1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
— Отстань! — прозвенело в ответ.    

А степенный голос Сизова говорил спокойно, убедительно:    

— Нет, нам молодых бросать не надо! Они стали разумнее  нас, они живут смелее! Кто болотную копейку отстоял? Они! Это нужно помнить. Их  за это по тюрьмам таскали, — а выиграли от того все!..    

Заревел гудок, поглотив своим черным звуком людской говор.  Толпа дрогнула, сидевшие встали, на минуту все замерло, насторожилось, и много  лиц побледнело.    

— Товарищи! — раздался голос Павла, звучный и  крепкий.    

Сухой, горячий туман ожег глаза матери, и она одним  движением вдруг окрепшего тела встала сзади сына. Все обернулись к Павлу,  окружая его, точно крупинки железа кусок магнита.    

Мать смотрела в лицо ему и видела только глаза, гордые и  смелые, жгучие…    

— Товарищи! Мы решили открыто заявить, кто мы, мы  поднимаем сегодня наше знамя, знамя разума, правды, свободы!    

Древко, белое и длинное, мелькнуло в воздухе, наклонилось,  разрезало толпу, скрылось в ней, и через минуту над поднятыми кверху лицами людей  взметнулось красной птицей широкое полотно знамени рабочего народа.    

Павел поднял руку кверху — древко покачнулось, тогда десяток  рук схватили белое гладкое дерево, и среди них была рука его матери.    

— Да здравствует рабочий народ! — крикнул он.    

Сотни голосов отозвались ему гулким криком.    

— Да здравствует социал-демократическая рабочая партия,  наша партия, товарищи, наша духовная родина!    

Толпа кипела, сквозь нее пробивались к знамени те, кто понял  его значение, рядом с Павлом становились Мазин, Самойлов, Гусевы; наклонив  голову, расталкивал людей Николай, и еще какие-то незнакомые матери люди,  молодые, с горящими глазами отталкивали ее…    

— Да здравствуют рабочие люди всех стран! —  крикнул Павел. И, все увеличиваясь в силе и в радости, ему ответило тысячеустое  эхо потрясающим душу звуком.    

Мать схватила руку Николая и еще чью-то, она задыхалась от  слез, но не плакала, у нее дрожали ноги, и трясущимися губами она говорила:    

— Родные…    

По рябому липу Николая расплылась широкая улыбка, он смотрел  на знамя и мычал что-то, протягивая к нему руку, а потом вдруг охватил мать  этой рукой за шею, поцеловал ее и засмеялся.    

— Товарищи! — запел хохол, покрывая своим мягким  голосом гул толпы. — Мы пошли теперь крестным ходом во имя бога нового,  бога света и правды, бога разума и добра! Далеко от нас наша цель, терновые  венцы — близко! Кто не верит в силу правды, в ком нет смелости до смерти стоять  за нее, кто не верит в себя и боится страданий — отходи от нас в сторону! Мы  зовем за собой тех, кто верует в победу нашу; те, которым не видна наша  цель, — пусть не идут с нами, таких ждет только горе. В ряды, товарищи! Да  здравствует праздник свободных людей! Да здравствует Первое мая!    

Толпа слилась плотнее. Павел махнул знаменем, оно  распласталось в воздухе и поплыло вперед, озаренное солнцем, красно и широко  улыбаясь…    

Отречемся от старого мира… — раздался звонкий голос Феди  Мазина, и десятки голосов подхватили мягкой, сильной волной:    

Отрясем его прах с наших ног!..    

Мать с горячей улыбкой на губах шла сзади Мазина и через  голову его смотрела на сына и на знамя. Вокруг нее мелькали радостные лица,  разноцветные глаза — впереди всех шел ее сын и Андрей. Она слышала их голоса —  мягкий и влажный голос Андрея дружно сливался в один звук с голосом сына ее,  густым и басовитым.    

Вставай, подымайся, рабочий народ, Вставай на борьбу, люд  голодный!..    

И народ бежал встречу красному знамени, он что-то кричал,  сливался с толпой и шел с нею обратно, и крики его гасли в звуках песни — той  песни, которую дома пели тише других, — на улице она текла ровно, прямо,  со страшной силой. В ней звучало железное мужество, и, призывая людей в далекую  дорогу к будущему, она честно говорила о тяжестях пути. В ее большом спокойном  пламени плавился темный шлак пережитого, тяжелый ком привычных чувств и сгорала  в пепел проклятая боязнь нового…    

Чье-то лицо, испуганное и радостное, качалось рядом с  матерью, и дрожащий голос, всхлипывая, восклицал:    

— Митя! Куда ты?    

Мать, не останавливаясь, говорила:    

— Пусть идет, — вы не беспокойтесь! Я тоже очень  боялась, — мой впереди всех. Который несет знамя — это мой сын!    

— Разбойники! Куда вы? Солдаты там! И, вдруг схватив  руку матери костлявой рукой, женщина, высокая и худая, воскликнула:    

— Милая вы моя, — поют-то как! И Митя поет…    

— Вы не беспокойтесь! — бормотала мать. — Это  святое дело… Вы подумайте — ведь и Христа не было бы, если бы его ради люди не  погибали!    

Эта мысль вдруг вспыхнула в ее голове и поразила ее своей  ясной, простой правдой. Она взглянула в лицо женщины, крепко державшей ее руку,  и повторила, удивленно улыбаясь:    

— Не было бы Христа-то, если бы люди не погибли его,  господа, ради!    

Рядом с нею явился Сизов. Он снял шапку, махал ею в такт  песне и говорил:    

— Открыто пошли, мать, а? Песню придумали. Какая песня,  мать, а?    

Царю нужны для войска солдаты, Отдавайте ему сыновей…    

— Ничего не боятся! — говорил Сизов. — А мой  сынок в могиле. Сердце матери забилось слишком сильно, и она начала отставать.  Ее быстро оттолкнули в сторону, притиснули к забору, и мимо нее, колыхаясь,  потекла густая волна людей — их было много, и это радовало ее.    

Вставай, подымайся, рабочий народ!..    

Казалось, в воздухе поет огромная медная труба, поет и будит  людей, вызывая в одной груди готовность к бою, в другой — неясную радость,  предчувствие чего-то нового, жгучее любопытство, там — возбуждая смутный трепет  надежд, здесь — открывая выход едкому потоку годами накопленной злобы. Все  заглядывали вперед, где качалось и реяло в воздухе красное знамя.    

— Пошли! — ревел чей-то восторженный голос. —  Славно, ребята!    

И, видимо чувствуя что-то большое, чего не мог выразить  обычными словами, человек ругался крепкой руганью. Но и злоба темная, слепая  злоба раба, шипела змеей, извиваясь в злых словах, встревоженная светом,  упавшим на нее.    

— Еретики! — грозя кулаком, кричал из окна  надорваванный голос.    

И назойливо лез в уши матери чей-то сверлящий визг:    

— Против государь-императора, против его величества  царя? Бунтовать?    

Мимо матери мелькали смятенные лица, подпрыгивая, пробегали  мужчины, женщины, лился народ темной лавой, влекомый этой песней, которая  напором звуков, казалось, опрокидывала перед собой все, расчищая дорогу. Глядя  на красное знамя вдали, она — не видя — видела лицо сына, его бронзовый лоб и  глаза, горевшие ярким огнем веры.    

Но вот она в хвосте толпы, среди людей, которые шли не  торопясь, равнодушно заглядывая вперед, с холодным любопытством зрителей,  которым заранее известен конец зрелища. Шли и говорили негромко, уверенно:    

— Одна рота у школы стоит, а другая у фабрики…    

— Губернатор приехал…    

— Верно?    

— Сам видел, — приехал!    

Кто-то радостно выругался и сказал:    

— Все-таки бояться стали нашего брата! И войско, и  губернатор.    

«Родные!» — билось в груди матери.    

Но слова вокруг нее звучали мертво и холодно. Она ускорила  шаг, чтобы уйти от этих людей, и ей легко было обогнать их медленный, ленивый  ход.    

И вдруг голова толпы точно ударилась обо что-то, тело ее, не  останавливаясь, покачнулось назад с тревожным тихим гулом. Песня тоже  вздрогнула, потом полилась быстрее, громче. И снова густая волна звуков  опустилась, поползла назад. Голоса выпадали из хора один за другим, раздавались  отдельные возгласы, старавшиеся поднять песню на прежнюю высоту, толкнуть ее  вперед:    

Вставай, подымайся, рабочий народ! Иди на врага, люд  голодный!..    

Но не было в этом зове общей, слитной уверенности, и уже  трепетала в нем тревога.    

Не видя ничего, не зная, что случилось впереди, мать  расталкивала толпу, быстро подвигаясь вперед, а навстречу ей пятились люди,  одни — наклонив головы и нахмурив брови, другие — конфузливо улыбаясь, третьи —  насмешливо свистя. Она тоскливо осматривала их лица, ее глаза молча спрашивали,  просили, звали…    

— Товарищи! — раздался голос Павла. — Солдаты  такие же люди, как мы. Они не будут бить нас. За что бить? За то, что мы несем  правду, нужную всем? Ведь эта правда и для них нужна. Пока они не понимают  этого, но уже близко время, когда и они встанут рядом с нами, когда они пойдут  не под знаменем грабежей и убийств, а под нашим знаменем свободы. И для того,  чтобы они поняли нашу правду скорее, мы должны идти вперед. Вперед, товарищи!  Всегда — вперед!    

