1 2 3 4 5 
— Нет,  грех сказать, хорошо, даже очень хорошо Улитка блины печет! Легкие, мягкие —  ай, поешь!    

Порфирий  Владимирыч хочет шуточкой да смешком развлечь Евпраксеюшку.    

— Поела  бы я блинов, да не головлевских, а родительских! — кобенится она.    

— И  за этим у нас дело не станет! Архипушку-кучера за бока! вели парочку лошадушек  заложить, кати себе да покатывай!    

— Нет  уж! что уж! попалась птица в западню… сама глупа была! Кому меня, этакую-то, нужно?  Сами гулящей девкой недавно назвали… чего уж!    

— Ах-ах-ах!  и не стыдно тебе напраслину на меня говорить! А ты знаешь ли, как Бог-то за  напраслину наказывает?    

— Назвали,  прямо так-таки гулящей и назвали! вот и образ тут, при нем, при батюшке! Ах, распостылое  мне это Головлево! сбегу я отсюда! право, сбегу!    

Говоря  это, Евпраксеюшка ведет себя совершенно непринужденно: раскачивается на стуле,  копается в носу, почесывается. Очевидно, она разыгрывает комедию, дразнит.    

— Я,  Порфирий Владимирыч, вам что-то хотела сказать, — продолжает она  колобродить, — ведь мне домой надобно!    

— Погостить,  что ли, к отцу с матерью собралась?    

— Нет,  я совсем. Останусь, значит, у Николы.    

— Что  так? обиделась чем-нибудь?    

— Нет,  не обиделась, а так… надо же когда-нибудь… Да и скучно у вас… инда страшно! В доме-то  словно все вымерло! Людишки — вольница, всё по кухням да по людским прячутся,  сиди в целом доме одна; еще зарежут, того гляди! Ночью спать ляжешь — изо всех  углов шепоты ползут!    

Однако  проходили дни за днями, а Евпраксеюшка и не думала приводить в исполнение свою  угрозу. Тем не менее действие этой угрозы на Порфирия Владимирыча было очень  решительное. Он вдруг как-то понял, что, несмотря на то, что с утра до вечера  изнывал в так называемых трудах, он, собственно говоря, ровно ничего не делал и  мог бы остаться без обеда, не иметь ни чистого белья, ни исправного платья,  если б не было чьего-то глаза, который смотрел за тем, чтоб его домашний обиход  не прерывался. До сих пор он как бы не чувствовал жизни, не понимал, что она  имеет какую-то обстановку, которая созидается не сама собой. Весь его день шел  однажды заведенным порядком; все в доме группировалось лично около него и ради  него; все делалось в свое время; всякая вещь находилась на своем месте — словом  сказать, везде царствовала такая неизменная точность, что он даже не придавал  ей никакого значения. Благодаря этому порядку вещей, он мог на всей своей воле  предаваться и празднословию и праздномыслию, не опасаясь, чтобы уколы  действительной жизни когда-нибудь вывели его на свежую воду. Правда, что вся  эта искусственная махинация держалась на волоске; но человеку, постоянно  погруженному в самого себя, не могло и в голову прийти, что этот волосок есть  нечто очень тонкое, легко рвущееся. Ему казалось, что жизнь установилась  прочно, навсегда… И вдруг все это должно рушиться, рушиться в один миг, по  одному дурацкому слову: нет уж! что уж! уйду! Иудушка совершенно растерялся.  Что, ежели она в самом деле уйдет? — думалось ему. И он мысленно начинал  строить всевозможные нелепые комбинации, с целью как-нибудь удержать ее, и даже  решался на такие уступки в пользу бунтующей Евпраксеюшкиной младости, которые  ему никогда бы прежде и в голову не пришли.    

— Тьфу!  тьфу! тьфу! — отплевывался он, когда возможность столкновения с кучером Архипушкой  или с конторщиком Игнатом представлялась ему во всей обидной наготе своей.    

Скоро,  однако ж, он убедился, что страх его насчет ухода Евпраксеюшки был по малой  мере неоснователен, и вслед за тем существование его как-то круто вступило в новый  и совершенно для него неожиданный фазис. Евпраксеюшка не только не уходила, но  даже заметно приутихла с своими приставаниями. Взамен того она совершенно  бросила Порфирия Владимирыча. Наступил май, пришли красные дни, и она уж почти  совсем не являлась в дом. Только по постоянному хлопанью дверей Иудушка  догадывался, что она за чем-нибудь прибежала к себе в комнату, с тем чтобы  вслед за тем опять исчезнуть. Вставая утром, он не находил на обычном месте  своего платья и должен был вести продолжительные переговоры, чтобы получить  чистое белье, чай и обед ему подавали то спозаранку, то слишком поздно, причем  прислуживал полупьяный лакей Прохор, который являлся к столу в запятнанном  сюртуке и от которого вечно воняло какою-то противной смесью рыбы и водки.    

Тем не  менее Порфирий Владимирыч уж и тому был рад, что Евпраксеюшка оставляла его в  покое. Он примирялся даже с беспорядком, лишь бы знать, что в доме все-таки  есть некто, кто этот беспорядок держит в своих руках. Его страшила не столько  безурядица, сколько мысль о необходимости личного вмешательства в обстановку  жизни. С ужасом представлял он себе, что может наступить минута, когда ему  самому придется распоряжаться, приказывать, надсматривать. В предвидении этой  минуты он старался подавить в себе всякий протест, закрывал глаза на  наступавшее в доме безначалие, стушевывался, молчал. А на барском дворе между  тем шла ежедневная открытая гульба. С наступлением тепла головлевская усадьба,  дотоле степенная и даже угрюмая, оживилась. Вечером все население дворовых, и  заштатные, и состоящие на действительной службе, и стар, и млад — все высыпало  на улицу. Пели песни, играли на гармонике, хохотали, взвизгивали, бегали в  горелки. На Игнате-конторщике появилась ярко-красная рубаха и какая-то  неслыханно узенькая жакетка, борты которой совсем не закрывали его молодецки  выпяченной груди. Архип-кучер самовольно завладел выездною шелковой рубашкой и  плисовой безрукавкой и, очевидно, соперничал с Игнатом в планах насчет сердца  Евпраксеюшки. Евпраксеюшка бегала между ними и, словно шальная, кидалась то к  одному, то к другому. Порфирий Владимирыч боялся взглянуть в окно, чтоб не  сделаться свидетелем любовной сцены; но не слышать не мог. По временам в ушах  его раздавался звук полновесного удара: это кучер Архипушка всей пятерней дал  раза Евпраксеюшке, гоняясь за нею в горелках (и она не рассердилась, а только  присела слегка); по временам до него доносился разговор:    

— Евпраксея  Никитишна! а Евпраксея Никитишна! — взывает пьяненький Прохор с барского  крыльца.    

— Чего  надобно?    

— Ключ  от чаю пожалуйте, барин чаю просят!    

— Подождет…  кикимора!    

     

В  короткое время Порфирий Владимирыч совсем одичал. Весь обычный ход его жизни  был взбудоражен и извращен, но он как-то уж перестал обращать на это внимание.  Он ничего не требовал от жизни, кроме того, чтоб его не тревожили в его  последнем убежище — в кабинете. Насколько он прежде был придирчив и надоедлив в  отношениях к окружающим, настолько же теперь сделался боязлив и угрюмо-покорен.  Казалось, всякое общение с действительной жизнью прекратилось для него. Ничего  бы не слышать, никого бы не видеть — вот чего он желал. Евпраксеюшка могла  целыми днями не показываться в доме, людишки могли сколько хотели вольничать и  бездельничать на дворе — он ко всему относился безучастно, как будто ничего не  было. Прежде, если б конторщик позволил себе хотя малейшую неаккуратность в  доставлении рапортичек о состоянии различных отраслей хозяйственного  управления, он наверное истиранил бы его поучениями; теперь — ему по целым неделям  приходилось сидеть без рапортичек, и он только изредка тяготился этим, а  именно, когда ему нужна была цифра для подкрепления каких-нибудь фантастических  расчетов. Зато в кабинете, один на один с самим собою, он чувствовал себя  полным хозяином, имеющим возможность праздномыслить, сколько душе угодно.  Подобно тому как оба брата его умерли, одержимые запоем, так точно и он страдал  тою же болезнью. Только это был запой иного рода — запой праздномыслия.  Запершись в кабинете и засевши за письменный стол, он с утра до вечера изнывал  над фантастической работой: строил всевозможные несбыточные предположения,  учитывал самого себя, разговаривал с воображаемыми собеседниками и создавал  целые сцены, в которых первая случайно взбредшая на ум личность являлась  действующим лицом.    

В этом  омуте фантастических действий и образов главную роль играла какая-то  болезненная жажда стяжания. Хотя Порфирий Владимирыч и всегда вообще был  мелочен и наклонен к кляузе, но, благодаря его практической нелепости, никаких  прямых выгод лично для него от этих наклонностей не получалось. Он надоедал,  томил, тиранил (преимущественно самых беззащитных людей, которые, так сказать,  сами напрашивались на обиду), но и сам чаще всего терял от своей затейливости.  Теперь эти свойства всецело перенеслись на отвлеченную, фантастическую почву, где  уже не имелось места ни для отпора, ни для оправданий, где не было ни сильных,  ни слабых, где не существовало ни полиции, ни мировых судов (или, лучше  сказать, существовали, но единственно в видах ограждения его, Иудушкиных,  интересов) и где, следовательно, он мог свободно опутывать целый мир сетью  кляуз, притеснений и обид.    

Он любил  мысленно вымучить, разорить, обездолить, пососать кровь. Перебирал, одну за другой,  все отрасли своего хозяйства: лес, скотный двор, хлеб, луга и проч., и на  каждой созидал узорчатое здание фантастических притеснений, сопровождаемых  самыми сложными расчетами, куда входили и штрафы, и ростовщичество, и общие  бедствия, и приобретение ценных бумаг — словом сказать, целый запутанный мир  праздных помещичьих идеалов. А так как тут все зависело от произвольно  предполагаемых переплат или недоплат, то каждая переплаченная или недоплаченная  копейка служила поводом для переделки всего здания, которое таким образом  видоизменялось до бесконечности. Затем, когда утомленная мысль уже не в силах  была следить с должным вниманием за всеми подробностями спутанных выкладок по  операциям стяжания, он переносил арену своей фантазии на вымыслы, более  растяжимые. Припоминал все столкновения и пререкания, какие случались у него с  людьми не только в недавнее время, но и в самой отдаленной молодости, и  разработывал их с таким расчетом, что всегда из всякого столкновения выходил  победителем. Он мстил мысленно своим бывшим сослуживцам по департаменту,  которые опередили его по службе и растравили его самолюбие настолько, что  заставили отказаться от служебной карьеры; мстил однокашникам по школе, которые  некогда пользовались своею физической силой, чтоб дразнить и притеснять его;  мстил соседям по имению, которые давали отпор его притязаниям и отстаивали свои  права; мстил слугам, которые когда-нибудь сказали ему грубое слово или просто  не оказали достаточной почтительности; мстил маменьке Арине Петровне за то, что  она просадила много денег на устройство Погорелки, денег, которые, «по всем  правам», следовали ему; мстил братцу Степке-балбесу за то, что он прозвал его  Иудушкой; мстил тетеньке Варваре Михайловне за то, что она, в то время когда уж  никто этого не ждал, вдруг народила детей «с бору да с сосенки», вследствие  чего сельцо Горюшкино навсегда ускользнуло из головлевского рода. Мстил живым,  мстил мертвым.    

Фантазируя  таким образом, он незаметно доходил до опьянения; земля исчезала у него из-под  ног, за спиной словно вырастали крылья. Глаза блестели, губы тряслись и  покрывались пеной, лицо бледнело и принимало угрожающее выражение. И, по мере  того как росла фантазия, весь воздух кругом него населялся призраками, с  которыми он вступал в воображаемую борьбу.    

Существование  его получило такую полноту и независимость, что ему ничего не оставалось  желать. Весь мир был у его ног, разумеется, тот немудреный мир, который был  доступен его скудному миросозерцанию. Каждый простейший мотив он мог  варьировать бесконечно, за каждый мог по нескольку раз приниматься сызнова,  разработывая всякий раз на новый манер. Это был своего рода экстаз,  ясновидение, нечто подобное тому, что происходит на спиритических сеансах.  Ничем не ограничиваемое воображение создает мнимую действительность, которая,  вследствие постоянного возбуждения умственных сил, претворяется в конкретную,  почти осязаемую. Это — не вера, не убеждение, а именно умственное распутство,  экстаз. Люди обесчеловечиваются; их лица искажаются, глаза горят, язык  произносит непроизвольные речи, тело производит непроизвольные движения.    

Порфирий  Владимирыч был счастлив. Он плотно запирал окна и двери, чтоб не слышать, спускал  шторы, чтоб не видеть. Все обычные жизненные отправления, которые прямо не  соприкасались с миром его фантазии, он делал на скорую руку, почти с  отвращением. Когда пьяненький Прохор стучался в дверь его комнаты, докладывая,  что подано кушать, он нетерпеливо вбегал в столовую, наперекор всем прежним  привычкам, спеша съедал свои три перемены кушанья и опять скрывался в кабинет.  Даже в манерах у него, при столкновении с живыми людьми, явилось что-то отчасти  робкое, отчасти глупо-насмешливое, как будто он в одно и то же время и боялся и  вызывал. Утром он спешил встать как можно раньше, чтобы сейчас же приняться за  работу. Молитвенное стояние сократил; слова молитвы произносил безучастно, не  вникая в их смысл; крестные знамения и воздеяния рук творил машинально,  неотчетливо. Даже представление об аде и его мучительных возмездиях (за каждый  грех — возмездие особенное), по-видимому, покинуло его.    

А  Евпраксеюшка между тем млела в чаду плотского вожделения. Гарцуя в нерешимости  между конторщиком Игнатом и кучером Архипушкой и в то же время кося глазами на  краснорожего плотника Илюшу, который с целой артелью подрядился вывесить  господский погреб, она ничего не замечала, что делается в барском доме. Она  думала, что барин какую-нибудь «новую комедию» разыгрывает, и немало веселых  слов было произнесено по этому поводу в дружеской компании почувствовавших себя  на свободе людишек. Но однажды, как-то случайно, зашла она в столовую в то  время, когда Иудушка наскоро доедал кусок жареного гуся, и вдруг ей сделалось  жутко.    

Порфирий  Владимирыч сидел в засаленном халате, из которого местами выбивалась уж вата;  он был бледен, нечесан, оброс какой-то щетиной вместо бороды.    

— Баринушка!  что такое? что случилось? — бросилась она к нему в испуге.    

Но  Порфирий Владимирыч только глупо-язвительно улыбнулся в ответ на ее  восклицание, словно хотел сказать: а ну-ка, попробуй теперь меня чем-нибудь  уязвить!    

— Баринушка!  да что такое? Говорите! что случилось? — повторила она.    

Он  встал, уставил в нее исполненный ненависти взгляд и с расстановкою произнес:    

— Если  ты, девка распутная, еще когда-нибудь… в кабинет ко мне… Убью!    

     

Благодаря  этой случайности, существование Порфирия Владимирыча с внешней стороны изменилось  к лучшему. Не чувствуя никаких материальных помех, он свободно отдался своему  одиночеству, так что даже не видал, как прошло лето. Август уж перевалил на  вторую половину; дни сократились; на дворе непрерывно сеял мелкий дождь; земля  взмокла; деревья стояли понуро, роняя на землю пожелтевшие листья. На дворе и  около людской царствовала невозмутимая тишина; дворовые ютились по своим углам,  частию вследствие хмурой погоды, частию вследствие того, что догадались, что с  барином происходит что-то неладное. Евпраксеюшка окончательно очнулась; забыла  и о шелковых платьях, и о милых дружках, и по целым часам сидела в девичьей на  ларе, не зная, как ей быть и что предпринять. Пьяненький Прохор дразнил ее, что  она извела барина, опоила его и что не миновать ей за это по владимирке  погулять.    

