1 2 3 4 5 6 
— Ах,  мисс Вудхаус, как вы добры! Вы, вероятно, уже слышали и пришли разделить нашу  радость. Наверно, глядя на меня, трудно поверить, что это большая радость, но…  украдкой смахивая слезинку, — нам тяжело с нею расставаться после того,  как она жила у нас так долго — у нее теперь страшно разболелась голова — легко  ли, целое утро писала письма, одно длинней другого — и полковнику Кемпбеллу,  знаете, и миссис Диксон. «Родная моя, — говорю ей, — так и ослепнуть  недолго», — пишет, а у самой то и дело слезы на глазах. Неудивительно,  неудивительно… Такая перемена в жизни — и хотя ей необыкновенно повезло — я  полагаю, никому прямо смолоду, с первого раза не доставалось такое место — вы  не подумайте, мисс Вудхаус, мы ценим, это невероятная удача, но… — снова  смаргивая слезы, — знали бы вы, как у нее, моей бедняжечки, раскалывается  голова! Когда вам очень больно, это мешает оценить благо по достоинству. Это  ужасно удручает. По ее виду никто бы не догадался, как она рада и счастлива,  что получила это место. Вы извините, что она к вам не вышла — она не в  состоянии — пошла к себе, я просила ее лечь в постель. «Скажу, милая, что ты  легла», — только она не лежит, а ходит из угла в угол. Хотя, по ее словам,  теперь, когда письма написаны, ей скоро должно стать легче… Так что, мисс Вудхаус,  она, к величайшему сожалению, не может с вами увидеться, но, зная вашу доброту,  я надеюсь, что вы ее простите. Вам пришлось ждать у дверей — мне так совестно —  но вышел маленький конфуз — дело в том, что мы не слышали стука в дверь и не  знали, что кто-то к нам идет, покуда вы не стали подниматься по лестнице. «Это  только миссис Коул, — говорю я, — можешь мне поверить. Больше никто  не придет так рано». «Что ж, — говорит она, — все равно через это  придется когда-нибудь пройти, так отчего бы и не теперь». Но тут входит Патти и  докладывает, что это вы. «А, это мисс Вудхаус, — говорю я, — ты,  разумеется, захочешь ее повидать». А она: «Я ни с кем видеться не могу», —  и встает, и хочет уйти — вот отчего мы вас заставили ждать, хотя это стыд и  позор. «Ладно, милая, — говорю я ей, — нет так нет, иди — я скажу,  что ты в постели».    

Эмма  слушала с живейшим интересом. Она давно начала смягчаться сердцем к Джейн, и  эта картина ее теперешних страданий вытеснила прочь все прежние недостойные  подозренья, оставив место одной только жалости, а память о том, как мало  справедливости и доброты она выказывала раньше, вынуждала ее признать  естественным, что Джейн, допуская до себя таких надежных друзей, как миссис  Коул, с нею встречаться не в состоянии. С неподдельным сочувствием и теплотою  она изъявила пожелание, чтобы шаг, на который, как явствует из слов мисс Бейтс,  теперь определенно решилась ее племянница, оказался возможно более правильным и  успешным. Она понимает, какое это, должно быть, для них испытание. До сих пор,  кажется, подразумевалось, что все откладывается до возвращения полковника  Кемпбелла.    

— Вы  так добры! — отозвалась мисс Бейтс. — Впрочем, вы всегда добры…    

Слышать  это «всегда» было свыше сил, и Эмма прервала эту пытку благодарностью прямым  вопросом:    

— А  куда, могу ли я узнать, направляется мисс Фэрфакс?    

— К  некой миссис Смолридж — очаровательная особа, самых высоких достоинств, —  где ей будут отданы на попеченье три прелестные крошки, ее дочери. Нельзя  вообразить себе большее довольство и изобилие, разве что у самой миссис Саклинг  или миссис Брэгг, — но миссис Смолридж близко знакома с тою и другой и  живет по соседству, в четырех милях от Кленовой Рощи. Джейн будет всего в  четырех милях от Кленовой Рощи!    

— Вероятно,  не кому иному, как миссис Элтон, обязана мисс Фэрфакс…    

— Да,  нашей славной миссис Элтон. Ее неустанным заботам и верной дружбе. Это она  настояла. Если бы не она, Джейн могла потерять это место, потому что вначале,  когда миссис Элтон ей только сказала — а было это позавчера, в то самое утро,  когда мы ходили в Донуэлл, — вначале Джейн, по причинам, которые вы  упомянули, была категорически против — она, как вы справедливо заметили, решила  не предпринимать ничего определенного до возвращения полковника Кемпбелла, и  ничто не могло склонить ее к немедленному согласию, о чем она много раз повторила  миссис Элтон, — мне бы в голову не пришло, что она может  передумать, — спасибо, что славная миссис Элтон, которую чутье никогда не  подводит, оказалась дальновиднее меня. Не всякой достанет доброты выстоять, как  она, не слушая возражений, но она твердо заявила нет, когда Джейн просила ее  ответить отказом на другой же день, то есть вчера, — и видите, уже ко  вчерашнему вечеру все решилось наоборот — что Джейн едет. А я и понятия не  имела! Полнейшая неожиданность!.. Джейн отвела миссис Элтон в сторону и сказала  без обиняков, что, взвесив еще раз предложение миссис Смолридж и все его  преимущества, она пришла к заключению, что его следует принять… Мне это  сообщили, только когда все уже было слажено.    

— Так  вы провели вечер у миссис Элтон?    

— Да,  миссис Элтон хотела этого во что бы то ни стало. Мы уговорились еще на холме, когда  гуляли с мистером Найтли. «Вечером непременно жду всех вас к себе, —  сказала она. — Положительно требую всех к себе».    

— А,  значит, мистер Найтли тоже был!    

— Нет,  мистер Найтли сразу отказался — я, признаться, думала, мы его все-таки увидим,  так как миссис Элтон объявила, что знать ничего не желает, но он не пришел, а  мы все были — матушка, Джейн и я — и чудесно провели вечер. С такими добрыми  друзьями, мисс Вудхаус, не может не быть чудесно — только чувствовалось, что  после утренней поездки все несколько утомлены. От удовольствий, знаете ли, тоже  устают, хоть и нельзя сказать, чтобы она кому-нибудь из них доставила большое  удовольствие. Но я сохраню о ней приятные воспоминания и признательность добрым  друзьям, которые взяли меня с собою.    

— По-видимому,  хотя вы о том не догадывались, мисс Фэрфакс целый день обдумывала свое  решение. — Да, вероятно.    

— Ей  и всем ее близким предстоит пережить горестные минуты. Но я надеюсь, что они с  лихвою окупятся на новом месте, что нравы и обычаи семейства ее за них  вознаградят.    

— Спасибо,  дорогая мисс Вудхаус. Да, там она найдет все на свете, что только может украсить  существованье. Ни у кого из знакомых миссис Элтон, за исключением Саклингов и  Брэггов, вы не увидите в детской подобной изысканности и комфорта. Миссис  Смолридж — само очарованье!.. Стиль жизни почти не уступает Кленовой Роще, а  дети — таких прелестных, благонравных малюток, кроме как у Саклингов и Брэггов,  не сыскать нигде. Джейн ждет самое уважительное и ласковое обхожденье! Это  будет не жизнь, а удовольствие, сплошное удовольствие… А жалованье! Страшно выговорить,  мисс Вудхаус. Даже вы, которой не в диковинку крупные суммы, не поверите, что  ей, такой молоденькой, могли положить такое огромное жалованье.    

— Ох,  сударыня! — воскликнула Эмма. — Ежели другие дети таковы, какой я  помню себя, то это жалованье — будь оно даже в пять раз больше, чем принято  платить в подобных случаях, — достанется дорогою ценой.    

— Какой  у вас благородный взгляд на вещи!..    

— И  когда же мисс Фэрфакс покидает вас?    

— Скоро,  очень скоро — то-то и беда. Крайний срок — две недели. Миссис Смолридж не может  ждать. Не представляю себе, как это все перенесет моя бедная матушка. Уж я  стараюсь как могу, чтобы она над этим меньше задумывалась. «Полно,  сударыня, — говорю ей, — не будем больше об этом думать».    

— Друзьям,  наверное, грустно будет ее лишиться должно быть, полковник Кемпбелл и жена его  огорчатся, когда узнают, что она предприняла этот шаг, не дожидаясь их  возвращенья?    

— Да,  Джейн в этом уверена, но она чувствует себя не вправе отказаться от такого  места. Меня она просто ошеломила в первый момент, когда сказала, о чем у них с  миссис Элтон был разговор — и в это время сама миссис Элтон подошла меня  поздравить! Как раз перед тем, как пить чай, — нет, погодите, не может  быть, ведь мы тогда садились за карты… нет, все-таки перед тем, как пить чай,  потому что я, помнится, подумала… Ах нет, совершенно верно — теперь я вспомнила, —  перед чаем, и точно, произошло кое-что, но не это. Перед чаем с мистером  Элтоном пришел поговорить сын старого Джона Эбди и вызвал его из комнаты.  Бедный Джон… я чрезвычайно к нему привязана, он был двадцать семь лет  причетником у покойного батюшки, а теперь, на старости лет, прикован к постели  жестокою подагрой — надо будет сегодня же пойти его проведать — Джейн, я  уверена, пойдет, если у ней хватит сил выйти нынче из дому… Да, так его сын  пришел поговорить с мистером Элтоном относительно вспомоществованья от прихода  — сам он, вы знаете, живет в полном достатке, состоя старшим конюхом в «Короне»  и так далее, но все же нуждается в пособии, чтобы содержать отца, — ну вот,  а потом мистер Элтон воротился и рассказал нам о том, что узнал от конюха  Джона, тогда-то и выяснилось, что в Рэндалс послали фаэтон, на котором поедет в  Ричмонд мистер Фрэнк Черчилл. Вот что произошло перед чаем. А Джейн говорила с  миссис Элтон после чая.    

Мисс  Бейтс не давала Эмме вставить двух слов и объяснить, что это последнее  обстоятельство для нее совершенная новость; но так как, не допуская мысли, что  Эмма может не знать во всех подробностях об отъезде мистера Фрэнка Черчилла,  она принялась тем не менее излагать эти подробности, то Эмма ничего не  потеряла.    

Суть  того, что узнал на этот счет от старшего конюха мистер Элтон, слагалась из  личных наблюдений поименованного конюха и сведений, полученных от рэндалсской  прислуги, и состояла в том, что вскоре по возвращении всех с прогулки на  Бокс-хилл из Ричмонда прибыл посыльный — что было, впрочем, более или менее в  порядке вещей — с запискою от мистера Черчилла, содержащей отчет о состоянии  миссис Черчилл — в целом сносном — и еще всего лишь пожелание, чтобы племянник  не задерживался слишком долго и завтра утром возвращался назад, но мистер Фрэнк  Черчилл решил не ждать до утра и ехать домой немедленно, а так как лошадь его,  судя по всему, простудилась, то в «Корону» срочно отрядили Тома за фаэтоном и  конюх, стоя на улице, видел потом своими глазами, как он проехал мимо — жеребец  шел отлично, размашистым и ровным шагом.    

Сообщение  это не содержало ничего удивительного и интересного и привлекло внимание Эммы  только в соотнесении с предметом, который уже занимал собою ее мысли. Ее  поразил контраст между положением в этом мире миссис Черчилл и Джейн Фэрфакс —  одна была все, другая — ничто; за размышлениями о несходстве женских судеб она  не замечала, на чем покоится ее взгляд, покуда ее не вывел из задумчивости голос  мисс Бейтс:    

— Да,  вижу, о чем вы думаете — о пианино. Что с ним станется… Вы правы. Джейн,  бедная, как раз только что вела об этом речь… «С тобою, — сказала  она, — нам придется расстаться. Нас ждет разлука. Тебе здесь нечего будет  делать…», «Пусть еще постоит некоторое время, — сказала она мне. —  Потерпите его у себя до возвращения полковника Кемпбелла. Я с ним поговорю, он  распорядится инструментом, поможет мне справиться со всеми трудностями…» А ведь  ей, как я подозреваю, и по сей день неизвестно, кто его подарил — полковник или  его дочь…    

Невольно  мысли Эммы перешли на пианино, ей вспомнилось, какими несправедливыми,  вздорными измышленьями встретила она его появление, и на душе у нее сделалось  так скверно, что она сочла возможным не затягивать долее свой визит и вскоре,  повторив от чистого сердца еще раз все свои добрые пожелания, простилась с мисс  Бейтс.    

 Глава 9    

     

Ничто не  прерывало меланхолического раздумья Эммы, покамест она шла домой, и лишь при  входе в гостиную, когда она увидела, кто там сидит, оно оборвалось. Там с ее  батюшкой сидели мистер Найтли и Гарриет, пришедшие в ее отсутствие. Мистер  Найтли тотчас поднялся и сухо, с необычно серьезным видом произнес:    

— Я  не хотел уезжать, не повидавши вас, но мне пора, мое время на исходе. Я еду на  несколько дней в Лондон, к Джону с Изабеллой. Не нужно ли отвезти или передать  им что-нибудь, помимо непременных поклонов, которые не стоят упоминанья?    

— Нет,  ровно ничего. Это, кажется, несколько неожиданное решение?    

— Да,  отчасти… Я об этом подумывал в последнее время.    

Эмма  была уверена, что он ее не простил, — он был не похож на себя. Однако,  думала она, время ему покажет, что им надлежит сделаться снова друзьями. Он  стоял, словно бы собираясь уходить, но не уходил — между тем ее батюшка, по  обыкновению, приступил к расспросам:    

— Ну,  душенька, благополучно ли добралась? И как ты нашла мою почтенную старую приятельницу  и ее дочь? Воображаю, сколь одолжила ты их своим визитом. Эмма, как я вам уже  сказывал, мистер Найтли, ходила навестить миссис и мисс Бейтс. Она всегда к ним  так внимательна!    

Эмма  покраснела при этой незаслуженной похвале и с улыбкой, которая говорила о  многом, отрицательно покачав головою, взглянула на мистера Найтли. Ей  показалось, что он прочел по ее глазам всю правду — угадал и оценил все то хорошее,  что в ней совершилось, — и моментально смягчился. У Эммы потеплело на  душе, а через минуту потеплело еще больше, от маленького, но необычного для  него знака приязни. Он взял ее за руку — может быть, она первая сделала легкое  движенье — может статься, сама его вызвала на это, сказать трудно, — как  бы то ни было, он взял ее руку, пожал и явно собирался поднести к губам, но  внезапно, из неведомой прихоти, отпустил. Что его вдруг остановило, отчего он в  последний миг передумал — непонятно. На ее взгляд, разумней было не  останавливаться. Намерение, однако, присутствовало неоспоримо, и — то ли потому,  что вообще ему была мало свойственна галантность, то ли по какой другой причине  — оказалось ему как нельзя более к лицу. У него в этом жесте было столько  простоты и достоинства! Это незавершенное поползновенье оставило по себе столь  отрадную память! Оно столь очевидно свидетельствовало о благорасположении…  Сразу после этого он ушел — во мгновенье ока. Он был всегда быстр в движениях,  не склонный по природе своей мямлить, но на сей раз скрылся с быстротою молнии.    

Эмма  никоим образом не жалела, что отлучалась к мисс Бейтс, только корила себя, что  не ушла от нее на десять минут раньше и упустила увлекательную возможность  обсудить с мистером Найтли положение Джейн Фэрфакс. Не вправе полагала она себя  сожалеть и о том, что он уезжает, так как знала, с какою радостью его встретят  на Бранзуик-сквер, — но он выбрал для отъезда не лучшее время, и обидно  было, что не предупредил заранее. Но главное — они расстались добрыми друзьями,  она не могла обмануться: об этом говорило и выражение его лица, и, пусть не  завершенный, галантный жест, — все убеждало ее, что она снова поднялась в  его мнении… Оказалось, он просидел у них полчаса. Да, жаль, что она не пришла  домой чуть раньше!    

В  надежде отвлечь своего батюшку от огорчительных мыслей об отъезде мистера  Найтли в Лондон — к тому же внезапном — к тому же, молвить жутко, верхом — Эмма  изложила новости о Джейн Фэрфакс, и не зря понадеялась на их действие — он  заинтересовался, но не огорчился. Он давно свыкся с мыслью, что Джейн Фэрфакс  предстоит поступить в гувернантки, и способен был говорить об этом спокойно,  меж тем как отъезд мистера Найтли в Лондон был непредвиденным ударом.    

— Весьма  рад слышать, душа моя, что у нее все устроилось так благополучно. Миссис Элтон  — добропорядочная, любезная особа, и я уверен, что ее знакомые — достойные  люди. Надеюсь, их дом стоит на сухом месте и они будут хорошенько заботиться об  ее здоровье. Это — первейшая их забота, как моею, конечно, всегда было здоровье  бедной мисс Тейлор. Подумай, душенька, ведь она станет для этой новой дамы тем,  чем для нас была мисс Тейлор… Только надеюсь, в одном отношении ее судьба  сложится удачнее — что ей не придется покидать гнездо, в котором она прожила  столько лет.    

Следующий  день принес с собой новость, которая оттеснила все прочее на задний план. В  Рэндалс прибыл нарочный из Ричмонда с сообщением, что миссис Черчилл  скончалась! Хотя у ее племянника не было позавчера особых оснований торопиться  из-за нее назад, но случилось так, что по его возвращении она прожила "еще  лишь тридцать шесть часов. Ее, после недолгого сопротивленья, унес внезапный  приступ — иной природы нежели ее обычные недуги, и оттого непредугаданный.  Всемогущей миссис Черчилл не стало.    

На  известие об этом отозвались так, как и принято отзываться на подобные известия.  Все притихли, присмирели, взгрустнули об усопшей, посочувствовали ее близким и  во благовременье, приободрясь, полюбопытствовали, где ее похоронят. Голдсмит  учит, что коль красавица запятнала себя грехопаденьем, ей ничего не остается,  как умереть, — это средство обелить себя столь же действенно, когда  красавица запятнана самодурством. Двадцать пять лет миссис Черчилл терпеть не  могли — теперь, задним числом, ей многое простилось. По одному пункту она была  оправдана полностью. Смерть доказала, что обвинения в капризах и самодурстве,  якобы вызванных недомоганьем, — чистый поклеп.    

«Бедная  миссис Черчилл! Настрадалась, должно быть — никто и не предполагал, — конечно,  от постоянной боли портится характер… Печальная история — такое  потрясение, — и каково-то будет без нее мистеру Черчиллу? При всех ее  недостатках, для мистера Черчилла это ужасная потеря. Нет, мистеру Черчиллу не  оправиться от такого удара». Мистер Уэстон и тот крутил головой, хмурил брови,  приговаривал: «Да — бедная женщина! Кто бы мог подумать…» — и положил себе  носить траур по всей форме, а жена его, подрубая широким швом что-то крошечное,  вздыхала и с неизменною трезвой рассудительностью делала выводы себе в  назиданье. Обоих в первую голову волновало, как скажется это событие на  положении Фрэнка. То же очень занимало и Эмму. Нрав миссис Черчилл, горе ее  супруга — этих предметов мысль ее касалась с состраданием и трепетом лишь  мимоходом — и облегченно устремлялась к Фрэнку: как отразится на нем перемена,  что даст ему, насколько освободит. Возможные преимущества обрисовались для нее  мгновенно. Теперь на пути его склонности к Гарриет Смит не будет преград.  Мистер Черчилл, в отдельности от жены, был никому не страшен — легкий,  покладистый человек, которого племянник уговорит на что угодно. Дело было за  малым — чтобы племянник имел таковую склонность, в чем Эмма, при всем своем  желании и доброй воле, пока что не ощущала уверенности.    

Гарриет  в сих чрезвычайных обстоятельствах держалась отлично, обнаруживая большое самообладание.  Ярче ли разгорелись в ней надежды — она того не выдавала. Эмма, с удовольствием  наблюдая такое доказательство благоприобретенной твердости духа, избегала  всякого намека, который мог бы поколебать ее, и их разговоры о кончине миссис  Черчилл отличались взаимной сдержанностью.    

В  Рэндалс приходили короткие письма от Фрэнка, в которых сообщалось самое важное  об их текущих делах и планах. Мистер Черчилл перенес свою утрату лучше, чем  можно было ожидать, и сразу после похорон — а они должны были состояться в  Йоркшире — намечалось поехать вдвоем в Виндзор, к старинному другу, которого  миссис Черчилл обещала навестить лет десять. Благие попечения о Гарриет до поры  до времени откладывались; в настоящем Эмма не могла ей предложить ничего, кроме  благих пожеланий.    

Ее пока  что больше тревожило, как выказать внимание Джейн Фэрфакс, для которой тучи на  горизонте сомкнулись столь же стремительно, как для Гарриет — расступились, и  всякому в Хайбери, который хотел сделать ей что-нибудь хорошее, не оставалось  времени для промедлений — а Эмма хотела этого превыше всего. Ни в чем она так  не раскаивалась, как в своей былой холодности, и рада была бы осыпать всеми  мыслимыми знаками сочувствия и симпатии ту, которую столько месяцев не желала  замечать. Она жаждала быть ей полезной, жаждала показать, что ищет ее общества,  подтвердить ей свое уважение и приязнь. Она решилась убедить ее провести день в  Хартфилде. Послана была записка с настоятельным приглашением. Его отклонили —  устно. «Мисс Фэрфакс не совсем здорова и затрудняется писать», — а спустя  немного, когда в Хартфилд зашел мистер Перри, выяснилось, что она расхворалась  так серьезно, что к ней, без ее согласия, сочли нужным позвать его; что ее  терзают головные боли и нервическая лихорадка; он не уверен даже, будет ли она  способна прибыть в назначенное время к миссис Смолридж. На сегодняшний день, во  всяком случае, здоровье у нее никуда не годится — совершенно пропал аппетит — и  хотя грозных симптомов не наблюдается и нет оснований предполагать, что  затронуты легкие, чего пуще всего опасаются в семействе, но мистер Перри за нее  не спокоен. По его мнению, она взяла на себя непосильную ношу и сама это  чувствует, хоть и не хочет сознаться. Ее душенные силы, кажется ему, подорваны.  Нельзя не отметить, что условия, в которых она содержится дома, не способствуют  исцелению от нервического расстройства — прискорбно, что она вынуждена все  время ютиться в одной и той же комнатке, а ее славная тетушка, старая его  приятельница — чего греха таить, не лучшее общество для болящей. Заботливость и  внимание ее неоспоримы, но, откровенно говоря, чрезмерны. Он боится, что они  приносят мисс Фэрфакс не столько пользу, сколько вред. Эмма слушала с живейшим  участием, все больше сочувствовала ей и мысленно прикидывала, чем бы помочь.  Забрать бы ее хоть на час-другой от тетки, вывезти на воздух — ей, вероятно,  даже на час-другой хорошо было бы сменить обстановку, побыть с разумным, спокойным  собеседником; и наутро она снова, в самых прочувствованных выражениях, написала  Джейн, что заедет за нею в карете, пусть ей лишь укажут час, прибавив, что  мистер Перри определенно высказался при ней в пользу подобного моциона.    

В ответ  пришла коротенькая записка: «Мисс Фэрфакс кланяется, благодарит, но решительно  не в силах совершить моцион», — и только.    

Эмме  подумалось, что ее предложение заслуживает более теплого отклика, но невозможно  было сердиться, глядя на эти неровные, прыгающие буквы, явно выведенные  немощною рукой, и она только силилась придумать, как бы сломить это упорное  нежеланье видеться и принимать помощь. Кончилось тем, что, несмотря на таковой  ответ, она велела закладывать карету и поехала к дому миссис Бейтс, надеясь,  что все-таки склонит Джейн к совместной прогулке, — но ничего не  получилось: к карете вышла мисс Бейтс и, рассыпаясь в благодарностях, горячо  согласилась, что для больной ничего не может быть лучше, как проехаться по  свежему воздуху — обещалась передать это ей со всею убедительностью — и все  оказалось тщетным. Мисс Бейтс пришлось воротиться назад ни с чем; Джейн ни  поддавалась ни на какие уговоры — ей как будто хуже сделалось от одного  предложения выехать на воздух… Эмме хотелось самой увидеться с нею и попытать  свои силы, но не успела она заикнуться об этом, как мисс Бейтс тут же дала  понять, что племянница взяла с нее обещание ни под каким видом не допускать к  ней мисс Вудхаус. «Джейн, бедная, правду сказать, никого не хочет видеть —  совершенно никого — миссис Элтон, разумеется, нельзя было отказать — и миссис  Коул так настаивала — и миссис Перри так просила — но больше никого Джейн,  право, видеть не в состоянии».    

Эмма не  жаждала становиться на одну доску с такими дамами, как миссис Элтон, миссис  Перри, миссис Коул и им подобные, которые войдут куда угодно даже  незваными, — а претендовать на предпочтение чувствовала себя не вправе;  поэтому она покорилась и только подробней расспросила мисс Бейтс о том, какая  диета предписана ее племяннице и на что у нее аппетит, — не может ли  Хартфилд предложить свои услуги. При упоминании об этом бедная мисс Бейтс очень  расстроилась и разговорилась: Джейн почти ничего не ест; мистер Перри сказал,  что ей нужна питательная еда, но все, чем они располагают — а ни у кого на  свете нет более заботливых соседей, — ей невкусно.    

Приехав  домой, Эмма призвала экономку немедля обследовать наличные съестные припасы и к  мисс Бейтс была в спешном порядке отправлена толика наипервейшего качества  маниоки, сопровождаемая дружественной запиской. Через полчаса маниоку вернули  назад; мисс Бейтс тысячу раз благодарила, но «милая Джейн сказала, что не может  принять такое приношенье и не успокоится, покуда его не отошлют обратно, —  а сверх того просила передать, что решительно ни в чем не нуждается».    

После  Эмме рассказывали, что в тот самый день, когда Джейн, под тем предлогом, что  она не в силах совершить моцион, категорически отказалась прогуляться с нею в  карете, кто-то, ближе к вечеру, видел, как она бродила по лугам на порядочном  расстоянии от Хайбери, — и все это вместе взятое не оставляло сомнений,  что ее доброту Джейн намеренно отвергает. Это было грустно; очень грустно.  Сердце буквально сжималось от жалости — кровью обливалось — при виде такой  раздражительности духа, непоследовательности поведения, нехватки прочности;  было обидно, что ее сочли неспособной на добрые чувства, недостойной дружбы, но  утешало сознание, что она действовала из благих побуждений и может сказать  себе, что в этом случае мистеру Найтли — когда б он ведал об ее попытках прийти  на помощь Джейн Фэрфакс, когда бы просто мог заглянуть к ней в душу, — не  за что было бы ее бранить.    

