1 2 3 4 5 
Редвуду   снова вспомнилась утренняя встреча с Кейтэремом.      

Наконец   поезд остановился на станции Чизлхерст, и раздумья Редвуда оборвались. Он узнал   городок по огромной сигнальной вышке на вершине Кэмденского холма и по кустам   гигантского болиголова, цветущего вдоль дороги.      

К нему   подошел личный секретарь Кейтэрема, ехавший в соседнем купе, и сказал, что в   полумиле отсюда путь поврежден и дальше придется ехать автомобилем. Редвуд   вышел на платформу; здесь гулял холодный ночной ветер, было темно, только   дежурный посветил им своим фонарем. И тотчас навалилась гнетущая тишина, ибо   это деревянное, заросшее сорными травами предместье совсем обезлюдело: еще   накануне, едва началась схватка, жители поспешили укрыться в Лондоне.   Провожатый вместе с Редвудом спустился с платформы к автомобилю (кроме его   сверкающих фар, вокруг не было ни огонька), препоручил ученого шоферу и   распрощался.      

— Надеюсь,   вы сделаете для нас все, что в ваших силах, — сказал он, совершенно в духе   своего шефа, пожимая Редвуду руку.      

Редвуда   закутали пледом, и началось ночное путешествие. Автомобиль рванулся с места и   мягко, бесшумно скользнул с холма. Поворот, другой, замелькали по сторонам   роскошные виллы, потом впереди легла прямая, ровная дорога. На предельной   скорости автомобиль мчался сквозь ночь. Под звездным небом разлилась тьма, весь   мир словно сжался в комок и бесшумно исчез. Мимо по обе стороны дороги   проносились какие-то немые, неподвижные предметы; мертвенно-белые покинутые   виллы с черными провалами неосвещенных окон были точно вереница черепов. Шофер,   сидя рядом, не раскрывал рта — то ли всегда был не речист, то ли опасная   поездка отбила охоту разговаривать. На короткие вопросы Редвуда он что-то   ворчал односложно и угрюмо. Лучи прожекторов, точно взмахи неслышных рук,   обшаривали южный небосклон; в этом безлюдье и запустении они одни жили какой-то   своей, непонятной жизнью.      

Вскоре   на дороге стало еще темней: по обе стороны ее поднялись гигантские кусты   терновника, высоченные травы и мхи, настоящий лес крапивы; мелькали толстые   стволы, причудливые кроны смутными силуэтами скользили в вышине. За Кестоном   дорога пошла в гору, и автомобиль замедлил ход. На вершине холма он   остановился. Мотор лихорадочно застучал и смолк. «Вон там», — сказал шофер   и ткнул вперед черным бесформенным пальцем в кожаной перчатке.      

Далеко-далеко   (так показалось Редвуду) вздымалась в небо огромная насыпь, гребень ее венчала   полоса яркого света, оттуда вырывались лучи прожекторов. Они вновь и вновь   бродили над холмом, пробегали по облакам, словно подчиняясь каким-то   таинственным заклинаниям.      

— Уж   и не знаю, — вымолвил наконец шофер, он явно боялся ехать дальше.      

Внезапно   луч прожектора с высоты упал на них, словно бы вздрогнул и замер,   всматриваясь, — слепящий глаз, блеск которого раздробили, но не умерили   два или три ствола крапивы, оказавшиеся на его пути. Редвуд, заслонив глаза   рукой в перчатке, точно щитком, старался выдержать этот взгляд, шофер   последовал его примеру.      

— Поедемте   дальше, — сказал немного погодя Редвуд.      

Шофер   все еще колебался; он хотел высказать свои сомнения, но только повторил: «Уж и   не знаю».      

Наконец   он решился.      

— Ну,   будь что будет, — буркнул он, завел мотор, и автомобиль снова тронулся;   огромный сверкающий глаз неотступно следил за ним.      

Редвуду   казалось, что они едут уже не по земле, а в трепетном беге прорываются сквозь   светящееся облако. Автомобиль, пыхтя и урча, рвался вперед, и шофер, право не   знаю почему, должно быть от волнения, то и дело нажимал грушу рожка.      