А  Иудушка между тем сидит запершись у себя в кабинете и мечтает. Ему еще лучше,  что на дворе свежее сделалось; дождь, без устали дребезжащий в окна его  кабинета, наводит на него полудремоту, в которой еще свободнее, шире  развертывается его фантазия. Он представляет себя невидимкою и в этом виде  мысленно инспектирует свои владения, в сопровождении старого Ильи, который еще  при папеньке, Владимире Михайловиче, старостой служил и давным-давно на  кладбище схоронен.    

— Умный  мужик Илья! старинный слуга! Нынче такие-то люди выводятся. Нынче что: поюлить  да потарантить, а чуть до дела коснется — и нет никого! — рассуждает сам с  собою Порфирий Владимирыч, очень довольный, что Илья из мертвых воскрес.    

Не  торопясь да Богу помолясь, никем не видимые, через поля и овраги, через долы и  луга, пробираются они на пустошь Уховщину и долго не верят глазам своим. Стоит  перед ними лесище стена стеной, стоит, да только вершинами в вышине гудёт.  Деревья все одно к одному, красные — сосняк; которые в два, а которые и в три  обхвата; стволы у них прямые, обнаженные, а вершины могучие, пушистые: долго,  значит, еще этому лесу стоять можно!    

— Вот,  брат, так лесок! — в восхищении восклицает Иудушка.    

— Заказничок! —  объясняет старик Илья, — еще при покойном дедушке вашем, при Михайле  Васильиче, с образами обошли — вон он какой вырос!    

— А  сколько, по-твоему, тут десятин будет?    

— Да,  в ту пору ровно семьдесят десятин мерили, ну, а нынче… тогда десятина-то  хозяйственная была, против нынешней в полтора раза побольше.    

— Ну,  а как ты думаешь, сколько на каждой десятине примерно дерев сидит?    

— Кто  их знает! у Бога они сосчитаны!    

— А  я так думаю, что непременно шестьсот — семьсот на десятину будет. Да не на  старую десятину, а на нынешнюю, на тридцатку. Постой! погоди! ежели по  шестисот… ну, по шестисот по пятидесяти положить, — сколько же на ста пяти  десятинах дерев будет?    

Порфирий  Владимирыч берет лист бумаги и умножает 105 на 650: оказывается 68,250 дерев.    

— Теперича,  ежели весь этот лес продать… по разноте… как ты думаешь, можно по десяти рублей  за дерево взять?    

Старик Илья  трясет головой.    

— Мало! —  говорит он, — ведь это — какой лес! из каждого дерева два мельничных вала  выйдет, да еще строевое бревно, хоть в какую угодно стройку, да семеричок, да  товарничку, да сучья… По-вашему, мельничный-то вал — сколько он стоит?    

Порфирий  Владимирыч притворяется, что не знает, хотя он давно уж все до последней  копейки определил и установил.    

— По  здешнему месту один вал десяти рублей стоит, а кабы в Москву, так и цены бы  ему, кажется, не было! Ведь это — какой вал! его на тройке только-только  увезти! да еще другой вал, потоньше, да бревно, да семеричок, да дров, да  сучьев… ан дерево-то, бедно-бедно, в двадцати рублях пойдет.    

Слушает  Порфирий Владимирыч Ильины речи и не наслушается их! Умный, верный мужик, этот  Илья! Да и все вообще управление ему как-то необыкновенно удачно привел Бог  сладить! В помощниках у Ильи старый Вавило служит (тоже давно на кладбище  лежит) — вот, брат, так кряж! В конторщиках маменькин земский  Филипп-перевезенец (из вологодских деревень его, лет шестьдесят тому назад,  перевезли); полесовщики всё испытанные, неутомимые; псы у амбаров — злые! И  люди и псы — все готовы за барское добро хоть черту горло перегрызть!    

— А  ну-тко, брат, давай прикинем: сколько это будет, ежели всю пустошь по разноте  распродать?    

Порфирий  Владимирыч снова рассчитывает мысленно, сколько стоит большой вал, сколько вал  поменьше, сколько строевое бревно, семерик, дрова, сучья. Потом складывает,  умножает, в ином месте отсекает дроби, в другом прибавляет. Лист бумаги  наполняется столбцами цифр.    

— На-тко,  брат, смотри, что вышло! — показывает Иудушка воображаемому Илье какую-то  совсем неслыханную цифру, так что даже Илья, который, и со своей стороны, не  прочь от приумножения барского добра, и тот словно съежился.    

— Что-то  как будто и многовато! — говорит он, в раздумье поводя лопатками.    

Но  Порфирий Владимирыч уже откинул все сомнения и только веселенько хихикает.    

— Чудак,  братец, ты! Это уж не я, а цифра говорит… Наука, братец, такая есть,  арифметикой называется… уж она, брат, не солжет! Ну, хорошо, с Уховщиной теперь  покончили; пойдем-ка, брат, в Лисьи Ямы, давно я там не бывал! Сдается мне, что  мужики там пошаливают, ой, пошаливают мужики! Да и Гаранька-сторож… знаю! знаю!  Хороший Гаранька, усердный сторож, верный — это что и говорить! а все-таки… Маленько  он как будто сшибаться стал!    

Идут они  неслышно, невидимо, сквозь чащу березовую едва пробираются и вдруг останавливаются,  притаивши дыхание. На самой дороге лежит на боку мужицкий воз, а мужик стоит и  тужит, глядючи на сломанную ось. Потужил-потужил, выругал ось, да и себя кстати  ругнул, вытянул лошадь кнутом по спине («ишь, ворона!»), однако делать  что-нибудь надо — не стоять же на одном месте до завтра! Озирается  вор-мужичонко, прислушивается: не едет ли кто, потом выбирает подходящую  березку, вынимает топор… А Иудушка все стоит, не шелохнется… Дрогнула березка,  зашаталася и вдруг, словно сноп, повалилась наземь. Хочет мужик отрубить от  комля, сколько на ось надобно, но Иудушка уж решил, что настоящий момент  наступил. Крадучись, подползает он к мужику и мигом выхватывает из рук его  топор.    

— Ах! —  успевает только крикнуть застигнутый врасплох вор.    

— «Ах!»  — передразнивает его Порфирий Владимирыч, — а чужой лес воровать  дозволяется? «Ах!» — а чью березку-то, свою, что ли, срубил?    

— Простите,  батюшка!    

— Я,  братец, давно всем простил! Сам Богу грешен и других осуждать не смею! Не я, а  закон осуждает. Ось-то, которую ты срубил, на усадьбу привези, да и рублик  штрафу кстати уж захвати; а покуда пускай топорик у меня полежит! Небось, брат,  сохранно будет!    

Довольный  тем, что успел на самом деле доказать Илье справедливость своего мнения насчет  Гараньки, Порфирий Владимирыч с места преступления заходит мысленно в избу  полесовщика и делает приличное поучение. Потом он отправляется домой и по  дороге ловит в господском овсе трех крестьянских кур. Воротившись в кабинет, он  опять принимается за работу, и целая особенная хозяйственная система вдруг  зарождается в его уме. Все растущее и прозябающее на его земле, сеянное и  несеянное, обращается в деньги по разноте, и притом со штрафом. Все люди вдруг  сделались порубщиками и потравщиками, а Иудушка не только не скорбит об этом,  но, напротив, даже руки себе потирает от удовольствия.    

— Травите,  батюшки, рубите! мне же лучше, — повторяет он, совершенно довольный.    

И тут же  берет новый лист бумаги и принимается за выкладки и вычисления.    

Сколько  на десятине овса растет и сколько этот овес может денег принести, ежели его  куры мужицкие помнут и за все помятое штраф уплатят?    

«А  овес-то, хоть и помят, ан после дождичка и опять поправился!» — мысленно  присовокупляет Иудушка.    

Сколько  в Лисьих Ямах березок растет и сколько за них можно денег взять, ежели их  мужики воровским манером порубят и за все порубленное штраф заплатят?    

«А  березка-то, хоть она и срублена, ко мне же в дом на протопленье пойдет, стало  быть, дров самому пилить не надо!» — опять присовокупляет Иудушка мысленно.    

Громадные  колонны цифр испещряют бумагу; сперва рубли, потом десятки, сотни, тысячи…  Иудушка до того устает за работой и, главное, так волнуется ею, что весь в поту  встает из-за стола и ложится отдохнуть на диван. Но взбунтовавшееся воображение  и тут не укрощает своей деятельности, а только избирает другую, более легкую  тему.    

— Умная  женщина была маменька, Арина Петровна, — фантазирует Порфирий Владимирыч, —  умела и спросить, да и приласкать умела — оттого и служили ей все с  удовольствием! однако и за ней грешки водились! Ой, много было за покойницей  блох!    

Не успел  Иудушка помянуть об Арине Петровне, а она уж и тут как тут; словно чует ее  сердце, что она ответ должна дать: сама к милому сыну из могилы явилась.    

— Не  знаю, мой друг, не знаю, чем я перед тобой провинилась! — как-то уныло  говорит она, — кажется, я…    

— Те-те-те,  голубушка! лучше уж не грешите! — без церемонии обличает ее  Иудушка, — коли на то пошло, так я все перед вами сейчас выложу! Почему  вы, например, тетеньку Варвару Михайловну в ту пору не остановили?    

— Как  же ее останавливать! она и сама в полных летах была, сама имела право  распоряжаться собою!    

— Ну,  нет-с, позвольте-с! Муж-то какой у нее был? Старенький да пьяненький — ну,  самый, самый значит… бесплодный! А между тем у ней четверо детей проявилось…  откуда, спрашиваю я вас, эти дети взялись?    

— Что  это, друг мой, как ты странно говоришь! как будто я в этом причинна!    

— Причинны  не причинны, а все-таки повлиять могли! Смешком бы да шуточкой, «голубушка» да  «душенька» — смотришь, она бы и посовестилась! А вы все напротив! На дыбы да с  кондачка! Варька да Варька, да подлая да бесстыжая! чуть не со всей округой ее  перевенчали! вот она и того… и она тоже на дыбы встала! Жаль! Горюшкино-то наше  бы теперь было!    

— Далось  тебе это Горюшкино! — говорит Арина Петровна, очевидно, становясь в тупик  перед обвинением сына.    

— Мне  что Горюшкино! Мне, пожалуй, и ничего не надо! Было бы на свечку да на маслице  — вот я и доволен! А вообще, по справедливости… Да, маменька, и рад бы  смолчать, а не сказать не могу: большой грех на вашей душе лежит, очень, очень  большой!    

Арина  Петровна уже ничего не отвечает, а только руками разводит, не то подавленная,  не то недоумевающая.    

— Или  бы вот, например, другое дело, — продолжает между тем Иудушка, любуясь  смущением маменьки, — зачем вы для брата Степана в ту пору дом в Москве  покупали?    

— Надо  было, мой друг; надо же было и ему какой-нибудь кусок выбросить, —  оправдывается Арина Петровна.    

— А  он взял да и промотал его! И добро бы вы его не знали: буян-то он был, и  сквернослов, и непочтительный — нет-таки. Да еще папенькину вологодскую  деревеньку хотели ему отдать! А деревенька-то какая! вся в одной меже, ни  соседей, ни чересполосицы, лесок хорошенький, озерцо… стоит как облупленное  яичко, Христос с ней! хорошо, что я в то время случился, да воспрепятствовал…  Ах, маменька, маменька, и не грех это вам!    

— Да  ведь сын он… пойми, все-таки — сын!    

— Знаю  я, и даже очень хорошо понимаю! И все-таки не нужно было этого делать, не  следовало! Дом-то двенадцать тысяч серебрецом заплачен — а где они? Вот тут  двенадцать тысяч плакали, да Горюшкино тетеньки Варвары Михайловны,  бедно-бедно, тысяч на пятнадцать оценить нужно… Ан денег-то и многонько выйдет!    

— Ну,  ну, полно! уж перестань! не сердись, Христа ради!    

— Я,  маменька, не сержусь, я только по справедливости сужу… что правда, то правда —  терпеть не могу лжи! с правдой родился, с правдой жил, с правдой и умру! Правду  и Бог любит, да и нам велит любить. Вот хоть бы про Погорелку; всегда скажу,  много, ах, как много денег вы извели на устройство ее.    

— Да  ведь я сама в ней жила…    

Иудушка  очень хорошо читает на лице маменьки слова: кровопивец ты несуразный! — но  делает вид, что не замечает их.    

— Нужды  нет, что жили, а все-таки… Киотка-то и до сих пор в Погорелке стоит, а чья она?  Лошадь маленькая — тоже; шкатулочка чайная… сам собственными глазами еще при  папеньке в Головлеве ее видел! а вещичка-то хорошенькая!    

— Ну,  что уж!    

— Нет,  маменька, не говорите! оно, конечно, сразу не видно, однако как тут рубль, в  другом месте — полтина, да в третьем — четвертачок… Как посмотришь да  поглядишь… А впрочем, позвольте, я лучше сейчас все на цифрах прикину! Цифра —  святое дело; она уж не солжет!    

Порфирий  Владимирыч опять устремляется к столу, чтоб привести наконец в полную ясность,  какие убытки ему нанесла добрый друг маменька. Он стучит на счетах, выводит на  бумаге столбцы цифр — словом, готовит все, чтоб изобличить Арину Петровну. Но,  к счастию для последней, колеблющаяся его мысль не может долго удержаться на  одном и том же предмете. Незаметно для него самого к нему подкрадывается новый  предмет стяжания и, словно каким волшебством, дает его мысли совсем иное  направление. Фигура Арины Петровны, еще за минуту перед тем так живо мелькавшая  у него в глазах, вдруг окунулась в омуте забвения. Цифры смешались…    

Давно уж  собирался Порфирий Владимирыч высчитать, что может принести ему полеводство, и  вот теперь наступил самый удобный для этого момент. Он знает, что мужик всегда  нуждается, всегда ищет занять и всегда же отдает без обмана, с лихвой. В  особенности щедр мужик на свой труд, который «ничего не стоит» и на этом  основании всегда, при расчетах, принимается ни во что, в знак любви. Много-таки  на Руси нуждающегося народа, ах, как много! Много людей, не могущих определить  сегодня, что ждет их завтра, много таких, которые, куда бы ни обратили  тоскливые взоры — везде видят только безнадежную пустоту, везде слышат только  одно слово: отдай! отдай! И вот, вокруг этих-то безнадежных людей, около  этой-то перекатной голи, стелет Иудушка свою бесконечную паутину, по временам  переходя в какую-то неистовую фантастическую оргию.    

На дворе  апрель, и мужику, по обыкновению, нечего есть. «Проелись, голубчики! зиму-то пропраздновали,  а к весне и животы подвело!» — рассуждает Порфирий Владимирыч сам с собой, а  он, как нарочно, только-только все счеты по прошлогоднему полеводству в ясность  привел. В феврале были обмолочены последние скирды хлеба, в марте зерно лежало  ссыпанное в закрома, а на днях вся наличность уже разнесена по книгам в  соответствующие графы. Иудушка стоит у окна и поджидает. Вот вдали, на мосту,  показался в тележонке мужик Фока. На повертке в Головлево он как-то торопливо  задергал вожжами и, за неимением кнута, пугнул рукой лошадь, еле передвигающую  ноги.    

— Сюда! —  шепчет Иудушка, — ишь у него лошадь-то! как только жива! А покормить ее с  месяц, другой — ничего животук будет! Рубликов двадцать пять, а не то и все  тридцать отдашь за нее.    

Между  тем Фока подъехал к людской избе, привязал к изгороди лошадь, подкинул ей  охапку сенной трухи и через минуту уже переминается с ноги на ногу в девичьей,  где Порфирий Владимирыч имеет обыкновение принимать подобных просителей.    