 Глава 10    

     

Однажды  утром, дней через десять после кончины миссис Черчилл, Эмму просили сойти вниз  к мистеру Уэстону, который «имеет до нее неотложное дело и не более пяти минут  времени». Он встретил ее у дверей гостиной и, поздоровавшись с нею обычным  голосом, тотчас его понизил, дабы не слышно было ее батюшке:    

— Вы  не могли бы нынче в первой половине дня зайти в Рэндалс? Постарайтесь, если можно.  Вас хочет видеть миссис Уэстон. Ей необходимо вас видеть.    

— Она  нездорова?    

— Нет-нет,  вовсе нет — немного взволнованна, и только. Она бы села в карету и приехала  сама, но ей нужно вас повидать наедине, а здесь это, знаете… — Кивая в  сторону ее отца. — М-да!.. Так вы приедете?    

— Разумеется.  Хоть сейчас, если угодно. В такой просьбе отказать нельзя. Но в чем дело? Она  правда не заболела?    

— Можете  мне поверить — только не задавайте больше вопросов. Потерпите, скоро все  узнаете. Непостижимая история! Но — тсс, тихо!..    

Догадаться,  что все это должно означать, было, даже для Эммы, невозможно. Судя по его виду,  речь шла о чем-то важном, но, удостоверясь, что здоровье ее друга в порядке,  Эмма постаралась унять тревогу и, сказавшись батюшке, что совершит прогулку с  утра, вскоре вышла с мистером Уэстоном из дому и быстрым шагом двинулась по  направлению к Рэндалсу.    

— Ну, —  сказала она, когда хартфилдские ворота остались позади, — теперь-то,  мистер Уэстон, скажите мне, что случилось.    

— Нет-нет, —  отозвался он строго. — И не просите. Я обещал жене, что все это  предоставлю ей. Она вас сумеет подготовить лучше меня. Терпенье, Эмма, всему  свое время.    

— Подготовить?! —  вскричала Эмма, в ужасе застывая на месте. — Боже мой!.. Мистер Уэстон,  говорите сию минуту! Что-то случилось на Бранзуик-сквер. Я знаю. Говорите же, я  требую — немедленно скажите, что стряслось.    

— Да  нет же, вы ошибаетесь…    

— Мистер  Уэстон, такими вещами не шутят. Подумайте — речь идет о моих близких. С кем на  Бранзуик-сквер стряслась беда?.. Заклинаю вас всем, что вам свято, не пытайтесь  скрыть от меня правду.    

— Даю  вам слово, Эмма…    

— Слово?  Отчего не честное слово?.. Отчего вы не ручаетесь честным словом, что они здесь  ни при чем? Господи! Почему меня нужно подготавливать, ежели это не касается  моей родной семьи?    

— Не  касается, — торжественно сказал он, — Даю вам честное слово. Ни в  коей мере не связано ни с кем из смертных, носящих имя Найтли.    

У Эммы  отлегло от сердца, и она тронулась дальше.    

— Напрасно  я употребил слово «подготовить», — продолжал он. — Нужно было сказать  как-то иначе. В сущности, к вам это не имеет прямого отношения — будем  надеяться, — а имеет ко мне одному… М-да!.. Короче, дорогая Эмма, пугаться  здесь особенно нет причин. История неприятная, отрицать не стану, но могло быть  гораздо хуже… Не прибавить ли нам ходу? Быстрей дойдем…    

Эмма  поняла, что придется подождать, но теперь это не стоило ей усилий. Она уже не  задавала вопросов — лишь напрягла свое воображение, и оно услужливо подсказало  ей, что возможно, речь идет о каких-нибудь денежных осложненьях — что выплыли  наружу какие-то семейные обстоятельства досадного свойства — выявились в связи  с недавним событием в Ричмонде. Воображение ее разыгрывалось… Чего доброго,  обнаружилось полдюжины побочных отпрысков и бедный Фрэнк остался без гроша!..  Хорошего мало, но ее это не сразит. Разве что подстегнет любопытство.    

— Кто  это проехал верхом? — заговорила она, больше из желания помочь мистеру  Уэстону сохранить свою тайну.    

— Не  знаю… Кто-то из Отуэев, как будто… Не Фрэнк — в этом могу вас уверить. Фрэнка  вы не увидите. Он уж теперь на полпути к Виндзору.    

— Так  ваш сын приезжал сюда?    

— Что?  Да-а, вы не знали?.. Хм, кхм — что-то в горле… — Он на минуту умолк, потом  невинным, осторожным тоном прибавил: — Да, Фрэнк приезжал сегодня утром —  просто взглянуть, как мы поживаем.    

Они  пошли дальше, не сбавляя шага, и очень быстро добрались до Рэндалса.    

— Ну  вот, дорогая, — сказал он, когда они вошли, — вот я вам и привел ее —  теперь, надеюсь, вы скоро почувствуете себя лучше. Оставляю вас вдвоем. Тянуть  нет смысла. Я буду неподалеку на случай, если понадоблюсь. — И, перед тем  как уйти, прибавил тихо, но Эмма явственно слышала: — Я сдержал обещание. Она  ничего не знает.    

Миссис  Уэстон встретила ее с таким страдальческим, смятенным видом, что в Эмме с новой  силой всколыхнулась тревога, и, как только они остались одни, она озабоченно  спросила:.    

— Что  с вами, милый друг? Сколько я понимаю, произошла какая-то большая неприятность…  скажите мне прямо — какая? Всю дорогу сюда меня томила неизвестность. Мы с вами  обе ненавидим это мучительное состояние. Не продлевайте же его для меня.  Поделитесь со мной, и вам самой станет легче.    

— Вы  и правда ничего не знаете? — дрожащим голосом спросила миссис  Уэстон. — И… и не догадываетесь, милая Эмма, что вам предстоит услышать?    

— Если  это касается мистера Фрэнка Черчилла, то кое о чем догадываюсь.    

— Вы  не ошиблись. Это касается его, и я прямо сейчас вам все скажу. —  Принимаясь снова за шитье и пряча таким образом глаза. — Он только нынче  утром приезжал сюда, с совершенно невероятным сообщением. Не могу передать вам,  как оно нас удивило. Он приехал поговорить с отцом об одном предмете… объявить  о своих чувствах…    

Она  остановилась перевести дух. Эмма в первую секунду подумала о себе, потом — о Гарриет.    

— И  не просто о чувствах, а больше… — продолжала миссис Уэстон, — о  помолвке — самой настоящей помолвке… Что вы скажете, Эмма, — что скажут  люди, — когда станет известно, что Фрэнк Черчилл помолвлен с мисс Фэрфакс  — и помолвлен давно!    

Эмма  буквально подпрыгнула от неожиданности.    

— Джейн  Фэрфакс?.. — вскричала она, пораженная ужасом. — Господи помилуй! Не  может быть! Вы шутите!    

— Ваше  изумление понятно, — отозвалась миссис Уэстон, по-прежнему не поднимая  глаз и торопясь заполнить паузу, чтобы дать Эмме время прийти в себя. —  Очень понятно. И однако, это так. Они помолвлены с октября месяца, помолвились  в Уэймуте и от всех хранили это в тайне. Ни одна живая душа не знала, кроме  них, — ни Кемпбеллы, ни ее родные, ни его… Вот такие чудеса — доподлинно  известно, что это факт, и все равно невероятно. Никак не верится… Я-то думала,  что знаю его…    

До Эммы  почти не доходили ее слова. Две мысли владели сейчас ее сознанием, и оно металось  от одной к другой: мысль о своих разговорах с ним насчет мисс Фэрфакс и мысль о  Гарриет; какое-то время она способна была лишь издавать бессвязные восклицания  и требовать снова и снова подтверждений, что это так.    

— Да, —  сказала она, силясь овладеть собою, — полдня, не меньше, понадобится мне,  чтобы хоть как-то охватить это умом. Как! Значит, всю зиму, когда ни он, ни она  еще не показывались в Хайбери, он уже с нею был помолвлен? — С октября  месяца — тайно от всех. Мне больно было узнать об этом, Эмма, очень больно. И  его отцу не меньше. Кое в чем его поведение представляется нам непростительным.    

Эмма  лишь на миг замешкалась с ответом:    

— Не  хочу делать вид, будто не понимаю вас, но у меня есть средство снять этот  камень с души вашей — знайте, его внимание ко мне не произвело того действия,  коего вы опасаетесь.    

Миссис  Уэстон, боясь поверить, подняла на нее глаза, но взгляд Эммы был так же спокоен  и тверд, как ее речи.    

— А  чтобы вам легче было уверовать в то, что я теперь к нему совершенно равнодушна, —  продолжала она, — скажу вам больше. Было время в раннюю пору нашего  знакомства, когда он мне, точно, нравился и я готова была в него влюбиться — да  что там «готова» — влюбилась, и как это потом прошло, сама диву даюсь. Но, к  счастью, это прошло. Он в самом деле последнее время, месяца три по крайней  мере, ничего для меня не значит. Можете мне поверить, миссис Уэстон. Это чистая  правда.    

Миссис  Уэстон со слезами радости поцеловала ее и, когда к ней воротилась способность  разговаривать, поклялась, что слаще этого заверенья ничего для ее слуха быть не  может.    

— Для  мистера Уэстона тоже будет громадным облегчением это услышать, — сказала  она. — Мы так терзались за вас! Нашей заветной мечтою было, чтобы вы  понравились друг другу, мы думали, что так оно и есть… Вообразите же себе, что  мы должны были испытать при этом известии.    

— Я  избежала несчастья каким-то чудом, за что мы с вами можем благодарить судьбу.  Но его это не оправдывает, миссис Уэстон, и в моих глазах, должна сказать, он  очень виноват. Какое право имел он приехать к нам связанным клятвой любви и  верности и вести себя так вольно? Какое право имел добиваться расположенья  одной, настойчиво за нею ухаживать — а он, бесспорно, делал это, — меж тем  как принадлежал другой? Как мог он знать, что не наделает бед? Что я не отвечу  на его авансы любовью?.. Дурно — очень, очень дурно.    

— Из  того, что он говорил, Эмма, милая, я вынесла впечатленье…    

— И  как могла она терпеть такое поведение? Чудовищное самообладанье! Видеть, как он  при ней увивается за другою женщиной, и не возмутиться? Такую меру хладнокровия  я не способна ни понять, ни уважать.    

— Меж  ними происходили размолвки, Эмма, он прямо об этом сказал. Ему некогда было  особенно вдаваться в объяснения. Он был у нас всего четверть часа, и в столь  возбужденном состоянии, что даже это время не мог употребить с большою пользой,  но что у них были недоразумения — это он сказал с полной определенностью.  Они-то, сколько я могу судить, и приблизили развязку и, очень может статься,  вызваны были как раз его неправильным поведением.    

— Неправильным?  Ох, миссис Уэстон, это чересчур мягко сказано. Не просто неправильным, а  гораздо, гораздо хуже. Не могу передать вам, как он проиграл, как уронил себя в  моем мнении. Таков ли должен быть мужчина?.. Где прямота и цельность, неукоснительная  приверженность принципам и правде, где презренье к мелкому надувательству,  которые надлежит всегда и во всем выказывать настоящему мужчине?    

— Позвольте,  Эмма, дружок, я должна за него заступиться — пусть в настоящем случае он вел  себя дурно, но я все-таки не первый день его знаю и ручаюсь вам, у него есть  много хороших, прекрасных качеств и…    

— Господи! —  не слушая ее, вскричала Эмма. — А миссис Смолридж! Еще чуть-чуть — и Джейн  нанялась бы в гувернантки! О чем он думал? Какая ужасающая черствость!  Допустить, чтобы она решилась на этот шаг — чтобы такая мысль пришла ей в  голову…    

— Он  ничего об этом не знал, Эмма. Тут его никак нельзя винить. Она приняла это  решение самостоятельно, не сообщив ему, или сообщив так, что он не придал этому  значения. До вчерашнего дня он, по его словам, находился в полном неведении  относительно ее планов. Они точно громом его поразили — не знаю, письмо ли  пришло, записка ли, — но именно известие о том, что она замышляет, к чему  готовится, побудило его немедленно пойти к дяде, во всем открыться, уповая на  его доброту, и покончить с этим мучительным, затянувшимся так надолго  положением, когда надобно было таиться и скрывать.    

Эмма  навострила уши.    

— Он  скоро мне напишет, — продолжала миссис Уэстон. — Прощаясь, он говорил,  что скоро пришлет письмо, и мне послышалось в этих словах обещание изложить ряд  подробностей, о которых пока что рассказывать рано. Давайте же сперва дождемся  этого письма. Может быть, оно поведает нам о смягчающих обстоятельствах. Может  быть, разъяснит и оправдает многое, что теперь недоступно нашему пониманию. Не  будем же суровы, не будем торопиться осуждать его. Выкажем терпенье. Мне нельзя  его не любить, и теперь, когда известное, весьма существенное соображение более  меня не тревожит, я искренне желаю, чтобы все завершилось счастливо, и горячо  на это надеюсь. Вероятно, они оба вынесли немало страданий из-за необходимости  молчать и прятаться.    

— Ему, —  сухо отозвалась Эмма, — эти страдания, сколько можно судить, не причинили  особого ущерба… Ну хорошо — и как же принял эту новость мистер Черчилл?    

— Весьма  благосклонно — почти не сопротивлялся и дал свое согласие. Подумайте, как все  перевернули в этом семействе события одной недели! При жизни бедной миссис  Черчилл не было бы, я полагаю, ни проблеска надежды, ни малейшей вероятности,  ни единого шанса — но едва останки ее упокоились в фамильном склепе, как муж  согласен идти наперекор ее воле… как все же славно, когда непомерное влияние  уносят с собою в могилу!.. Его не понадобилось долго уговаривать.    

«Да, —  пронеслось в голове у Эммы, — и не понадобилось бы, когда бы речь шла о  Гарриет…»    

— Это  произошло вчера вечером, а на рассвете Фрэнк поскакал сюда. Сначала на какое-то  время остановился в Хайбери, побывал у Бейтсов, а оттуда — к нам, но, как я уже  сказала, всего на четверть часа — так он спешил назад к дядюшке, которому  теперь необходим вдвойне. Он был чрезвычайно возбужден — неимоверно — совсем  другой человек, я таким его не видела. Ко всему прочему прибавилось потрясение,  когда он обнаружил, как ей худо, о чем дотоле не подозревал — весь вид его  выдавал, что он глубоко взволнован.    

— И  вы в самом деле верите, что их роман окружала непроницаемая тайна? Ну, а Кемпбеллы,  а Диксоны — неужели никто из них так-таки ничего не знал о помолвке?    

Произнося  слово «Диксоны», Эмма невольно покраснела.    

— Да,  никто. Он ясно сказал, что об этом не знал никто на свете, помимо них двоих.    

— Что  ж, — сказала Эмма, — наверное, мы постепенно свыкнемся с этою мыслью  — и желаю им всяческого счастья. Но мне всегда будет отвратителен подобный  образ действий. Что это, как не нагроможденье лицемерия и обмана — шпионства и  предательства? Явиться к нам, изображая прямодушие и откровенность — и, в  тайном союзе друг с другом, обсуждать каждого из нас!.. Мы, как последние  простофили, всю зиму и весну мнили, будто сообщаемся на равной ноге, честно и  благородно, меж тем как двое среди нас, быть может, копили и сравнивали  впечатления, рядили о чувствах и высказываниях, отнюдь не предназначенных для  слуха их обоих… Пускай же пеняют на себя, ежели при этом выяснилось, что о  ком-то из них говорят не слишком приятные вещи!    

— Я  на этот счет могу быть покойна, — возразила миссис Уэстон. — Уверена,  что никогда не говорила одному из них про другого ничего такого, что нельзя  было бы сказать в присутствии обоих.    

— Вам  повезло… Когда вы впали единственный раз в заблуждение, вообразив, что в нее  влюблен один наш общий знакомый, вы поверили это лишь моим ушам.    

— Верно.  Но как я всегда была самого высокого мнения о мисс Фэрфакс, то, даже впав в заблуждение,  не могла отозваться об ней дурно — а о нем и подавно. В эту минуту за окном показался  мистер Уэстон, который явно дожидался, когда его позовут. Жена подала ему  взглядом знак войти, и, когда он скрылся, прибавила:    

— А  теперь, милочка Эмма, умоляю вас, держитесь и говорите так, чтобы у него стало  легче на душе и он мог благосклонно отнестись к этому браку. Постараемся  замечать лишь хорошее — ведь, и правда, почти все говорит в ее пользу. Она — не  самая завидная партия, но ежели мистера Черчилла это не смущает, то отчего  должно смущать нас? И может быть, для него — для Фрэнка, я хочу сказать —  большая удача, что выбор его пал на девицу с таким твердым характером и ясным  умом, каковою я всегда ее считала, да и теперь склонна считать, несмотря на это  единственное, но серьезное отступление от строгих правил. Хотя в ее положении  даже эту ошибку многое оправдывает.    

— Очень  многое! — воскликнула с чувством Эмма. — Ежели есть положение, когда  женщине простительно думать только о себе, — это положение Джейн Фэрфакс.  То, о котором по справедливости можно сказать: «Не друг тебе весь мир, не друг  — его закон» 22.    

Входящего  мистера Уэстона она встретила веселой улыбкой и словами:    

— Хорошенькую  вы шутку со мной сыграли, нечего сказать! Это что, новый способ подразнить мое  любопытство и проверить, хорошо ли я умею угадывать? Ну и напугали же вы меня!  Я уж подумала, что вы по крайней мере лишились половины состояния. А вам,  оказывается, не соболезнования надобно приносить, а поздравления!.. От всего  сердца поздравляю вас, мистер Уэстон, что вам достанется в дочери одна из самых  прелестных и достойных девиц на английской земле.    

Мистер  Уэстон переглянулся раз-другой с женою, понял, что это говорится без  притворства, что все в порядке, — и немедленно воспрянул духом. Лицо его  преобразилось, в голосе зазвучала обычная бодрость; он крепко, благодарно пожал  ей руку и пустился рассуждать на эту тему в духе, свидетельствующем, что еще  немного, еще легкий нажим со стороны, и он начнет думать об этой помолвке без  неудовольствия. Его собеседницы старались упирать на то, что могло умалить в  его глазах неразумие и сгладить возраженья, и к тому времени, как они обсудили  все втроем — а потом, на обратном пути в Хартфилд, обсудили еще раз вдвоем с  Эммой, — он совершенно примирился с таким поворотом событий и был недалек  от мысли, что ничего лучшего Фрэнк не мог и придумать.    

 Глава 11    

     

«Гарриет,  бедная Гарриет!» — твердила себе Эмма; эта мысль неотступно мучила ее, в этом  была суть несчастья. Фрэнк Черчилл обошелся с нею самой очень дурно — дурно во  многих отношениях, — но гневалась она на него не за его проступки, а за  свои. Из-за него, но по ее вине пострадала Гарриет, и это задевало всего  глубже. Во второй раз сделалась бедняжка жертвою ее оплошностей и обольщений. С  изрядной прозорливостью сказал когда-то мистер Найтли: «Эмма, вы были плохим  другом Гарриет Смит». И впрямь, как это ни ужасно, она приносила один лишь вред  своей подопечной. Правда, нынче, в отличие от прежнего, вина лежала не только  на ней — недолжные помыслы уже и без нее смущали Гарриет, она еще до первого  намека со стороны призналась, что отличает Фрэнка Черчилла и восхищается  им, — но все же Эмма поощряла чувства, которые должна была сдерживать. Она  могла предупредить их, не попустить — на это у ней бы хватило влияния. А что  предупредить их было необходимо, она теперь уверилась вполне… Она убедилась,  что играла счастьем своей подружки, не имея к тому и малых оснований. Здравый  смысл обязывал ее сказать сразу, что о Фрэнке и помыслить недозволительно, ибо  слишком ничтожна вероятность, что он ее полюбит. «Да только, видно, —  думала она, — со здравым смыслом я не в ладу…»    

Она  досадовала на себя так сильно, что это было бы невмоготу, не имей она повода  досадовать и на Фрэнка Черчилла… К большому ее облегченью, Джейн Фэрфакс уже в  опеке не нуждалась. Достанет треволнений с Гарриет, о Джейн долее печалиться  незачем — ее болезни и невзгоды, имея одну причину, несомненно пройдут и от  одного лекарства. Времена прозябания и бедствий для нее миновали. Скоро придут  к ней и здоровье, и благоденствие, и радость… Эмма догадывалась теперь, отчего  Джейн отвергала ее заботы. Открытие это объясняло много мелких загадок. Ею  владела ревность. Джейн видела в ней соперницу — как же могла она принять от  нее дружбу или помощь? Прогулка в хартфилдской карете была в ее глазах страшнее  пытки, маниока из хартфилдских кладовых — горше отравы. Все это Эмма поняла —  и, по мере сил изгнав из сердца пристрастность и своекорыстие обиды, честно  себе призналась, что Джейн обрела положение и счастье лишь по заслугам. Зато  бедняжке Гарриет помощь требовалась неотложно — вся ее помощь без остатка, все  ее сочувствие! Эмма со страхом и печалью предвидела, что этот вторичный удар  окажется тяжелее первого. Иначе и быть не может — и не должно: нынешний предмет  ее неизмеримо выше, его влияние на Гарриет неизмеримо сильней, иначе она бы не  сумела так владеть собою… И все-таки — чем раньше, тем лучше — ей надобно  поведать горькую правду. Мистер Уэстон напоследок запретил делиться с другими  этой новостью. «Покамест все должно оставаться в тайне. Мистер Черчилл  настаивает на этом из уважения к памяти жены, да и приличия требуют того же»:  Эмма обещалась молчать, но высший долг повелевал ей открыться Гарриет.    

Как ни  досадовала она, но едва ли не забавным казалось, что ей предстояло выполнить в отношении  Гарриет ту же нелегкую и деликатную обязанность, которую только что исполнила  миссис Уэстон по отношению к ней. Со страхом несла она кому-то весть, которую с  таким же страхом сообщили только что ей самой. Сердце ее забилось чаще при  звуке знакомых шагов и знакомого голоса — так же, подумалось ей, стучало сердце  у бедной миссис Уэстон, когда она входила в Рэндалс. Ох, если б все и  разрешилось с тою же легкостью!.. К несчастью, на это надежды не было.    

— Ну,  что вы скажете, мисс Вудхаус! — возбужденно воскликнула Гарриет, появляясь  в дверях.    

— Не  поразительная ли новость?    

— Какая  новость? — отозвалась Эмма, стараясь определить по голосу и виду, знает ли  уже Гарриет обо всем.    

— Насчет  Джейн Фэрфакс. Слыхали вы что-нибудь подобное? Нет, вы не пугайтесь, мне мистер  Уэстон сам сказал. Я только что с ним повстречалась. Он говорит, это большая  тайна. Мне бы и в голову не пришло никому ее открыть, кроме вас, — но он  говорит, вы уже знаете…    

— И  что же он вам сказал? — спросила Эмма, еще ничего не понимая.    

— Ну,  все, все! Что Джейн Фэрфакс и мистер Фрэнк Черчилл хотят пожениться и давно уже  тайно помолвлены. Как странно!    

Это и  впрямь было странно — Гарриет невероятно странно вела себя, Эмма просто не  знала, что и думать. Откуда взялась эта сила духа? Держится так, словно и не  встревожена открытием, не разочарована — словно оно и не касается до нее. Эмма  глядела на нее в молчаливом недоумении.    

— Кто  бы мог догадаться, что он в нее влюблен? — восклицала Гарриет. —  Разве что вы одна, с вашим даром читать в сердцах… — краснея, — но  больше никто…    

— Правду  сказать, — заговорила Эмма, — я готова уже усомниться, что обладаю  этим даром. И вы можете спрашивать, догадывалась ли я, что он влюблен в  кого-то, когда я — пусть неявно, пусть лишь намеком — поддерживала и поощряла ваши  чувства?.. Да я и не подозревала до сегодняшнего дня, что Фрэнк Черчилл  помышляет о Джейн Фэрфакс. Иначе, уж поверьте мне, не пощадила бы усилий, дабы  вас остеречь должным образом.    

— Меня? —  вскричала Гарриет изумленно, заливаясь краской. — С какой же стати остерегать  меня? Не думаете ли вы, что я неравнодушна к мистеру Фрэнку Черчиллу?    

— Рада  слышать, что вы с таким хладнокровием это говорите, — улыбаясь, возразила  Эмма. — Но вы не станете отрицать, что было время — и не столь давно,  когда вы дали мне понять, что он вам не вовсе безразличен?    

— Кто  — он? Да нет же, никогда, дорогая мисс Вудхаус! И вы могли так неверно понять меня?    

— Гарриет! —  онемев на мгновенье, вскричала Эмма. — О чем это вы? Боже милосердный!  Неверно понять вас? Не хотите ли вы сказать?..    

Голос ее  прервался, и, не в силах более выговорить ни слова, она села, с ужасом ожидая ответа.  Гарриет, стоя поодаль, отвернулась и отвечала не сразу, а когда собралась, то  голос ее звенел едва ли меньшим смятением.    

— Никогда  бы не подумала, что вы меня не так поймете! — начала она. — Да,  верно, мы сговорились не называть его по имени, но он столь бесконечно всех  выше, что, мне казалось, понятно — о нем одном и может идти речь. Какой там  мистер Фрэнк Черчилл! Не знаю, кто даже взглянет в его сторону, когда рядом он.  Не такой у меня дурной вкус, чтобы мечтать об мистере Фрэнке Черчилле, который  ничто перед ним! Поразительно, что вы могли так обмануться!.. Конечно, когда бы  я не верила, что вы одобряете мой выбор, что поощряете меня, я бы вначале не  дерзнула и мечтать о нем. Не скажи вы, что случались и не такие чудеса, что  бывали еще более неравные браки — я повторяю это слово в слово, — я не  дозволила бы себе поддаться чувству, не посмела бы допустить возможность этого…  Но когда вы, зная его всю жизнь…    

— Гарриет! —  вскричала Эмма, с решимостью беря себя в руки. — Объяснимся начистоту,  довольно с нас ошибок! Вы говорите о… о мистере Найтли?    