Голос Павла звучал твердо, слова звенели в воздухе четко и  ясно, но толпа разваливалась, люди один за другим отходила вправо и влево к  домам, прислонялись к заборам. Теперь толпа имела форму клина, острием ее был  Павел, и над его головой красно горело знамя рабочего народа. И еще толпа  походила на черную птицу — широко раскинув свои крылья, она насторожилась,  готовая подняться и лететь, а Павел был ее клювом…    

 28    

     

В конце улицы, — видела мать, — закрывая выход на  площадь, стояла серая стена однообразных людей без лиц. Над плечом у каждого из  них холодно и тонко блестели острые полоски штыков. И от этой стены,  молчаливой, неподвижной, на рабочих веяло холодом, он упирался в грудь матери и  проникал ей в сердце.    

Она втиснулась в толпу, туда, где знакомые ей люди, стоявшие  впереди у знамени, сливались с незнакомыми, как бы опираясь на них. Она плотно  прижалась боком к высокому бритому человеку, он был кривой и, чтобы посмотреть  на нее, круто повернул голову.    

— Ты что? Ты чья?.. — спросил он.    

— Мать Павла Власова! — ответила она, чувствуя,  что у нее дрожит под коленами и нижняя губа невольно опускается.    

— Ага! — сказал кривой.    

— Товарищи! — говорил Павел. — Всю жизнь  вперед — нам нет иной дороги!    

Стало тихо, чутко. Знамя поднялось, качнулось и, задумчиво  рея над головами людей, плавно двинулось к серой стене солдат. Мать вздрогнула,  закрыла глаза и ахнула — Павел, Андрей, Самойлов и Мазин только четверо  оторвались от толпы.    

Но в воздухе медленно задрожал светлый голос Феди Мазина:    

     

— Вы жертвою пали…    

     

— запел он.    

     

В борьбе… роковой…    

     

двумя тяжелыми вздохами отозвались густые, пониженные  голоса. Люди шагнули вперед, дробно ударив ногами землю. И потекла новая песня,  решительная и решившаяся.    

     

Вы отдали все, что могли, за него… -    

     

яркой лентой извивался голос Феди…    

     

За свободу… -    

     

дружно пели товарищи.    

— Ага-а! — злорадно крикнул кто-то в  стороне. — Панихиду запели, сукины дети!..    

— Бей его! — раздался гневный возглас.    

Мать схватилась руками за грудь, оглянулась и увидела, что  толпа, раньше густо наполнявшая улицу, стоит нерешительно, мнется и смотрит,  как от нее уходят люди со знаменем. За ними шло несколько десятков, и каждый  шаг вперед заставлял кого-нибудь отскакивать в сторону, точно путь посреди  улицы был раскален, жег подошвы.    

     

Падет произвол… -    

     

пророчила песня в устах Феди…    

     

И восстанет народ!.. -    

     

уверенно и грозно вторил ему хор сильных голосов.    

Но сквозь стройное течение ее прорывались тихие слова:    

— Командует…    

— На руку! — раздался резкий крик впереди. В  воздухе извилисто качнулись штыки, упали и вытянулись встречу знамени, хитро  улыбаясь.    

— Ма-арш!    

— Пошли! — сказал кривой и, сунув руки в карманы,  широко шагнул в сторону.    

Мать, не мигая, смотрела. Серая волна солдат колыхнулась и,  растянувшись во всю ширину улицы, ровно, холодно двинулась, неся впереди себя  редкий гребень серебристо сверкавших зубьев стали. Она, широко шагая, встала  ближе к сыну, видела, как Андрей тоже шагнул вперед Павла и загородил его своим  длинным телом.    

— Иди рядом, товарищ! — резко крикнул Павел.  Андрей пел, руки у него были сложены за спиной, голову он поднял вверх. Павел  толкнул его плечом и снова крикнул:    

— Рядом! Не имеешь права! Впереди — знамя!    

— Ра-азойтись! — тонким голосом кричал маленький  офицерик, размахивая белой саблей. Ноги он поднимал высоко и, не сгибая в  коленях, задорно стукал подошвами о землю. В глаза матери бросились его ярко  начищенные сапоги.    

А сбоку и немного сзади него тяжело шел рослый бритый  человек, с толстыми седыми усами, в длинном сером пальто на красной подкладке и  с желтыми лампасами на широких штанах. Он тоже, как хохол, держал руки за  спиной, высоко поднял густые седые брови и смотрел на Павла.    

Мать видела необъятно много, в груди ее неподвижно стоял  громкий крик, готовый с каждым вздохом вырваться на волю, он душил ее, но она  сдерживала его, хватаясь руками за грудь. Ее толкали, она качалась на ногах и  шла вперед без мысли, почти без сознания. Она чувствовала, что людей сзади нее  становится все меньше, холодный вал шел им навстречу и разносил их.    

Все ближе сдвигались люди красного знамени и плотная цепь  серых людей, ясно было видно лицо солдат — широкое во всю улицу, уродливо  сплюснутое в грязно-желтую узкую полосу, — в нее были неровно вкраплены  разноцветные глаза, а перед нею жестко сверкали тонкие острия штыков.  Направляясь в груди людей, они, еще не коснувшись их, откалывали одного за  другим от толпы, разрушая ее.    

Мать слышала сзади себя топот бегущих. Подавленные,  тревожные голоса кричали:    

— Расходись, ребята…    

— Власов, беги!..    

— Назад, Павлуха!    

— Бросай знамя, Павел! — угрюмо сказал  Весовщиков. — Дай сюда, я спрячу!    

Он схватил рукой древко, знамя покачнулось назад.    

— Оставь! — крикнул Павел. Николай отдернул руку,  точно ее обожгло. Песня погасла.    

Люди остановились, плотно окружая Павла, но он пробился  вперед. Наступило молчание, вдруг, сразу, точно оно невидимо опустилось сверху  и обняло людей прозрачным облаком.    

Под знаменем стояло человек двадцать, не более, но они  стояли твердо, притягивая мать к себе чувством страха за них и смутным желанием  что-то сказать им…    

— Возьмите у него, поручик, это! — раздался ровный  голос высокого старика.    

Протянув руку, он указал на знамя. К Павлу подскочил  маленький офицерик, схватился рукой за древко, визгливо крикнул:    

— Брось!    

— Прочь руки! — громко сказал Павел.    

Знамя красно дрожало в воздухе, наклоняясь вправо и влево, и  снова встало прямо — офицерик отскочил, сел на землю. Мимо матери несвойственно  быстро скользнул Николай, неся перед собой вытянутую руку со сжатым кулаком.    

— Взять их! — рявкнул старик, топнув в землю  ногой. Несколько солдат выскочили вперед. Один из них взмахнул прикладом —  знамя вздрогнуло, наклонилось и исчезло в серой кучке солдат.    

— Э-эх! — тоскливо крикнул кто-то.    

И мать закричала звериным, воющим звуком. Но в ответ ей из  толпы солдат раздался ясный голос Павла:    

— До свиданья, мама! До свиданья, родная…    

«Жив! Вспомнил!» — дважды ударило в сердце матери.    

— До свиданья, ненько моя!    

Поднимаясь на носки, взмахивая руками, она старалась увидеть  их и видела над головами солдат круглое лицо Андрея — оно улыбалось, оно  кланялось ей.    

— Родные мои… Андрюша!.. Паша!.. — кричала она.    

— До свиданья, товарищи! — крикнули из толпы  солдат. Им ответило многократное, разорванное эхо. Оно отозвалось из окон,  откуда-то сверху, с крыш.    

 29    

     

Ее толкнули в грудь. Сквозь туман в глазах она видела перед  собой офицерика, лицо у него было красное, натужное, и он кричал ей:    

— Прочь, баба!    

Она взглянула на него сверху вниз, увидала у ног его древко  знамени, разломанное на две части, — на одной из них уцелел кусок красной  материи. Наклонясь, она подняла его. Офицер вырвал палку из ее рук, бросил ее в  сторону и, топая ногами, кричал:    

— Прочь, говорю!    

Среди солдат вспыхнула и полилась песня:    

     

Вставай, подымайся, рабочий народ…    

     

Все кружилось, качалось, вздрагивало. В воздухе стоял густой  тревожный шум, подобный матовому шуму телеграфных проволок. Офицер отскочил,  раздраженно визжа:    

— Прекратить пение! Фельдфебель Крайнев… Мать, шатаясь,  подошла к обломку древка, брошенного им, и снова подняла его.    

— Заткнуть им глотки!..    

Песня сбилась, задрожала, разорвалась, погасла. Кто-то взял  мать за плечи, повернул ее, толкнул в спину…    

— Иди, иди…    

— Очистить улицу! — кричал офицер.    