— Ну,  друг! что скажешь хорошенького? — начинает Порфирий Владимирыч.    

— Да  вот, сударь, ржицы бы…    

— Что  так! свою-то, видно, уж съели? Ах, ах, грех какой! Вот кабы вы поменьше водки  пили, да побольше трудились, да Богу молились, и землица-то почувствовала бы!  Где нынче зерно — смотришь, ан в ту пору два или три получилось бы! Занимать-то  бы и не надо!    

Фока  как-то нерешительно улыбается вместо ответа.    

— Ты  думаешь, Бог-то далеко, так он и не видит? — продолжает морализировать  Порфирий Владимирыч, — ан Бог-то — вот он. И там, и тут, и вот с нами,  покуда мы с тобой говорим, — везде он! И все он видит, все слышит, только  делает вид, будто не замечает. Пускай, мол, люди своим умом поживут; посмотрим,  будут ли они меня помнить! А мы этим пользуемся, да вместо того чтоб Богу на  свечку из достатков своих уделить, мы — в кабак да в кабак! Вот за это за самое  и не подает нам Бог ржицы — так ли, друг?    

— Это  уж что говорить! Это так точно!    

— Ну,  так вот видишь ли, и ты теперь понял. А почему понял? потому что Бог милость  свою от тебя отвратил. Уродись у тебя ржица, ты бы и опять фордыбачить стал, а  вот как Бог-то…    

— Справедливо  это, и кабы ежели мы…    

— Постой!  дай я скажу! И всегда так бывает, друг, что Бог забывающим его напоминает об себе.  И роптать мы на это не должны, а должны понимать, что это для нашей же пользы  делается. Кабы мы Бога помнили, и он бы об нас не забывал. Всего бы нам подал:  и ржицы, и овсеца, и картофельцу — на, кушай! И за скотинкой бы за твоей наблюл  — вишь, лошадь-то у тебя! в чем только дух держится! и птице, ежели у тебя  есть, и той бы настоящее направление дал!    

— И  это вся ваша правда, Порфирий Владимирыч.    

— Бога  чтить, это — первое, а потом — старших, которые от самих царей отличие  получили, помещиков, например.    

— Да  мы, Порфирий Владимирыч, и то, кажется…    

— Тебе  вот «кажется», а поразмысли да посуди — ан, может, и не так на поверку выйдет.  Теперь, как ты за ржицей ко мне пришел, грех сказать! очень ты ко мне  почтителен и ласков; а в позапрошлом году, помнишь, когда жнеи мне  понадобились, а я к вам, к мужичкам, на поклон пришел? помогите, мол, братцы,  вызвольте! вы что на мою просьбу ответили? Самим, говорят, жать надо! Нынче,  говорят, не прежнее время, чтоб на господ работать, нынче — воля! Воля, а ржицы  нет!    

Порфирий  Владимирыч учительно взглядывает на Фоку; но тот не шелохнется, словно оцепенел.    

— Горды  вы очень, от этого самого вам и счастья нет. Вот я, например: кажется, и Бог  меня благословил, и царь пожаловал, а я — не горжусь! Как я могу гордиться! что  я такое! червь! козявка! тьфу! А Бог-то взял да за смиренство за мое и  благословил меня! И сам милостию своею взыскал, да и царю внушил, чтобы меня  пожаловал.    

— Я  так, Порфирий Владимирыч, мекаю, что прежде, при помещиках, не в пример лучше было, —  льстит Фока.    

— Да,  брат, было и ваше времечко! попраздновали, пожили! Всего было у вас, и ржицы, и  сенца, и картофельцу! Ну, да что уж старое поминать! я не злопамятен; я, брат,  давно об жнеях позабыл, только так, к слову вспомнилось! Так как же ты  говоришь, ржицы тебе понадобилось?    

— Да,  ржицы бы…    

— Купить,  что ли, собрался?    

— Где  купить! в одолжение, значит, до новой!    

— Ахти-хти!  Ржица-то, друг, нынче кусается! Не знаю уж, как и быть мне с тобой…    

Порфирий  Владимирыч впадает в минутное раздумье, словно и действительно не знает, как  ему поступить: «И помочь человеку хочется, да и ржица кусается…»    

— Можно,  мой друг, можно и в одолжение ржицы дать, — наконец говорит он, — да,  признаться сказать, и нет у меня продажной ржи: терпеть не могу Божьим даром  торговать! Вот в одолжение — это так, это я с удовольствием. Я, брат, ведь  помню: сегодня я тебя одолжу, а завтра — ты меня одолжишь! Сегодня у меня  избыток — бери, одолжайся! четверть хочешь взять — четверть бери! осьминка  понадобилась — осьминку отсыпай! А завтра, может быть, так дело повернет, что и  мне у тебя под окошком постучать придется: одолжи, мол, Фокушка, ржицы осьминку  — есть нечего!    

— Где  уж! пойдете ли, сударь, вы!..    

— Я-то  не пойду, а к примеру… И не такие, друг, повороты на свете бывают! Вон в  газетах пишут: какой столб Наполеон был, да и тот прогадал, не потрафил.  Так-то, брат. Сколько же тебе требуется ржицы-то?    

— Четвертцу  бы, коли милость ваша будет.    

— Можно  и четвертцу. Только зараньше я тебе говорю: кусается, друг, нынче рожь, куда  как кусается! Так вот как мы с тобой сделаем: я тебе шесть четверичков отмерить  велю, а ты мне, через восемь месяцев, два четверичка приполнцу отдашь — так оно  четвертца в аккурат и будет! Процентов я не беру, а от избытка ржицей…    

У Фоки  даже дух занялся от Иудушкинова предложения; некоторое время он ничего не говорит,  только лопатками пошевеливает.    

— Не  многовато ли будет, сударь? — наконец произносит он, очевидно робея.    

— А  много — так к другим обратись! Я, друг, не неволю, а от души предлагаю. Не я за  тобой посылал, сам ты меня нашел. Ты — с запросцем, я — с ответцем. Так-то,  друг!    

— Так-то  так, да словно бы приполну-то уж много?    

— Ах,  ах, ах! А я еще думал, что ты — справедливый мужик, степенный! Ну а мне-то,  скажи, чем мне-то жить прикажешь? Я-то откуда расходы свои должен  удовлетворять? Ведь у меня сколько расходов — знаешь ли ты? Конца-краю,  голубчик, расходам у меня не видно. Я и тому дай, и другого удовлетвори, и  третьему вынь да положь! Всем надо, все Порфирий Владимирыча теребят, а Порфирий  Владимирыч отдувайся за всех! Опять и то: кабы я купцу рожь продал — я бы  денежки сейчас на стол получил. Деньги, брат, — святое дело. С деньгами  накуплю я себе билетов, положу в верное место и стану пользоваться процентами!  Ни заботушки мне, ни горюшка, отрезал купончик — пожалуйте денежки! А за  рожью-то я еще походи, да похлопочи около нее, да постарайся! Сколько ее  усохнет, сколько на россыпь пойдет, сколько мышь съест! Нет, брат, деньги — как  можно! И давно бы мне за ум взяться пора! давно бы в деньги все обратить, да и  уехать от вас!    

— А  вы с нами, Порфирий Владимирыч, поживите.    

— И  рад бы, голубчик, да сил моих нет. Кабы прежние силы, конечно, еще пожил бы,  повоевал бы. Нет! пора, пора на покой! Уеду отсюда к Троице-Сергию, укроюсь под  крылышко угоднику — никто и не услышит меня. А уж мне-то как хорошо будет:  мирно, честно, тихо, ни гвалту, ни свары, ни шума — точно на небеси!    

Словом  сказать, как ни вертится Фока, а дело слаживается, как хочется Порфирию Владимирычу.  Но этого мало: в самый момент, когда Фока уж согласился на условия займа,  является на сцену какая-то Шелепиха. Так, пустошонка ледащая, с десятинку  покосцу, да и то вряд ли… Так вот бы…    

— Я  тебе одолжение делаю — и ты меня одолжи, — говорит Порфирий  Владимирыч, — это уж не за проценты, а так, в одолжение! Бог за всех, а мы  друг по дружке! Ты десятинку-то шутя скосишь, а я тебя напредки попомню! я,  брат, ведь прост! Ты мне на рублик послужишь, а я…    

Порфирий  Владимирыч встает и в знак окончания дела молится на церковь. Фока, следуя его  примеру, тоже крестится.    

Фока  исчез; Порфирий Владимирыч берет лист бумаги, вооружается счетами, а костяшки  так и прыгают под его проворными руками… Мало-помалу начинается целая оргия  цифр. Весь мир застилается в глазах Иудушки словно дымкой; с лихорадочною  торопливостью переходит он от счетов к бумаге, от бумаги к счетам. Цифры  растут, растут…    

 РАСЧЕТ    

     

На дворе  декабрь в половине; окрестность, схваченная неоглядным снежным саваном, тихо цепенеет;  за ночь намело на дороге столько сугробов, что крестьянские лошади тяжко  барахтаются в снегу, вывозя пустые дровнишки. А к головлевской усадьбе и следа  почти нет. Порфирий Владимирыч до того отвык от посещений, что и главные  ворота, ведущие к дому, и парадное крыльцо с наступлением осени наглухо  заколотил, предоставив домочадцам сообщаться с внешним миром посредством  девичьего крыльца и боковых ворот.    

Утро;  бьет одиннадцать. Иудушка, одетый в халат, стоит у окна и бесцельно поглядывает  вперед. Спозаранку бродил он взад и вперед по кабинету и все об чем-то думал и  высчитывал воображаемые доходы, так что наконец запутался в цифрах и устал. И  плодовитый сад, раскинутый против главного фасада господского дома, и поселок,  приютившийся на задах сада, — все утонуло в снежных сувоях. После  вчерашней вьюги день выдался морозный, и снежная пелена сплошь блестит на  солнце миллионами искр, так что Порфирий Владимирыч невольно щурит глаза. На  дворе пустынно и тихо; ни малейшего движения ни у людской, ни около скотного  двора; даже крестьянский поселок угомонился, словно умер. Только над поповым  домом вьется сизый дымок и останавливает на себе внимание Иудушки.    

«Одиннадцать  часов било, а попадья еще не отстряпалась, — думается ему, — вечно  эти попы трескают!»    

Выйдя из  этого пункта, он начинает соображать: будни или праздник сегодня, постный или  скоромный день, и что должна стряпать попадья, — как вдруг внимание его  отвлекается в сторону. На горке, при самом выезде из деревни Нагловки,  показывается черная точка, которая постепенно придвигается и растет. Порфирий  Владимирыч вглядывается и, разумеется, прежде всего задается целой массой  праздных вопросов. Кто едет? мужик или другой кто? Другому, впрочем, некому —  стало быть, мужик… да, мужик и есть! Зачем едет? ежели за дровами, так ведь  нагловский лес по ту сторону деревни… наверное, шельма, в барский лес воровать  собрался! Ежели на мельницу, так тоже, выехавши из Нагловки, надо взять вправо…  Может быть, за попом? кто-нибудь умирает или уж и умер?… А может быть, и  родился кто? Какая же это баба родила? Ненила по осени с прибылью ходила, да  той, кажется, еще рано… Ежели уродился мальчик, так в ревизию со временем  попадет — сколько, бишь, в Нагловке, по последней ревизии, душ? А ежели  девочка, так тех в ревизию не записывают, да и вообще… А все-таки и без  женского пола нельзя… тьфу!    

Иудушка  отплевывается и смотрит на образ, как бы ища у него защиты от лукавого.    

Очень  вероятно, что он долго блуждал бы таким образом мыслью, если б показавшаяся у  Нагловки черная точка обыкновенным порядком помелькала и исчезла; но она все  росла и росла и, наконец, повернула на гать, ведущую к церкви. Тогда Иудушка  совершенно отчетливо увидел, что едет небольшая рогоженная кибитка, запряженная  парой, гусем. Вот она поднялась на взлобок и поравнялась с церковью («не  благочинный ли? — мелькнуло у него, — то-то у попа не отстряпались о  сю пору!»), вот повернула вправо и направилась прямо к усадьбе: «так и есть,  сюда!» Порфирий Владимирыч инстинктивно запахнул халат и отпрянул от окна,  словно боясь, чтоб проезжий не заметил его.    

Он  отгадал: повозка подъехала к усадьбе и остановилась у боковых ворот. Из нее  поспешно выскочила молодая женщина. Одета она была совсем не по сезону, в  городское ватное пальто, больше для вида, нежели для тепла, отороченное  барашком, и, видимо, закоченела. Особа эта, никем не встреченная, вприскочку  побежала на девичье крыльцо, и через несколько секунд уж слышно было, как  хлопнула в девичьей дверь, а следом за этим опять хлопнула другая дверь, а  затем во всех ближайших к выходу комнатах началась ходьба, хлопанье и суета.    

Порфирий  Владимирыч стоял у двери кабинета и прислушивался. Он так давно не видал никого  постороннего и вообще так отвык от общества людей, что его взяла оторопь. Прошло  с четверть часа; ходьба и хлопанье дверью не перемежались, а ему все еще не  докладывали. Это еще больше взволновало его. Ясно, что приезжая принадлежала к  числу лиц, которые, в качестве «присных», не дают никакого повода сомневаться  относительно своих прав на гостеприимство. Кто же у него «присные»? Он начал  припоминать, но память как-то тупо ему служила. Был у него сын Володька да сын  Петька, была маменька Арина Петровна… давно, ах, давно это было! Вот в  Горюшкине с прошлой осени поселилась Надька Галкина, покойной тетеньки Варвары  Михайловны дочь — неужто ж она? Да нет, та уж однажды пыталась ворваться в  головлевское капище, да шиш съела! «Не смеет она! не посмеет!» — твердил  Иудушка, приходя в негодование при одной мысли о возможности приезда Галкиной.  Но кто же может быть еще?    

Покуда  он таким образом припоминал, Евпраксеюшка осторожно подошла к двери и доложила:    

— Погорелковская  барышня, Анна Семеновна, приехала.    

Действительно,  это была Аннинька. Но она до такой степени изменилась, что почти не было возможности  узнать ее. В Головлево явилась на этот раз уж не та красивая, бойкая и кипящая  молодостью девушка, с румяным лицом, серыми глазами навыкате, с высокой грудью  и тяжелой пепельной косой на голове, которая приезжала сюда вскоре после смерти  Арины Петровны, а какое-то слабое, тщедушное существо с впалой грудью,  вдавленными щеками, с нездоровым румянцем, с вялыми телодвижениями, существо  сутулое, почти сгорбленное. Даже великолепная ее коса выглядела как-то мизерно,  и только глаза, вследствие общей худобы лица, казались еще больше, нежели  прежде, и горели лихорадочным блеском. Евпраксеюшка долгое время вглядывалась в  нее, как в незнакомую, но наконец-таки узнала.    

— Барышня!  вы ли? — вскрикнула она, всплеснув руками.    

— Я.  А что?    

Сказавши  это, Аннинька тихонько засмеялась, точно хотела прибавить: да, вот как! отделали-таки  меня!    

— Дядя  здоров? — спросила она.    

— Что  дяденька! так ништо… Только слава, что живут, а то и не видим их почйсть  никогда!    

— Что  же с ним?    

— Да  так… от скуки, видно, с ними сделалось…    

— Неужто  и на бобах разводить перестал?    

— Нынче  они, барышня, молчат. Все говорили и вдруг замолчали. Слышим иногда, как промежду  себя в кабинете что-то разговаривают и даже смеются будто, а выдут в комнаты —  и опять замолчат. Сказывают, с покойным ихним братцем, Степаном Владимирычем,  то же было… Все были веселы — и вдруг замолчали. Вы-то, барышня, все ли  здоровы?    

Аннинька  только махнула рукою в ответ.    

— Сестрица  все ли здорова?    

— Уже  целый месяц, как в Кречетове при большой дороге в могиле лежит.    

