось странным, что и те и другие не прекратили своего  пения и шепота, чтобы уловить эту непрозвучавшую тайну. Но им пришлось бы ждать  немало времени, так продолжительно было молчание. Наконец я взглянула на своего  собеседника; он тревожно смотрел на меня.    

— Маленький друг, — сказал он внезапно  изменившимся тоном, причем изменилось и его лицо, оно потеряло всю свою  мягкость и серьезность, стало жестким и насмешливым, — вы, наверно,  заметили мои нежные чувства к мисс Ингрэм? Как вы думаете, если я женюсь на  ней, — не правда ли, она славно меня возродит?    

Он тут же вскочил и ушел на другой конец дорожки, а когда  возвратился, то напевал что-то.    

— Джен, Джен, Джен! — сказал он, остановившись  передо мной. — Вы совсем побледнели от этих бессонных ночей. Вы не браните  меня за то, что я нарушаю ваш покой?    

— Браню вас? Нет, сэр.    

— Тогда в доказательство этого пожмите мне руку. Какие  холодные пальцы! Они были теплее этой ночью, когда я коснулся их у двери  таинственной комнаты. Джен, вы еще будете бодрствовать со мной?    

— Всякий раз, когда смогу вам быть полезной, сэр.    

— Например, в ночь перед моей свадьбой! Я уверен, что  не засну. Вы обещаете провести эту ночь со мной? С вами я могу говорить о моей  возлюбленной: вы ведь видели ее и узнали.    

— Да, сэр.    

— Она изумительна! Правда, Джен?    

— Да, сэр.    

— Богиня, настоящая богиня, Джен! Рослая, смуглая,  сильная! А волосы такие, какие, наверно, были у женщин Карфагена. Вон Дэнт и  Лин уже в конюшне. Ради бога, возвращайтесь через палисадник, той калиткой.    

Когда я уходила в одну сторону, а он в другую, я услышала,  как он уже весело говорил кому-то во дворе:    

— А Мэзон опередил вас всех сегодня утром. Он уехал  перед восходом. Я встал в четыре и проводил его.    

 Глава XXI    

     

Странное это явление — закон внутренней симпатии, а  также предчувствия и предзнаменования; вместе они образуют единую загадку,  ключа от которой человечество еще не нашло. Я никогда не смеялась над  предчувствиями, оттого что и со мной бывали в этом смысле странные случаи. И я  верю, что существует внутренняя симпатия — например, между отдаленными  родственниками, которые долго были разлучены, совершенно забыли друг друга, и  вот, невзирая на их отчуждение, вдруг сказывается единство того корня, откуда  они произошли, и эта связь превосходит человеческое понимание. Что же касается  предзнаменований, то они, может быть, результат тайных симпатий между природой  и человеком.    

Когда я была всего шестилетней девочкой, я слышала однажды  вечером, как Бесси Ливен говорила Марте Эббот, что она видела во сне маленького  ребенка и что видеть во сне детей наверняка к неприятностям — или для  тебя, или для твоих родственников. Вряд ли мне запомнились бы эти слова, если  бы не последовавшее затем событие, из-за которого они врезались мне в память:  на другой день Бесси была вызвана домой, к смертному ложу своей маленькой  сестры.    

Я не раз вспоминала за последнее время это поверье и этот  случай, так как в течение недели не проходило ни одной ночи, чтобы мне не  приснился ребенок — иногда я убаюкивала его, иногда качала на своих  коленях, иногда смотрела, как он играет с маргаритками на лугу или плещется  ручками в воде. Сегодня это мог быть плачущий ребенок, завтра — смеющийся.  Он то прижимался ко мне, то убегал от меня; но как бы ни был окрашен этот сон и  какие бы ни рождал чувства, он посещал меня семь ночей подряд, едва я вступала  в страну сновидений.    

Меня очень угнетала навязчивость этого образа, этого  наваждения, и когда приближалась ночь, а с ней и час таинственного сна, я  начинала нервничать. Я находилась в обществе призрачного младенца и в ту лунную  ночь, когда меня разбудил ужасный вопль, донесшийся сверху. А во вторую  половину следующего дня меня вызвали вниз, сказав, что кто-то дожидается меня в  комнате миссис Фэйрфакс. Войдя туда, я увидела мужчину, напоминавшего по виду  слугу из аристократического дома. Он был одет в глубокий траур, и на шляпе,  которую он держал в руках, была креповая повязка.    

— Вы едва ли помните меня, мисс, — сказал он,  вставая при моем появлении. — Моя фамилия Ливен, я служил кучером у миссис  Рид, когда вы еще жили в Гейтсхэде, восемь или девять лет тому назад. Я и  теперь продолжаю жить там.    

— Ах, Роберт, здравствуйте! Я очень хорошо помню вас.  Вы иногда позволяли мне покататься на пони мисс Джорджианы. А как поживает  Бесси? Вы ведь женаты на Бесси?    

— Да, мисс. Моя жена совершенно здорова, благодарю вас.  Два месяца тому назад она родила еще одного малыша, теперь у нас трое; и мать и  ребенок чувствуют себя отлично.    

— А как семья моей тети, Роберт?    

— К сожалению, не могу порадовать вас хорошими вестями,  мисс, — наоборот, они очень плохие. В семье большая беда.    

— Надеюсь, никто не умер? — спросила я, взглянув  на его черную одежду.    

Он опустил глаза и, взглянув на креп вокруг тульи своей  шляпы, ответил:    

— Вчера была неделя, как мистер Джон умер в своей  лондонской квартире.    

— Мистер Джон?    

— Да.    

— А как его мать перенесла это?    

— Видите ли, мисс Эйр, это не обычное несчастье: он  ведь вел дурную жизнь, за последние три года он вытворял бог знает что и умер  ужасной смертью.    

— Я слышала от Бесси, что он пошел по плохой дорожке.    

— Еще бы, хуже нельзя! Мистер Джон губил свою жизнь и  свое состояние с самыми дурными мужчинами и женщинами. Он запутался в долгах и  попал в тюрьму. Его матушка дважды помогала ему выкрутиться, но стоило ему  оказаться на свободе, и он опять возвращался к прежним товарищам и привычкам. У  него в голове какого-то винтика не хватало. Эти негодяи, с которыми он водился,  безобразно его обирали. Он приехал в Гейтсхэд недели три тому назад и  потребовал, чтобы миссис все отдала ему. Миссис отказала: у нее давно уже  пошатнулись дела из-за его беспутства. Тогда он опять уехал, и вскоре пришла  весть о том, что он умер. Какая была у него смерть, бог его знает. Ходят слухи,  что он покончил с собой.    

Я молчала; новости действительно были ужасны. Роберт Ливен  продолжал:    

— Миссис сама с некоторых пор больна; она очень  располнела, но это ей не на пользу, а потеря денег и страх перед бедностью  совсем сломили ее. И когда она узнала о смерти мистера Джона, — все это  случилось уж очень неожиданно, — с ней сделался удар. Три дня она была без  языка, но, наконец, в прошлый вторник ей стало как будто получше, она все  старалась что-то сказать, делала знаки моей жене и бормотала. Только вчера  утром Бесси удалось разобрать, что она произносит ваше имя, и, наконец, она  услышала слова: «Привезите Джен Эйр, вызовите Джен Эйр, мне нужно поговорить с  ней». Бесси не была уверена, в своем ли она уме и понимает ли, что говорит, но  она все-таки сказала об этом мисс Рид и мисс Джорджиане и посоветовала вызвать  вас. Барышни сначала не хотели; но мать становилась все беспокойнее и то и дело  повторяла: «Джен, Джен», так что они, наконец, согласились. Я выехал из  Гейтсхэда вчера, и, если бы вы могли собраться, мисс, я бы хотел увезти вас с  собой завтра рано утром.    

— Да, Роберт, я соберусь: мне кажется, следует поехать.    

— Я тоже так думаю, мисс. Бесси сказала… она уверена,  что вы не откажетесь. Но вам, вероятно, надо спроситься, перед тем как уехать?    

— Да, я сделаю это сейчас же. — Отправив его в  людскую столовую и попросив жену Джона и самого Джона позаботиться о нем, я  пошла разыскивать мистера Рочестера.    

Его не было ни в одной из комнат первого этажа; я не нашла  его ни во дворе, ни в конюшне, ни в парке. Тогда я спросила миссис Фэйрфакс, не  видела ли она его? Да, он, кажется, играет на бильярде с мисс Ингрэм. Я  поспешила в бильярдную. До меня скоро донесся стук шаров и веселый гул голосов:  мистер Рочестер, мисс Ингрэм и обе барышни Эштон с их поклонниками были  увлечены игрой. Нужно было иметь некоторую храбрость, чтобы нарушить столь  интересную партию. Однако у меня было неотложное дело, поэтому я прямо  направилась к хозяину дома, стоявшему рядом с мисс Ингрэм. Когда я подошла, она  обернулась и надменно взглянула на меня; ее глаза, казалось, спрашивали: «Что  нужно здесь этому ничтожеству?» И когда я произнесла вполголоса: «Мистер  Рочестер!», она сделала движение, словно ей хотелось выгнать меня прочь. Она  была необычайно эффектна в эту минуту; на ней было утреннее платье из  небесно-голубого крепа; лазоревый шарф обвивал ее темные волосы. Она играла с  большим азартом, и гнев, с которым она встретила мое появление, отнюдь не  способствовал смягчению ее надменных черт.    

— Эта особа вас спрашивает, — обратилась она к  мистеру Рочестеру, и мистер Рочестер обернулся, чтобы узнать, о какой «особе»  идет речь. Увидев меня, он сделал странную гримасу, одну из своих характерных  двусмысленных гримас, положил кий и вышел со мной из комнаты.    

— Ну, Джен? — спросил он, прислонившись спиной к  двери классной, которую закрыл за собой.    

— Пожалуйста, сэр, позвольте мне уехать на неделю или  две.    

— Зачем? Куда?    

— Чтобы повидать одну больную даму, которая прислала за  мной.    

— Какую больную даму? Где она живет?    

— В Гейтсхэде, это в …шире.    

— В …шире? Но ведь это же за сто миль отсюда. Кто она,  что это за дама, которая посылает за вами в такую даль?    

— Ее фамилия Рид, сэр. Миссис Рид.    

— Рид из Гейтсхэда? В Гейтсхэде был какой-то Рид,  судья.    

— Это его вдова, сэр.    

— А какое вы имеете к ней отношение? Откуда вы знаете  ее?    

— Мистер Рид был моим дядей, он брат моей матери.    

— Черт побери! Вы никогда мне этого не говорили. Вы  всегда уверяли, что у вас нет никаких родственников.    

— Таких, которые бы меня признавали, у меня и нет, сэр.  Мистер Рид умер, а его жена выгнала меня…    

— Отчего?    

— Оттого, что я была бедна и ей в тягость и она не  любила меня.    

— Но у Рида остались дети, — у вас должны быть  двоюродные братья и сестры? Еще вчера сэр Джордж Лин говорил о каком-то Риде из  Гейтсхэда и уверял, что это отъявленный негодяй; а Ингрэм упоминала о какой-то  Джорджиане Рид из той же местности, которая год-два тому назад произвела в  Лондоне фурор своей красотой.    

— Джон Рид тоже умер, сэр. Он погубил себя и почти  разорил свою семью; и есть предположение, что он покончил с собой. Это известие  так поразило его мать, что с ней сделался удар.    

— А чем же вы ей поможете? Глупости, Джен! Мне и в  голову бы не пришло мчаться за сто миль, чтобы повидать какую-то старуху,  которая, пожалуй, еще отправиться на тот свет до вашего приезда; и потом, вы  говорите, что она выгнала вас?    

— Да, сэр. Но это было очень давно. И тогда у нее были  совсем другие обстоятельства. А теперь мне бы не хотелось пренебречь ее просьбой.    

— И долго вы там пробудете?    

— По возможности недолго, сэр.    

— Обещайте мне, что не дольше недели…    

— Я не хотела бы давать слово, может быть мне придется  нарушить его.    

— Во всяком случае вы вернетесь? Вы ни под каким видом  не останетесь там?    

— О, нет! Я, разумеется, вернусь, если все пойдет  хорошо.    

— А кто поедет с вами? Вы же не можете отправиться в  такое путешествие одна.    

— Нет, сэр. Мисс Рид прислала своего кучера.    

— Ему можно доверять?    

— Да, сэр, он прожил в доме десять лет.    

Мистер Рочестер задумался.    

— Когда вы хотите ехать?    

— Завтра рано утром, сэр.    

— В таком случае вам понадобятся деньги; ведь не можете  же вы путешествовать без денег, а я предполагаю, что у вас их немного: я еще не  давал вам вашего жалования. Сколько у вас всего-навсего, Джен? — спросил  он улыбаясь.    

Я показала свой кошелек; он действительно был очень тощ.    

— Пять шиллингов, сэр.    

Он взял кошелек, высыпал содержимое на ладонь и тихонько  рассмеялся, словно его смешила эта скудость. Затем он извлек свой бумажник.    

— Вот, — сказал он, протягивая мне банкнот: это  было пятьдесят фунтов, а он задолжал мне всего лишь пятнадцать. Я сказала, что  у меня нет сдачи.    

— Не нужно мне сдачи, вы это знаете. Это ваше  жалование.    

Но я отказалась взять больше того, что мне принадлежало по  праву. Сначала он рассердился, затем, словно одумавшись, сказал:    

— Ну хорошо, хорошо. Лучше не давать вам всего сейчас,  а то вы, может быть, имея пятьдесят фунтов, возьмете да и проживете там три  месяца. Вот вам десять. Достаточно?    

— Да, сэр; стало быть, за вами еще пять.    

— Вернитесь сюда за ними; я буду вашим банкиром и  сберегу вам сорок фунтов.    

— Мистер Рочестер, раз представляется случай, я бы  хотела поговорить с вами еще об одном деле.    

— О деле? Интересно послушать, что это такое.    

— Вы дали мне понять, сэр, что очень скоро собираетесь  жениться.    

— Да. Ну так что же?    

— В таком случае, сэр, Адель следовало бы поместить в  школу. Я уверена, что вы сами понимаете необходимость этого.    

— Чтобы убрать ее подальше от моей жены, для которой  девочка может оказаться обузой? Ваше предложение не лишено смысла. Согласен.  Адель, как вы предлагаете, поступит в школу; а вы, вы, разумеется, отправитесь  ко всем чертям?    

— Надеюсь, нет, сэр. Но мне так или иначе придется  искать другое место.    

— Ну еще бы! — воскликнул он странно изменившимся  голосом, лицо его исказилось смешной и мрачной гримасой. Он несколько мгновений  смотрел на меня.    

— И, вероятно, старуха Рид или барышни, ее дочери,  будут по вашей просьбе подыскивать вам место? Так?    

— Нет, сэр. Я не в таких отношениях с моими  родственниками, чтобы иметь основание просить их об услугах, — но я дам  объявление в газетах.    

— Вы еще бог весть что придумаете, — пробурчал  он. — Попробуйте только дать объявление! Очень жалею что не уплатил вам  вместо десяти фунтов один соверен. Верните мне девять фунтов, Джен, они мне  понадобятся.    

— И мне тоже, сэр, — возразила я, закладывая за  спину руки, в которых был кошелек. — Я ни в коем случае не могу обойтись  без этих денег.    

— Маленькая скряга! — сказал он. — Вам жалко  денег! Ну, дайте мне хоть пять фунтов, Джен.    

— Ни пяти шиллингов, ни пяти пенсов.    

— Дайте мне хоть посмотреть на деньги.    

— Нет, сэр, я вам не доверяю.    

— Джен!    

— Сэр?    

— Обещайте мне одну вещь.    

— Я обещаю вам все, сэр, что буду в силах исполнить.    

— Не давайте объявления. Предоставьте это дело мне;  когда нужно будет, я вам найду место.    

— С радостью, сэр, если вы, в свою очередь, обещаете  мне, что я и Адель заблаговременно уедем отсюда — прежде, чем в этот дом  войдет ваша жена.    

— Отлично, отлично. Даю вам честное слово. Значит, вы  отбываете завтра?    

— Да, сэр. Рано утром.    

— Вы явитесь сегодня в гостиную после обеда?    

— Нет, сэр. Мне нужно собираться в дорогу.    

— Значит, нам придется с вами на некоторое время  проститься?    

— Видимо, так, сэр.    

— А как люди прощаются, Джен? Научите меня, я не совсем  знаю как.    

— Они говорят до свиданья или другое слово, какое им  нравится.    

— Ну, тогда скажите его.    

— До свиданья, мистер Рочестер, скоро увидимся.    

— А что я должен сказать?    

— То же самое, если вам угодно, сэр.    

— До свиданья, мисс Эйр, скоро увидимся. И это все?    

— Да.    

— А мне такое расставание кажется сухим, и скучным, и  недружественным. Мне хотелось бы чего-нибудь другого. Маленького прибавления к  этому ритуалу. Что, например, если бы мы пожали друг другу руку? Но нет, это  меня тоже не удовлетворило бы. Значит, ничего больше вы не скажете мне, Джен,  кроме вашего «до свиданья»?    

— Этого достаточно, сэр. Иногда одно слово может  прозвучать теплее, чем множество слов.    

— Возможно. Но все-таки это звучит очень сухо и  холодно: «до свиданья…»    

«Сколько еще он будет стоять, прислонившись к двери? —  спрашивала я себя. — Мне пора укладываться». Но в это время зазвонил  колокол к обеду, и мистер Рочестер сорвался с места, не прибавив ни слова.  Больше я его в течение этого дня не видела, а на другое утро уехала до того,  как он встал.    

     

Первого мая, в пять часов пополудни, я подъехала к сторожке  у ворот Гейтсхэда. Прежде чем войти в дом, я заглянула в сторожку. Здесь было  очень чисто и уютно. Решетчатые окна были завешены белыми занавесочками, пол  безукоризненно чист, каминные щипцы весело сверкали, и жарко пылали дрова.  Бесси сидела у огня, укачивая малютку, а Роберт и его сестра тихонько играли в  углу.    

— Слава богу! Я была уверена, что вы приедете! —  воскликнула миссис Ливен, когда я вошла.    

— Да, Бесси, — сказала я, целуя ее. —  Надеюсь, я не опоздала? Как себя чувствует миссис Ряд? Жива еще?    

— Да, жива. И сейчас, пожалуй, чувствует себя лучше.  Доктор говорит, что она еще протянет недели две. Но совсем она едва ли  поправится.    

— Она вспоминала обо мне?    

— Миссис говорила о вас еще сегодня утром. Ей хотелось,  чтоб вы приехали. Но сейчас она спит, — по крайней мере, спала десять  минут назад, когда я была в доме. Она обычно впадает в забытье после обеда и  приходит в себя только к шести-семи часам. Отдохните часок, мисс, а потом я  пойду вместе с вами.    

Вошел Роберт. Бесси положила уснувшего младенца в колыбель и  подошла к мужу поздороваться. Она потребовала, чтобы я сняла шляпку и выпила  чаю, так как я бледна и утомлена с дороги. Я с радостью приняла ее  гостеприимство и покорно дала раздеть себя, как в детстве, когда Бесси  укладывала меня спать.    

Прошлое властно нахлынуло на меня, когда я смотрела, как она  хлопочет, ставит на поднос свои лучшие чашки, делает бутерброды, поджаривает к  чаю сладкий хлеб, награждая маленьких Роберта и Джен то подзатыльником, то  ласковым шлепком, как награждала когда-то меня. Бесси осталась такой же  проворной, вспыльчивой и доброй.    

Чай был готов, и я хотела подойти к столу. Но Бесси  потребовала прежним своим повелительным тоном, чтобы я оставалась там, где  сижу. Она все подаст мне к камину, заявила она. Придвинув круглый столик, Бесси  поставила на него чашку чаю и тарелку с поджаренным хлебом, совершенно так же,  как делала это когда-то, когда я еще сидела в детском креслице и ей удавалось  похитить для меня какое-нибудь необычное лакомство; и я, улыбаясь, подчинилась  ей, как в былые дни.    

Она расспрашивала меня, счастливо ли я живу в Торнфильдхолле  и что за человек моя хозяйка. А когда я сказала ей, что у меня есть только  хозяин, — то хороший ли он человек и нравится ли мне? Я ответила, что он  скорее некрасив, но настоящий джентльмен, что он очень добр ко мне и я  довольна. Затем я начала описывать ей веселое общество, гостящее у нас в доме.  Бесси слушала с интересом. Это было как раз то, что она любила.    

Так, в разговорах, незаметно прошел час. Бесси принесла мне  мою шляпку и верхнюю одежду, мы вдвоем вышли из сторожки и направились к дому.  Точно так же сопровождала она меня около девяти лет назад, но тогда мы из дома  шли к воротам. В холодное, пасмурное январское утро я покинула этот постылый  кров с отчаянием и горечью в сердце; изгнанная теткой и всеми отверженная, я  должна была искать убежища в негостеприимном Ловуде, в далеком, неведомом краю.  И вот тот же постылый кров снова передо мной. Мое будущее все еще было  неопределенным: я вступала на этот порог со стесненным сердцем, все еще  чувствуя себя странницей на земле, но теперь меня поддерживала более твердая  вера в себя и в свои силы и я меньше трепетала перед угнетением. Нанесенные мне  когда-то мучительные раны зарубцевались, и пламя ненависти погасло.    

— Пройдите сначала в маленькую столовую, — сказала  Бесси, входя со мною в дом, — барышни, наверно, там.    

Через мгновение я оказалась в знакомой комнате. Каждая вещь  в ней имела такой же вид, как и в то утро, когда я была впервые представлена  мистеру Брокльхерсту. Даже коврик перед камином, на котором он стоял, был тот  же самый. Взглянув на книжный шкаф, я увидела, что оба тома Бьюика «Жизнь  английских птиц» занимают то же место, на третьей полке, а «Путешествия  Гулливера» и «Арабские сказки» стоят на четвертой. Неодушевленные предметы  остались теми же, зато живые существа изменились до неузнаваемости.    

Я увидела перед собой двух молодых девушек; одна была очень  высокая, почти такого же роста, как мисс Ингрэм, но крайне худая и угрюмая, с  нездоровым, желтоватым цветом лица. В ней было что-то аскетическое, и это еще  подчеркивалось крайней простотой ее черного шерстяного платья с крахмальным  белым полотняным воротничком, гладко зачесанными волосами и монашеским  украшением на шее в виде черных четок с распятием. То была, без сомнения,  Элиза, хотя в этом удлиненном, уже очерствевшем лице почти не осталось никакого  сходства с прежней девочкой.    

Другая была, разумеется, Джорджиана, но уже не та  Джорджиана, которую я помнила, не та тоненькая, похожая на ангелочка девочка  одиннадцати лет. Это была вполне расцветшая, пышная барышня, с румяным, как у  куклы, лицом, с красивыми, правильными чертами, томными синими глазами и  золотистыми локонами. На ней также было черное платье, но такого элегантного и кокетливого  покроя, что рядом с ним платье ее сестры казалось монашеским.    

Каждая из сестер чем-то напоминала мать, однако каждая  по-разному: у худой и бледной старшей сестры были материнские желтоватые глаза;  младшая, цветущая и пышная, унаследовала ее челюсть и подбородок, может быть,  слегка смягченные, но все же придававшие какую-то странную жесткость ее  чувственному, сдобному личику.    

Когда я приблизилась, обе девушки поднялись, чтобы  поздороваться со мной, и обе назвали меня «мисс Эйр». Элиза приветствовала меня  отрывисто и резко, без улыбки; затем она снова села и уставилась на огонь в  камине, словно совершенно забыв о моем присутствии. Джорджиана прибавила к  своему «здравствуйте» несколько общих замечаний о моем путешествии, о погоде и  так далее; она говорила с растяжкой, цедя слова сквозь зубы. Эти замечания  сопровождались недружелюбными взглядами, которыми она искоса мерила меня с  головы до ног, то рассматривая мой скромный коричневый плащ, то задерживаясь на  моей простенькой дорожной шляпке. Молодые особы отлично умеют дать вам понять,  что считают вас «чудачкой», не прибегая к словам. Они делают это с помощью  высокомерных взглядов, холодности в обращении, небрежности тона, выражая таким  образом свои чувства в полной мере и обходясь при этом без единого грубого  выражения или жеста.    

Однако теперь насмешка, скрытая или явная, уже не имела надо  мной власти. Сидя между моими кузинами, я изумлялась тому, как свободно я себя  чувствую, невзирая на полное пренебрежение одной и полусаркастическое внимание  другой: Элиза уже не могла унизить меня, а Джорджиана — оскорбить. Дело в  том, что я была занята совсем другим. За последние несколько месяцев я пережила  настолько глубокие чувства, мои страдания и радости были так сильны и  утонченны, что кузины уже не могли ни опечалить, ни обрадовать меня, а их тон  не мог вызвать во мне ни добрых, ни злых чувств.    

— Как здоровье мисс Рид? — спросила я, спокойно  взглянув на Джорджиану, которая сочла необходимым гордо выпрямиться при этом  прямом вопросе, словно я позволила себе неожиданную вольность.    

— Миссис Рид? Ах, вы хотите сказать — мама. Она в  очень плохом состоянии. Сомневаюсь, чтобы вы могли повидать ее сегодня.    

— Если бы вы поднялись наверх и сказали ей, что я  приехала, я была бы вам очень благодарна.    

Джорджиана даже вскочила, так она была поражена, и в  изумлении широко раскрыла синие глаза.    

— Я знаю, что она высказывала настойчивое желание  повидать меня, — добавила я, — и не хотела бы откладывать исполнение  ее желаний дольше, чем это необходимо.    

— Мама не любит, когда ее вечером беспокоят, —  заметила Элиза.    

Тогда я спокойно поднялась, сняла, хотя и без приглашения,  шляпку и перчатки и заявила, что пойду поищу Бесси, которая, вероятно, в кухне,  и попрошу ее узнать, расположена ли миссис Рид принять меня сегодня вечером или  нет. Я вышла, отыскала Бесси и, попросив ее исполнить мое поручение, продолжала  и дальше действовать столь же решительно. Обычно я стушевываюсь при всякой  грубости. Еще год тому назад, будь я встречена так, как сегодня, я, вероятно,  решила бы уехать из Гейтсхэда завтра же утром. Но теперь я сразу же поняла, что  это было бы нелепо: я приехала за сто миль, чтобы повидать мою тетю, и должна  остаться при ней до ее выздоровления или же смерти; что касается глупости или  гордости ее дочерей, то лучше по возможности не замечать их. Поэтому я  обратилась к экономке, сообщила, что, вероятно, прогощу здесь неделю или две,  попросила ее отвести мне комнату и отнести мой чемодан наверх и отправилась с  ней сама. На площадке я встретила Бесси.    

— Миссис Рид проснулась, — сказала она. — Я  сообщила ей, что вы здесь. Пойдемте посмотрим, узнает ли она вас.    

Мне не нужно было указывать дорогу в эту столь знакомую мне  комнату, куда меня столько раз вызывали в былые дни для наказания или выговора.  Я опередила Бесси и тихонько открыла дверь. На столе стояла лампа под абажуром,  так как уже темнело. Я увидела ту же кровать с золотистыми занавесками, тот же  туалетный стол, и кресло, и скамеечку для ног, на которую меня сотни раз  ставили на колени, принуждая просить прощения за грехи, которых я не совершала.  И я невольно заглянула в тот угол, где когда-то маячила страшная тень гибкого  хлыста, который выглядывал оттуда, только и ожидая случая, чтобы выскочить с  бесовским проворством и отхлестать меня по дрожащим рукам или вытянутой шее. Я  приблизилась к кровати, отдернула занавеси и наклонилась над горой подушек.    

Я хорошо помнила лицо миссис Рид и теперь пристально  вглядывалась в знакомые черты. Какое счастье, что время уничтожает в нас жажду  мести и заглушает порывы гнева и враждебности! Я покинула эту женщину в минуту  горечи и ненависти, а вернулась с одним лишь чувством жалости к ее великим  страданиям и с искренним желанием забыть и простить все нанесенные мне обиды,  примириться с ней и дружески пожать ей руку.    

Знакомое лицо было передо мной: такое же суровое, жесткое,  как и прежде. Те же глаза, которых ничто не могло смягчить, и те же слегка  приподнятые властные и злые брови. Как часто они хмурились, выражая угрозу и  ненависть, и как живо вспомнились мне печали и ужасы детства, когда я рассматривала  теперь их суровые очертания. И все же я наклонилась и поцеловала ее. Она  посмотрела на меня.    

— Это Джен Эйр? — спросила она.    

— Да, тетя Рид. Как вы себя чувствуете, милая тетя?    

Когда-то я поклялась, что никогда больше не назову ее тетей;  но сейчас мне не казалось грехом, если я нарушу и забуду эту клятву. Мои пальцы  сжали ее руку, лежавшую поверх простыни. Если бы она их ласково пожала в ответ,  я испытала бы в эту минуту истинную радость. Но черствую натуру трудно  умилостивить, и нелегко рассеять закоренелые предубеждения. Миссис Рид отняла  свою руку и, отвернув от меня лицо, заметила, что сегодня хорошая погода. Затем  она снова взглянула на меня таким ледяным взглядом, что я сразу поняла: ее  мнение обо мне и ее чувства остались неизменными и непреклонными. Я догадалась  по ее каменным глазам, непроницаемым для нежности, не знающим слез, что она  твердо решила считать меня неисправимой: найдя во мне перемену к лучшему, она  не испытала бы бескорыстной радости, а только унижение.    

Мое сердце сжалось болью, а затем гневом; но я решила  покорить миссис Рид, взять верх над ее природой и ее упорством. Слезы душили  меня, как в детстве, я подавила их усилием воли и, поставив стул у изголовья,  села и склонилась над подушкой.    

— Вы посылали за мной, — сказала я, — и вот я  здесь. Я останусь до тех пор, пока вам не станет лучше.    

— О, разумеется! Ты видела моих дочерей?    

— Да.    

— Ну так скажи им: ты останешься здесь, пока я с тобой  не переговорю кое о чем, что у меня на душе; сегодня уже поздно и мне трудно  вспомнить… Что-то я хотела тебе сказать… подожди…    

Ее блуждающий взгляд и затрудненная речь свидетельствовали о  том, какое крушение постигло это некогда мощное тело. Она беспокойно  заворочалась в постели, натягивая на себя простыню. Мой локоть, опиравшийся на  край кровати, придерживал одеяло. Она сразу рассердилась.    

— Сядь прямо, — сказала она, — не раздражай  меня и не держи одеяло. Ты Джен Эйр?    

— Да, я Джен Эйр.    

— Никто не поверит, каких хлопот и неприятностей стоил  мне этот ребенок. Взвалить на меня такое бремя! Сколько она мне причиняла  огорчений каждый день, каждый час своим непонятным характером, своими вспышками  раздражения и этой дикой манерой — следить за каждым моим движением. Один  раз она говорила со мной прямо как сумасшедшая, уверю вас, или как  дьявол, — никогда не видела такого ребенка! Конечно, я рада была  избавиться от нее. Что с ней сталось в Ловуде? Говорят, там была эпидемия тифа  и многие девочки умерли; однако она осталась жива. Но я сказала, что Джен  умерла. Я хотела, чтобы она умерла.    

— Странное желание, миссис Рид. За что вы так  ненавидите ее?    

— Я всегда терпеть не могла ее мать; она была  единственной сестрой моего мужа, и он очень любил ее. Когда семья отреклась от  этой женщины после ее недостойного брака, Рид один был на ее стороне, а когда  пришла весть о ее смерти, он плакал, как дурак. Потом он послал за ребенком,  хотя я настаивала, чтобы отдать его кормилице и платить за содержание. Я  возненавидела эту девчонку с первой минуты, как увидела ее, — болезненное,  вечно ноющее создание. Она хныкала все ночи напролет в своей колыбели; никогда  она не плакала, как нормальный, здоровый ребенок, нет, — обязательно ноет  и пищит. Рид жалел ее, нянчился и возился с ней, точно она была его родной  дочерью, — какое там, своих в этом возрасте он куда меньше замечал. Он  старался, чтобы и дети мои полюбили эту нищенку, но мои малютки терпеть ее не  могли, а он сердился на них, так как они не скрывали этого.    

Когда он окончательно слег, то постоянно требовал, чтобы ее  приносили к нему, и за час до смерти заставил меня поклясться, что я не оставлю  ее. Это было все равно, что навязать мне какое-нибудь нищее отродье из  работного дома; но он был от природы слабого характера. Джон совсем не похож на  отца, и я этому рада. Джон весь в меня и в моих братьев, он настоящий Гибсон.  О, если бы он перестал мучить меня этими письмами с вечными требованиями денег.  Нет у меня никаких денег; мы разоряемся с каждым днем, придется отпустить  половину прислуги и запереть часть дома или сдавать ее. Но я никогда не  соглашусь на это. А с другой стороны, как нам жить? Две трети моих доходов идут  на погашение процентов по закладным. Джон отчаянно играет и вечно проигрывает.  Бедный мальчик, он окружен негодяями; он пьянствует, опустился, выглядит  ужасно, — мне стыдно за него, когда я его вижу.    

Возбуждение все больше овладевало ею.    

— Мне кажется, лучше оставить ее одну, — сказала  я, обращаясь к Бесси, которая стояла по другую сторону кровати.    

— Может быть, и лучше, мисс. Но она так много говорит  по вечерам, утром она спокойнее.    

Я поднялась.    

— Постой! — воскликнула миссис Рид. — Есть  еще одна вещь, которую я хочу сказать тебе. Он угрожает мне, он постоянно  угрожает, что убьет себя или меня. Иногда мне снится, будто он лежит на столе с  огромной раной на шее или с распухшим, почерневшим лицом. Положение ужасное, у  меня тяжелые заботы. Что мне делать, как раздобыть денег?    

Бесси едва уговорила миссис Рид выпить успокаивающих капель.  Скоро больная затихла и, наконец, задремала. Я вышла.    

     

Прошло свыше десяти дней, прежде чем у нас состоялся новый  разговор. Она или бредила, или находилась в забытьи, и доктор запретил все, что  могло бы болезненно взволновать ее. Я старалась кое-как наладить мои отношения  с Джорджианой и Элизой. Сначала обе держались очень холодно. Элиза проводила  полдня за шитьем, чтением или письмом и едва удостаивала нескольких слов меня  или сестру. Джорджиана часами болтала всякий вздор своей канарейке и не  замечала меня. Но я твердо решила, что сама сумею и развлечься и заняться; я  привезла с собой принадлежности для рисования, и они теперь послужили мне для  того и для другого.    

Запасшись карандашами и несколькими листами бумаги, я обычно  садилась в стороне от сестер, возле окна, и делала кое-какие наброски,  изображавшие мимолетные картины, которые возникали в калейдоскопе моего  воображения: полоску моря между двумя скалами; диск восходящей луны с  вырисовывающимся на нем черным силуэтом корабля; заросли камышей и кувшинок,  среди которых появляется головка наяды, увенчанная лотосами; эльфа, сидящего на  краю птичьего гнезда, под цветущей веткой боярышника.    

Однажды утром мне захотелось нарисовать голову. Я еще точно  не знала какую и не хотела об этом думать. Взяв мягкий черный карандаш, я  углубилась в работу. Вскоре на бумаге передо мной появился широкий выпуклый лоб  и угловатые контуры лица; довольная началом, я принялась заполнять эти контуры,  вписывая в них отдельные черты. Под таким лбом следовало нарисовать густые  горизонтальные брови и правильный нос с прямой переносицей и широкими ноздрями;  затем выразительный рот, конечно не тонкогубый, и решительный раздвоенный  подбородок. И, разумеется, черные усы и черные, как вороново крыло, волосы,  приглаженные у висков и волнистые надо лбом. Оставались еще глаза. Я нарочно  приберегла их под конец, так как они требовали особой тщательности исполнения.  Я нарисовала их большими, придав им красивую форму, а ресницы сделала длинными  и темными, зрачок крупным и блестящим. «Хорошо, но еще не совсем то, что  нужно, — сказала я себе, рассматривая свою работу. — Надо придать  глазам больше силы и выразительности». Я навела тени резче, чтобы оттенить их  блеск; два-три удачных штриха помогли мне достичь моей цели. И вот передо мной  было лицо друга, — так не все ли мне равно, что эти молодые особы  повертываются ко мне спиной? Я смотрела на портрет и радовалась его сходству с  оригиналом. Я была целиком поглощена рисунком и испытывала большое  удовлетворение.    

— Это что — портрет вашего знакомого? —  спросила Элиза, которая подошла ко мне незамеченной. Я ответила, что  нет, — это просто так, моя фантазия, и поспешила заложить рисунок среди  других листов бумаги.    

Я, конечно, солгала: это было на самом деле очень похожее  изображение мистера Рочестера. Но какое это имело значение для нее или для  кого-нибудь еще, кроме меня самой? Джорджиана тоже подошла, чтобы посмотреть.  Рисунки ей очень понравились, но про этот она сказала: «Какой некрасивый  мужчина». Сестры, казалось, были удивлены моим искусством. Я предложила сделать  их портреты. И вот обе они позировали мне по очереди для карандашного наброска.  Затем Джорджиана извлекла свой альбом. Я обещала ей написать в нем акварель.  Это сразу привело ее в хорошее настроение; она предложила прогулку по парку. Не  прошло и двух часов, как мы уже увлеклись чрезвычайно откровенным разговором.  Джорджиана рассказывала мне о той восхитительной зиме, которую провела в  Лондоне два года назад, о всеобщем восторге, который она вызывала, о том  внимании, которое ей было оказано; она сделала мне даже некоторые намеки на  одержанную ею победу над некой титулованной особой.    

В течение второй половины дня и вечера эти намеки  становились все прозрачнее; она пересказывала мне чувствительные беседы и  описывала сентиментальные положения, — словом, в этот день я выслушала от  нее импровизацию романа из жизни высшего общества. День за днем она  возобновляла свои излияния; их тема всегда была одна и та же: она сама, ее  увлечения, ее горести. Казалось странным, что она ни разу не упомянула ни о  болезни матери, ни о смерти брата или о тех мрачных перспективах, которые  ожидали семью. Казалось, ее душа целиком захвачена воспоминанием о былых  удовольствиях и мечтами о новых развлечениях. Она заходила каждый день на пять  минут в комнату матери, вот и все.    

Элиза по-прежнему была немногословна; у нее, видимо, не было  времени на разговоры. Я никогда не встречала более занятой особы, хотя было  очень трудно определить, что именно она делала, или, вернее, обнаружить  результаты ее усердных трудов. Она вставала по будильнику. Я не знаю, что она  делала до завтрака, но все остальное время у нее было расписано по часам, и  каждый час был посвящен определенным занятиям. Три раза в день она читала  маленькую книжку, — как я потом выяснила, это был обыкновенный  молитвенник. Я однажды спросила, что больше всего привлекает ее в этой книжке,  и она сказала: «Литургия». Три часа она отдавала вышиванию золотыми нитками  роскошной каймы на куске пунцовой материи, которая могла бы быть ковром. На мой  вопрос, каково назначение этой вышивки, она пояснила мне, что это покров на  алтарь в новой церкви, только что построенной близ Гейтсхэда. Два часа она  отдавала своему дневнику, два — работе в саду и один час — подведению  счетов. Она, видимо, не нуждалась ни в каком обществе, ни в каких разговорах.  Вероятно, она была по-своему счастлива: этот раз навсегда заведенный порядок  удовлетворял ее; и ничто не могло раздражить Элизу сильнее, чем какое-нибудь  неожиданное событие, вторгавшееся в ее расписание.    

Однажды вечером, когда Элиза была настроена общительнее, чем  обычно, она сказала мне, что поведение Джона и нависшая над семьей угроза  разорения глубоко подействовали на нее; но теперь, добавила моя кузина, выводы  ею сделаны и решение принято. Свое собственное состояние она сумела сохранить,  и когда мать умрет, — совершенно невероятно, чтобы она поправилась или  протянула долго, спокойно пояснила Элиза, — она, наконец, выполнит давно  взлелеянный план: отыщет себе тихую обитель, где ей удастся поставить прочную  преграду между собою и легкомысленным миром. Я спросила, будет ли Джорджиана  сопровождать ее.    

Конечно нет. Между нею и Джорджианой нет ничего общего и  никогда не было. Она ни при каких условиях не стеснит себя обществом сестры.  Пусть Джорджиана идет своей дорогой, а она, Элиза, пойдет своей.    

Джорджиана, когда не изливалась передо мной, проводила  большую часть дня на диване, негодуя на уныние родительского дома и мечтая все  вновь и вновь, что тетя Гибсон, наконец, пригласит ее в Лондон.    

— Насколько было бы лучше, — говорила она, —  если бы мне удалось уехать месяца на два, пока все будет кончено.    

Я не спросила, что она имеет в виду под этим «все будет  кончено», но думаю, что она намекала на предполагаемую кончину матери и мрачный  похоронный обряд. Элиза обычно не обращала никакого внимания на безделье и  вечные жалобы сестры, как будто это ноющее, томящееся создание не находилось у  нее перед глазами. Но однажды, когда она захлопнула свою приходо-расходную  книгу и принялась за вышивание, она вдруг обратилась к Джорджиане со следующей  тирадой:    

— Джорджиана! Мне кажется, свет не видывал более  тщеславной и глупой обезьяны, чем ты. Ты не имела никакого права родиться, ты  только зря небо коптишь. Вместо того чтобы жить для себя, и в себе, и собой,  как должно жить разумное создание, ты только и ищешь, как бы повиснуть на  другом, более сильном человеке, а если не находится никого, кто бы согласился  обременить себя таким толстым, слабым, рыхлым и бесполезным существом, ты  начинаешь вопить, что ты несчастна, что с тобой дурно обращаются и тобой  пренебрегают. И потом, существование для тебя должно быть постоянной сменой  удовольствий и впечатлений, иначе мир кажется тебе темницей. Тебе нужно, чтоб  тобой восхищались, за тобой ухаживали, льстили, чтобы вокруг тебя была музыка,  танцы, общество, а если этого нет, ты начинаешь томиться и впадаешь в уныние.  Неужели ты не можешь устроиться так, чтобы не зависеть ни от чьих прихотей и ни  от чьих желаний, кроме своих собственных?    

Когда ты не знаешь, чем заполнить день, подели его на части,  каждую часть займи чем-нибудь, не сиди без дела и четверти часа, десяти минут,  пяти минут, пользуйся каждым мгновением, делай намеченное тобою методически, с  суровым постоянством, — и день пройдет так быстро, что ты не заметишь, как  он кончился. И ты не будешь зависеть ни от кого и ждать, чтобы тебе помогли  провести время. Тебе не придется искать ни общества, ни разговоров, ни сочувствия,  ни поддержки — словом, ты будешь жить, как должно жить независимое  существо.    

Послушайся моего совета — кстати, он будет первым и  последним, — и тогда, что бы ни случилось, ты не будешь нуждаться ни во  мне, ни в ком-нибудь другом. А если не послушаешься, ты так все и будешь  томиться, ныть, бездельничать и страдать от последствий собственной дурости,  как бы они ни были тяжелы и мучительны. Говорю тебе это прямо; и потом —  предупреждаю: больше ты не услышишь от меня того, что я скажу тебе сейчас, но действовать  я буду сообразно этому. После смерти нашей матери я в отношении тебя умываю  руки; с той минуты, как ее гроб будет опущен в склеп под гейтсхэдской церковью,  мы с тобой разойдемся, как будто никогда и не знали друг друга. И, пожалуйста,  не воображай, что, если мы родились от одних родителей, я допущу малейшую  уступку твоим притязаниям. И опять-таки, говорю тебе прямо: если бы весь род  человеческий, за исключением нас двух, погиб и мы очутились бы с тобой одни на  всей земле, я бы предоставила тебе гибнуть со всем старым миром, а сама ушла бы  в новый.    

Она смолкла.    

— Ты могла бы обойтись без этой бесполезной  тирады, — отозвалась Джорджиана. — Всякому известно, что ты самое  эгоистическое, бессердечное существо в мире. И я знаю, как ты меня ненавидишь. Ты  показала это своей безобразной проделкой с лордом Эдвином Виром. Ты не могла  стерпеть, чтобы я была вознесена над тобой, чтобы у меня был титул, чтобы меня  принимали в тех кругах, куда ты носа показать не смеешь. Поэтому ты взяла на  себя роль шпиона и доносчика и навсегда погубила все мои надежды.    

Джорджиана извлекла носовой платок и целый час после этого  судорожно сморкалась. Элиза продолжала оставаться холодной и бесстрастной и  усердно занималась своим делом.    

Великодушные чувства значат очень мало для некоторых людей,  но здесь передо мной были два совершенно противоположных характера. В одном  было кислоты хоть отбавляй, зато другой был невыносимо пресен. Чувство без  разума не слишком питательная еда; но и разум, не смягченный чувством, —  горькая и сухая пища и не годится для человеческого потребления.    

День клонился к вечеру. Было сыро и ветрено. Джорджиана  заснула на диване, читая какой-то роман. Элиза ушла в новую церковь на  богослужение. В отношении религии она была строгой формалисткой: никакая погода  не могла удержать ее от аккуратнейшего выполнения того, что она считала своим  религиозным долгом; что бы там ни было, она каждое воскресенье три раза бывала  в церкви и в течение недели присутствовала на всех службах.    

Я решила подняться наверх и посмотреть, как чувствует себя  больная, которая была большую часть дня предоставлена самой себе: даже слуги не  обращали на нее должного внимания, а нанятая сиделка, за которой никто не  следил, пользовалась всяким случаем, чтобы выскользнуть из комнаты. Правда, на Бесси  можно было положиться, но у нее была своя семья, и она лишь изредка могла  приходить в дом. Как я и предполагала, возле больной никого не было. Сиделка  отсутствовала. Миссис Рид лежала неподвижно, видимо, погруженная в забытье; ее  изможденное лицо тонуло в подушках. Огонь в камине почти угас. Я подложила  углей, оправила постель и стала смотреть на ту, которая не могла меня видеть.  Затем я подошла к окну.    

Дождь хлестал по стеклам, ветер выл. «Вот лежит человеческое  существо, — думала я, — которому вскоре будут чужды все земные  страсти. Куда уйдет ее дух, ныне стремящийся покинуть свою земную оболочку?  Куда он направится, получив, наконец, свободу?»    

Погруженная в размышления об этой великой тайне, я вспомнила  Элен Бернс и ее последние слова. Мысленно я как будто все еще слышала  незабвенный звук ее голоса, все еще видела ее бледное одухотворенное лицо,  изможденные черты и далекий взгляд, когда она лежала недвижно на смертном ложе  и шептала о своей надежде возвратиться на грудь божественного отца.    

В это время до меня донесся слабый голос!    

— Кто это?    

Я знала, что миссис Рид уже много дней не произносила ни  слова. Неужели жизнь возвратилась к ней? Я подошла к кровати.    

— Это я, тетя Рид.    

— Кто я? — последовал ответ. — Кто вы? —  Она смотрела на меня с удивлением и с некоторой тревогой, но взгляд ее был  сознателен. — Я вас не знаю. Где Бесси?    

— Она у себя, тетя.    

— Тетя, — повторила она. — Кто зовет меня  тетей? Вы не из семьи Гибсонов, и все-таки я знаю вас — это лицо, эти  глаза и лоб мне очень знакомы; ну да, вы похожи на… Джен Эйр!    

Я промолчала. Я боялась вызвать нервное потрясение у  больной, назвав себя.    

— Да, — продолжала она, — боюсь, что это  ошибка. Мое воображение обманывает меня. Я хотела бы видеть Джен Эйр, потому  нахожу сходство там, где его нет. Да и потом за восемь лет она, наверное,  изменилась.    

Я принялась мягко убеждать ее, что я и есть та, кого она  хотела бы видеть. И убедившись, что она меня понимает и что сознание ее вполне  ясно, я рассказала ей, как Бесси послала за мной своего мужа в Торнфильд.    

— Я знаю, что очень больна, — сказала миссис Рид,  помолчав. — Несколько минут тому назад я хотела повернуться и  почувствовала, что не могу двинуть ни одним членом. Мне нужно облегчить душу  перед смертью. То, что кажется нам пустяками, когда мы здоровы, лежит камнем на  сердце в такие минуты, как сейчас. Здесь ли сиделка, или мы с тобой одни в  комнате?    

Я успокоила ее, сказав, что мы одни.    

— Так вот. Я вдвойне виновата перед тобой, и теперь  очень сожалею об этом. Первая моя вина в том, что я нарушила обещание, данное  моему мужу: вырастить тебя как собственного ребенка; другая вина… — она  смолкла. — В конце концов, может быть, теперь это не так важно, —  пробормотала она про себя. — И потом… я могу поправиться, стоит ли так  унижаться перед ней?    

Она сделала усилие, желая повернуться, но это ей не удалось.  Выражение ее лица изменилось. Казалось, она прислушивается к чему-то в себе,  что могло быть началом близящейся агонии.    

— Да, с этим нужно покончить. Передо мною вечность;  лучше, если я скажу ей. Подойди к моему комоду, открой его и вынь письмо,  которое ты там увидишь.    

Я выполнила ее желание.    

— Прочти письмо, — сказала она.    

Оно не было пространным, и вот что оно содержало:    

     

«Сударыня!     

Не будете ли вы так добры прислать  мне адрес моей племянницы Джен Эйр и сообщить, как она живет? Я намерен  написать ей, чтобы она приехала ко мне на Мадейру. Провидение благословило мои  труды, и я приобрел состояние, а так как я не женат и бездетен, то хотел бы  усыновить ее при своей жизни и завещать ей все, что после меня останется.     

Примите уверения, сударыня, и т.д. и  т.д.     

Джон Эйр. Мадейра».     

     

Дата на письме показывала, что оно написано три года назад.    

— Отчего я никогда не слышала об этом? — спросила  я.    

— Оттого, что я так возненавидела тебя, что была не в  силах содействовать твоему благосостоянию. Я не могла забыть, как ты вела себя  со мной, Джен, ту ярость, с которой ты однажды на меня набросилась, твой тон,  когда ты заявила мне, что ненавидишь меня больше всех на свете, твой недетский  взгляд и голос, когда ты уверяла, что при одной мысли обо мне все в тебе  переворачивается и что я обращаюсь с тобой жестоко и несправедливо. Я не могу  забыть того, что испытала, когда ты вскочила и излила на меня весь яд своей  души: я почувствовала такой ужас, как если бы животное, которое я толкнула или побила,  вдруг посмотрело на меня человеческими глазами и прокляло меня человеческим  голосом. Дай мне воды. О, только поскорей!    

— Дорогая миссис Рид, — сказала я, поднося к ее  губам воду, — забудьте обо всем этом, изгоните все из своей памяти.  Простите мне мои страстные речи, я была тогда ребенком, ведь с тех пор прошло  восемь или девять лет.    

Она не ответила, но, выпив воды и переведя дух, продолжала:    

— Говорю тебе, я была не в силах это забыть и отомстила  тебе. Я не могла допустить, чтобы ты была усыновлена своим дядей и жила в  богатстве и роскоши, и я написала ему. Очень сожалею, писала я, что вынуждена  огорчить его, но Джен Эйр умерла. Она стала жертвой тифозной эпидемии в Ловуде.  А теперь поступай, как хочешь. Пиши ему и опровергни мои слова, уличи меня во  лжи как можно скорей. Ты, наверное, родилась мне на горе, и мой последний час  омрачен воспоминанием о проступке, который я совершила только из-за тебя.    

— Если бы я могла уговорить вас больше не думать об  этом, тетя, и отнестись ко мне с добротой и простить меня…    

— У тебя очень дурной характер, и я до сих пор  отказываюсь понимать тебя. Как могла ты в течение девяти лет спокойно и  терпеливо выносить все, а потом вдруг точно с цепи сорвалась? Этого я не в  силах понять.    

— У меня вовсе не такой плохой характер, как вы  думаете. Я вспыльчива, но не злопамятна. Много раз, когда я еще была ребенком,  я готова была полюбить вас, если бы вы сделали хоть шаг мне навстречу; и сейчас  я искренне хочу помириться с вами. Поцелуйте меня, тетя.    

Я приблизила свою щеку к ее губам, но она не коснулась ее.  Она сказала, что ей трудно дышать оттого, что я наклонилась над ней, и снова  потребовала воды. Когда я опустила ее обратно на подушки, — пока она пила,  мне пришлось поднять ее и поддерживать, — я прикрыла ее ледяную руку своей  рукой. Ослабевшие пальцы отстранились от моего прикосновения. Тускнеющие глаза  избегали моих глаз.    

— Любите меня или ненавидьте, как хотите, —  сказала я наконец, — но я вас прощаю от всей души. Просите прощения у  бога, и да будет с вами мир.    

Бедная страдалица! Слишком поздно ей было меняться. Она всю  жизнь ненавидела меня и так и умерла с этим чувством.    

Вошла сиделка, а за нею Бесси. Однако я помедлила еще с  полчаса, надеясь, что уловлю какой-нибудь проблеск дружественных чувств. Но я  ждала напрасно. Миссис Рид вскоре снова впала в забытье и больше не приходила в  себя. В полночь она умерла. Я не была при этом, чтобы закрыть ей глаза; не было  возле нее и дочерей. Нам только на другое утро пришли сказать, что все кончено.  Она уже лежала на столе, когда Элиза и я пошли посмотреть на нее. Джорджиана,  разразившись громкими рыданиями, сказала, что боится подойти к матери. И вот  передо мной лежало окоченевшее и неподвижное, некогда столь сильное и  деятельное тело Сары Рид. Ее суровые глаза были прикрыты холодными веками, но  лоб и черты лица ее хранили выражение непримиримости. Странные и мрачные  чувства вызывало во мне это неподвижное тело. Я смотрела на него с невыразимой  тоской. Напрасно я искала в себе более теплых или нежных чувств — жалость,  надежду, покорность неизбежному. Меня волновала не скорбь о понесенной утрате,  а лишь тревога за ее судьбу. Без слез, но с ужасом взирала я на эту смерть!    

Элиза равнодушно глядела на мать. Помолчав несколько  мгновений, она заметила:    

— При таком сложении она могла бы дожить до глубокой  старости. Заботы сократили ей жизнь. — На миг ее губы искривились, но это  скоро прошло, она повернулась и вышла из комнаты. Я последовала за ней. Никто  из нас не проронил ни слезинки.    

 Глава ХXII    

     

Мистер Рочестер отпустил меня всего на неделю. Однако прошел  целый месяц, прежде чем мне удалось выехать из Гейтсхэда. Я хотела его покинуть  немедленно после похорон, но Джорджиана попросила меня остаться до ее отъезда в  Лондон, куда она, наконец, была приглашена своим дядей, мистером Гибсоном,  приехавшим на похороны сестры и занявшимся семейными делами. Джорджиана  заявила, что ни за что не останется одна с Элизой: от нее она не видит ни  сочувствия в своем горе, ни защиты в своих страхах, ни помощи в своих  приготовлениях; поэтому я вняла ее малодушным просьбам и эгоистическим жалобам  и сделала для нее все, что было в моих силах, обшила ее и уложила ее туалеты.  Однако, пока я работала, Джорджиана бездельничала; и я говорила себе: «Если бы  нам было суждено навсегда остаться вместе, кузина, все бы пошло по-другому. Я  не стала бы мириться с ролью кроткой самаритянки. Я назначила бы тебе твою долю  работы и заставила бы выполнять ее, или дело осталось бы незаконченным. Кроме  того, тебе пришлось бы оставлять про себя хотя бы часть твоих скучных,  притворных жалоб. Только оттого, что эта наша встреча мимолетна и произошла при  столь мрачных обстоятельствах, соглашаюсь я терпеливо и спокойно исполнять твои  прихоти».    

Наконец Джорджиана уехала; но теперь Элиза стала настойчиво  просить, чтобы я погостила еще неделю. Она утверждала, что ее планы требуют  всего ее времени и внимания; она намеревалась уехать куда-нибудь в далекие края  и поэтому проводила весь день в своей комнате, заперев дверь на задвижку, и там  укладывала чемоданы, разбирала вещи в комодах, жгла бумаги и ни с кем не  виделась. Она просила меня вести хозяйство, принимать посетителей и отвечать на  соболезнующие письма.    

Наконец, однажды утром, она сказала мне, что я свободна.    

— И я очень обязана вам, — добавила она, — за  ваши ценнейшие услуги и тактичное поведение! Какая разница — жить с таким  человеком, как вы, или с Джорджианой: вы делаете свое дело и ни на ком не  виснете. Завтра, — продолжала она, — я покидаю Англию. Я решила  поселиться под Лиллем — это нечто вроде монастыря; там я могу жить тихо и  спокойно. Я решила посвятить свое время изучению догматов католической церкви,  а также ознакомлению с ее обрядами; если эта религия, как я надеюсь,  удовлетворит мои стремления к достойной и упорядоченной жизни, я приму учение  римской церкви и, вероятно, уйду в монастырь.    

Я не выразила удивления по поводу ее планов и не пыталась  отговорить ее. «Это как раз по тебе, — подумала я, — ну что ж,  скатертью дорога».    

Когда мы расставались, она сказала:    

— Прощайте, кузина Джен Эйр. Желаю вам всего хорошего.  Вы все-таки не лишены здравого смысла.    

Я ответила:    

— И вы тоже, кузина Элиза. И все-таки через год-два вы  будете заживо погребены в каком-нибудь французском монастыре. Однако это не мое  дело. И если вам это нравится, так и поступайте.    

— Вы совершенно правы, — отозвалась Элиза.    

На этих словах мы расстались, чтобы идти каждая своей  дорогой.    

Так как мне больше не представится случая говорить об обеих  сестрах, то упомяну здесь же, что Джорджиана сделала блестящую партию, выйдя  замуж за богатого, но очень потасканного джентльмена, Элиза же приняла постриг  и в настоящее время является настоятельницей монастыря, где она была  послушницей и которому пожертвовала все свое состояние.    

Я не знала, что чувствуют люди, возвращаясь домой после  долгого или короткого отсутствия: я никогда не испытывала этого ощущения. Когда  я была еще ребенком, я знала, что значит возвращаться «домой» в Гейтсхэд после  длинной прогулки и ожидать, что сейчас тебя будут бранить за твой озябший или  угрюмый вид; и позднее — что значит возвращаться из церкви «домой» в Ловуд,  ощущая мучительную потребность в сытном обеде и отрадном тепле и зная, что ни  того, ни другого не будет. Ни одно из этих возвращений не могло быть ни  приятным, ни желанным; никакое чувство не влекло меня тогда, подобно магниту, к  какому-нибудь определенному месту, становясь все сильнее по мере того, как я к  нему приближалась. Каково же будет мое возвращение в Торнфильд?    

Путешествие мое было скучным, очень скучным. Я проехала  пятьдесят миль в первый день и ночевала в гостинице, на второй день —  опять пятьдесят миль. В течение первого дня я не переставала думать о миссис  Рид и ее последних минутах: я видела перед собой ее искаженное, бледное лицо,  слышала странно изменившийся голос, вновь представляла себе день похорон, гроб,  заупокойную службу, вереницу одетых в черное арендаторов и слуг, —  родственников было очень мало, — мрачные своды склепа, безмолвие церкви,  торжественность богослужения. Затем мои мысли перешли к Элизе и Джорджиане; я  видела одну в центре бального зала, другую в монашеской келье и размышляла об  их характерах и склонностях, делавших их столь несхожими между собой. Когда я  вечером приехала в большой город, эти мысли рассеялись; ночь дала им другое  направление. Я легла в постель, и воспоминания уступили место мыслям о том, что  ждет меня впереди.    

Итак, я возвращаюсь в Торнфильд. Но сколько мне удастся там  еще прожить? Недолго, в этом я была уверена. Миссис Фэйрфакс писала мне, что за  время моего отсутствия гости разъехались; мистер Рочестер отбыл в Лондон три  недели назад, его ждали домой еще на прошлой неделе. Миссис Фэйрфакс  предполагала, что он уехал в связи с предстоящей свадьбой, так как говорил  что-то о приобретении нового экипажа; она добавляла, что мысль о его женитьбе  на мисс Ингрэм все еще кажется ей странной. Но, судя по тому, что говорят все  кругом, и по тому, что она сама наблюдает, надо полагать, что событие это скоро  свершится. «Странно было бы сомневаться в этом, — добавила я  мысленно. — Я нисколько не сомневаюсь».    

Предо мной вставал вопрос: куда же я поеду? Всю ночь мне  снилась мисс Ингрэм, а под утро, в особенно ярком сновидении, я видела, как она  запирает передо мной ворота Торнфильда и указывает на незнакомую мне дорогу; а  мистер Рочестер стоит тут же, скрестив руки, и насмешливо улыбается, как будто  издеваясь и над ней и надо мной.    

Я не написала миссис Фэйрфакс точно о дне своего  возвращения, и за мной не выслали в Милкот экипажа. Меня больше привлекала  спокойная одинокая прогулка. И вот, оставив чемодан на постоялом дворе, я в  тихий июньский вечер, около шести часов, вышла на дорогу, ведущую к Торнфильду;  она тянулась полями, и ею редко пользовались.    

Летний вечер не был ни ярким, ни сверкающим. Он был мягкий и  тихий. По обеим сторонам дороги косцы сгребали сено. Небо, хотя и не  безоблачное, сулило ясную погоду; его голубизна, кое-где проступавшая сквозь  легкий облачный покров, казалась особенно светлой и спокойной. Закат алел  теплым сиянием, дождевые тучи не омрачали его. Казалось, среди мраморных  облаков горит огонь, зажженный на алтаре, и через эту завесу просвечивает золотистый  багрянец.    

Чем меньше было расстояние, остававшееся до Торнфильда, тем  радостней становилось у меня на душе, так что я даже вдруг остановилась и  спросила себя: что означает эта радость? Ведь я же не домой возвращаюсь, не на  постоянное свое место, не туда, где близкие друзья скучают по мне и ждут моего  приезда. «Конечно, миссис Фэйрфакс встретит тебя своей спокойной, приветливой  улыбкой, — говорила я себе, — а маленькая Адель будет хлопать в  ладоши и прыгать вокруг; но ты прекрасно знаешь, что думаешь не о них, а о  ком-то другом, кто не думает о тебе».    

Но разве юность не упорна и не безрассудна? И безрассудство  твердило мне, что мне радостно будет опять увидеть мистера Рочестера,  независимо от того, взглянет ли он на меня; и добавляло: «Спеши, спеши, будь с  ним, пока это тебе дано, ведь еще несколько дней или недель самое большее, и вы  расстанетесь навек». И, судорожно подавив в себе какое-то еще неведомое мне  отчаянье, какое-то новое тяжелое чувство, которого я не могла и не хотела в  себе допустить, я поспешила вперед.    

В торнфильдских лугах тоже, наверное, сгребают сено, а может  быть, косцы уже кончили работу и возвращаются домой с граблями на  плечах, — именно сейчас, когда возвращаюсь и я. Впереди еще одно-два поля,  затем только перейти дорогу — и я окажусь перед воротами Торнфильда. Как  пышно цветет шиповник в этом году! Но мне некогда нарвать букет, надо  торопиться домой. Я миновала высокий куст шиповника, протянувший  густолиственные цветущие ветви над тропинкой. Вот уже передо мной знакомая  изгородь — и вдруг я увидела мистера Рочестера, который сидел с записной  книжкой и карандашом в руках и что-то писал.    

Нет, это не привидение, и все-таки каждый нерв мой трепещет.  На миг я теряю власть над собой. Что это значит? Я не ожидала, что буду так  дрожать при встрече с ним, что голос откажется мне служить или что мной  овладеет такое волнение. Я сейчас же поверну обратно, я не допущу в себе такого  безумия. Есть и другая дорога к дому. Но если бы я знала даже двадцать других  дорог, было уже поздно: он увидел меня.    

— Алло! — крикнул он и отложил книжку и  карандаш. — Так вот вы наконец! Подойдите сюда, пожалуйста!    

Кажется, я подхожу, но как, и сама не знаю. Я едва сознаю  свои движения и забочусь только об одном — казаться спокойной, а  главное — подчинить себе выражение своего лица, которое, я чувствую,  упорно не повинуется мне и стремятся выразить то, что я твердо решила скрыть.  Но у меня есть вуаль, и я опускаю ее. Может быть, мне все-таки удастся сдержать  себя и выйти с достоинством из этого положения.    

— Так это Джен Эйр? И вы идете пешком из Милкота? Ну,  конечно, одна из ваших проделок! Не послать за экипажем, который, громыхая  колесами, привезет вас, как обыкновенную смертную, — нет, вы предпочитаете  незаметно пробраться к себе домой вместе с сумерками, точно вы греза или тень.  Где вы, черт вас возьми, пропадали весь этот месяц?    

— Я была у своей тети, сэр, она умерла.    

— Ответ в стиле Джен Эйр. Святители и ангелы господни!  Она прилетела из другого мира, из дома, где побывала смерть, и возвещает мне  это, встретив меня наедине в сумерках. Если бы я смел, я прикоснулся бы к вам,  чтобы убедиться, материальное вы существо или тень, о легкокрылый эльф!.. Но  скорее я мог бы поймать блуждающий болотный огонь, чем вас. Изменница,  изменница! — добавил он, помолчав. — Целый месяц ее не было возле  меня! И она, конечно, совершенно забыла обо мне, клянусь!    

Я знала, что для меня будет радостью снова свидеться с моим  хозяином, невзирая на мучительный страх, что он скоро перестанет быть моим  хозяином, и на уверенность, что я ничего для него не значу. Но у мистера  Рочестера была такая способность распространять вокруг себя радость (или так по  крайней мере мне казалось), что даже и те крохи, которые случайно перепадали  мне, бедной перелетной птице, казались мне пиршеством. Его последние слова были  для меня бальзамом. Из них как будто явствовало, что ему в какой-то мере важно,  забыла я его или нет. И он назвал Торнфильд моим домом. О, если бы он был моим!    

Мистер Рочестер не вставал со ступеньки, а мне не хотелось  просить его, чтобы он посторонился. Я осведомилась, был ли он в Лондоне.    

— Да. Как вы узнали об этом, разве вы ясновидящая?    

— Миссис Фэйрфакс написала мне в письме.    

— Она сообщила вам, зачем я еду?    

— О да, сэр. Об этом знают все.    

— Вы должны посмотреть коляску, Джен, и сказать, подходит  ли она для миссис Рочестер. И будет ли моя невеста похожа на настоящую  королеву, когда откинется на пунцовые подушки. Мне хотелось бы, Джен, чтобы моя  внешность хоть немного соответствовала ее внешности. Скажите мне вы, фея, не  можете ли вы с помощью какого-нибудь волшебного зелья или чего-нибудь в этом  роде превратить меня в красивого мужчину?    

— Никакое зелье тут не поможет, сэр.    

А мысленно я добавила: «Единственное волшебство, которое  подействует, — это любящее сердце. А для него вы достаточно красивы. Или  вернее — ваша суровость пленительнее всякой красоты».    

Мистер Рочестер иногда угадывал мои мысли с необъяснимой  проницательностью. И в данном случае он не обратил внимания на мои слова, но  улыбнулся мне своей особенной улыбкой, которой улыбался в очень редких случаях.  Казалось, она слишком хороша для обыденной жизни. В ней чувствовалась доброта,  согревшая меня сейчас подобно солнечному лучу.    

— Проходите, Дженет, — сказал он, пропуская  меня. — Идите домой, и пусть ваши усталые ножки отдохнут у дружеского  порога.    

Мне оставалось только молча послушаться его. Не было никакой  нужды в дальнейших разговорах. Но какая-то неведомая сила удержала меня и  заставила обернуться. И я сказала, или что-то во мне сказало за меня и вопреки  моему желанию:    

— Благодарю вас, мистер Рочестер, за вашу великую  доброту. Я почему-то рада этому возвращению к вам. Там, где вы, — мой дом,  мой единственный дом.    

И я зашагала прочь с такой быстротой, что он не мог бы меня  догнать, если бы даже и пытался.    

Увидев меня, маленькая Адель пришла в восторг, а миссис  Фэйрфакс встретила меня со своей обычной приветливостью. Ли заулыбалась, и даже  Софи ласково сказала мне: «Bon soir!»[29].  Это было очень приятно. Нет большего счастья, чем чувствовать, что люди любят  тебя и радуются твоему присутствию.    

В этот вечер я решила не заглядывать в будущее, не слушать  того голоса, который напоминал мне о близости разлуки и о надвигающемся горе.  Когда мы напились чаю, миссис Фэйрфакс принялась за свое вязанье; я села около  нее на низенькой скамеечке, а Адель, став на колени, тесно прижалась ко мне.  Казалось, взаимная привязанность охватила нас золотым обручем мира. Я вознесла  безмолвную молитву о том, чтобы разлука не была такой скорой и не развела нас в  разные стороны. Но когда неожиданно вошел мистер Рочестер и, взглянув на нас,  залюбовался этой столь дружественной группой, когда он сказал, что, вероятно,  старушка теперь успокоилась, так как ее приемная дочка возвратилась, и добавил,  что Адель вероятно, est prete a croquer sa petite maman Anglaise[30], у меня вдруг возникла  смутная надежда, что, может быть, и после своего брака он оставит нас  где-нибудь вместе под своим покровительством и не лишит нас счастья иногда  видеться с ним.    

Первые две недели после моего возвращения прошли  относительно спокойно. Никто не вспоминал о близкой свадьбе хозяина, и я не  видела никаких приготовлений к этому событию. Почти каждый день я спрашивала  миссис Фэйрфакс, не слышала ли она чего-нибудь определенного, — и всегда  ее ответ был отрицательным. Однажды она сказала мне, что прямо спросила мистера  Рочестера, скоро ли он введет в дом молодую жену, — но он ответил только  какой-то шуткой и одним из своих странных взглядов, поэтому она совершенно не  знает, что и думать.    

Одно обстоятельство особенно удивляло меня: всякие посещения  Ингрэм-парка, всякие поездки туда и сюда прекратились. Правда, до именья  Ингрэмов было двадцать миль и оно находилось на границе другого графства, но  что значит такое расстояние для пылкого влюбленного! Столь опытный и неутомимый  всадник, как мистер Рочестер, мог съездить туда за одно утро. И я уже лелеяла  надежду, для которой не было никаких оснований: может быть, дело расстроилось?  или слухи были неверны? а может быть, невеста разонравилась жениху или жених  невесте? Обычно, глядя на лицо своего хозяина, я видела на нем следы печали или  гнева. Никогда еще оно не было таким безоблачно ясным, таким светлым и добрым,  как в эти две недели. И если я временами, играя в его присутствии с Аделью,  вдруг становилась печальной, он даже заметно веселел. Никогда он не вызывал  меня к себе так часто, как в эти дни, никогда не был ласковее со мной, и —  увы! — никогда еще я так сильно не любила его!    

 Глава XXIII    

     

Над Англией стояло сияющее лето. Наша омываемая морями  страна еще не видела, чтобы столько дней подряд небо оставалось таким ясным и  солнце таким лучезарным. Казалось, будто погожие деньки, словно стая чудесных  перелетных птиц, перекочевали к нам прямо из Италии и опустились отдохнуть на  скалах Альбиона. Сено все было убрано. После покоса поля вокруг Торнфильда  казались выстриженными. Дороги были белы и горячи, деревья стояли в пышном  летнем уборе, густолиственные леса и рощи красивой темной каймой окружали  залитые солнцем луга.    

Как-то вечером Адель, весь день собиравшая землянику, легла  спать чуть не с курами. Я подождала, пока она заснет, затем вышла во двор и  направилась в сад.    

Наступал самый сладостный час суток. «Угасло дня сверкающее  пламя», и роса свежими каплями пала на жаждущие поля и опаленные холмы. Закат  был безоблачным, и теперь на западе разливался торжественный багрянец. Он горел  пурпуром в одной точке, на вершине горы, а затем расстилался по небу, охватывая  всю западную его половину и становясь все мягче и мягче. На востоке было свое  очарование. Небо там было темно-синее, с одним-единственным скромным украшением —  восходила одинокая звезда; скоро должна была появиться и луна, но она еще  пряталась за горизонтом.    

Я расхаживала некоторое время по террасе; но скоро из окна  до меня донесся хорошо знакомый мне тонкий аромат — аромат сигары; я  увидела, что дверь на террасу из библиотеки слегка приоткрыта. Может быть,  оттуда за мной наблюдали? Поэтому я отправилась во фруктовый сад. Это было  самое уединенное и восхитительное место во всем парке. Там росло множество  деревьев и цветов; с одной стороны сад был защищен высокой стеной, а с другой  тянулась буковая аллея, отделявшая его от лужайки. Повалившийся забор служил  единственной преградой между ним и тихими полями. К этому забору вела  извилистая аллея, обсаженная лаврами, и в конце ее, под высоким каштаном,  стояла скамья. Здесь можно было бродить в полном уединении. И так сладко пахло  медвяной росой, и такое царило безмолвие в этих все густевших сумерках, что мне  казалось, я не в силах буду уйти отсюда. Но когда я бродила среди цветов и  плодовых деревьев в верхней части сада, озаренного светом восходящей луны,  что-то вдруг заставило меня остановиться. Это было не звук, не чье-то  появление, но снова тот же предостерегающий аромат.    

Вокруг меня, как ладан, благоухали шиповник и жасмин, но  встревоживший меня аромат исходил не от листьев и не от цветов. Это был —  я сразу узнала его — запах сигары мистера Рочестера. Я оглянулась вокруг и  прислушалась. Я видела ветви деревьев, обремененные наливающимися плодами,  слышала соловья, заливавшегося в роще за полмили отсюда. Но никого не было  видно, никто не шел по дорожке. Однако аромат все усиливался. Зная, что надо  бежать, я бросилась к калитке, которая вела на участок с молодыми  насаждениями, — и увидела входящего мистера Рочестера. Я нырнула в хвойную  заросль. Он, наверно, пришел не надолго, и если не шуметь, он не заметит меня.    

Но нет: вечерний час, видимо, так же привлекает его, как и  меня. И ему также нравится этот старый сад. Он медленно идет по дорожке, то  приподнимая ветку крыжовника с крупными, как слива, ягодами, то срывая ягодку  со шпалерной вишни, то останавливаясь над цветущим кустом, чтобы вдохнуть  аромат лепестков или полюбоваться каплями росы на них. Мимо пролетает большая  ночная бабочка, она садится на травинку возле ноги мистера Рочестера. Он видит  ее и наклоняется, чтобы рассмотреть.    

Теперь он стоит спиной ко мне и занят бабочкой; если пройти  неслышно, мне, может быть, удастся ускользнуть, решила я.    

Я сделала несколько шагов по газону, чтобы шорох гравия не  выдал меня. Мистер Рочестер стоял среди клумб, на расстоянии одного-двух футов  от того места, где мне нужно было пройти. Бабочка, видимо, целиком завладела  его вниманием. «Я пройду благополучно», — подумала я, но когда переступила  через его длинную тень, которую отбрасывала на дорожку взошедшая луна, еще не  успевшая подняться высоко, он сказал спокойно и не оборачиваясь:    

— Джен, подите сюда и посмотрите на это создание.    

Я двигалась совершенно беззвучно, он стоял ко мне спиной,  неужели его тень почувствовала меня? Я вздрогнула и подошла к нему.    

— Посмотрите на ее крылья, — сказал он. —  Такие бабочки есть в Вест-Индии. Не часто увидишь в Англии такую большую и  яркую ночную бабочку. Ну вот, она и упорхнула.    

Бабочка улетела. Я тоже сделала несколько робких шагов, но  мистер Рочестер последовал за мной, и когда мы дошли до калитки, он сказал:    

— Вернитесь. В такую чудесную ночь стыдно сидеть дома.  Можно ли хотеть спать, когда солнечный закат встречается с восходом луны?    

Обычно я довольно находчива, но бывают мгновения, когда я  совершенно теряюсь. И, как нарочно, это случается со мной в самые критические  минуты, когда уместное слово или благовидный предлог могли бы выручить меня из  трудного положения. Я не хотела гулять в столь поздний час вдвоем с мистером  Рочестером по темному саду. Но, испытывая крайнее замешательство, я все-таки  нерешительно следовала за ним, тщетно стараясь выдумать какой-нибудь предлог,  чтобы уйти. Однако он был так спокоен и сдержан, что мне вдруг стало стыдно за  мое смятение. Если во всем этом было что-то дурное, оно, видимо, заключалось  только во мне самой. Сам же он ни о чем не подозревал и был совершенно спокоен.    

— Джен, — заговорил он, когда мы вошли в  обсаженную лаврами аллею и медленно направились к обвалившемуся забору и  каштану, — хорошо летом в Торнфильде, правда?    

— Да, сэр.    

— Вы, наверное, все-таки успели привыкнуть к этому  дому? Особенно вы, кто так чувствует красоту природы и так умеет привязываться.    

— Да, я привязалась к нему.    

— И кроме того, не знаю каким образом, но вы привыкли к  этому легкомысленному существу, к маленькой Адели. И даже к простодушной миссис  Фэйрфакс.    

— Да сэр; по-разному, но я полюбила их обеих.    

— И вам не хотелось бы расстаться с ними?    

— Да.    

— Жаль, — сказал он, вздохнув, и замолчал. —  Так всегда бывает в жизни, — продолжал он после паузы. — Не успеешь  привязаться к какому-нибудь приятному, спокойному месту, и уже какой-то голос  заставляет тебя встать и удалиться из него, так как час отдыха миновал.    

— Мне пора удалиться, сэр? — спросила я. —  Мне надо покинуть Торнфильд?    

— Вероятно, надо, Джен. Мне очень жаль, Джен… но,  видимо, вам придется уехать.    

Это был удар. Но я не дала ему сразить меня.    

— Что ж, сэр, я буду готова, как только вы отдадите  приказ уезжать.    

— Приказ уже отдан. Я даю вам его сегодня вечером.    

— Значит, вы все-таки женитесь, сэр?    

— Без-услов-но. Вот имен-но. Со свойственной вам  проницательностью вы попали в самую точку.    

— И скоро, сэр?    

— Очень скоро, моя… то есть мисс Эйр. Вы помните, Джен,  наш разговор в первый раз, когда я или слухи оповестили вас о том, что я  намерен надеть на свою шею холостяка священное ярмо и перейти в блаженное  состояние супружества, то есть прижать к моей груди мисс Ингрэм? (Правда, чтобы  обхватить ее, нужны длинные руки; но это не беда: чем объемистее такой  прекрасный предмет, как моя красавица Бланш, тем лучше.)    

Ну, так вот. Я говорю… Слушайте меня, Джен! Ведь вы же не  для того отвернулись, чтобы найти еще одну ночную бабочку?.. Так вот, я хочу  напомнить вам, что именно вы первая сказали, с той чуткостью, которую я так  уважаю в вас, с тем предвидением, осторожностью и смирением, которые так  украшают ваше ответственное и зависимое положение, что в случае, если я женюсь  на мисс Ингрэм, и вам, и маленькой Адели лучше убраться отсюда. Я ни словом не  заикнусь о той обиде, которую вы этим своим предложением наносите моей  возлюбленной. Когда вы будете далеко отсюда, Дженет, постараюсь забыть об этом.  Я буду помнить только о мудрости вашего предложения; а она такова, что я решил  последовать вашему совету. Адель поступит в школу, а вам, мисс Эйр, нужно найти  новое место.    

— Хорошо, сэр. Я сейчас же дам объявление, а до тех  пор, надеюсь… — Я хотела сказать: надеюсь, что смогу остаться здесь, пока  найду себе какое-нибудь убежище. Но я замолчала, так как чувствовала себя не в  силах произнести столь длинную фразу: мой голос не слушался меня.    

— Примерно через месяц, надеюсь, я буду уже  женат, — продолжал мистер Рочестер. — А тем временем я сам займусь  подысканием для вас какой-нибудь работы и убежища.    

— Благодарю вас, сэр, мне очень жаль, что я вас  затрудняю.    

— О, пожалуйста, не извиняйтесь! Я считаю, что любая из  моих служащих, которая так прекрасно исполняет свои обязанности, как вы, имеет  некоторое право на мое участие в устройстве ее дальнейшей судьбы. Кстати, я  слышал от своей будущей тещи относительно места, которое для вас, по-моему,  подойдет: вам придется взять на себя воспитание пяти дочерей миссис Дионайзиус  О'Голл из Биттерн-лоджа, Коннот, Ирландия. Надеюсь, вам понравится Ирландия;  говорят, люди там необыкновенно сердечны.    

— Это очень далеко, сэр.    

— Пустяки. Такая девушка, как вы, не должна пугаться ни  расстояния, ни путешествия.    

— Не путешествия, а расстояния. И потом — море.  Это такая преграда…    

— Преграда между чем, Джен?    

— Между мною и… Англией… И Торнфильдом, и…    

— И чем еще?    

— И вами, сэр.    

Это вырвалось у меня невольно, и так же, помимо моей воли,  слезы хлынули из моих глаз. Разумеется, я плакала беззвучно и старалась не  всхлипывать, но мысль о миссис О'Голл из Биттерн-лоджа сжала холодом мое  сердце. И еще холодней стало мне при мысли о пенистых волнах, которым, видимо,  суждено было, как пропастью, разлучить меня с моим хозяином, рядом с которым я  сейчас шла; но самой тяжкой была мысль о еще более непроходимой пропасти —  богатстве, сословном положении и общепринятых взглядах, которые отделяли меня  от того, к кому меня так естественно и неодолимо влекло.    

— Это очень далеко, — повторила я.    

— Далеко, не спорю. И когда вы уедете в Биттерн-лодж,  Коннот, Ирландия, я больше никогда не увижу вас, Джен. Это бесспорно, так как  эта страна никогда особенно не привлекала меня. Мы ведь были добрыми друзьями,  Джен, верно?    

— Да, сэр.    

— А когда друзьям угрожает разлука, им хочется провести  вдвоем те немногие часы, которые им остались. Давайте поговорим спокойно о  путешествии и о разлуке хоть полчаса, пока звезды не загорятся на небе. Вот  каштан, и вот скамья вокруг его старого ствола. Давайте посидим здесь мирно  сегодня вечером, хотя бы нам больше никогда не было суждено сидеть  рядом. — Он опустился на скамью и усадил меня. — До Ирландии очень  далеко, Дженет, и мне жаль, что приходится отправлять моего маленького друга в  такое утомительное путешествие; но если иначе нельзя, что же делать? Как вы  думаете, Джен, между нашими душами есть какое-то родство?    

Я не могла решиться на ответ в эту минуту, слезы душили  меня.    

— Иногда, — продолжал он, — у меня бывает  странное чувство по отношению к вам. Особенно когда вы вот так рядом со мной,  как сейчас. Мне кажется, что от моего сердца тянется крепкая нить к такой же  точке в вашем маленьком существе. Но если между нами ляжет бурное море и еще  сотни две миль, то я боюсь, что эта нить порвется. И мне грустно оттого, что  тогда мое сердце будет кровоточить. Что касается вас, то вы меня забудете.    

— Я вас никогда не забуду, сэр, вы это знаете…    

Нет, я не могла продолжать.    

— Джен, вы слышите, как соловей поет в роще?  Послушайте!    

Я слушала и судорожно рыдала. Я не в силах была сдерживать  свои чувства. Я вынуждена была дать волю слезам, так как отчаяние потрясало мое  существо. И когда я, наконец, заговорила, то лишь для того, чтобы сказать:    

— Лучше бы мне не родиться на свет или по крайней мере  никогда не приезжать в Торнфильд!    

— Оттого, что вам жаль расстаться с ним?    

Глубокое волнение, пробужденное печалью и любовью, все  сильнее овладевало мной, рвалось наружу, требовало своих прав, хотело жить,  взять верх над всем. Да, — и заговорить во весь голос!    

— Мне больно уезжать из Торнфильда! Я люблю Торнфильд!  Люблю оттого, что я жила в нем полной и радостной жизнью, — по крайней  мере иногда. Здесь меня не запугивали, здесь меня не унижали, заставляя  прозябать среди ничтожных людишек, не исключали из мира, где есть свет и живая  жизнь, и высокие чувства, и мысли. Я говорила как равная с тем, кого я  почитала, кем восхищалась; я имела возможность общаться с человеком незаурядным  и сильным, человеком широкого ума. Я узнала вас, мистер Рочестер; и меня повергает  в тоску и ужас мысль о том, что я буду оторвана от вас навеки. Я понимаю, что  должна уехать, но это для меня все равно что умереть.    

— А почему вы должны уехать? — спросил он вдруг.    

— Как? Разве вы сами не сказали мне почему?    

— Какую же я вам привел причину?    

— Причина — мисс Ингрэм, красавица аристократка,  ваша невеста!    

— Моя невеста! Какая невеста? У меня нет никакой  невесты!    

— Ну, так будет.    

— Да, будет! Будет! — Он стиснул зубы.    

— Значит, я должна уехать; вы сами сказали.    

— Нет, вы останетесь! Клянусь, что вы останетесь! И так  и будет!    

— А я вам говорю, что уеду! — возразила я почти со  страстью. — Неужели вы думаете, что я могу остаться и превратиться для вас  в ничто? Или вы думаете, что я автомат, бесчувственная машина и можно вырвать у  меня мой насущный хлеб и лишить меня глотка живительной воды? Вы думаете, что  если я небогата и незнатна, если я мала ростом и некрасива, то у меня нет души  и нет сердца? Вы ошибаетесь! У меня такая же душа, как и у вас, и, безусловно,  такое же сердце. Если бы бог дал мне немножко красоты и большое богатство, вам  было бы так же трудно расстаться со мной, как мне теперь расстаться с вами. Я  говорю с вами сейчас, презрев обычаи и условности и даже отбросив все земное;  это дух мой говорит с вашим духом, словно мы уже прошли через врата могилы и  предстоим перед престолом божьим, равные друг другу, — как оно и есть на  самом деле.    

— Так оно и есть, — повторил мистер  Рочестер. — Да, — добавил он, заключил меня в объятия, привлек к себе  на грудь и прижался губами к моим губам, — так оно и есть, Джен!    

— Да, так, сэр, — подхватила я, — и все-таки  не так, потому что вы женатый человек, или все равно что женатый, и вы связали  себя с существом, не достойным вас, к которому вы не чувствуете симпатии и  которое, я уверена, вы по-настоящему не любите. Ведь я слышала, как вы  насмехались над ней. Я бы презирала такой союз! А поэтому я лучше вас! Пустите  меня!    

— Куда, Джен? В Ирландию?    

— Да, в Ирландию. Я вам все высказала и теперь могу  ехать куда угодно.    

— Джен, потише, не вырывайтесь, как дикая птичка,  которая в борьбе теряет свои перышки.    

— Я не птица, и никакие сети не удержат меня, я  свободное человеческое существо, с независимой волей, которая теперь требует,  чтобы я вас покинула.    

Я сделала еще усилие и вырвалась из его объятий. Теперь я  стояла перед ним выпрямившись.    

— И ваша свободная воля решит вашу судьбу, —  сказал он. — Я предлагаю вам руку и сердце и все, чем я владею.    

— Вы просто шутите, и мне странно слушать вас.    

— Я прошу вас пройти рядом со мной через жизнь —  быть моим вторым я, моим лучшим земным спутником.    

— Вы уже избрали себе спутницу, к ней и обращайтесь.    

— Джен, помолчите минутку, вы слишком возбуждены. Я  тоже помолчу.    

По лавровой аллее пронесся порыв ветра, и ветки каштана  затрепетали. Ветер умчался дальше, дальше, в бесконечное пространство и там  стих. Единственные звуки, нарушавшие тишину этой ночи, были трели соловья.  Слушая их, я вновь заплакала. Мистер Рочестер сидел молча, ласково и серьезно  глядя на меня. Прошло некоторое время, и он заговорил. Он сказал:    

— Поди ко мне, Джен. Давай объяснимся и постараемся  понять друг друга.    

— Я никогда больше не подойду к вам. Между нами легла  пропасть. Я не могу вернуться.    

— Но, Джен, я зову вас как свою жену, я только на вас и  собирался жениться.    

Я молчала. Мне казалось, что он смеется надо мной.    

— Поди сюда, Джен, подойди ко мне.    

— Между нами стоит ваша невеста.    

Он поднялся, шагнул ко мне и обнял меня.    

— Вот моя невеста, — сказал он, опять привлекая  меня к себе. — Здесь равное мне существо, здесь моя любовь. Джен, хотите  быть моей женой?    

Я все еще ничего не отвечала и только молча вырывалась из  его объятий. Я все еще не доверяла ему.    

— Ты сомневаешься во мне, Джен?    

— Безусловно.    

— Ты не веришь мне?    

— Ни капли.    

— Значит, я лгун, по-твоему? — продолжал он пылко  допрашивать меня. — Маленький скептик, я найду способ убедить тебя. Разве  я люблю мисс Ингрэм? Нисколько, и ты это знаешь. А она разве любит меня?  Нисколько. И мне не стоило особого труда в этом убедиться: я распространил  слух, что мое состояние втрое меньше предполагаемого, и после этого явился к  ней, чтобы узнать, как она отнесется к этому. И она и мать обдали меня холодом.  Я не хочу, я не могу жениться на мисс Ингрэм. А тебя, необыкновенное, можно  сказать, неземное существо, я люблю превыше всего на свете. Тебя — бедную  и незнатную, тебя — невзрачную дурнушку, — как ты себя называешь, я  прошу выйти за меня замуж.    

— Как? Меня? — пробормотала я, начиная верить в  серьезность его слов, убежденная их искренностью и прямотою. — Меня, у  которой нет ни одного друга на свете, кроме вас, если только вы мне друг; ни  гроша за душой, кроме того, что вы платите мне?    

— Тебя, Джен. Ты должна быть моей, всецело моей.  Хочешь? Скажи да, скорей!    

— Мистер Рочестер, дайте мне поглядеть вам в лицо,  станьте так, чтобы на него светила луна.    

— Зачем?    

— Оно скажет мне правду. Повернитесь.    

— Ну, вот. Вы прочтете на нем не больше, чем на  исчерканной, скомканной странице. Читайте, но только скорей. Я страдаю.    

Лицо его было взволнованно, оно пылало, судорожно  подергивалось, в глазах вспыхивал странный огонь.    

— О Джен! Ты мучишь меня! — воскликнул он. —  Твой испытующий и вместе с тем преданный и всепрощающий взгляд терзает меня.    

— Почему терзает? Если вы не обманываете меня и ваше  предложение искренне, то я могу относиться к вам только с благодарностью и преданностью.    

— Благодарность! — воскликнул он и порывисто  продолжал: — Джен, прими скорей мое предложение. Скажи: Эдвард, —  назови меня по имени, — Эдвард, я согласна быть твоей женой.    

— Вы говорите серьезно? Вы действительно любите меня?  Вы в самом деле хотите, чтобы я была вашей женой?    

— Да, хочу! И если тебе нужна клятва, я готов  поклясться.    

— Тогда, сэр, я согласна выйти за вас замуж.    

— Скажи: Эдвард! О моя маленькая жена!    

— Дорогой Эдвард!    

— Поди ко мне, поди ко мне без разговоров, —  сказал он и добавил взволнованно, шепча мне на ухо и прижимаясь щекой к моей  щеке: — Дай мне счастье, и я сделаю тебя счастливой. Бог да простит  меня! — продолжал он после паузы. — И пусть люди в это не  вмешиваются. Я добыл ее, и я ее удержу.    

— Да ведь некому вмешиваться. У меня нет родных.    

— Нет — и отлично! — сказал он.    

Если бы я меньше любила его, мне, наверное, показались бы  странными его тон и мрачное выражение лица. Но, сидя рядом с ним, возвращенная  от ужаса разлуки к райской радости соединения, я думала только о том блаженстве,  которым он так щедро дарил меня. А он повторял все вновь и вновь:    

— Ты счастлива, Джен?    

И все вновь и вновь я отвечала:    

— Да.    

— Это все искупит, это все искупит, — шептал он  про себя. — Разве я не нашел ее, одинокую, бесприютную, никем не пригретую?  Разве я не буду охранять, лелеять, беречь ее? Разве не горит в моем сердце  любовь и не тверды мои решения? Это все искупит перед богом. Я знаю, что мой  создатель разрешает мне это. А что мне земной приговор! Суд людей я презираю!    

Но что случилось с небом? Луне еще рано было садиться, а  между тем все вокруг погрузилось во мрак. Как ни близко было от меня лицо  мистера Рочестера, я с трудом различала его черты. И что случилось с каштаном?  Он шумел и стонал, а по лавровой аллее с воем проносился ветер.    

— Надо уходить, — сказал мистер Рочестер. —  Погода меняется, а я бы мог здесь просидеть с тобою до утра, Джен.    

«И я, — пронеслось у меня в голове, — я тоже».  Может быть, я сказала бы вслух эти слова, но тут из тучи, на которую я  смотрела, внезапно вырвалась бледная сверкающая стрела, раздались грохот и  треск совсем поблизости, и я прижалась головой к плечу мистера Рочестера.    

Хлынул дождь. Мы побежали второпях через парк в дом. Но не  успели добежать до дверей, как оказались мокрыми насквозь. В холле он быстро снял  с меня шаль и только стал выжимать воду из моих распустившихся волос, как  миссис Фэйрфакс появилась на пороге своей комнаты. Ни я, ни мистер Рочестер  вначале ее не заметили. Горела лампа, часы показывали полночь.    

— Ступай сними скорей мокрую одежду, — сказал  он. — И спокойной ночи, спокойной ночи, моя голубка!    

Он несколько раз поцеловал меня. Когда я, наконец,  вырвавшись из его объятий, подняла глаза, я увидела вдову — бледную,  оскорбленную, негодующую. Я только улыбнулась ей и побежала наверх. «Объяснения  можно отложить до завтра», — решила я. Все же, когда я очутилась у себя в  комнате, мне стало неприятно при мысли, что старушка хотя бы на минуту может  неверно истолковать то, чему она была свидетельницей. Но радость вскоре  заглушила все другие чувства. И несмотря на то, что ветер выл, гром гремел чуть  ли не над самой крышей дома и то и дело яростно вспыхивали молнии, а дождь лил  как из ведра, — я не испытывала ни страха, ни робости. За те два часа, что  длилась буря, мистер Рочестер трижды подходил к моей двери и спрашивал, как я  себя чувствую. А это могло придать мне спокойствие и уверенность при любых  обстоятельствах.    

Я еще не успела встать на другое утро, когда ко мне  прибежала Адель и сказала, что в большой каштан в конце плодового сада ударила  молния и расколола его надвое.    

 Глава XXIV    

     

Пока я вставала и одевалась, я обдумывала все, что  произошло, и спрашивала себя: не сон ли это? Я не могу окончательно поверить до  тех пор, пока снова не увижу мистера Рочестера и он не повторит мне слова любви  и своего обещания.    

Причесываясь, я посмотрела на себя в зеркало и увидела, что  сейчас лицо мое не бесцветно — оно сияло надеждой, на щеках горел румянец,  а в глазах моих, казалось, заглянувших в самый источник радости, словно  остались ее блистающие лучи. Как часто я опасалась смотреть на своего хозяина,  так как думала, что ему будет неприятен мой вид. А сейчас я была уверена, что  если он взглянет в мое лицо, это не охладит его любви. Я выбрала простое,  чистое и светлое летнее платье и надела его. Казалось, еще ни одно платье так  не шло ко мне, ибо ни одного я не надевала в таком блаженном настроении.    

Когда я сбежала вниз в холл, я не удивилась, что ночную бурю  сменило сияющее июньское утро и что до меня в открытую стеклянную дверь донесся  свежий и благоухающий ветерок. Природа должна радоваться, если я счастлива! По  дороге к дому шла нищенка с маленьким мальчиком, бледные, оборванные, — я  подбежала к ним и отдала все, что было в моем кошельке, что-то около четырех  шиллингов. Все люди, и дурные и хорошие, должны были участвовать сегодня в моем  ликовании. Грачи кричали, и распевали птички, но веселее всего звучала музыка  моего сердца.    

Из окна выглянула миссис Фэйрфакс и сказала с видом  оскорбленного достоинства:    

— Мисс Эйр, вы придете завтракать?    

За столом она была спокойна, но холодна. Однако я ничего не  могла сказать ей. Приходилось ждать, пока мой хозяин даст ей нужные объяснения;  уж пусть она потерпит. Я проглотила, что была в силах, и поспешила наверх.  Навстречу мне из классной комнаты выбежала Адель.    

— Куда ты идешь? Пора заниматься.    

— Мистер Рочестер отправил меня в детскую.    

— А где он?    

— Вот там. — И она указала на комнату, откуда  вышла. Я вошла и увидела его.    

— Поди сюда и поздоровайся со мной, — сказал он.    

Я с радостью подошла. И теперь я была встречена не холодными  словами и даже не пожатием руки, — он обнял меня и поцеловал. И это мне  казалось вполне естественным — быть так любимой и ласкаемой им.    

— Джен, у тебя сегодня цветущий вид. Ты улыбаешься, ты  прехорошенькая, — сказал он. — Ты действительно сегодня прехорошенькая.  Я просто не узнаю моего бледного маленького эльфа. Разве это мое горчичное  семечко? Эта девушка с сияющим личиком, румяными щеками и розовым ртом, с  шелковистыми каштановыми волосами и карими глазами? (У меня зеленые глаза,  читатель, но вы уж извините его за ошибку. Для него они сегодня имели другой  цвет.)    

— Это все-таки Джен Эйр, сэр.    

— Скоро это будет Джен Рочестер, — добавил  он. — Через четыре недели, Дженет, и ни на один день позднее! Ты слышишь  меня?    

Я слышала, и все еще не вполне понимала. У меня кружилась  голова. Меня пронизало странное ощущение: оно даже не так обрадовало, как  поразило и оглушило меня; оно было подобно страху.    

— Ты была такая румяная и вдруг побледнела, Джен. Что с  тобой?    

— Оттого что вы назвали меня новым именем — Джен Рочестер.  И оно мне кажется ужасно странным.    

— Да, миссис Рочестер, — сказал он. — Молодая  миссис Рочестер, жена Фэйрфакса Рочестера.    

— Этого не может быть, сэр. Это звучит слишком  невероятно. Человеческим существам не дано переживать в этом мире полного счастья,  а я родилась не для того, чтобы моя судьба отличалась от судьбы моих ближних.  Когда я представляю себе счастье, выпавшее на мою долю, мне кажется, что это  волшебная сказка, сон наяву.    

— Который я могу и хочу превратить в действительность.  И займусь этим сегодня же. Я утром написал моему банкиру в Лондон, чтобы он мне  прислал кое-какие драгоценности, которые у него хранятся, — это  наследственные драгоценности всех хозяев Торнфильда. Через день-два я надеюсь  положить их тебе на колени. Я хочу, чтобы ты пользовалась всеми преимуществами  и всем тем вниманием, какое я оказал бы дочери пэра, если бы собирался на ней  жениться.    

— О сэр, не надо драгоценностей! Я не хочу и слышать о  них. Драгоценности и Джен Эйр — несовместимы. Лучше не дарите их мне!    

— Я сам надену на твою шею бриллиантовое ожерелье и  золотой обруч на твою голову: он тебе очень пойдет, природа отметила твое лицо  чертами аристократизма, Джен. И я надену браслеты на эти тонкие кисти и отягощу  эти пальчики феи золотыми кольцами.    

— Нет, нет, сэр! Давайте говорить о другом! Не  обращайтесь со мной так, словно я красавица. Я ваша простенькая гувернантка,  ваша квакерша.    

— Для меня ты красавица, и красавица, желанная моему  сердцу. Нежная и воздушная.    

— Скромная и ничтожная, хотите вы сказать. Вы грезите,  сэр, или насмехаетесь. Ради бога, не нужно иронии.    

— Я заставлю мир признать тебя красавицей, —  продолжал он, в то время как я испытывала все большую неловкость от его  странного тона, так как чувствовала, что он или сам обманывается, или  обманывает меня. — Я разодену мою Джен в кружева и шелк и украшу ее волосы  розами. И я покрою головку, которую люблю, бесценной вуалью.    

— А тогда вы и не узнаете меня, сэр. Я уже не буду  больше вашей Джен Эйр, а обезьянкой в шутовском кафтане, вороной в павлиньих  перьях. Мне так же странно было бы видеть себя в платье придворной дамы, как  вас, мистер Рочестер, в каком-нибудь театральном костюме. И я вовсе не считаю  вас красавцем, сэр, хотя люблю вас глубоко, слишком глубоко, чтобы льстить вам.  Так не льстите и вы мне.    

Но он продолжал все в том же духе, невзирая на мои  возражения:    

— Я сегодня же повезу тебя в Милкот, и ты должна  выбрать себе материй на платья. Говорю тебе, через месяц мы поженимся. Свадьба  будет скромная, вон в той церкви, затем я тут же умчу тебя в город, а через  несколько дней я увезу мое сокровище в страны, где ярче светит солнце; ты  увидишь виноградники Франции и равнины Италии, увидишь все, что было  замечательного в прошлом и есть в настоящем; ты познакомишься с жизнью больших  городов и научишься ценить себя, сравнивая себя с другими.    

— Я буду путешествовать? И с вами, сэр?    

— Ты увидишь Париж, Рим и Неаполь, Флоренцию, Венецию и  Вену — все дороги, по которым бродил я, мы снова пройдем вместе. И везде,  где побывало мое копыто, оставит свой след и твоя ножка сильфиды. Десять лет  прошло с тех пор, как я, словно безумный, бежал в Европу, и моими спутниками  были презрение, ненависть и гнев. Теперь я побываю там исцеленный и очищенный,  вместе с моим ангелом-хранителем.    

Когда он сказал это, я засмеялась.    

— Да я вовсе не ангел, — воскликнула я, — и  не стану им, пока жива! Я буду сама собой. Мистер Рочестер, пожалуйста, не  ждите и не требуйте от меня, чтобы я была похожа на ангела. Это так же мало  пристало мне, как и вам. Ведь я жду от вас вовсе не этого.    

— Чего же ты ждешь от меня?    

— Некоторое время вы, может быть, будете таким, как  сейчас, но очень недолго; затем вы остынете, начнете капризничать, а потом  сделаетесь раздражительным, и мне будет очень трудно угождать вам. Но когда вы  как следует привыкните ко мне, вы, может быть, опять ко мне привяжетесь. Я  говорю: привяжетесь, не полюбите. Я думаю, что вашей любви хватит на полгода, и  то еще хорошо. Я читала в книгах, написанных мужчинами, что этот срок считается  предельным для пылкости мужа. Но думаю, что как друг и товарищ я никогда  окончательно не наскучу своему дорогому хозяину.    

— Наскучишь? Привяжусь опять? Конечно, я буду все  больше к тебе привязываться. И заставлю тебя признать, что я не только  привязан, но и люблю тебя истинной, горячей и постоянной любовью.    

— Но разве вы не капризны, сэр?    

— В отношении женщин, которые нравятся мне только  лицом, я становлюсь дьяволом, когда убеждаюсь, что в них нет ни души, ни  сердца. Тогда мне в них вдруг открывается пошлость, банальность, а может быть,  и тупость, грубость и дурной нрав; но чистый взгляд и живая речь, пламенная  душа и характер, который гнется, но не ломается, восприимчивый и  устойчивый, — в отношении такого существа я всегда буду нежен и верен.    

— А вы когда-нибудь встречали такое существо, сэр? И вы  любили такую женщину?    

— Я люблю ее сейчас.    

— Но до меня, — если я действительно отвечаю вашим  высоким требованиям?    

— Я никогда не встречал никого, похожего на тебя, Джен.  Ты покоряешься мне и ты владеешь мной. Ты как будто уступаешь мне и  очаровываешь своей мягкостью. И когда я наматываю на палец эту шелковистую  нить, я чувствую трепет в руке и в сердце. Ты зачаровываешь меня и побеждаешь.  Но эти чары слаще, чем я могу выразить, и эта победа, одержанная тобой, дороже  мне всякой моей победы. Отчего ты улыбаешься, Джен? Что значит это непонятное,  коварное выражение твоего лица?    

— Я вспомнила, сэр (вы извините мою мысль, она возникла  невольно), я вспомнила о Геркулесе и Самсоне…    

— Ты вспомнила, маленький лукавый эльф…    

— Тише, сэр, вы сейчас рассуждаете не очень разумно. Не  более разумно, чем действовали эти джентльмены. Но если бы они женились, то  супружеской строгостью, наверно, возместили бы все упущенное ими во время  своего жениховства. Я хотела бы знать, как вы мне ответите через год, если я  попрошу у вас какой-нибудь милости, которую вам будет неудобно или не захочется  оказать мне.    

— Ну, попроси у меня сейчас, Дженет. Ну, хоть  какой-нибудь пустяк, мне хочется, чтобы ты попросила…    

— И попрошу, сэр. Моя просьба уже готова.    

— Говори! Но если ты будешь так смотреть на меня и так  улыбаться, клянусь, я соглашусь на все заранее, и ты одурачишь меня.    

— Ничуть, сэр. Я прошу вас об одном: не посылайте за  драгоценностями и не украшайте меня розами. Это все равно, что обшить золотым  кружевом вот этот простой носовой платок, который вы держите в руке.    

— Может быть, ты хочешь сказать, что золото не  нуждается в позолоте? Я знаю это. Ну, хорошо. Твоя просьба будет исполнена:  пока я отменю приказание, данное банкиру. Но ты еще ничего у меня не попросила,  ты просто отменила мой подарок. Попробуй еще раз.    

— Тогда, сэр, будьте так добры, удовлетворите мое  любопытство по одному интересующему меня вопросу.    

Он смутился.