1 2 3 4 5 6 7 8 
— Мирон — племянник, а не сын. Ну, об этом после   поговорим…      

Дети встали, ушли, отец проводил их обиженным и удивлённым   взглядом; что же — у них нечего сказать ему? Посидели пять минут, один,   выговорив глупость, сонно зевнул, другой — надымил табаком и сразу огорчил. Вот   они идут по двору, слышен голос Ильи:      

— Пойдём, посмотрим на реку?      

— Нет, я устал. Растрясло.      

«Река и завтра не утечёт, а мать огорчена смертью   родительницы своей, захлопоталась на похоронах».      

Подчиняясь своей привычке спешить навстречу неприятному,   чтоб скорее оттолкнуть его от себя, обойти, Пётр Артамонов дал сыну поделю   отдыха и приметил за это время, что Илья говорит с рабочими на «вы», а по ночам   долго о чём-то беседует с Тихоном и Серафимом, сидя с ними у ворот; даже   подслушал из окна, как Тихон мёртвеньким голосом своим выливал дурацкие слова:      

— Так, так! Жить нищим, — значит не с чем жить.   Верно, Илья Петрович, если не жадовать — на всё всего хватит.      

А Серафим весело кудахтал:      

— Это я знаю! Это я да-авно слышал…      

Яков вёл себя понятнее: бегал по корпусам, ласково   поглядывал на девиц, смотрел с крыши конюшни на реку, когда там, и обеденное   время, купались женщины.      

«Бычок, — хмуро думал отец. — Надо сказать   Серафиму, чтоб присмотрел за ним, не заразился бы..»      

Во вторник день был серенький, задумчивый и тихий. Рано   утром, с час времени, на землю падал, скупо и лениво, мелкий дождь, к полудню   выглянуло солнце, неохотно посмотрело на фабрику, на клин двух реки укрылось в   серых облаках, зарывшись в пухлую мякоть их, как Наталья, ночами, зарывала   румяное лицо своё в пуховые подушки.      

Пред вечерним чаем Артамонов спросил Якова:      

— А где брат?      

— Не знаю; сидел там на холме, под сосной.      

— Позови. Нет, не надо. Как вы — согласно живёте?      

Ему показалось, что младший сын едва заметно усмехнулся,   говоря:      

— Ничего, дружно.      

— А — всё-таки? Правду говори…      

Яков опустил глаза, подумал:      

— В мыслях — не очень согласны.      

— В каких мыслях?      

— Вообще, обо всём.      

— В чём же?      

— Он всё по книгам, а я — просто, от ума. Как вижу.      

— Так, — сказал отец, не умея спросить более   подробно.      

Накинул на плечи парусиновое пальто, взял подарок Алексея,   палку с набалдашником — серебряная птичья лапа держит малахитовый шар — и,   выйдя за ворота, посмотрел из-под ладони к реке на холм, — там под деревом   лежал Илья в белой рубахе.      

«А песок сегодня сыроват. Простудиться может, неосторожный».      

Не спеша, честно взвешивая тяжесть всех слов, какие   необходимо сказать сыну, отец пошёл к нему, приминая ногами серые былинки,   ломко хрустевшие. Сын лежал вверх спиною, читал толстую книгу, постукивая по   страницам карандашом; на шорох шагов он гибко изогнул шею, посмотрел на отца и,   положив карандаш между страниц книги, громко хлопнул ею; потом сел, прислонясь   спиной к стволу сосны, ласково погладив взглядом лицо отца. Артамонов старший,   отдуваясь, тоже присел на обнажённый, дугою выгнутый корень.      

«Не буду сегодня говорить о деле, успею ещё, поболтаем   просто».      

Но Илья, обняв колена свои руками, сказал негромко:      

— Так вот, папаша, я решил посвятить себя науке.      

— Посвятить, — повторил отец. — Как в попы.      

Он хотел сказать шутливо, но услыхал, что слова его   прозвучали угрюмо, почти сердито; он, с досадой на себя, ударил палкой по   песку. И тотчас началось что-то непонятное, ненужное; синь глаз Ильи потемнела,   чётко выведенные брови сдвинулись, он откинул волосы со лба и с нехорошей   настойчивостью заговорил:      

— Фабрикантом я не буду, я для этого дела не способен…      

— Эдак-то вот Тихон говорит, — вставил отец,   усмехаясь.      

Не обратив внимания на его слова, сын начал объяснять,   почему он не хочет быть фабрикантом и вообще хозяином какого-либо дела; говорил   он долго, минут десять, и порою в словах его отец улавливал как будто нечто   верное, даже приятно отвечавшее его смутным думам, но в общем он ясно видел,   что сын говорит неразумно, по-детски.      

— Постой, — сказал он, ткнув палкой в песок, около   ноги сына. Погоди, это не так. Это — чепуха. Нужна команда. Без команды народ   жить не может. Без корысти никто не станет работать. Всегда говорится: «Какая   мне корысть?» Все вертятся на это веретено. Гляди, сколько поговорок: «Был бы   сват насквозь свят, кабы душа не просила барыша». Или: «И святой барыша ради   молится». «Машина — вещь мёртвая, а и она смазки просит».      

Он говорил не волнуясь и, вспоминая подходящие пословицы,   обильно смазывал жиром их мудрости речь свою. Ему нравилось, что он говорит   спокойно, не затрудняясь в словах, легко находя их, и он был уверен, что беседа   кончится хорошо. Сын молчал, пересыпая песок из горсти в горсть, отсеивал от   него рыжие иглы хвои и сдувал их с ладони. Но вдруг он сказал, тоже спокойно:      

— Всё это не убеждает меня. Этой мудростью дальше   нельзя жить.      

Артамонов старший приподнялся, опираясь на палку, сын не   помог ему.      

— Так. Значит, отец говорит неправду?      

— Есть другая правда.      

— Врёшь. Другой — нет.      

И, махнув палкой в сторону фабрики, отец сказал:      

— Вон она, правда! Дедушка твой её начал, я туда   положил всю жизнь, а теперь — твоя очередь. Только и всего. А ты что? Мы —   работали, а тебе гулять? На чужом труде праведником жить хочешь? Неплохо   придумал! История! Ты на историю плюнь. История — не девица, на ней не   женишься. И — какая там, дура, история? К чему она? А я тебе лентяйничать не   дам…      

Почувствовав, что он стал говорить излишне сердито, Пётр   Артамонов попытался сгладить свои слова:      

— Я — понимаю, тебе в Москве жить хочется; там веселее,   вот и Алексей…      

Илья поднял книгу, сдул с неё песчинки и сказал:      

— Разрешите учиться.      

— Не разрешаю! — вскрикнул отец, воткнув палку в   песок. — Не проси.      

Тогда Илья тоже встал и, глядя через плечо отца побелевшими   глазами, сказал негромко:      

— Ну, что ж, мне придется обойтись без разрешения.      

— Не смеешь!      

— Нельзя запретить человеку жить, как он хочет, —   сказал Илья, тряхнув головою.      

— Человеку? Ты — сын мой, а не человек. Какой ты   человек? На тебе всё — моё.      

Это вырвалось как-то само собою, этого не надо было   говорить. И, смягчив голос, отец сказал, качая головою укоризненно:      

— Так-то платишь ты за мои заботы о тебе? Эх, дурень…      

Он видел, что Илья покраснел и у него дрожат руки, сын хочет   спрятать их в карманы брюк, а руки не находят карманов. И, боясь, что сын   скажет что-то лишнее, даже непоправимое, он торопливо сам сказал:      

— Ради тебя я человека убил… Может быть…      

Артамонов прибавил — может быть — потому, что, сказав первые   слова, тотчас понял: их тоже нельзя было говорить в такую минуту мальчишке,   который явно не хочет понять его.      

«Сейчас спросит: какого человека?» — подумал он и быстро   шагнул вниз по сыпучему склону холма, а сын оглушительно сказал в затылок ему:      

— Не одного убили вы, вон там целое кладбище убитых   фабрикой.      

Артамонов остановился, обернулся; Илья, протянув руку,   указывал книгой на кресты в сером небе. Песок захрустел под ногами отца,   Артамонов вспомнил, что за несколько минут пред этим он уже слышал что-то   обидное о фабрике и кладбище. Ему хотелось скрыть свою обмолвку, нужно, чтоб   сын забыл о ней, и, по-медвежьи, быстро идя на него, размахивая палкой,   стремясь испугать, Артамонов старший крикнул:      

— Ты что сказал, подлец?      

Илья отскочил за ствол дерева:      

— Образумьтесь! Что вы?      

Отец ударил палкой по стволу, она переломилась; бросив   обломок её к ногам сына так, что обломок косо, кверху зелёным шаром, воткнулся   в песок, Пётр Артамонов пригрозил:      

— Нужники чистить заставлю!      

И быстро пошёл, покатился прочь, шатаясь, чувствуя, что   разум его снуёт в словах горя и гнева, как челнок в запутанной основе.      

«Выгоню. Нужда заставит — воротится. Тогда — нужники   чистить. Да, не дури!» — отрывал он коротенькие мысли от быстро вертевшегося   клубка их и в то же время смутно понимал, что вёл себя не так, как следовало,   пересолил, раздул обиду свою.      