— О  нем, разумеется. У меня и мысли не было ни о ком другом — я думала, вы это  знаете. Это с определенностью явствовало из нашего разговора о нем.    

— По-видимому,  не совсем так, — с усилием сдерживаясь, возразила Эмма, — ежели я отнесла  ваши слова к другому лицу. Почти готова поручиться, что вы называли имя мистера  Фрэнка Черчилла. И уверена, что вы упоминали о том, как мистер Фрэнк Черчилл  вызволил вас от цыган.    

— Ох,  мисс Вудхаус, вы все забыли!    

— Гарриет,  милая, я даже прекрасно помню, что сказала вам на это. Я говорила, что не удивляюсь  вашим чувствам, что сердце ваше не могло не тронуться, когда он оказал вам  такую услугу, — и вы согласились со мною, называя эту услугу благодеянием,  говорили о чувствах, с коими увидали, что он идет к вам на выручку… Слова эти  врезались мне в память.    

— Боже  мой! — воскликнула Гарриет. — Теперь и я вспоминаю, но я не то имела  в виду. Не цыган и не мистера Фрэнка Черчилла. О нет! — Одушевляясь: — Я  думала о другой — и бесценной — услуге, когда мистер Найтли подошел и позвал  меня танцевать, увидев, что мистер Элтон не желает, а больше мне танцевать не с  кем. Вот что я называла благодеяньем — вот в чем видела благородство и  великодушие — вот какая услуга показала мне, что он лучше и выше всех на свете.    

— Боже  правый! — вскричала Эмма. — Это прискорбная, злосчастная ошибка!..  Что теперь делать?    

— Значит,  если бы вы поняли верно, — сказала Гарриет, — то не поощряли бы меня…  И все ж могло быть хуже, когда бы речь шла о другом, потому что теперь… теперь  все это стало возможным… Она остановилась. Эмма не могла вымолвить ни слова.    

— Я  понимаю, мисс Вудхаус, — заговорила снова Гарриет. — Разница между  нами огромна — обо мне ли речь или о ком-нибудь еще. Один должен вам  представляться в миллион раз недоступней для меня, чем другой. Но предположим,  что если б… как это ни удивительно… Вы ведь сами сказали — случались и не такие  чудеса, бывали и еще более неравные браки — сказали это про меня и мистера  Фрэнка Черчилла, а значит, коли такое чудо могло случиться… и коль судьба  подарит мне столь несказанное счастье и мистер Найтли… ежели он пренебрежет  нашим неравенством, то вы, надеюсь, дорогая мисс Вудхаус, не воспротивитесь и  не станете чинить препятствий. А впрочем, что это я, — для этого вы  слишком добры!    

Гарриет  стояла теперь у окна. Эмма, цепенея от ужаса, оглянулась на нее и торопливо проговорила:    

— Вы  полагаете, что мистер Найтли разделяет ваши чувства?    

— Да, —  скромно, но без робости отвечала Гарриет. — Откровенно говоря, полагаю.    

Эмма  тотчас отвела взгляд и, застыв в неподвижности, молча собралась с мыслями. Этих  мгновений ей достало, чтобы прочесть в своем сердце правду. Разум подобного  склада, озарясь подозреньем, немедленно устремляется к разгадке. Она коснулась  истины — вгляделась в нее — и удостоверилась. Почему Гарриет можно любить  Фрэнка Черчилла и никак нельзя любить мистера Найтли? Почему в жилах стынет  кровь при мысли, что Гарриет может надеяться на взаимность? Ответ пронзил ее,  точно молния: потому что мистер Найтли должен жениться только на ней самой!    

За те же  считанные мгновенья открылась ей истина не только о своем сердце, но и о своем  поведении. С небывалою ясностью предстала она пред ее мысленным взором. Как  скверно вела она себя в отношении Гарриет? Сколько опрометчивого,  бесцеремонного, необдуманного — сколько бездушного было в ее действиях! Какое  ослепление, какое безумие двигало ею! Мысль эта поразила ее с невероятной  силой, она названия не могла найти своим поступкам. И все же, из доли  самоуважения, вопреки этим тяжким изъянам, из нежелания терять лицо, а более  всего из чувства справедливости к Гарриет — в сострадании девушка, которая  верила, что ее любит мистер Найтли, не нуждалась, но обижать ее холодностью  справедливость не дозволяла — Эмма нашла в себе решимость спокойно и даже с  видимостью дружелюбия сидеть и терпеть дальше. Ей и самой полезно было узнать,  далеко ли простираются упованья ее подопечной — к тому же Гарриет ничем не  провинилась, не за что было лишать ее участия и доброты, которые ей добровольно  уделяли до сих пор, — и уж тем паче не заслужила она пренебрежения от той,  которая давала ей одни лишь пагубные советы… И Эмма, очнувшись от раздумья,  стараясь унять душевную бурю, вновь оглянулась на Гарриет и более приветливым  тоном возобновила прерванную беседу, а то, что ей послужило началом — чудесная  новость о Джейн Фэрфакс, — исчезло, рассеялось, как дым. Обе думали теперь  только о себе — о себе и о мистере Найтли.    

Гарриет,  для которой эти секунды прошли в мечтаниях, не лишенных, впрочем, приятности,  рада была, когда ее вернул к действительности ободряющий голос мисс Вудхаус,  доброго друга и мудрого судьи, и, не заставляя просить себя дважды, с охотою,  хотя и не без трепета, стала рассказывать о причинах своих надежд; Эмма, внимая  ей и задавая вопросы, трепетала не меньше, хотя и лучше скрывала волненье.  Голос ее звучал ровно, но душа пребывала в смятенье, потрясенная внезапным  откровением и столь же внезапною угрозой, борением ошеломляющих чувств. Глубже  пряча страдания и являя одно лишь терпенье, слушала она подробности, которые  излагала ей Гарриет. Особой связности, последовательности или красноречия она и  не ждала, но ежели отрешиться от несообразностей и повторений, рассказ содержал  в себе нечто такое, от чего у Эммы упало сердце, в особенности когда память ей  подтвердила, что мнение мистера Найтли об Гарриет и вправду много переменилось  к лучшему.    

Перемену  в его поведении с нею Гарриет ощутила после двух достопамятных танцев… Эмма  сама знала, что ее подружка тогда приятно поразила его. С того вечера — или, во  всяком случае, с того часа, когда мисс Вудхаус не воспретила ей думать о  нем, — Гарриет стала замечать, что он склонен чаще вступать с нею в беседу  и совсем иначе ведет себя, что в его обращении с нею появились мягкость и  доброта… В последнее время это чувствовалось все сильней. Все чаще во время  совместных прогулок он подходил к ней, шел рядом, занимал ее приятнейшим  разговором!.. Ей кажется, что он желает ближе познакомиться с нею. Эмма знала,  что и это недалеко от истины. Она сама замечала в нем такую перемену. Гарриет  приводила слова похвалы и одобренья, сказанные им, и Эмма вспоминала, как он  почти в тех же выражениях отзывался о Гарриет в разговоре с нею. Как ему  нравилось отсутствие в Гарриет жеманства и притворства, как нравилась безыскусность,  простота, искренность ее чувств. Да, Эмма знала, что он видит в Гарриет эти достоинства, —  он не раз упоминал ей о них. Однако многое, что столь живо присутствовало в памяти  Гарриет — частые маленькие знаки внимания, взгляд, два-три слова, придвинутый  ближе стул, лестный намек, скрытый комплимент, — Эмма, ничего не  подозревая, пропустила мимо. События, которых хватило бы на добрых полчаса в  пересказе, свидетельствовали о многом для той, которая видела их, но укрылись  от внимания той, которая об них слушала теперь, — однако два из них, самых  недавних и, на взгляд Гарриет, многообещающих, Эмма отчасти тоже отметила.  Во-первых, когда все гуляли по липовой аллее, он до того, как появилась Эмма,  шел вдвоем с Гарриет поодаль от прочих, причем, по убежденью Гарриет, увел ее  вперед нарочно и вначале разговаривал с нею многозначительно — совсем не так,  как обычно. При воспоминании об этом Гарриет зарделась. Казалось, он клонил и вопросу  о том, свободно ли ее сердце… Но едва к ним приблизилась мисс Вудхаус, как он  тотчас перешел на другое и заговорил о сельском хозяйстве… Во-вторых, перед  отъездом в Лондон он просидел с нею почти полчаса в Хартфилде, покуда не  воротилась Эмма, хотя, когда явился, сразу предупредил, что не пробудет и пять  минут, а за разговором признался, что уезжает с большой неохотой и предпочел бы  остаться — о чем, отметила Эмма, он ей самой не сказал ни слова. Одно уже это  показывало, насколько он откровенней с Гарриет, и стало для Эммы причиною новых  терзаний.    

О первом  из этих двух свидетельств Эмма после минутного раздумья решилась спросить:    

— Но  может быть… вы не допускаете, что, осведомляясь о ваших чувствах, он думал о мистере  Мартине — что он действовал в интересах мистера Мартина, когда спрашивал вас об  этом?    

Но  Гарриет безоговорочно отвергла таковое предположенье.    

— Мистера  Мартина? Вот уж нет! Об нем не было сделано и намека. Я теперь даже не взгляну  в сторону мистера Мартина и думаю, это всякому понятно.    

Итак,  перечень свидетельств был завершен, и Гарриет просила дорогую мисс Вудхаус сказать,  есть ли у нее основания надеяться.    

— Если  бы не вы, — сказала она, — я бы сначала и думать об нем не посмела.  Это вы мне советовали понаблюдать за ним — руководствоваться в моих чувствах  его поведением, — так я и сделала. И вот теперь мне кажется, что я, быть  может, его достойна — что если он выберет меня, в этом не будет ничего  невероятного.    

Столько  горьких, горчайших чувств всколыхнули в сердце Эммы эти речи, что ей стоило великого  усилия вымолвить в ответ:    

— Гарриет,  могу сказать лишь одно — никогда такой человек, как мистер Найтли, не введет  женщину умышленно в заблужденье относительно своих чувств.    

Услышав  столь благоприятный приговор, Гарриет едва не кинулась ей на шею — от этих  изъявлений восторга и любви, которые были бы в ту минуту страшнее всякого  наказанья, Эмму спасли звуки отцовских шагов. Из прихожей к ним приближался  мистер Вудхаус. Гарриет, в сильном волненье, предпочла избежать встречи с ним.  Она не в силах справиться с собою… Мистер Вудхаус может встревожиться — ей  лучше теперь уйти… Ее приятельница с готовностью поддержала ее в этом; Гарриет  выскользнула в другую дверь, и не успела она скрыться, как у Эммы вырвалось:  «Боже! Зачем она мне только встретилась в жизни!»    

Остаток  дня и наступившая ночь прошли в мучительных думах. То, что обрушилось на нее в  эти последние часы, ошеломило ее и повергло в смятенье. Каждый миг приносил  нежданную новость, и каждая новость — унижение. Как все это понять, как разобраться?  Отчего она обманывала себя и жила этим обманом? Откуда эти заблужденья, эта  слепота рассудка и души? Она сидела, вставала, ходила — то по комнатам, то по  саду — и везде, в креслах и на аллее, видела одно: что поступала недостойно,  малодушно — горько было сознавать, что ею воспользовались, поставили ее в  унизительное положение; еще горше — что она сама поставила себя в унизительное  положение, что она несчастна и что несчастья ее, быть может, только начинаются  сегодня. Прежде всего она пыталась понять, уяснить себе толком свои чувства. На  это тратила каждый миг, не отданный отцу, каждый миг невольной рассеянности.    

С каких  же пор сделался мистер Найтли дорог ей, как неожиданно подсказало ей сердце? Когда  повеяло на нее этим флюидом, этим током? Когда вселился он в сердце, изгнав  оттуда случайного гостя — Фрэнка Черчилла? Эмма оглядывалась назад, сравнивала  их — сравнивала свое к ним отношенье с той поры, как появился второй из них — а  должна была бы сравнить давным-давно, ежели б это по счастливой случайности  пришло ей в голову!.. Она видела теперь, что всегда, во всякое время ставила  мистера Найтли несравненно выше и несравненно больше дорожила его отношеньем к  себе. Видела, что, уверяя себя в обратном, думая и действуя наоборот, она бесконечно  обманывалась, не ведала, что творит, что, одним словом, она никогда не любила  Фрэнка Черчилла!    

Вот к  чему ее привели первоначальные размышленья. Вот что узнала она о себе, отвечая  на первоначальный вопрос, — и времени на это потребовалось не так уж  много. Гнев на себя и раскаянье владели ею, всякое чувство ее и побужденье  рождало в ней стыд, кроме одного, которое только что ей открылось, —  чувства к мистеру Найтли… Все прочее в собственной душе было ей отвратительно.    

В  неизъяснимом тщеславии она возомнила, будто умеет читать в чужих сердцах, в  непростительной гордыне покушалась распоряжаться чужою судьбой и, оказывается,  кругом ошибалась — и добро бы сидела сложа руки, а то ведь натворила бед.  Навлекла столько зол — на Гарриет, на себя самое, а может статься, как это ни  страшно, и на мистера Найтли. Если этот неравнейший из союзов состоится, она  одна будет повинна, это с ее легкой руки все пошло — он, вероятнее всего, не  обратил бы на Гарриет внимания, когда бы не заподозрил о ее чувствах к нему, а  ежели и нет, то все равно — он бы вообще не знался с Гарриет, когда бы не  прихоть мисс Вудхаус.    

Мистер  Найтли и Гарриет Смит!.. Кто бы додумался поставить рядом эти имена? Что такое  в сравненье с этим роман Фрэнка Черчилла и Джейн Фэрфакс? Обычная вещь, чепуха,  повседневность — ровным счетом ничего удивительного, поражающего воображенье. И  говорить-то не о чем… Мистер Найтли и Гарриет Смит! Как непостижимо она  возвысится! Как низко уронит себя он! Подумать ужасно, как унизит его этот союз  в общем мнении — ужасно предвидеть насмешливые, глумливые, пренебрежительные  улыбки по его адресу, презрение и обиду его родного брата, тысячи неловкостей,  затруднений. Да разве мыслимо такое? Нет, никогда! А между тем ничего  невозможного тут нет. Ново ли, когда благороднейший, умнейший становится  жертвою посредственности? Ново ли, когда мужчина, которому недосуг заниматься  поисками, становится добычею той, которая сама его находит? И разве новы в этом  мире неравенство, нелепость, несообразность — и впервые ли распоряжаются, пусть  невзначай, людскою судьбой обстоятельства и слепая случайность?    

Ох,  зачем она только приблизила к себе Гарриет! Для чего не оставила ее там, где ей  место! Не он ли сам предостерегал ее когда-то!.. Для чего с неслыханным  безрассудством помешала ей стать женою превосходного молодого человека, с  которым она была бы счастлива в назначенном ей кругу, и все сейчас обстояло бы  благополучно, обошлось бы без этих жутких последствий…    

И как  смела Гарриет подумать о мистере Найтли? Как дерзнула вообразить, не зная наверное,  что ее сделал своею избранницей такой человек? Но Гарриет стала уже не та,  утратила былую скромность и щепетильность. Уже не чувствовала, что стоит ниже  других по уму и по рожденью. Прежде ее тревожило, снизойдет ли до женитьбы на  ней мистер Элтон — теперь, кажется, не слишком тревожит, снизойдет ли до этого  мистер Найтли… Увы — не ее ли рук дело и это? Кто, как не она, старательно  внушал Гарриет, чтобы выше ценила себя? Кто, как не она, учил, что она вправе  притязать на иное положение в обществе и должна стремиться по возможности  возвыситься?.. Ежели смиренница Гарриет сделалась тщеславной, то это —  опять-таки ее работа.    

 Глава 12    

     

Эмма и  не догадывалась, в какой мере счастье ее зависит от того, первая ли она для  мистера Найтли в его помыслах, в его сердце — не догадывалась, покамест над ее  первенством не нависла угроза… Зная, что обладает им, веря, что это в порядке  вещей, она жила в свое удовольствие и не вдавалась в раздумья; лишь страх  уступить свое место другой открыл ей, сколь невыразимо оно для нее важно… Долго,  слишком долго чувствовала она себя первой — за неименьем близких родственниц,  одна лишь Изабелла могла бы оспаривать право на его внимание, а Эмма прекрасно  знала, кого из них двоих он чтит и любит больше. Все эти годы главной для него  была она. И не по заслугам — слишком часто случалось ей бывать небрежной,  строптивой, пренебрегать его советами и даже, назло ему, поступать наперекор,  не замечать и половины его достоинств, вздорить с ним, когда он оспаривал ее  неверные, полные самомнения сужденья — и вопреки всему, по-родственному, по  привычке, по душевному благородству, он любил ее, как никого другого, следил за  нею с детских лет, наставлял, исправлял, не давал свернуть с пути. Она знала,  что, несмотря на все недостатки, дорога ему, быть может — очень… Это должно  было, казалось бы, вселять в нее надежды, но Эмма не посмела им предаваться.  Это Гарриет Смит могла считать, что достойна, пожалуй, его особливой,  единственной — страстной его любви. Она — не могла. Не могла тешиться мыслью,  что он любит ее в ослепленье. Не она ли недавно убедилась, сколь беспристрастно  его отношение к ней… Как возмутился он ее поведением с мисс Бейтс! Как прямо,  как сурово говорил об этом с нею! Заслуженная суровость — но разве он выказал  бы ее, когда бы в груди его теплилась не только неуклонная справедливость и  зоркая доброжелательность?.. Надежды не было — никакой надежды на то, что он  питает к ней нежные чувства особливого рода; но оставалась — то угасая, то  вспыхивая вновь — надежда, что Гарриет могла обмануться, могла преувеличить его  чувства к ней… Хорошо бы так — ради его блага, даже если ей самой это ничего не  принесет и он только останется на всю жизнь холостяком. Да, будь она уверена,  что он ни на ком не женится, она, наверное, вполне удовлетворилась бы этим.  Пусть он останется прежним мистером Найтли — для нее, для ее батюшки — для  целого света; пускай не прервется бесценная дружеская связь меж Донуэллом и  Хартфилдом, не ослабеют узы взаимного доверия и дружбы, и на сердце у нее будет  покойно… Тем более что замужество для нее исключается. Оно несовместно с ее  дочерним долгом и дочернею любовью. Ничто не разлучит ее с ее батюшкой. Она бы  и за мистера Найтли не пошла, если б он попросил ее руки…    

Всей  душою желала она неудачи Гарриет, уповая, что когда снова увидит их вдвоем, то  сможет хотя бы определить, есть ли у нее в самом деле причины надеяться. Она с  них глаз не будет спускать, и, пусть до сих пор ей не сопутствовала удача в  искусстве наблюдать, — отныне она уже не ошибется… Его ждали назад со дня  на день. Возможность для наблюдений представится скоро, слишком скоро, если  страхам ее суждено подтвердиться. А до той поры, решила она, лучше не видеться  с Гарриет. Ни им обеим, ни делу не будет пользы от новых разговоров. Она знала,  что все равно не поверит, покуда есть основания сомневаться, а поколебать  уверенность Гарриет была покамест не властна. Разговоры ничего не дадут, кроме  лишних волнений… И она в добрых, но твердых выражениях написала ей, что пока не  приглашает ее в Хартфилд, изъявив убежденье, что от доверительных бесед об  известном предмете им лучше впредь воздерживаться, и надежду, что ежели они в  ближайшие дни будут встречаться не иначе как на людях, избегая свиданий  наедине, то смогут потом вести себя так, словно вчерашнего разговора не  существовало… Гарриет согласилась с нею, подчинилась и поблагодарила. Едва этот  вопрос уладился, как Эмму ненадолго отвлекли от предмета, который вот уже сутки  во сне и наяву занимал собою ее мысли: приехала миссис Уэстон — она только что  побывала у будущей невестки и по дороге домой завернула в Хартфилд, дабы,  отчасти из чувства долга по отношению к Эмме, а более ради собственного удовольствия,  поведать во всех подробностях об этом многозначащем визите.    

К миссис  Бейтс ее сопровождал мистер Уэстон и весьма достойно справился со своею ролью,  но после она пригласила мисс Фэрфакс прокатиться с нею вдвоем и узнала за время  этой прогулки гораздо больше, чем за четверть часа в гостиной миссис Бейтс,  когда всех их сковывала неловкость.    

В Эмме  пробудилась толика любопытства, и она, стараясь поддерживать его в себе, расположилась  слушать. Миссис Уэстон решилась ехать к миссис Бейтс не без внутренней борьбы —  поначалу вовсе не хотела, предпочитая написать мисс Фэрфакс, а с нормальным  визитом повременить до тех пор, покуда мистеру Черчиллу не станет легче  смириться с тем, что тайна получит огласку, ибо, все взвесив, она поняла, что о  посещении этом неизбежно пойдут толки; однако мистер Уэстон думал иначе, прежде  всего желая показать мисс Фэрфакс и ее родным, что смотрит на случившееся  благосклонно, — он считал, что никаких подозрений визит не вызовет, а если  и вызовет, то не беда — ибо, заметил он, «такое все равно не скроешь». Эмма  улыбнулась, подумав, что у мистера Уэстона есть основания для подобного вывода.  Короче, решено было ехать. Джейн при виде их пришла в неописуемое смущенье и  растерянность. Ей явно стоило труда поддерживать разговор; всякий взгляд ее,  всякое движенье свидетельствовали о муках совести. Отрадно и трогательно было  видеть тихую радость старушки, сияющее лицо ее дочери, которая даже примолкла  слегка от восторга. Обе столь очевидно заслуживали уваженья, столь бескорыстно  торжествовали, столь искренне думали только о Джейн — о всех других — и  забывали о себе, что становилось тепло на душе. Недавняя болезнь мисс Фэрфакс  послужила миссис Уэстон отличным предлогом пригласить ее прогуляться, она  вначале дичилась и отнекивалась, но уступила настояньям, а во время прогулки  миссис Уэстон, незаметно ободряя ее, помогла ей справиться с застенчивостью и  понемногу разговориться о главном. Началось, разумеется, с извинений за то,  что, когда миссис Уэстон впервые их посетила, то Джейн, рискуя показаться  невежливой, большею частью отмалчивалась — затем последовали изъявленья горячей  благодарности, которую она всегда питала к ней и мистеру Уэстону; когда же эти  излияния иссякли, началась обстоятельная беседа о делах и планах в настоящем и  будущем. Миссис Уэстон полагала, что она принесла облегченье ее собеседнице, у  которой за столько времени многое накопилось на душе, и сама осталась очень довольна  тем, что от нее услышала. — С особенным волненьем говорила она о том, чего  ей стоило таиться все эти месяцы, — продолжала миссис Уэстон. — Вот  ее слова: «Не стану говорить, будто со времени нашей помолвки у меня не было  счастливой минуты, но могу смело сказать, что не знала после нее ни одного  спокойного часа», — губы у ней дрожали, Эмма, и я пожалела ее всем  сердцем.    

— Бедная! —  сказала Эмма. — Так, значит, она корит себя за то, что согласилась на  тайную помолвку?    

— Корит?  Мне кажется, никто не осуждает ее столь сурово, как она сама. «Этот  поступок, — говорила она, — стал для меня причиною непрестанных  страданий, и это справедливо. Зло влечет за собой наказанье, но продолжает  оставаться злом. Страдания не искупают вины. Им никогда меня не обелить. Я действовала  против собственных правил — все кончилось счастливо, все добры ко мне, но  совесть мне подсказывает, что это не заслужено. Не думайте, сударыня, —  прибавила она, — что меня дурно воспитывали. Не судите по моей ошибке о  друзьях, которые учили меня и пеклись обо мне. Виновата я одна, и, хотя,  казалось бы, нынешние обстоятельства могут мне служить оправданьем, поверьте, я  со страхом думаю о той минуте, когда должна буду все рассказать полковнику  Кемпбеллу».    

— Бедная! —  повторила Эмма. — Видно, она любит без памяти. Видно, одна любовь толкнула  ее на этот шаг. Любовь пересилила разум.    

— Да,  сила ее чувства не вызывает у меня сомнений. Эмма вздохнула.    

— Боюсь,  что и я изрядно приумножила ее страданья…    

— Вы,  дружок, это делали, сами того не зная. Впрочем, сколько я поняла, отсюда, быть  может, и проистекали размолвки, на которые он нам намекал. Зло, совершенное ею,  говорила она, имело естественным следствием то, что она начала вести себя  неразумно. Сознавая, что поступила неверно, она сделалась жертвою бессчетных  тревог и страхов, сделалась вздорной, раздражительной, и, должно быть — даже  наверное, — ему было трудно это выносить. «Я перестала считаться с его  складом натуры и нравом, — говорила она, — с его прелестною живостью,  с веселым, легким характером, который в обычных обстоятельствах составлял для  меня одно из главных его очарований». Затем она стала говорить о вас — сколько  доброты вы к ней выказали, когда она хворала, и, красноречиво краснея, просила  меня при первой возможности передать вам ее благодарность — величайшую  благодарность — за эти добрые побужденья и старанья оказать ей помощь. Ей совестно,  что она их без должной признательности отвергла.    

— Когда  бы не уверенность, что сейчас она счастлива, — серьезно отвечала  Эмма, — а она, конечно, счастлива, как бы ее ни мучили угрызенья совести —  эта признательность была бы для меня нестерпима, потому что, миссис Уэстон,  ежели подсчитать, сколько зла я сделала мисс Фэрфакс, то все эти добрые  побужденья… Ну, да что там… — останавливая себя и стараясь глядеть  веселей, — пора это все забыть. Спасибо, что вы посвятили меня во все эти  любопытные подробности. Они показывают ее в самом выгодном свете. Я убедилась,  что она достойна счастья, — я надеюсь, что оно не изменит ей. Это  справедливо, что он богат, ибо духовное богатство целиком принадлежит ей.    

С таким  заключеньем миссис Уэстон согласиться не могла. Она во Фрэнке не видела изъянов,  а главное — любила его, и потому истово защищала. Она говорила и умно, и с  чувством, но Эмма вскоре потеряла нить ее рассуждений ее внимание устремилось  на Бранзуик-сквер — в Донуэлл; она больше не вслушивалась, и, когда миссис  Уэстон завершила словами: «Письма, которого мы так ждем, еще нет, но надеюсь,  оно скоро придет», — ответила не сразу и наугад, так и не вспомнив, о  каком письме идет речь.    