Мать видела в десятке шагов от себя снова густую толпу  людей. Они рычали, ворчали, свистели и, медленно отступая в глубь улицы,  разливались во дворы.    

— Иди, дьявол! — крикнул прямо в ухо матери  молодой усатый солдат, равняясь с нею, и толкнул ее на тротуар.    

Она пошла, опираясь на древко, ноги у нее гнулись. Чтобы не  упасть, она цеплялась другой рукой за стены и заборы. Перед нею пятились люди,  рядом с нею и сзади нее шли солдаты, покрикивая:    

— Иди, иди…    

Солдаты обогнали ее, она остановилась, оглянулась. В конце  улицы редкою цепью стояли они же, солдаты, заграждая выход на площадь. Площадь  была пуста. Впереди тоже качались серые фигуры, медленно двигаясь на людей…    

Она хотела повернуть назад, но безотчетно снова пошла вперед  и, дойдя до переулка, свернула в него, узкий и пустынный.    

Снова остановилась. Тяжко вздохнула, прислушалась. Где-то  впереди гудел народ.    

Опираясь на древко, она зашагала дальше, двигая бровями,  вдруг вспотевшая, шевеля губами, размахивая рукой, в сердце ее искрами  вспыхивали какие-то слова, вспыхивали, теснились, зажигая настойчивое, властное  желание сказать их, прокричать…    

Переулок круто поворачивал влево, и за углом мать увидала  большую, тесную кучу людей; чей-то голос сильно и громко говорил:    

— Ради озорства, братцы, на штыки не лезут!    

— Ка-ак они, а? Идут на них — стоят! Стоят, братцы мои,  без страха…    

— Вот те и Паша Власов!..    

— А хохол?    

— Руки за спиной, улыбается, черт…    

— Голубчики! Люди! — крикнула мать, втискиваясь в  толпу. Перед нею уважительно расступались. Кто-то засмеялся:    

— Гляди — с флагом! В руке-то — флаг!    

— Молчи! — сурово сказал другой голос. Мать широко  развела руками…    

— Послушайте, ради Христа! Все вы — родные… все вы —  сердечные… поглядите без боязни, — что случилось? Идут в мире дети, кровь  наша, идут за правдой… для всех! Для всех вас, для младенцев ваших обрекли себя  на крестный путь… ищут дней светлых. Хотят другой жизни в правде, в  справедливости… добра хотят для всех!    

У нее рвалось сердце, в груди было тесно, в горле сухо и  горячо. Глубоко внутри ее рождались слова большой, все и всех обнимающей любви  и жгли язык ее, двигая его все сильней, все свободнее.    

Она видела — слушают ее, все молчат; чувствовала — думают  люди, тесно окружая ее, и в ней росло желание — теперь уже ясное для нее —  желание толкнуть людей туда, за сыном, за Андреем, за всеми, кого отдали в руки  солдат, оставили одних.    

Оглядывая хмурые, внимательные лица вокруг, она продолжала с  мягкой силой:    

— Идут в мире дети наши к радости, — пошли они  ради всех и Христовой правды ради — против всего, чем заполонили, связали,  задавили нас злые наши, фальшивые, жадные наши! Сердечные мои — ведь это за  весь народ поднялась молодая кровь наша, за весь мир, за все люди рабочие пошли  они!.. Не отходите же от них, не отрекайтесь, не оставляйте детей своих на  одиноком пути. Пожалейте себя… поверьте сыновним сердцам — они правду родили,  ради ее погибают. Поверьте им!    

У нее порвался голос, она покачнулась, обессиленная, кто-то  подхватил ее под руки…    

— Божье говорит! — взволнованно и глухо выкрикнул  кто-то. — Божье, люди добрые! Слушай! Другой пожалел:    

— Эх, как убивается! Ему возразили с упреком:    

— Не убивается она, а нас, дураков, бьет, — пойми!  Взвился над толпой высокий, трепетный голос:    

— Православные! Митя мой — душа чистая, — что он  сделал? Он за товарищами пошел, за любимыми… Верно говорит она, — за что  мы детей бросаем? Что нам худого сделали они? Мать задрожала от этих слов и  откликнулась тихими слезами.    

— Иди домой, Ниловна! Иди, мать! Замучилась! —  громко сказал Сизов.    

Был он бледен, борода у него растрепалась и тряслась. Вдруг  нахмурив брови, он окинул всех строгими глазами, весь выпрямился и внятно  сказал:    

— Задавило на фабрике сына моего, Матвея, — вы  знаете. Но если бы жив был он — сам я послал бы его в ряд с ними, с  теми, — сам сказал бы: «Иди и ты, Матвей! Иди, это — верно, это —  честное!»    

Он оборвался, замолчал, и все угрюмо молчали, властно  объятые чем-то огромным, новым, но уже не пугавшим их. Сизов поднял руку,  потряс ею и продолжал:    

— Старик говорит, — вы меня знаете! Тридцать  девять лет работаю здесь, пятьдесят три года на земле живу. Племянника моего,  мальчонку чистого, умницу, опять забрали сегодня. Тоже впереди шел, рядом с  Власовым, — около самого знамени…    

Он махнул рукой, съежился и, взяв руку матери, сказал:    

— Женщина эта правду сказала. Дети наши по чести жить  хотят, по разуму, а мы вот бросили их, — ушли, да! Иди, Ниловна…    

— Родные вы мои! — сказала она, окидывая всех  заплаканными глазами. — Для детей — жизнь, для них — земля!..    

— Иди, Ниловна! На, палку-то, возьми, — говорил  Сизов, подавая ей обломок древка.    

На мать смотрели с грустью, с уважением, гул сочувствия  провожал ее. Сизов молчаливо отстранял людей с дороги, они молча сторонились и,  повинуясь неясной силе, тянувшей их за матерью, не торопясь, шли за нею,  вполголоса перекидываясь краткими словами.    

У ворот своего дома она обернулась к ним, опираясь на  обломок знамени, поклонилась и благодарно, тихо сказала:    

— Спасибо вам…    

И снова вспомнив свою мысль, — новую мысль, которую, казалось  ей, родило ее сердце, — она проговорила:    

— Господа нашего Иисуса Христа не было бы, если бы люди  не погибли во славу его…    

Толпа молча смотрела на нее.    

Она еще поклонилась людям и вошла в свой дом, а Сизов,  нагнув голову, вошел с нею.    

Люди стояли у ворот, говорили о чем-то.    

И расходились, не торопясь.    

     

 ЧАСТЬ 2    

     

1    

     

Остаток дня прошел в пестром тумане воспоминаний, в тяжелой  усталости, туго обнявшей тело и душу. Серым пятном прыгал маленький офицерик,  светилось бронзовое лицо Павла, улыбались глаза Андрея.    

Она ходила по комнате, садилась у окна, смотрела на улицу,  снова ходила, подняв бровь, вздрагивая, оглядываясь, и, без мысли, искала  чего-то. Пила воду, не утоляя жажды, и не могла залить в груди жгучего тления  тоски и обиды. День был перерублен, — в его начале было — содержание, а  теперь все вытекло из него, перед нею простерлась унылая пустошь, и колыхался  недоуменный вопрос:    

«Что же теперь?..»    

Пришла Корсунова. Она размахивала руками, кричала, плакала и  восторгалась, топала ногами, что-то предлагала и обещала, грозила кому-то. Все  это не трогало мать.    

— Ага! — слышала она крикливый голос Марьи. —  Задели-таки народ! Встала фабрика-то, — вся встала!    

— Да, да! — говорила тихо мать, качая головой, а  глаза ее неподвижно разглядывали то, что уже стало прошлым, ушло от нее вместе  с Андреем и Павлом. Плакать она не могла, — сердце сжалось, высохло, губы  тоже высохли, и во рту не хватало влаги. Тряслись руки, на спине мелкой дрожью  вздрагивала кожа.    

Вечером пришли жандармы. Она встретила их без удивления, без  страха. Вошли они шумно, и было в них что-то веселое, довольное. Желтолицый  офицер говорил, обнажая зубы:    

— Ну-с, как поживаете? Третий раз встречаемся мы, а?  Она молчала, проводя по губам сухим языком. Офицер говорил много, поучительно,  она чувствовала, что ему приятно говорить. Но его слова не доходили до нее, не  мешали ей. Только когда он сказал: «Ты сама виновата, матушка, если не умела  внушить сыну уважения к богу и царю…», она, стоя у двери и не глядя на него,  глухо ответила:    

— Да, нам судьи — дети. Они осудят по правде за то, что  бросаем мы их на пути таком.    

— Что? — крикнул офицер. — Громче!    

— Я говорю: судьи — дети! — повторила она,  вздыхая. Тогда он заговорил о чем-то быстро и сердито, но слова его вились  вокруг, не задевая мать.    

В понятых была Марья Корсунова. Она стояла рядом с матерью,  но не смотрела на нее, и, когда офицер обращался к ней с каким-нибудь вопросом,  она, торопливо и низко кланяясь ему, однообразно отвечала:    

— Не знаю, ваше благородие! Женщина я необразованная,  занимаюсь торговлей, по глупости моей, ничего не знаю…    

— Ну, молчи! — приказывал офицер, шевеля усами.  Она кланялась и, незаметно показывая ему кукиш, шептала матери:    

— На-ко, выкуси!    