Выйдя на берег Оки, он устало сел на песчаном обрыве, вытер   пот с лица и стал смотреть в реку. В маленькой, неглубокой заводи плавала   стайка плотвы, точно стальные иглы прошивали воду. Потом, важно разводя   плавниками, явился лещ, поплавал, повернулся на бок и, взглянув красненьким   глазком вверх, в тусклое небо, пустил по воде светлым дымом текучие кольца.      

Артамонов, погрозив лещу пальцем, вслух сказал:      

— Я тебе устрою судьбу!      

И — оглянулся, услыхав, что слова звучали фальшиво.   Спокойное течение реки смывало гнев; тишина, серенькая и тёплая, подсказывала   мысли, полные тупого изумления. Самым изумительным было то, что вот сын, которого   он любил, о ком двадцать лет непрерывно и тревожно думал, вдруг, в несколько   минут, выскользнул из души, оставив в ней злую боль. Артамонов был уверен, что   ежедневно, неутомимо все двадцать лет он думал только о сыне, жил надеждами на   него, любовью к нему, ждал чего-то необыкновенного от Ильи.      

«Как спичка, — вспыхнула, и — нет её! Что же это?»      

Серое небо чуть порозовело; в одном месте его явилось пятно   посветлее, напоминая масляный лоск на заношенном сукне. Потом выглянула   обломанная луна; стало свежо и сыро; туман лёгким дымом поплыл над рекой.      

Артамонов пришёл домой, когда жена, уже раздетая, положив   левую ногу на круглое колено правой, морщась, стригла ногти. Искоса взглянув на   мужа, она спросила:      

— Ты куда это Илью послал?      

— К чёрту, — ответил он, раздеваясь.      

— Всё сердишься ты, — вздохнула Наталья; муж   промолчал, посапывая, возясь нарочито шумно. Дождь начал кропить стёкла окон,   влажный шёпот поплыл по саду.      

— Уж очень загордился Илья ученьем.      

— У него мать — дура.      

Мать втянула носом воздух и, перекрестясь, легла в постель,   а Пётр, раздеваясь, с наслаждением обижал её:      

— Что ты можешь? Ничего. Дети не боятся тебя. Чему ты   учила их? Ты одно можешь: есть да спать. Да рожу мазать себе.      

Жена сказала в подушку:      

— А кто учиться отдавал их? Я говорила…      

— Молчи!      

Он тоже замолчал, прислушиваясь, как всё сильнее падает   дождь на листья черёмухи, посаженной Никитой.      

«Благую долю выбрал горбатый. Ни детей, ни дела. Пчёлы. Я бы   и пчёл не стал разводить, пусть каждый, как хочет, сам себе мёд добывает».      

Повернувшись вверх грудью так осторожно, как будто она   лежала на льду, Наталья дотронулась тёплой щекою до плеча мужа.      

— Поругался ты с Ильёй?      

Было стыдно рассказать о том, что произошло у него с сыном;   он проворчал:      

— С детями — не ругаются, их ругают.      

— В город уехал он.      

— Воротится. Даром нигде не кормят. Понюхает, как нужда   пахнет, и воротится. Спи, не мешай мне.      

Через минуту он сказал:      

— Якову учиться больше не надо.      

И ещё через минуту:      

— Послезавтра на ярмарку поеду. Слышишь?      

— Слышу.      

«Что же это такое? — соображал Артамонов, закрыв глаза,   но видя пред собою лобастое лицо, вспоминая нестерпимо обидный блеск глаз   Ильи. — Как работника, рассчитал отца, подлец! Как нищего оттолкнул…»      

Поражала непонятная быстрота разрыва; как будто Илья уже   давно решил оторваться. Но — что понудило его на этот поступок? И, вспоминая   резкие, осуждающие слова Ильи, Артамонов думал:      

«Мирошка, лягавая собака, настроил его. А о том, что дела   человеку вредны, это — Тихоновы мысли. Дурак, дурак! Кого слушал? А — учился!   Чему же учился? Рабочих ему жалко, а отца не жалко. И бежит прочь, чтобы   вырастить в сторонке свою праведность».      

От этой мысли обида на Илью вспыхнула ещё ярче.      

«Нет, врёшь, не увильнёшь!»      

Тут вспомнился Никита, отбежавший в сторону, в тихий угол.      

«Все меня впрягают в работу, а сами бегут».      

Но Артамонов тотчас же уличил себя: это — неправильно, вот   Алексей не убежал, этот любит дело, как любил его отец. Этот — жаден, ненасытно   жаден, и всё у него ловко, просто. Он вспомнил, как однажды, после пьяной драки   на фабрике, сказал брату:      

— Портится народ.      

— Заметно, — согласился Алексей.      

— Злятся все отчего-то. Как будто все смотрят одной   парой глаз…      

Алексей и с этим согласился; усмехаясь, он сказал:      

— И это — верно. Иной раз я вспоминаю, что вот такими   же глазами Тихон разглядывал отца, когда тот на твоей свадьбе с солдатами   боролся. Потом сам стал бороться. Помнишь?      

— Ну, что там Тихон? Это — убогий.      

Тогда Алексей заговорил серьёзно:      

— Ты что-то часто говоришь об этом: портятся люди,   портятся. Но ведь это дело не наше; это дело попов, учителей, ну — кого там?   Лекарей разных, начальства. Это им наблюдать, чтобы народ не портился, это — их   товар, а мы с тобой — покупатели. Всё, брат, понемножку портится. Ты вот   стареешь, и я тоже. Однако ведь ты не скажешь девке: не живи, девка, старухой   будешь!      

«Умён, бес, — подумал Артамонов старший. — Просто   умён».      

И, слушая бойкую, украшенную какими-то новыми прибаутками   речь брата, позавидовал его живости, снова вспомнил о Никите; горбуна отец   наметил утешителем, а он запутался в глупом, бабьем деле, и — нет его.      

Много передумал в эту дождливую ночь Артамонов старший.   Сквозь горечь его размышлений струйкой дыма пробивались ещё какие-то другие,   чужие мысли, их как будто нашёптывал тёмный шумок дождя, и они мешали ему   оправдать себя.      

— А в чём я виноват? — спрашивал он кого-то и,   хотя не находил ответа, почувствовал, что это вопрос не лишний. На рассвете он   внезапно решил съездить в монастырь к брату; может быть, там, у человека,   который живёт в стороне от соблазнов и тревог, найдётся что-нибудь утешающее и   даже решительное.      

Но подъезжая на паре почтовых лошадей к монастырю, разбитый   тряской по просёлочной дороге, он думал:      

«Это — просто, в уголке стоять; нет, ты побегай по улице! В   погребе огурец не портится, а на солнце — живо гниёт».      

Он не видел брата уже четыре года; последнее свидание с   Никитой было скучно, сухо: Петру показалось, что горбун смущён, недоволен его   приездом; он ёжился, сжимался, прячась, точно улитка в раковину; говорил   кисленьким голосом не о боге, не о себе и родных, а только о нуждах монастыря,   о богомольцах и бедности народа; говорил нехотя, с явной натугой. Когда Пётр   предложил ему денег, он сказал тихо и небрежно:      

— Настоятелю дай, мне не надо.      

Было видно, что все монахи смотрят на отца Никодима   почтительно; а настоятель, огромный, костлявый, волосатый и глухой на одно ухо,   был похож на лешего, одетого в рясу; глядя в лицо Петра жутким взглядом чёрных   глаз, он сказал излишне громко:      

— Отец Никодим — украшение бедной обители нашей.      

Монастырь, спрятанный на невысоком пригорке, среди частокола   бронзовых сосен, под густыми кронами их, встретил Артамонова будничным звоном   жиденьких колоколов, они звали к вечерней службе. Привратник, прямой и длинный,   как шест, с маленькой, ненужной, детской головкой, в скуфейке, выгоревшей,   измятой, отворив ворота, пробормотал, заикаясь, захлёбываясь:      

— Д-до-б-бро…      

И сразу, со свистом, выдохнул:      

— П-пож-жаловать.      

Сизо-синяя туча, покрыв половину неба, неподвижно висела над   монастырём, от неё всё кругом придавлено густой, сыровато душной скукой, медный   крик колоколов был бессилен поколебать её.      

— Одному не поднять, — виновато сказал служка   гостиницы, попробовав вытащить из кибитки ящик с подарками Никите, и стукнул по   ящику маленьким, чёрным кулаком.      

Пыльный и усталый, Пётр медленно пошёл в сад к белой келье   брата, уютно спрятанной среди вишен и яблонь; шёл и думал, что напрасно он   приехал сюда, лучше бы ехать на ярмарку. Тряская, лесная дорога, перепутанная   корневищем, взболтала, смешала все горестные думы, заменив их нудной тоской,   желанием отдыха, забытья.      

«Кутнуть бы хорошенько».      