— Чтой-то,  спаси Господи! уж и при дороге?    

— Известно,  как самоубийц хоронят.    

— Господи!  всё барышни были — и вдруг сами на себя ручку наложили… Как же это так?    

— Да,  сперва «были барышни», а потом отравились — только и всего. А я вот струсила,  жить захотела! к вам вот приехала! Ненадолго, не пугайтесь… умру!    

Евпраксеюшка  глядела на нее во все глаза, словно не понимала.    

— Что  на меня глядите? хороша? Ну, какова есть… А впрочем, после об этом… после…  Теперь велите-ка ямщика рассчитать да дядю предупредите.    

Говоря это,  она вынула из кармана старенький портмоне и достала оттуда две желтеньких бумажки.    

— А  вот и имущество мое! — прибавила она, указывая на жиденький  чемодан, — тут все: и родовое, и благоприобретенное! Иззябла я,  Евпраксеюшка, очень иззябла! Вся я больна, ни одной косточки во мне не больной  нет, а тут, как нарочно, холодище… Еду, да об одном только думаю: вот доберусь  до Головлева, так хоть умру в тепле! Водки бы мне… есть у вас?    

— Да  вы бы, барышня, чайку лучше; самовар сейчас будет готов.    

— Нет,  чай — потом, а теперь водки бы… Вы дяде, впрочем, не сказывайте об водке-то покуда…  Все само собой после увидится.    

Покамест  в столовой накрывали к чаю, явился и Порфирий Владимирыч. В свою очередь, и  Аннинька с изумлением встретилась с ним: до такой степени он похудел, выцвел и  задичал. Он обошелся с Аннинькой как-то странно: не то чтобы прямо холодно, а  как будто ему до нее совсем дела нет. Говорил мало, вынужденно, точно актер, с  трудом припоминающий фразы из давнишних ролей. Вообще был рассеян, как будто в  голове его в это время шла совсем другая и очень важная работа, от которой его  досадным образом оторвали по пустякам.    

— Ну  вот, ты и приехала! — сказал он, — чего хочешь? чаю? кофею?  распорядись!    

В  прежнее время, при родственных свиданиях, роль чувствительного человека  обыкновенно разыгрывал Иудушка, но на этот раз расчувствовалась Аннинька, и  расчувствовалась взаправду. Должно быть, очень у нее наболело внутри, потому  что она бросилась к Порфирию Владимирычу на грудь и крепко его обняла.    

— Дядя!  я к вам! — крикнула она и вдруг залилась слезами.    

— Ну  что ж! милости просим! комнат у меня довольно — живи!    

— Больна  я, дяденька! очень, очень больна!    

— А  больна, так Богу молиться надо! Я и сам, когда болен, — все молитвой  лечусь!    

— Умирать  я приехала к вам, дядя!    

Порфирий  Владимирыч испытующим оком взглянул на нее, и чуть заметная усмешка скользнула  по его губам.    

— Доигралась? —  произнес он чуть слышно, почти про себя.    

— Да,  доигралась. Любинька — та «доигралась» и умерла, а я вот… живу!    

При  известии о смерти Любиньки Иудушка набожно покрестился и молитвенно пошептал. Аннинька  между тем села к столу, облокотилась и, смотря в сторону церкви, продолжала  горько плакать.    

— Вот  плакать и отчаиваться — это грех! — учительно заметил Порфирий  Владимирыч, — по-христиански-то, знаешь ли, как надо? не плакать, а  покоряться и уповать — вот как по-христиански надлежит!    

Но  Аннинька откинулась на спинку стула и, тоскливо повесив руки, повторяла:    

— Ах,  уж и не знаю! не знаю, не знаю, не знаю!    

— Ежели  ты об сестрице так убиваешься — так и это грех! — продолжал между тем  поучать Иудушка, — потому что хотя и похвально любить сестриц и братцев,  однако, если Богу угодно одного из них или даже и нескольких призвать к себе…    

— Ах,  нет, нет! вы, дядя, добрый? добрый вы? скажите!    

Аннинька  опять бросилась к нему и обняла.    

— Ну,  добрый, добрый! ну, говори! хочется чего-нибудь? закусочки? чайку, кофейку?  требуй! сама распорядись!    

Анниньке  вдруг вспомнилось, как в первый приезд ее в Головлево дяденька спрашивал: «Телятинки  хочется? поросеночка? картофельцу?» — и она поняла, что никакого другого  утешения ей здесь не сыскать.    

— Благодарю  вас, дядя, — сказала она, снова присаживаясь к столу, — ничего  особенного мне не нужно. Я заранее уверена, что буду всем довольна.    

— А  будешь довольна, так и слава Богу! В Погорелку-то поедешь, что ли?    

— Нет,  дядя, я покамест у вас поживу. Ведь вы ничего не имеете против этого?    

— Христос  с тобой! живи! Ежели я и спросил про Погорелку, так потому, что на случай поездки  распоряжение нужно сделать: кибиточку, лошадушек…    

— Нет!  после! после!    

— И  прекрасно. Когда-нибудь после съездишь, а покудова с нами поживи. По хозяйству  поможешь — я ведь один! Краля-то эта, — Иудушка почти с ненавистью указал  на Евпраксеюшку, разливавшую чай, — все по людским рыскает, так иной раз и  не докличешься никого, весь дом пустой! Ну а покамест прощай. Я к себе пойду. И  помолюсь, и делом займусь, и опять помолюсь… так-то, друг! Давно ли Любинька-то  скончалась?    

— Да  с месяц, дядя.    

— Так  мы завтра ранехонько к обеденке сходим, да кстати и панихидку по новопреставльшейся  рабе Божией Любви отслужим… Так прощай покуда! Кушай-ка чай-то, а ежели  закусочки захочется с дорожки, и закусочки подать вели. А в обед опять  увидимся. Поговорим, побеседуем; коли нужно что — распорядимся, а не нужно — и  так посидим!    

Так  произошло это первое родственное свидание. С окончанием его Аннинька вступила в  новую жизнь в том самом постылом Головлеве, из которого она, уж дважды в  течение своей недолгой жизни, не знала как вырваться.    

     

Аннинька  пошла под гору очень быстро. Вызванное головлевской поездкой (после смерти бабушки  Арины Петровны) сознание, что она «барышня», что у нее есть свое гнездо и свои  могилы, что не все в ее жизни исчерпывается вонью и гвалтом гостиниц и  постоялых дворов, что есть, наконец, убежище, в котором ее не настигнут подлые  дыханья, зараженные запахом вина и конюшни, куда не ворвется тот «усатый», с  охрипшим от перепоя голосом и воспаленными глазами (ах, что он ей говорил!  какие жесты в ее присутствии делал!), — это сознание улетучилось почти  сейчас вслед за тем, как только пропало из вида Головлево.    

Аннинька  отправилась в ту пору из Головлева прямо в Москву и начала хлопотать, чтоб ее и  сестру приняли на казенную сцену. С этой целью она обращалась и к maman,  директрисе института, в котором она воспитывалась, и к некоторым институтским  товаркам. Но везде ее приняли как-то странно. Maman, отнесшаяся к ней в первую  минуту довольно радушно, как только узнала, что она играет на провинциальном  театре, вдруг переменила благосклонное выражение лица на важное и строгое, а  товарки, большею частью замужние женщины, взглянули на нее с таким нахальным  изумлением, что она просто-напросто струсила. Только одна, более добродушная,  нежели другие, желая показать участие, спросила:    

— А  скажи, душка, правда ли, что когда вы, актрисы, одеваетесь в уборных, то вам  стягивают корсеты офицеры?    

Одним  словом, ее попытки утвердиться в Москве так и остались попытками. Надо,  впрочем, сказать правду, что и настоящих задатков она для успеха на столичной  сцене не имела. И она и Любинька принадлежали к числу тех бойких, но не  особенно даровитых актрис, которые всю жизнь играют одну и ту же роль. Анниньке  удалась «Перикола», Любиньке — «Анютины глазки» и «Полковник старых времен». И  затем, за что бы они ни принимались, — везде выходили «Периколы» и  «Анютины глазки», а в большинстве случаев, пожалуй, и совсем ничего не  выходило. Приходилось Анниньке играть и «Прекрасную Елену» (по обязанностям  службы даже и часто); она накладывала на свои пепельные волосы совершенно  огненный парик, делала в тунике разрез до самого пояса, но и за всем тем  выходило посредственно, вяло, даже не цинично. От «Елены» она перешла к  «Отрывкам из герцогини Герольштейнской», и так как тут к бесцветной игре  прибавилась еще совершенно бессмысленная постановка, то вышло уже что-то совсем  глупое. Наконец, взялась играть Клеретту в «Дочери Рынка», но здесь, стараясь  наэлектризовать публику, до такой степени переиграла, что и неприхотливым  провинциальным зрителям показалось, что по сцене мечется даже не актриса, желающая  «угодить», а просто какая-то непристойная лохань. Вообще об Анниньке  составилась репутация, что она актриса проворная, обладающая недурным голосом,  а так как при этом у нее была красивая внешность, то в провинции она могла,  пожалуй, делать сборы. Но и только. Заставить говорить об себе она не могла и  никакой определенной физиономии не имела. Даже в среде провинциальной публики  ее партию составляли исключительно служители всех родов оружия, главная претензия  которых заключалась в том, чтобы иметь свободный вход за кулисы. В столице же  она была мыслима не иначе, как навязанная очень сильным покровительством, но и  за всем тем от публики она, наверное, заслужила бы только незавидное прозвище  «арфистки».    

Приходилось  возвращаться в провинцию. В Москве Аннинька получила от Любиньки письмо, из  которого узнала, что их труппа перекочевала из Кречетова в губернский город  Самоваров, чему она, Любинька, очень рада, потому что подружилась с одним  самоваровским земским деятелем, который до того увлекся ею, что «готов,  кажется, земские деньги украсть», лишь бы выполнить все, что она ни пожелает. И  действительно, приехавши в Самоваров, Аннинька застала сестру среди роскошной,  сравнительно, обстановки и легкомысленно решившею бросить сцену. В минуту  приезда у Любиньки находился и «друг» ее, земский деятель Гаврило Степаныч  Люлькин. Это был отставной гусарский штабс-ротмистр, еще недавно belhomme, но  теперь уже слегка отяжелевший. Лицо у него было благородное, манеры  благородные, образ мыслей благородный, но в то же время все, вместе взятое,  внушало уверенность, что человек этот отнюдь не обратится в бегство перед  земским ящиком. Любинька приняла сестру с распростертыми объятиями и объявила,  что в ее квартире для нее приготовлена комната.    

Но, под  влиянием недавней поездки в «свое место», Аннинька рассердилась. Между сестрами  завязался горячий разговор, а потом произошла и размолвка. Невольно вспомнилось  при этом Анниньке, как воплинский батюшка говорил, что трудно в актерском  звании «сокровище» соблюсти.    

Аннинька  поселилась в гостинице и прекратила всякие сношения с сестрой. Прошла Святая;  на Фоминой начались спектакли, и Аннинька узнала, что на место сестры уже  выписана из Казани девица Налимова, актриса неважная, но зато совершенно  беспрепятственная в смысле телодвижений. По обыкновению, Аннинька вышла перед  публикой в «Периколе» и привела самоваровских обывателей в восторг.  Возвратившись в гостиницу, она нашла в своем номере пакет, в котором оказались  сторублевая бумажка и коротенькая записка, гласившая: «А в случае чего, и еще  столько же. Купец, торгующий модным товаром, Кукишев». Аннинька рассердилась и  пошла жаловаться хозяину гостиницы, но хозяин объявил, что у Кукишева такое уж  «обнаковение», чтоб всех актрис с приездом поздравлять, а впрочем-де, он  человек смирный и обижаться на него не стоит. Следуя этому совету, Аннинька  запечатала в конверт письмо и деньги и, возвратив на другой день все по  принадлежности, успокоилась.    

Но  Кукишев оказался более упорным, нежели как об нем отозвался хозяин гостиницы.  Он считал себя в числе друзей Люлькина и находился в приятельских отношениях к  Любиньке. Человек он был состоятельный и, сверх того, подобно Люлькину, в  качестве члена городской управы состоял в самых благоприятных условиях  относительно городского ящика. И при сем, подобно тому же Люлькину, обладал  неустрашимостью. Наружность он имел, с гостинодворской точки зрения, обольстительную.  А именно, напоминал того жука, которого, по словам песни, вместо ягод нашла в  поле Маша:    

     

Жука  черного с усами    

И  с курчавой головой,    

С  черно-бурыми бровями —    

Настоящий  милый мой!    

     

Затем,  заручившись такою наружностью, он тем более считал себя вправе дерзать, что Любинька  прямо обещала ему свое содействие.    

Вообще  Любинька, по-видимому, окончательно сожгла свои корабли, и об ней ходили самые  неприятные для сестрина самолюбия слухи. Говорили, что каждый вечер у ней  собирается кутежная ватага, которая ужинает с полуночи до утра. Что Любинька  председает в этой компании и, представляя из себя «цыганку», полураздетая (при  этом Люлькин, обращаясь к пьяным друзьям, восклицал: посмотрите! вот это так  грудь!), с распущенными волосами и с гитарой в руках, поет:    

     

Ах,  как было мне приятно    

С  этим милым усачом!    

     

Аннинька  слушала эти рассказы и волновалась. И что всего более изумляло ее — это то, что  Любинька поет романс об усаче на цыганский манер: точь-в-точь, как московская  Матреша! Аннинька всегда отдавала полную справедливость Любиньке, и если б ей  сказали, например, что Любинька «неподражаемо» поет куплеты из «Полковника  старых времен» — она, разумеется, нашла бы это совершенно натуральным и охотно  поверила бы. Да этому нельзя было и не верить, потому что и курская, и  тамбовская, и пензенская публика до сих пор помнит, с какою неподражаемою наивностью  Любинька своим маленьким голоском заявляла о желании быть под  полковником… Но чтобы Любинька могла петь по-цыгански, на манер Матреши — это  извините-с! это — ложь-с! Вот она, Аннинька, может  так петь — это  несомненно. Это ее жанр, это ее амплуа, и весь Курск, видевший ее в пьесе  «Русские романсы в лицах», охотно засвидетельствует, что она «может ».    

И  Аннинька брала в руки гитару, перекидывала через плечо полосатую перевязь,  садилась на стул, клала ногу на ногу и начинала: и-эх! и-ах! И действительно:  выходило именно, точка в точку, так, как у цыганки Матреши.    

Как бы  то ни было, но Любинька роскошничала, а Люлькин, чтобы не омрачать картины  хмельного блаженства какими-нибудь отказами, по-видимому, уже приступил к  позаимствованиям из земского ящика. Не говоря о массе шампанского, которая  всякую ночь выпивалась и выливалась на пол в квартире Любиньки, она сама  делалась с каждым днем капризнее и требовательнее. Явились на сцену сперва  выписанные из Москвы платья от m-me Минангуа, а потом и бриллианты от Фульда.  Любинька была расчетлива и не пренебрегала ценностями. Пьяная жизнь — сама по себе,  а золото и камешки, и в особенности выигрышные билеты, — сами по себе. Во  всяком случае, жилось не то чтобы весело, а буйно, беспардонно, из угара в  угар. Одно было неприятно: оказывалось нужным заслуживать благосклонное  внимание господина полицмейстера, который хотя и принадлежал к числу друзей  Люлькина, но иногда любил дать почувствовать, что он в некотором роде власть.  Любинька всегда угадывала, когда полицмейстер бывал недоволен ее угощением,  потому что в таких случаях к ней являлся на другой день утром частный пристав и  требовал паспорт. И она покорялась: утром подавала частному приставу закуску и  водку, а вечером собственноручно делала для господина полицмейстера какой-то  «шведский» пунш, до которого он был большой охотник.    