Ей приказали обыскать Власову. Она замигала глазами,  вытаращила их на офицера и испуганно сказала:    

— Ваше благородие, не умею я этого! Он топнул ногой,  закричал. Марья опустила глаза и тихо попросила мать:    

— Что же, — расстегнись, Пелагея Ниловна… Ошаривая  и ощупывая ее платье, она, с лицом, налитым кровью, шептала:    

— Ах, собаки, а?    

— Ты что-то говоришь там? — сурово крикнул офицер,  заглядывая в угол, где она обыскивала.    

— По женскому делу, ваше благородие! —  пробормотала Марья испуганно.    

Когда он приказал матери подписать протокол, она неумелой  рукой, печатными, жирно блестевшими буквами начертила на бумаге:    

«Вдова рабочего человека Пелагея Власова».    

— Что ты написала? Зачем это? — воскликнул офицер,  брезгливо сморщив лицо, и потом, усмехаясь, сказал: — Дикари…    

Ушли они. Мать встала у окна, сложив руки на груди, и, не  мигая, ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала  губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль в зубах. В лампе  выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во  тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение  сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под окном  остановилась Марья и пьяным голосом кричала:    

— Пелагея? Спишь? Страдалица моя несчастная, спи! Мать,  не раздеваясь, легла в постель и быстро, точно упала в глубокий омут,  погрузилась в тяжелый сон.    

Снился ей желтый песчаный курган за болотом, по дороге в  город. На краю его, над обрывом, спускавшимся к ямам, где брали песок, стоял  Павел и голосом Андрея тихо, звучно пел:    

Вставай, подымайся, рабочий народ…    

Она шла мимо кургана по дороге и, приложив ладонь ко лбу,  смотрела на сына. На фоне голубого неба его фигура была очерчена четко и резко.  Она совестилась подойти к нему, потому что была беременна. И на руках у нее  тоже был ребенок. Пошла дальше. На поле дети играли в мяч, было их много, и мяч  был красный. Ребенок потянулся к ним с ее рук и громко заплакал. Она дала ему  грудь и воротилась назад, а на кургане уже стояли солдаты, направляя на нее  штыки. Она быстро побежала к церкви, стоявшей посреди поля, к белой, легкой  церкви, построенной словно из облаков и неизмеримо высокой. Там кого-то  хоронили, гроб был большой, черный, наглухо закрытый крышкой. Но священник и  дьякон ходили по церкви в белых ризах и пели:    

Христос воскресе из мертвых…    

Дьякон кадил, кланялся ей, улыбался, волосы у него была  ярко-рыжие и лицо веселое, как у Самойлова. Сверху, из купола, падали широкие,  как полотенца, солнечные лучи. На обоих клиросах тихо пели мальчики:    

Христос воскресе из мертвых…    

— Взять их! — вдруг крикнул священник,  останавливаясь посреди церкви. Риза исчезла с него, на лице появились седые,  строгие усы. Все бросились бежать, и дьякон побежал, швырнув кадило в сторону,  схватившись руками за голову, точно хохол. Мать уронила ребенка на пол, под  ноги людей, они обегали его стороной, боязливо оглядываясь на голое тельце, а  она встала на колени и кричала им:    

— Не бросайте дитя! Возьмите его…    

Христос воскресе из мертвых… -    

пел хохол, держа руки за спиной и улыбаясь.    

Она наклонилась, подняла ребенка и посадила его на воз теса,  рядом с которым медленно шел Николай и хохотал, говоря:    

— Дали мне тяжелую работу…    

На улице было грязно, из окон домов высовывались люди и  свистели, кричали, махали руками. День был ясный, ярко горело солнце, а теней  нигде не было.    

— Пойте, ненько! — говорил хохол. — Такая  жизнь!    

И пел, заглушая все звуки своим голосом. Мать шла за ним;    

вдруг оступилась, быстро полетела в бездонную глубину, и  глубина эта пугливо выла ей встречу…    

Она проснулась, охваченная дрожью. Как будто чья-то  шершавая, тяжелая рука схватила сердце ее и, зло играя, тихонько жмет его.  Настойчиво гудел призыв на работу, она определила, что это уже второй. В  комнате беспорядочно валялись книги, одежда, — все было сдвинуто,  разворочено, пол затоптан.    

Она встала и, не умываясь, не молясь богу, начала прибирать  комнату. В кухне на глаза ей попалась палка с куском кумача, она неприязненно  взяла ее в руки и хотела сунуть под печку, но, вздохнув, сняла с нее обрывок  знамени, тщательно сложила красный лоскут и спрятала его в карман, а палку  переломила о колено и бросила на шесток. Потом вымыла окна и пол холодной  водой, поставила самовар, оделась. Села в кухне у окна, и снова перед вею встал  вопрос:    

«Что же теперь делать?»    

Вспомнив, что еще не молилась, она встала перед образами и,  постояв несколько секунд, снова села — в сердце было пусто.    

Было странно тихо, — как будто люди, вчера так много  кричавшие на улице, сегодня спрятались в домах и молча думают о необычном дне.    

Вдруг ей вспомнилась картина, которую она видела однажды во  дни юности своей: в старом парке господ Заусайловых был большой пруд, густо  заросший кувшинками. В серый день осени она шла мимо пруда и посреди него  увидала лодку. Пруд был темен, покоен, и лодка была точно приклеена к черной  воде, грустно украшенной желтыми листьями. Глубокой печалью, неведомым горем  веяло от этой лодки без гребца и весел, одинокой, неподвижной на матовой воде  среди умерших листьев. Мать долго стояла тогда на берегу пруда, думая — кто это  оттолкнул лодку от берега, зачем? Вечером того дня узнали, что в пруде  утопилась жена приказчика Заусайловых, маленькая женщина с черными, всегда  растрепанными волосами и быстрой походкой.    

Мать провела рукой по лицу, и мысль ее трепетно поплыла над  впечатлениями вчерашнего дня. Охваченная ими, она сидела долго, остановив глаза  на остывшей чашке чая, а в душе ее разгоралось желание увидеть кого-то умного,  простого, спросить его о многом.    

И, как будто отвечая ее желанию, после обеда явился Николай  Иванович. Но, когда она увидала его, ею вдруг овладела тревога, и, не отвечая  на его приветствие, она тихо заговорила:    

— Ах, батюшка мой, вот уж напрасно вы пришли!  Неосторожно это! Ведь схватят вас, если увидят…    

Крепко пожимая ее руку, он поправлял очки и, наклонив свое  лицо близко к ней, объяснил ей спешным говорком:    

— Я, видите ли, условился с Павлом и Андреем, что, если  их арестуют, — на другой же день я должен переселить вас в город! —  говорил он ласково и озабоченно. — Был у вас обыск?    

— Был. Обшарили, ощупали. Ни стыда, ни совести у этих  людей! — воскликнула она.    

— Зачем им стыд? — пожав плечами, сказал Николай и  начал рассказывать, почему ей нужно жить в городе.    

Она слушала дружески заботливый голос, смотрела на него с  бледной улыбкой и, не понимая его доказательств, удивлялась чувству ласкового  доверия к этому человеку.    

— Если Паша этого хотел, — сказала она, — и  не стесню я вас…    

Он прервал ее:    

— Об этом не беспокойтесь. Я живу один, лишь изредка  приезжает сестра.    

— Даром хлеба есть не стану, — вслух соображала  она.    

— Захотите — дело найдется! — сказал Николай. Для  нее с понятием о деле уже неразрывно слилось представление о работе сына и  Андрея с товарищами. Она подвинулась к Николаю и, заглянув ему в глаза,  спросила:    

— Найдется?    

— Хозяйство мое маленькое, холостяцкое…    

— Я не об этом, не об домашнем! — тихо сказала  она. И грустно вздохнула, чувствуя себя уколотой тем, что он не понял ее. Он,  улыбаясь близорукими глазами, задумчиво сказал:    

— Вот, если бы при свидании с Павлом вы попытались  узнать от него адрес тех крестьян, которые просили о газете…    

— Я знаю их! — воскликнула она радостно. — Найду  и все сделаю, как скажете. Кто подумает, что я запрещенное несу? На фабрику  носила — слава тебе господи!    

Ей вдруг захотелось пойти куда-то по дорогам, мимо лесов в  деревень, с котомкой за плечами, с палкой в руке.    

— Вы, голубчик, пристройте-ка меня к этому делу, прошу  я вас! — говорила она. — Я вам везде пойду. По всем губерниям, все  дороги найду! Буду ходить зиму и лето — вплоть до могилы — странницей, —  разве плохая это мне доля?    

Ей стало грустно, когда она увидела себя бездомной  странницей, просящей милостыню Христа ради под окнами деревенских изб.    

Николай осторожно взял ее руку и погладил своей теплой  ру-кой. Потом, взглянув на часы, сказал:    

— Об этом мы поговорим после!    