Он увидел брата сидящим на скамье, в полукружии молодых лип,   перед ним, точно на какой-то знакомой картинке, расположилось человек десять   богомолов: чернобородый купец в парусиновом пальто, с ногой, обёрнутой тряпками   и засунутой в резиновый ботик; толстый старик, похожий на скопца-менялу;   длинноволосый парень в солдатской шинели, скуластый, с рыбьими глазами; столбом   стоял, как вор пред судьёй, дрёмовский пекарь Мурзин, пьяница и буян, и хрипло   говорил:      

— Правильно: бог — далеко.      

Чертя по утоптанной земле беленьким посошком, не глядя на   людей, Никита поучал:      

— И чем ниже человек, тем выше от него бог, гонимый   смрадом гниения нашего во грехах.      

«Утешает», — подумал Артамонов старший и мысленно   усмехнулся.      

— Бог — видит: бездельно веруем; а без дел вера — на   что ему? Где наша помощь друг другу и где любовь? И о чём молим? Всё о мелких   пустяках. Молиться надобно, а всё-таки…      

Он поднял глаза, с минуту молча смотрел на брата,   пристально, снизу вверх. И медленно, как большую тяжесть, поднимал посох, как   бы намереваясь ударить им кого-то. Горбун встал, бессильно опустил голову,   осеняя людей крестом, но, вместо молитвы, сказал:      

— Вот — братец приехал ко мне.      

Безволосый старик, нехорошо округлив медные глаза, посмотрел   на Петра и размашисто, с явной нарочитостью, перекрестился.      

— Идите с богом, — прибавил Никита.      

Люди пошли вразброд, как стадо с пастбища, старик подхватил   под локоть купца с больною ногой, пекарь Мурзин взял его под другой локоть.      

— Ну, здравствуй. Благослови.      

Длинной рукою, окрылённой чёрным рукавом рясы, отец Никодим   отвёл протянутые к нему сложенные горстью руки брата и сказал тихо, без   радости:      

— Не ждал.      

Махнув посохом в направлении кельи, он пошёл впереди брата,   шёл толчками, разбрасывая кривые ноги, держа одну руку на груди, у сердца.      

— Постарел ты, — смущённо заметил Пётр.      

— На то живём. Ноги болеть стали. Место наше сырое.      

Казалось, что Никита стал ещё более горбат; угол его спины и   правое плечо приподнялись, согнули тело ближе к земле и, принизив его, сделали   шире; монах был похож на паука, которому оторвали голову, и вот он слепо, криво   ползёт по дорожке, по хряскому щебню. В тесной, чистенькой келье отец Никодим   стал побольше, но ещё страшней; когда он снял клобук, матово, точно у   покойника, блеснул его полуголый, как бы лишённый кожи, костяной череп; на   висках, за ушами, на затылке повисли неровные пряди серых волос. Лицо у него   было тоже костяное, цвета воска; всюду на костях лица не хватало мяса;   выцветшие глаза не освещали его, взгляд их, казалось, был сосредоточен на   кончике крупного, но дряблого носа, под носом беззвучно шевелились тёмные   полоски иссохших губ, рот стал ещё больше, разделял лицо глубокой впадиной, и   особенно жутко неприятна была серая плесень волос на верхней губе.      

Тихо, точно прислушиваясь к чему-то, и медленно, как бы с   трудом вспоминая слова, монах говорил пухлолицему парню келейнику, похожему на   банщика:      

— Самовар. Хлеба. Мёду.      

— Как тихо говоришь.      

— Зубы выкрошились.      

Монах сел к столу в деревянное, окрашенное белой краской   кресло.      

— Живёте?      

— Живём.      

— Тихон жив?      

— Жив. Что ему?      

— Давно не был он у меня.      

Замолчали. Никита, двигая рукою, шуршал рясой, этот   тараканий шорох ещё более сгущал скуку Петра.      

— Я тебе гостинцев привёз. Скажи, чтоб ящик притащили.   Там вино есть. Разрешают у вас вино?      

Брат, вздохнув, ответил:      

— У нас — не строго. У нас — трудно. Даже и пьяницы   завелись с той поры, как народ усердно стал посещать обитель. Пьют. Что делать?   Дышит мир и отравляет. Монахи — тоже люди.      

— Слышал я — к тебе много людей ходят?      

— По неразумию это, — сказал монах. — Да,   ходят. Кружатся. Праведности ищут, праведника. Указания: как жить? Жили, жили,   а — вот… Не умеем. Терпенья нет.      

Чувствуя, что слова монаха тревожат его, Артамонов старший   проворчал:      

— Баловство. Крепостное право терпели, а воли не терпят!   Слабо взнузданы.      

Никита промолчал.      

— При господах — не шлялись, не бродяжили.      

Горбун мельком взглянул на него и опустил глаза.      

Так, с трудом находя слова, прерывая беседу длительными   паузами, они говорили до поры, пока келейник принёс самовар, душистый липовый   мёд и тёплый хлеб, от которого ещё поднимался хмельной парок. Внимательно   смотрели, как белобрысый келейник неуклюже возился на полу, вскрывая крышку   ящика. Пётр поставил на стол банку свежей икры, две бутылки.      

— Портвейн, — прочитал Никита. — Это вино   настоятель любит. Умный человек. Много понимает.      

— А вот я — мало понимаю, — вызывающе признался   Пётр.      

— Сколько надо — понимаешь и ты, а больше-то — зачем?   Больше нужного понимать вредно.      

Монах осторожно вздохнул. В его словах Пётру послышалось   что-то горькое. Ряса грязно и масляно лоснилась в сумраке, скупо освещённом   огоньком лампады в углу и огнём дешёвенькой, жёлтого стекла, лампы на столе.   Приметив, с какой расчётливой жадностью брат высосал рюмку мадеры, Пётр   насмешливо подумал:      

«Толк знает».      

После каждой рюмки Никита, отщипнув сухими и очень белыми   пальцами мякиш хлеба, макал его в мёд и не торопясь жевал; тряслась его серая,   точно выщипанная бородёнка. Незаметно было, чтоб вино охмеляло монаха, но   мутноватые глаза его посветлели, оставаясь всё так же сосредоточены на кончике   носа. Пётр пил осторожно, не желая показаться брату пьяным, пил и думал:      

«Про Наталью — не спрашивает. И прошлый раз не спросил.   Стыдится. Ни о ком не спрашивает. Мирские. А он — праведник. Его — люди ищут».      

Сердито шаркнув бородой по жилету, дёрнув себя за ухо, он   сказал:      

— Ловко ты укрылся тут. Хорошо.      

— Раньше было хорошо, теперь — хуже, богомолов много.   Приёмы эти…      

— Приёмы? — Пётр усмехнулся. — Как у зубного   доктора.      

— Хочу перевестись поглуше куда-нибудь, — сказал   монах, бережно наливая вино в рюмки.      

— Где спокойнее, — добавил Пётр и снова   усмехнулся, а монах высосал вино, облизал губы тёмненьким, тряпичным языком и   заговорил, качнув костяною головой:      

— Очень заметно растёт число обеспокоенного народа.   Прячутся, скрыться хотят от забот…      

— Этого я не вижу, — возразил Пётр, зная, что   говорит неправду. — «Это ты спрятался», — хотелось ему сказать.      

— А тревоги, тенью, за ними…      

На языке Пётра сами собою вспухали слова упрёков; ему   хотелось спорить, даже прикрикнуть на брата, и, думая о сыне, он сказал   сердитым голосом:      

— Человек сам тревог ищет, сам нужды хочет! Делай своё   дело, не форси умом — проживёшь спокойно!      

Но брат, должно быть, не слышал его слов, оглушённый своими   мыслями; он вдруг тряхнул угловатым телом, точно просыпаясь; ряса потекла с   него чёрными струйками, кривя губы, он заговорил очень внятно и тоже как будто   сердясь:      

— Приходят, просят: научи! А — что я знаю, чему научу?   Я человек не мудрый. Меня — настоятель выдумал. Сам я — ничего не знаю, как   неправильно осуждённый. Осудили: учи! А — за что осудили?      

«Намекает, — сообразил Артамонов старший. —   Жаловаться хочет».      

Он понимал, что у Никиты есть причины жаловаться на его   судьбу, он и раньше, посещая его, ожидал этих жалоб. И, подёргав себя за ухо,   он внушительно предупредил брата:      

— На судьбу многие жалуются, только это — ни к чему.      

— Так; довольных — не заметно, — сказал горбун,   прицеливаясь глазами в угол, на огонь лампады.      

— А тебе ещё покойник-родитель наказывал: утешай! Будь   утешителем.      

Никита усмешливо растянул рот, собрал серую бородку свою в   горсть и стёр ею усмешку, продолжая сеять в сумрак слова, которые, толкая   Пётра, возбуждали в нём и любопытство и настороженное ожидание опасного.      

— Они тут внушают мне и людям, будто я мудрый; это,   конечно, ради выгоды обители, для приманки людей. А для меня — это должность   трудная. Это, брат, строгое дело! Чем утешать-то? Терпите, говорю. А — вижу:   терпеть надоело всем. Надейтесь, говорю. А на что надеяться? Богом не   утешаются. Тут ходит пекарь…      

— Это — наш, Мурзин, пьяница он, — сказал   Артамонов старший, желая отвести, оттолкнуть что-то.      