Кукишев  видел это разливанное море и сгорал от зависти. Ему захотелось во что бы ни  стало иметь точно такой же въезжий дом и точь-в-точь такую же «кралю». Тогда  можно было бы и время разнообразнее проводить: сегодня ночь — у Люлькинской  «крали», завтра ночь — у его, Кукишева, «крали». Это была его заветная мечта,  мечта глупого человека, который чем глупее, тем упорнее в достижении своих  целей. И самою подходящею личностью для осуществления этой мечты представлялась  Аннинька.    

Однако ж  Аннинька не сдавалась. До сих пор кровь еще не говорила в ней, хотя она имела  много поклонников и не стеснялась в обращении с ними. Была одна минута, когда  ей казалось, что она готова полюбить местного трагика, Милославского 10-го,  который, и в свою очередь, по-видимому, сгорал к ней страстью. Но Милославский  10-й был так глуп и притом так упорно нетрезв, что ни разу ничего ей не  высказал, а только таращил глаза и как-то нелепо икал, когда она проходила  мимо. Так эта любовь и заглохла в самом зачатке. На всех же остальных  поклонников Аннинька просто смотрела, как на неизбежную обстановку, на которую  провинциальная актриса осуждена самыми условиями своего ремесла. Она покорялась  этим условиям, пользовалась теми маленькими льготами (рукоплескания, букеты,  катанья на тройках, пикники и проч.), которые они ей предоставляли, но дальше  этого, так сказать, внешнего распутства не шла.    

Так  поступила она и теперь. В продолжение целого лета она неуклонно пребывала на  стези добродетели, ревниво ограждая свое «сокровище» и как бы желая заочно  доказать воплинскому батюшке, что и в среде актрис встречаются личности,  которым не чуждо геройство. Однажды она даже решилась пожаловаться на Кукишева  начальнику края, который благосклонно ее выслушал и за геройство похвалил,  рекомендовав и на будущее время пребывать в оном. Но вместе с сим, увидев в ее  жалобе лишь предлог для косвенного нападения на его собственную, начальника  края, персону, изволил присовокупить, что, истратив силы в борьбе с внутренними  врагами, не имеет твердого основания полагать, чтобы он мог быть в требуемом  смысле полезным. Выслушав это, Аннинька покраснела и ушла.    

Между  тем Кукишев действовал так ловко, что успел заинтересовать в своих  домогательствах и публику. Публика как-то вдруг догадалась, что Кукишев прав и  что девица Погорельская 1-я (так она печаталась в афишах) не бог весть какая  «фря», чтобы разыгрывать из себя недотрогу. Образовалась целая партия, которая  поставила себе задачей обуздать строптивую выскочку. Началось с того, что  закулисные завсегдатаи стали обегать ее уборную и свили себе гнездо по  соседству, в уборной девицы Налимовой. Потом — не выказывая, впрочем, прямо  враждебных действий — начали принимать девицу Погорельскую, при ее выходах, с  такою убийственною воздержностью, как будто на сцену появился не первый сюжет,  а какой-нибудь оглашенный статист. Наконец, настояли на том, чтобы антрепренер  отобрал у Анниньки некоторые роли и отдал их Налимовой. И что еще любопытнее,  во всей этой подпольной интриге самое деятельное участие принимала Любинька, у  которой Налимова состояла на правах наперсницы.    

К осени  Аннинька с изумлением увидела, что ее заставляют играть Ореста в «Прекрасной  Елене» и что из прежних первых ролей за ней оставлена только Перикола, да и то  потому, что сама девица Налимова не решилась соперничать с ней в этой пьесе.  Сверх того, антрепренер объявил ей, что, ввиду охлаждения к ней публики,  жалованье ее сокращается до 75 рублей в месяц с одним полубенефисом в течение  года.    

Аннинька  струсила, потому что при таком жалованье ей приходилось переходить из гостиницы  на постоялый двор. Она написала письма к двум-трем антрепренерам, предлагая  свои услуги, но отовсюду получила ответ, что нынче и без того от Перикол отбою  нет, а так как, сверх того, из достоверных источников сделалось известно об ее  строптивости, то и тем больше надежд на успех не предвидится.    

Аннинька  проживала последние запасные деньги. Еще неделя — и ей не миновать было постоялого  двора, наравне с девицей Хорошавиной, игравшей Парфенису и пользовавшейся  покровительством квартального надзирателя. На нее начало находить что-то вроде  отчаяния, тем больше, что в ее номер каждый день таинственная рука подбрасывала  записку одного и того же содержания: «Перикола! покорись! Твой Кукишев». И вот  в эту тяжелую минуту к ней совсем неожиданно ворвалась Любинька.    

— Скажи  на милость, для какого принца ты свое сокровище бережешь? — спросила она  кратко.    

Аннинька  оторопела. Прежде всего ее поразило, что и воплинский батюшка, и Любинька в  одинаковом смысле употребляют слово «сокровище». Только батюшка видит в  сокровище «основу», а Любинька смотрит на него, как на пустое дело, от  которого, впрочем, «подлецы-мужчины» способны доходить до одурения.    

Затем  она невольно спросила себя: что такое, в самом деле, это сокровище?  действительно ли оно сокровище и стоит ли беречь его? — и увы! не нашла на  этот вопрос удовлетворительного ответа. С одной стороны, как будто совестно  остаться без сокровища, а с другой… ах, черт побери! да неужели же весь смысл,  вся заслуга жизни в том только и должны выразиться, чтобы каждую минуту вести  борьбу за сокровище?    

— Я  в полгода успела тридцать выигрышных билетов скопить, — продолжала между  тем Любинька, — да вещей сколько… Посмотри, какое на мне платье!    

Любинька  повернулась кругом, обдернулась сперва спереди, потом сзади и дала себя  осмотреть со всех сторон. Платье было действительно и дорогое, и изумительно  сшитое: прямо от Минангуа из Москвы.    

— Кукишев  — добрый, — опять начала Любинька, — он тебя, как куколку, вырядит,  да и денег даст. Театр-то можно будет и побоку… достаточно!    

— Никогда! —  горячо вскрикнула Аннинька, которая еще не забыла слов: святое искусство!    

— Можно  и остаться, если хочешь. Старший оклад опять получишь, впереди Налимовой пойдешь.    

Аннинька  молчала.    

— Ну,  прощай. Меня внизу ждут наши. И Кукишев там. Едем?    

Но  Аннинька продолжала молчать.    

— Ну,  подумай, коли есть над чем думать… А когда надумаешь — приходи! Прощай!    

17-го  сентября, в день Любинькиных именин, афиша самоварновского театра возвещала экстраординарное  представление. Аннинька явилась вновь в роли «Прекрасной Елены», и в тот же вечер,  «на сей только раз», роль Ореста выполнила девица Погорельская 2-я, то есть  Любинька. К довершению торжества и тоже «на сей только раз», девицу Налимову  одели в трико и коротенькую визитку, слегка тронули лицо сажей, вооружили  железным листом и выпустили на сцену в роли кузнеца Клеона. Ввиду всего этого,  и публика была как-то восторженно настроена. Едва показалась из-за кулис  Аннинька, как ее встретил такой гвалт, что она, совсем уже отвыкшая от оваций,  почувствовала, что к ее горлу подступают рыдания. А когда в третьем акте, в  сцене ночного пробуждения, она встала с кушетки почти обнаженная, то в зале  поднялся в полном смысле слова стон. Так что один чересчур наэлектризованный  зритель крикнул появившемуся в дверях Менелаю: «Да уйди ты, постылый человек,  вон!» Аннинька поняла, что публика простила ее. С своей стороны, Кукишев, во  фраке, в белом галстуке и белых перчатках, с достоинством заявлял о своем  торжестве и в антрактах поил в буфете шампанским знакомых и незнакомых.  Наконец, и антрепренер театра, преисполненный ликования, явился в уборную  Анниньки и, встав на колени, сказал:    

— Ну  вот, барышня, теперь — вы паинька! И потому с нынешнего же вечера, по-прежнему,  переводитесь на высший оклад с соответствующим числом бенефисов-с!    

Одним  словом, все ее хвалили, все поздравляли и заявляли о сочувствии, так что она и  сама, сначала робевшая и как бы не находившая места от гнетущей тоски,  совершенно неожиданно прониклась убеждением, что она… выполнила свою миссию!    

После  спектакля все отправились к имениннице, и тут поздравления усугубились. В  квартире Любиньки собралась такая толпа и сразу так надымила табаком, что  трудно было дышать. Сейчас же сели за ужин, и полилось шампанское. Кукишев ни  на шаг не отходил от Анниньки, которая, по-видимому, была слегка смущена, но в  то же время уже не тяготилась этим ухаживанием. Ей казалось немножко смешно, но  и лестно, что она так легко приобрела себе этого рослого и сильного купчину,  который шутя может подкову согнуть и разогнуть и которому она может все  приказать, и что захочет, то с ним и сделает. За ужином началось общее веселье,  то пьяное, беспорядочное веселье, в котором не принимают участия ни ум, ни  сердце и от которого на другой день болит голова и ощущаются позывы на тошноту.  Только один из присутствующих, трагик Милославский 10-й, глядел угрюмо и,  уклоняясь от шампанского, рюмка за рюмкой хлопал водку-простеца. Что касается  до Анниньки, то она некоторое время воздерживалась от «упоения»; но Кукишев был  так настоятелен и так жалко умолял на коленях: «Анна Семеновна! за вами дюбйт-с  (debet)! Позвольте просить-с! за наше блаженство-с! совет да любовь-с! Сделайте  ваше одолжение-с!» — что ей хоть и досадно было видеть его глупую фигуру и  слушать его глупые речи, но она все-таки не могла отказаться и не успела  опомниться, как у нее закружилась голова. Любинька, с своей стороны, была так  великодушна, что сама предложила Анниньке спеть «Ах, как было мне приятно с  этим милым усачом», что последняя и выполнила с таким совершенством, что все  воскликнули: «Вот это так уж точно… по-Матрешиному!» Взамен того, Любинька  мастерски спела куплеты о том, как приятно быть под полковником, и всех  сразу убедила, что это настоящий ее жанр, в котором у нее точно так же нет соперниц,  как у Анниньки — в песнях с цыганским пошибом. В заключение Милославский 10-й и  девица Налимова представили «сцену-маскарад», в которой трагик декламировал  отрывки из «Уголино» («Уголино», трагедия в 5-ти действиях, соч. Н. Полевого),  а Налимова подавала ему реплики из неизданной трагедии Баркова. Выходило нечто  до такой степени неожиданное, что девица Налимова чуть-чуть не затмила девиц  Погорельских и не сделалась героинею вечера.    

Было уже  почти светло, когда Кукишев, оставивши дорогую именинницу, усаживал Анниньку в  коляску. Благочестивые мещане возвращались от заутрени и, глядя на  расфранченную и слегка пошатывавшуюся девицу Погорельскую 1-ю, угрюмо ворчали:    

— Люди  из церкви идут, а они вино жрут… пропасти на вас нет!    

От  сестры Аннинька отправилась уже не в гостиницу, а на свою  квартиру,  маленькую, но уютную и очень мило отделанную. Туда же следом за ней вошел и  Кукишев.    

Вся зима  прошла в каком-то неслыханном чаду, Аннинька окончательно закружилась, и ежели  по временам вспоминала об «сокровище», то только для того, чтобы сейчас же  мысленно присовокупить: «Какая я, однако ж, была дура!» Кукишев, под влиянием  гордого сознания, что его идея насчет «крали» равного достоинства с Любинькой  осуществилась, не только не жалел денег, но, подстрекаемый соревнованием,  выписывал непременно два наряда, когда Люлькин выписывал только один, и ставил  две дюжины шампанского, когда Люлькин ставил одну. Даже Любинька начала завидовать  сестре, потому что последняя успела за зиму накопить сорок выигрышных билетов,  кроме порядочного количества золотых безделушек с камешками и без камешков.  Они, впрочем, опять сдружились и решили все накопленное хранить сообща. При  этом Аннинька все еще о чем-то мечтала и в интимной беседе с сестрой говорила:    

— Когда  все это  кончится, то мы поедем в Погорелку. У нас будут деньги, и мы  начнем хозяйничать.    

На что  Любинька очень цинично возражала:    

— А  ты думаешь, что это  когда-нибудь кончится… дура!    

На  несчастье Анниньки, у Кукишева явилась новая «идея», которую он начал  преследовать с обычным упорством. Как человеку неразвитому и притом несомненно  неумному, ему казалось, что он очутится наверху блаженства, если его «краля»  будет «делать ему аккомпанемент», то есть вместе с ним станет пить водку.    

— Хлопнемте-с!  вместе-с! по одной-с! — приставал он к ней беспрестанно (он всегда говорил  Анниньке «вы», во-первых, ценя в ней дворянское звание и, во-вторых, желая  показать, что и он недаром жил в «мальчиках» в московском гостином дворе).    

Аннинька  некоторое время отнекивалась, ссылаясь на то, что и Люлькин никогда не  заставлял Любиньку пить водку.    

— Однако  же оне из любви к господину Люлькину все-таки кушают-с! — возразил Кукишев, —  да и позвольте вам доложить, кралечка-с, разве нам господа Люлькины образец-с?  Они — Люлькины-с, а мы с вами — Кукишевы-с! Оттого мы и хлопнем, по-нашему-с,  по-кукишевски-с!    

Одним  словом, Кукишев настоял. Однажды Аннинька приняла из рук своего возлюбленного  рюмку, наполненную зеленой жидкостью, и разом опрокинула ее в горло.  Разумеется, невзвидела света, поперхнулась, закашлялась, закружилась и этим  привела Кукишева в неистовый восторг.    

— Позвольте  вам доложить, кралечка! вы не так кушаете-с! вы слишком уж скоро-с! —  поучал он ее, когда она немного успокоилась, — пакальчик (так называл он  рюмку) следует держать в ручках вот как-с! Потом поднести к устам и не  торопясь: раз, два, три… Господи баслави!    

И он  спокойно и серьезно опрокинул рюмку в горло, точно вылил содержание ее в  лохань. Даже не поморщился, а только взял с тарелки миниатюрный кусочек черного  хлеба, обмакнул в солонку и пожевал.    

Таким  образом, Кукишев добился осуществления и второй своей «идеи» и начал уж  помышлять о том, какую бы такую новую «идею» выдумать, чтобы господам Люлькиным  в нос бросилось. И, разумеется, выдумал.    

— Знаете  ли что-с? — вдруг объявил он, — ужо, как лето наступит,  отправимтесь-ка мы с господами Люлькиными за компанию ко мне на мельницу-с,  возьмем с собой саквояж-с (так называл он коробок с вином и закуской) и  искупаемся в речке-с, с обоюдного промежду себя согласия-с!    

— Ну,  уж этому-то никогда не бывать! — возражала с негодованием Аннинька.    

— Отчего  так-с! Сначала искупаемся, потом чуточку хлопнем-с, а потом немного проклажй и  опять искупаемся-с! Расчудесное будет дело-с!    

Неизвестно,  осуществилась ли эта новая «идея» Кукишева, но известно, что целый год длился  этот пьяный угар и в продолжение этого времени ни городская управа, ни земская  таковая ж не обнаружили ни малейшего беспокойства относительно господ Кукишева  и Люлькина. Люлькин, впрочем, ездил, для вида, в Москву и, воротившись,  сказывал, что продал на сруб лес, а когда ему напомнили, что он уже четыре года  тому назад, когда жил с цыганкой Домашкой, продал лес, то он возражал, что  тогда он сбыл урочище Дрыгаловское, а теперь — пустошь Дашкину Стыдобушку.  Причем для придания своему рассказу большего вероятия присовокупил, что  проданная пустошь была так названа потому, что при крепостном праве в этом лесу  «застали» девку Дашку и тут же на месте наказывали за это розгами. Что касается  Кукишева, то он, для отвода глаз, распускал под рукой слух, что беспошлинно  провез из-за границы в карандашах партию кружев и этою операцией нажил хороший  барыш.    