— Голубчик! — воскликнула она. — Дети, самые  дорогие нам куски сердца, волю и жизнь свою отдают, погибают без жалости к  себе, — а что же я, мать?    

Лицо у Николая побледнело, он тихо проговорил, глядя на нее  с ласковым вниманием:    

— Я, знаете, в первый раз слышу такие слова…    

— Что я могу сказать? — печально качая головой,  молвила она и бессильным жестом развела руки. — Если бы я имела слова,  чтобы сказать про свое материнское сердце…    

Встала, приподнятая силой, которая росла в ее груди и  охмеляла голову горячим натиском негодующих слов.    

— Заплакали бы — многие… Даже злые, бессовестные… Николай  тоже встал, снова взглянув на часы.    

— Так решено — вы переедете в город ко мне? Она молча  кивнула головой.    

— Когда? Вы скорее! — попросил он и мягко добавил:  — Мне будет тревожно за вас, право!    

Она удивленно взглянула на него, — что ему до нее?    

Наклонив голову, смущенно улыбаясь, он стоял перед нею  сутулый, близорукий, одетый в простой черный пиджак, и все на нем было чужим  ему…    

— У вас есть деньги? — спросил он, опустив глаза.    

— Нет!    

Он быстро вынул из кармана кошелек, открыл его и протянул  ей.    

— Вот, пожалуйста, берите…    

Мать невольно улыбнулась и, покачивая головой, заметила:    

— Все — по-новому! И деньги без цены! Люди за них душу  свою теряют, а для вас они — так себе! Как будто из милости к людям вы их при  себе держите…    

Николай тихо засмеялся:    

— Ужасно неудобная и неприятная вещь — деньги! Всегда  неловко и брать их и давать…    

Он взял ее руку, крепко пожал и еще раз попросил ее:    

— Так вы скорее!    

И, как всегда тихий, ушел.    

Проводив его, она подумала: «Такой добрый — а не пожалел…» И  не могла понять — неприятно это ей или только удивляет?    

 2    

     

Она собралась к нему на четвертый день после его посещения.  Когда телега с двумя ее сундуками выехала из слободки в поле, она, обернувшись  назад, вдруг почувствовала, что навсегда бросает место, где прошла темная и тяжелая  полоса ее жизни, где началась другая, — полная нового горя и радости,  быстро поглощавшая дни.    

На земле, черной от копоти, огромным темно-красным пауком  раскинулась фабрика, подняв высоко в небо свои трубы. К ней прижимались  одноэтажные домики рабочих. Серые, приплюснутые, они толпились тесной кучкой на  краю болота и жалобно смотрели друг на друга маленькими тусклыми окнами. Над  ними поднималась церковь, тоже темно-красная, под цвет фабрики, колокольня ее  была ниже фабричных труб.    

Мать, вздохнув, поправила ворот кофты, давивший горло.    

— Шагай! — бормотал извозчик, помахивая на лошадь  вожжами. Это был кривоногий человек неопределенного возраста, с редкими,  выцветшими волосами на лице и голове, с бесцветными глазами. Качаясь с боку на  бок, он шел рядом с телегой, и было ясно, что ему все равно, куда идти —  направо, налево.    

— Шагай! — говорил он бесцветным голосом и смешно  выкидывал свои кривые ноги в тяжелых сапогах с присохшей грязью. Мать  оглянулась вокруг. В поле было пусто, как в душе…    

Уныло качая головой, лошадь тяжело упиралась ногами  глубокий, нагретый солнцем песок, он тихо шуршал. Скрипела плохо смазанная,  разбитая телега, и все звуки, вместе с пылью, оставались сзади…    

Николай Иванович жил на окраине города, в пустынной улице, в  маленьком зеленом флигеле, пристроенном к двухэтажному, распухшему от старости,  темному дому. Перед флигелем был густой палисадник, и в окна трех комнат  квартиры ласково заглядывали ветви сиреней, акаций, серебряные листья молодых  тополей. В комнатах было тихо, чисто, на полу безмолвно дрожали узорчатые тени,  по стенам тянулись полки, тесно уставленные книгами, и висели портреты каких-то  строгих людей.    

— Вам удобно будет здесь? — спросил Николай, вводя  мать в небольшую комнату с одним окном в палисадник и другим на двор, густо  поросший травой. И в этой комнате все стены тоже были заняты шкафами и полками  книг.    

— Я бы лучше в кухне! — сказала она. —  Кухонька светлая, чистая…    

Ей показалось, что он испугался чего-то. А когда он неловко  и смущенно стал отговаривать ее и она согласилась, — сразу повеселел.    

Все три комнаты полны каким-то особенным воздухом, —  дышать было легко и приятно, но голос невольно понижался, не хотелось говорить  громко, нарушая мирную задумчивость людей, сосредоточенно смотревших со стен.    

— Цветы-то надо полить! — сказала мать, пощупав  землю в горшках с цветами на окнах.    

— Да, да! — виновато сказал хозяин. — Я,  знаете, люблю их, а заниматься некогда…    

Наблюдая за ним, она видела, что и в своей уютной квартире  Николай тоже ходит осторожно, чужой и далекий всему, что окружает его.  Приближал свое лицо вплоть к тому, на что смотрел, и, поправляя очки тонкими  пальцами правой руки, прищуривался, прицеливаясь безмолвным вопросом в предмет,  интересовавший его. Иногда брал вещь в руки, подносил к лицу и тщательно ощупывал  глазами, — казалось, он вошел в комнату вместе с матерью и, как ей, ему  все здесь было незнакомо, непривычно. Видя его таким, мать сразу почувствовала  себя на месте в этих комнатах. Она ходила за Николаем, замечая, где что стоит,  спрашивала о порядке жизни, он отвечал ей виноватым тоном человека, который  знает, что он все делает не так, как нужно, а иначе не умеет.    

Полив цветы и уложив правильной стопой разбросанные на  пианино ноты, она посмотрела на самовар и заметила:    

— Надо почистить…    

Он провел пальцами по тусклому металлу, поднес палец к носу  и серьезно посмотрел на него. Мать ласково усмехнулась.    

Когда она легла спать и вспомнила свой день, она удивленно  приподняла голову с подушки, оглядываясь. Первый раз за всю жизнь она была в  доме у чужого человека, и это не стесняло ее. Она думала о Николае заботливо,  чувствовала желание сделать для него все как можно лучше, вложить что-то  ласковое, греющее в его жизнь. Ее трогала за сердце неловкость, смешное  неумение Николая, его отчужденность от обычного и что-то мудро-детское в  светлых глазах. Потом ее мысль упруго остановилась на сыне, и перед нею снова  развернулся день Первого мая, весь одетый в новые звуки, окрыленный новым  смыслом. И горе этого дня было, как весь он, особенное, — оно не сгибало  голову к земле, как тупой, оглушающий удар кулака, оно кололо сердце многими  уколами и вызывало в нем тихий гнев, выпрямляя согнутую спину.    

«Идут в мире дети», — думала она, прислушиваясь к  незнакомым звукам ночной жизни города. Они ползли в открытое окно, шелестя листвой  в палисаднике, прилетали издалека усталые, бледные и тихо умирали в комнате.    

Рано утром она вычистила самовар, вскипятила его, бесшумно  собрала посуду и, сидя в кухне, стала ожидать, когда проснется Николай.  Раздался его кашель, и он вошел в дверь, одной рукой держа очки, другой  прикрывая горло. Ответив на его приветствие, она унесла самовар в комнату, а он  стал умываться, расплескивая на пол воду, роняя мыло, зубную щетку и фыркая на  себя.    

За чаем Николай рассказывал ей:    

— Я занимаюсь в земской управе очень печальной работой  — наблюдаю, как разоряются наши крестьяне… И, улыбаясь виновато, повторил:    

— Люди, истощенные голодом, преждевременно ложатся в  могилы, дети родятся слабыми, гибнут, как мухи осенью, — мы все это знаем,  знаем причины несчастия и, рассматривая их, получаем жалование. А дальше  ничего, собственно говоря…    

— А вы кто — студент? — спросила она его.    

— Нет, я учитель. Отец мой — управляющий заводом в  Вятке, а я пошел в учителя. Но в деревне я стал мужикам книжки давать, и меня  за это посадили в тюрьму. После тюрьмы — служил приказчиком в книжном магазине,  но — вел себя неосторожно и снова попал в тюрьму, потом — в Архангельск  выслали. Там у меня тоже вышли неприятности с губернатором, меня заслали на  берег Белого моря, в деревушку, где я прожил пять лет.    

Его говорок звучал в светлой, залитой солнцем комнате  спокойно и ровно. Мать уже много слышала таких историй и никогда не понимала —  почему их рассказывают так спокойно, относясь к ним, как к чему-то неизбежному?    

— Сестра моя сегодня приедет! — сообщил он.    

— Замужняя?    

— Вдова. Муж у нее был в Сибирь сослан, но бежал оттуда  и умер от чахотки за границей два года тому назад…    

— Она моложе вас?    

— Старше на шесть лет. Я ей очень многим обязан. Вот вы  послушайте, как она играет! Это ее пианино… здесь вообще много ее вещей, мои —  книги…    

— А она где живет?    