— Он уже мнит себя судьёй богу, для него уж бог миру не   хозяин. Теперь таких, дерзких, немало. Тут ещё безбородый один, — заметил   ты? Это — злой человек, этот всему миру недруг. Приходят, пытают. Что им   скажешь? Они затем приходят, чтобы смущать.      

Монах говорил всё живее. Вспоминая, каким видел он брата в   прежние посещения, Пётр заметил, что глаза Никиты мигают не так виновато, как   прежде. Раньше ощущение горбуном своей виновности успокаивало — виноватому   жаловаться не надлежит. А теперь вот он жалуется, заявляет, что неправильно   осуждён. И старший Артамонов боялся, что брат скажет ему:      

«Это меня осудил ты!»      

Нахмурясь, играя цепочкой часов, он подыскивал слова   самозащиты.      

— Да, — говорил горбун, и казалось, что втайне он   доволен тем, на что жалуется. — Люди всё назойливее, мысли у них дерзкие.   Недавно жил у нас, недели две, учёный, молодой ещё, но как будто не в себе,   испуганный человек. Настоятель внушает мне: «Ты, говорит, укрепи его простотой   твоей, ты, говорит, скажи ему вот что и вот как». А я на чужие мысли не   памятлив. Он, учёный-то, часами из меня жилы тянул, говорит и говорит, а я даже   слов его не понимаю, не то что мысли. «Дьявола, говорит, владыкой плоти нашей   нельзя признать, это будет двоебожие и оскорбление тела Христова, коему   причащаемся: „Тело Христово приимите,[30] источника   бессмертного ядите“». Богохулит: «Пусть, говорит, будет бог с рогами, но чтобы   — один, иначе невозможно жить». Замучил он меня, забыл я все наущения отца Феодора,   кричу: «Плоть твоя — видоизменение, а дух — уничтожение». Настоятель после   ругал меня: «Что ты, говорит, какую кощунственную бессмыслицу сболтнул?» Да,   вот как…      

Рассказ показался Петру смешным и, выставив брата в жалком   виде, несколько успокоил Артамонова старшего.      

— О боге — трудно говорить, — проворчал он.      

— Трудно, — согласился отец Никодим и спросил   масляно, горько: Помнишь, отец учил: мы — люди чернорабочие, высока для нас   премудрость эта?      

— Помню.      

— Да. Отец Феодор внушает: «Читай книги!» Я — читаю, а   книга для меня, как дальний лес, шумит невнятно. Сегодняшнему дню книга не   отвечает. Теперь возникли такие мысли — их книгой не покроешь. Сектант пошёл   отовсюду. Люди рассуждают, как сны рассказывают, или — с похмелья. Вот — Мурзин   этот…      

Монах выпил портвейна, пожевал хлеба и, скатав мякиш в   небольшой шарик, стал гонять его пальцем по столу, продолжая:      

— Отец Феодор говорит: «Вся беда — от разума; дьявол   разжёг его злой собакой, дразнит, и собака лает на всё зря». Может быть, это и   правда, а согласиться обидно. Тут есть доктор, простой человек, весёлый, он   иначе думает: разум — дитя, ему всё — игрушки, всё — забавно; он хочет   доглядеть, как устроено и то, и это, и что внутри. Ну, конечно, ломает…      

— Пожалуй — опасно ты говоришь, — заметил Пётр.   Слова брата снова тревожно толкали, раскачивали его, удивляя и пугая своей   неожиданностью, остротой. Ему снова захотелось подавить Никиту, принизить его.      

«Напился монах», — попробовал он успокоить себя.      

В келье стало душно, стоял кисленький запах углей и лампадного   масла, запах, гасивший мысли Пётра. На маленьком, чёрном квадрате окна торчали   листья какого-то растения, неподвижные, они казались железными. А брат, похожий   на паука, тихо и настойчиво плёл свою паутину.      

— Все мысли — опасны. Особенно — простые. Возьми   Тихона.      

— Полуумный.      

— Нет, напрасно! У него разум — строгий. Я вначале даже   боялся говорить с ним, — и хочется, а — боюсь! А когда отец помер — Тихон   очень подвинул меня к себе. Ты ведь не так любил отца, как я. Тебя и Алексея не   обидела эта несправедливая смерть, а Тихона обидела. Я ведь тогда не на   монахиню рассердился за глупость её, а на бога, и Тихон сразу приметил это.   «Вот, говорит, комар живёт, а человек…»      

— Бредишь ты! — строго заметил Пётр. — Выпил   лишнее. Какая монахиня?      

Никита настойчиво продолжал:      

— Тихон говорит: если бог миру хозяин, так дожди должны   идти вовремя, как полезно хлебу и людям. И не все пожары — от человека; леса —   молния зажигает. И зачем было Каину грешить, на смерть нашу? На что богу   уродство всякое; горбатые, например, на что ему?      

«Ага, вот оно что!» — подумал Пётр, усмехаясь в бороду,   чувствуя, что жалобы брата на бога очень успокаивают его; это хорошо, что монах   не жалуется на родных.      

— Каина — нельзя понять. Этим Тихон меня, как на цепь   приковал. Со дня смерти отца у меня и началось. Я думал: уйду в монастырь —   погаснет, А нет. Так и живу в этих мыслях.      

— Прежде ты об этом молчал…      

— Всего сразу не скажешь. Да, я бы, может, всю жизнь   молчал, но богомольцы мешают. Совесть тревожат. И — опасно, вдруг выскользнет   Тихоново в моих-то речах? Нет, он человек умный, хоть, может, я и не люблю его.   Он и про тебя думает: вот, говорит, трудился человек для детей, а дети ему   чужие…      

— Это ещё что? — сердито спросил Пётр. — Что   он может знать?      

— Знает. Дело, говорит, обман…      

— Слышал я… Его, дурака, прогнать нужно, да — много   знает он о семейном, нашем…      

Артамонов сказал это, желая напомнить Никите о тягостной   ночи, когда Тихон вынул его из петли, но думая о мальчике Никонове. Монах не   понял намёка; он поднёс рюмку ко рту, окунул язык в вино и, облизав губы,   продолжал жестяными словами:      

— Тихона тоже обидел кто-то, он и оторвался от всех,   как разорённый…      

Нужно было отвести монаха от этих мыслей.      

— Что ж ты теперь, не веришь, что ли, в бога-то? —   спросил он и удивился: он хотел спросить ядовито, а вышло как-то не так.      

— Трудно понять, кто теперь верит, — не сразу   ответил монах. — Думают все — много, а веры не заметно. Думать-то не надо,   если веришь. Этот, который о боге с рогами говорил…      

— Брось, — посоветовал Пётр, оглянувшись. —   Всё это — от скуки, от безделья. Запрячь бы всех в железные хомуты.      

— Нет, в двоих верить нельзя, — настойчиво сказал   отец Никодим.      

Уже второй раз на колокольне били в колокол; мерные удары   торкались в чёрное стекло окна.      

Пётр спросил:      

— На службу пойдёшь?      

— Не хожу. Ноги стоять не дают.      

— Тут за нас молишься?      

Монах не ответил.      

— Ну, мне бы уснуть, устал я в дороге.      

Никита молча упёрся длинными руками в ручки кресла,   осторожно поднял угловатое тело своё, позвал:      

— Митя. Митрий?      

И снова опустился, виновато сказав:      

— Прости: забыл я, келейник-то мой в гостинице спит.   Услал я его; хотелось свободно поговорить, а они тут доносчики все, ябедники…      

Он ненужно и многословно объяснил брату путь в гостиницу, и   когда Пётр вышел во тьму, под холодненький, пыльный дождь, то подумал:      

«Не хотелось, болтуну, чтоб я ушёл».      

И внезапно, со знакомым страхом, Артамонов старший   почувствовал, что снова идёт по краю глубокого оврага, куда в следующую минуту   может упасть. Он ускорил шаг, протянул руки вперёд, щупая пальцами водянистую   пыль ночной тьмы, неотрывно глядя вдаль, на жирное пятно фонаря.      

«Нет, — поспешно думал он, спотыкаясь, — всё это   не надо мне. Завтра же уеду. Не надо. Что случилось? Илья воротится! Нет,   надобно твёрдо жить. Вон как Алексей разыгрался. Он и обыграть меня может».      

Об Алексее он думал насильно, потому что не хотел думать о   Никите, о Тихоне. Но когда он лёг на жёсткую койку монастырской гостиницы, его   снова обняли угнетающие мысли о монахе, дворнике. Что это за человек, Тихон? На   всё вокруг падает его тень, его слова звучат в ребячливых речах сына, его   мыслями околдован брат.      

«Утешитель! — думал он о брате. — А вот Серафим,   простой плотник, умеет утешать».      

Не спалось, покусывали комары, за стеною бормотали в три   голоса какие-то люди, Пётру подумалось, что это, должно быть, пекарь Мурзин,   купец с больною ногой и человек с лицом скопца.      

«Пьянствуют, наверное».      