Тем не  менее в сентябре следующего года полицмейстер попросил у Кукишева заимообразно  тысячу рублей, и Кукишев имел неблагоразумие отказать. Тогда полицмейстер начал  о чем-то перешептываться с товарищем прокурора («Оба у меня шампанское каждый  вечер лакали!» — показывал впоследствии на суде Кукишев). И вот, 17-го  сентября, в годовщину кукишевских «любвей», когда он вместе с прочими вновь  праздновал именины Любиньки, прибежал гласный из городской управы и объявил  Кукишеву, что в управе собралось присутствие и составляется протокол.    

— Стало  быть, «дюбет» нашли? — довольно развязно воскликнул Кукишев и без дальних  разговоров последовал за посланным в управу, а оттуда в острог.    

На  другой день всполошилась и земская управа. Собрались члены, послали в  казначейство за денежным ящиком, считали, пересчитывали, но как ни хлопали на  счетах, а в конце концов оказалось, что и тут «дюбйт». Люлькин присутствовал  при ревизии, бледный, угрюмый, но… благородный! Когда «дюбйт» обнаружился  вполне осязательно и члены, каждый про себя, обсуждали, какое Дрыгаловское  урочище придется каждому из них продавать для пополнения растраты, Люлькин подошел  к окну, вынул из кармана револьвер и тут же всадил себе пулю в висок.    

Много  говору наделало в городе это происшествие. Судили и сравнивали. Люлькина  жалели, говорили: по крайней мере, благородно покончил! Об Кукишеве отзывались:  аршинником родился, аршинником и умрет! А об Анниньке и Любиньке говорили  прямо, что это — «они», что это — «из-за них» и что их тоже не мешало бы  засадить в острог, чтобы подобным прощелыгам впредь неповадно было.    

Следователь,  однако ж, не засадил их в острог, но зато так настращал, что они совсем растерялись.  Нашлись, конечно, люди, которые приятельски советовали припрятать, что  поценнее, но они слушали и ничего не понимали. Благодаря этому адвокат истцов  (обе управы наняли одного и того же адвоката), отважный малый, в видах  обеспечения исков, явился в сопровождении судебного пристава к сестрам и все,  что нашел, описал и опечатал, оставив в их распоряжении только платья и те  золотые и серебряные вещи, которые, судя по выгравированным надписям,  оказывались приношениями восхищенной публики. Любинька успела, однако ж, при  этом захватить пачку бумажек, подаренную ей накануне, и спрятать за корсет. В  этой пачке оказалась тысяча рублей — все, чем сестры должны были неопределенное  время существовать.    

В  ожидании суда их держали в Самоварном месяца четыре. Затем начался суд, на  котором они, а в особенности Аннинька, выдержали целую пытку. Кукишев был циничен  до мерзости; даже надобности не было в тех подробностях, которые он выложил, но  он, очевидно, хотел порисоваться перед самоварновскими дамами и излагал  решительно все. Прокурор и частный обвинитель, люди молодые и тоже желавшие  доставить самоварновским дамам удовольствие, воспользовались этим, чтоб  сообщить процессу игривый характер, в чем, конечно, и успели. Аннинька  несколько раз падала в обморок, но частный обвинитель, озабочиваясь  обеспечением иска, решительно не обращал на это внимания и ставил вопрос за  вопросом. Наконец следствие кончилось, и предоставлено было слово  заинтересованным сторонам. Уж поздно ночью присяжные вынесли Кукишеву  обвинительный приговор, с смягчающими, впрочем, обстоятельствами, вследствие  чего он был тут же присужден к ссылке на житье в Западную Сибирь, в места не  столь отдаленные.    

С  окончанием дела сестры получили возможность уехать из Самоварнова. Да и время  было, потому что спрятанная тысяча рублей подходила под исход. А сверх того, и  антрепренер кречетовского театра, с которым они предварительно сошлись,  требовал, чтобы они явились в Кречетов немедленно, грозя, в противном случае,  прервать переговоры. О деньгах, вещах и бумагах, опечатанных по требованию  частного обвинителя, не было ни слуху ни духу…    

Таковы  были последствия небрежного обращения с «сокровищем». Измученные, истерзанные,  подавленные общим презрением, сестры утратили всякую веру в свои силы, всякую  надежду на просвет в будущем. Они похудели, опустились, струсили. И, к  довершению всего, Аннинька, побывавши в школе Кукишева, приучилась пить.    

Дальше  пошло еще хуже. В Кречетове, едва успели сестры выйти из вагона, как их тотчас  же разобрали по рукам. Любиньку принял ротмистр Папков, Анниньку — купец  Забвенный. Но прежних приволий уже не было. И Папков и Забвенный были люди  грубые, драчуны, но тратились умеренно (Забвенный выражался: глядя по товару),  а через три-четыре месяца и значительно охладели. К довершению, рядом с  умеренными любовными успехами шли и чересчур умеренные успехи сценические.  Антрепренер, выписавший сестер в расчете на скандал, произведенный ими в  Самоварнове, совсем неожиданно просчитался. На первом же представлении, когда  обе девицы Погорельские были на сцене, кто-то из райка крикнул: «Эх вы,  подсудимые!» — и кличка эта так и осталась за сестрами, сразу решив их  сценическую судьбу.    

Потянулась  вялая, глухая, лишенная всякого умственного интереса жизнь. Публика была холодна,  антрепренер дулся, покровители — не заступались. Забвенный, который подобно  Кукишеву, мечтал, как он будет «понуждать» свою кралю прохаживаться с ним по  маленькой, как она сначала будет жеманиться, а потом мало-помалу уступит, был  очень обижен, когда увидел, что школа уже пройдена сполна и что ему остается  только одна утеха: собирать приятелей и смотреть, как Анютка «водку жрет». С  своей стороны, и Папков был недоволен и находил, что Любинька похудела, или,  как он выражался, «постервела».    

— У  тебя прежде телеса были, — допрашивал он ее, — сказывай, куда ты их  девала?    

И  вследствие этого не только не церемонился с нею, но даже не раз, под пьяную  руку, бивал.    

К концу  зимы сестры не имели ни покровителей «настоящих», ни «постоянного положения».  Они еще держались кой-как около театра, но о «Периколах» и «Полковниках старых  времен» не было уж и речи. Любинька, впрочем, выглядела несколько бодрее,  Аннинька же, как более нервная, совсем опустилась и, казалось, позабыла о  прошлом и не сознавала настоящего. Сверх того, она начала подозрительно  кашлять: навстречу ей, видимо, шел какой-то загадочный недуг…    

Следующее  лето было ужасно. Мало-помалу сестер начали возить по гостиницам к проезжающим  господам, и на них установилась умеренная такса. Скандалы следовали за  скандалами, побоища за побоищами, но сестры были живучи, как кошки, и все  льнули, все желали жить. Они напоминали тех жалких собачонок, которые, несмотря  на ошпаривания, израненные, с перешибленными ногами, все-таки лезут в  облюбованное место, визжат и лезут. Держать при театре подобные личности оказывалось  неудобным.    

В эту  мрачную годину только однажды луч света ворвался в существование Анниньки. А  именно, трагик Милославский 10-й прислал из Самоварнова письмо, в котором  настоятельно предлагал ей руку и сердце. Аннинька прочла письмо и заплакала.  Целую ночь она металась, была, как говорится, сама не своя, но наутро послала  короткий ответ: «Для чего? для того, что ли, чтоб вместе водку пить?» Затем  мрак сгустился пуще прежнего, и снова начался бесконечный подлый угар.    

Любинька  первая очнулась, или, лучше сказать, не очнулась, а инстинктивно почувствовала,  что жить довольно. Работы впереди уже не предвиделось: и молодость, и красота,  и зачатки дарования — все как-то вдруг пропало. О том, что есть у них приют в  Погорелке, ей ни разу даже не вспомнилось. Это было что-то далекое, смутное,  совсем забытое. Если их прежде не манило в Погорелку, то теперь и подавно. Да,  именно теперь, когда приходилось почти умирать с голоду, теперь-то меньше всего  и манило туда. С каким лицом она явится? с лицом, на котором всевозможные  пьяные дыхания выжгли тавро: подлая! Везде они легли, эти проклятые дыхания, везде  они чувствуются, на всяком месте. И что всего ужаснее, и она и Аннинька  настолько освоились с этими дыханиями, что незаметно сделали их неразрывною  частью своего существования. Им не омерзительны ни трактирная вонь, ни гвалт  постоялых дворов, ни цинизм пьяных речей, так что если б они ушли в Погорелку,  то им, наверное, всего этого будет недоставать. Но, кроме того, ведь и в  Погорелке надо чем-нибудь существовать. Сколько уж лет они мыкаются по белу  свету, а об доходах с Погорелки что-то не слыхать. Не миф ли она? не вымерли ли  там все? Все эти свидетели далекого и вечно памятного детства, когда их,  сироток, бабенька Арина Петровна воспитывала на кислом молоке и попорченной солонине…  Ах, что это было за детство! что это за жизнь… вся вообще! Вся жизнь… вся, вся,  вся жизнь!    

Ясно,  что надо умереть. Раз эта мысль осветила совесть, она делается уж неотвязною.  Обе сестры нередко пробуждались от угара, но у Анниньки эти пробуждения  сопровождались истериками, рыданиями, слезами и проходили быстрее. Любинька была  холоднее по природе, а потому не плакала, не проклинала, а только упорно  помнила, что она «подлая». Сверх того, Любинька была рассудительна и как-то  совершенно ясно сообразила, что жить даже и расчета нет. Совсем ничего не  видится впереди, кроме позора, нищеты и улицы. Позор — дело привычки, его можно  перенести, но нищету — никогда! Лучше покончить разом со всем.    

— Надо  умереть, — сказала она однажды Анниньке тем же холодно-рассудительным  тоном, которым два года тому назад спрашивала ее, для кого она бережет свое  сокровище.    

— Зачем? —  как-то испуганно возразила Аннинька.    

— Я  тебе серьезно говорю: надо умереть! — повторила Любинька. — Пойми!  очнись! постарайся!    

— Что  ж… умрем! — согласилась Аннинька, едва ли, однако же, сознавая то суровое  значение, которое заключало в себе это решение.    

В тот же  день Любинька наломала головок от фосфорных спичек и приготовила два стакана  настоя. Один из них выпила сама, другой подала сестре. Но Аннинька мгновенно  струсила и не хотела пить.    

— Пей…  подлая! — кричала на нее Любинька, — сестрица! милая! голубушка! пей!    

Аннинька,  почти обезумев от страха, кричала и металась по комнате. И в то же время инстинктивно  хваталась руками за горло, словно пыталась задавиться.    

— Пей!  пей… подлая!    

Артистическая  карьера девиц Погорельских кончилась. В тот же день вечером Любинькин труп  вывезли в поле и зарыли. Аннинька осталась жива.    

     

По  приезде в Головлево Аннинька очень быстро внесла в старое Иудушкино гнездо  атмосферу самого беспардонного кочеванья. Вставала поздно; затем, неодетая,  нечесаная, с отяжелевшей головой, слонялась вплоть до обеда из угла в угол и до  того вымученно кашляла, что Порфирий Владимирыч, сидя у себя в кабинете, всякий  раз пугался и вздрагивал. Комната ее вечно оставалась неприбранною; постель  стояла в беспорядке; принадлежности белья и туалета валялись разбросанные по  стульям и на полу. В первое время она виделась с дядей только во время обеда и  за вечерним чаем. Головлевский владыка выходил из кабинета весь одетый в  черное, говорил мало и только, по-прежнему, изнурительно долго ел. По-видимому,  он присматривался, и Аннинька, по скошенным в ее сторону глазам его,  догадывалась, что он присматривался именно к ней.    

Вслед за  обедом наступали ранние декабрьские сумерки и начиналась тоскливая ходьба по  длинной анфиладе парадных комнат. Аннинька любила следить, как постепенно  потухают мерцания серого зимнего дня, как меркнет окрестность и комнаты  наполняются тенями и как потом вдруг весь дом окунется в непроницаемую мглу.  Она чувствовала себя легче среди этого мрака и потому почти никогда не зажигала  свечей. Только в конце длинной залы стрекотала и оплывала дешевенькая пальмовая  свечка, образуя своим пламенем небольшой светящийся круг. Некоторое время в  доме происходило обычное послеобеденное движение: слышалось лязганье перемываемой  посуды, раздавался стук выдвигаемых и задвигаемых ящиков, но вскоре доносилось  топанье удаляющихся шагов, и затем наступала мертвая тишина. Порфирий  Владимирыч ложился на послеобеденный отдых, Евпраксеюшка зарывалась в своей  комнате в перину, Прохор уходил в людскую, и Аннинька оставалась совершенно  одна. Она ходила взад и вперед, напевая вполголоса и стараясь утомить себя и,  главное, ни о чем не думать. Идя по направлению к зале, вглядывалась в  светящийся круг, образуемый пламенем свечи; возвращаясь назад, усиливалась  различить какую-нибудь точку в сгустившейся мгле. Но, назло усилиям,  воспоминания так и плыли ей навстречу. Вот уборная, оклеенная дешевенькими обоями  по дощатой перегородке с неизбежным трюмо и не менее неизбежным букетом от  подпоручика Папкова 2-го; вот сцена с закопченными, захватанными и скользкими  от сырости декорациями; вот и она сама вертится на сцене, именно только  вертится, воображая, что играет; вот театральный зал, со сцены кажущийся таким  нарядным, почти блестящим, а в действительности убогий, темный, с сборною  мебелью и с ложами, обитыми обшарканным малиновым плисом. И в заключение  обер-офицеры, обер-офицеры, обер-офицеры без конца. Потом гостиница с вонючим  коридором, слабо освещенным коптящею керосиновой лампой; номер, в который она,  по окончании спектакля, впопыхах забегает, чтоб переодеться для дальнейших  торжеств, номер с неприбранной с утра постелью, с умывальником, наполненным  грязной водой, с валяющеюся на полу простыней и забытыми на спинке кресла  кальсонами; потом общая зала, полная кухонного чада, с накрытым посредине  столом; ужин, котлеты под горошком, табачный дым, гвалт, толкотня, пьянство,  разгул… И опять обер-офицеры, обер-офицеры, обер-офицеры без конца…    

Таковы  были воспоминания, относившиеся к тому времени, которое она когда-то называла  временем своих успехов, своих побед, своего благополучия…    

За этими  воспоминаниями начинался ряд других. В них выдающуюся роль играл постоялый  двор, уже совсем вонючий, с промерзающими зимой стенами, с колеблющимися  полами, с дощатою перегородкой, из щелей которой выглядывали глянцевитые животы  клопов. Пьяные и драчливые ночи; проезжие помещики, торопливо вынимающие из  тощих бумажников зелененькую; хваты-купцы, подбадривающие «актерок» чуть не с  нагайкой в руках. А наутро головная боль, тошнота и тоска, тоска без конца. В  заключение — Головлево…    

Головлево  — это сама смерть, злобная, пустоутробная; это смерть, вечно подстерегающая новую  жертву. Двое дядей тут умерли; двое двоюродных братьев здесь получили «особенно  тяжкие» раны, последствием которых была смерть; наконец, и Любинька… Хоть и  кажется, что она умерла где-то в Кречетове «по своим делам», но начало  «особенно тяжких» ран несомненно положено здесь, в Головлеве. Все смерти, все  отравы, все язвы — все идет отсюда. Здесь происходило кормление протухлой  солониной, здесь впервые раздались в ушах сирот слова: постылые, нищие,  дармоеды, ненасытные утробы и проч.; здесь ничто не проходило им даром, ничто  не укрывалось от проницательного взора черствой и блажной старухи: ни лишний  кусок, ни изломанная грошовая кукла, ни изорванная тряпка, ни стоптанный  башмак. Всякое правонарушение немедленно восстановлялось или укоризной, или  шлепком. И вот, когда они получили возможность располагать собой и поняли, что  можно бежать от этого паскудства, они и бежали… туда ! И никто не  удержал их от бегства, да и нельзя было удержать, потому что хуже, постылее  Головлева не предвиделось ничего.    