— Эмма,  девочка моя, здоровы ли вы? — спросила ее напоследок миссис Уэстон.    

— Совершенно! —  отвечала Эмма. — Вы же знаете, я не болею. Так не забудьте известить меня,  когда придет письмо.    

Рассказ  миссис Уэстон дал Эмме новую пищу для невеселых размышлений, заставив ее проникнуться  еще большим уважением и сочувствием к мисс Фэрфакс, острее ощутить, как она к  ней была несправедлива. Горько сетовала она, что не стремилась ближе сойтись с  нею, и краснела при мысли, что причиной тому была в известной мере, конечно же,  зависть. Послушайся она мистера Найтли — яви она к Джейн внимание, которого она  с такою несомненностью заслуживала — попытайся узнать ее лучше, сделать шаг ей  навстречу, найти друга в ней, а не Гарриет Смит, — и как знать, быть может,  не пришлось бы ей теперь так мучиться… Одна — ровня ей по уму, рождению,  воспитанью, а что такое другая? Предположим даже, что они бы не подружились,  что мисс Фэрфакс не посвятила бы ее в столь важную тайну — а вероятней всего,  так бы и случилось, — все-таки, узнав ее как следует, как ей следовало  узнать Джейн Фэрфакс, она бы не питала этих гнусных подозрений насчет  непристойного романа с мистером Диксоном, которые не только выдумала и  взлелеяла по глупости сама, но и, что вовсе непростительно, разболтала другому,  который, опасалась она, мог по легкомыслию и беспечности сообщить о них Джейн и  глубоко оскорбить ее в самых деликатных чувствах. Она понимала теперь, что со  времени приезда Джейн в Хайбери была для нее, вероятно, худшим из  многочисленных зол, осаждавших ее. Была всегда и во всем врагом ей. Всякий раз,  как они оказывались втроем, она угрожала спокойствию мисс Фэрфакс на тысячи  ладов, а Бокс-хилл явился, по всей видимости, последней каплей, переполнившей  чашу душевных страданий.    

Долог и  невесел был этот вечер в Хартфилде. Погода тоже наводила уныние. Заладил холодный  дождь, и о том, что на дворе июль, напоминали разве что деревья и кусты,  терзаемые ветром, да поздний закат, который все медлил скрыть от глаз эту  безотрадную картину.    

Непогода  дурно действовала на мистера Вудхауса, и приободрить его могли одни лишь  непрестанные заботы дочери, которые ныне стоили ей небывалых дотоле усилий. Ей  припомнился другой тоскливый вечер, когда она впервые осталась вдвоем с отцом  после свадьбы миссис Уэстон — но тогда вскоре после чая пришел мистер Найтли и  мигом разогнал их грусть. Увы, скоро этим дружеским посещеньям, этим чудесным  свидетельствам притягательной силы Хартфилда, настанет конец. Тогда она  опасалась, что с наступлением зимы лишится многого, — и ошиблась; ни один  друг их не покинул, ни одно увеселенье не прошло мимо… Но сердце говорило ей,  что на этот раз дурные предчувствия ее уж не обманут. На этот раз будущее  закрыли тучи, которые не разогнать, даже не раздвинуть немного. Если в кругу ее  друзей совершатся ожидаемые перемены, то Хартфилд опустеет — она останется  наедине со своим батюшкой и сожаленьями о загубленном счастье.    

В  Рэндалсе родится дитя и свяжет мать, займет ее сердце и время, станет дороже  прежней питомицы. Они лишатся миссис Уэстон и, вероятно, в значительной степени  — ее мужа. Фрэнк Черчилл больше приезжать не станет, и мисс Фэрфакс, надобно  полагать, вскоре окончательно оторвется от Хайбери. Они поженятся и осядут либо  в Энскуме, либо где-нибудь неподалеку от него. Все, что ей дорого, отнимется, а  ежели, ко всему прочему, они утратят и Донуэлл, то что им останется — с кем  можно будет отвести душу за интересным разговором, с кем поделиться заботой? Уж  не заглянет к ним больше скоротать вечерок мистер Найтли!.. Не нагрянет в любом  часу, словно к себе домой!.. Как это вынести? И ежели он оставит их ради  Гарриет, ежели подтвердится, что общество Гарриет для него предел желаний, что  его избранница, сердечный друг, супруга, средоточие его земного блаженства —  Гарриет, то разве утешит Эмму в ее несчастной доле неотступная мысль о том, что  все это сделано ее руками?..    

Тут ее  боль достигала высшей точки — Эмма с невольным содроганьем тяжело вздыхала,  вставала, расхаживала по комнате; единственным утешеньем и поддержкой служила  ей решимость вести себя отныне безупречно и надежда, что как ни безотрадна  будет в сравненье с прошлым эта зима — да и все другие зимы, которые ей суждено  прожить, — но сама она станет разумней, мудрее и, может быть, встретит  весну уже без столь горьких сожалений.    

 Глава 13    

     

Ненастье  затянулось; назавтра в Хартфилде все утро царило то же уныние и уединенье — но  после полудня распогодилось; ветер переменил направленье, прогнал тучи и  улегся; выглянуло солнце — и снова вернулось лето. Встрепенулась и Эмма; ее  сразу потянуло из дому. Природа, освежась и успокоясь после бури, нежилась на  солнце, сверкала, благоухала, лаская взор и обонянье, и Эмма надеялась, что  постепенно тоже обретет в ней успокоенье, а потому после обеда, когда к ее  батюшке зашел на часок мистер Перри, она поспешила в сад… Прошлась разок-другой  по аллее, чувствуя, как мало-помалу проясняются мысли и оживает душа, — и  вдруг увидела, что в калитку входит мистер Найтли и направляется к ней… Она и  не знала, что он вернулся из Лондона. Еще минуту назад она не сомневалась, что  их разделяют шестнадцать миль, и едва успела кое-как собраться с духом. Нельзя  было показать ему свое волненье. Через полминуты он был подле нее. Они  поздоровались сдержанно, чуть натянуто. Она спросила, как поживают их родные, —  он отвечал, что хорошо. Когда он от них уехал? Только нынче утром. Должно быть,  попал под дождь по дороге? Да. Оказалось, что он хочет с нею прогуляться.  «Только что заглянул в гостиную, убедился, что он там лишний, и предпочитает  побыть на воздухе…» Эмма видела, что он подавлен чем-то, и ее страхи с  готовностью подсказали ей возможную причину: сообщил о своих намерениях брату и  расстроен теперь из-за того, как тот их принял.    

Они  пошли рядом. Мистер Найтли молчал. Ей казалось, что он то и дело поглядывает на  нее, надеясь, вероятно, лучше увидеть ее лицо, но она отворачивалась. Тотчас  страхи ее удвоились. А вдруг он ждет удобной минуты, чтобы заговорить с нею о  своих чувствах к Гарриет… Она не хочет, не может облегчить ему эту задачу!  Пускай справляется сам… Но и молчанье казалось ей нестерпимо. Она не привыкла к  его молчанью. Она поколебалась, отважилась — и, силясь улыбнуться, начала:    

— Ну  что ж, раз вы воротились, то у меня для вас есть новость — и думаю, она вас  удивит.    

— Новость? —  спокойно переспросил он, глядя на нее. — И какого же рода?    

— Такого,  что лучше и быть не может — скоро будет свадьба.    

Он  помолчал минуту и, удостоверясь, что это все, отозвался:    

— Ежели  вы имеете в виду мисс Фэрфакс и Фрэнка Черчилла, то эту новость я уже слышал.    

— Когда  же вы успели? — вскричала Эмма, оборотясь к нему и заливаясь краской, ибо,  когда он это сказал, ей мгновенно пришло в голову, что по пути он, вероятно,  завернул к миссис Годдард.    

— Я  утром получил записку от мистера Уэстона, в которой говорилось о приходских  делах, а в конце он коротко извещал меня об этом событии.    

У Эммы  отлегло от сердца, и немного спустя она заговорила уже спокойнее:    

— Вас  это, должно быть, меньше удивило, чем всех нас, ведь вы кой о чем догадывались.  Я не забыла, как вы однажды пробовали предостеречь меня. Жаль, что я не  прислушалась, но видно… — упавшим голосом и с тяжким вздохом, — мне  суждено жить в ослепленье.    

Они  помолчали; она не подозревала, что ее речи произвели на него особое  впечатленье, но вдруг почувствовала, как он продевает ее руку под свою и прижимает  к сердцу, — услышала вдруг, как он, понизив голос, произносит с глубоким  чувством:    

— Эмма,  голубушка, верьте, что эта рана со временем заживет… С такою ясною головкой,  как у вас, с таким высоким чувством дочернего долга вы, знаю, вы не допустите,  чтобы… — Он крепче прижал к себе ее локоть и глухо, сквозь стиснутые зубы,  прибавил: — Поверьте, что как преданный друг ваш… Невыразимо возмущен — какая  низость, гнусность!.. — И громче, тверже, завершил: — Очень скоро его  здесь не будет. Они скоро уедут в Йоркшир. Ее можно пожалеть. Она заслуживает  лучшей участи.    

Эмма все  поняла и, подавляя радостный трепет, вызванный столь нежным участием, отвечала:    

— Вы  очень добры, благодарю, — но только вы ошибаетесь и я обязана во все  внести ясность.    

Для  такого рода сочувствия нет оснований. Да, я была слепа, не видела, что  происходит между ними, и вела себя так, что стыдно вспомнить, — позволяла  себе, по неразумью, творить и делать многое, что могло подлежать ложному  истолкованью, однако иных причин жалеть, что эта тайна не открылась мне раньше,  у меня нет.    

— Эмма! —  вскричал он, глядя на нее во все глаза, — да неужели возможно, что… —  Он осекся. — Нет-нет, я понимаю вас, простите… уже и то, что вы  сказали, — большое благо. Во всяком случае, об нем нечего жалеть, и я хочу  надеяться, что скоро вы это поймете не только головой… Какое счастье, что вы не  увлеклись им серьезно! Признаться, по вашему поведенью трудно было судить  наверняка, сколь глубоки ваши чувства, — я видел только, что вы ему выказываете  предпочтенье, которого он не стоит. Такой, как он, недостоин называться  мужчиной. И такому достанется это милое созданье?.. Ох, Джейн, Джейн, какая вас  ждет несчастная судьба…    

— Мистер  Найтли, — сказала Эмма, пряча за напускною оживленностью смущенье, —  я нахожусь в двусмысленном положении. С одной стороны, я не имею права  оставлять вас в заблужденье, но с другой, раз причиною заблужденья была моя  манера вести себя, то стыдно признаваться, что все это делалось не любя, —  как стыдно было бы признаться в обратном. Но это делалось не любя…    

Он  выслушал ее без единого звука. Она ждала, что он заговорит, но он продолжал  хранить молчанье. Вероятно, этих объяснений недоставало, чтобы он смягчился, и,  значит, ей предстояло еще более уронить себя в его глазах. Это было нелегко, и  все же она решилась.    

— Мне  почти нечем оправдать свое поведенье. Вероятно, его внимание льстило мне, и я  не скрывала своего удовольствия… Очень старая история — обычная вещь, —  случается с сотнями женщин, и все же непростительна, когда женщина, как я,  претендует на пониманье всех и вся. Многое способствовало искушенью. Он  приходится сыном мистеру Уэстону, он буквально дневал и ночевал у нас в доме,  был неизменно любезен, короче, — со вздохом, — я могла бы изобрести  еще тысячу причин, но все они сведутся к одной — он льстил моему тщеславию, и я  принимала знаки его внимания. Правда, с некоторых пор — уже довольно давно — у  меня создалось впечатленье, что они ничего не значат. Я стала считать их  привычкой, манерой, чем-то не заслуживающим серьезного отношения. Он лукавил со  мною, но я не пострадала. Я никогда не питала к нему склонности. А его поступки  мне теперь понятны. Он вовсе не хотел добиться моего расположенья. Он увивался  за мной для отвода глаз, скрывая свои отношения с другою… Он всех кругом стремился  обмануть, и никто, конечно, не был более меня готов обмануться, да только я не  обманулась — мне повезло, — короче, сама не знаю как, но я убереглась от  него.    

Она  надеялась, что хоть теперь-то он ответит — хотя бы скажет, что ее поведение  можно понять; но он молчал и, казалось, глубоко задумался. Наконец, и почти что  обычным тоном, заговорил:    

— Я  никогда не был высокого мнения о Фрэнке Черчилле. Допускаю, впрочем, что я мог  его недооценивать. В сущности, нас с ним связывало лишь шапочное знакомство… Но  ежели даже я судил о нем верно, то он еще может исправиться… Когда рядом такая  женщина, это не исключено… У меня нет причин желать ему зла, а ради нее,  которой счастье будет зависеть от его поведения и нрава, я определенно желаю  ему добра.    

— Не  сомневаюсь, что они будут счастливы, — сказала Эмма. — По-моему, они  искренне и горячо любят друг друга.    

— Воистину  баловень судьбы! — с чувством подхватил мистер Найтли. — Совсем  зеленый юнец — двадцать три года, — в такие лета ежели и выбирают себе  жену, то чаще всего неудачно. Двадцать три года — и получить такое сокровище!  Сколько блаженства сулит грядущее этому человеку! Снискать себе любовь такого  созданья — и бескорыстную любовь, ибо такая, как Джейн Фэрфакс, не может любить  своекорыстно… Все благоприятствует ему. Равенство положенья — я разумею  положение в обществе, равенство в воспитанье, взглядах, привычках — во всем,  что существенно и важно, за единственным исключеньем — однако раз ее  бескорыстие вне подозрений, то даже это единственное неравенство должно лишь  умножить его блаженство, когда он дарует ей то, в чем она ему уступает… Мужчине  всегда хочется привести свою жену в дом, который лучше дома, покинутого ею, и  когда он может сделать это, зная, что любим бескорыстно, то он и впрямь  счастливейший из смертных. Да, Фрэнк Черчилл — бесспорно любимец фортуны. Все  оборачивается для него удачей… Встречает на водах девицу, пленяет ее,  умудряется даже небрежным обращеньем не навлечь на себя ее немилость — и такую  девицу, что лучшей в мире не сыскать ни ему, ни его родне… Мешает браку только  тетка — тетка умирает… Ему остается лишь объявить о своих намереньях. Все  кругом счастливы за него. Всех одурачил, обвел, вокруг пальца, и все ему с  восторгом прощают… Счастливчик, иначе не назовешь!    

— Вы  словно завидуете ему.    

— А  я и завидую, Эмма. В одном отношении очень завидую. Эмма прикусила язык. Еще  два-три слова, казалось ей, — и речь зайдет о Гарриет; она всеми силами  жаждала избежать сего предмета. Надобно вот что — перевести разговор на другое.  Бранзуик-сквер, дети — вот безопасная тема… Она набрала в грудь побольше  воздуха, но мистер Найтли опередил ее:    

— Вы  не спрашиваете, чему я завидую… Предпочитаете воздержаться от изъявлений любопытства…  Разумно… но я буду неразумен. Эмма, я должен сказать вам то, о чем вы не спрашиваете,  хоть, может быть, через минуту о том пожалею.    

— Тогда  не говорите, не надо! — вырвалось у ней. — Не торопитесь — подумайте  — воздержитесь!..    

— Благодарю  вас, — сказал он с горькой обидой и больше не проронил ни звука. Этого Эмма  вынести не могла. Он хотел ей довериться, быть может, ждал совета… нет, чего бы  ей это ни стоило, она его выслушает. Поддержит его, ежели он решился, поможет  побороть сомненья — замолвит слово за Гарриет, воздаст ей должное или, напомнив  ему, что он свободен, избавит его от нерешимости, которая тяжелей для человека  его склада, нежели любое решенье… Они в это время подходили к дому.    

— Вы,  вероятно, пойдете в комнаты, — сказал он.    

— Нет, —  отвечала Эмма, заново укрепляясь в своем решенье при звуках его удрученного  голоса. — Я с удовольствием пройдусь еще. Мистер Перри еще не ушел. —  И, когда они отошли от дома на несколько шагов, прибавила: — Я сейчас оборвала  вас, мистер Найтли, — вы, вероятно, обиделись… Словом, ежели вы желаете  поговорить со мною открыто, как с другом, — может статься, спросить совета  о том, что у вас на уме, — то располагайте мною. Я все выслушаю… — и  откровенно, как друг ваш, скажу, что думаю.    

— Друг! —  повторил мистер Найтли. — Эмма, боюсь, что это слово… Но впрочем, нет — я  не хочу… Нет, стойте — что толку мяться? Раз уже я начал, поздно отступать… Я  принимаю ваше предложенье… Как ни странно это может показаться — принимаю и  буду с вами говорить, как с другом… Скажите мне откровенно — есть у меня хотя  бы доля надежды?    

Он  умолк, вопросительно глядя на нее, — от этого взгляда у Эммы подломились  колени.    

— Милая  моя, дорогая, — сказал он. — Дорогая навеки, каков бы ни был исход  этого разговора, — дорогая моя, любимая Эмма, скажите прямо. Нет так нет,  прямо так и скажите… — Эмма была не в силах произнести ни слова. — Вы  молчите! — воскликнул он, ожидая. — Вы не сказали «нет»! О большем я  пока не прошу.    

Эмма  едва держалась на ногах от наплыва чувств. Больше всего, пожалуй, она боялась  сейчас, как бы ее не разбудили, как бы не кончился этот счастливый сон.    

— Я  не умею говорить красиво, Эмма, — продолжал он вскоре, и такою  откровенной, искренней, нескрываемой нежностью звенел его голос, что все  сомненья ее исчезли. — Когда бы я любил вас меньше, то мог бы больше  сказать. Но вы меня знаете. Я всегда говорю вам только правду. Я вас распекал,  наставлял вас — и вы терпели, как не стерпела бы ни одна другая. Так потерпите  же и теперь, дорогая моя, а я опять скажу вам правду — и снова не приукрашенную  любезностью обхожденья. Да, видит Бог, кавалер из меня неважный… Но вы поймете  меня, вы всегда меня понимали, и ответите мне такою же откровенностью. Сейчас я  хочу одного — скажите хоть что-нибудь, я должен слышать ваш голос.    

Покуда  он говорил, мысль Эммы работала с лихорадочной быстротой, и с этой чудодейственной  быстротою она не пропустив мимо ни единого его слова — постигла и осознала  правду: что все надежды Гарриет беспочвенны, что все это ошибка, заблужденье —  такое же, какими были ее собственные заблужденья; что Гарриет — ничто, а она —  все; что слова, относящиеся до Гарриет, он принимал за язык ее собственных  чувств; ее смятенье, колебания, сомненья, попытки уйти от разговора толковал  как нерасположенье к себе… За считанные мгновенья ее успело посетить не только  это счастливое озаренье, но и радость, что она не выдала тайну Гарриет, и убеждение,  что теперь выдавать ее нет ни нужды, ни смысла. Вот и все, чем она теперь могла  помочь своей незадачливой подружке, ибо способности на героические поступки,  вроде просьбы забыть о ней и отдать предпочтенье Гарриет, как несравненно более  достойной, — или хотя бы вроде простого и благородного решенья отказать  ему раз и навсегда, ничего не объясняя, коль уж ему нельзя жениться на  двоих, — Эмма в себе не ощущала. Она жалела Гарриет и корила себя, но  безумное великодушие вопреки всем возможностям и резонам ей не приходило в  голову. Да, она сбила бедную с пути, и в этом ей вечно каяться, но чувство не  помрачило в ней рассудка, а рассудок, как прежде, безоговорочно восставал  против подобного союза, неравного и унизительного для него. Ей оставался один  путь — верный, хотя и не самый легкий… Ее просили сказать что-нибудь и она  сказала. Что именно? Да то самое, естественно, что и следовало. Что и  полагается говорить в подобных случаях истинной леди. Сказала ровно столько,  чтобы показать, что ему нет причин отчаиваться, и побудить его к дальнейшим  признаньям… Выяснилось, что была минута, когда он и впрямь готов был отчаяться  — когда, призвав его к молчанью, к осторожности, она сокрушила в нем надежду;  ведь сначала она даже выслушать его не хотела… Потом — внезапная перемена:  неожиданное предложенье пройтись еще немного, возобновить беседу, которую она  же сама только что прервала!.. Эмма понимала, сколь непоследовательным должно  было выглядеть такое поведение, — спасибо, что мистер Найтли не настаивал  на том, чтобы она объяснила его…    

Редко,  очень редко раскрывается полная правда при выяснении отношений — что-нибудь да  останется скрытым, неверно истолкованным, — но когда, как в настоящем  случае, неверно толкуют лишь поведение, а не чувства, то беда не столь уж велика.  Мистер Найтли, даже зная всю правду, не мог бы внушить сердцу Эммы большего  раскаяния, ни большей готовности ответить на зов его сердца.    

Оказалось,  что он и не подозревал о том, как много для нее значит. Он пошел с ней гулять,  вовсе не предполагая объясниться. Он спешил в Хартфилд, чтобы узнать, как она  приняла известие о помолвке Фрэнка Черчилла, не помышляя о себе — ни о чем не  помышляя, кроме одного — как бы найти возможность утешить ее, ободрить советом.  Все случилось под влияньем минуты, под внезапным действием восхитительных слов,  сказанных ею. Когда он услышал, что она совершенно равнодушна к Фрэнку  Черчиллу, что никогда не питала к нему склонности, в нам вспыхнула надежда со  временем самому завоевать ее расположенье — далекая, смутная надежда, — и  когда над здравомыслием вдруг возобладало нетерпенье, жаждал услышать только,  что ему не запрещают добиваться ее любви. Но вот она заговорила — и ему  открылись высшие, лучшие надежды. Он лишь просил разрешения искать ее любви — а  она уже любила!.. За полчаса он перешел от мрачного уныния к полному  блаженству, ежели таковое существует на земле.    

Не  меньше переменилось все и для нее… Ей тоже эти полчаса подарили блаженную уверенность  в том, что она любима, тоже рассеяли для нее безвестность, ревность, недоверие.  Он начал ревновать давным-давно, с тех самых пор, как приехал Фрэнк  Черчилл, — нет, даже раньше, когда стали ждать его приезда… Он полюбил  Эмму и начал ревновать ее к Фрэнку Черчиллу примерно в одно время и, вероятно,  понял, что любит ее, когда стал ревновать. Это ревность погнала его в город.  Прогулка на Бокс-хилл решила его отъезд окончательно. Он не мог больше видеть,  как она принимает и поощряет его ухаживанья. Он уехал, ища исцеленья, но ошибся  в выборе места. В доме брата все слишком дышало семейным счастьем; Изабелла  слишком походила на сестру, хотя и уступала ей во многом, и тем еще  безжалостней воскрешала перед ним во всем блеске образ Эммы — словом, толку от  пребывания в их доме было мало и продлевать его не имело большого смысла. И все  же он крепился и терпел день за днем, покамест нынче утром не получил от  мистера Уэстона известие о помолвке сына с Джейн Фэрфакс… Он обрадовался — не  устыдился этого, ибо всегда считал, что Фрэнк Черчилл недостоин Эммы, — и  вдруг так за нее всполошился, так забеспокоился, что не мог больше усидеть в  Лондоне ни минуты. Под проливным дождем поскакал восвояси, а сразу после обеда  поспешил сюда узнать, как перенесла удар судьбы самая милая, самая лучшая,  самая совершенная, при всех своих несовершенствах… Он застал ее в смятенье и  унынии. Этот негодяй Фрэнк Черчилл!.. Она объявила, что никогда не любила его.  М-да, пожалуй, все же Фрэнк Черчилл — не отпетый мерзавец… Он воротился в дом  со своей Эммой, любимой и любящей, и, когда бы в голове у него еще оставалось  место для Фрэнка Черчилла; он бы признал его, вероятно, очень порядочным малым…    

 Глава 14    

     

Как  разнились чувства Эммы по возвращении в дом от тех, с которыми она вышла  погулять! Тогда она смела мечтать лишь о краткой передышке среди страданий —  теперь вся охвачена била сладким трепетом счастья и знала, что счастье это  только умножится, когда трепет уймется.    

Сели  пить чай — то же общество за тем же круглым столом — как часто они здесь собирались!  Как часто взор ее падал на те же кусты в саду, всякий раз по-новому прекрасные  в лучах предвечернего солнца! Но никогда не испытывала она при этом ничего  подобного, не ведала такого состоянья, не без труда удалось ей справиться с  собою и вновь стать заботливой хозяйкой дома и даже заботливой дочерью.    

Бедный  мистер Вудхаус и не подозревал, какое коварство таит в груди гость, которого он  с таким радушием принимает у себя, с тревогою осведомляется, не простудился ли  он, когда скакал под дождем. Загляни мистер Вудхаус к нему в душу, то не стал  бы беспокоиться об его легких — но он не чаял нависшей над ним беды, не видя  ничего необычного в лице или поведении двух своих собеседников, спокойно  пересказывал им новости, услышанные от мистера Перри, и благодушно толковал о  том о сем, нимало не подозревая, сколь многое могли бы поведать ему они сами.    

Покамест  мистер Найтли сидел у них, Эмму не покидало лихорадочное волненье, но, когда он  ушел, она начала понемногу остывать, успокаиваться и бессонною ночью, которой  поплатилась за сказочный вечер, обнаружила, что существуют два серьезных обстоятельства,  способных омрачить даже ее безоблачное счастье. Ее отец — и Гарриет. Стоило  Эмме остаться наедине с собою, как сразу на нее тяжким бременем легло сознание  своего долга перед ним и перед нею. Как лучше оградить и уберечь их душевный  покой?.. В отношении ее батюшки вопрос решился быстро. Она еще не знала  наверное, как рассудит мистер Найтли, но, испросивши совета у собственного сердца,  немедленно и неколебимо решила, что никогда не покинет отца… Она даже всплакнула,  что позволила себе кощунственно задуматься над этим. Покуда он жив, они  останутся лишь женихом и невестой, а она льстила себя мыслью, что помолвка  дочери, не грозящая разлукой с нею, возможно, даже скрасит мистеру Вудхаусу  старость… Труднее было решить, как ей поступить с Гарриет. Как избавить от  лишних страданий, чем утешить, как не предстать перед нею злейшим врагом?..  Напрасно Эмма вновь и вновь ломала над этим голову, терзаясь жалостью и  угрызениями совести. Единственное, к чему она пришла наконец, — это  убеждение, что лучше и впредь не встречаться с нею по возможности, а все  необходимое изложить в письме; что очень хорошо бы Гарриет уехать куда-нибудь  на время — и, еще раз уступая слабости строить планы за других, решилась  заручиться для нее приглашением на Бранзуик-сквер. Изабелле Гарриет понравилась,  а поездка на две-три недели в Лондон будет для нее полезным развлеченьем. Зная  Гарриет, она могла твердо рассчитывать, что новизна и разнообразие впечатлений  — улицы, лавки, дети — скажутся на ней благотворно. Во всяком случае, это будет  свидетельством дружеского внимания к ней, для которой она обязана сделать все,  что в ее силах, а к тому же — разлукой до поры, отсрочкой черного дня, который  неизбежно сведет их снова рано или поздно.    

Она  поднялась пораньше, села писать письмо и за этим занятием впала в такое уныние  и тоску, что мистер Найтли, который явился в Хартфилд завтракать, подоспел  очень вовремя, однако только после получасовой прогулки вдвоем вчерашними  путями — в прямом и переносном смысле — к Эмме вполне вернулось давешнее счастливое  расположение духа.    

Вскоре  после его ухода, когда она еще не успела очнуться и не имела ни малейшего  желания думать ни о ком другом, из Рэндалса принесли пакет — очень толстый; что  в нем находится, она догадалась без труда и поморщилась при мысли, что придется  читать содержимое. Она не держала больше зла на Фрэнка Черчилла — ни к чему  были ей теперь его объяснения; она бы предпочла остаться подольше наедине со  своими мыслями и знала, что понять его все равно будет неспособна. Однако  делать было нечего. Скрепя сердце она вскрыла пакет: так и есть — записка от  миссис Уэстон и к ней приложено письмо от Фрэнка Черчилла.    

     

"С  величайшим удовольствием, любезная Эмма, препровождаю к вам настоящее письмо.  Знаю, с каким тщанием вы будете вчитываться в его строки, и не сомневаюсь, что  оно произведет на вас благоприятное впечатленье. Думается, что впредь мы с вами  не разойдемся более во мнениях об его авторе, однако не стану вас утомлять  длинным предисловием. У нас все хорошо. Небольшое нервическое расстройство,  которым я в последнее время страдала, как рукою сняло после этого письма… Мне  во вторник не слишком понравился ваш вид, но, может быть, виною тому было  пасмурное утро — вы хотя и уверяете, что нечувствительны к погоде, но,  по-моему, северо-восточный ветер сказывается на всех. Во время грозы во вторник  и вчера поутру я с тревогою думала о вашем батюшке и рада была, когда мистер  Перри вечером успокоил меня, что он не расхворался.     

Ваша  А. У."     

     

Эмма  развернула письмо, адресованное миссис Уэстон.    

     

"Виндзор,  июля … дня.     

Сударыня!     

Ежели  речи мои вчера были не вовсе бессвязны, то письмо это не явится для вас неожиданностью  — впрочем, я знаю, вы в любом случае прочтете его с доброжелательством и снисхожденьем.  Вы — сама доброта, но, может быть, и вашей доброты недостанет, чтобы извинить  кое-что в моем поведении. Однако та, которая еще более вправе негодовать, меня  простила. Это придает мне духу. Трудно оставаться смиренным, когда вам  сопутствует удача. Дважды уже я винился и дважды снискал полное прощенье, так что  боюсь, как бы мне не исполниться излишней уверенности, что у вас и друзей  ваших, которые имеют причины мне пенять, снищу такое же… Представьте же теперь,  прошу вас, мое положение, когда я впервые приехал в Рэндалс, — подумайте о  тайне, которую я обязан был во что бы то ни стало сохранить. Таковы были факты.  Имел ли я право ставить себя в положение, обязывающее таиться, — вопрос  другой. Не буду здесь в него вдаваться. Брюзгу, которому непостижимо искушенье  полагать себя в таковом праве, я отсылаю к кирпичному домику в Хайбери, с  подъемными окнами внизу и створчатыми — наверху… Я не дерзал приблизиться к ней  открыто — трудности недавней обстановки в Энскуме слишком хорошо известны и не  требуют объяснений, — но перед отъездом из Уэймута мне посчастливилось склонить  самую честную и прямую из женщин к великодушному согласию на тайную помолвку.  Откажи она мне — и я бы лишился рассудка… Вы спросите, на что же я надеялся? На  что мог рассчитывать в будущем? Да на что угодно — на время, случай,  обстоятельства, на постепенное прозрение или внезапное озаренье, на упорство —  на каплю, которая камень точит, на здоровье и на недуги. Каких чудес не бывает  в жизни — добился же я ее обещанья ждать, писать мне письма! Я верил, что  как-нибудь все устроится. Если же этого объяснения мало, то прибавлю, сударыня,  что имею честь быть сыном вашего супруга и, к счастью, унаследовал от него  склонность всегда уповать на лучшее, каковую черту, а не дома и поместья,  почитаю для себя драгоценнейшим фамильным достояньем… Таково было положение  вещей, когда я впервые приехал в Рэндалс, хотя, спешу покаяться, мог бы это  сделать раньше. Вы помните, что я удосужился посетить вас, только когда в  Хайбери приехала мисс Фэрфакс, каковую непочтительность в отношении вас вы,  ангел доброты, тотчас мне простите — что же до моего отца, то его сердце,  надеюсь, тронется тем соображеньем, что, медля посетить дом его, я все это  время лишал себя счастья познакомиться с вами. Поведение мое в те две блаженные  недели, когда я был у вас, надеюсь, не заслуживает нареканий, кроме как в  одном. И тут я подхожу к тому единственному, что мне, как сыну вашему, не дает  покоя и требует досконального объяснения. С глубоким уважением и дружескою  приязнью назову я здесь имя мисс Вудхаус — отец, я предвижу, счел бы, вероятно,  для меня уместным присовокупить: «со стыдом и униженьем…» По нескольким словам,  оброненным им вчера, я понял, как он смотрит на вещи, и отчасти готов признать  справедливость его укоризны. Мое обхождение с мисс Вудхаус, по-видимому, давало  повод предполагать то, чего в действительности не было… Помышляя в первую  голову о том, чтобы сохранить свою тайну, я непростительно злоупотреблял обстоятельствами,  благоприятствовавшими с первых же минут нашим с нею коротким отношениям… Не  отрицаю, что делал вид перед всеми, будто ищу расположенья мисс Вудхаус, но  торжественно заявляю — и надеюсь, вы мне поверите, — не будь я убежден,  что она ко мне равнодушна, никакие своекорыстные побужденья не толкнули бы меня  на это. Мисс Вудхаус, при всей своей пленительной живости, не производит  впечатление девицы, которая легко влюбляется, а что она меньше всего намерена  влюбиться в меня, я твердо знал и приветствовал. Она добродушно принимала мое  ухаживанье как веселую дружескую игру, что как нельзя более меня устраивало.  По-моему, мы понимали друг друга. В соответствии с ее положением и моим, она  вправе была рассчитывать на мое внимание и толковала его, казалось мне, должным  образом. Начала ли она за эти две недели понимать, как со мною обстоят  дела, — не скажу, но, помнится, когда я приходил попрощаться, то чуть было  не открыл ей всю правду, ибо она как будто догадывалась кое о чем, ну а после —  вне всяких сомнений разгадала мой маневр, хоть, может быть, не до конца. Должна  была разгадать, при ее-то сообразительности, — ежели не все, то главное.  Безусловно. Вот увидите, когда новость эта сделается всеобщим достояньем, то ее  она не удивит. Не однажды она сама мне намекала на это… Помню, как на бале меня  укорили в неблагодарности к миссис Элтон, которая столь внимательна к мисс  Фэрфакс… Надеюсь, что это объяснение моих поступков во многом умерит мою вину в  ваших глазах и в глазах моего отца. Покуда вы полагали меня обидчиком Эммы  Вудхаус, я не мог ждать от вас снисхожденья. Простите ж мне теперь и этот грех  и во благовременье добейтесь для меня также прощенья и благожелательства оной  Эммы Вудхаус, к которой я питаю истинно братскую привязанность и от души ей  желаю столь же сильно и счастливо полюбить когда-нибудь, как я… Теперь все  странности слов моих и поступков для вас разъяснились. В Хайбери оставил я свое  сердце и лишь о том хлопотал, чтобы как можно чаще соединяться с ним, возбуждая  как можно меньше подозрений. Ежели вам запомнились какие-то несообразности, вы  знаете теперь, на какой счет их отнести… Про пианино, коего появление вызвало  такое обилие толков, замечу лишь, что заказал его, не поставив о том в  известность мисс Ф., ибо она бы мне этого никогда не позволила… Деликатность,  утонченность, щепетильность, выказанные ею за то время, что мы помолвлены, не  поддается описанию. Всем сердцем надеюсь, что скоро, сударыня, вы сами сможете  оценить их, узнавши ее ближе. Слова бессильны дать об ней справедливое  представленье. Она сама вам даст его — но только не разговорами, потому что нет  в мире созданья более склонного нарочно преуменьшать свои достоинства. Покамест  я писал эти строки — а их, я вижу, набежит поболе, чем я предполагал, — от  нее пришло письмо. Пишет, что чувствует себя хорошо, но так как не в ее  правилах жаловаться на здоровье, то я боюсь поверить. Хотелось бы услышать от  вас, как вы находите ее вид. Я знаю, вы не замедлите навестить ее — она уже  трепещет в ожидании этого визита. Возможно, он уже состоялся. Напишите же мне  без отлагательства; мне любопытны тысячи подробностей. Вы помните, какие  считанные минуты провел я в Рэндалсе последний раз, в каком смятенном, полубезумном  находился состоянье — я и теперь еще не опомнился — и по сей час еще сам не  свой, то ли от счастья, то ли от горя. Когда подумаю, сколько мне выпало  доброты и благоволенья, подумаю об несравненных ее достоинствах, ее  долготерпенье, о великодушии моего дяди — я вне себя от радости, но когда  вспомню об огорчениях, которые ей причинил, о том, сколь мало заслуживаю  прощения, — я вне себя от гнева. Если бы я только мог с ней увидеться!..  Но об этом сейчас речи быть не может. Дядюшка и без того превзошел себя  добротою — надобно мне и честь знать… Должен сделать еще одно добавление к  этому длинному письму. Вы еще не все знаете. Вчера я не в состоянии был  изложить связно подробности, а между тем внезапность — даже, в известном  смысле, несвоевременность, с какою раскрылась наша тайна, нуждается в разъяснении,  ибо, хотя то, что случилось[24]  -го прошлого месяца, тотчас открыло предо мной, как вы понимаете, самые  лучезарные виды на будущее, я никогда бы не позволил себе действовать столь  поспешно, если бы не одно чрезвычайное обстоятельство, из-за которого нельзя  было терять ни часу. Я бы посовестился выказать столь неприличную торопливость,  а она, при ее деликатности и щепетильности, тем более. Но у меня не было выбора.  Скоропалительное ее согласие поступить к той женщине… В этом месте, сударыня, я  был вынужден прервать письмо, чтобы унять волненье и собраться с мыслями. Я  выходил пройтись немного, и теперь мне, надеюсь, уже достанет самообладанья,  чтоб дописать письмо вразумительно… Речь пойдет о вещах, в которых стыдно  признаться. Я вел себя безобразно. В одном, я согласен, мое обхождение с мисс  В. было в высшей степени предосудительным — оно ранило мисс Ф. Раз она его не  одобряла, то, кажется, одного этого было уже достаточно… Я отговаривался  необходимостью скрывать правду, но ее это не убеждало… Она изъявляла  неудовольствие — необоснованное, на мой взгляд; тысячу раз я находил ее во  многих отношеньях излишне строгой, осторожной, я даже укорял ее про себя в холодности.  А ведь она во всем была права. Если бы я руководствовался ее суждениями,  держался в тех границах, каковые она почитала приличными, то избегнул бы  величайших терзаний, какие знал в своей жизни. Мы поссорились… Вы помните то  утро в Донуэлле? Там-то все мелкие несогласия, которые накопились между нами, и  завершились взрывом. Я опоздал — и по дороге встретил ее, когда она одна  возвращалась пешком домой, — хотел проводить ее, но она воспротивилась.  Она не позволила мне пойти с нею ни под каким видом, в чем я тогда усмотрел  одно лишь упрямство и неуступчивость. Теперь я в этом вижу не что иное, как  вполне естественную и уместную осмотрительность. Нынче я для отвода глаз, чтобы  не догадались об нашей с нею помолвке, усердно делаю вид, будто увлечен другой,  а завтра требую от нее согласия на поступок, который разом перечеркнет все наши  предосторожности?.. Всякий, который встретил бы нас с нею по дороге из Донуэлла  в Хайбери, должен был заподозрить правду… Но меня, в моем помраченье, это  оскорбило. Я усомнился в ее чувствах. Назавтра, во время прогулки на Бокс-хилл,  сомнения мои усугубились, когда в ответ на мое недопустимое поведение — мое  вызывающее бессовестное пренебреженье — в ответ на мое подчеркнутое внимание к  мисс В., которого не потерпела бы ни одна уважающая себя женщина, она ясно и  недвусмысленно изъявила мне свое возмущенье… Короче говоря, сударыня, она была  неповинна в нашей ссоре; я — чудовищно виноват; в тот же вечер я уехал в  Ричмонд — хотя мог бы до утра остаться у вас — затем, что был невероятно зол на  нее. Правда, я все-таки не окончательно лишился рассудка и предполагал со  временем с нею помириться, но считал, что раз она меня обидела, оттолкнула меня  своею холодностью, то я уеду и пусть первый шаг к примирению сделает она…  Всегда буду благодарить судьбу за то, что вы не поехали с нами на Бокс-хилл.  Если б вы видели, как я себя вел там, я бы скорей всего навсегда лишился вашего  расположенья. Она — видела, и следствием этого явилось мгновенное решение:  обнаружив что я покинул Рэндалс, она сразу дала согласие поступить на место,  добытое для нее этою не в меру ретивой миссис Элтон, которой с нею фамильярное  обхожденье, замечу кстати, меня с первого дня приводило в негодованье и  бешенство. Мне негоже восставать против терпимости, которой я сам столь многим обязан,  иначе я бы не преминул заявить, что этой женщине ее выказывают напрасно.  «Джейн»! Скажите на милость!.. От вас не укрылось, конечно, что сам я ни разу  не позволил себе назвать ее по имени, хотя бы даже и в письме к вам. Вообразите  же, каково мне было слышать, как перебрасываются этим именем Элтоны, трепля его  к месту и не к месту, с наглым видом ничем не оправданного превосходства!.. Я,  вероятно, уже истощил ваше терпенье, но потерпите еще немного, я скоро кончу…  Итак, она согласилась поступить в гувернантки, решив окончательно порвать со  мною, и на другой же день написала мне, что мы с нею больше не увидимся… Эта помолвка  не принесла нам обоим ничего, кроме горя и сожалений, — она ее расторгает.  Письмо это пришло в то самое утро, когда не стало бедной моей тетки. Я тотчас  ответил на него, однако в голове у меня тогда творился сумбур, тысячи хлопот и  дел свалились разом на мои плечи, и в суматохе, вместо того чтобы отправить  этот ответ, с кипой других писем, я запер его в ящике письменного стола, и в уверенности,  что в нем все сказано, хотя и вкратце, чтобы она поняла и успокоилась, сам  больше ни о чем не тревожился. Правда, меня немного удивило, что от нее потом  долго ничего не слышно, но я находил этому какие-то объяснения, а сам был так  занят и — что греха таить! — так самоуверен, что не придавал значения  такого рода мелочам… Мы отъехали в Виндзор, а через два дня от нее пришел  пакет, и в нем — все мои письма к ней! С тою же почтой пришла и короткая  записка: она крайне изумлена, что я никак не отозвался на ее письмо, и так как  молчание в подобном случае может означать лишь одно, а стало быть, чем раньше  со всем этим будет полностью покончено, тем лучше для нас обоих, то она  возвращает по почте все мои письма и просит — либо до конца недели прислать ее  ко мне письма в Хайбери, либо, ежели у меня их нет при себе, отправить их после  по такому-то адресу…      

Я не  поверил своим глазам! — далее следовал подробный адрес миссис Смолридж. Я  узнал это имя, это место под Бристолем — она мне рассказывала о предложении  миссис Элтон, — и сразу понял, на что она пошла. Такой поступок был вполне  в ее характере, решительность которого мне хорошо известна, а то, что она не  заикнулась о таковом намерении в первом своем письме, лишний раз  свидетельствовало о ее сугубой щепетильности. Это могло бы выглядеть угрозой,  чего она не допустила бы ни за что на свете… Представьте же себе мой ужас — мое  негодование на нерадивость почты, — покуда я не сообразил, что сам  допустил оплошность!.. Что мне было делать? Только одно: надобно было открыться  дядюшке. Без его благословенья меня бы, я это понимал, и слушать не стали. И я  все ему сказал — обстоятельства мне благоприятствовали; недавняя утрата умерила  его гордость — я не рассчитывал, что он, бедный, уступит и даст полное свое  согласие так легко, прибавив под конец с глубоким вздохом, что желает мне  обрести в супружестве то счастье, которое выпало ему… Я, правда, склонен  думать, что мое счастье будет несколько иного свойства… Вы, верно, готовы  пожалеть меня, вообразив себе, что я должен был пережить, когда открылся ему и  ждал решения, от которого зависела вся моя судьба? Тогда приберегите вашу  жалость, покуда я не расскажу вам о том, как примчался в Хайбери и обнаружил,  что она сделалась по моей вине так больна. Покуда не опишу вам свои чувства при  виде ее изможденного, измученного лица. Я добрался до Хайбери в тот час, когда,  зная, что у них в доме завтракают поздно, мог надеяться, что застану ее одну…  Эта надежда меня не обманула — не обманула и та надежда, которая погнала меня в  дорогу. Понятно, что мне стоило труда развеять более чем естественное и  законное недовольство. Но это уже позади — мы помирились, мы теперь вдвойне  дороже и милей друг другу, никогда более даже тень недоразумения не ляжет между  нами. На сем, сударыня, позвольте мне, из состраданья к вам, закончить —  простите мне, но сделать это раньше я не мог. Тысячу раз благодарю вас за  неизменную доброту ко мне и десять тысяч раз за то внимание, которое вы, как  вам подскажет сердце ваше, окажете ей. Ежели вам покажется теперь, что я, в  известном отношении, счастлив не по заслугам, то я скажу, что совершенно с вами  согласен… Мисс В. называет меня баловнем судьбы. Хочу надеяться, что это  справедливо. В одном судьба меня несомненно обласкала, коль скоро я вправе с  благодарностью подписаться под этим письмом как     

любящий  сын ваш,     

Ф. Ч.  Уэстон-Черчилл".      

 Глава 15    

     

Письмо  Фрэнка Черчилла не могло не тронуть сердце Эммы. Невольно, вопреки первоначальному  нерасположенью, она, как и предсказывала миссис Уэстон, прочла его с пожирающим  вниманием. Дойдя до первого упоминанья о себе, она потом была не в силах  оторваться, всякая строка, в которой говорилось о ней, представляла интерес, и  почти всякая — доставляла удовольствие, а те, которые не содержали этой лакомой  приманки, все-таки удерживали ее внимание, незаметно возвращая ей прежнюю  приязнь к их автору да и могла ли теперь оставить Эмму равнодушной история  чьей-либо любви? Она дошла до конца не отрываясь. Конечно, он был виноват, но  меньше, нежели ей представлялось, — к тому же он столько страдал, столь  искренне раскаивался, был так признателен миссис Уэстон, так влюблен в мисс  Фэрфакс, а Эмма — так полна своим счастьем, что до суровости ли было ей; войди  он сейчас в комнату, она бы, наверное, встретила его, как бывало, сердечным  рукопожатьем.    

Письмо  произвело на нее такое впечатление, что, когда опять пришел мистер Найтли, она  и ему дала его прочесть. Она не сомневалась, что миссис Уэстон желала бы  познакомить с ним других, в особенности тех, которые, как мистер Найтли,  склонны были видеть столько предосудительного в его поступках.    

— Прогляжу,  отчего же, — сказал мистер Найтли, — только длинновато оно что-то.  Возьму домой и почитаю на ночь.    

Но Эмма  запротестовала. Вечером должен был зайти мистер Уэстон, и ей придется вернуть с  ним письмо.    

— Я  предпочел бы употребить это время на беседу с вами, — возразил он, —  но раз того требует справедливость, то ничего не поделаешь.    

Он  пробежал первые слова, но тут же оторвался:    

— Если  бы мне предложили прочесть письмо этого господина к мачехе месяца два назад,  Эмма, я бы взял его в руки не с таким равнодушием.    

Он стал  читать дальше про себя — потом с улыбкой заметил:    

— Хм-м!  Что за россыпи комплиментов в первых строках! Вполне в его духе. Впрочем, у  всякого своя манера. Не будем судить его строго… Мне свойственно, —  прибавил он спустя немного, — читать и тут же высказывать свое мнение. По  крайней мере, будет ощущение, что мы вместе. Не так жаль будет потерянного  времени — но, впрочем, если вам неприятно…    

— Ничуть.  Наоборот.    

Мистер  Найтли вновь взялся за письмо, и дело теперь пошло веселей.    

— Насчет  искушенья — это он лукавит, — рассуждал он. — Знает, что оправдаться  нечем, вот и крутит… Нехорошо… Не дело это — тайная помолвка… «Отцовская  черта», изволите ли видеть, — поклеп возводит на родного отца. Мистеру  Уэстону в его благих и честных начинаньях, и точно, служил поддержкой  неунывающий нрав, но мистер Уэстон сам добился всего того, чем наслаждается  ныне… А вот здесь он говорит правду — явился сюда впервые, только когда приехала  мисс Фэрфакс.    

— Помню,  помню, — сказала Эмма, — вы были уверены, что он бы мог свободно  посетить отца раньше, если бы захотел. Вы благородно обходите это молчаньем, но  вы были совершенно правы.    

— Я  судил его не совсем беспристрастно, Эмма, — и все же, думается, даже если  бы вы были ни при чем, он все равно не внушал бы мне доверия.    

Когда он  дошел до того места, где говорилось о мисс Вудхаус, то начал все подряд читать  вслух — все, что касалось до нее, — тут усмехаясь, там качая головой;  где-то довольствуясь красноречивым взглядом, где-то поддакивая или опровергая  или же роняя ей два-три ласковых слова, смотря о каком предмете шла речь, а под  конец крепко задумался и заключил серьезным тоном:    

— Очень  некрасивая история, хотя могло быть хуже… С огнем шутил. Спасибо, что помог  счастливый случай, иначе не было бы ему оправданья… Не способен верно оценить  свое обхожденье с вами… Все время принимает желаемое за действительное и мало  чем руководствуется в сужденьях, кроме собственного удобства… Вообразить, что  вы проникли в его тайну! Естественно! У самого на уме каверзы, вот и судит о  других по себе… Секреты, плутни — как они извращают у людей все представленья!  Эмма, голубка, разве это не подтверждает лишний раз, сколь прекрасно, что мы во  всем честны и искренни друг с другом?    

Эмма  сказала «да» — и покраснела при мысли, что не может честно и искренне открыть  ему секрет насчет Гарриет.    

— Читайте  дальше, — пробормотала она.    

Он  послушался, но очень скоро опять сделал остановку.    

— Ага,  пианино! Поступок мальчишки, не способного, по молодости лет, взвесить, чего будет  больше от такого сюрприза — удовольствия или неловкости. Сущее мальчишество!..  Не понимаю, как можно навязывать женщине в знак благорасположенья подарки, без  которых она заведомо предпочла бы обойтись, — а ведь он знал, что она бы  не позволила ему прислать инструмент, будь это в ее власти.    

После  этого он какое-то время читал не отрываясь, ежели не считать односложных  попутных замечаний, пока не дошел до того места, где Фрэнк Черчилл признавался,  что безобразно вел себя, и не остановился для более пространных рассуждений.    

— Совершенно  с вами согласен, сударь, — проговорил он. — Вы и впрямь вели себя из  рук вон скверно. Что правда, то правда. — И, пробежав глазами несколько  следующих строк, где говорилось о причинах их размолвки и о том, как действовал  наперекор разумным пожеланиям мисс Фэрфакс, высказался еще более обстоятельно:  — А вот это уже вообще гнусность… Раз сам же ее уговорил поставить себя, ему в  угоду, в крайне тяжелое и неприятное положение, значит, обязан был прежде всего  ограждать ее от лишних страданий… Ей было, разумеется, куда сложнее, чем ему,  поддерживать тайную переписку. Ему бы приличествовало считаться с малейшим ее  возраженьем, пусть даже неразумным — и уж подавно со столь разумными. Она  совершила неверный шаг — согласилась на тайную помолвку и понимала, что за это  необходимо расплачиваться.    

Чем  ближе он подходил к поездке на Бокс-хилл, тем больше Эмме становилось не по  себе. Хороша же она там была!.. Замирая от стыда, она со страхом ждала минуты,  когда он поднимет на нее глаза. Но он прочел это место внимательно, без  остановок, без единого замечания, только мельком взглянул на нее один раз и  тотчас опустил глаза, чтобы не напоминать о неприятном — можно было подумать,  что происшествие на Бокс-хилл забыто.    

— М-да,  наши славные Элтоны не страдают избытком деликатности, — было следующее  его замечанье. — Тут его можно понять… Что такое? Решилась порвать с ним  окончательно? Поняла, что эта помолвка не принесла им обоим ничего, кроме горя  и сожалений?.. Расторгает ее?.. Что же в таком случае она должна была испытать,  наблюдая его поведение!.. Нет, он поистине воплощенье…    

— Нет,  нет — сначала прочтите, что там сказано дальше. Он тоже страдал, вы увидите…    

— Надеюсь, —  холодно возразил мистер Найтли, вновь возвращаясь к письму, — Смолридж?..  Это еще что такое? О чем это он?    