Монастырский сторож изредка бил колотушкой в чугунную доску,   потом вдруг, очень торопливо, как бы опоздав, испугавшись, заблаговестили к   заутрене, и под этот звон Пётр задремал.      

Брат пришёл к нему таким, как он видел его вчера, в саду, с   тем же чужим и злонамеренным взглядом вкось и снизу вверх. Артамонов старший   торопливо умылся, оделся и приказал служке, чтоб дали лошадь до ближайшей   почтовой станции.      

— Что так скоро? — спросил монах, не   удивляясь. — Я думал, — поживёшь здесь.      

— Дело не позволяет.      

Пили чай. Пётр долго придумывал: о чём бы спросить брата? И   вспомнил:      

— Значит — уходить хочешь отсюда?      

— Думаю. Не отпускают.      

— Что ж это они?      

— Я выгоден им. Полезен.      

— Так. А — куда ж ты?      

— Может — странствовать буду.      

— С больными-то ногами?      

— И безногие двигаются.      

— Это — верно, двигаются, — согласился Пётр.      

Помолчали. Затем Никита сказал:      

— Тихону поклонись.      

— Ещё кому?      

— Всем.      

— Ладно. А что ж ты не спросишь, как Алексей живёт?      

— Что спрашивать? Я — знаю, он — умеет. Я, может быть,   скоро уйду отсюда.      

— Зимой не уйдёшь.      

— Почему? И зимой ходят.      

— Верно, ходят, — снова согласился Пётр и   предложил брату денег.      

— Давай, на починку мельницы пойдут. К настоятелю не   зайдёшь?      

— Некогда, лошадь подана.      

Прощаясь, братья обнялись. Обнимать Никиту было неудобно. Он   не благословил брата, правая рука его запуталась в рукаве рясы, и Пётр подумал,   что запуталась она нарочно. Упираясь горбом в живот его, Никита глухо попросил:      

— Ты прости, ежели я вчера лишнее что-нибудь сказал.      

— Ну, что там! Мы — братья.      

— Думаешь, думаешь по ночам-то…      

— Да, да! Ну, прощай…      

Выехав за ворота монастыря, Пётр оглянулся и на белой стене   гостиницы увидал фигуру брата, похожую на камень.      

— Прощай, — проворчал он, сняв фуражку, голову его   обильно посолил мелкий дождь. Ехали сосновым лесом, было очень тихо, только   хвоя сосен стеклянно звенела под бисером дождя. На козлах брички подпрыгивал   монах, а лошадь была рыжая, с какими-то лысыми ушами.      

«О чём говорят! — думал Пётр. — Бог дожди не   вовремя посылает. Это всё со зла, от зависти, от уродства. От лени. Заботы нет.   Без заботы человек как собака без хозяина».      

Пётр оглянулся, поёживаясь, нашёл, что дождь идёт   действительно не вовремя, и снова, серым облаком, его окутали невесёлые думы.   Чтоб избавиться от них, он пил водку на каждой станции.      

Вечером, когда вдали показался дымный город, дорогу   перерезал запыхавшийся поезд, свистнул, обдал паром и врезался под землю, исчез   в какой-то полукруглой дыре.      

 III      

       

Припоминая бурные дни жизни на ярмарке, Пётр Артамонов   ощущал жуткое недоумение, почти страх; не верилось, что всё, что воскрешала   память, он видел наяву и сам кипел в огромном, каменном котле, полном грохота,   рёва музыки, песен, криков, пьяного восторга и сокрушающего душу тоскливого воя   безумных людей. Варил и разбалтывал всё это большой кудрявый человек в цилиндре   и сюртуке; на синем, бритом лице его были влеплены выпуклые, совиные глаза;   человек этот шлёпал толстыми губами и, обнимая, толкая Артамонова, орал:      

— Дурак — молчи! Крещение Руси, понимаешь? Ежегодное   крещение на Волге и Оке!      

Лицом он был похож на повара, а по одежде на одного из тех   людей с факелами, которых нанимают провожать богатых покойников в могилы. Пётр   смутно помнил, что он дрался с этим человеком, а затем они пили коньяк,   размешивая в нём мороженое, и человек, рыдая, говорил:      

— Пойми рёв русской души! Мой отец был священник, а я —   прохвост!      

Голос у него был густой, трубный, но мягкий, он обливал всех   людей тёмным потоком неслыханных слов, и слова эти неотразимо волновали.      

— Нетление плоти! — кричал он. — Бой с   дьяволом! Бросьте ему, свинье, грязную дань! Укрощай телесный бунт, Петя! Не   согрешив — не покаешься, не покаешься — не спасёшься. Омой душу! В баню ходим,   тело моем? А — душа? Душа просит бани. Дайте простор русской душе, певучей   душе, святой, великой!      

Пётр тоже плакал, растроганный, и бормотал:      

— Сирота она, душа, приёмыш — верно! Забыта. Не жалеем.      

И все люди кричали:      

— Верно! Правильно!      

А лысый, рыжебородый человек с раскалённым лицом и лиловыми   ушами, кругленький, вёрткий, крутился, точно кубарь, исступлённо, по-бабьи   взвизгивая:      

— Стёпа — правда! Обожаю тебя. Смертельно люблю. Три   штучки смертельно люблю: тебя, кисленькое и правду. О душе — правду!      

И тоже плакал и пел:      

       

Смертию смерть поправ.[31]      

       

Пётр подпевал ему словами Антона-дурачка:      

Кибитка потерял колесо.      

Ему тоже казалось, что он любит чёрного Стёпу, он слушал его   крики очарованно, и хотя иногда необыкновенные слова пугали его, но больше было   таких, которые, сладко и глубоко волнуя, как бы открывали дверь из тёмного,   шумного хаоса в некий светлый покой. Особенно нравились ему слова «певчая   душа», было в них что-то очень верное, жалобное, и они сливались с такой   картиной: в знойный, будний день, на засоренной улице Дрёмова стоит высокий, седобородый,   костлявый, как смерть, старик, он устало вертит ручку шарманки, а перед нею,   задрав голову, девочка лет двенадцати в измятом, синеньком платье, закрыв   глаза, натужно, срывающимся голосом поёт:      

       

И не жду от жизни ниче-воя…[32]      

И я ищу свободы и покоя…      

       

Вспомнив эту девочку, Артамонов бормотал человеку с лиловыми   ушами:      

— Душа — певчая! Это он — верно!      

— Стёпа? — крикливо спрашивал рыжебородый. —   Стёпа всё знает! У него ключи ко всякой душе!      

И, раскаляясь всё более, рыжебородый визжал:      

— Стёпа, друг человеческий, рви! Адвокат Парадизов[33] — вези нас в вертеп   неприступный! Всё допускаю…      

Друг человеческий был пастырем и водителем компании кутивших   промышленников, и всюду, куда бы он ни являлся со своим пьяным стадом,   грохотала музыка, звучали песни, то — заунывные, до слёз надрывавшие душу, то —   удалые, с бешеной пляской; от музыки оставались в памяти слуха только глухо   бухающие удары в большой барабан и тонкий свист какой-то отчаянной дудочки.   Когда пели тягучие, грустные песни, казалось, что каменные стены трактиров   сжимаются и душат, а когда хор пел бойко, удало и пёстро одетые молодцы плясали   — стены точно ветер колебал и раздувал. Буйно качало, перебрасывая от радости к   восхищению печалью, и минутами Петра Артамонова обнимал и жёг такой восторг,   что ему хотелось сделать что-то необыкновенное, потрясающее, убить кого-нибудь   и, упав к ногам людей, стоять на коленях пред ними, всенародно взывая:      

«Судите меня, казните страшной казнью!»      

Были на «Самокате», в сумасшедшем трактире, где пол со всеми   столиками, людьми, лакеями медленно вертелся; оставались неподвижными только   углы зала, туго, как подушка пером, набитого гостями, налитого шумом. Круг пола   вертелся и показывал в одном углу кучу неистовых, меднотрубых музыкантов; в   другом — хор, толпу разноцветных женщин с венками на головах; в третьем на   посуде и бутылках буфета отражались огни висячих ламп, а четвёртый угол был   срезан дверями, из дверей лезли люди и, вступая на вращающийся круг, качались,   падали, взмахивая руками, оглушительно хохотали, уезжая куда-то.      

Друг человеческий, чёрный Стёпа, объяснял Артамонову:      

— Глупо, а — хорошо! Пол — на брусьях, как блюдечко на   растопыренных пальцах, брусья вкреплены в столб, от столба, горизонтально, два   рычага, в каждый запряжена пара лошадей, они ходят и вертят пол. Просто? Но — в   этом есть смысл. Петя — помни: во всём скрыт свой смысл, увы!      

Он поднимал палец к потолку, на пальце сверкал волчьим   глазом зеленоватый камень, а какой-то широкогрудый купец с собачьей головою,   дёргая Артамонова за рукав, смотрел на него в упор, остеклевшими глазами   мертвеца, и спрашивал громко, как глухой:      

— А что скажет Дуня, а? Ты — кто?      