— Везде! — ответил он, улыбаясь. — Где есть  нужда в смелом человеке, там и она.    

— Тоже — в этом деле? — спросила мать.    

— Конечно! — сказал он.    

Он скоро ушел на службу, а мать задумалась об «этом деле»,  которое изо дня в день упрямо и спокойно делают люди. И она почувствовала себя  перед ними, как перед горою в ночной час.    

Около полудня явилась дама в черном платье, высокая и  стройная. Когда мать отперла ей дверь, она бросила на пол маленький желтый чемодан  и, быстро схватив руку Власовой, спросила:    

— Вы Павла Михайловича мама, так?    

— Да, — ответил! мать, смущенная ее богатым  костюмом.    

— Я вас такой и представляла себе! Брат писал, что вы  будете жить у него! — говорила дама, снимая перед зеркалом шляпу. —  Мы с Павлом Михайловичем давно друзья. Он рассказывал мне про вас.    

Голос у нее был глуховатый, говорила она медленно, но  двигалась сильно и быстро. Большие серые глаза улыбались молодо и ясно, а на  висках уже сияли тонкие лучистые морщинки, и над маленькими раковинами ушей  серебристо блестели седые волосы.    

— Есть хочу! — заявила она. — Теперь бы чашку  кофе выпить…    

— Сейчас я сварю! — отозвалась мать и, доставая  кофейный прибор из шкафа, тихонько спросила: — А разве Паша говорив обо мне?    

— Много…    

Она вынула маленький кожаный портсигар, закурила папиросу и,  расхаживая по комнате, спрашивала:    

— Вы сильно боитесь за него?    

Наблюдая, как дрожат синие языки огня спиртовой лампы под  кофейником, мать улыбалась. Ее смущение перед дамой исчезло в глубине радости.    

«Так он обо мне рассказывает, хороший мой!» — думала она, а  сама медленно говорила: — Конечно, — нелегко, но раньше было бы  хуже, — теперь я знаю — не один он…    

И, глядя в лицо женщины, спросила ее:    

— А как ваше имя?    

— Софья! — ответила та.    

Мать зорко присматривалась к ней. В этой женщине было что-то  размашистое, слишком бойкое и торопливое.    

Быстро прихлебывая кофе, она уверенно говорила:    

— Главное, чтобы все они недолго сидели в тюрьме,  скорее бы осудили их! А как только сошлют — мы сейчас же устроим Павлу Михайловичу  побег, — он необходим здесь.    

Мать недоверчиво взглянула на Софью, а та, поискав глазами,  куда бы бросить окурок папиросы, сунула его в землю цветочной банки.    

— Портятся от этого цветы! — машинально заметила  мать.    

— Извините! — сказала Софья. — Николай тоже  всегда говорит мне это! — И, вынув из банки окурок, она выбросила его за  окно.    

Мать смущенно взглянула в лицо ей и виновато проговорила:    

— Вы извините меня! Я это так сказала, не подумав.  Разве я могу учить вас?    

— А почему и не учить, если я неряха? — отозвалась  Софья, пожав плечами. — Готов кофе? Спасибо! А почему одна чашка? Вы не  будете пить?    

И вдруг, взяв мать за плечи, привлекая к себе и заглядывая в  глаза, она удивленно спросила:    

— Неужели вы стесняетесь? Мать, улыбаясь, ответила:    

— Только что я вам насчет окурка сказала, а вы меня  спрашиваете — не стесняюсь ли!    

И, не скрывая своего удивления, она заговорила, как бы  спрашивая:    

— Вчера к вам приехала, а веду себя как дома, ничего не  боюсь, говорю что хочу…    

— Так и нужно! — воскликнула Софья.    

— У меня голова кружится, и как будто я — сама себе  чужая, — продолжала мать. — Бывало — ходишь, ходишь около человека  прежде чем что-нибудь скажешь ему от души, а теперь — всегда душа открыта, и  сразу говоришь такое, чего раньше не подумала бы…    

Софья снова закурила папиросу, ласково и молча освещая лицо  матери своими серыми глазами.    

— Вы говорите — побег устроить? Ну, а как же он жить  будет — беглый? — поставила мать волновавший ее вопрос.    

— Это пустяки! — ответила Софья, наливая себе еще  кофе. — Будет жить, как живут десятки бежавших… Я вот только что встретила  и проводила одного,    

— тоже очень ценный человек, — был сослан на пять  лет, а прожил в ссылке три с половиной месяца…    

Мать пристально посмотрела на нее, улыбнулась и, качая  головой, тихо сказала:    

— Нет, видно, смял меня этот день, Первое мая! Неловко  мне как-то, и точно по двум дорогам сразу я иду: то мне кажется, что все  понимаю, а вдруг как в туман попала. Вот теперь вы, — смотрю на вас —  барыня, — занимаетесь этим делом… Пашу знаете — и цените его, спасибо вам…    

— Ну, уж это вам спасибо! — засмеялась Софья.    

— Что — я? Не я его этому научила! — вздохнув,  сказала! мать.    

Софья положила окурок на блюдце своей чашки, тряхнула  головой, ее золотистые волосы рассыпались густыми прядями по спине, и она ушла,  сказав:    

— Ну, мне пора снять с себя все это великолепие…    

 3    

     

К вечеру явился Николай. Обедали, и за обедом Софья  рассказывала, посмеиваясь, как она встречала и прятала бежавшего из ссылки  человека, как боялась шпионов, видя их во всех людях, и как смешно вел себя  этот беглый. В тоне ее было что-то, напоминавшее матери похвальбу рабочего,  который хорошо сделал трудную работу и — доволен.    

Теперь она была одета в легкое широкое платье стального  цвета. Она казалась выше ростом в этом платье, глаза ее как будто потемнели, и  движения стали более спокойными.    

— Тебе, Софья, — заговорил Николай после  обеда, — придется взять еще дело. Ты знаешь, мы затеяли газету для  деревни, но связь с людьми оттуда потеряна благодаря последним арестам. Вот  только Пелагея Ниловна может указать нам, как найти человека, который возьмет  распространение газеты на себя. Ты с ней поезжай туда. Нужно — скорее.    

— Хорошо! — покуривая папиросу, сказала  Софья. — Едем, Пелагея Ниловна?    

— Что ж, поедемте…    

— Далеко?    

— Верст восемьдесят…    

— Чудесно!.. А теперь я поиграю. Вы как, Пелагея  Ниловна, можете потерпеть немного музыки?    

— Вы меня не спрашивайте — будто нет меня тут! —  сказала мать, усаживаясь в уголок дивана. Она видела, что брат и сестра как бы  не обращают на нее внимания, и в то же время выходило так, что она все время  невольно вмешивалась в их разговор, незаметно вызываемая ими.    

Вот слушай, Николай! Это — Григ. Я сегодня привезла — Закрой  окна.    

Она открыла ноты, не сильно ударила по клавишам левой рукой.  Сочно и густо запели струны. Вздохнув глубоко, к ним прилилась еще нота,  богатая звуком. Из-под пальцев правой руки, светло звеня, тревожной стаей  полетели странно прозрачные крики струн и закачались, забились, как испуганные  птицы, на темном фоне низких нот.    

Сначала мать не трогали эти звуки, в их течении она слышала  только звенящий хаос. Слух ее не мог поймать мелодии в сложном трепете массы  нот. Полудремотно она смотрела на Николая, сидевшего, поджав под себя ноги, в  другом конце широкого дивана, разглядывала строгий профиль Софьи и голову ее,  покрытую тяжелой массой золотистых волос. Луч солнца сначала тепло освещал  голову и плечо Софьи, потом лег на клавиши рояля и затрепетал под пальцами  женщины, обнимая их. Музыка наполняла комнату все теснее и незаметно для матери  будила ее сердце.    

И почему-то пред ней вставала из темной ямы прошлого одна  обида, давно забытая, но воскресавшая теперь с горькой    

ясностью. Однажды покойник муж пришел домой поздно ночью,  сильно пьяный, схватил ее за руку, сбросил с постели на пол, ударил в бок ногой  и сказал:    

— Ступай вон, сволочь, надоела ты мне!    

Она, чтобы защитить себя от его ударов, быстро взяла на руки  двухлетнего сына и, стоя на коленях, прикрылась его телом, как щитом. Он  плакал, бился у нее в руках, испуганный, голенький и теплый.    

— Ступай! — ревел Михаил.    

Она вскочила на ноги, бросилась в кухню, накинула на плечи  кофту, закутала ребенка в шаль и молча, без криков и жалоб, босая, в одной  рубашке и кофте сверх нее, пошла по улице. Был май, ночь была свежа, пыль улицы  холодно приставала к ногам, набиваясь между пальцами. Ребенок плакал, бился.  Она раскрыла грудь, прижала сына к телу и, гонимая страхом, шла по улице, шла,  тихонько баюкая:    

— О-о-о… о-о-о!..    