Потом   они свернули в благодатную тьму какого-то проулка меж двух высоких заборов,   спустились вниз, в лощину, миновали какие-то дома и опять въехали в полосу   слепящего света. Дорога некоторое время бежала по открытому месту, и им снова   казалось, что мотор пульсирует в пустоте без конца и края. Опять справа и слева   появились высокие травы и вихрем унеслись прочь. И вдруг совсем рядом возник   великан: ноги его сверкали в луче прожектора, голова и плечи смутно угадывались   на фоне темного неба.      

— Эй! —   крикнул он. — Стойте! Дальше дороги нет… Это вы, папа Редвуд?      

Редвуд   встал и что-то крикнул в ответ, и тут откуда-то появился Коссар, крепко пожал   ему обе руки и помог выйти из автомобиля.      

— Как   мой сын? — спросил Редвуд.      

— Все   в порядке, — ответил Коссар. — У него-то рана легкая.      

— А   ваши мальчики?      

— Хорошо.   Все целы. Но драка была жестокая.      

Великан   что-то говорил шоферу. Редвуд отошел в сторону, автомобиль развернулся, и   внезапно Коссар и все кругом скрылось, и он очутился в непроглядном мраке: луч   прожектора провожал автомобиль до вершины Кестонского холма. Редвуд видел, как   крохотная машина уносилась вдаль, окруженная белым ореолом. И странно, ему   казалось, что движется не она сама, а только ореол. На мгновенье луч выхватил   из тьмы купу искалеченных во время перестрелки гигантских кустов бузины; они   тянули иссеченные ветви, словно подавали какие-то знаки… Миг, и снова их   поглотила ночь… Редвуд повернулся к Коссару, которого едва мог разглядеть в   темноте, и стиснул его руку.      

— Меня   держали взаперти, — сказал он, — целых два дня я ничего не знал…      

— Мы   стреляли в них Пищей, — сказал Коссар. — Само собой разумеется!   Тридцать выстрелов дали. Вот как!      

— Меня   прислал Кейтэрем.      

— Знаю. —   Коссар не без горечи засмеялся. — Верно, хочет идти на мировую.      

       

       

— Где   мой сын? — спросил Редвуд.      

— О   нем не беспокойтесь. Гиганты хотят знать, с чем вы пришли.      

— Да,   но мой сын…      

Они с   Коссаром спустились по длинному наклонному туннелю — на секунду здесь вспыхнул   красноватый свет и сразу же погас — и вскоре очутились в убежище, построенном   детьми Коссара.      

Редвуду   сначала показалось, что они вышли на огромную арену, окруженную очень высокими   крутыми скалами и загроможденную какими-то непонятными предметами. Было темно,   только мелькали отблески сторожевых прожекторов, круживших где-то в вышине, да   в дальнем углу то вспыхивал, то потухал красноватый свет: там работали два   великана и слышался лязг металла. При новой вспышке Редвуд заметил на фоне неба   знакомые силуэты мастерских и площадок для игр, которые устроил когда-то Коссар   для сыновей. Теперь они словно нависли над выступом скалы, странно   перекосившиеся и изувеченные артиллерией Кейтэрема. Там, наверху, смутно   виднелись огромные пушки, чуть ближе громоздились штабеля мощных   цилиндров, — наверно, снаряды. А внизу, на этой исполинской арене,   теснились в беспорядке громадные машины, постройки и еще что-то бесформенное и   непонятное. Среди всего этого в неверном свете то появлялись, то исчезали   гиганты — огромные, могучие, под стать всему окружающему. Одни работали, другие   сидели и лежали, видно, пытаясь уснуть, а совсем рядом, на грубой подстилке из   сосновых веток, спал раненый, весь в повязках. Редвуд напряженно всматривался,   изучая одну за другой неясные движущиеся фигуры.      

— Где   мой мальчик, Коссар?      

И тут он   увидел сына.      