Не ожидая ответа, он спрашивал другого соседа:      

— Ты — кто? А что я скажу Дуне? А?      

Откидывался на спинку стула, фыркал:      

— Ф-фу, чёрт!      

И кричал неистово:      

— Айда в другое место!      

Потом он оказался кучером, сидел на козлах коляски,   запряжённой парой серых лошадей, и громогласно оповещал всех прохожих,   встречных:      

— К Пауле едем! Айда с нами!      

Ехали под дождём, в коляске было пять человек, один лежал в   ногах Артамонова и бормотал:      

— Он меня обманул — я его обману. Он меня — я его…      

На площади, у холма, похожего на каравай хлеба, коляска   опрокинулась, Пётр упал, ушиб голову, локоть и, сидя на мокром дёрне холма,   смотрел, как рыжий с лиловыми ушами лез по холму, к ограде мечети, и рычал:      

— Прочь, хочу в татара креститься, в Магометы хочу,   пустите!      

Чёрный Степан схватил его за ноги, стащил вниз, куда-то   повёл; из лавок, из караван-сарая сбежалась толпа персов, татар, бухарцев;   старик в жёлтом халате и зелёной чалме грозил Петру палкой.      

— Урус, шайтан…      

Меднолицый полицейский поставил Петра на ноги, говоря:      

— Скандалы не разрешаются.      

Съехались извозчики, усадили пьяных и повезли; впереди,   стоя, ехал друг человеческий и что-то кричал в кулак, как в рупор. Дождь   прекратился, но небо было грозно чёрное, каким никогда не бывает наяву; над   огромным корпусом караван-сарая сверкали молнии, разрывая во тьме огненные   щели, и стало очень страшно, когда копыта лошадей гулко застучали по   деревянному мосту через канал Бетанкура,[34] —   Артамонов ждал, что мост провалится и все погибнут в неподвижно застывшей,   чёрной, как смола, воде.      

В разорванных, кошмарных картинах этих Артамонов искал и   находил себя среди обезумевших от разгула людей, как человека почти незнакомого   ему. Человек этот пил насмерть и алчно ждал, что вот в следующую минуту   начнётся что-то совершенно необыкновенное и самое главное, самое   радостное, — или упадёшь куда-то в безграничную тоску, или поднимешься в   такую же безграничную радость, навсегда.      

Самое жуткое, что осталось в памяти ослепляющим пятном, это   — женщина, Паула Менотти.[35] Он   видел её в большой, пустой комнате с голыми стенами; треть комнаты занимал   стол, нагруженный бутылками, разноцветным стеклом рюмок и бокалов, вазами   цветов и фрукт, серебряными ведёрками с икрой и шампанским. Человек десять   рыжих, лысых, седоватых людей нетерпеливо сидели за столом; среди нескольких   пустых стульев один был украшен цветами.      

Чёрный Стёпа стоял среди комнаты, подняв, как свечу, палку с   золотым набалдашником, и командовал:      

— Эй, свиньи, подождите жрать!      

Кто-то глухо сказал:      

— Не лай.      

— Молчать! — крикнул друг человеческий. —   Распоряжаюсь — я!      

И почему-то вдруг стало темнее, тотчас же за дверью   раздались глухие удары барабана, Стёпа шагнул к двери, растворил; вошёл толстый   человек с барабаном на животе, пошатываясь, шагая, как гусь, он сильно колотил   по барабану:      

— Бум, бум, бум…      

Пятеро таких же солидных, серьёзных людей, согнувшись,   напрягаясь, как лошади, ввезли в комнату рояль за полотенца, привязанные к его   ножкам; на чёрной, блестящей крышке рояля лежала нагая женщина, ослепительно   белая и страшная бесстыдством наготы. Лежала она вверх грудью, подложив руки   под голову; распущенные тёмные волосы её, сливаясь с чёрным блеском лака,   вросли в крышку; чем ближе она подвигалась к столу, тем более чётко выделялись   формы её тела и назойливее лезли в глаза пучки волос под мышками, на животе.      

Повизгивали медные колёсики, скрипел пол, гулко бухал   барабан; люди, впряжённые в эту тяжёлую колесницу, остановились, выпрямились.   Артамонов ждал, что все засмеются, — тогда стало бы понятнее, но все за   столом поднялись на ноги и молча смотрели, как лениво женщина отклеивалась,   отрывалась от крышки рояля; казалось, что она только что пробудилась от сна, а   под нею — кусок ночи, сгущённый до плотности камня; это напомнило какую-то   сказку. Стоя, женщина закинула обильные и густые волосы свои за плечи, потопала   ногами, замутив глубокий блеск лака пятнами белой пыли; было слышно, как под   ударами её ног гудели струны.      

Вошли двое: седоволосая старуха в очках и человек во фраке;   старуха села, одновременно обнажив свои желтые зубы и двухцветные косточки   клавиш, а человек во фраке поднял к плечу скрипку, сощурил рыжий глаз,   прицелился, перерезал скрипку смычком, и в басовое пение струн рояля ворвался   тонкий, свистящий голос скрипки. Нагая женщина волнисто выпрямилась, тряхнула   головою, волосы перекинулись на её нахально торчавшие груди, спрятали их; она   закачалась и запела медленно, негромко, в нос, отдалённым, мечтающим голосом.      

Все молчали, глядя на неё, приподняв вверх головы, лица у   всех были одинаковые, глаза — слепые. Женщина пела нехотя, как бы в полусне, её   очень яркие губы произносили непонятные слова, масляные глаза смотрели   пристально через головы людей. Артамонов никогда не думал, что тело женщины   может быть так стройно, так пугающе красиво. Поглаживая ладонями грудь и бёдра,   она всё встряхивала головою, и казалось, что и волосы её растут, и вся она   растёт, становясь пышнее, больше, всё закрывая собою так, что кроме неё уже   стало ничего не видно, как будто ничего и не было. Артамонов хорошо помнил, что   она ни на минуту не возбудила в нём желания обладать ею, а только внушала   страх, вызывала тяжкое стеснение в груди, от неё веяло колдовской жутью. Однако   он понимал, что, если женщина эта прикажет, он пойдёт за нею и сделает всё,   чего она захочет. Взглянув на людей, он убедился в этом.      

«Всякий пойдёт, все».      

Он трезвел, и ему хотелось незаметно уйти. Он окончательно   решил сделать это, услыхав чей-то громкий шёпот:      

— Чаруса. Омут естества. Понимаешь? Чаруса.      

Артамонов знал, что чаруса — лужайка в болотистом лесу,   лужайка, на которой трава особенно красиво шелковиста и зелена, но если ступить   на неё — провалишься в бездонную трясину. И всё-таки он смотрел на женщину,   прикованный неотразимой, покоряющей силой её наготы. И когда на него падал её   тяжёлый масляный взгляд, он шевелил плечами, сгибал шею и, отводя глаза в   сторону, видел, что уродливые, полупьяные люди таращат глаза с тем туповатым   удивлением, как обыватели Дрёмова смотрели на маляра, который, упав с крыши   церкви, разбился насмерть.      

Чёрный, кудрявый Стёпа, сидя на подоконнике, распустив   толстые губы свои, гладил лоб дрожащей рукою, и казалось, что он сейчас упадёт,   ударится головою в пол. Вот он зачем-то оторвал расстегнувшийся манжет рубашки   и швырнул его в угол.      

Движения женщины стали быстрее, судорожней; она так   извивалась, как будто хотела спрыгнуть с рояля и — не могла; её подавленные   крики стали гнусавее и злей; особенно жутко было видеть, как волнисто   извиваются её ноги, как резко дёргает она головою, а густые волосы её,   взмётываясь над плечами, точно крылья, падают на грудь и спину звериной шкурой.      

Вдруг музыка оборвалась, женщина спрыгнула на пол, чёрный   Стёпа окутал её золотистым халатом и убежал с нею, а люди закричали, завыли,   хлопая ладонями, хватая друг друга; завертелись лакеи, белые, точно покойники в   саванах; зазвенели рюмки и бокалы, и люди начали пить жадно, как в знойный   день. Пили и ели они нехорошо, непристойно; было почти противно видеть головы,   склонённые над столом, это напоминало свиней над корытом.      

Явилась толпа цыган, они раздражающе пели, плясали, в них   стали бросать огурцами, салфетками — они исчезли; на место их Стёпа пригнал   шумный табун женщин; одна из них, маленькая, полная, в красном платье, присев   на колени Петра, поднесла к его губам бокал шампанского и, звонко чокнувшись   своим бокалом, предложила:      

— Выпьем, рыжий, за здоровье Мити!      

Была она лёгкая, как моль, звали её — Пашута. Она очень   ловко играла на гитаре и трогательно пела:      

       

Снилось мне утро лазурное, чистое[36]      

       

— и когда звонкий голос её особенно печально   выговаривал:      

Снилась мне юность моя, невозвратная      

— Артамонов дружески, отечески гладил её голову и   утешал:      

— Не скули! Ты ещё молодая, не бойся…      

А ночью, обнимая её, он крепко закрывал глаза, чтобы лучше   видеть другую, Паулу Менотти.      