Ах, если  б все это забыть! если б можно было хоть в мечте создать что-нибудь иное, какой-нибудь  волшебный мир, который заслонил бы собою и прошедшее и настоящее. Но увы! действительность,  которую она пережила, была одарена такою железною живучестью, что под гнетом ее  сами собой потухли все проблески воображения. Напрасно мечта усиливается  создать ангельчиков с серебряными крылышками — из-за этих ангельчиков неумолимо  выглядывают Кукишевы, Люлькины, Забвенные, Папковы… Господи! да неужто же все  утрачено? неужто даже способность лгать, обманывать себя — и та потонула в  ночных кутежах, в вине и разврате? Надо, однако ж, как-нибудь убить это  прошлое, чтоб оно не отравляло крови, не рвало на куски сердца! Надо, чтоб на  него легло что-нибудь тяжелое, которое раздавило бы его, уничтожило бы совсем,  дотла!    

И как  все это странно и жестоко сложилось! нельзя даже вообразить себе, что возможно  какое-нибудь будущее, что существует дверь, через которую можно куда-нибудь  выйти, что может хоть что-нибудь случиться. Ничего случиться не может. И что  всего несноснее: в сущности, она уже умерла, и между тем внешние признаки жизни  — налицо. Надо было тогда  кончать, вместе с Любинькой, а она зачем-то  осталась. Как не раздавила ее та масса срама, которая в то время со всех сторон  надвинулась на нее? И каким ничтожным червем нужно быть, чтобы выползти из-под  такой груды разом налетевших камней?    

Вопросы  эти заставляли ее стонать. Она бегала и кружилась по зале, стараясь угомонить  взбудораженные воспоминания. А навстречу так и плыли: и герцогиня  Герольштейнская, потрясающая гусарским ментиком, и Клеретта Анго, в подвенечном  платье, с разрезом впереди до самого пояса, и Прекрасная Елена, с разрезами  спереди, сзади и со всех боков… Ничего, кроме бесстыдства и наготы… вот в чем  прошла вся жизнь! Неужели все это было?    

Около  семи часов дом начинал вновь пробуждаться. Слышались приготовления к предстоящему  чаю, а наконец раздавался и голос Порфирия Владимирыча. Дядя и племянница  садились у чайного стола, разменивались замечаниями о проходящем дне, но так  как содержание этого дня было скудное, то и разговор оказывался скудный же.  Напившись чаю и выполнив обряд родственного целования на сон грядущий, Иудушка  окончательно заползал в свою нору, а Аннинька отправлялась в комнату к  Евпраксеюшке и играла с ней в мельники.    

С 11-ти  часов начинался разгул. Предварительно удостоверившись, что Порфирий Владимирыч  угомонился, Евпраксеюшка ставила на стол разное деревенское соленье и графин с  водкой. Припоминались бессмысленные и бесстыжие песни, раздавались звуки  гитары, и в промежутках между песнями и подлым разговором Аннинька выпивала.  Пила она сначала «по-кукишевски», хладнокровно, «Господи баслави!», но потом  постепенно переходила в мрачный тон, начинала стонать, проклинать…    

Евпраксеюшка  смотрела на нее и «жалела».    

— Посмотрю  я на вас, барышня, — говорила она, — и так мне вас жалко! так жалко!    

— А  вы выпейте вместе — вот и не жалко будет! — возражала Аннинька.    

— Нет,  мне как возможно! Меня и то уж из-за дяденьки вашего чуть из духовного звания  не исключили, а ежели да при этом…    

— Ну,  нечего, стало быть, и разговаривать. Давайте-ка лучше я вам «Усача» спою.    

Опять  раздавалось бренчанье гитары, опять поднимался гик: и-ах! и-ох! Далеко за  полночь на Анниньку, словно камень, сваливался сон. Этот желанный камень на  несколько часов убивал ее прошедшее и даже угомонял недуг. А на другой день,  разбитая, полуобезумевшая, она опять выползала из-под него и опять начинала  жить.    

И вот, в  одну из таких паскудных ночей, когда Аннинька лихо распевала перед  Евпраксеюшкой репертуар своих паскудных песен, в дверях комнаты вдруг  показалась изнуренная, мертвенно-бледная фигура Иудушки. Губы его дрожали;  глаза ввалились и, при тусклом мерцании пальмовой свечи, казались как бы  незрящими впадинами; руки были сложены ладонями внутрь. Он постоял несколько  секунд перед обомлевшими женщинами и затем, медленно повернувшись, вышел.    

     

Бывают  семьи, над которыми тяготеет как бы обязательное предопределение. Особливо это  замечается в среде той мелкой дворянской сошки, которая, без дела, без связи с  общей жизнью и без правящего значения, сначала ютилась под защитой крепостного  права, рассеянная по лицу земли русской, а ныне уже без всякой защиты доживает  свой век в разрушающихся усадьбах. В жизни этих жалких семей и удача, и неудача  — все как-то слепо, не гадано, не думано.    

Иногда  над подобной семьей вдруг прольется как бы струя счастья. У захудалых корнета и  корнетши, смирно хиреющих в деревенском захолустье, внезапно появляется целый  выводок молодых людей, крепоньких, чистеньких, проворных и чрезвычайно быстро  усвояющих жизненную суть. Одним словом, «умниц». Все сплошь умницы — и юноши и  юницы. Юноши — отлично кончают курс в «заведениях» и уже на школьных скамьях  устраивают себе связи и покровительства. Вовремя умеют высказать себя скромными  (j’aime cette modestiе![5]  — говорят про них начальники) и вовремя же — самостоятельными (j’aime cette  indйpendance![6]);  чутко угадывают всякого рода веяния, и ни с одним из них не порывают, не  оставив позади надежной лазейки. Благодаря этому они на всю жизнь обеспечивают  для себя возможность без скандала и во всякое время сбросить старую шкуру и облечься  в новую, а в случае чего и опять надеть старую шкуру. Словом сказать, это  истинные делатели века сего, которые всегда начинают искательством и почти  всегда  кончают предательством. Что же касается до юниц, то и они, в мере  своей специальности, содействуют возрождению семьи, то есть удачно выходят  замуж, и затем обнаруживают столько такта в распоряжении своими атурами, что  без труда завоевывают видные места в так называемом обществе.    

Благодаря  этим случайно сложившимся условиям, удача так и плывет навстречу захудалой семье.  Первые удачники, бодро выдержавши борьбу, в свою очередь воспитывают новое  чистенькое поколение, которому живется уже легче, потому что главные пути не  только намечены, но и проторены. За этим поколением вырастут еще поколения,  покуда, наконец, семья естественным путем не войдет в число тех, которые, уже  без всякой предварительной борьбы, прямо считают себя имеющими прирожденное  право на пожизненное ликование.    

В  последнее время, по случаю возникновения запроса на так называемых «свежих  людей», запроса, обусловленного постепенным вырождением людей «не свежих»,  примеры подобных удачливых семей начали прорываться довольно часто. И прежде  бывало, что от времени до времени на горизонте появлялась звезда с «косицей»,  но это случалось редко, во-первых, потому, что стена, окружавшая ту  беспечальную область, на вратах которой написано: «Здесь во всякое время едят пироги  с начинкой», почти не представляла трещин, а во-вторых, и потому, что для того,  чтобы, в сопровождении «косицы», проникнуть в эту область, нужно было воистину  иметь за душой что-либо солидное. Ну а нынче и трещин порядочно прибавилось, да  и самое дело проникновения упростилось, так как от пришельца солидных качеств  не спрашивается, а требуется лишь «свежесть», и больше ничего.    

Но  наряду с удачливыми семьями существует великое множество и таких,  представителям которых домашние пенаты, с самой колыбели, ничего, по-видимому,  не дарят, кроме безвыходного злополучия. Вдруг, словно вша, нападает на семью  не то невзгода, не то порок и начинает со всех сторон есть. Расползается по  всему организму, прокрадывается в самую сердцевину и точит поколение за  поколением. Появляются коллекции слабосильных людишек, пьяниц, мелких  развратников, бессмысленных празднолюбцев и вообще неудачников. И чем дальше,  тем мельче вырабатываются людишки, пока наконец на сцену не выходят худосочные  зауморыши, вроде однажды уже изображенных мною Головлят,[7] зауморыши, которые при  первом же натиске жизни не выдерживают и гибнут.    

Именно  такого рода злополучный фатум тяготел над головлевской семьей. В течение нескольких  поколений три характеристические черты проходили через историю этого семейства:  праздность, непригодность к какому бы то ни было делу и запой. Первые две  приводили за собой пустословие, пустомыслие и пустоутробие, последний — являлся  как бы обязательным заключением общей жизненной неурядицы. На глазах у Порфирия  Владимирыча сгорело несколько жертв этого фатума, а кроме того, предание  гласило еще о дедах и прадедах. Все это были озорливые, пустомысленные и никуда  не пригодные пьянчуги, так что головлевская семья, наверное, захудала бы  окончательно, если бы посреди этой пьяной неурядицы случайным метеором не  блеснула Арина Петровна. Эта женщина, благодаря своей личной энергии, довела  уровень благосостояния семьи до высшей точки, но и за всем тем ее труд пропал  даром, потому что она не только не передала своих качеств никому из детей, а,  напротив, сама умерла, опутанная со всех сторон праздностью, пустословием и  пустоутробием.    

До сих  пор Порфирий Владимирыч, однако ж, крепился. Может быть, он сознательно оберегался  пьянства, ввиду бывших примеров, но, может быть, его покуда еще удовлетворял  запой пустомыслия. Однако ж, окрестная молва недаром обрекала Иудушку  заправскому, «пьяному» запою. Да он и сам по временам как бы чувствовал, что в  существовании его есть какой-то пробел; что пустомыслие дает многое, но не все.  А именно: недостает чего-то оглушающего, острого, которое окончательно  упразднило бы представление о жизни и раз навсегда выбросило бы его в пустоту.    

И вот  вожделенный момент подвернулся сам собою. Долгое время, с самого приезда  Анниньки, Порфирий Владимирыч, запершись в кабинет, прислушивался к смутному  шуму, доносившемуся до него с другого конца дома; долгое время он отгадывал и  недоумевал… И наконец учуял.    

На  другой день Аннинька ожидала поучений, но таковых не последовало. По обычаю,  Порфирий Владимирыч целое утро просидел запершись в кабинете, но когда вышел к  обеду, то вместо одной рюмки водки (для себя) налил две и молча, с глуповатой  улыбкой указал рукой на одну из них Анниньке. Это было, так сказать, молчаливое  приглашение, которому Аннинька и последовала.    

— Так  ты говоришь, что Любинька умерла? — спохватился Иудушка в средине обеда.    

— Умерла,  дядя.    

— Ну,  царство небесное! Роптать — грех, а помянуть — следует. Помянем, что ли?    

— Помянемте,  дядя.    

Выпили  еще по одной, и затем Иудушка умолк: очевидно, он еще не вполне оправился после  своей продолжительной одичалости. Только после обеда, когда Аннинька, выполняя  родственный обряд, подошла поблагодарить дяденьку поцелуем в щеку, он в свою  очередь потрепал ее по щеке и вымолвил:    

— Вот  ты какая!    

Вечером,  в тот же день, во время чая, который на сей раз длился продолжительнее обыкновенного,  Порфирий Владимирыч некоторое время с той же загадочной улыбкой посматривал на  Анниньку, но наконец предложил:    

— Закусочки,  что ли, велеть поставить?    

— Что  ж… велите!    

— То-то,  лучше уж у дяди на глазах, чем по закоулкам… По крайней мере, дядя…    

Иудушка  не договорил. Вероятно, он хотел сказать, что дядя, по крайней мере, «удержит»,  но слово как-то не выговорилось.    

С этих  пор каждый вечер в столовой появлялась закуска. Наружные ставни окон  затворялись, прислуга удалялась спать, и племянница с дядей оставались глаз на  глаз. Первое время Иудушка как бы не поспевал, но достаточно было  недолговременной практики, чтоб он вполне сравнялся с Аннинькой. Оба сидели, не  торопясь выпивали и между рюмками припоминали и беседовали. Разговор, сначала  безразличный и вялый, по мере того как головы разгорячались, становился живее и  живее и, наконец, неизменно переходил в беспорядочную ссору, основу которой  составляли воспоминания о головлевских умертвиях и увечиях.    

Зачинщицею  этих ссор всегда являлась Аннинька. Она с беспощадною назойливостью раскапывала  головлевский архив и в особенности любила дразнить Иудушку, доказывая, что  главная роль во всех увечьях, наряду с покойной бабушкой, принадлежала ему. При  этом каждое слово ее дышало такою циническою ненавистью, что трудно было себе  представить, каким образом в этом замученном, полупотухшем организме могло еще  сохраняться столько жизненного огня. Эти поддразнивания уязвляли Иудушку до  бесконечности; но он возражал слабо и больше сердился, а когда Аннинька, в  своем озорливом науськиванье, заходила слишком далеко, то кричал криком и  проклинал.    

Такого  рода сцены повторялись изо дня в день, без изменения. Хотя все подробности  скорбного семейного синодика были исчерпаны очень быстро, но синодик этот до  такой степени неотступно стоял перед этими подавленными существами, что все  мыслительные их способности были как бы прикованы к нему. Всякий эпизод, всякое  воспоминание прошлого растравляли какую-нибудь язву, и всякая язва напоминала о  новой свите головлевских увечий. Какое-то горькое, мстительное наслаждение  чувствовалось в разоблачении этих отрав, в их расценке и даже в преувеличениях.  Ни в прошлом, ни в настоящем не оказывалось ни одного нравственного устоя, за  который можно бы удержаться. Ничего, кроме жалкого скопидомства, с одной  стороны, и бессмысленного пустоутробия — с другой. Вместо хлеба — камень,  вместо поучения — колотушка. И, в качестве варианта, паскудное напоминание о  дармоедстве, хлебогадстве, о милостыне, об утаенных кусках… Вот ответ, который  получало молодое сердце, жаждавшее привета, тепла, любви. И что ж! по какой-то  горькой насмешке судьбы, в результате этой жестокой школы оказалось не суровое  отношение к жизни, а страстное желание насладиться ее отравами. Молодость  сотворила чудо забвения; она не дала сердцу окаменеть, не дала сразу развиться  в нем начаткам ненависти, а, напротив, опьянила его жаждой жизни. Отсюда  бесшабашный, закулисный угар, который в течение нескольких лет не дал прийти в  себя и далеко отодвинул вглубь все головлевское. Только теперь, когда уже  почуялся конец, в сердце вспыхнула сосущая боль, только теперь Аннинька  настоящим образом поняла свое прошлое и начала настоящим образом ненавидеть.    

Хмельные  беседы продолжались далеко за полночь, и если б их не смягчала хмельная же беспорядочность  мыслей и речей, то они, на первых же порах, могли бы разрешиться чем-нибудь ужасным.  Но, к счастью, ежели вино открывало неистощимые родники болей в этих замученных  сердцах, то оно же и умиротворяло их. Чем глубже надвигалась над собеседниками  ночь, тем бессвязнее становились речи и бессильнее обуревавшая их ненависть.  Под конец не только не чувствовалось боли, но вся насущная обстановка исчезала  из глаз и заменялась светящеюся пустотой. Языки запутывались, глаза  закрывались, телодвижения коснели. И дядя и племянница тяжело поднимались с  мест и, пошатываясь, расходились по своим логовищам.    