А уже светало, ей было боязно и стыдно ждать, что кто-нибудь  выйдет на улицу, увидит ее, полунагую. Она сошла к болоту и села на землю под  тесной группой молодых осин. И так сидела долго, объятая ночью, неподвижно  глядя во тьму широко раскрытыми глазами, и боязливо пела, баюкая уснувшего  ребенка и обиженное сердце свое…    

— О-о-о… о-о-о… о-о-о!..    

В одну из минут, проведенных ею там, над головой ее  мелькнула, улетая вдаль, какая-то черная тихая птица — она разбудила ее,  подняла. Дрожа от холода, она пошла домой, навстречу привычному ужасу побоев и  новых обид…    

Последний раз вздохнул гулкий аккорд, безразличный,  холодный, вздохнул и замер.    

Софья обернулась, негромко спрашивая брата:    

— Понравилось?    

— Очень! — сказал он, вздрогнув, как разбуженный.  -    

Очень…    

В груди матери пело и дрожало эхо воспоминаний. И где-то  сбоку, стороной, развивалась мысль:    

«Вот, — живут люди, дружно, спокойно. Не ругаются, не  пьют водки, не спорят из-за куска… как это есть у людей черной жизни…»    

Софья курила папиросу. Она курила много, почти беспрерывно.    

— Это любимая вещь покойника Кости! — сказала она,  торопливо затягиваясь дымом, и снова взяла негромкий, печальный аккорд. —  Как я любила играть ему. Какой он чуткий был, отзывчивый на все, — всем  полный…    

«О муже вспоминает, должно быть, — мельком отметила  мать. — А — улыбается…»    

— Сколько дал мне счастья этот человек… — тихо говорила  Софья, аккомпанируя своим думам легкими звуками струн. — Как он умел жить…    

— Да-а! — сказал Николай, теребя бородку. —  Певучая душа!..    

Софья бросила куда-то начатую папиросу, обернулась к матери  и спросила ее:    

— Вам не мешает мой шум, нет?    

Мать ответила с досадой, которую не могла сдержать:    

— Вы меня не спрашивайте, я ничего не понимаю. Сижу,  слушаю, думаю про себя…    

— Нет, вы должны понимать! — сказала Софья. —  Женщина не может не понять музыку, особенно если ей грустно…    

Она сильно ударила по клавишам, и раздался громкий крик,  точно кто-то услышал ужасную для себя весть, — она ударила его в сердце и  вырвала этот потрясающий звук. Испуганно затрепетали молодые голоса и бросились  куда-то торопливо, растерянно; снова закричал громкий, гневный голос, все заглушая.  Должно быть — случилось несчастье, но вызвало к жизни не жалобы, а гнев. Потом  явился кто-то ласковый и сильный и запел простую красивую песнь, уговаривая,  призывая за собой.    

Сердце матери налилось желанием сказать что-то хорошее этим  людям. Она улыбалась, охмеленная музыкой, чувствуя себя способной сделать  что-то нужное для брата и сестры.    

И поискав глазами — что можно сделать? — тихонько пошла  в кухню ставить самовар.    

Но это желание не исчезло у нее, и, разливая чай, она  говорила, смущенно усмехаясь и как бы отирая свое сердце словами теплой ласки,  которую давала равномерно им и себе:    

— Мы, люди черной жизни, — все чувствуем, но  трудно выговорить нам, нам совестно, что вот — понимаем, а сказать не можем. И  часто — от совести — сердимся мы на мысли наши. Жизнь — со всех сторон и бьет и  колет, отдохнуть хочется, а мысли — мешают.    

Николай слушал, протирая очки, Софья смотрела, широко открыв  свои огромные глаза и забывая курить угасавшую папиросу. Она сидела у пианино  вполоборота к нему и порою тихо касалась клавиш тонкими пальцами правой руки.  Аккорд осторожно вливался в речь матери, торопливо облекавшей чувства в  простые, душевные слова.    

— Я вот теперь смогу сказать кое-как про себя, про  людей, потому что — стала понимать, могу сравнить. Раньше жила, — не с чем  было сравнивать. В нашем быту — все живут одинаково. А теперь вижу, как другие  живут, вспоминаю, как сама жила, и — горько, тяжело!    

Она понизила голос, продолжая:    

— Может быть, я что-нибудь и не так говорю и не нужно  этого говорить, потому что вы сами все знаете…    

Слезы зазвенели в ее голосе, и, глядя на них с улыбкой в  глазах, она сказала:    

— А хочется мне сердце открыть перед вами, чтобы видели  вы, как я желаю вам доброго, хорошего!    

— Мы это видим! — тихо сказал Николай.    

Она не могла насытить свое желание и снова говорила им то,  что было ново для нее и казалось ей неоценимо важным. Стала рассказывать о  своей жизни в обидах и терпеливом страдании, рассказывала беззлобно, с усмешкой  сожаления на губах, развертывая серый свиток печальных дней, перечисляя побои  мужа, и сама поражалась ничтожностью поводов к этим побоям, сама удивлялась  своему неумению отклонить их…    

Они слушали ее молча, подавленные глубоким смыслом простой  истории человека, которого считали скотом и который сам долго и безропотно  чувствовал себя тем, за кого его считали. Казалось, тысячи жизней говорят ее  устами; обыденно и просто было все, чем она жила, но — так просто и обычно жило  бесчисленное множество людей на земле, и ее история принимала значение символа.  Николай поставил локти на стол, положил голову на ладони и не двигался, глядя  на нее через очки напряженно прищуренными глазами. Софья откинулась на спинку  стула и порой вздрагивала, отрицательно покачивая головой. Лицо ее стало еще  более худым и бледным, она не курила.    

— Однажды я сочла себя несчастной, мне показалось, что  жизнь моя — лихорадка, — тихо заговорила она, опуская голову. — Это  было в ссылке. Маленький уездный городишко, делать нечего, думать не о чем,  кроме себя. Я складывала все мои несчастия и взвешивала их от нечего делать:  вот — поссорилась с отцом, которого любила, прогнали из гимназии и оскорбили,  тюрьма, предательство товарища, который был близок мне, арест мужа, опять  тюрьма и ссылка, смерть мужа. И мне тогда казалось, что самый несчастный  человек — это я. Но все мои несчастия — ив десять раз больше — не стоят месяца  вашей жизни, Пелагея Ниловна… Это ежедневное истязание в продолжение годов… Где  люди черпают силу страдать?    

— Привыкают! — вздохнув, ответила Власова.    

— Мне казалось — я знаю жизнь! — задумчиво сказал  Николай. — Но когда о ней говорит не книга и не разрозненные впечатления  мои, а вот так, сама она,    

— страшно! И страшны мелочи, страшно — ничтожное,  минуты, из которых слагаются года…    

Беседа текла, росла, охватывая черную жизнь со всех сторон,  мать углублялась в свои воспоминания и, извлекая из сумрака прошлого  каждодневные обиды, создавала тяжелую картину немого ужаса, в котором утонула  ее молодость. Наконец она сказала:    

— Ой, заговорила я вас, пора вам отдыхать! Всего не  перескажешь… |    

Брат и сестра простились с нею молча. Ей показалось, что  Николай поклонился ниже, чем всегда, и крепче пожал руку. А Софья проводила ее  до комнаты и, остановясь в дверях, сказала тихо:    

— Отдыхайте, покойной ночи!    

От ее голоса веяло теплом, серые глаза мягко ласкали лицо матери…    

Она взяла руку Софьи и, сжимая ее своими руками, ответила:    

— Спасибо вам!..    

 4    

     

Через несколько дней мать и Софья явились перед Николаем  бедно одетыми мещанками, в поношенных ситцевых платьях в кофтах, с котомками за  плечами и с палками в руках. Костюм убавил Софье рост и сделал еще строже ее  бледное лицо.    

Прощаясь с сестрой, Николай крепко пожал ей руку, и мать еще  раз отметила простоту и спокойствие их отношений. Ни поцелуев, ни ласковых слов  у этих людей, а относятся они друг к другу так душевно, заботливо. Там, где она  жила, люди много целуются, часто говорят ласковые слова и всегда кусают друг  друга, как голодные собаки.    

Женщины молча прошли по улицам города, вышли в поле и  зашагали плечо к плечу по широкой, избитой дороге между двумя рядами старых  берез.    

— А не устанете вы? — спросила мать у Софьи.    

— Вы думаете, мало я ходила? Это мне знакомо.    

Весело, как будто хвастаясь шалостями детства, Софья стала  рассказывать матери о своей революционной работе. Ей приходилось жить под чужим  именем, пользуясь фальшивым документом, переодеваться, скрываясь от шпионов,  возить пуды запрещенных книг по разным городам, устраивать побеги для ссыльных  товарищей, сопровождать их за границу. В ее квартире была устроена тайная  типография, и когда жандармы, узнав об этом, явились с обыском, она, успев за  минуту перед их приходом переодеться горничной, ушла, встретив у ворот дома  своих гостей, и без верхнего платья, в легком платке на голове и с жестянкой  для керосина в руках, зимою, в крепкий мороз, прошла весь город из конца в  конец. Другой раз она приехала в чужой город к своим знакомым и, когда уже шла  по лестнице в их квартиру, заметила, что у них обыск. Возвращаться назад было  поздно, тогда она смело позвонила в дверь этажом ниже квартиры знакомых и,  войдя со своим чемоданом к незнакомым людям, откровенно объяснила им свое  положение.    