— Она  согласилась пойти в гувернантки к детям миссис Смолридж — это близкая приятельница  миссис Элтон — живет по соседству с Кленовой Рощей… любопытно, кстати, как-то  миссис Элтон отнеслась к тому, что это предприятие расстроилось…    

— Не  заводите со мною разговоров, Эмма, милая, иначе мне вовек не дочитать до  конца, — помолчим пока о миссис Элтон. Мне осталась всего одна страница.  Ну и горазд же строчить письма этот господин! — Жалко, что вы читаете с  такою неприязнью к нему.    

— Ну,  кое-где у него и правда проглядывает чувство. Похоже, он искренне сокрушался,  увидев, что она больна… Пожалуй, можно с определенностью сказать, что он к ней  неравнодушен. «Вдвойне дороже и милей друг другу». Надеюсь, он не скоро забудет  цену этому примиренью… Смотрите, как расщедрился на благодарности — то тысячу  раз благодарит, то десять тысяч… «Счастлив не по заслугам». Что ж, ему лучше  знать. «Мисс Вудхаус называет меня баловнем судьбы». Ах, вот, оказывается, как  его называет мисс Вудхаус?.. Отменная концовка, и — одолели-таки письмо!..  Значит, «баловень судьбы»? Так вы его окрестили?    

— Я  вижу, это письмо вам меньше пришлось по вкусу, нежели мне, но все же надеюсь —  хочу надеяться, — что оно несколько расположило вас в его пользу. Что оно  все же и в вашем случае сослужило ему добрую службу.    

— Определенно.  Он страдает большими недостатками — такими недостатками, как легкомыслие,  неумение считаться с другими, и ему правда посчастливилось не по заслугам — тут  я вполне разделяю его мнение, но все же, так как он, видно, в самом деле любит  мисс Фэрфакс и скоро, будем надеяться, получит ее в спутницы жизни, то  допускаю, что подле нее он может постепенно исправиться, переняв у ней  строгость правил и взыскательность к себе, коих ему недостает… Ну а теперь я  хочу поговорить с вами о другом. Хватит с меня Фрэнка Черчилла, меня сейчас  больше занимает совсем не он. Я, Эмма, с самого утра — с тех пор как ушел от  вас — не перестаю думать об ином предмете.    

И он  поведал ей о предмете своих размышлений — благородно, прямо, без обиняков, как  ему было свойственно, — простым языком, коим мистер Найтли изъяснялся даже  с тою, которую любил: как им устроить свою жизнь, не посягая на благоденствие и  покой ее отца. У Эммы был тотчас готов ответ. Покуда жив ее милый батюшка, для  нее перемены в жизни невозможны. Она никогда его не бросит. Мистера Найтли,  однако, этот ответ устраивал лишь наполовину. Что ей нельзя бросить отца, он  понимал не хуже ее; но не мог согласиться, что это исключает вообще какие-либо  перемены. Он долго и основательно над этим думал — сначала ему казалось, что  мистера Вудхауса можно уговорить переселиться вместе с дочерью в Донуэлл, но,  как ни соблазнительна была эта идея, он слишком хорошо знал мистера Вудхауса,  чтобы долго обманываться ею, и вынужден был признать, что такого рода  перемещенье небезопасно не только для его душевного спокойствия, но даже, быть  может, и для самой его жизни и идти на подобный риск невозможно.    

Разлучить  мистера Вудхауса с Хартфилдом?.. Нет, об этом и помышлять было нечего. И, отказавшись  от этой мысли, он нашел выход, который, как он был уверен, не вызовет у его  любезной Эммы возражений, а именно — что он сам переедет в Хартфилд. Ежели  благополучие, а проще сказать, жизнь отца ее зависит от того, останется ли  домом для его дочери Хартфилд — то пусть Хартфилд и ему станет домом.    

Мысли о  том, чтобы им вместе переехать в Донуэлл, уже посещали мимоходом и Эмму. Как и  он, обдумав такую возможность, она отвергла ее — однако альтернатива,  предлагаемая им, не приходила ей в голову. Она понимала, о какой глубине  чувства свидетельствует подобное предложение. Понимала, что, оставляя Донуэлл,  он в значительной мере поступается свободою распоряжаться собой, своим  временем, своими действиями, что, переехав жить к ее отцу, в дом, где не он  хозяин, он неизбежно должен будет со многим, очень многим мириться. Она обещала  ему, что все обдумает, посоветовала и ему еще раз хорошенько подумать, но он  изъявил полную уверенность, что, сколько бы ни размышлял на сей счет, его  мнение и желание останутся неизменны. Он и так уже взвесил все самым тщательным  образом, на целое утро сбежал от Уильяма Ларкинса, чтобы никто его не отрывал  от размышлений.    

— А,  вот вам и непредвиденное затрудненье! — весело вскричала Эмма. —  Убеждена, что Уильям Ларкинс будет против. Вам бы сначала надобно получить его  согласие, а уж потом спрашивать меня.    

Тем не  менее она обещала подумать — и не просто подумать, а настроить себя при этом в  пользу такового решенья.    

Примечательно,  что среди многих, очень многих соображений, связанных с Донуэллским аббатством,  которые стали с недавних пор занимать собою Эмму, совершенно отсутствовало соображенье  о том, какой урон понесет как предполагаемый наследник ее племянник Генри, интересы  коего она еще недавно столь ревностно охраняла. Казалось, ей бы не мешало  задуматься о том, чем угрожают бедному бутузику надвигающиеся перемены — а она,  плутовато фыркнув, лишь отмахнулась от этой мысли и с хитрой улыбкой призналась  себе, что вовсе не преданная сестра и тетка говорили в ней, когда она яростно  восставала против женитьбы мистера Найтли на Джейн Фэрфакс — на ком  угодно, — что истинная причина была другая…    

Чем  дольше размышляла она о предложении мистера Найтли — об этой его идее обосноваться  после свадьбы в Хартфилде, — тем больше оно ей нравилось. Недостатки  такового решения для него час от часу уменьшались в ее глазах, преимущества для  себя — возрастали; обоюдный выигрыш представлялся все более весомым и  значительным. Иметь рядом такого друга, когда настанет пора тревоги и тоски!  Такую опору в отправленье обязанностей и попечений, которым суждено с течением  времени становиться все печальней!..    

Она была  бы совершенно счастлива, когда бы не одно: мысли о несчастной Гарриет, ибо все,  что сулило радости ей, только приумножало горести ее подружки, которую, ко  всему прочему, ожидало теперь отлученье от Хартфилда. Ее, бедную, хотя бы из  милосердия и предосторожности лучше будет держать на расстоянии от чудесного  домашнего кружка, который образуется у Эммы. Ей станет хуже во всех отношениях.  Для Эммы ее отсутствие в будущем не составит ощутимой потери. Наоборот, она бы  оказалась теперь лишней среди них, но с нею, бедной, судьба обошлась жестоко,  обрекая на незаслуженное наказанье.    

Понятно,  что со временем мистер Найтли будет забыт, вернее — замещен кем-нибудь другим,  но едва ли это случится скоро. Он, в отличие от мистера Элтона, ничем не будет  способствовать исцеленью. Мистер Найтли, неизменно добрый, чуткий,  по-настоящему внимательный к другим, будет всегда достоин обожания, и, право,  трудно было рассчитывать, чтоб даже такая, как Гарриет, способна была влюбиться  больше трех раз за один год.    

 Глава 16    

     

С  большим облегчением узнала Эмма, что Гарриет тоже не жаждет встречаться с нею.  Их объяснение, даже на бумаге, получилось мучительным. Устное оказалось бы еще  в тысячу раз хуже!    

Гарриет,  как и следовало ожидать, приняла случившееся без обиды и прямых упреков — и все  же Эмме почудился в тоне ее письма холодок, затаенная отчужденность, и от этого  убеждение, что им лучше покамест побыть врозь, усилилось. Правда, может быть,  это впечатление было ложным, подсказанным нечистою совестью, но и разум  говорил, что один только ангел мог бы принять подобный удар без холода и  отчужденья.    

Заручиться  приглашением от Изабеллы не составило труда; по счастью, для этого не пришлось  даже придумывать предлога: он существовал. У Гарриет побаливал зуб. Она в самом  деле хотела — и давно уже — побывать у зубного врача. Супруга Джона Найтли  обрадовалась случаю ей помочь — для нее любое недомоганье служило лучшей  рекомендацией, и, хотя зубной врач не мог сравниться в ее глазах с мистером  Уингфилдом, она с охотою согласилась принять Гарриет под свое крылышко… Уладив  дело с сестрою, Эмма передала подруге ее приглашенье, и та с готовностью  приняла его… Итак, Гарриет ехала в Лондон — по крайней мере на две недели — и в  карете мистера Вудхауса. Сказано — сделано; очень скоро Гарриет благополучно  перебралась на Бранзуик-сквер. Теперь, когда приходил мистер Найтли, ничто не  портило Эмме удовольствия — теперь можно было говорить и слушать, без оглядки  отдаваясь своему счастью, не омрачаясь ощущением несправедливости, щемящей  жалости, вины, которое охватывало ее при воспоминании, что неподалеку томится  одинокое сердце — что, может быть, в этот самый миг оно, тут, рядом, терзается  чувствами, не без ее участия введенными в обман.    

Возможно,  разница между пребыванием Гарриет у миссис Годдард и в Лондоне ощущалась Эммой  преувеличенно, но там она мысленно видела Гарриет в обстановке, полной  интересных занятий и впечатлений, которые отвлекают ее от прошлого и возвращают  к жизни.    

До поры  до времени она не разрешала никакой другой заботе занять в душе своей место, которое  освободилось от Гарриет. Ей предстояло трудное дело — и такое, которое никто,  кроме нее самой, исполнить не мог — сообщить о своей помолвке мистеру Вудхаусу;  но она с ним не торопилась. Решила повременить с этим сообщением до той поры,  покуда не разрешится благополучно миссис Уэстон. Ранее этого она не станет  прибавлять своим близким волнений и сама не станет изводить себя мыслями о предстоящей  грозе… Позволит себе по крайней мере две недели понежиться и отдохнуть душою  после восхитительных, но куда более бурных потрясений.    

Вскоре  ей, как из чувства долга, так и из желания сделать себе приятное, пришло в  голову употребить полчаса этого праздника души на посещение мисс Фэрфакс.  Сделать это ей и полагалось и очень хотелось, а от сходства в их нынешнем  положении благое стремленье повидаться с нею возрастало еще больше. Она не  разгласит своей тайны, но от сознания, что их виды на будущее так похожи, ей  было особенно интересно послушать, что скажет Джейн.    

И она  отправилась — однажды она подъехала к этим дверям напрасно, — она не была  в этом доме с того утра после прогулки на Бокс-хилл, когда застала бедную Джейн  в таком ужасном виде и исполнилась к ней сочувствием, хотя и не подозревала об  истинной причине ее страданий… Опасаясь, как бы не оказаться снова нежеланной  гостьей, она, хоть и знала, что хозяйки дома, осталась в прихожей и велела  доложить о себе. Слышно было, как Патти объявила о ее приходе, но того  переполоха, как прежде — который столь удачно объяснила ей бедная мисс  Бейтс, — не последовало. Нет — тотчас же донеслось: «Просите!» — и, как  будто этого было мало, на площадку лестницы навстречу ей вышла сама Джейн.  Никогда Эмма не видела ее такой прелестной, цветущей, очаровательной. Живость,  одушевленье, теплота — все то, чего прежде недоставало, появилось теперь… Она  приблизилась с протянутою рукой и сказала тихим, задушевным голосом:    

— Мисс  Вудхаус — как это мило! Сказать вам не могу… Поверьте, я… Нет, виновата — не  нахожу слов.    

Эмма,  ободренная таким приемом, была готова доказать, что с нею самой обстоит иначе,  когда бы ее не остановил голос миссис Элтон, долетевший из дверей гостиной;  пришлось ограничиться очень крепким, искренним рукопожатием, в которое она  постаралась вложить и свои дружеские чувства, и поздравленье.    

В  гостиной сидели миссис Бейтс и миссис Элтон. Мисс Бейтс отсутствовала, чем и  объяснялось затишье несколько мгновений тому назад. Эмма предпочла бы обойтись  без миссис Элтон, однако ее собственное размягченное душевное состояние и  необычная любезность, с которой поздоровалась с нею миссис Элтон, вселяли  надежду, что они как-нибудь переживут эту встречу.    

Ей не  составило большого труда уловить направление мыслей миссис Элтон и понять,  отчего она, подобно ей самой, сегодня в таком счастливом расположенье духа —  мисс Фэрфакс посвятила ее в свою тайну, и она воображала себя единственной,  которой все известно. Эмма немедленно угадала это по выражению ее лица и — пока  осведомлялась о здоровье миссис Бейтс, делая вид, будто слушает ответы доброй  старушки, — заметила краем глаза, как миссис Элтон с загадочным и важным  видом поспешила сложить письмо, которое, очевидно, читала вслух до ее прихода,  и убрала его в лиловый, шитый золотом ридикюль, многозначительно кивая и  приговаривая:    

— Дочитаем  как-нибудь в другой раз. Нам с вами недолго придется искать удобного случая. И  потом, главное вы уже слышали. Я только хотела вас успокоить, что миссис С.  принимает наши извинения и не сердится. Видите, как она прелестно написала!  Очаровательная женщина! Вы бы души в ней не чаяли, если бы к ней попали…  Впрочем — ни слова более… Тсс!.. Будем скромнехоньки, благонравны —  пай-девочки. Помните эти строки — забыла, кто их написал:    

"Коль  в деле женщина, мой друг,    

Все  расступаются вокруг".[25]    

В нашем  деле, прибавлю я, женщина зовется… но об этом молчок! Что-то меня сегодня разбирает…  Да, так насчет миссис С. вы не беспокойтесь. В моем изложении отказ не вызвал  неудовольствия. — И стоило Эмме отвернуться, чтобы рассмотреть получше  вязание миссис Бейтс, как она громким шепотом заключила: — Заметьте — я не  называю имен. У, я тонкий дипломат — впору хоть в министры. Так справилась, что  никто и ничего!..    

Сомнений  не оставалось. Миссис Элтон слишком упорно вновь и вновь выставляла напоказ  свою осведомленность. Когда все мирно потолковали о погоде, о здоровье миссис  Уэстон, она вдруг ни с того ни с сего озадачила Эмму вопросом:    

— Вы  не находите, мисс Вудхаус, что наша маленькая проказница невероятно ожила? Не  кажется ли вам, что мистер Перри прямо-таки чудеса творит? — Красноречивый  взгляд искоса в сторону Джейн. — Право же, Перри поставил ее на ноги за  небывало короткое время! Видели бы вы, как плоха она была совсем  недавно, — я-то видела! — И, улучив минуту, когда Эмме что-то  говорила миссис Бейтс, опять громко зашептала: — О том, что мистеру Перри,  возможно, помогли, мы умолчим — ни слова не пророним о некоем молодом  врачевателе из Виндзора…    

Да-да,  все почести достанутся одному Перри!    

Вскоре  она снова приступилась к Эмме:    

— Давно  не имела удовольствия видеть вас, мисс Вудхаус, — ни разу, кажется, после  прогулки на Бокс-хилл. Чудесное было путешествие. И все же, по-моему, чего-то  ему недоставало. Что-то не ладилось — кое-кто казался невесел… Может быть, я  ошибаюсь, но таково мое впечатление. Впрочем, там все-таки так красиво, что не  мешало бы посетить эти места еще разок. Не собраться ли нам опять тою же  компанией, покуда держится хорошая погода, и не повторить ли прогулку на  Бокс-хилл? Тою же компанией — без единого исключения?..    

Тут  воротилась домой мисс Бейтс, и Эмма невольно позабавилась, слушая, как  растерянно она мнется в ответ на ее приветствие, из опасенья, по всей  видимости, сказать лишнее и одновременно — неодолимой потребности выболтать  все.    

— Благодарю  вас, дорогая мисс Вудхаус, вы сама доброта! Затрудняюсь вам сказать — да,  понятно, однако, будущность Джейн теперь — то есть наоборот… Во всяком случае,  она совсем поправилась, спасибо. А как себя чувствует мистер Вудхаус? Очень,  очень рада. Передать не могу, как счастлива… В таком чудесном дружеском кругу,  где все свои — м-да… Очаровательный молодой человек — вернее, я хочу сказать,  такой добрый друг… Это я про нашего славного мистера Перри! Такое внимание к  Джейн! — И, наблюдая, как она вслед за тем кинулась восторженно благодарить  миссис Элтон за то, что она к ним пришла, Эмма сделала заключение, что Джейн,  должно быть, сначала навлекла на себя немилость со стороны четы Элтонов, а  теперь великодушно прощена. Несколько реплик громким шепотом полностью подтвердили  эту догадку — и миссис Элтон, повысив голос, произнесла во всеуслышанье:    

— Да,  друг мой, пришла, как видите, — и сижу уже так долго, что в другом доме  сочла бы необходимым принести извиненья — дело в том, что мне надобно у вас  дождаться своего господина и повелителя. Он обещал зайти и засвидетельствовать  вам свое почтение.    

— Как?  Мы будем иметь удовольствие видеть у себя и мистера Элтона? Необыкновенная  любезность! Известно, что господа мужчины не любители делать визиты по утрам, а  мистер Элтон к тому же — человек занятой!    

— Да,  мисс Бейтс, — что верно, то верно. Дела, дела, с утра до вечера. Люди идут  без конца, и всяк со своим. То из муниципалитета придут, то церковный староста,  то попечитель убогих — и все к нему за советом. Шагу без него не могут ступить.  "Даю вам слово, мистер Э., — часто говорю я, — спасибо, что хоть  меня не трогают. Не знаю, что сталось бы с моею живописью и музыкой, ежели ко  мне бы тоже поминутно обращались… Я их и так, признаться, непростительно забросила.  Вот уже две недели, по-моему, как не садилась за инструмент… Но как бы то ни  было, он придет, верьте слову — не преминет к вам явиться. — И, прикрывая  рот ладонью, чтобы не слышала Эмма: — С поздравительным визитом, как вы  понимаете. Разумеется — можно ли иначе!..    

Мисс  Бейтс, просияв от счастья, обвела всех глазами.    

— Он  обещал, что зайдет за мною, как только освободится от Найтли — они с Найтли уединились  и о чем-то совещаются. Мистер Э. у Найтли — правая рука.    

Эмма не  простила бы себе, когда бы не сумела подавить улыбку — но она справилась с нею  и спросила только:    

— Мистер  Элтон пешком пошел в Донуэлл? Тяжело ему будет шагать по такой жаре.    

— Нет-нет,  у них назначена встреча в «Короне» — деловое совещание. Уэстон и Коул тоже  должны быть, но как-то принято упоминать лишь тех, кто задает тон. Решающее  слово, сколько я понимаю, принадлежит всегда и во всем мистеру Э. и Найтли…    

— А  вы не могли перепутать день? — спросила Эмма. — Я почти уверена, что  собрание в «Короне» состоится только завтра. Мистер Найтли был вчера у нас в  Хартфилде и как будто называл субботу.    

— Да  нет же, определенно сегодня, — последовал безапелляционный ответ, с миною,  показывающей, что миссис Элтон ошибиться не может. — Верьте слову, —  продолжала она, — такого хлопотного прихода больше нет нигде. В Кленовой  Роще не бывало ничего похожего.    

— Да,  но там маленький приход, — сказала Джейн.    

— Понятия  не имею, милая, об этом никогда и разговоров не было.    

— Но  это и без того понятно, раз так мала школа, где, как вы мне рассказывали,  попечительствуют ваша сестрица и миссис Брэгг — одна школа на весь приход, да и  в той всего лишь двадцать пять учеников.    

— Вот  умница — так верно подметить! Экая сообразительность! Представьте, Джейн, какая  идеальная бы получилась личность, если бы нас с вами сложить вместе! К моей бы  живости да вашу основательность — и выйдет совершенство… Что не мешает,  впрочем, кой-кому вас уже теперь находить совершенством. Но — тсс! Не говорите  мне ни слова…    

В этом  предостережении не ощущалось особой надобности, ибо Джейн явно порывалась обменяться  хотя бы несколькими словами не с миссис Элтон, а с мисс Вудхаус. Эмма ясно  видела, что ей хотелось бы, не нарушая законов общей учтивости, отметить  вниманием ее, хотя чаще ей приходилось ограничиваться при этом только  приветливым взглядом.    

Но вот  появился мистер Элтон. Супруга встретила его со свойственным ей игривым задором. —  Очень мило, сударь, нечего сказать — посылаете меня сюда и вынуждаете так долго  обременять своим присутствием моих друзей в ожидании, когда вы соблаговолите  пожаловать за мною! Но что поделаешь, я — образец послушания, и это вам  известно. Вы знали, что я не тронусь с места, покуда не явится мой господин и  повелитель…    

Добрый  час сижу тут, показывая милым девицам пример супружеского повиновенья — как  знать, может быть, очень скоро он им и пригодится…    

Но  мистер Элтон так устал и запарился, что этот фейерверк остроумия пропал втуне.  Едва успев поздороваться с дамами и отдать тем самым дань учтивости, он тотчас  принялся бранить жару и жаловаться, что впустую столько вышагал по солнцепеку.    

— Прихожу  в Донуэлл, а Найтли в помине нет. Поразительно! Невероятно! Только утром послал  ему записку, и он ответил, что до часу в любом случае будет дома.    

— В  Донуэлл? — воскликнула его жена. — Мистер Э., друг мой, вы разве  ходили в Донуэлл?.. В «Корону», вы хотели сказать, — ведь вы сейчас с  совещания в «Короне»…    

— Да  нет, совещание завтра — в связи с этим мне и было важно повидаться с Найтли именно  сегодня… Нещадно нынче печет. А я еще пошел полями, — с большою обидой в  голосе, — где и вовсе можно изжариться. И после этого не застать его дома!  Не скрою, мне это очень не нравится. Хоть бы распорядился, чтоб мне передали  его извиненья — но нет. Экономка заявила, что знать ничего не знает… Очень  странно! И куда ушел — никто понятия не имеет. То ли в Хартфилд, то ли на  Эбби-Милл, а может быть — осматривать свои леса… Непохоже это, мисс Вудхаус, на  нашего друга Найтли! Вам не приходит в голову, чем это следует объяснить?    

Эмма,  втайне посмеиваясь, согласилась, что это ни на что не похоже, и прибавила, что  ей нечего сказать в его оправдание.    

— Не  понимаю, — вознегодовала миссис Элтон, как и полагалось преданной  супруге, — отказываюсь понимать! Поступить подобным образом — и не с  кем-нибудь, а с вами! Забыть, что вы должны прийти — не верю! Мистер Э., мой  друг, убеждена, что он оставил прислуге какое-то распоряженье относительно вас,  иначе быть не может! На такую выходку не способен даже Найтли, хотя он и  большой оригинал, а прислуга забыла передать. Верьте слову, так оно и  есть, — от донуэллской прислуги вполне можно этого ожидать, я много раз  замечала, сколь там распущены и нерадивы слуги. У меня бы такой, как его Гарри,  недолго состоял в буфетчиках. Что же до миссис Ходжес, то наша Райт о ней очень  невысокого мнения. Обещала прислать Райт рецепт пирога, да так и не удосужилась.    

— Мне  встретился по дороге Уильям Ларкинс, — продолжал мистер Элтон, — он  сказал, что хозяина нет дома, но я не поверил… Уильям был не в духе. Говорит,  что с хозяином творится что-то в последнее время, — слова путного  невозможно добиться. Уж не знаю, какие у Уильяма заботы, но мне было в высшей  степени важно повидаться сегодня с Найтли и для меня совсем не шутка, что мой  поход по солнцепеку закончился ничем. Эмма поняла, что ей, пожалуй, надо идти домой  — и поскорее. По всей вероятности, ее там ждали; может быть, мистера Найтли  удастся удержать от дальнейших выпадов — если не в отношении Уильяма Ларкинса,  то хотя бы в отношении мистера Элтона.    

Она  простилась и была рада, когда мисс Фэрфакс вызвалась проводить ее — не только  до лестницы, но даже вниз, до дверей; это был удобный случай, и она поспешила  им воспользоваться. — Пожалуй, к лучшему, что нам не удалось  поговорить, — сказала она. — Если бы я застала вас одну, то,  вероятно, вопреки хорошему тону, не удержалась бы от искушенья заговорить, расспросить,  откровенно высказаться о предмете, который до меня не касается… Подозреваю, что  наверняка бы позволила себе слишком многое.    

— О  нет! — воскликнула Джейн, краснея и смущаясь, что несравненно ей больше  шло, по мненью Эммы, нежели прежняя изысканная сдержанность. — Такой  опасности не было. Была другая — что я сама бы вас замучила разговорами. Ваш  интерес к моим делам доставил бы мне одно лишь удовольствие… Поверьте, мисс  Вудхаус, — овладев собою, — когда вы сознаете, что поступили дурно,  очень дурно, то для вас чрезвычайно утешительно, если друзья ваши, которых вы  более всего страшитесь потерять, не отвернулись от вас с презреньем… Теперь нет  времени сказать и половины того, что… Я страстно желала бы повиниться,  объясниться — быть может, в какой-то мере оправдаться перед вами. Я просто  обязана это сделать. Но, к сожалению — словом, мне остается надеяться только на  ваше состраданье…    

— Ох,  вы уж очень взыскательны к себе, даю вам слово! — горячо воскликнула Эмма,  беря ее за руку. — Передо мною вам не в чем виниться, а все те, которые,  может быть, вправе были этого ждать от вас, так довольны, даже счастливы за  вас, что…    

— Вы  очень великодушны, но я-то знаю, как держалась с вами!.. Холодно, натянуто… Все  время надобно было играть роль… Жизнь, построенная на обмане!.. Я знаю, что  должна была внушать вам отвращенье.    

— Полноте!  Прошу вас. Это мне пристало приносить вам извиненья. Давайте сразу все простим  друг другу. Не будем напрасно тратить время, а покончим с этим, как велит нам  чувство… Надеюсь, из Виндзора приходят добрые вести?    

— Очень.    

— А  нас, надо полагать, скоро ждет известие, что мы вас теряем — и как раз, когда  сделан первый шаг к нашему сближенью!..    

— Ну,  об этом, конечно, рано помышлять. Я еще здесь побуду, пока меня не заберут к  себе Кемпбеллы.    

— Рано,  может быть, решать во всех подробностях, — с улыбкою возразила  Эмма, — но помышлять, простите, самое время.    

Теперь  ее собеседнице настала очередь улыбнуться.    

— Вы  правы, разумеется — да, это было уже предметом размышлений. И могу вам признаться,  зная, что это дальше не пойдет, — уже решено, что жить мы будем в Энскуме,  у мистера Черчилла. Глубокий траур, по крайней мере три месяца, — и,  вероятно, откладывать долее не будет причин.    

— Благодарю  вас, благодарю! Это я и хотела услышать. Знали бы вы, как я люблю во всем  определенность и ясность!.. Прощайте — нет, до свиданья!    

 Глава 17    

     

Счастливы  были друзья миссис Уэстон, узнав, что она разрешилась благополучно, а Эмма,  радуясь, что она жива и здорова, ликовала еще и потому, что родилась девочка.    

Исполнилось  ее заветное желанье — появилась на свет мисс Уэстон. Она бы даже себе не созналась,  что оно подсказано видами на будущую партию для одного из сыновей Изабеллы, но  всякому доказала бы, что для отца и матери лучше, если будет дочка. Для мистера  Уэстона, когда он состарится — а даже мистер Уэстон лет через десять, вероятно,  состарится, — будут большим утешеньем проказы и болтовня, капризы и  прихоти маленькой шалуньи, которую никуда не понадобится отправлять из родного  дома; что же до миссис Уэстон — кто бы усомнился, что для такой, как она,  желаннее дочка, да и жалко было бы, если б ей, прирожденной воспитательнице, не  представился такой случай еще раз применить свои таланты.    

— Один  раз она уже попытала силы на мне, — рассуждала Эмма, — как баронесса  д'Альман — на графине д'Осталис из «Аделаиды и Теодоры» мадам де Жанлис,[26] и теперь,  имея опыт, сумеет воспитать свою маленькую Аделаиду не в пример лучше.    

— Иными  словами, — отозвался мистер Найтли, — будет еще отчаяннее баловать,  но верить при этом, что не балует вовсе. Вот и вся разница.    

— Несчастное  дитя! — воскликнула Эмма. — Что же ждет ее, когда так?    

— Ничего  страшного. Та же участь, что и очень многих. Будет невыносима в детстве и исправится,  когда подрастет. Я с некоторых пор смотрю совсем другими глазами на избалованных  детей, голубка Эмма. Со стороны человека, который обязан своим счастьем вам,  было бы черной неблагодарностью судить их чересчур сурово.    

Эмма  прыснула.    

— Да,  но в моем случае всеобщему баловству противостояла ваша строгость. Сомневаюсь,  чтобы мне достало разуменья исправиться самой, без вашей помощи.    

— Вот  как? А я не сомневаюсь. Природа наделила вас умом, мисс Тейлор внушила вам правила.  Вы бы и сами справились. Мое вмешательство могло бы с равным успехом только  напортить. Разве вам не естественно было бы спросить: «А по какому праву он  меня поучает?» И разве не естественно заметить, что это делается в довольно  обидной форме? Нет, не думаю, что вы очень выиграли от моих назиданий. Выиграл  я, потому что благодаря этим назиданьям и привязался к вам всей душою. Думая об  вас постоянно, я не мог не полюбить вас без памяти, со всеми вашими  недостатками, и, придираясь к вам по малейшему поводу, обожал вас лет, по  крайней мере, с тринадцати.    

— Нет,  ваши наставления не пропали даром! — воскликнула Эмма. — Они очень  часто возвращали меня на верный путь — гораздо чаще, чем я в том сознавалась.  Уверяю вас, они мне дали много хорошего. И ежели малютке Анне Уэстон тоже не  избегнуть баловства, то ваш человеческий долг — сделать для нее то же, что вы  делали для меня, только, чур, за вычетом обожанья с тринадцати лет…    

— Сколько  раз вы, помню, когда были маленькой, подойдете ко мне и объявите с плутовскою  улыбочкой: «Знаете, мистер Найтли, что я сейчас сделаю? Папаша — или мисс  Тейлор — говорит, что можно», — заранее зная, что я скажу: «Нельзя», И в  этих случаях, если я вмешивался, то навлекал на себя удвоенную ярость.    

— Да,  славным я была ребеночком! Неудивительно, что вам надолго запомнилось то, что я  молола…    

— «Мистер  Найтли»… Всегда вы называли меня «мистер Найтли» — я так привык, что это  обращенье уже не кажется мне слишком официальным… И все-таки оно звучит  официально. Мне хочется, чтобы вы называли меня иначе, но только вот не знаю  как.    

— Помнится,  я однажды, как раз в припадке ярости — лет эдак десять назад, — назвала  вас «Джордж». Рассчитывала позлить вас таким образом, но, увидев, что на вас  это не действует, больше никогда не повторяла.    

— А  вы не можете теперь называть меня «Джордж»?    

— Ни  за что!.. Я вас могу называть «мистер Найтли», и никак иначе. Не обещаю даже,  что, уподобясь в элегантном лаконизме миссис Элтон, начну именовать вас «мистер  Н.»… Могу лишь обещать, — прибавила она, смеясь и краснея, — что один  раз я назову вас по имени непременно. Не скажу когда, а где — вы сами  догадаетесь. В тех стенах, где Н. навсегда соединит свою судьбу с судьбою Э.    

Жалко,  что, воздавая ему должное, она не могла открыто назвать одну важную услугу, которую  ей оказало бы его здравомыслие, если б она в свое время послушалась его совета  и удержалась от самой опасной и глупой из своих женских прихотей — коротких  отношений с Гарриет Смит, — но этот предмет был чересчур деликатен. Эмма  не решалась его затронуть. Имя Гарриет редко мелькало в их разговорах. С его  стороны это, может быть, объяснялось тем, что он просто об ней не думал, но  Эмма склонна была скорее приписать его молчание чуткости: он, видно, догадывался  по некоторым признакам, что дружба между ними идет на убыль. Она и сама  понимала, что, когда бы их с Гарриет разлучили иные обстоятельства, они вели бы  оживленную переписку, меж тем как ныне сведения, которыми она располагала,  почти целиком основывались на письмах Изабеллы. Возможно, от него это не  укрылось. Эта необходимость что-то скрывать от него мучила ее, пожалуй, не  меньше, чем сознание, что Гарриет несчастлива по ее вине.    

Изабелла,  как и следовало ожидать, слала о своей гостье, в общем, неплохие вести:  поначалу она казалась несколько подавленной — что очень понятно, когда вам  предстоит визит к зубному врачу — но, совершив его, сделалась снова такою же,  какой они ее знали раньше… На проницательность Изабеллы особенно полагаться не  приходилось, но все же, если бы Гарриет не настроена была, к примеру, играть с  детьми, это бы не укрылось от нее. Очень утешило и воодушевило Эмму известие,  что Гарриет пробудет в Лондоне дольше, чем предполагалось, — похоже было,  что две недели, о которых шла речь, обернутся по крайней мере месяцем. В  августе мистер Джон Найтли с женою собирались наведаться в Хайбери и предложили  Гарриет ехать вместе, а до тех пор пожить у них.    

— А  Джон о вашей приятельнице не пишет ни слова, — сказал Эмме мистер  Найтли. — Вот его ответ — хотите взглянуть?    

То был  ответ на его сообщение брату, что он хочет жениться. Эмма протянула за ним руку  с готовностью — с живым нетерпеньем узнать, что там говорится, которое ни на  йоту не уменьшилось из-за того, что об ее приятельнице там не сказано ни слова.    

— Джон  по-братски рад моему счастью, — продолжал мистер Найтли, — но он не  мастер расточать комплименты, и хотя вас, я знаю, тоже любит, ему столь чуждо  пышное суесловье, что всякая другая на вашем месте, пожалуй, сочла бы, что он  слишком скуп на похвалу. Но вам я могу показать его письмо без опасений.    

— Что  ж, он пишет разумные вещи, — заметила Эмма, кончив читать. — Уважаю  его за искренность. Он ясно дает понять, что в выигрыше от этой помолвки, по  его мнению, бесспорно, одна я, но не исключает, что я со временем могу стать  лучше и ваша уверенность, что я достойна любви вашей, подтвердится. Ежели бы он  пытался выразиться в каком-нибудь ином смысле, я бы ему не поверила.    

— Милая,  он хочет сказать совсем не это. Он только пишет, что…    

— А  мы с ним очень мало расходимся в оценке двух действующих лиц, — перебила  его с серьезною улыбкой Эмма, — гораздо меньше, может быть, чем ему  кажется, — и он бы понял это, если б у нас был случай объясниться на этот  счет без обиняков и церемоний.    

— Эмма,  дорогая моя…    

— И  кстати, — прибавила она, улыбаясь уже веселей, — если вы боитесь, что  ваш брат ко мне не слишком справедлив, то погодите, покуда мы откроем нашу  тайну батюшке, и послушайте, что скажет он. Будьте покойны, вам от него  достанется куда меньше справедливости. Он будет считать, что это вам одному  привалило счастье, улыбнулась удача, а всеми достоинствами обладаю одна я.  Хорошо еще, если я с первой минуты не превращусь для него в «бедняжечку Эмму»!  Это у него последняя степень состраданья к обиженной судьбою добродетели.    

— Ох, —  вырвалось у него. — Если бы вашего батюшку было так же легко, как Джона,  убедить, что мы стоим друг друга и по всем законам и приметам должны быть счастливы  вдвоем!.. Но меня позабавило одно место в письме Джона, — вы не обратили  вниманья? — где он пишет, что моя новость его не ошеломила, что этого, по  его предположениям, более или менее следовало ожидать.    

— Сколько  я поняла, он лишь догадывался, что вы задумали жениться. Но что на мне, не подозревал.  Это для него как раз явилось неожиданностью.    

— Ну  да, но занятно все-таки, каким образом он ухитрился хотя бы в этой мере  проникнуть ко мне в душу. По каким признакам он судил? Какие перемены в  настроении моем или разговоре подвели его, не когда-нибудь, а именно теперь, к  мысли, что я хочу жениться? Сам я таковых перемен в себе не замечал, но,  значит, что-то было… Наверно, когда я приезжал к ним недавно, то перемена была.  Я, кажется, меньше, чем всегда, играл с детьми. Помню, мальчики жаловались  как-то вечером: «Дядя теперь все время говорит, что устал».    

Наступило  время поделиться своею новостью с другими и посмотреть, как ее примут. Как  только миссис Уэстон окрепла и в состоянии была принять мистера Вудхауса, Эмма,  с расчетом в будущем на мягкие увещанья своего друга, решила объявить ее сперва  дома и тотчас вслед за тем — в Рэндалсе. Но как все-таки было признаться  батюшке?.. Она назначила себе определенный час — иначе могла бы дрогнуть в  последний момент и снова отложить до другого раза, — когда мистера Найтли  не будет, но с тем, чтобы он потом появился и по горячим следам довел дело до  конца… Не сказать было нельзя — и сказать надобно было весело. Не убивать его  окончательно, сообщив об этой катастрофе минорным тоном. Преподнести ее как  радость, а не беду… Собравшись с духом, она предупредила отца, что он услышит  сейчас кое-что неожиданное, и затем в нескольких словах объявила, что, ежели  получит его согласие и благословенье — каковые, она надеется, он даст с легким  сердцем, способствуя тем всеобщему счастью, — то хотела бы выйти замуж за  мистера Найтли, вследствие чего Хартфилд пополнится постоянным присутствием человека,  которого он, как известно, любит, после своих дочерей и миссис Уэстон, больше  всех на свете.    

Бедный  мистер Вудхаус! Это был тяжелый удар, и сначала он всеми силами старался отговорить  ее. Вновь и вновь напоминал ей ее же слова о том, что она никогда не выйдет  замуж, убеждал, что холостая жизнь гораздо лучше, — приводил в пример  печальную судьбу бедняжек Изабеллы и мисс Тейлор… Ничто не помогало. Эмма не  отходила от него, ласково улыбалась и повторяла, что так надо, что Изабелла и  миссис Уэстон — совсем другое дело, что их обеих замужество разлучило с  Хартфилдом, действительно произведя в нем печальное опустошенье, — меж тем  как она из Хартфилда не уедет, а наоборот, останется тут навсегда, а перемены в  числе его обитателей и составе их общества — только к лучшему; что для него же  самого, когда он вдумается и привыкнет к этой мысли, в сто раз удобнее и  приятней будет иметь мистера Найтли все время рядом. Разве не любит он мистера  Найтли всем сердцем? Не станет же он это отрицать? К кому, как не к мистеру  Найтли, неизменно обращается он за деловым советом? Кто для него самый полезный  человек, кто так охотно пишет за него письма, так готов всегда и во всем прийти  к нему на выручку? Кто еще так умеет ободрить, кто так внимателен к нему, так  предан? Разве не славно было бы всегда иметь его под боком?.. Да. Все это так.  Мистер Найтли у них желанный гость во всякое время, он рад бы видеться с ним  хоть каждый день, но ведь они и так видят его каждый день… Отчего же им нельзя  жить, как жили до сих пор?..    

Мистер  Вудхаус смирился не вдруг — но худшее осталось позади; мысль была заронена —  остальное должны были доделать время и повторенье… Просьбы и уверения Эммы  сменялись увещаниями мистера Найтли, нежные хвалы коего по ее адресу придавали  предмету разговора даже известную приятность, и скоро мистер Вудхаус привык к  тому, что они при каждом удобном случае заводят с ним об этом речь. Вносила  посильную лепту Изабелла, присылая письма, в которых высказывала самое горячее  одобренье этой идее, но самую верную тактику избрала с первой же встречи миссис  Уэстон, говоря о замужестве Эммы, во-первых, как о деле решенном, а во-вторых —  как о деле благом, ибо прекрасно знала, что для мистера Вудхауса первое,  пожалуй, не менее важный довод, чем второе… Он видел, что все вокруг сходятся  на одном — все, которых он привык в жизни слушать, твердили, что для него же  так будет лучше, — он к этому и сам склонялся в глубине души, и постепенно  начал думать, что когда-нибудь — годика через два, пожалуй, — им, может  быть, и в самом деле недурно бы пожениться.    

Миссис  Уэстон не кривила душой, не притворялась, выступая перед ним в защиту этого союза…  Она в первую минуту, когда Эмма ей все рассказала, остолбенела от изумленья, но  с той же первой минуты поняла, что это — счастливое для всех событие, и  уговаривала мистера Вудхауса с жаром — и с чистою совестью… Она столь высоко  ставила мистера Найтли, что признавала его достойным даже своей ненаглядной  Эммы — и вообще это была во всех отношениях столь удачная, подходящая,  бесподобная партия — а в одном, крайне важном отношении, просто идеальная,  единственная — что другого выбора, представлялось ей теперь, Эмма сделать не  могла, — непонятно только, какое затмение ей помешало сообразить это  давным-давно и именно этого брака желать для Эммы… Какой другой жених, равный  Эмме по положенью в обществе, согласился бы оставить родовое имение и  поселиться в Хартфилде? Кто, кроме мистера Найтли, так знал мистера Вудхауса и  умел мириться с его особенностями, чтобы подобное решенье стало приемлемым?..  Всякий раз как они с мужем, бывало, строили планы, проча Эмме в мужья Фрэнка  Черчилла, участь бедного мистера Вудхауса неизменно оказывалась камнем  преткновенья. Как примирить интересы Энскума и Хартфилда вот трудность, в  которую все упиралось, и хотя мистера Уэстона она смущала меньше, нежели ее, но  и он никогда не мог придумать ничего лучшего, как отмахнуться со словами:  «Уладится как-нибудь — молодежь найдет выход…» Теперь же ни от чего отмахиваться,  слепо полагаясь на будущее, не было нужды. Все делалось с открытыми глазами, разумно  и справедливо. Никому ничем существенным жертвовать не приходилось. Такой союз,  по всему, обещал стать счастливым, и ни одной серьезной причины противиться ему  или хотя бы медлить с ним она не видела.    

Баюкая  свою малютку и предаваясь подобного рода размышленьям, миссис Уэстон ощущала  себя счастливейшей из женщин. Особенно когда с восторгом заметила, что первые  чепчики уже становятся девочке тесноваты…    

Новость  распространялась, повергая всякого в изумленье, — повергла на первые пять  минут и мистера Уэстона, но он за эти пять минут, со свойственной его натуре  гибкостью, успел вполне освоиться с нею… Преимущества этого брака он видел и  одобрял с тем же постоянством, что и его жена, но от изумленья очень скоро  ничего не осталось — уже через час он был готов поверить, что всегда ждал  такого исхода.    

— Это,  сколько я понимаю — тайна, — говорил он. Такие вещи — всегда страшная  тайна, покуда не выясняется, что о них давно все знают. Ладно, только  предупредите меня, когда можно будет говорить. Интересно, Джейн догадывается  или нет…    

Назавтра  же он с утра отправился в Хайбери и удовлетворил свое любопытство на сей счет.  То есть, иначе говоря, сообщил ей эту новость. А как же? Разве она теперь не  все равно что дочь ему — старшая его дочь? А так как говорилось это в  присутствии мисс Бейтс, то новость, естественно, мигом достигла также миссис  Коул, миссис Перри и миссис Элтон. Герои дня это предвидели — прикинув, за  сколько времени известие разнесется из Рэндалса по всему Хайбери, они с  завидною проницательностью заключили, что уже к вечеру сделаются притчей во  языцех во многих домах.    

Вообще  говоря, известие приняли с одобрением. Одни считали, что больше повезло ему,  другие — что ей. Кто-то полагал, что им бы следовало обосноваться в Донуэлле, а  Хартфилд уступить семейству Джона Найтли; еще кто-то предсказывал, что у них  перессорится вся прислуга, но в общем серьезных возражений не возникало нигде —  кроме как в доме викария… Здесь неожиданность известия не смягчалась  удовлетвореньем. Мистер Элтон, в сравненье с женою, принял его спокойно и  только изъявил надежду, что «непомерная гордыня означенной девицы наконец-то  удовлетворена», а также — предположенье, что «она, видимо, давно уже задалась целью  подцепить Найтли» — по поводу же намерения зажить одним домом в Хартфилде  позволил себе нескромность воскликнуть: «Вот счастье, что не я на его месте!»  Но что до миссис Элтон, то она приняла эту весть гораздо ближе к сердцу. Бедный  Найтли! Несчастный человек! Судьба его не пощадила… Она потрясена, верьте  слову, — помилуйте, пусть он большой оригинал, но у него же тьма  достоинств… И как это он оплошал?.. Да нет, ничуть не влюблен, ни капли — уж  она-то знает… Бедный! Кончилось их задушевное общенье. А как он радовался,  когда они звали его отобедать! Отныне этому всему конец… Ах, бедняга!.. Не  устраивать ему больше для нее в Донуэлле увеселений на свежем воздухе. Куда там  — новоиспеченная миссис Найтли испортит все удовольствие… Ужасная  неприятность!.. И хорошо, что она при ней ругала экономку, — и пусть… Негодная  затея — жить всем вместе. К добру не приведет. Одна знакомая пара по соседству  с Кленовой Рощей тоже попробовала, месяца три так пожили — и разошлись.    

 Глава 18    

     

Время  шло. Все меньше дней оставалось до приезда гостей из Лондона и их гостьи. Эмма  ждала его с тревогой и однажды утром не на шутку задумалась о том, сколько он  должен ей принести волнений и горестей, — но тут показался мистер Найтли и  тягостные мысли отступили. Первые минуты пролетели за приятною болтовней; потом  он помолчал немного и заговорил серьезным тоном:    

— Я  кое-что хочу сказать вам, Эмма, — у меня для вас есть новость.    

— Хорошая  или плохая? — быстро спросила она, испытующе поднимая на него глаза.    

— Не  знаю — трудно сказать.    

— А  я знаю — хорошая! Видно по вашему лицу. Вы стараетесь подавить улыбку.    

— Боюсь, —  произнес он, придавая внушительность своим чертам, — очень боюсь, Эмма,  милая, что у вас она не вызовет улыбки.    

— Вот  как. Отчего же? Возможно ли, чтобы то, что радует и забавляет вас, не  позабавило и не обрадовало меня?    

— Существует  вопрос — единственный, надеюсь, — возразил он, — на который мы  смотрим по-разному. — Он опять улыбнулся и помолчал, внимательно глядя на  нее. — Вам ничто не приходит в голову? Память вам ничего не подсказывает?  Он связан с Гарриет Смит…    

Эмма  вспыхнула при этом имени и, сама не ведая почему, испугалась.    

— А,  так ока вам написала! — вскричал он. — Вы нынче получили письмо и все  знаете!    

— Нет,  ничего не знаю — говорите, прошу вас.    

— Я  вижу, вы приготовились услышать самое страшное — что ж, это и правда страшно вымолвить.  Гарриет Смит выходит замуж за Роберта Мартина.    

Эмма  вздрогнула всем телом — как видно, приготовленья не помогли, — горящие  глаза ее сказали: «Быть не может!», но губы даже не шевельнулись.    

— Да,  это так, — продолжал мистер Найтли. — Мне Роберт Мартин сам сказал.  Он всего полчаса как ушел от меня.    

Она  по-прежнему глядела на него в красноречивом изумленье.    

— Не  зря я боялся, голубушка моя, что вас это неприятно поразит… Жаль, что наши  взгляды не совпадают. Впрочем, со временем совпадут. Будьте покойны, время  заставит меня или вас переменить мнение, а до тех пор нам нет особой надобности  обсуждать этот предмет.    

— Вы  ошибаетесь, вы меня неверно поняли, — проговорила она с усилием. — Я  не оттого поразилась, что для меня это неприятность, — я просто не могу  поверить. Этого не может быть! Не хотите же вы сказать, что Гарриет Смит  так-таки дала согласие Роберту Мартину? Или даже что он ей снова сделал  предложение — уже? Вы говорите лишь об его намереньи…    

— Я  говорю, что он его сделал, — с улыбчивой, но твердой решимостью отвечал  мистер Найтли, — и получил ее согласие.    

— Великий  Боже! — воскликнула она. — Ну и ну! — И, наклонясь к  спасительной корзинке с шитьем, чтобы скрыть насмешливый и упоительный восторг,  который, как она понимала, должен был в эти мгновенья изобразиться на ее лице,  прибавила: — Так расскажите мне все — растолкуйте. Как, где, когда? Не пропускайте  ни единой подробности… Ну и сюрприз вы преподнесли мне — но, уверяю вас, он  меня не огорчает! Да как же, каким образом это могло произойти?    

— Очень  просто. Три дня тому назад он ехал в город, и я доверил ему бумаги, которые  надобно было передать Джону. Он их принес ему в контору, и Джон предложил ему  вечером поехать с ними к Эстли.[27]  Они решили повести двух старших мальчиков в цирк. Собирались туда впятером —  брат с вашей сестрицей, Генри, Джон — и мисс Смит. Мой друг Роберт не устоял.  За ним заехали по дороге — на представленье все веселились до упаду, а назавтра  брат позвал его обедать — он пришел — и, сколько я понял, тогда-то, улучив  минутку, переговорил с Гарриет — переговорил определенно не попусту. Она дала  ему согласие и осчастливила его — как он того и заслуживает… Он воротился  вчера, на дилижансе, а нынче, сразу после завтрака, уже был у меня с докладом —  сперва о моих делах, а после — о своих. Вот и все, что я могу вам поведать  насчет того, как, где и когда. Ваша приятельница Гарриет при встрече с вами  будет рассказывать об этом гораздо пространней. Не упустит ни одной малости,  какие умеет интересно преподнести только женщина. Мы, мужчины, сообщаем о  крупном… Впрочем, должен сказать, даже я отметил, что Роберт Мартин был от  избытка чувств необычно для себя речист и счел нужным совсем некстати упомянуть  о том, как, выйдя из ложи в цирке, брат с женою и Джоном-младшим пошел вперед,  а мисс Смит и Генри оставил на него, и в какой-то момент они попали в такую  толчею, что мисс Смит несколько оробела.    

Он  остановился. Эмма, не доверяя себе, предпочла промолчать. Заговорив, она бы  неизбежно выдала ему свое, необъяснимое для него, ликованье. Надобно было  обождать, иначе он мог решить, что она сошла с ума. Ее молчание беспокоило его,  и, понаблюдав за нею, он прибавил:    

— Милая,  вы сказали, что эта новость не огорчает вас, но, боюсь, она все-таки вас  расстроила больше, чем вы предполагали. Да, его положение в обществе оставляет  желать лучшего — но смотрите на это глазами вашей подруги, которую оно  устраивает. Что же до него самого — ручаюсь, чем ближе вы будете с ним  знакомиться, тем лучшего будете о нем мнения. Вас будет восхищать его ясный  разум, его добропорядочность. Ежели говорить о личных качествах, то лучшего  мужа вашей подруге и пожелать нельзя. Будь это в моей власти, я дал бы ему  другое положение — а этим сказано очень многое, Эмма, верьте мне… Вы вот  подтруниваете надо мною из-за Уильяма Ларкинса, но мне будет ничуть не легче  обходиться без Роберта Мартина.    

На это  естественно было поднять голову и улыбнуться — что она и сделала, изо всех сил  заставляя себя не улыбаться чересчур широко.    

— Да  не старайтесь вы так примирить меня с мыслью об этом браке, — отвечала она  бодро, — в этом нет никакой надобности. По-моему, за Гарриет можно лишь  порадоваться. Как знать, возможно, ее родня даже уступает ему по положению —  что касается добропорядочности, то в этом нет сомнений. Я онемела от удивления,  и только — от полной неожиданности. Вы не представляете себе, как это для меня  неожиданно, как мало я была готова к такому повороту событий! Ибо имела  основания думать, что она в последнее время более — гораздо более, чем раньше,  настроена против него.    

— Вам  лучше знать вашу подружку, — возразил мистер Найтли, — но я сказал  бы, что такой добренькой, сговорчивой девице трудно противиться очень долго  молодому человеку, который признается ей в любви.    

Эмма  невольно фыркнула.    

— Даю  вам слово, мистер Найтли, — отвечала она сквозь смех, — по-моему, вы  ее знаете ничуть не хуже, чем я… Но скажите, вы совершенно уверены, что она твердо  и определенно дала ему согласие? Что могла бы со временем — это я допускаю, но  чтоб уже?.. Вы, может быть, не так его поняли? Быть может, за разговором о  множестве других предметов — о хозяйстве, о новой сеялке, о выставке скота — вы  сбились и перепутали? И не о согласье Гарриет отдать ему руку толковал он  уверенно, а о статях знаменитого быка?    