Само  собой разумеется, что в доме эти ночные похождения не могли оставаться тайной.  Напротив того, характер их сразу определился настолько ясно, что никому не  показалось странным, когда кто-то из домочадцев, по поводу этих похождений,  произнес слово «уголовщина». Головлевские хоромы окончательно оцепенели; даже  по утрам не видно было никакого движения. Господа просыпались поздно, и затем,  до самого обеда, из конца в конец дома раздавался надрывающий душу кашель  Анниньки, сопровождаемый непрерывными проклятиями. Иудушка со страхом прислушивался  к этим раздирающим звукам и угадывал, что и к нему тоже идет навстречу беда,  которая окончательно раздавит его.    

Отовсюду,  из всех углов этого постылого дома, казалось, выползали «умертвия». Куда ни пойдешь,  в какую сторону ни повернешься, везде шевелятся серые призраки. Вот папенька  Владимир Михайлович, в белом колпаке, дразнящийся языком и цитирующий Баркова;  вот братец Степка-балбес и рядом с ним братец Пашка-тихоня; вот Любинька, а вот  и последние отпрыски головлевского рода: Володька и Петька… И все это хмельное,  блудное, измученное, истекающее кровью… И над всеми этими призраками витает  живой призрак, и этот живой призрак — не кто иной, как сам он, Порфирий  Владимирыч Головлев, последний представитель выморочного рода…    

     * * *    

     

В конце  концов постоянные припоминания старых умертвий должны были оказать свое действие.  Прошлое до того выяснилось, что малейшее прикосновение к нему производило боль.  Естественным последствием этого был не то испуг, не то пробуждение совести,  скорее даже последнее, нежели первое. К удивлению, оказывалось, что совесть не  вовсе отсутствовала, а только была загнана и как бы позабыта. И вследствие  этого утратила ту деятельную чуткость, которая обязательно напоминает человеку  о ее существовании.    

Такие  пробуждения одичалой совести бывают необыкновенно мучительны. Лишенная воспитательного  ухода, не видя никакого просвета впереди, совесть не дает примирения, не  указывает на возможность новой жизни, а только бесконечно и бесплодно терзает.  Человек видит себя в каменном мешке, безжалостно отданным в жертву агонии  раскаяния, именно одной агонии, без надежды на возврат к жизни. И никакого  иного средства утишить эту бесплодную разъедающую боль, кроме шанса  воспользоваться минутою мрачной решимости, чтобы разбить голову о камни мешка…    

Иудушка  в течение долгой пустоутробной жизни никогда даже в мыслях не допускал, что тут  же, о бок с его существованием, происходит процесс умертвия. Он жил себе  потихоньку да помаленьку, не торопясь да Богу помолясь, и отнюдь не  предполагал, что именно из этого-то и выходит более или менее тяжелое увечье.  А, следовательно, тем меньше мог допустить, что он сам и есть виновник этих  увечий.    

И вдруг  ужасная правда осветила его совесть, но осветила поздно, без пользы, уже тогда,  когда перед глазами стоял лишь бесповоротный и непоправимый факт. Вот он  состарелся, одичал, одной ногой в могиле стоит, а нет на свете существа,  которое приблизилось бы к нему, «пожалело» бы его. Зачем он один? зачем он  видит кругом не только равнодушие, но и ненависть? отчего все, что ни  прикасалось к нему, — все погибло? Вот тут, в этом самом Головлеве, было  когда-то целое человечье гнездо — каким образом случилось, что и пера не  осталось от этого гнезда? Из всех выпестованных в нем птенцов уцелела только  племянница, но и та явилась, чтоб надругаться над ним и доконать его. Даже  Евпраксеюшка — уж на что простодушна — и та ненавидит. Она живет в Головлеве,  потому что отцу ее, пономарю, ежемесячно посылается отсюда домашний припас, но  живет, несомненно, ненавидя. И ей он, Иуда, нанес тягчайшее увечье, и у ней он  сумел отнять свет жизни, отняв сына и бросив его в какую-то безыменную яму. К  чему же привела вся его жизнь? Зачем он лгал, пустословил, притеснял,  скопидомствовал? Даже с материальной точки зрения, с точки зрения «наследства»  — кто воспользуется результатами этой жизни? кто?    

Повторяю:  совесть проснулась, но бесплодно. Иудушка стонал, злился, метался и с лихорадочным  озлоблением ждал вечера не для того только, чтобы бестиально упиться, а для  того, чтобы утопить в вине совесть. Он ненавидел «распутную девку», которая с  такой холодной наглостью бередила его язвы, и в то же время неудержимо влекся к  ней, как будто еще не все между ними было высказано, а оставались еще и еще  язвы, которые тоже необходимо было растравить. Каждый вечер он заставлял  Анниньку повторять рассказ о Любинькиной смерти, и каждый вечер в уме его  больше и больше созревала идея о саморазрушении. Сначала эта мысль мелькнула  случайно, но, по мере того как процесс умертвий выяснялся, она прокрадывалась  глубже и глубже и, наконец, сделалась единственною светящеюся точкой во мгле  будущего.    

К тому  же и физическое его здоровье резко пошатнулось. Он уже серьезно кашлял и по  временам чувствовал невыносимые приступы удушья, которые, независимо от  нравственных терзаний, сами по себе в состоянии наполнить жизнь сплошной  агонией. Все внешние признаки специального головлевского отравления были  налицо, и в ушах его уже раздавались стоны братца Павлушки-тихони, задохшегося  на антресолях дубровинского дома. Однако ж эта впалая, худая грудь, которая,  казалось, ежеминутно готова была треснуть, оказывалась удивительно живучею. С  каждым днем вмещала она все большую и большую массу физических мук, а все-таки  держалась, не уступала. Как будто и организм своей неожиданной устойчивостью  мстил за старые умертвия. «Неужто ж это не конец?» — каждый раз с надеждой  говорил Иудушка, чувствуя приближение припадка; а конец все не приходил.  Очевидно, требовалось насилие, чтобы ускорить его.    

Одним  словом, с какой стороны ни подойди, все расчеты с жизнью покончены. Жить и мучительно,  и не нужно; всего нужнее было бы умереть; но беда в том, что смерть не идет.  Есть что-то изменнически-подлое в этом озорливом замедлении умирания, когда  смерть призывается всеми силами души, а она только обольщает и дразнит…    

     * * *    

     

Дело  было в исходе марта, и Страстная неделя подходила к концу. Как ни опустился в  последние годы Порфирий Владимирыч, но установившееся еще с детства отношение к  святости этих дней подействовало и на него. Мысли сами собой настраивались на серьезный  лад; в сердце не чувствовалось никакого иного желания, кроме жажды безусловной  тишины. Согласно с этим настроением, и вечера утратили свой безобразно-пьяный  характер и проводились молчаливо, в тоскливом воздержании.    

Иудушка  и Аннинька сидели вдвоем в столовой. Не далее как час тому назад кончилась всенощная,  сопровождаемая чтением двенадцати евангелий, и в комнате еще слышался сильный  запах ладана. Часы пробили десять, домашние разошлись по углам, и в доме  водворилось глубокое, сосредоточенное молчание. Аннинька, взявши голову в обе  руки, облокотилась на стол и задумалась; Порфирий Владимирыч сидел напротив,  молчаливый и печальный.    

На  Анниньку эта служба всегда производила глубоко потрясающее впечатление. Еще  будучи ребенком, она горько плакала, когда батюшка произносил: «И сплетше венец  из терния, возложиша на главу его, и трость в десницу его», — и  всхлипывающим дискантиком подпевала дьячку: «Слава долготерпению твоему,  Господи! слава тебе!» А после всенощной, вся взволнованная, прибегала в девичью  и там, среди сгустившихся сумерек (Арина Петровна не давала в девичью свечей,  когда не было работы), рассказывала рабыням «страсти Господни». Лились тихие  рабьи слезы, слышались глубокие рабьи воздыхания. Рабыни чуяли сердцами своего  господина и искупителя, верили, что он воскреснет, воистину воскреснет. И  Аннинька тоже чуяла и верила. За глубокой ночью истязаний, подлых издевок и  покиваний, для всех этих нищих духом виднелось царство лучей и свободы. Сама  старая барыня, Арина Петровна, обыкновенно грозная, делалась в эти дни тихою,  не брюзжала, не попрекала Анниньку сиротством, а гладила ее по головке и  уговаривала не волноваться. Но Аннинька даже в постели долго не могла  успокоиться, вздрагивала, металась, по нескольку раз в течение ночи вскакивала  и разговаривала сама с собой.    

Потом  наступили годы учения, а затем и годы странствования. Первые были бессодержательны,  вторые — мучительно пошлы. Но и тут, среди безобразий актерского кочевья,  Аннинька ревниво выделяла «святые дни» и отыскивала в душе отголоски прошлого,  которые помогали ей по-детски умиляться и вздыхать. Теперь же, когда жизнь  выяснилась вся, до последней подробности, когда прошлое проклялось само собою,  а в будущем не предвиделось ни раскаяния, ни прощения, когда иссяк источник  умиления, а вместе с ним иссякли и слезы, — впечатление, произведенное  только что выслушанным сказанием о скорбном пути, было поистине подавляющим. И  тогда, в детстве, над нею тяготела глубокая ночь, но за тьмою все-таки  предчувствовались лучи. Теперь — ничего не предчувствовалось, ничего не  предвиделось: ночь, вечная, бессменная ночь — и ничего больше. Аннинька не  вздыхала, не волновалась и, кажется, даже ни о чем не думала, только впала в  глубокое оцепенение.    

С своей  стороны, и Порфирий Владимирыч, с не меньшею аккуратностью, с молодых ногтей  чтил «святые дни», но чтил исключительно с обрядной стороны, как истый  идолопоклонник. Каждогодно, накануне великой пятницы, он приглашал батюшку,  выслушивал евангельское сказание, вздыхал, воздевал руки, стукался лбом в  землю, отмечал на свече восковыми катышками число прочитанных евангелий и  все-таки ровно ничего не понимал. И только теперь, когда Аннинька разбудила в  нем сознание «умертвий», он понял впервые, что в этом сказании идет речь о  какой-то неслыханной неправде, совершившей кровавый суд над Истиной…    

Конечно,  было бы преувеличением сказать, что по поводу этого открытия в душе его  возникли какие-либо жизненные сопоставления, но несомненно, что в ней произошла  какая-то смута, почти граничащая с отчаянием. Эта смута была тем мучительнее,  чем бессознательнее прожилось то прошлое, которое послужило ей источником. Было  что-то страшное в этом прошлом, а что именно — в массе невозможно припомнить.  Но и позабыть нельзя. Что-то громадное, которое до сих пор неподвижно стояло,  прикрытое непроницаемою завесою, и только теперь двинулось навстречу, каждоминутно  угрожая раздавить. Если б еще оно взаправду раздавило — это было бы самое  лучшее; но ведь он живуч — пожалуй, и выползет. Нет, ждать развязки от  естественного хода вещей — слишком гадательно; надо самому создать развязку,  чтобы покончить с непосильною смутою. Есть такая развязка, есть. Он уже с месяц  приглядывается к ней, и теперь, кажется, не проминёт. «В субботу приобщаться  будем — надо на могилку к покойной маменьке проститься сходить!» — вдруг  мелькнуло у него в голове.    

— Сходим,  что ли? — обратился он к Анниньке, сообщая ей вслух о своем предположении.    

— Пожалуй…  съездимте…    

— Нет,  не съездимте, а… — начал было Порфирий Владимирыч и вдруг оборвал, словно  сообразил, что Аннинька может помешать.    

«А ведь  я перед покойницей маменькой… ведь я ее замучил… я!» — бродило между тем в его  мыслях, и жажда «проститься» с каждой минутой сильнее и сильнее разгоралась в  его сердце. Но «проститься» не так, как обыкновенно прощаются, а пасть на могилу  и застыть в воплях смертельной агонии.    

— Так  ты говоришь, что Любинька сама от себя умерла? — вдруг спросил он, видимо,  с целью подбодрить себя.    

Сначала  Аннинька словно не расслышала вопроса дяди, но, очевидно, он дошел до нее,  потому что через две-три минуты она сама ощутила непреодолимую потребность  возвратиться к этой смерти, измучить себя ею.    

— Так  и сказала: пей… подлая?! — переспросил он, когда она подробно повторила  свой рассказ.    

— Да…  сказала.    

— А  ты осталась? не выпила?    

— Да…  вот живу…    

Он встал  и несколько раз в видимом волнении прошелся взад и вперед по комнате. Наконец подошел  к Анниньке и погладил ее по голове.    

— Бедная  ты! бедная ты моя! — произнес он тихо.    

При этом  прикосновении в ней произошло что-то неожиданное. Сначала она изумилась, но постепенно  лицо ее начало искажаться, искажаться, и вдруг целый поток истерических,  ужасных рыданий вырвался из ее груди.    

— Дядя!  вы добрый? скажите, вы добрый? — почти криком кричала она.    

Прерывающимся  голосом, среди слез и рыданий, твердила она свой вопрос, тот самый, который она  предложила еще в тот день, когда после «странствия» окончательно воротилась для  водворения в Головлеве, и на который он в то время дал такой нелепый ответ.    

— Вы  добрый? скажите! ответьте! вы добрый?    

— Слышала  ты, что за всенощной сегодня читали? — спросил он, когда она, наконец, затихла, —  ах, какие это были страдания! Ведь только этакими страданиями и можно… И  простил! всех навсегда простил!    

Он опять  начал большими шагами ходить по комнате, убиваясь, страдая и не чувствуя, как лицо  его покрывается каплями пота.    

— Всех  простил! — вслух говорил он сам с собою, — не только тех, которые тогда   напоили его оцтом с желчью, но и тех, которые и после, вот теперь, и  впредь, во веки веков будут подносить к его губам оцет, смешанный с желчью…  Ужасно! ах, это ужасно!    

И вдруг,  остановившись перед ней, спросил:    

— А  ты… простила?    

Вместо  ответа она бросилась к нему и крепко его обняла.    

— Надо  меня простить! — продолжал он, — за всех… И за себя… и за тех,  которых уж нет… Что такое! что такое сделалось?! — почти растерянно  восклицал он, озираясь кругом, — где… все ?…    

     * * *    

     

Измученные,  потрясенные, разошлись они по комнатам. Но Порфирию Владимирычу не спалось. Он  ворочался с боку на бок в своей постели и все припоминал, какое еще  обязательство лежит на нем. И вдруг в его памяти совершенно отчетливо  восстановились те слова, которые случайно мелькнули в его голове часа за два  перед тем. «Надо на могилку к покойнице маменьке проститься сходить…» При этом  напоминании ужасное, томительное беспокойство овладело всем существом его…    

Наконец  он не выдержал, встал с постели и надел халат. На дворе было еще темно, и  ниоткуда не доносилось ни малейшего шороха. Порфирий Владимирыч некоторое время  ходил по комнате, останавливался перед освещенным лампадкой образом искупителя  в терновом венце и вглядывался в него. Наконец он решился. Трудно сказать,  насколько он сам сознавал свое решение, но через несколько минут он, крадучись,  добрался до передней и щелкнул крючком, замыкавшим входную дверь.    

На дворе  выл ветер и крутилась мартовская мокрая метелица, посылая в глаза целые ливни талого  снега. Но Порфирий Владимирыч шел по дороге, шагая по лужам, не чувствуя ни  снега, ни ветра и только инстинктивно запахивая полы халата.    

     

На  другой день, рано утром, из деревни, ближайшей к погосту, на котором была  схоронена Арина Петровна, прискакал верховой с известием, что в нескольких  шагах от дороги найден закоченевший труп головлевского барина. Бросились к  Анниньке, но она лежала в постели в бессознательном положении, со всеми признаками  горячки. Тогда снарядили нового верхового и отправили его в Горюшкино к  «сестрице» Надежде Ивановне Галкиной (дочке тетеньки Варвары Михайловны), которая  уже с прошлой осени зорко следила за всем, происходившим в Головлеве.    

     

1875–1880