— Можете выдать меня, если хотите, но я думаю, вы не  сделаете этого, — сказала она уверенно.    

Они были сильно испуганы и всю ночь не спали, ожидая каждую  минуту, что к ним постучат, но не решились выдать ее жандармам, а утром вместе  с нею смеялись над ними. Однажды она, переодетая монахиней, ехала в одном  вагоне и на одной скамье со шпионом, который выслеживал ее и, хвастаясь своей  ловкостью, рассказывал ей, как он это делает. Он был уверен, что она едет с  этим поездом в вагоне второго класса, на каждой остановке выходил и,  возвращаясь, говорил ей:    

— Не видно, — спать легла, должно быть. Тоже и они  устают, — жизнь трудная, вроде нашей!    

Мать слушала ее рассказы, смеялась и смотрела на нее ласкающими  глазами. Высокая, сухая, Софья легко и твердо шагала по дороге стройными  ногами. В ее походке, словах, в самом звуке голоса, хотя и глуховатом, но  бодром, во всей ее прямой фигуре было много душевного здоровья, веселой  смелости. Ее глаза смотрели на все молодо и всюду видели что-то, радовавшее ее  юной радостью.    

— Смотрите, какая славная сосна! — восклицала  Софья, указывая матери на дерево. Мать останавливалась и смотрела, — сосна  была не выше и не гуще других.    

— Хорошее дерево! — усмехаясь, говорила она. И  видела, как ветер играет седыми волосами над ухом женщины.    

— Жаворонок! — Серые глаза Софьи ласково  разгорались, и тело как будто поднималось от земли навстречу музыке, невидимо  звеневшей в ясной высоте. Порою она, гибко наклоняясь, срывала полевой цветок и  легкими прикосновениями тонких быстрых пальцев любовно гладила дрожащие  лепестки. И что-то напевала, тихо и красиво.    

Все это подвигало сердце ближе к женщине со светлыми  глазами, и мать невольно жалась к ней, стараясь идти в ногу. Но порою в словах  Софьи вдруг являлось что-то резкое, оно казалось матери лишним и возбуждало у  нее опасливую думу:    

«Не понравится она Михаиле-то…»    

А через минуту Софья снова говорила просто, душевно, и мать,  улыбаясь, заглядывала ей в глаза.    

— Какая молодая вы еще! — вздохнув, сказала она.    

— О, мне уж тридцать два года! — воскликнула  Софья.    

Власова улыбнулась.    

— Я не про это, — с лица вам можно больше дать. А  посмотришь в глаза ваши, послушаешь вас и даже удивляешься, — как будто вы  девушка. Жизнь ваша беспокойная и трудная, опасная, а сердце у вас — улыбается.    

— Я не чувствую, что мне трудно, и не могу представить  жизнь лучше, интереснее этой… Я буду звать вас — Ниловна; Пелагея — это не идет  вам.    

— Зовите, как хочется! — задумчиво сказала  мать. — Как хочется, так и зовите. Я вот все смотрю на вас, слушаю, думаю.  Приятно мне видеть, что вы знаете пути к сердцу человеческому. Все в человеке  перед вами открывается без робости, без опасений, — сама собой  распахивается душа встречу вам. И думаю я про всех вас — одолеют они злое в  жизни, непременно одолеют!    

— Мы победим, потому что мы — с рабочим народом! —  уверенно и громко сказала Софья. — В нем скрыты все возможности, и с ним —  все достижимо! Надо только разбудить его сознание, которому не дают свободы  расти…    

Речь ее будила в сердце матери сложное чувство — ей  почему-то было жалко Софью необидной дружеской жалостью и хотелось слышать от  нее другие слова, более простые.    

— Кто вас наградит за труды ваши? — спросила она  тихо и печально.    

Софья ответила с гордостью, как показалось матери:    

— Мы уже награждены! Мы нашли для себя жизнь, которая  удовлетворяет нас, мы живем всеми силами души — чего еще можно желать?    

Мать взглянула на нее и опустила голову, снова подумав: «Не  понравится она Михаиле…»    

Вдыхая полной грудью сладкий воздух, они шли не быстрой, но  спорой походкой, и матери казалось, что она идет на богомолье. Ей вспоминалось  детство и та хорошая радость, с которой она, бывало, ходила из села на праздник  в дальний монастырь к чудотворной иконе.    

Иногда Софья негромко, но красиво пела какие-то новые песни  о небе, о любви или вдруг начинала рассказывать стихи о поле и лесах, о Волге,  а мать, улыбаясь, слушала и невольно покачивала головой в ритм стиха,  поддаваясь музыке его.    

В груди у нее было тепло, тихо и задумчиво, точно в  маленьком старом саду летним вечером.    

 5    

     

На третий день пришли к селу; мать спросила мужика,  работавшего в поле, где дегтярный завод, и скоро они спустились по крутой  лесной тропинке, — корни деревьев лежали на ней, как ступени, — на  небольшую круглую поляну, засоренную углем и щепой, залитую дегтем.    

— Вот и пришли! — беспокойно оглядываясь, сказала  мать. У шалаша из жердей и ветвей, за столом из трех нестроганых досок,  положенных на козлы, врытые в землю, сидели, обедая — Рыбин, весь черный, в  расстегнутой на груди рубахе, Ефим я еще двое молодых парней. Рыбин первый  заметил их и, приложив ладонь к глазам, молча ждал.    

— Здравствуйте, братец Михаиле! — крикнула мать  еще издали.    

Он встал, не торопясь пошел встречу, узнав ее, остановился  и, улыбаясь, погладил бороду темной рукой.    

— Идем на богомолье! — говорила мать,  подходя. — Дай, думаю, зайду, навещу брата! Вот моя подруга, Анной звать…    

Гордясь своими выдумками, она искоса взглянула в лицо Софьи,  серьезное и строгое.    

— Здравствуй! — сказал Рыбин, сумрачно усмехаясь,  потряс ее руку, поклонился Софье и продолжал: — Не ври, здесь не город, вранье  не требуется! Все — свои люди…    

Ефим, сидя за столом, зорко рассматривал странниц и что-то  говорил товарищам жужжавшим голосом. Когда женщины подошли к столу, он встал и  молча поклонился им, его товарищи сидели неподвижно, как бы не замечая гостей.    

— Мы тут живем, как монахи! — сказал Рыбин,  легонько ударяя Власову по плечу. — Никто не ходит к нам, хозяина в селе  нет, хозяйку в больницу увезли, и я вроде управляющего. Садитесь-ка за стол.  Чай, есть хотите? Ефим, достал бы молока!    

Не торопясь, Ефим пошел в шалаш, странницы снимали с плеч  котомки, один из парней, высокий и худой, встал из-за стола, помогая им,  другой, коренастый и лохматый, задумчиво облокотясь на стол, смотрел на них,  почесывая голову и тихо мурлыкая песню.    

Тяжелый аромат дегтя сливался с душным запахом прелого листа  и кружил голову.    

— Вот этого звать Яков, — указывая на высокого  парня, сказал Рыбин, — а тот — Игнатий. Ну, как сын твой?    

— В тюрьме! — вздохнув, сказала мать.    

— Опять в тюрьме? — воскликнул Рыбин. —  Понравилось ему, однако…    

Игнатий перестал петь, Яков взял палку из рук матери и    

сказал:    

— Садись!..    

— А что же вы? Садитесь! — пригласил Рыбин Софью.  Она молча села на обрубок дерева, внимательно разглядывая Рыбина.    

— Когда взяли? — спросил Рыбин, усаживаясь против  матери, и, качнув головой, воскликнул: — Не везет тебе, Ниловна!    

— Ничего! — сказала она.    

— Ну? Привыкаешь?    

— Не привыкаю, а вижу — нельзя без этого!    

— Так! — сказал Рыбин. — Ну, рассказывай… Ефим  принес горшок молока, взял со стола чашку, сполоснул водой и, налив в нее  молоко, подвинул к Софье, внимательно слушая рассказ матери. Он двигался и  делал все бесшумно, осторожно. Когда мать кончила свой краткий рассказ — все  молчали с минуту, не глядя друг на друга. Игнат, сидя за столом, рисовал ногтем  на досках какой-то узор, Ефим стоял сзади Рыбина, облокотясь на его плечо,  Яков, прислонясь к стволу дерева, сложил на груди руки и опустил голову. Софья  исподлобья оглядывала мужиков…    

— Да-а! — медленно и угрюмо протянул Рыбин. —  Вот как, — открыто!..    

— У нас бы, если такой парад устроить, — сказал  Ефим и хмуро усмехнулся, — насмерть избили бы мужики!    

— Изобьют! — подтвердил Игнат, кивнув  головой. — Нет, я на фабрику уйду, там лучше…    

— Судить, говоришь, будут Павла? — спросил  Рыбин. — И что же, какое наказание, не слышала?    

— Каторга или вечное поселение в Сибири… — тихо  ответила она.