В редкие, трезвые часы он с великим изумлением видел, что   эта беспутная Пашута до смешного дорого стоит ему, и думал:      

«Экая моль!»      

Поражало его умение ярмарочных женщин высасывать деньги и   какая-то бессмысленная трата ими заработка, достигнутого ценою бесстыдных,   пьяных ночей. Ему сказали, что человек с собачьим лицом, крупнейший меховщик,   тратил на Паулу Менотти десятки тысяч, платил ей по три тысячи каждый раз,   когда она показывала себя голой. Другой, с лиловыми ушами, закуривая сигары, зажигая   на свече сторублевые билеты, совал за пазухи женщин пачки кредиток.      

— Бери, немка, у меня много.      

Он всех женщин называл немками. Артамонов же стал видеть в   каждой из них неприкрытое бесстыдство густоволосой Паулы, и все женщины, —   глупые и лукавые, скрытные и дерзкие, — чувствовал он, враждебны ему; даже   вспоминая о жене, он и в ней подмечал нечто скрыто враждебное.      

«Моль», — думал он, присматриваясь к цветистому   хороводу красивых, юных женщин, очень живо и ярко воскрешаемых памятью.      

Он не мог поняты что же это, как же? Люди работают, гремят   цепями дела, оглушая самих себя только для того, чтоб накопить как можно больше   денег, а потом — жгут деньги, бросают их горстями к ногам распутных женщин? И   всё это большие, солидные люди, женатые, детные, хозяева огромных фабрик.      

«Отец, пожалуй, так же бы колобродил», — почти уверенно   думал он. Самого себя он видел не участником этой жизни, этих кутежей, а   случайным и невольным зрителем. Но эти думы пьянили его сильнее вина, и только   вином можно было погасить их. Три недели прожил он в кошмаре кутежей и очнулся   лишь с приездом Алексея.      

Артамонов старший лежал на полу, на жиденьком, жёстком   тюфяке; около него стояло ведро со льдом, бутылки кваса, тарелка с квашеной   капустой, обильно сдобренной тёртым хреном. На диване, открыв рот и, как   Наталья, подняв брови, разметалась Пашута, свесив на пол ногу, белую с голубыми   жилками и ногтями, как чешуя рыбы. За окном тысячами жадных пастей ревело   всероссийское торжище.      

Сквозь похмельный гул в голове и ноющую боль отравленного   тела Артамонов угрюмо вспоминал события и забавы истекшей ночи, когда вдруг,   точно из стены вылез, явился Алексей. Прихрамывая, постукивая палкой, он   подошёл и рассыпался словами:      

— Что — опрокинулся, лежишь? А я тебя вчера весь день и   всю ночь искал, да к утру сам завертелся.      

Он тотчас позвал лакея, заказал лимонаду, коньяку, льду;   подскочил к дивану, пошлёпал Пашуту по плечу.      

— Вставай, барышня!      

Не сразу открыв глаза, барышня проворчала:      

— К чёрту. Отстань.      

— Это ты пойдёшь к чёрту, — не сердито сказал Алексей,   приподнял её за плечи, посадил, потряс и указал на дверь:      

— Брысь!      

— Не тронь её, — сказал Пётр; брат усмехнулся,   успокоил:      

— Ничего; позовём — придёт!      

— О, черти, — сказала женщина, уже покорно надевая   кофту.      

Алексей командовал, как доктор:      

— Вставай, Пётр, сними рубаху, вытрись льдом!      

Подняв с пола раздавленную шляпку, Пашута надела её на   встрёпанную голову, но, посмотрев в зеркало над диваном, сказала:      

— Очень прекрасная королева!      

И, швырнув шляпку на пол, под диван, длительно зевнула:      

— Ну, прощай, Митя! Помни: я — в номерах Симанского,   номер тринадцать.      

Петру стало жалко её, не вставая с пола, он сказал брату:      

— Дай ей.      

— Сколько?      

— Ну… пятьдесят.      

— Э! Много.      

Алексей сунул в руку женщины какую-то бумажку, проводил её,   плотно притворил дверь.      

— Скупо дал, — вызывающе заметил Пётр. — Она   вчера за шляпу больше заплатила.      

Алексей сел в кресло, сложил руки на палке, опёрся на них   подбородком и сухо, начальнически спросил:      

— Ты что же делаешь?      

— Пью, — задорно ответил старший, встал и начал   обтирать тело льдом, покрякивая.      

— Пей, Кузьма, да не теряй ума! А ты что?      

— А что?      

Алексей подошёл к нему и, глядя, как на незнакомого, тихим   голосом, с присвистом спросил:      

— Забыл? На тебя жалоба подана, ты адвокату морду   разбил, полицейского столкнул в канал…      

Он так долго перечислял проступки, что Артамонову старшему   показалось:      

«Врёт. Пугает».      

Он спросил:      

— Какому адвокату? Ерунда.      

— Не ерунда, а — чёрному, этому — как его?      

— Мы с ним и раньше дрались, — сказал Пётр,   трезвея, но брат ещё строже продолжал:      

— А за что ты излаял почтенных людей? И своих?      

— Я?      

— Ты, вот этот! Жену ругал, Тихона, меня, мальчишку   какого-то вспомнил, плакал. Кричал: Авраам, Исаак, баран! Что это значит?      

Петра обожгло страхом, он опустился на стул.      

— Не знаю. Пьян был.      

— Это — не причина! — почти крикнул Алексей,   подпрыгивая, точно он скакал на хромой лошади. — Тут — другое: «что у   трезвого на уме, у пьяного — на языке», вот что тут! О семейном в кабаках не   кричат. Почему — Авраам, жертвоприношение и прочая дрянь? Ты ведь дело конфузишь,   ты на меня тень наводишь. Что ты, как в бане, разделся? Хорошо ещё, что был при   скандале этом Локтев, приятель мой, и догадался свалить тебя с ног коньяком, а   меня вот телеграммой вызвал. Он и рассказал мне всё это. Сначала, говорит, все   смеялись, а потом начали вслушиваться, — что такое человек орёт?      

— Все орут, — пробормотал Пётр, подавленный и   снова пьянея от слов брата, а тот говорил почти шёпотом:      

— Все — об одном, а ты — обо всём! Ладно, что Локтев   догадался напоить всех в лоск. Может — забудут. Но ведь наше дело политическое:   сегодня Локтев — друг, а завтра — лютый враг.      

Пётр сидел на стуле, крепко прижав затылок к стене;   пропитанная яростным шумом улицы, стена вздрагивала; Пётр молчал, ожидая, что   эта дрожь утрясёт хмельной хаос в голове его, изгонит страх. Он ничего не мог   вспомнить из того, о чём говорил брат. И было очень обидно слышать, что брат   говорит голосом судьи, словами старшего; было жутко ждать, что ещё скажет   Алексей.      

— Что с тобой? — допытывался он, все   подпрыгивая. — Сказал, что едешь к Никите…      

— Я у него был.      

— И я был. Когда на депешу ответили, что тебя там нет,   я, конечно, туда поскакал. Испугались все; ведь — на земле живём, могут и   убить.      

— Завелась во мне какая-то дрянь, — тихо, виновато   сознался Пётр.      

— Так её на люди выносить надо? Пойми: ты на дело наше   тень бросаешь! Какое там у тебя жертвоприношение? Что ты — персиянин? С   мальчиками возишься? Какой мальчик?      

Приглаживая волосы на голове и бороду обеими руками, Пётр   сказал сквозь пальцы:      

— Илья… всё из-за него…      

И медленно, нерешительно, точно нащупывая тропу в темноте,   он стал рассказывать Алексею о ссоре с Ильёй; долго говорить не пришлось; брат   облегчённо и громко сказал:      

— Ф-фу! Ну, это — ничего! А Локтев понял по-азиатски,   скандально. Значит — Илья? Ну, брат, ты прости, только это — неразумно.   Купечество должно всему учиться, на все точки жизни встать, а ты…      

Он очень долго и красноречиво говорил о том, что дети купцов   должны быть инженерами, чиновниками, офицерами. Оглушающий шум лез в окно;   подъезжали экипажи к театру, кричали продавцы прохладительных напитков и   мороженого; особенно невыносимо грохотала музыка в павильоне, построенном   бразильцами из железа и стекла, на сваях, над водою канала. Удары барабана   напоминали о Пауле Менотти.      

— Какая-то дрянь завелась во мне, — повторил   Артамонов старший, щупая ухо, а другою рукой наливая коньяку в стакан лимонада;   брат взял бутылку из руки его, предупредив:      

— Смотри, опять напьёшься. Вот у меня Мирон учится на   инженера сделай милость! За границу хочет ехать — пожалуйста! Всё это — в дом,   а не из дома. Ты — пойми, наше сословие — главная сила…      

Петру ничего не хотелось понимать. Под оживлённый говорок   брата он думал, что вот этот человек достиг чем-то уважения и дружбы людей,   которые богаче и, наверное, умнее его, они ворочают торговлей всей страны,   другой брат, спрятавшись в монастыре, приобретает славу мудреца и праведника, а   вот он, Пётр, предан на растерзание каким-то случаям. Почему? За что?      