Эмму в  эту минуту с такою новой остротой поразила разница между Робертом Мартином и  мистером Найтли в чертах, во всей повадке, — столь живо было для нее  воспоминанье о совсем недавних перипетиях Гарриет, столь явственно звучали в  ушах слова, произнесенные с такою горячностью: «Я даже не взгляну теперь в  сторону Роберта Мартина!», что она искренне рассчитывала получить в ответ  подтверждение, что эта новость в известной мере преждевременна. Иначе и быть не  могло!    

— И  вы смеете так говорить? — вскричал мистер Найтли. — Смеете принимать  меня за полного болвана, неспособного уразуметь, о чем с ним разговаривают?..  Чего же вы заслуживаете после этого?    

— Я?  Я всегда заслуживаю самого лучшего обращенья, так как другого обращенья с собою  не терплю, — а потому извольте дать мне прямой и четкий ответ. Вы  совершенно уверены, что правильно поняли, в каких отношениях состоят теперь  мистер Мартин и Гарриет?    

— Я  уверен, — отвечал он очень внятно, — что он сообщил мне о ее  согласии, ясно и недвусмысленно, и, кажется, располагаю доказательством,  которое вас в этом убедит. Он спрашивал у меня совета, что делать дальше.  Сколько ему известно, единственный человек, который может располагать какими-то  сведениями о ее родных и близких, — это миссис Годдард. Прилично ли ему,  на мой взгляд, обратиться к ней? Я уверил его, что вполне. Тогда, сказал он, он  постарается в течение дня побывать у миссис Годдард.    

— Вот  теперь я удовлетворена, — уже не пряча сияющей улыбки, отозвалась  Эмма, — и от души желаю им счастья.    

— В  вас совершилась существенная перемена с тех пор, как мы последний раз  беседовали об этом предмете.    

— Надеюсь  — потому что тогда я рассуждала, как дурочка.    

— Я,  впрочем, тоже переменился, потому что теперь охотно соглашусь, что Гарриет  обладает всеми достоинствами, которые вы называли. Я, ради вас и ради Роберта  Мартина — имея все причины полагать, что он влюблен в нее не меньше  прежнего, — предпринял кой-какие шаги, чтобы лучше ее узнать. Часто и  подолгу с ней разговаривал — вы сами, должно быть, замечали. Подчас,  признаться, мне казалось, что вы подозреваете меня в поползновеньях замолвить  словечко за несчастного Мартина — чего, надо сказать, никогда не бывало… Так  или иначе все мои наблюдения убедили меня, что это простодушная, славная  девица, самых серьезных правил и очень здравых понятий, которая будет искать  счастья для себя в привязанностях и полезных трудах семейной жизни… Во многом  она всем этим, несомненно, обязана вам.    

— Мне?! —  качая головой, вскричала Эмма. — Ох!.. Бедная Гарриет… — Но вовремя  спохватилась, покорясь необходимости принимать не совсем заслуженную похвалу.    

Скоро их  беседе положило конец появление ее батюшки. Эмма не жалела об этом. Ей хотелось  побыть одной. В душе у ней царили сумбур и недоуменье, это мешало ей собраться  с мыслями. Ее так и подмывало крикнуть, запеть, пуститься в пляс — надобно было  походить по комнате, поразмыслить, разобраться, посмеяться — без этого она  сейчас ни на что путное не годилась.    

Мистер  Вудхаус пришел объявить, что Джеймс пошел закладывать карету для ежедневной с  недавних пор поездки в Рэндалс, дав Эмме повод немедленно выскочить за дверь.    

Можно  себе представить, какая радость ее переполняла, какая благодарность судьбе,  какое восхитительное чувство облегченья! Единственное облачко, темное пятно —  забота о будущности Гарриет — благополучно устранилось; все складывалось так  счастливо, что становилось даже страшновато… Чего ей оставалось желать? Ничего  — лишь сделаться более достойной его, который во всех движениях души и  сужденьях обнаруживал неизмеримое превосходство над нею. Лишь извлечь урок из  ошибок, совершенных в прошлом, и впредь вести себя скромнее и осмотрительней.    

Серьезны,  очень серьезны были и эти благодаренья, и зароки, однако в отдельные минуты  она, без всякого перехода, покатывалась со смеху. Нельзя было не покатиться со  смеху при мысли о подобной развязке! При мысли о том, чем завершилась сердечная  драма пятинедельной давности. Ну и сердечко — ну и Гарриет!    

Теперь  можно было ждать ее приезда с удовольствием. Теперь все будет удовольствием.  Большим удовольствием будет познакомиться с Робертом Мартином…    

Отрадней  всего средь этих глубоких и серьезных размышлений было сознание, что скоро отпадет  всякая надобность скрывать что бы то ни было от мистера Найтли. Кончатся скоро  секреты, недомолвки, иносказанья, к которым ей так противно было прибегать.  Близилось время, когда она сможет дарить его полной и безграничной  откровенностью, что по натуре склонна была приветствовать, почитая своим  долгом.    

В самом  радужном и лучезарном расположенье духа катила она с родителем по знакомой  дороге, не все подряд слушая, но со всем соглашаясь, готовая и молча, и на  словах поддерживать в нем благое убежденье, что он обязан навещать Рэндалс  каждый день, иначе бедная миссис Уэстон может обидеться.    

Приехали.  Миссис Уэстон сидела в гостиной одна, но едва им сообщили о последних достижениях  малютки и изъявили мистеру Вудхаусу благодарность за приезд — на что он явно рассчитывал, —  как за окном, неплотно прикрытым шторами, промелькнули две фигуры.    

— Это  Фрэнк и мисс Фэрфакс, — объяснила миссис Уэстон. — Я как раз  собиралась сказать вам, какой приятный сюрприз он преподнес нам сегодня утром.  Он пробудет до завтра, и нам удалось зазвать к себе мисс Фэрфакс на целый день…  Кажется, они идут сюда.    

Через  полминуты они вошли. Эмма обрадовалась встрече с ним, но к радости примешивалось  смущенье — над обоими тяготел ряд воспоминаний щекотливого свойства. В едином  порыве они с улыбкой протянули друг другу руку, но в первые минуты чувствовали  себя скованно, когда все уселись по местам, разговор никак не клеился, и, хотя  Эмме давно хотелось увидеть снова Фрэнка Черчилла, и увидеть его с Джейн, она  уже начала сомневаться, что исполнение этого желанья доставит ей большое  удовольствие. Но вот к ним присоединился мистер Уэстон, принесли малютку, и  после этого в предметах для оживленной беседы уже не ощущалось недостатка — достало  и Фрэнку Черчиллу духу подсесть к ней ближе и заговорить под шумок:    

— Я  должен сказать вам спасибо, мисс Вудхаус, — миссис Уэстон в одном из писем  передала мне ваши добрые слова о том, что вы меня прощаете. Надеюсь, время,  истекшее с тех пор, не убавило в вас милосердия. Надеюсь, что вам не хочется  взять свои слова назад.    

— Ничуть! —  тотчас с готовностью подхватила Эмма. — Вовсе нет. Мне чрезвычайно приятно  вас видеть, пожать вам руку и лично вас поздравить.    

Он  искренне поблагодарил ее и какое-то время серьезно, с глубоким чувством говорил  о том, как он счастлив и сколь обласкан судьбою.    

— Взгляните,  разве она не прелесть? — сказал он, указывая главами на Джейн. —  Очаровательна, как никогда. Видите, отец и миссис Уэстон не надышатся на нее.    

Впрочем,  природная шаловливость покинула его ненадолго и, сообщая ей, что скоро должны  воротиться Кемпбеллы, он с хитрым огоньком в глазах помянул имя Диксон… Эмма  залилась краской и отвечала, что запрещает произносить это имя в своем  присутствии.    

— Слышать  его не могу! — воскликнула она. — Мне так стыдно…    

— Ежели  кому и должно быть стыдно, — возразил он, — то это мне… Но неужели вы  правда ни о чем не догадывались? Под конец, я имею в виду. Сначала — нет, это я  знаю.    

— Поверьте  — даже не подозревала.    

— Удивительно…  А ведь я однажды был очень близок к тому, чтобы… и жалею, что удержался, —  было бы лучше. Мне хоть и не впервой было дурно поступать, но тут я поступал  отвратительно — не хотелось показывать себя в столь непривлекательном свете… А  куда правильней было бы нарушить тайну и все вам рассказать.    

— Ну,  теперь об этом нечего жалеть, — сказала Эмма.    

— У  меня есть надежда, — продолжал он, — уговорить дядюшку побывать в  Рзндалсе — он хочет познакомиться с нею. Когда вернутся Кемпбеллы, мы поедем в  Лондон повидаться с ними и, вероятно, пробудем там до тех пор, покуда не  настанет время увозить ее в Энскум… Но пока — я в такой дали от нее! Не тяжело  ли это, мисс Вудхаус? Подумайте — мы сегодня видимся первый раз с того дня, как  помирились. Вам не жаль меня?    

Эмма  нашла столь сердечные слова для изъявленья своей жалости, что он, под внезапным  наитием озорства, вскричал:    

— Да,  кстати!.. — И, напустив на себя невинный вид, понизил голос: — А как  поживает мистер Найтли? — Он сделал паузу. Эмма покраснела и  засмеялась. — Я знаю, вы читали мое письмо — помните, какое я передал вам  пожеланье?.. Позвольте же и мне, в свою очередь, вас поздравить. Поверьте, я  узнал эту новость с живейшим интересом и удовлетвореньем. Хвалить такого  человека было бы дерзостью — он выше похвал.    

Эмма с  восторгом слушала, желая лишь, чтоб он и дальше продолжал в том же духе, но его  уже через минуту вновь занимали только свои дела и своя Джейн:    

— Видели  вы когда-нибудь такую кожу? Атласная! Бархатная! И при всем том — не молочной  белизны. Ее нельзя назвать белокожей. Редкостный цвет лица — при темных волосах  и ресницах… Бездна благородства! Порода! Тончайший румянец — примета  совершенной красоты.    

— Мне-то  всегда очень нравился ее цвет лица, — не без лукавства возразила  Эмма, — Но кто-то, помнится, утверждал, будто она чересчур бледна? Когда  мы говорили об ней первый раз… Или вы забыли?    

— Ох,  помню! Ну и негодяй же я был! Какова наглость… — И он расхохотался с таким  удовольствием, что Эмма заметила невольно:    

— Подозреваю,  что при всех сложностях ваших обстоятельств, вы тогда от души потешались,  мороча нам всем голову. Уверена. Уверена, что это служило вам утешеньем.    

— Нет-нет,  как можно! Как вы могли подумать? Я мучился, я страдал…    

— Но  не настолько, чтобы лишиться чувства юмора. Сознание, что вы. всех нас  дурачите, конечно, доставляло вам немало веселых минут… Возможно, я потому  утверждаю это с такой уверенностью, что, сказать вам правду, меня бы, окажись я  в подобном положении, это, пожалуй, тоже забавляло. По-моему, мы с вами кое в  чем похожи.    

Он  поклонился.    

— Похожи,  может быть, не столько характером, — подумав, прибавила она проникновенно, —  сколько судьбою, ибо вас и меня судьба почла за благо связать с людьми, которые  неизмеримо лучше нас.    

— Верно,  верно, — горячо поддержал он. — То есть нет, в вашем случае —  неверно. Лучше вас быть нельзя, но в моем случае — совершенно верно. Она —  сущий ангел. Взгляните на нее. Правда ангел — в каждом движенье? Обратите  внимание, какая линия шеи. А глаза, обратите внимание, — этот взгляд,  устремленный на моего отца… Вам приятно будет узнать, — наклоняясь к ней  ближе и переходя на значительный шепот, — что дядя собирается отдать ей  все теткины драгоценности. Их заново оправят. Я непременно хочу, чтобы часть  камней пошла на диадему. Разве не красиво будет выглядеть диадема на ее  темноволосой головке?    

— Очень  красиво, правда, — отозвалась Эмма, и это прозвучало так душевно, что у  него, от полноты чувств, вырвалось:    

— Как  чудесно видеть вас снова! И видеть такой цветущей, довольной!.. Я бы ни за что  не уехал отсюда без этой встречи. Во что бы то ни стало побывал в Хартфилде,  когда б не встретился с вами здесь…    

У других  тем временем разговор шел о девочке — миссис Уэстон рассказывала о маленьком  происшествии вчера вечером, когда ей почудилось, что ребенку нездоровится.  Вероятно, она вела себя глупо, но она так всполошилась, что еще немного — и  послала бы за мистером Перри. Стыдно признаться — а впрочем, мистер Уэстон  встревожился не меньше ее. Но через десять минут девочка уже вела себя как ни в  чем не бывало… Вот и вся история — и сугубый интерес она вызвала у мистера  Вудхауса, который очень одобрил рассказчицу за намеренье позвать к малютке  мистера Перри, но пожурил за то, что она его не исполнила. Когда бы ей, хоть на  мгновенье, ни показалось, что с девочкой неладно, пусть даже в ничтожной  степени, — всегда следует посылать за Перри. Лучше ошибиться лишний раз,  чем недоглядеть. Чуть что — звать Перри. Пожалуй, напрасно вчера этого не  сделали. Девочка, правда, выглядит недурно — совсем недурно, принимая во  внимание то, что было, — но, верно, выглядела бы еще лучше, если бы ее  посмотрел Перри.    

Фрэнк  Черчилл навострил уши, уловив это имя.    

— Перри? —  сказал он, обращаясь к Эмме, но стараясь перехватить взгляд мисс  Фэрфакс. — Мой старый приятель мистер Перри? Что это там про него толкуют?  Он что, сегодня был здесь?.. И каким же способом он ныне передвигается?  Обзавелся-таки коляской?    

Эмма  живо вспомнила, поняла и рассмеялась вместе с ним; по лицу Джейн было видно,  что она тоже слышит, но пытается это скрыть.    

— Вот  необыкновенный был сон! — воскликнул Фрэнк Черчилл. — Как вспомню,  так всякий раз смех берет!.. Она нас слышит, мисс Вудхаус, все слышит. Вижу это  по ямочке на щеке, по улыбке, по тщетным усилиям нахмуриться. Посмотрите. Разве  не ясно, что в этот миг у нее стоит перед глазами то место из ее письма ко мне,  где говорилось о коляске, — что перед нею проходит вновь вся сценка с моею  оплошностью — что только это занимает ее сейчас, хотя она и делает вид, будто  участвует в общем разговоре?    

Джейн на  короткий миг не выдержала и откровенно улыбнулась — улыбка еще не сошла у ней с  лица, когда она оглянулась на него и смущенным, тихим, но твердым голосом  проговорила:    

— Поразительно  — как можете вы носиться с подобными воспоминаньями?.. Они порою навязываются  сами — но как их можно смаковать?    

Он  нашелся, что сказать в ответ, велеречиво и занимательно, но симпатии Эммы в  этом споре были по преимуществу на стороне Джейн — и, хоть приятно ей было  повидаться с Фрэнком Черчиллом, хоть и внушал он ей неподдельную дружескую  приязнь, однако, невольно сравнивая обоих мужчин по дороге домой, она как  никогда явственно ощущала неоспоримое превосходство личности мистера Найтли. С  новою силой оживали при этом сравненье его достоинства — так, счастливо для  нее, завершился этот счастливейший день.    

 Глава 19    

     

Ежели и  посещали Эмму подчас опасения за Гарриет — мимолетные сомненья в том, что она и  вправду избавилась от своей страсти к мистеру Найтли и согласилась стать женою  другого по сердечной склонности, без всяких задних мыслей, — то ей недолго  предстояло томиться неизвестностью. Буквально через несколько дней прикатила  компания из Лондона, и при первой возможности провести часок с глазу на глаз с  Гарриет она вполне уверилась, что на месте мистера Найтли в ее сердце прочно  утвердился Роберт Мартин и с ним одним связаны для нее все виды на счастливую  будущность.    

Сначала  Гарриет жалась, мялась — имела довольно глупый вид, но стоило ей признаться,  что все это был вздор, самообман, плод непомерного самомненья, как тотчас,  вместе с этими словами, мучительная неловкость покинула ее, и прошлое уже не  имело над нею ни малейшей власти, а настоящее и будущее наполняли торжеством,  ибо все ее страхи, как бы подруга не отнеслась к случившемуся неодобрительно,  рассеялись во мгновение ока, когда Эмма встретила его горячими и непритворными  поздравлениями… С восторгом рассказывала ей Гарриет и про вечер у Эстли, и по  обед на следующий день, любовно припоминая всякую подробность. Да только многое  ли эти подробности объясняли?.. Эмме было ясно одно: что Роберт Мартин всегда  нравился Гарриет и его постоянство в любви покорило ее. Все прочее оставалось  недоступным пониманию…    

Тем не менее  это было радостное событие, и каждый день приносил новые основания так  полагать. Выяснилось, кто такая Гарриет по рождению. Оказалось, что отец ее —  торговец, достаточно состоятельный, чтобы положить ей порядочное содержанье, и  достаточно порядочный, чтобы предпочесть оставаться в тени. Вот к чему  сводилось благородство происхожденья, за которое Эмма когда-то готова была  поручиться!.. Вероятно, кровь в ее жилах по-своему не уступала чистотою той,  которая могла бы достаться ей от иного дворянина, — но что за родство  сулила такая партия мистеру Найтли — или Черчиллем — или даже мистеру Элтону!..  Для них пятно незаконного рожденья, не забеленное ни знатностью, ни богатством,  было бы, позорным пятном.    

Со  стороны отца не последовало никаких возражений — молодому человеку было обещано  щедрое приданое — все шло как полагается, и, познакомясь с Робертом Мартином,  который сделался отныне вхож в Хартфилд, Эмма должна была согласиться, что он,  судя по всему, и в самом деле обладает умом и сердцем, которые обещают ее  подружке благоденствие. Она не сомневалась, что Гарриет ужилась бы со всяким  мало-мальски приличным человеком, но с таким, как он, — в такой семье, как  его, — она могла рассчитывать на большее — солидность, основательность, преуспеянье.  Она попадет к людям, любящим ее; к разумным людям — разумней, чем она  сама, — в надежно замкнутый, но деятельный круг, где ей некогда будет  скучать. В нем никогда не будет места искушенью, и он же оградит ее от  соблазнов извне. Она займет почетное положение и заживет припеваючи; Эмме лишь  оставалось признать, что ей повезло, как никому на свете, если она сумела  внушить столь сильное в прочное чувство такому человеку, — точнее, как  никому на свете, кроме нее самой.    

Гарриет,  которую, по понятным причинам, то одно, то другое дело призывало к Мартинам,  проводила все меньше времени в Хартфилде, и это не вызывало сожалений.  Задушевной близости между ними неизбежно наступал конец. Дружбе предстояло  смениться ровными, добрыми отношениями — и хорошо, что то, чему так или иначе  надлежало совершиться, уже потихоньку совершалось, безболезненно и незаметно.    

В конце  сентября Эмма проводила Гарриет в церковь и с удовольствием, не омраченным никакими  воспоминаниями — хотя бы и связанными с мистером Элтоном, стоявшим перед молодою  парой, — наблюдала, как ее обвенчали с Робертом Мартином… В мистере Элтоне  она, пожалуй, видела к этому времени только священника, к которому следующей,  быть может, идти за благословеньем пред алтарем ей самой… Роберт Мартин и  Гарриет Смит, которые помолвились последними из трех пар, свадьбу сыграли  первыми.    

Джейн  Фэрфакс уже покинула Хайбери, обретя вновь приют и негу под любезным ей кровом  Кемпбеллов. Мистер Черчилл с племянником тоже были в Лондоне; ждали только  наступленья ноября…    

Промежуточный  месяц избрали для себя — не смея, впрочем, особенно на то полагаться — Эмма и  мистер Найтли. Они решили пожениться, покамест в Хартфилде гостят Джон и  Изабелла, чтобы иметь возможность отлучиться на две недели в свадебное  путешествие к морю — таков был их план. Джон, Изабелла, все друзья его  единодушно поддерживали. Но мистер Вудхаус — как было добиться согласия мистера  Вудхауса, который если и заговаривал об их женитьбе, то не иначе как о событии  в далеком будущем?    

Первая  пробная попытка завести с ним речь на эту тему повергла его в такую скорбь, что  у них прямо опустились руки… Вторая, правда, сошла легче. Он начинал думать,  что так надо, что ему этого не предотвратить — многообещающий поворот ума на  пути к смиренью. Но он не повеселел. Наоборот, он был столь явно удручен, что  его дочь пала духом. Ей нестерпимо было видеть, как он тоскует, знать, что он  воображает себя заброшенным, — и, хоть в душе она, скорее, разделяла  уверенность братьев Найтли, что когда событие совершится, он быстро перестанет  горевать, она все же колебалась — не могла отважиться на этот шаг.    

Вывело  их из томительной неопределенности не внезапное озаренье, посетившее мистера  Вудхауса — и не какое-нибудь волшебное преображенье его нервной системы, а как  раз очередное коленце, выкинутое упомянутой системой… В одно прекрасное утро на  птичьем дворе миссис Уэстон обнаружилась пропажа; кто-то — человек, по всей  видимости — ухитрился ночью стащить всех индюшек. Пострадали и другие птичники  по соседству. У страха глаза велики — для мистера Вудхауса мелкое воровство  выглядело кражею со взломом. Он потерял покой — потерял бы и сон от мучительной  тревоги, когда бы не сознание, что дом находится под защитою зятя. Силе, решимости,  присутствию духа братьев Найтли он доверялся вполне. Покуда его и его присных  охраняет тот или другой мистер Найтли, Хартфилд в безопасности. Но к концу  первой недели ноября мистеру Джону Найтли необходимо было воротиться в Лондон…    

Следствием  означенных треволнений явилось согласие на свадьбу дочери — добровольное,  охотное, о каком она в ту пору и мечтать не осмеливалась; назначили число и, не  прошло месяца с того дня, когда поженились Роберт Мартин и Гарриет Смит, как  мистер Элтон призван был соединить навеки сердца и руки мистера Найтли и мисс  Вудхаус.    

Свадьба  была как свадьба — какие бывают, когда ни жених, ни невеста не имеют пристрастия  к пышности и блеску; миссис Элтон из подробных рассказов супруга вывела  заключенье, что свадьба была самая убогая и не шла ни в какое сравненье с ее  собственной… «И белого атласа в обрез, и кружева на фату — жалкое зрелище!..  Селина сделает большие глаза, когда узнает…» Но, несмотря на означенные изъяны,  надежда и вера горсточки преданных друзей, собравшихся на церемонию, их  пожелания и предсказанья сбылись — союзу сопутствовало полное счастье.    

     

 КОММЕНТАРИИ    

     

Этот  самый длинный свой роман Джейн Остен писала 14 месяцев — с января 1814 по март  1815 года. Поскольку отношения Джейн Остен с ее издателем Эджертоном ухудшились  из-за того, что он отказался опубликовать «Мэнсфилд-парк» вторым изданием, по  совету брата Генри, оказывавшего большую помощь сестре в издательских делах,  Джейн Остен предложила рукопись «Эммы» Джону Мэррею. Для этого ей пришлось  поехать в Лондон, где она, к полной своей неожиданности, из-за внезапной  болезни брата, у которого она остановилась, задержалась намного дольше, чем  предполагала.    

Мэррей  «мошенник, но при этом очень мил», — такую характеристику своему новому  издателю дала в одном из писем к сестре Кассандре Джейн Остен. «Эмма»  понравилась Мэррею, но, несмотря на это, он предложил автору всего 450 фунтов,  затребовав к тому же и авторские права на «Чувство и чувствительность» и  «Мэнсфилд-парк». Это практически означало, что за саму «Эмму» он заплатит Джейн  Остен всего 150 фунтов. Цифра была явно меньше самых скромных ожиданий Джейн  Остен. Парадоксально, но за все свои опубликованные при жизни книги она получила  только 700 фунтов!    

Из-за  затянувшихся переговоров с Джоном Мэрреем, а также из-за того, что Джейн Остен  уже по завершении работы подвергла текст значительной переработке, публикация книги  отодвинулась почти на девять месяцев. «Обсервер» объявил выход «Эммы» на 10  декабря, но так как Мэррей одновременно трудился над выпуском второго издания  «Мэнсфилд-парка», в указанный срок книга не вышла. Мэррей опасался, что вообще  не сможет издать «Эмму» в 1815 году, поэтому отдал распоряжение обозначить на  титульном листе 1816 год как год выхода романа. И все же наборщики успели  сверстать книгу к 16 декабря, и в день сорокалетия Джейн Остен она появилась на  прилавках книжных лавок. Было отпечатано всего 2000 экземпляров. Впрочем, этого  количества оказалось достаточно: за 1816 г. было распродано только 1250  экземпляров. Вторым изданием «Эмма» вышла лишь в 1833 г.    

«Эмма»  была последним произведением Джейн Остен, которое увидело свет при ее жизни.  Экземпляр романа Джейн Остен послала в подарок Марии Эджуорт, книги которой  высоко ценила. Но с ответным письмом Эджуорт она не успела познакомиться: его  уже после смерти писательницы получил Генри, что, впрочем, может быть, и к  лучшему. Вряд ли Джейн Остен порадовалась бы отзыву Марии Эджуорт об «Эмме». «В  книге нет никакого сюжета, — писала Эджуорт, — кроме, пожалуй, того,  что Эмма выясняет, что человек, которого она предназначала в мужья Гарриет,  любит ее саму… хорошо сваренная жиденькая овсяная кашка, с точки зрения отца  Эммы, очень полезная, правда, трудно объяснить кухарке, что автор имеет под  этим в виду».    

Отзывы  на роман долго не появлялись в печати. Джейн Остен очень волновалась, мучила себя  постоянным вопросом: «Не исписалась ли она?» Чтобы как-то успокоиться, она  начала собирать суждения друзей и близких. Эти суждения интересны в первую  очередь как свидетельство вкусов эпохи. Кассандре «Эмма» понравилась больше,  чем «Гордость и предубеждение», но значительно меньше, чем «Мэнсфилд-парк».  Любимая племянница Джейн Остен Фанни Найт говорила, что «терпеть не может  главную героиню». В целом на семейном совете было решено, что «Эмма» — неудача  Джейн Остен: в романе нет ни действия, ни благородных характеров.    

Появившиеся  между мартом и сентябрем 1816 г. рецензии мало чем отличались от того, что  считали в семейном и дружеском кругу.