Сын   сидел в тени, у огромной стены из стали. Лица его не было видно, и отец узнал   его только по привычной позе. Он сидел, опершись подбородком на руку, усталый   или погруженный в свои мысли. Возле него Редвуд увидел темный силуэт, в котором   угадал принцессу, а потом снова вспыхнуло пламя в дальнем углу, где шла работа,   и на мгновенье в алом отблеске показалось нежное лицо с выражением бесконечной   доброты. Она стояла, опершись рукой о стальную стену, и смотрела на своего   возлюбленного. Кажется, она что-то ему шептала.      

Редвуд   шагнул было к ним.      

— Это   после, — сказал Коссар. — Сперва расскажите, с чем вы пришли.      

— Да,   но… — начал Редвуд. И умолк.      

Сын   поднял голову и что-то говорил принцессе, но так тихо, что слов отец не   разобрал. Лицо его было обращено к ней, а она наклонилась, но, прежде чем   ответить, на миг отвела глаза.      

— Но   если мы разбиты… — донесся шепот молодого Редвуда.      

Девушка   промолчала, и при новой алой вспышке блеснули ее глаза, полные непролитых слез.   Она наклонилась ниже и заговорила еще тише. И, глядя на них, слушая их шепот,   Редвуд-старший понял: они слишком поглощены друг другом… И он, который два   долгих дня думал только о сыне, внезапно почувствовал себя лишним. Его словно   вдруг остановили на бегу. И, может быть, впервые в жизни он понял: сын значит   для отца несравнимо больше, чем отец — для сына, будущее неизмеримо важнее   прошлого. Возле этих двоих ему делать нечего. Он уже сыграл свою роль. Внезапно   поняв все это, он повернулся к Коссару. Глаза их встретились. И когда Редвуд   заговорил, голос его звучал по-новому — хмуро и решительно.      

— Сейчас   я передам, что мне поручено, — сказал он. — А уже потом… С этим можно   не спешить.      

Котлован   был настолько огромен и загроможден, что пришлось долго кружить и петлять, пока   они добрались до места, откуда Редвуда могли слышать все сразу.      

Крутой   спуск под аркой из каких-то сцепленных друг с другом машин привел их с Коссаром   в глубокую и широкую траншею, которая пересекала дно котлована. Обширная и   пустая, она была сравнительно узка для великанов, но, как и все остальные   предметы и постройки, заставила Редвуда еще острее ощутить, до чего он мал. Он   шел словно по ущелью, но созданному не природой, а разумной силой. Высоко над   головой, отделенные от него темными отвесными склонами насыпи, кружили и сияли   лучи прожекторов и двигались, сверкая в лучах, гиганты. Перекликались гулкие   голоса, Братья звали друг друга на военный совет — выслушать условия Кейтэрема.   Траншея вела куда-то еще ниже, в черную пустоту, где скрывались тайны, густые   тени, невообразимые и неразличимые предметы; и Редвуд шел медленно,   недоверчиво, а Коссар шагал спокойно и уверенно…      

Мысль   Редвуда лихорадочно работала.      

Потом   они вступили в такую темень, что Коссар взял спутника за руку. Теперь они   поневоле двигались еле-еле.      

Редвуд   не мог больше молчать.      

— Все   это так странно, — сказал он.      

— Огромно, —   поправил Коссар.      

— Нет,   странно. И странно, что это кажется странным мне… ведь в некотором смысле я сам   положил этому начало. Это…      

Он   остановился, пытаясь найти ускользавшее слово, и жестом, невидимым в темноте,   указал на насыпь.      

— Раньше   я об этом не думал. Я делал свое дело, а годы шли. Но здесь я вижу… Это — новое   поколение людей, Коссар, у них другие чувства, другие запросы. Все это…      

Теперь   Коссар разглядел, что он обводит рукой все вокруг.      

— Это   Юность мира.      

Коссар   не ответил: тяжело, вперевалку, он шел вперед.      

— Это   уже не наша юность, Коссар. Они продолжают то, что мы начали. Но у них свои   чувства, свой опыт и своя дорога. Мы создали новый мир, но он не принадлежит   нам. Он даже какой-то чужой. Эта огромная крепость…      

— Ее   строили по моему проекту, — сдержанно заметил Коссар.      

— Ну,   а теперь?      

— Что   ж! Я отдал ее Сыновьям.      

Редвуд   не увидел, скорее ощутил широкий взмах его руки.      

— В   том-то и суть. С нами покончено или почти покончено.      

— А   ваша миссия? — напомнил Коссар.      

— Конечно.   Но потом…      

— С   нами покончено.      

— Вот   видите. Значит…      

— Ну,   конечно, мы вышли из игры, мы, два старика! — В голосе Коссара прорвалось   хорошо знакомое Редвуду яростное нетерпение. — Конечно, так. Само собой   разумеется. Всякому овощу свое время. А сейчас пришло их время. Так и должно   быть. Мы расчистили для них почву. Сделали свое дело и уходим. Понятно? Для   этого и существует смерть. Наш маленький мозг и маленькие чувства   исчерпываются, и тогда молодые начинают все снова. Снова и снова! Очень просто.   Чего ж тут огорчаться?      

Он   перевел дух и помог Редвуду подняться по каким-то ступеням.      

— Да, —   начал Редвуд, — но когда чувствуешь…      

И не   договорил.      

— Для   того и существует смерть, — настойчиво повторил, поднимаясь следом,   Коссар. — Как же иначе? Тогда бы все остановилось! Нет, для того и   существует смерть.      

       

       

После   несчетных поворотов и подъемов они, наконец, вышли на выступающую площадку,   отсюда был виден почти весь котлован, — отсюда Редвуда могли услышать все   гиганты. Они уже собрались вокруг, кто внизу, кто над ним, и додали. Старший   сын Коссара стоял наверху, на насыпи, при свете прожекторов зорко оглядывая все   окрест: противник мог и нарушить перемирие. Тех, кто работал у огромного   механизма в углу, опять и опять озаряли красноватые вспышки. Оба были почти   нагие; они тоже смотрели на Редвуда, но все время следили и за раскаленным   металлом, который не могли оставить ни на минуту. Даже они, стоявшие к нему   ближе других, казались неясными в переменчивых отсветах, а уж остальных Редвуд   совсем не мог разглядеть. Они появлялись и вновь тонули в бездонной тьме. Ибо в   котловане старались жечь как можно меньше света, чтоб легче заметить врага,   если он внезапно нападет, подкравшись во мраке.      

Время от   времени случайная вспышка выхватывала из темноты то одну, то другую группу   великанов — могучие тела тех, кто вырос в Сандерленде, облегала одежда из   плотно пригнанных металлических пластинок, на других одежда была кожаная или   сотканная из веревок или из тонкой проволоки, смотря по тому, где они жили и   чем занимались. Они сидели и стояли среди машин и орудий, таких же мощных, как   и они сами; их руки покоились на этих орудиях, и когда свет падал на их лица,   видно было, что у всех твердый, решительный взгляд.      

Редвуд   хотел заговорить — и не мог. И тут горячий отблеск огня на мгновенье озарил   лицо его сына… обращенное к нему лицо сына, и в лице этом такая неясность и   сила… и тогда отец обрел голос. Стоя над пропастью, он сказал словно бы сыну —   и его услышали все:      

— Я   пришел от Кейтэрема. Он послал меня сообщить вам его условия.      

Редвуд-старший   чуть помолчал.      

— Теперь,   когда я вижу вас здесь, всех вместе, я понимаю — это неприемлемые условия; они   неприемлемы, но я их принес, потому что хотел видеть всех вас… и моего сына. Я   хотел… еще раз увидеть сына…      

— Скажите   им условия, — напомнил Коссар.      

— Вот   что предлагает Кейтэрем. Он хочет, чтобы вы ушли отсюда, покинули мир маленьких   людей.      

— Куда   уйти?      

— Он   сам толком не знает. В каком-нибудь уголке земного шара выделят достаточно   места. И вам больше нельзя изготовлять Пищу и нельзя иметь детей. Вы можете   прожить свою жизнь по-своему, но больше гигантов не будет.      

Он   замолчал.      

— Это   все?      

— Да,   все.      

И стало   тихо. Словно сама темнота, окутавшая гигантов, задумчиво глядела на Редвуда.      

Кто-то   тронул его за локоть, это Коссар предложил ему стул — смешной, точно игрушечный   среди всех этих громад. Редвуд сел, скрестил ноги, потом от волнения задрал   одну ногу на колено другой и стиснул руками собственный башмак; он чувствовал   себя таким маленьким, неловким, нелепо выставленным напоказ.      

Потом   раздался глубокий голос, и он опять забыл о себе.      

— Вы   слышали, Братья? — спросил кто-то из темноты.      

И другой   голос отозвался:      

— Слышали.      

— Что   же мы ответим Кейтэрему?      

— Ответим:   нет!      

— А   что дальше?      

Несколько   секунд длилось молчание.      

Потом   еще один голос сказал:      

— Эти   люди правы. По-своему, конечно. Они были правы, истребляя все, что вырастало   больше обычного: зверей, и растения, и все остальное. Они были правы, когда   пытались перебить нас. И правы теперь, когда требуют, чтобы мы не заключали   браков между собой. По-своему они правы. Они понимают — пора и нам понять, —   что в мире не могут одновременно существовать великаны и карлики. Кейтэрем   давно уже твердит ясно и недвусмысленно: или мы, или они.      

— Но   нас осталось меньше полусотни, а их — миллионы и миллионы.      

— Возможно.   Но я сказал то, что есть.      

И опять   долгая тишина.      

— Значит,   мы должны умереть?      

— Избави   бог!      

— Значит,   они?      

— Тоже   нет.      

— Но   ведь это и говорит Кейтэрем! Он хочет, чтобы мы прожили свой век и вымерли один   за другим; под конец останется кто-то один, он тоже умрет, а они вырубят все   гигантские растения, полезные и вредные, без разбору, уничтожат весь гигантский   животный мир, выжгут малейшие следы Пищи… навсегда покончат и с нами и с Пищей.   Тогда пигмеям станет легко и привольно. Их пигмейскому мирку нечего будет   опасаться. Они преспокойно будут жить карликовой жизнью, творить карликовое   добро и карликовое зло, пожалуй, даже устроят на земле свой пигмейский рай:   прекратят войны, покончат с чрезмерной рождаемостью, весь мир превратят в один   большой город и станут заниматься карликовым искусством и восхвалять друг   друга, пока солнце не начнет остывать и шар земной не покроется льдами…      

В углу с   громом упал лист железа.      

— Братья,   мы знаем, что делать.      

В   отсветах прожекторов Редвуд видел, как молодые серьезные лица повернулись к его   сыну.      

— Сейчас   очень легко производить Пищу. Мы можем наготовить столько, что хватит на весь   мир.      

— Ты   думаешь, Брат Редвуд, — спросил из темноты чей-то голос, — что их   надо заставить есть Пищу?      

— А   что еще нам остается?      

— Не   забудь, нас всего полсотни, а их миллионы.      

— Но   мы держимся.      

— Пока.      

— Бог   даст, продержимся и дальше.      

— Да.   Но не забудь, многие погибнут!      

Тут   вмешался еще голос:      

— Да,   погибнут. Но не забывайте о тех, кто еще не родился…      

— Братья, —   снова заговорил Редвуд-младший, — что нам еще остается? Только воевать! И   если победим, заставим их примириться с Пищей. Им все равно от нее не   избавиться. Допустим, мы откажемся от всего, что нам дано, и согласимся на эти   безумные условия. Допустим! Допустим, мы задушим в груди то великое, что нами   движет, откажемся от всего, что дали нам отцы, — что сделал для нас ты,   отец, — и, когда настанет час, умрем, исчезнем, так ничего и не совершив.   Ну, а дальше что? Разве мир пигмеев останется таким, как прежде? Они могут   бороться с величием в нас — мы гиганты, но рождены людьми. Но разве они могут   победить? Даже если они уничтожат нас всех до единого, что дальше? Спасет ли   это их? Никогда! Ибо величие не только в нас, не только в Пище, но и в сущности   всех вещей! Оно заключено в природе сущего, оно — часть пространства и времени.   Расти, всегда расти, с первого и до последнего часа — таково Бытие, таков закон   жизни. Иного закона нет!      

— А   помогать другим?      

— Помогать   расти, идти вперед. Это значит, мы и сами растем. Если мы не помогаем им   остаться ничтожествами…      

— Они   будут драться не на жизнь, а на смерть, — сказал кто-то.      

— Ну   и что же? — возразил другой.      

— Да,   они будут драться, — сказал Редвуд-младший. — Если мы откажемся   принять их условия, они наверняка будут воевать. Я даже надеюсь, что они начнут   воевать открыто. Когда после всего, что было, они предлагают мир, это значит   только одно: они хотят захватить нас врасплох. Не надо обманывать себя — так   или иначе, но они будут драться. Война началась, и мы должны биться до конца.   Так будем же осмотрительны, не то окажется, что мы только затем и жили, чтобы   выковать оружие, которое обратилось против нас и наших детей, против всех   гигантов. Борьба только еще начинается. Вся наша жизнь станет борьбой. Одни   будут убиты, другие попадут в плен. Легкой победы быть не может, в любом случае   победа нам дорого обойдется. Это бесспорно. Ну и что же? Главное — сохранить   какой-то плацдарм, оставить после себя воинство, которое станет множиться и   продолжать борьбу, когда мы погибнем!      

— Что   же будет завтра?      

— Начнем   рассеивать Пищу, засыплем ею весь мир.      

— А   если они согласятся принять наши условия?      

— Наше   условие — Пища. Гигантам и пигмеям не ужиться в мире и согласии. Или мы, или   они. Ни один отец не вправе сказать: пусть мой сын знает только тот свет, что   светил мне, пусть ни в чем не смеет перерасти меня. Согласны вы со мной,   Братья?      

В ответ   послышался гул одобрения.      

— Этого   никто не вправе сказать не только будущим мужчинам, но и будущим   женщинам, — донеслось из темноты. — Женщинам тем более не вправе: они   будущие матери нового человечества…      

— Но   ведь в следующем поколении еще останутся большие и маленькие, — сказал   Редвуд-отец, глядя в лицо сыну.      

— Во   многих поколениях. И маленькие будут мешать большим, а большие — теснить   маленьких. Это неизбежно, отец.      

— Значит,   будет продолжаться борьба.      

— Бесконечная   борьба. Бесконечные раздоры. Такова жизнь. Великое и малое не могут найти общий   язык. Но в каждом вновь родившемся человеке дремлет зерно величия, дремлет — и   дожидается Пищи.      

— Значит,   я должен возвратиться к Кейтэрему и сказать ему…      

— Ты   останешься с нами, отец. На рассвете Кейтэрем узнает наш ответ.      

— Он   грозился пойти на вас войной…      

— Да   будет так, — сказал Редвуд-младший, и снова Братья ответили негромким   согласием.      

— Железо   остывает! — крикнул кто-то.      

Два   кузнеца в углу мерно застучали молотами, и этот железный гром могучей мелодией   поднялся над лагерем гигантов. Раскаленный металл светился еще ярче прежнего, и   Редвуд-старший мог теперь лучше рассмотреть все вокруг. Овальный котлован был   виден как на ладони, огромные орудия и машины насторожились, готовые к бою.   Поодаль и выше стоял дом Коссаров. Вокруг Редвуда молодые исполины, огромные и   прекрасные в своих сверкающих кольчугах, готовились к завтрашней битве. Глядя   на них, Редвуд воспрянул духом. Какая спокойная сила! При огромном росте —   какая стройность и изящество! Какие уверенные движения! И здесь же его сын и   принцесса, первая женщина среди гигантов…      

И вдруг   — поразительнейший контраст! — ему вспомнился Бенсингтон: вот он перед   глазами, крохотная отчетливая фигурка — стоит посреди своей благопристойной и   скучной комнаты, погрузив пальцы в пух на груди первого гигантского цыпленка, и   растерянно смотрит поверх очков на дверь, которую только что с грохотом   захлопнула за собою кузина Джейн…      

Это было   только вчера, всего лишь двадцать один год прошел.      

Внезапно   странное сомнение овладело Редвудом: что, если эта крепость и все это величие —   только сон! Вот сейчас он проснется у себя в кабинете — узник в той же тюрьме,   гиганты убиты, Пища уничтожена. Да ведь и вся жизнь — тюрьма, и человек —   вечный узник! Сон достиг зенита, и сейчас настанет конец. Он проснется от шума   сражения, среди потоков крови, и увидит, что его Пища — глупейшая фантазия, а   все его надежды, вся вера в великое завтра мира — лишь тоненькая радужная   пленка на бездонном гнилом омуте. Пигмеи непобедимы!..      

Отчаянье,   предчувствие неминуемой катастрофы нахлынуло на него с такой силой, что он   вскочил. Он стоял, прижав к глазам стиснутые кулаки, оцепенев от страха: вот   сейчас откроет глаза, а сновидение уже рассеялось…      

Перекликались   гиганты, голоса их вторили могучей песне металла. И волна сомнений пошла на   убыль. Вокруг по-прежнему слышны могучие голоса, шаги. Это не сон, это все   живое, несомненное, такое же подлинное, как злобные действия врагов! И даже   более подлинно, ибо великому принадлежит будущее, а ничтожество, звериная   жестокость и человеческие слабости обречены на гибель. Редвуд открыл глаза.      

— Кончили! —   крикнул один из кузнецов, и они опустили молоты.      

В вышине   раздался голос. Это говорил сын Коссара — стоя на гребне крепостного вала, он   обращался ко всем великанам:      

— Лишь   на одну ступень поднялись мы над ничтожеством пигмеев, и не для того мы хотим   изгнать их из этого мира, чтобы завладеть им навечно. Мы боремся не за себя, а   за эту новую ступень… Для чего мы живем, Братья? Чтобы служить высокой цели и   осуществить великий замысел, нам предначертанный. Мы боремся не ради себя, ибо   мы — лишь глаза и рабочие руки Жизни: она вечна, мы же служим ей лишь краткий   срок. Так учил нас ты, папа Редвуд. Воплощенный в нас, как прежде в пигмеях,   идет вперед, видит и познает новое Дух Человеческий. А мы в словах, делах и в   детях своих передадим его людям еще более совершенным. Земля — не место отдыха   и не площадка для игр, иначе у нас было бы не больше права на жизнь, чем у   пигмеев, а тогда отчего же и не сдаться? Они бы спокойно перерезали нас, а   потом и сами без боя уступили бы место муравьям и всякой нечисти. Нет, мы   бьемся не ради себя, но ради роста, ради движения вперед, а оно — вечно. И   завтра, живые или мертвые, мы все равно победим, ибо через нас совершается   движение вперед и выше. Таков закон развития духа на веки веков. Вперед и выше,   ибо так мы созданы богом! Выбраться из этих ям и щелей, из тьмы и сумрака,   вступить в мир величия и света! Вперед, Братья, вперед! — говорил он, и   голос его звучал гордо и торжественно. — Всегда вперед, к истинному   величию! Расти, подняться наконец до всеобщего братства и постичь бога… Расти…   Пока самая земля наша не станет всего лишь ступенькой… Пока человеческий дух не   станет бесстрашен до конца и не овладеет всей Вселенной!.. — Взмахом руки   он обвел небосвод.      

И умолк.   Ослепительный луч прожектора на миг озарил исполина, его руку, воздетую к   небесам.      

Мгновенье   он весь сверкал в этом луче, бесстрашно глядя вверх, в звездные бездны, —   молодой, сильный, закованный в сталь, воплощение решимости и спокойствия. Потом   луч скользнул дальше, и остался лишь могучий темный силуэт, вычерченный в   звездном небе, могучий темный силуэт грозил небесной тверди и неисчислимым   звездным мирам.