— А за распутство ты обругал почтенных людей —   напрасно! — говорил Алексей уже как-то мягко, вкрадчиво. — Это — не   от распутства, это от избытка силы. Адвокат — шельма, но он правильно понимает,   он умный! Конечно — люди пожилые, даже старики, а озорство у них, как у   мальчишек, да ведь мальчишки-то озоруют тоже от силы роста. И то возьми в расчёт,   что бабы у нас пресные, без перца, скучно с ними! Я не про Ольгу мою говорю,   она особенная! Есть такие глупо-мудрые бабы, они как бы слепы на тот глаз,   который плохое видит, Ольга вот из эдаких. Её обидеть — нельзя, она плохого не   видит, злому — не верит. Ты про Наталью эдак не скажешь, а людям верно сказал   про неё: домашняя машина!      

— Так и сказал? — угрюмо осведомился Пётр.      

— Не сам же Локтев выдумал эти слова.      

Хотелось ещё о многом спросить брата, но Пётр боялся   напомнить ему то, что Алексей, может быть, уже забыл. У него возникало чувство   неприязни и зависти к брату.      

«Всё умнеет, бес…»      

Он видел в брате нечто рысистое, нахлёстанное и лисью   изворотливость. Раздражали ястребиные глаза, золотой зуб, блестевший за   верхней, судорожной губою, седенькие усы, воинственно закрученные, весёлая   бородка и цепкие, птичьи пальцы рук, особенно неприятен был указательный палец   правой руки, всегда рисовавший в воздухе что-то затейливое. А кургузый,   железного цвета пиджачок делал Алексея похожим на жуликоватого ходатая по чужим   делам.      

Ему вдруг захотелось, чтоб Алексей ушёл.      

— Поспать надо мне, — сказал он, прикрыв глаза.      

— Это — разумно, — согласился брат. — Ты уж   сегодня не ходи никуда.      

«Как мальчишку, он меня учит», — обиженно подумал Пётр,   проводив его. Пошёл в угол к умывальнику и остановился, увидав, что рядом с ним   бесшумно двигается похожий на него человек, несчастно растрёпанный, с измятым   лицом, испуганно выкатившимися глазами, двигается и красной рукою гладит мокрую   бороду, волосатую грудь. Несколько секунд он не верил, что это его отражение в   зеркале, над диваном, потом жалобно усмехнулся и снова стал вытирать куском   льда лицо, шею, грудь.      

«Найму извозчика, поеду в город», — решил он, одеваясь,   но, сунув руку в рукав пиджака, сбросил его на стул и крепко прижал пальцем   костяную кнопку звонка.      

— Чаю; завари крепче! — сказал он слуге. —   Солёного дай. Коньяку.      

Посмотрел из окна, широкие двери лавок были уже заперты, по   улице ползли люди, приплюснутые жаркой тьмою к булыжнику; трещал опаловый   фонарь у подъезда театра; где-то близко пели женщины.      

«Моль».      

— Можно убрать, — сказали за спиною, он круто   обернулся; в двери стояла старуха с одним глазом, с половой щёткой и тряпками в   руках. Он молча вышел в коридор и наткнулся на человека в тёмных очках, в   чёрной шляпе; человек сказал в щель неприкрытой двери:      

— Да, да, больше ничего!      

Все было нехорошо, заставляло думать, искать в словах   скрытый смысл. Потом Артамонов старший сидел за круглым столом, перед ним   посвистывал маленький самовар, позванивало стекло лампы над головою, точно её   легко касалась чья-то невидимая рука. В памяти мелькали странные фигуры бешено   пьяных людей, слова песен, обрывки командующей речи брата, блестели чьи-то   мимоходом замеченные глаза, но в голове всё-таки было пусто и сумрачно;   казалось, что её пронзил тоненький, дрожащий луч и это в нём, как пылинки,   пляшут, вертятся люди, мешая думать о чём-то очень важном.      

Он пил горячий, крепкий чай, глотал коньяк, обжигая рот, но   не чувствовал, что пьянеет, только возрастало беспокойство, хотелось идти   куда-то. Позвонил. Явился какой-то туманно струящийся человек, без лица, без   волос, похожий на палку с костяным набалдашником.      

— Ликёру зелёного принеси, Ванька; зелёного, знаешь?      

— Так точно, шартрез.[37]      

— Ты разве Ванька?      

— Никак нет, Константин.      

— Ну, ступай.      

Когда лакей принёс ликёр, Артамонов спросил:      

— Солдат?      

— Никак нет.      

— А говоришь, как солдат.      

— Должность сходная, повиноваться надо.      

Артамонов подумал, дал ему рубль и посоветовал:      

— А ты — не повинуйся. Пошли всех к…, а сам торгуй   мороженым. И больше ничего!      

Ликёр был клейкий, точно патока, и едкий, как нашатырный   спирт. От него в голове стало легче, яснее, всё как-то сгустилось, и, пока в   голове происходило это сгущение, на улице тоже стало тише, всё уплотнилось,   образовался мягкий шумок и поплыл куда-то далеко, оставляя за собою тишину.      

«Повиноваться надо? — размышлял Артамонов. — Кому?   Я — хозяин, а не лакей. Хозяин я или нет?»      

Но все размышления внезапно пресеклись, исчезли, спугнутые   страхом: Артамонов внезапно увидал пред собою того человека, который мешал ему   жить легко и умело, как живёт Алексей, как живут другие, бойкие люди: мешал ему   широколицый, бородатый человек, сидевший против него у самовара; он сидел   молча, вцепившись пальцами левой руки в бороду, опираясь щекою на ладонь; он   смотрел на Петра Артамонова так печально, как будто прощался с ним, и в то же   время так, как будто жалел его, укорял за что-то; смотрел и плакал, из-под его   рыжеватых век текли ядовитые слёзы; а по краю бороды, около левого глаза,   шевелилась большая муха; вот она переползла, точно по лицу покойника, на висок,   остановилась над бровью, заглядывая в глаз.      

— Что, сволочь? — спросил Артамонов врага своего;   тот не двинулся, не ответил, только пошевелил губами.      

— Ревёшь? — злорадно заорал Пётр Артамонов. —   Запутал меня, подлец, а сам плачешь? Самому жалко?      

У-у…      

Схватив со стола бутылку, он с размаха ударил того по   лысоватому черепу.      

На треск разбитого зеркала, на грохот самовара и посуды,   свалившихся с опрокинутого стола, явились люди, их было немного, но каждый   раскалывался надвое, расплывался; одноглазая старуха в одну и ту же минуту   сгибалась, поднимая самовар, и стояла прямо.      

Сидя на полу, Артамонов слышал жалобные голоса:      

— Ночь, все спят.      

— Зеркальце разбили.      

— Это, знаете, не фасон…      

Артамонов, разводя руками, плыл куда-то и мычал:      

— Муха…      

На другой день к вечеру, рысцой, прибежал Алексей,   заботливо, как доктор — больного или кучер — лошадь, осмотрел брата, сказал,   расчёсывая усы какой-то маленькой щёточкой:      

— Неестественно ты разбух; в этом образе домой являться   — нельзя! К тому же ты мне здесь можешь оказать помощь. Бороду следует   постричь, Пётр. И купи ты себе сапоги другие, сапоги у тебя — извозчичьи!      

Стиснув челюсти, покорно Артамонов старший шёл за братом к   парикмахеру, — Алексей строго и точно объяснял, насколько надо остричь   бороду и волосы на голове; в магазине обуви он сам выбрал Петру сапоги.      

После этого, взглянув в зеркало, Пётр нашёл, что он стал   похож на приказчика, а сапоги жали ему ногу в подъёме. Но он молчал, сознавая,   что брат действует правильно: и волосы постричь и сапоги переменить — всё это   нужно. Нужно вообще привести себя в порядок, забыть всё мутное, подавляющее,   что осталось от кутежа и весомо, ощутимо тяготило.      

Но сквозь туман в голове и усталость отравленного,   измотанного тела, он, присматриваясь к брату, испытывал всё более сложное   чувство, смесь зависти и уважения, скрытой насмешливости и вражды. Этот   рысистый человек, тощий, с палочкой в руке, остроглазый, сверкал и дымил, пылая   ненасытной жадностью к игре делом. Завтракая, обедая с ним в кабинетах лучших   трактиров ярмарки, в компании именитых купцов, Пётр с немалым изумлением видел,   что Алексей держится как будто шутом, стараясь смешить, забавлять богачей, но   они, должно быть, не замечая шутовского, явно любили, уважали Алексея,   внимательно слушали сорочий треск его речей.      

Огромный, тугобородый текстильщик Комолов грозил ему пальцем   цвета моркови, но говорил ласково, выкатив бычьи глаза, сочно причмокивая:      

— Ловок ты, Олёша, хитёр, лиса! Обошёл ты меня…      

— Ермолай Иванович! — восторженно кричал   Алексей. — Соревнование так?      

— Верно. Не зевай, ходи тузом козырей!      

— Ермолай Иванович, — учусь!      

Комолов соглашался: