1 2 3 4 5 6 7 8 9 
     Подумайте сами, насколько  дешевые  и  -  если  угодно  -  плохие  вещи   предпочтительней  их  дорогостоящих  подмен.  Допустим,  вам  надо  что-то   купить. "Только бери, что получше, - советует тетя Шарлотта, - такое, чтоб   дольше служило". Вы следуете ее  совету,  и  вещь  служит  веки  вечные  и   становится семейным проклятием. Кому  не  известны  эти  донельзя  скучные   Добротные  вещи,  скучные,  как  верные  жены,  и  столь  же   исполненные   самодовольства? У тетушки Шарлотты за всю жизнь, наверно, не было ни одной   новой вещи. Мебель красного дерева перешла к ней от дядюшки, а сервиз - от   каких-то далеких предков. А ее постели, ее перины!.. Их посещали призраки.   Лучшая из кроватей видела столько смертей, рождений и  браков,  что  могла   поведать историю трех поколений нашей семьи. Что-то в этом  доме  навевало   мысль о  кладбище,  и  не  только  потому,  что  спинки  стульев  походили   очертаниями на могильные плиты.  Моя  память  сохранила  мрачные  закоулки   этого дома, его темные, как в склепе, углы, пышные драпировки,  скрывавшие   окна. Наша жизнь была чересчур буднична для подобной  обстановки.  Тетушка   Шарлотта не догадывалась, что все это ее подавляло, а меж тем  оно  так  и   было. Этим  и  объяснялся,  по-моему,  ее  душевный  склад  -  ее  мрачный   кальвинизм, ощущение ничтожества и бренности всего  земного.  Утверждение,   будто вещи являются принадлежностью нашей жизни, было пустыми словами. Это мы   были их принадлежностью, мы заботились о них какое-то время  и  уходили со   сцены. Они нас изнашивали, а потом бросали. Мы менялись, как декорации, они   действовали в спектакле от начала и до конца. То же  самое  было  и  с одеждой.   Мы схоронили вторую сестру моей  матери  -  тетушку  Аделаиду,  - поплакали и   почти позабыли о  ней,  а  ее  великолепные  шелковые  платья, несмотря на свое   сиротство, по-прежнему весело шуршали в  нашем  эфемерном мире.      

   Все   это еще в раннем детстве противоречило моему представлению о  жизни и об относительной   ценности вещей. Я хочу иметь свои вещи;  вещи,  которые можно разбить, не   разбив себе сердце, и, поскольку мы живем только раз,  я ищу перемен - чтоб    сперва  было  это,  а  потом  то.  Ценность  старых  и добротных вещей тети   Шарлотты я узнал, лишь когда продавал их. За них дали на редкость много - за   эти каменные стулья,  как  жернова,  перемалывавшие людей; за этот хрупкий   фарфор, доставлявший  бесконечные  тревоги  до  тех самых пор, пока чары его не   разлетелись с ним вместе; за серебряные ложки, по милости коих тетя Шарлотта   пятьдесят шесть лет кряду мучилась мыслью  о взломщиках; за кровать, которую из   всей родни пережил я один; за  чудесные старинные часы - рослые, плечистые, с   серебряным ликом.      

   Но,   как я уже говорил, наши вкусы меняются - ушло  в  вечность  красное дерево и   репсовые гардины. Вещи теперь служат человеку, а прежде  человека с детства   учили служить вещам. Нынче я сам связующее звено между прошлым и будущим. Вещи,   как весенние  цветы,  появляются  и  вновь  исчезают.  "Кто украдет мои   часы, получит ерунду", - как говорил один поэт; они сделаны из бог весть   какого металла и, если их день  продержать  на  каминной  полке, покрываются    сплошным  красновато-черным  налетом,  который   очень   меня веселит.   Мальчиком я  понял,  что  когда-нибудь  надену  дедушкину  шляпу. Теперь у меня   шляпа за десять шиллингов, а то и дешевле, и я меняю ее  два или три раза в   году. В прежние времена платье  брали  себе  почти  так  же навечно,  как    жену.  Наше  нынешнее  жилище  полно   разными   блестящими предметами; повсюду   легковесные креслица, прочные лишь настолько, чтобы не развалиться под вами;    книги  в  ярких  обложках;  ковры,  на  которые  вы спокойно можете бросить   зажженную спичку. Вы не боитесь  здесь  что-нибудь поцарапать, опрокинуть кофе,   разбросать по углам пепел. Уж ваша мебель  не станет чваниться перед гостями.   Она знает свое место.      

   Но   особенно хороши дешевые вещи с точки зрения декоративности. Если что и выдавало   в моей тетушке любовь к красоте, так это милый ее сердцу старый цветник, хотя   даже тут она остается у меня под  подозрением.  Ее  любимыми цветами были   тюльпаны - эти накрахмаленные гордецы в малиновых  прожилках. Полевые  цветы    она  презирала.  Драгоценности  ее  походили  на  выставку благородных   металлов. Знай она  стоимость  платины,  она  б  только  ее  и носила. Цепи,   кольца и броши тети Шарлотты приобретались  на  вес.  Она  б отвернулась от   работы  Бенвенуто  Челлини,  если  бы  в  вещи  было  менее двадцати двух   каратов. Акварель она презирала; картина в ее глазах  должна была    представлять  собою  огромное,   писанное   маслом   бурое   полотно   какого-нибудь Старого Мастера. В углу столовой в усадьбе Бэббиджей  стояла   горка с хвастливо сияющей позолоченной  посудой;  ее  огораживал  плюшевый   шнур, не позволявший посетителям  толком  рассмотреть  чеканку:  они  лишь   узнавали стоимость и шли дальше. Я не держу в доме  богато  разукрашенного   искусства. По мне, прелесть искусства составляют такие необъяснимые  вещи, как   идеи, мастерство и талант. На фартинг краски и бумаги - и  перед  вами шедевр,   как это делают японцы.  Не  беда,  если  он  упадет  в  огонь.  Он исчезнет,   как вчерашний закат, - завтра будет новый.      

     Японцы - истинные апостолы дешевизны. Греки жили,  чтоб  научить  людей   красоте, иудеи  -  нравственности,  но  вот  явились  японцы  и  принялись   вдалбливать нам, что человек может быть честным, его жизнь -  приятной,  а   народ - великим без  домов  из  песчаника,  мраморных  каминов  и  буфетов   красного дерева. Порой мне ужасно хотелось, чтоб тетушка  Шарлотта  пожила   среди японцев. Она, конечно, обозвала бы их "горсткой ничтожеств".   То, что у них столь употребима бумага и они носят  бумажное  платье  и    пользуются бумажными платками, преисполнило бы ее бесконечного презрения к ним.   Как я ни старался, я не мог представить себе тетю Шарлотту в бумажном белье.   Она питала истинную ненависть к бумаге. Ее молитвенник был напечатан на шелку,   все книги переплетены в кожу и не  так  для  красоты,  как  для  прочности   вправлены в металлический кант. Настоящее ее место было в древнем Вавилоне -   сей основательный  народ  высекал  на  камне  даже  газеты.  Я  мысленно   сравнивал ее с той царевной, которая носила одеяние  из  кованого  золота.   Мальчиком я считал, что скелет у нее из красного дерева. Но как бы там  ни   было, старушки уж нет, и к тому же она оставила мне свою мебель.  Наверно, она   перевернулась в гробу, когда я  принялся  распродавать  ее  имущество. Даже   семейный фарфор понемногу исчез. Негодуя за  дурное  отношение  к  ее слишком   фундаментальным вещам, тетка вечно  наказывала  меня,  запирала  в чулане,    сажала  на  хлеб  и  воду,  давала  непосильные  задания,  и   я, признаться,   низко отметил ей за это. Если будете в Уокинге, вы убедитесь в этом   собственными глазами. На могиле ее стоит  простой  легкий  крест.  Он кажется   белым пятнышком  между  двух  безобразных  гранитных  пресс-папье, которыми   придавлены лежащие справа и  слева.  Временами  я  готов  в  этом раскаяться.   Как я посмотрю ей в лицо на том свете: я ведь так ее оскорбил!       

       

     1898         

 Хрустальное яйцо       

       

Пер.   - Н.Волжина.      

       

   Год   тому назад близ  Севендайлса  еще  стояла  маленькая,  вся  снаружи закопченная   лавка, на вывеске  которой  поблекшими  желтыми  буквами  было написано:   "К.Кэйв. Набивка чучел и антиквариат". Набор вещей, выставленных в    ее  витрине,  поражал  своей  пестротой.  Там  были   слоновые   клыки,   разрозненные  шахматные  фигуры,  четки,  пистолеты,   ящик,   наполненный   стеклянными глазами, два черепа  тигра  и  один  человеческий,  изъеденные   молью  обезьяньи  чучела  (одно  -  со  светильником  в  лапе),  старинная   шкатулка,  несколько  засиженных   мухами   страусовых   яиц,   рыболовные   принадлежности и на удивление грязный  пустой  аквариум.  В  то  время,  к   которому относится наш рассказ, среди всех этих предметов  лежал  и  кусок   хрусталя, выточенный в форме яйца и прекрасно отшлифованный. На него-то  и   смотрели двое стоявших перед витриной лавки: высокий  худощавый  пастор  и   смуглый  чернобородый  молодой  человек  восточного  типа,  одетый  весьма   непритязательно. Молодой человек что-то говорил,  энергично  жестикулируя,   видимо, убеждал своего спутника купить хрустальное яйцо.      

   Они   все еще стояли у витрины, когда мистер Кэйв вышел в лавку из задней комнаты,   дожевывая на ходу кусок хлеба с маслом, отчего бородка у него так и ходила   ходуном. Увидев этих людей и догадавшись, что их  заинтересовало, мистер Кэйв   как-то сразу сник. Он виновато оглянулся через  плечо  и  тихо притворил за   собой дверь  в  заднюю  комнату.  Мистер  Кэйв  был  старичок небольшого роста   со странными водянисто-голубыми глазами на бледном  лице. В волосах его   мелькала желтоватая седина;  на  нем  был  поношенный  синий сюртук, допотопный   цилиндр и расшлепанные ковровые туфли. Он  выжидательно смотрел на   разговаривающих. Но вот пастор сунул руку  в  глубину  кармана, посмотрел на   вынутые оттуда монеты и блеснул  зубами  в  приятной  улыбке. Когда они вошли в   лавку, физиономия у мистера Кэйва вытянулась еще больше.      

     Пастор спросил без всяких обиняков,  сколько  стоит  хрустальное  яйцо. Мистер   Кэйв бросил тревожный взгляд на дверь в заднюю комнату  и  ответил: пять   фунтов. Обращаясь одновременно к своему спутнику и к  мистеру  Кэйву, пастор   запротестовал против такой высокой  цены  (она  действительно  была гораздо   выше того, что хотел просить Кэйв, когда эта вещь попала к нему  в руки) и   начал было торговаться. Мистер Кэйв  подошел  к  входной  двери  и распахнул   ее.      

   -   Цена пять фунтов, - повторил он,  видимо,  не  желая  утруждать  себя   бесцельным спором.      

   И тут   в щелке над занавеской, которой была задернута застекленная дверь в комнату при   лавке, показалась верхняя половина женского  лица,  глаза  с любопытством   уставились на покупателей.      

   - Цена   пять фунтов, - дрогнувшим голосом проговорил мистер Кэйв.      

     Смуглый молодой человек пока что молчал, внимательно  присматриваясь  к Кэйву.   Но теперь и он подал голос:      

   -   Хорошо, платите пять фунтов.      

     Пастор посмотрел на своего спутника - не шутит  ли  он  -  и,  переведя взгляд   на мистера Кэйва, увидел, что тот побелел, как полотно.      

   - Это   слишком дорого, - сказал пастор и,  снова  порывшись  в  кармане, стал   пересчитывать наличность.      

   У    него  оказалось  немногим  больше  тридцати  шиллингов,  и  он  стал   урезонивать своего спутника, с которым  был,  видимо,  на  самой  короткой   ноге. Это дало мистеру Кэйву возможность собраться с мыслями, и  он  начал   взволнованно  объяснять,  что,  собственно  говоря,  хрустальное  яйцо  не   продается. Оба покупателя, естественно, удивились: следовало  бы  подумать об    этом  раньше!  Зачем  же  тогда  было  назначать  цену?  Мистер   Кэйв   сконфузился, но продолжал твердить, что продать яйцо он не может, так  как   договорился с другим покупателем. Истолковав эти  слова  как  попытку  еще   больше набить цену, пастор и его друг сделали вид, будто хотят уйти, но  в эту    минуту  задняя  дверь  отворилась,  и  в  лавку   вошла   хозяйка   -   обладательница черной челки и маленьких глазок.      

   Эта   женщина, полная, с грубыми чертами лица, была моложе мистера  Кэйва и гораздо   крупнее его. Поступь у нее  была  тяжелая,  лицо  -  красное  от волнения.      

   -   Хрустальное яйцо продается, - сказала она. - И  пять  фунтов  -  цена вполне    достаточная.  Я  не   понимаю,   Кэйв,   почему   ты   отказываешь   джентльменам?      

     Мистер Кэйв, крайне расстроенный  этим  внезапным  вторжением,  сердито   посмотрел на жену поверх очков и стал - впрочем,  не  слишком  уверенно  -   защищать свое право вести дела  по  собственному  усмотрению.  Между  ними   началась перепалка. Оба покупателя с интересом наблюдали эту сцену,  то  и дело   подсказывая миссис Кэйв новые доводы. Припертый к стене, Кэйв все  же не хотел   сдаваться и нес что-то несуразное, путаное об утреннем покупателе хрустального   яйца. Волнение дорого ему  стоило,  но  он  с  необыкновенным упорством   продолжал твердить свое.      

   Конец   этому странному спору положил смуглый молодой человек. Он сказал, что они   зайдут через два дня, и,  следовательно,  у  того  покупателя,  на которого    ссылается  мистер  Кэйв,  будет  время   воспользоваться   такой отсрочкой.      

   - Но   уж тогда твердо, - сказал пастор. - Пять фунтов.      

     Миссис Кэйв сочла своим долгом принести извинения за мужа, пояснив, что он у   нее иной  раз  "чудит",  и  по  уходе  покупателей  супружеская  чета   приступила к открытому обсуждению этого случая во всех его подробностях.      

     Миссис Кэйв изъяснялась напрямик. Дрожа от волнения, ее несчастный  муж то   твердил о каком-то другом покупателе,  то  сбивался  с  этой  версии  и   говорил, что хрустальное яйцо стоит не меньше десяти гиней.      

   -   Тогда почему же ты спросил с них пять фунтов? - возразила ему жена.      

   -   Прошу тебя, предоставь мне вести мои дела по собственному усмотрению, - отвечал   Кэйв.      

   В   доме мистера Кэйва жили  его  падчерица  и  пасынок,  и  вечером,  за ужином,   случай в лавке снова подвергся обсуждению. Домашние мистера  Кэйва и без  того    невысоко  ценили  деловые  способности  главы  семейства,  но последний его   поступок показался им верхом безумия.      

   -   По-моему, он  и  раньше  придерживал  это  яйцо,  -  заявил  пасынок,   нескладный верзила лет восемнадцати.      

   - Но   _пять фунтов_! - воскликнула падчерица, юная дева  двадцати  шести лет, большая   любительница поспорить.      

     Ответы мистера Кэйва были  жалки  по  своей  беспомощности:  он  только   невнятно бормотал, что ему лучше знать,  как  вести  дела.  Посреди  ужина   несчастного погнали в лавку - запереть дверь на ночь. Уши у  него  горели,   слезы досады затуманивали стекла очков. "Почему я не убрал яйцо с витрины?   Какое легкомыслие!" - вот что не давало ему покоя.  Он  не  видел  способа   отвертеться от продажи хрустального яйца.      

     После  ужина  падчерица  и  пасынок  мистера  Кэйва   принарядились   и   отправились гулять, а жена поднялась наверх  и,  попивая  горячую  воду  с   сахаром, лимоном и еще кое с чем, стала обдумывать, как быть с хрустальным   яйцом. Мистер Кэйв ушел в лавку и оставался там  довольно  долго  под  тем   предлогом, что ему надо делать маленькие гроты в  аквариумах  для  золотых   рыбок. На самом же деле он был  занят  совсем  другим,  но  об  этом  речь   впереди.      

   На   следующий день миссис Кэйв обнаружила, что хрустальное яйцо убрано с витрины и   припрятано за стойкой подержанных книг  по  рыболовству.  Миссис Кэйв переложила   его обратно, на видное место. Говорить об этом с мужем она не пожелала, так как   у нее разыгралась мигрень. Что касается самого Кэйва, то у него такое желание    вообще  никогда  не  появлялось.  Время  тянулось томительно. Мистер Кэйв был    рассеян  больше  обычного  (если  только  это возможно) и сверх того крайне   раздражителен. После обеда, когда  жена,  по своему обыкновению, легла   отдохнуть, он опять убрал яйцо с витрины.      

   На   следующий день мистер Кэйв повез в одну из клиник  морских  собачек, которые   требовались там для анатомических занятий. В его отсутствие  мысли миссис Кэйв   снова вернулись к хрустальному яйцу и к  тому,  как  потратить   нежданно-негаданные пять фунтов. Она уже  успела  самым  приятным  образом   распределить эту сумму - между прочим, имелась  в  виду  покупка  зеленого   шелкового платья и поездка в Ричмонд, -  как  вдруг  звон  колокольчика  у   входной двери  вызвал  ее  в  лавку.  Посетитель  оказался  лаборантом  из   клиники, который  пришел  пожаловаться  на  то,  что  лягушки,  заказанные   накануне, до сих пор не доставлены. Миссис Кэйв не одобряла  этой  отрасли   торговых операций мистера Кэйва, вследствие чего джентльмену, явившемуся в   несколько запальчивом  настроении,  пришлось  удалиться  ни  с  чем  после   краткой и вежливой - в той мере, в какой это зависело от него, - беседы  с   хозяйкой. Взоры  миссис  Кэйв,  естественно,  обратились  к  витрине:  вид   хрустального яйца должен был придать  реальность  пяти  фунтам  и  мечтам,   связанным с ними. Каково же было ее удивление, когда  яйца  в  витрине  не   оказалось!      

   Она   кинулась к тому месту за прилавком, где нашла яйцо накануне. Но его и там не   было. Тогда миссис Кэйв немедленно приступила к обыску лавки.      

     Доставив морских собачек по адресу, мистер Кэйв  вернулся  домой  около двух   часов и застал в лавке полный разгром. Жена его, злая-презлая, стояла на   коленях за прилавком и рылась в  материале  для  набивки  чучел.  Когда   колокольчик возвестил о приходе мистера Кэйва, она высунула из-за прилавка свою   свирепую красную физиономию и с места в карьер обвинила мужа, что  он   "спрятал его".      

   -   Кого его? - спросил мистер Кэйв.      

   -   Хрустальное яйцо.      

     Выражая всем своим видом крайнее  удивление,  мистер  Кэйв  бросился  к   витрине.      

   -   Разве его здесь нет? - воскликнул он. - Боже мой! Куда же оно делось?      

   В эту   минуту из задней комнаты в лавку вошел с громкой  бранью  пасынок мистера   Кэйва, вернувшийся домой за минуту до него. Он работал на  той  же улице   подмастерьем у краснодеревщика, торговавшего подержанной мебелью, но обедал дома   и теперь изволил гневаться, что обед  еще  не  готов.  Однако, услыхав о   пропаже, мальчишка забыл о еде и перенес свой гнев с  матери  на отчима. Мать и   сын, разумеется, сразу же решили, что мистер  Кэйв  спрятал хрустальное яйцо.   Но он всячески отрицал это,  не  скупясь  на  клятвенные заверения, ни для кого   не убедительные, и  под  конец  сам  стал  обвинять сперва жену, а за ней и   пасынка в том, что хрустальное яйцо спрятали  они, решив тайком продать его.   Ожесточенный, полный накала страстей спор привел к тому, что у миссис Кэйв   начался нервный припадок - нечто  среднее  между истерикой и приступом   бешенства, а пасынок  на  целых  полчаса  опоздал  в мебельную мастерскую.   Мистер Кэйв укрылся от разбушевавшейся жены в лавке.      

     Вечером спор возобновился, но уже с  меньшей  горячностью,  и  спорщики вели   его под началом падчерицы обстоятельно, как судебное разбирательство. Ужин   прошел невесело и закончился тяжелой сценой. Мистер  Кэйв  вскипел  и выбежал   из лавки, громко хлопнув дверью. Воспользовавшись его отсутствием, остальные   члены семьи  высказались  о  нем  с  полной  свободой,  а  затем обшарили весь   дом с чердака до подвала в надежде найти Хрустальное яйцо.      

   На   следующий день оба покупателя снова появились в лавке.  Миссис  Кэйв встретила   их чуть не со слезами. Как выяснилось из ее слов, никто, ни один человек не   может себе представить, сколько ей всего пришлось вытерпеть  от Кэйва на стезе   их супружеской жизни. Кроме  того,  она  поведала  им  -  в несколько   искаженном виде - историю исчезновения хрустального яйца. Пастор и  смуглый    молодой   человек   переглянулись   между   собой,   внутренне посмеиваясь, но   согласились с миссис Кэйв, что все это действительно очень странно. Они не   стали задерживаться в лавке,  так  как  миссис  Кэйв  явно вознамерилась   изложить  им  всю  свою  биографию.  Цепляясь  за  последнюю надежду, она все   же успела спросить адрес пастора  и  пообещала  известить его, если ей удастся   добиться чего-нибудь  от  мужа.  Адрес  был  дан,  но потом, очевидно, утерян.   Миссис Кэйв так  и  не  могла  сказать,  куда  он запропастился.      

   К   вечеру того дня страсти в семействе мистера Кэйва несколько улеглись, и сам он,   вернувшись из своей  отлучки,  поужинал  в  полном  одиночестве, представлявшем   приятный контраст с  недавними  бурями.  Атмосфера  в  доме по-прежнему   оставалась напряженной, но ни хрустальное яйцо, ни  покупатели его так больше и   не появились.      

     Теперь, чтобы не вводить кого-либо в заблуждение, мы должны признаться, что   мистер Кэйв  просто-напросто  лгал.  Ему  было  хорошо  известно,  где   находится хрустальное  яйцо.  Его  хранил  у  себя  мистер  Джекоби  Уэйс,   помощник демонстратора больницы св.Екатерины на Уэстборн-стрит.  Прикрытое   куском черного бархата, оно лежало у него дома на буфете возле  графина  с   американским виски. От мистера Уэйса и были получены сведения,  на  основе   которых написан этот рассказ. Кэйв  принес  хрустальное  яйцо  в  сумке  с   морскими собачками и пристал к молодому ученому, чтобы тот спрятал  его  у   себя. Мистер Уэйс согласился не сразу. У него были  довольно  своеобразные   отношения с Кэйвом. Коллекционируя  разного  рода  чудаков,  он  частенько   приглашал к себе старика выкурить трубочку, выпить стакан  вина  и  слушал его   не лишенные занятности высказывания о жизни вообще и о миссис  Кэйв  в   частности. Мистеру Уэйсу случалось иметь дело с этой дамой, когда  мистера   Кэйва не бывало в лавке. Он знал, что Кэйва притесняют  дома,  и,  обдумав все   как следует, решил приютить  у  себя  хрустальное  яйцо.  Мистер  Кэйв обещал   объяснить свою странную приверженность к  этой  вещи,  а  пока  что признался,   что в хрустале ему открываются видения. В тот же вечер он опять зашел к   молодому ученому.      

     Мистер Уэйс выслушал весьма путаный рассказ.  Из  него  следовало,  что Кэйв   купил хрустальное яйцо заодно с другой мелочью на аукционе  у  одного   разорившегося антиквара и, не зная стоимости этой  вещи,  назначил  наугад   десять шиллингов. Яйцо провалялось в витрине лавки несколько месяцев, и он уже   подумывал, не снизить ли цену, как вдруг ему открылось нечто странное.      

   Надо   иметь в виду, что здоровье у мистера Кэйва было плохое, а во время описываемых   событий оно совсем расстроилось,  чему  немало  способствовало также   пренебрежительное и прямо-таки дурное отношение к  нему  жены  и  ее детей.    Миссис  Кэйв,  женщина  взбалмошная,  бессердечная,   питала   все возрастающую   склонность к спиртным напиткам. Падчерица  была  заносчива  и сварлива, пасынок   не выносил своего приемного отца  и  пользовался  каждым случаем, чтобы   показать это. Хлопоты по лавке тяготили  мистера  Кэйва,  и мистер Уэйс склонен   думать, что старику тоже случалось иной раз грешить по части спиртного. В   молодые годы Кэйв  не  знал  лишений,  получил  хорошее образование, а теперь   он по целым неделям страдал приступами меланхолии  и бессонницей.  Когда  ему    становилось  невмоготу  от  тяжелых  мыслей,  он тихонько,  стараясь  никого    не  разбудить,  вставал   ночью   со   своего супружеского ложа и бродил по   дому. И однажды, часа в три ночи - было  это в конце августа, - случай привел   его в лавку.      

   Эта   грязная маленькая конура была погружена во тьму, и только  в  одном ее уголке   теплился какой-то странный свет. Подойдя  поближе,  мистер  Кэйв увидел, что   свет исходит от хрустального  яйца,  которое  лежало  на  краю прилавка, у   самой витрины. Тонкий лучик, пробившийся с улицы сквозь щель в ставне, падал   прямо на яйцо и словно наполнял его сиянием.      

     Мистер Кэйв сразу  же  понял,  что  это  противоречит  законам  оптики,   известным ему еще со школьной скамьи. Если бы луч преломился в хрустале  и   собрался в фокусе внутри него, это было бы понятно, но  такое  рассеивание   света шло вразрез с основными законами физики. Мистер Кэйв подошел к  яйцу поближе,   вгляделся в самую его глубь, осмотрел его со всех  сторон,  вдруг загоревшись   той любознательностью,  которая  помогла  ему  с  молодых  лет определить свое   призвание. Он поразился, увидев, что свет  растекается  по всему яйцу, точно   это  был  полый  шар,  наполненный  светящимися  парами. Разглядывая яйцо то с   правой, то с левой стороны, он случайно заслонил его от луча света, но хрусталь   и тогда нимало не потускнел.  Потрясенный  этим открытием, мистер Кэйв взял   яйцо и перенес его подальше от окна,  в  самый темный угол лавки. Оно   продолжало излучать сияние еще  минут  пять,  потом стало медленно тускнеть и   наконец погасло. Мистер Кэйв подставил  его  под луч света, и почти тотчас же   сияние снова разлилось по нему.      

   Эту   часть удивительного рассказа  старого  антиквара  мистер  Уэйс  мог   подтвердить. Он сам не раз держал  яйцо  под  лучом  шириной  чуть  меньше   миллиметра. И действительно, в полной  темноте,  накрытый  куском  черного   бархата, хрусталь хоть и слабо, но все же фосфоресцировал. Однако  в  этой   фосфоресценции было что-то странное, и видели ее не  все.  Так,  например,   мистер  Харбинджер  -  имя,  известное  всем,  кто  интересуется   работой   Пастеровского института, - вообще не заметил никакого свечения. У  мистера   Уэйса эта способность была несравненно ниже, чем у мистера Кэйва. И даже у   самого мистера Кэйва она сильно колебалась, обостряясь в  часы  наибольшей   усталости и плохого самочувствия.      

     Свечение в хрустальном яйце с первого  дня  словно  зачаровало  мистера Кэйва.   И то, что он долгое время ни с  кем  не  делился  своим  открытием, говорит о   его глубоком одиночестве больше, чем мог бы  сказать  целый  том трогательных   описаний. Бедняга жил в атмосфере такого недоброжелательства, что  вздумай  он    признаться,  что  вот  такая-то  вещь   доставляет   ему удовольствие, как его   мигом лишили бы ее. Он заметил, что  с  приближением утра, при рассеянном    освещении,  хрусталь  перестает  светиться  изнутри. Какое-то время вообще   удавалось наблюдать это свечение только по  ночам  в самых темных углах лавки.      

     Тогда  мистер  Кэйв  решил  воспользоваться  куском  старого   бархата,   служившего фоном для коллекции минералов. Сложив бархат вдвое и накрыв  им   голову и руки, он улавливал игру света в хрустальном яйце  даже  днем.  Но тут   ему приходилось быть начеку, чтобы не попасться жене, и он  предавался этому    занятию,  залезая  из  предосторожности  под  прилавок,  только   в   послеобеденное  время,  когда  она  отдыхала  наверху.  И   вот   однажды,   поворачивая яйцо в руках,  мистер  Кэйв  увидел  нечто  новое.  В  глубине   хрусталя словно вспыхнула  молния,  и  ему  показалось,  будто  перед  ним   открылись  на  миг  бескрайние  просторы  какой-то  неведомой  страны.  Он   повернул яйцо еще раз и снова поймал в тускнеющем хрустале то же видение.      

   Было   бы слишком долго и скучно излагать все подробности этого  открытия мистера   Кэйва. Достаточно сказать о результатах его опытов: держа хрусталь под углом   примерно в сто тридцать семь градусов к лучу света, в нем  можно было ясно и   подолгу видеть широкую и чем-то совершенно необычную  равнину. В пейзаже этом   не было ничего фантастического, он казался вполне реальным, и чем сильнее был   свет, тем живее и ярче обозначалась  в  нем  каждая  его деталь. Всю эту   картину пронизывало движение,  подчиняющееся  размеренному ритму, и она   непрестанно менялась в зависимости от направления луча  света и той или иной   точки зрения. Так бывает, когда  рассматриваешь  что-нибудь сквозь выпуклое   стекло: стоит его повернуть, и все предстает в ином виде.      

     Мистер Уэйс уверял меня, что мистер Кэйв описывал  ему  все  это  очень   обстоятельно,  без  малейших   признаков   возбуждения,   которое   обычно   наблюдается у галлюцинирующих. Однако все  попытки  самого  мистера  Уэйса   увидеть сколько-нибудь четкую картину в бледной, опаловой глубине хрусталя   оканчивались полной неудачей. Видимо, разница в силе восприятия  их  обоих была   слишком велика и то, что представлялось одному  четким,  ясным,  было для   другого всего лишь туманным пятном.      

   По   словам мистера Кэйва, видение, открывавшееся ему в хрустальном яйце, оставалось   неизменным. Это была широкая  равнина,  и  он  смотрел  на  нее откуда-то   сверху, точно с  башни  или  мачты.  На  востоке  и  на  западе, далеко-далеко,   равнину замыкали высокие красноватые скалы, похожие на  те, что он видел на   какой-то картине; на-какой именно, мистер Уэйс  так  и  не добился от него.   Скалы тянулись с севера на  юг  (направление  можно  было определить по звездам   ночью) и, теряясь в бесконечности, видимо, смыкались где-то в туманных далях. В   первый раз мистер Кэйв был  ближе  к  восточной цепи скал; тогда над ними   всходило солнце и  в  воздухе  парило  множество каких-то существ, похожих на    птиц.  Против  солнца  они  казались  совсем черными, а попадая в тень,   ложившуюся от скал, светлели. Внизу, под собой, мистер Кэйв видел длинный ряд   зданий, и чем ближе они были к темному  краю картины,  где  преломлялся  луч    света,  тем   все   более   расплывчатыми становились их очертания. Сверкающий   на  солнце  широкий  канал  окаймляли деревья с необычными по форме и цвету   стволами -  то  темно-зелеными,  как мох, то серебристо-серыми. Что-то большое   и яркое пролетело в  вышине  над красноватыми скалами и равниной. В  первый    раз  это  зрелище  открывалось мистеру Кэйву на две-три секунды, не больше. Руки   у него  дрожали,  голова тряслась, и неведомая равнина то возникала перед ним,   то снова исчезала  в тумане, стоило только ему потерять нужный угол зрения.      

     Второй раз удача пришла только через неделю. Промежуток не дал  ничего, кроме   нескольких  мучительно  неясных  проблесков  и  некоторого  опыта  в обращении   с яйцом. Теперь равнина открылась мистеру Кэйву  в  перспективе. Вид    изменился,  но  у  него  была  странная   уверенность,   неоднократно   подкреплявшаяся в дальнейшем, что он каждый раз смотрит на  этот  странный мир   с одного и того же места, но только в  разных  направлениях.  Большое, длинное   здание, крышу которого мистер Кэйв видел впервые внизу, под собой, теперь   вытянулось в перспективе. По крыше он его  и  узнал.  Вдоль  фасада этого здания   шла терраса поистине огромных размеров, а посредине  нее,  на равном расстоянии   одна от другой, высились массивные, но стройные мачты, к верхушкам которых были   прикреплены какие-то маленькие блестящие  предметы, отражавшие лучи заходящего   солнца. О назначении этих предметов мистер Кэйв догадался гораздо позже, когда   рассказывал о своих опытах  мистеру  Уэйсу. Терраса нависала над зарослями   роскошных цветущих  кустарников,  а  дальше начинался широкий  луг,  в  траве    которого  возлежали  какие-то  странные существа, похожие на огромных,   раздавшихся в ширину жуков. За лугом бежала дорога, выложенная узором из   розоватого камня, а еще  дальше,  вдоль  цепи скал, сверкала    зеркально-гладкая  река,  заросшая  по  берегам  _красной_ травой. Большие   птицы тучами величественно парили в воздухе. По ту сторону реки, в чаще   деревьев, покрытых  мхами  и  лишайниками,  высились  дворцы, игравшие  на    солнце  полировкой  разноцветного  гранита  и  металлической резьбой. И вдруг   перед мистером Кэйвом что-то замелькало; это были  словно взмахи крыльев или   украшенного драгоценностями веера, и он  увидел  чье-то лицо, вернее, верхнюю   часть лица, с огромными глазами  -  увидел  его  так близко от себя, точно их   разделял только прозрачный хрусталь. Испуганный и пораженный живостью этих   глаз, мистер Кэйв поднял голову, заглянул за яйцо и, очнувшись от своих   видений, увидел себя все в той же  холодной,  темной лавчонке, пропитавшейся    запахом  метила,  плесени  и  гнили.  И  пока  он изумленно озирался по   сторонам, сияние в хрустале стало меркнуть и  вскоре совсем погасло.      

     Таковы  были  первые  опыты  мистера  Кэйва.  Рассказывал  он   о   них   обстоятельно, со всеми подробностями. Мелькнув перед  ним  в  первый  раз,   пейзаж в хрустальном яйце поразил его воображение, а по мере того, как  он   обдумывал увиденное, любопытство его перешло в страсть. Дела  в  лавке  он вел   теперь спустя рукава, помышляя только о том, как бы поскорее вернуться к своему   новому занятию. И вот  через  несколько  недель  после  странного открытия   мистера Кэйва приход в лавку двух покупателей, тревоги, вызванные их намерением   купить хрустальное яйцо, и  исчезновение  его  с  витрины  - словом, все то, о   чем я уже рассказывал.      

   До   тех пор, пока мистер Кэйв держал свое открытие в тайне, он любовался этими чудесами   украдкой, словно ребенок,  одним  глазком  заглядывающий  в чужой сад.  Но    мистер  Уэйс  обладал  на  редкость  ясным  и  точным  для начинающего ученого   умом. Как только хрустальное яйцо появилось у  него  в доме и ему удалось   убедиться собственными  глазами,  что  старик  антиквар говорит правду и что   хрусталь действительно светится изнутри, он приступил к систематическому   исследованию этого странного явления. Мистер  Кэйв,  не устававший любоваться   зрелищем  чудесной  страны,  просиживал  у  молодого ученого все вечера, с    половины  девятого  до  половины  одиннадцатого,  а иногда забегал и  среди    дня  в  отсутствие  хозяина.  Приходил  он  и  по воскресеньям, в   послеобеденное время. Мистер  Уэйс  с  самого  начала  вел подробную  запись    их  общих  наблюдений,  и  методичность   его   помогла установить, какое   направление светового луча  дает  наилучшую  возможность обозревать картины,   открывающиеся в хрустальном яйце.      

     Поместив яйцо  в  ящик  с  небольшим  отверстием  для  луча  и  заменив светло-коричневые    шторы  на  окнах   своей   комнаты   плотными   черными занавесками, мистер   Уэйс значительно улучшил условия наблюдений,  так  что вскоре они могли   обозревать равнину из конца в конец.      

     Теперь, после этих предварительных сведений, мы дадим краткое  описание   призрачного  мира   внутри   хрустального   яйца.   Исследователи   всегда   придерживались одного и того же метода работы: мистер Кэйв всматривался  в   хрусталь и рассказывал, что он  там  видит,  а  мистер  Уэйс,  научившийся   писать в темноте еще в студенческие  годы,  конспектировал  его  рассказы.   Когда  хрусталь  тускнел,  яйцо  снова  помещали   в   ящик   и   включали   электричество. Мистер Уэйс задавал вопросы и делал те или иные поправки по ходу   наблюдений, стараясь избежать малейших неясностей. Словом,  ни  того, ни   другого нельзя было заподозрить в визионерстве, их занятие носило чисто деловой   характер.      

     Мистера Кэйва больше  всего  интересовали  похожие  на  птиц  существа, которые   всякий раз появлялись в хрустале.  Сначала  он  считал  этих  птиц чем-то вроде   дневных летучих мышей, потом, как ни странно, решил, что  это ангелы. Головы у   них были круглые, поразительно  схожие  с  человеческими. Одно из этих существ   когда-то и напугало мистера Кэйва, встретившись с ним взглядом в хрустале. Их   серебристые, лишенные оперения крылья искрились на свету, как чешуя у рыбы,   только что вынутой из воды. Впрочем, мистер  Уэйс вскоре установил, что крылья   эти не были похожи на  крылья  летучих  мышей или  птиц,  а  держались  на    изогнутых  ребрах,  расходящихся  веером  от туловища. (Крыло бабочки с  чуть    изогнутыми  прожилками  -  вот  наиболее близкое сходство.) Само туловище у них   было небольшое; ниже рта  выступали два пучка хватательных органов, похожих на   длинные щупальца.  Как  это  ни казалось невероятным мистеру Уэйсу, но в конце   концов он пришел  к  мысли, что именно им,  крылатым  существам,  принадлежат    величественные  дворцы, напоминающие человеческое  жилье,  и  роскошные    цветущие  сады  -  короче говоря, все то, чем ласкала глаз широкая равнина.   Мистер  Кэйв,  со  своей стороны, подметил еще одну особенность этих зданий:   обитатели их влетали и вылетали оттуда не через  двери,  а  в  окна  -    большие,  круглые,  легко открывающиеся. Сядут на свои щупальца, прижмут   сложенные крылья к тонкому, как тростинка, туловищу и  легко  спрыгнут    внутрь.  В  этом  рое  было  и множество  других,  более  мелких  существ,    подобных  большим  стрекозам, бабочкам и летающим жукам, а  на  зеленой    луговине  лениво  копошились  и бескрылые жуки, слепящие глаз своей  яркой    окраской.  Большеголовые  мухи огромных размеров, но тоже лишенные крыльев,   деловито скакали по дороге  и террасам, отталкиваясь от земли  при  помощи    своих  щупалец,  похожих  на человеческие руки.      

   Я уже   упоминал о каких-то блестящих предметах на мачтах, которые стояли на террасе   дворца у самого края этой  картины.  Однажды,  когда  видимость была   исключительно хороша, мистер Кэйв рассмотрел одну  из  таких  мачт  и увидел,   что этот блестящий предмет ничем не отличается от его собственного хрустального   яйца. И, как выяснилось из дальнейших  наблюдений,  такие  же хрустальные шары   были почти на  всех  других  двадцати  мачтах.  Время  от времени крылатые   существа взлетали  на  одну  из  них  и,  сложив  крылья, обхватив ее щупальцами,   подолгу, иной раз минут по пятнадцать,  пристально вглядывались в хрусталь. Ряд   наблюдений,  проведенных  по  совету  мистера Уэйса, убедил обоих   исследователей, что хрустальное яйцо,  в  которое  они смотрят, укреплено на   террасе с двадцатью мачтами, на верхушке крайней  из них, и что в лицо мистеру   Кэйву заглянул один из обитателей потустороннего мира.      

     Таковы основные факты этой странной истории.  Если  не  считать  ее  от начала   до конца остроумной мистификацией мистера Уэйса, придется  признать одно из   двух: либо хрустальное яйцо мистера Кэйва находилось  одновременно в двух мирах   и, перемещаясь в одном мире, оставалось неподвижным в другом, что  совершенно    невероятно,  либо  между   обоими   хрустальными   яйцами существовала какая-то   связь и то, что было  видно  внутри  одного  из  них здесь, на земле, при   соответствующих условиях могло открыться  наблюдателю в том, другом мире, и   наоборот.      

     Сейчас мы, разумеется, не в состоянии объяснить, каким образом эти  два   хрустальных яйца могли быть связаны между собой, но современная наука  уже не   отрицает такой возможности. Предположение о некоем родстве  между  ними   принадлежит мистеру Уэйсу, и, на мой взгляд, оно вполне правдоподобно.      

   Но   где же находится тот, другой мир? Живой ум мистера Уэйса не замедлил пролить   свет и на этот вопрос. После захода солнца небо в хрустале  быстро темнело -   сумерки там были совсем короткие, -  появлялись  звезды.  Те  же звезды,   группирующиеся в те же созвездия, мы видим и на нашем  небосклоне. Мистер    Кэйв  узнал  Большую  Медведицу,  Плеяды,  Альдебаран  и   Сириус.   Следовательно, тот мир находится где-то в  пределах  солнечной  системы  и   самое большее - на расстоянии каких-нибудь нескольких сот  миллионов  миль от   нашего.  Развивая  дальше  эту  догадку,  мистер  Уэйс  установил,  что   полночное небо в том мире намного темнее даже нашего зимнего, а  солнечный диск   несколько меньше. _И на небосклоне там сияли две луны_! ("Похожие  на   нашу  луну,  но  меньшего  размера  и  с  другим  расположением  морей   и кратеров".)   Одна из этих лун двигалась так быстро, что  движение  ее  было заметно глазу.   Поднимались  они  обе  невысоко  и  исчезали  вскоре  после восхода - другими   словами, вращение их  вокруг  своей  оси  сопровождалось затмением вследствие   близости обеих к планете, вращающейся вокруг  солнца. И  все  это  в  точности    соответствовало  тем   астрономическим   законам (неизвестным мистеру Кэйву),   которые должны существовать на Марсе.      

   В   самом деле, почему не  допустить,  что,  глядя  в  хрустальное  яйцо, мистер   Кэйв действительно видел планету Марс и ее обитателей? А если  так, значит,   вечерняя звезда, ярко сияющая в небе этого далекого мира, была  не что иное,   как наша Земля.      

     Первое время марсиане - если это на самом деле  были  жители  Марса,  - по-видимому,   не подозревали, что за ними наблюдают. Иной раз кто-нибудь из них поднимался на   мачту, вглядывался в хрустальное  яйцо  минуту-другую  и перелетал к   следующему, вероятно, в поисках лучшей видимости. Мистер  Кэйв следил за жизнью   этих крылатых существ без всяких помех с  их  стороны,  и его наблюдения, хоть   и отрывочные, давали пищу для ума. Представьте  себе, какое впечатление о людях   сложилось бы у  марсианина,  если  бы  он  после долгих усилий, напрягая   глаза,  мог  бы  лишь  минуты  по  четыре  за  раз смотреть на Лондон с высоты   колокольни  св.Мартина!  Мистер  Кэйв  не  мог сказать, были ли крылатые   марсиане такими же существами,  как  и  те,  что скакали по дороге и террасам,   и могли ли последние обзавестись по  желанию крыльями.  Несколько  раз  на    равнине   появлялись   какие-то   двуногие, смахивающие на неуклюжих белых   обезьян с прозрачным туловищем. Они паслись среди заросших лишайниками   деревьев,  и  как-то  раз  один  круглоголовый, передвигающийся прыжками   марсианин  погнался  за  ними  и  схватил  одного своими щупальцами. Но тут   видение сразу поблекло, и мистер Кэйв остался  в темноте, сгорая от   неудовлетворенного  любопытства.  В  другой  раз  нечто огромное стремительно   пронеслось по дороге вдоль канала. Когда это "нечто" приблизилось к   краю картины, мистер Кэйв признал в нем сначала  гигантское насекомое,  а    потом  сверкающую  металлом  машину   чрезвычайно   сложной конструкции. Он   хотел разглядеть ее как следует, но не успел,  так  быстро она скрылась из   виду.      

     Спустя некоторое  время  мистер  Уэйс  вознамерился  привлечь  внимание   марсиан, и в следующий раз, когда глаза одного из них глянули в  хрусталь,   мистер Кэйв громко вскрикнул и отскочил назад. Уэйс сейчас же зажег  свет, и   оба они стали подавать знаки марсианину. Но все их старания ни к чему не   привели. Когда мистер Кэйв снова посмотрел в глубь хрустального яйца,  там   никого не было.      

   Такие   сеансы продолжались до первых чисел ноября.  Убедившись  к  этому времени, что   подозрения его домашних улеглись, мистер  Кэйв  стал  уносить хрустальное яйцо   с собой, с тем чтобы не упускать ни малейшей  возможности - днем ли, ночью ли   -  тешить  свою  душу  видениями,  которые  составляли теперь весь смысл его   жизни.      

   В   декабре, готовясь к экзамену, мистер Уэйс был занят больше  обычного;   наблюдения над хрустальным яйцом, увы, на неделю пришлось отложить. Неделя   прошла, но Кэйв не дал о себе знать и на  десятый,  а  может  быть,  и  на   одиннадцатый  день.  Мистеру  Уэйсу  не  терпелось  снова   приступить   к   наблюдениям,  поскольку  спешная  работа  у  него  кончилась,  и  он   сам   отправился к старику антиквару. Выйдя на  Севендайлс,  он  увидел,  что  у   торговца птицами и сапожника окна закрыты ставнями.  Лавка  мистера  Кэйва тоже   была на запоре.      

     Мистер Уэйс постучал в дверь; ему  отворил  пасынок  старика  с  черной   повязкой на рукаве. По его зову в лавке появилась  миссис  Кэйв  в  полном   вдовьем трауре,  хоть  и  дешевом,  но  явно  рассчитанном  на  то,  чтобы   бросаться в глаза, как отметил мысленно мистер Уэйс. Он почти не удивился,   узнав, что Кэйв  умер  и  уже  похоронен.  Миссис  Кэйв  пустила  слезу  и   несколько сиплым голосом сообщила ему, что она сию минуту  с  Хайгейтского   кладбища. Вдовица, видимо, была вся во власти мыслей  о  своей  дальнейшей   судьбе и перипетий торжественной церемонии погребения, так что мистер Уэйс не   сразу и с большим трудом выведал у нее подробности смерти старика.      

   Кэйва   нашли мертвым  в  лавке  рано  утром  на  другой  день  после  их последней   встречи с мистером  Уэйсом.  Окоченевшие  руки  старика  сжимали хрустальное   яйцо, рассказывала миссис Кэйв, на губах застыла улыбка. Рядом с ним на полу   лежал кусок черного бархата. Смерть наступила часов за пять, за шесть до того,   как его обнаружили.      

   Уэйс   был потрясен этим рассказом и горько  упрекнул  себя  за  то,  что смотрел   сквозь пальцы на  явно  ухудшавшееся  здоровье  старика.  Впрочем, главным    образом  его  беспокоило   хрустальное   яйцо.   Зная   некоторые особенности    характера  миссис  Кэйв,  он   приступил   к   расспросам   с осторожностью.    И  совершенно  онемел   от   неожиданности,   узнав,   что хрустальное яйцо уже   продано.      

   Когда   покойника перенесли наверх, миссис Кэйв сразу  же  вспомнила  про чудака   пастора, предлагавшего пять фунтов за хрустальное  яйцо,  и  решила написать   ему о своей находке. Но лихорадочные поиски его адреса, в которых принимала   участие и ее дочь, ни к чему не привели: бумажка  затерялась.  У миссис Кэйв не   было  средств  на  сложные  по  ритуалу  похороны,  которых заслуживал столь   почтенный обитатель Севендайлса, и она прибегла к  помощи одного знакомого   торговца с Грэйт-Портленд-стрит.  Он  любезно  согласился взять часть вещей   Кэйва  по  собственной  расценке.  В  их  числе  было  и хрустальное яйцо.   Выразив, правда, несколько  второпях,  приличные  случаю соболезнования вдове,   мистер Уэйс поспешил на Грэйт-Портленд-стрит. Но там он узнал, что хрустальное   яйцо уже продано и что купил его высокий смуглый человек в сером костюме. Здесь   фактический материал этой странной, но,  на мой взгляд, наводящей на   размышления истории внезапно обрывается. Торговец с Грэйт-Портленд-стрит не   знал, кто был  тот  высокий  смуглый  человек  в сером, и не мог точно описать   его мистеру Уэйсу. Он  даже  не  заметил,  в какую сторону покупатель пошел,   выйдя  из  лавки.  Мистер  Уэйс  до  конца испытал терпение торговца, изливая в   бесконечных расспросах  свою  досаду. Убедившись напоследок, что всему этому   делу пришел конец,  что  теперь  уж ничего не попишешь, он вернулся домой и с   удивлением увидел свои заметки о наблюдениях над хрустальным  яйцом,  которые    по-прежнему  лежали  на  его заваленном книгами и бумагами столе.      

   Легко   представить себе разочарование и досаду молодого ученого. Он  еще раз сходил к   торговцу на Грэйт-Портленд-стрит (столь же  безуспешно),  дал объявления в   газеты и журналы, которые могли попасть в руки коллекционеров разных редкостей.   Написал письма в "Дейли кроникл" и "Нэйчюр", но оба  эти   органа,  заподозрив  тут  мистификацию,  посоветовали  ему  подумать   как   следует, прежде чем настаивать на опубликовании своих писем.  Кроме  того,   мистеру Уэйсу было дано понять, что эта странная история,  лишенная  каких бы то   ни было вещественных доказательств, может  повредить  его  репутации ученого.      

     Месяца через полтора после  двух-трех  последних  бесед  с  антикварами мистер   Уэйс скрепя сердце отказался  от  поисков  хрустального  яйца,  тем более что   работа в больнице оставляла  у  него  мало  свободного  времени. Впрочем,   недавно молодой ученый признался мне (и я не  имею  оснований  не верить ему),   что бывают дни, когда он бросает  самые  неотложные  дела  и, полный рвения,   принимается разыскивать пропажу.      

     Найдется ли хрустальное яйцо или оно исчезло навсегда, об  этом  сейчас можно   только гадать. Если теперешний его обладатель  -  коллекционер,  он, казалось   бы, должен узнать через антикваров, что эта  вещь  разыскивается. Мистер Уэйс   уже выяснил, кто были те люди - пастор и "восточный  человек",   приходившие в лавку к мистеру Кэйву.  Оказалось,  что  это  достопочтенный   Джеймс Паркер и молодой яванский принц Боссо-Куни. Им я обязан  некоторыми   подробностями  этой  истории.  Настойчивость  принца  объяснялась   просто любопытством   и... долей чудачества. Ему захотелось купить хрустальное яйцо только потому,   что Кэйв со странным упорством отказывался продать его.      

     Вполне вероятно, что тот, кому в конце концов досталась эта  вещь,  был не   коллекционер, а просто случайный покупатель, и, может быть, хрустальное яйцо   находится сейчас на расстоянии какой-нибудь мили от меня  и  украшает   чью-нибудь гостиную, а то  и  служит  пресс-папье,  не  обнаруживая  своих   замечательных свойств. Откровенно говоря, эта  мысль  отчасти  и  побудила меня   изложить всю эту историю в форме рассказа в расчете на  то,  что  так она   скорее попадет на глаза рядовому потребителю беллетристики.      

   Мое   собственное мнение о хрустальном яйце вполне  совпадает  с  мнением мистера   Уэйса. По-моему, между хрустальным шаром, укрепленным  на  вершине марсианской   мачты, и хрустальным яйцом мистера Кэйва  существует  какая-то тесная связь, в   настоящее время еще не разгаданная. Мы оба считаем  также, что хрустальное яйцо   могло быть послано с Марса на Землю (вероятнее всего, в незапамятные времена),   когда марсиане захотели поближе  познакомиться  с нашими земными делами.   Допускаю мысль, что у нас на Земле где-нибудь  есть и другие такие же   хрустальные шары - парные тем,  что  украшают  остальные марсианские мачты. Во   всяком случае, ссылками на галлюцинации  тут  ничего не объяснишь.         

 Свод проклятий       

       

Пер. - Р.Померанцева      

       

     Профессор Гнилсток, к вашему  сведению,  объездил  полсвета  в  поисках цветов   красноречия. Точно ангел господень - только без единой слезинки,  - ведет  он    запись  людских  прегрешений.   Проще   сказать,   он   изучает сквернословие.   Его коллекция, впрочем, притязает на полноту лишь по  части западноевропейских   языков. Обратившись к странам Востока, он обнаружил там столь потрясающее   тропическое изобилие сих  красот,  что  в  конце  концов вовсе отчаялся дать о   них хоть какое-нибудь представление. "Там не станут, - рассказывает он, -   осыпать проклятиями дверные ручки, запонки  и  другие мелочи, на которых   отводит душу европеец. Там уж начали, так держись..."      

     Однажды в Калькутте я нанял слугу  весьма  обнадеживающей  внешности  и месяц   спустя или что-то около этого выгнал  его,  не  заплатив.  Поскольку дверь была   на запоре и он не мог пырнуть меня  своим  огромным  ножом,  он уселся на   корточках под верандой и с четверти  седьмого  почти  до  десяти утра ругал   меня почем зря, изливая без продыха невероятный  поток  анафем. Сперва  он    клял  мой  род  по  женской  линии  до   самой   Евы,   потом, поупражнявшись   слегка на мне самом, взялся  за  моих  возможных  потомков, вплоть до   отдаленнейших праправнуков. Затем он стал всячески поносить меня самого. У   меня  заболела  рука  записывать  всю  эту  благодать.  То  была поистине   антология бенгальской брани - яркой, неистовой, разнообразной. Ни один образ не   повторялся дважды. Потом он обратился к разным частям  моего тела. Мне здорово   с ним повезло. И все же меня терзала мысль, что все  это взято у одного   человека, а их в Азии шестьсот миллионов.      

   -   Разумеется, подобные изыскания сопряжены с  некоторой  опасностью,  - заметил   профессор в ответ на мой вопрос. - Первое  условие  для  собирания брани - это   вызвать против  себя  возмущение,  особенно  на  Востоке,  где обычно грозят   всего-навсего карами небесными,  и  надо  жестоко  оскорбить человека, чтоб он   явил вам все свои сокровища. В Англии вы ни от  кого  не услышите такого залпа   откровенных, точных и подробных проклятий,  которыми там бьют по врагу, - разве   что  от  дам  сомнительной  репутации.  А  ведь несколько столетий назад   анафема была обычным делом. Так, в  Средние  века она составляла  часть    судебной  процедуры.  Как  явствует  из  протоколов гражданских палат, истцу   полагалось произнести родительское, сиротское или еще какое-нибудь проклятие.    Проклятие  играло  большую  роль  также  и  в церковной политике. На одном из   этапов истории  воинствующее  христианство всего  мира  в  унисон   кляло     по-латыни   Венецианскую   республику   - представляете, какой это был громкий   и внушительный хор! По-моему,  нельзя допустить, чтобы эти древние обычаи   канули в прошлое.  А  ведь,  по  моему подсчету, больше половины готских   ругательств совсем забыто. В  ирландском и гэльском, наверно, тоже имелись    отличные  вещи;  кельты  с  их  большим чувством колорита, живым умом и    эмоциональностью  всегда  превосходили  в брани бедных на выдумки тевтонцев.   Однако все это доживает последние дни.      

     Право, нынешний средний британец совсем разучился божиться. Трудно себе   представить что-нибудь бесцветней и скучней того, что идет сейчас в Англии за    брань.  Это  обычная   речь,   сдобренная   полудюжиной   общепринятых   ругательств, которые  вставляются  между  словами  самым  бессмысленным  и   нелепым образом. Подумать только, непринятые слова - и те употребляются на   общепринятый манер! Помню, как однажды после полудня я ехал метрополитеном в   вагоне третьего класса для  некурящих,  битком  набитом  простолюдинами.   Каждое  существительное  они   подкрепляли   одним   и   тем   же   глупым   прилагательным и, несомненно, чувствовали себя удальцами. В конце концов я   попросил  их  не  повторять  больше  этого  слова.  Один  из   них   мигом   осведомился: "...какого...  (право,  я  не  силах  приводить  его  детский   лепет!) - какого... (опять это избитое слово) мне дело?" Тогда я  спокойно   взглянул на него поверх очков и начал сыпать. То было для бедняг настоящее   откровение.  Они  сидели,  разинув  рты.  Затем  ближайшие  ко  мне  стали   потихоньку  отодвигаться,  и  на  первой  же  остановке,  не  успел  поезд   затормозить, они все как один ринулись из вагона,  точно  я  был  заразный   больной. А  монолог  мой  представлял  собой  всего  лишь  слабое  подобие   нескольких банальных, ничего не значащих фраз,  коими  сирийские  язычники   честили обычно американских миссионеров.      

   - Еще   спасибо, женщины помогают, не  то  в  Англии  совсем  бы  иссякло   сквернословие, - закончил свою речь профессор Гнилсток.      

   - Не   слишком ли дурно так думать о дамах? - осведомился я.      

   -   Ничуть. По некоторым не очень ясным причинам они решили объявить  ряд слов   неприличными. Это чистейшая условность. И дело вовсе не  в  первичном значении   этих слов, поскольку у каждого из них есть свой вполне допустимый парафраз или   синоним. Но нарушение этого  "табу"  существом  слабого  пола   считается предосудительным. Впрочем, дамы уже стали догадываться,  как  им   исправить свою ошибку. Слово "чертов", говорят, уже проникло в    будуар,  и его можно частенько услышать  в  дамской  беседе;  возражать    против  него почитается теперь чуть ли  не  ханжеством.  Между  тем  мужчины,    особенно хлюпики, ни за что не станут делать  то  же,  что  женщины.  В    результате мужчин, поминающих черта, остальные их собратья ставят нынче почти   на одну доску с теми, у кого в лексиконе слова "мерзкий" и   "противный". Слабый пол скоро почувствует перемену, происшедшую с   этим запретным словом.  И  тогда дамы тут же, разумеется,  введут  в  обиход    и  все  прочие  ругательства. Поначалу это, наверно, будет несколько резать   слух,  но  в  результате  не станет неприличных слов. Я уверен, что найдутся   охотники поупражнять  свое жалкое остроумие над женщиной, которая  первой    решится  вступить  на  сей путь, но если дело  станет  за  жертвой,  то  среди    дам  всегда  найдется подвижница. Борясь против старой веры, она  погрязнет  в    богохульствах  и погибнет в них, как в тунике Несса, - мученица за чистоту    нашей  речи.  И тогда  исчезнет  наша  убогая  ругань,  это  бессмысленное     и   нарочитое грубиянство. И от этого будет немалая польза.      

   Есть    в  этой  области  один  раздел,  который  я  назвал  бы  "изящным   сквернословием". "Ах, сучий прах!  -  вскричал  король,  увидев    человека, взбирающегося на шпиль Солсберийского собора. - Выдать ему    привилегию  на право лазать туда, и чтоб больше никто не смел!"  Подобные    обороты  можно занести в рубрику "антикварных проклятий". Для дам   имеется вариант - "прах тя возьми", а в Британском музее я однажды   наткнулся на такое  производное - "прахоблуды". В прежние времена   каждый джентльмен стремился  иметь  свое собственное проклятие, так же как свою   особенную прическу, свой  экслибрис или какую-нибудь замысловатую подпись. Это   словечко порхало  в  его  речи, как бабочка на полотнах Уистлера, одновременно   удостоверяя его личность  и вызывая восхищение. Вот задрибабочка!.. Я часто   подумывал о  том,  что  не худо бы составить сборник  таких  изысканных    примолвок  и  геральдических ругательств, напечатать его на лучшей бумаге с   большими полями, переплести в мягкий сафьян, тисненый золотыми цветочками, и   выпустить как подарок  ко дню рождения или карманный справочник под титлом:   "Обиходные проклятия".      

     Возвращаясь к брани, должен  сознаться,  что  с  грустью  гляжу  на  ее упадок.   Это было крайне полезное для морали и здоровья упражнение.  Видите ль, когда с   человеком случается неприятность или его охватывает  волнение, мозг его под    действием  раздражителей  вырабатывает  огромное  количество энергии. Ему   приходится пускать в ход всю свою  волю,  чтоб  сдержать  эту энергию. Часть ее   просачивается порой к лицевым  нервам  и  искажает  лицо судорогой;  часть  может    вызвать  работу  слезных  желез,  спуститься  по блуждающему нерву, замедлить   биение сердца и вызвать обморок или  нарушить ток крови в мозговых сосудах  и    привести  к  параличу.  Если  же  человек сдержит себя и не даст ей вырваться в   одну  из  этих  отдушин,  она  может перелиться через край, и тогда скандалы,   разбитая  мебель,  а  глядишь,  и "убивство". Так  вот,  для  всей    этой  энергии  какое-нибудь  забористое, крепкое словечко служит природным   громоотводом.  Все  примитивные  люди  и большая часть зверей пользуются   проклятиями. Это своего рода эмоциональное "рвотное". Ваш кот   фыркает, чтоб не вцепиться вам в лицо. А конь,  который не может послать вас к   черту, мертвым падает на  землю.  Теперь,  надеюсь, вам понятно, что заставляет   меня сожалеть об упадке  этого  прекрасного  и благотворного обычая...      

     Однако я должен работать. Сейчас я как раз объезжаю  Лондон,  не  платя чаевых   кэбменам. Порой  удается  выудить  что-нибудь  новенькое,  хотя  по большей   части слышишь одни банальности.      

   За   сим он пульнул в меня игривым трехэтажным и минуту спустя скрылся  в клубах   дыма, откуда я его перед тем извлек. Вообще он был малый веселый  и приятный,   хотя,  надо  признаться,  занимался  несколько  предосудительным делом.       

       

     1898         

 Род ди Сорно       

       

Пер. - Р.Померанцева      

       

     Рукопись, найденная в картонке         

   А   картонка принадлежала Ефимии. Ее содержимое было варварски  раскидано   обезумевшим мужем, которому до зарезу понадобился  галстук  и  не  хватало   выдержки и  терпения  дождаться,  пока  придет  жена  и  разыщет  пропажу.   Конечно, в картонке галстука не оказалось; хотя муж, как легко догадаться,   перерыл ее снизу доверху. Галстука там не было, зато в руки  ему  попалась   пачка бумаг, которые можно было  просмотреть,  чтобы  скоротать  время  до   прихода Главного хранителя галстуков. К тому же  всего  интересней  читать то,   что ненароком попадает вам в руки.      

   Уже   то, что Ефимия берегла какие-то бумаги, было открытием.  На  первый взгляд эти   мелко исписанные страницы порождали мысль об измене, и  поэтому муж взялся за   чтение, исполненный страхов,  которые  рассеялись,  едва  он пробежал первые   строчки. Он, так сказать, выполнял функцию полиции  и  тем себя оправдывал. И   он начал читать. Но что это?! "Она стояла  на  балконе; позади нее было   окно, а вельможный владелец замка ловил каждый  взгляд  ее капризных очей,   тщетно надеясь прочесть в них благосклонность и преодолеть ее гордыню".   Ничего похожего на измену!      

   Муж    перелистнул  страницу-другую  -  он  начал  сомневаться  в   своих полицейских   правах. За фразой - "...отвести  ее  к  ее  гордому  родителю" стояло   написанное другими чернилами: "Сколько ярдов ковра, шириной  в  три   четверти ярда потребуется для того, чтобы застеклить комнату в шестнадцать   футов шириной и в двадцать семь с половиной футов длиной?" Тут  он  понял,   что читает великий роман, созданный Ефимией в шестнадцатилетнем  возрасте. Он   уже что-то о нем слышал. Он держал  в  руках  тетрадку,  не  зная,  как   поступить, - его все еще мучила совесть.      

   -   Вздор! - решительно сказал он себе. - Допустим, что от романа  просто не   оторваться. Иначе мы выкажем пренебрежение к автору и его таланту.      

   С   этими словами он  плюхнулся  в  картонку  прямо  на  груду  вещей  и,   устроившись поудобнее, стал читать и читал до самого  прихода  Ефимии.  Но она,   узрев его голову и ноги, бросила несколько отрывочных и довольно-таки обидных   замечаний по поводу какой-то раздавленной шляпки,  а  потом  стала зачем-то   силком вытаскивать его  из  картонки.  Впрочем,  это  мои  личные огорчения. А   нас занимают сейчас достоинства романа Ефимии.      

     Героем ее повести был венецианец, звавшийся почему-то  Иван  ди  Сорно.   Насколько я мог установить, он и представлял  собой  весь  род  ди  Сорно,   упомянутый в заглавии. Никаких других ди  Сорно  я  не  обнаружил.  Как  и   прочие герои повести, он был несметно богат и терзался  глубокой  печалью,   причины которой остались неясными,  но,  очевидно,  таились  в  его  душе.   Впервые он предстал перед нами, когда брел "...грустно поигрывая осыпанной   каменьями  рукоятью  кинжала...  по  темной  аллее  земляничных  дерев   и   остролистника, удивительно гармонировавшей  с  его  сумрачным  видом".  Он   размышлял о своей жизни, которую влачил под тягостным бременем  богатства, не    ведая  чувства  любви.  Вот  он  "...идет  по   длинной   великолепной   галерее...", "и сто поколений других ди Сорно, каждый с таким  же    горящим взглядом и мраморным челом, взирают на него с той же грустной   печалью" - и вправду унылое зрелище! Кому бы оно не наскучило за столько   дней! И вот он решает отправиться странствовать. Инкогнито.      

     Вторая  глава  озаглавлена:  "В  старом  Мадриде".  Здесь   ди     Сорно, закутавшись в  плащ,  дабы  скрыть  свой  титул,  "...бродит,    грустный  и безучастный, в суетливой толпе". Но Гвендолен - гордая   Гвендолен с балкона - "...приметила его бледный и все же прекрасный   лик". Назавтра,  во  время боя быков, она "...бросила на арену свой   букет и, обернувшись к  ди  Сорно (совсем ей незнакомому, заметьте!)...    глянула  на  него  с  повелительной улыбкой". "В тот же  миг  он,    не  раздумывая,  кинулся  вниз,  туда,  где метались быки и сверкали клинки   тореро, а минуту спустя  уже  стоял  перед ней и с низким поклоном протягивал   ей  спасенные  цветы".  "О,  прекрасный сеньор! - сказала она. - Вряд   ли эти бедные цветы  стоили  таких  хлопот". Весьма мудрое замечание. И   тут я вдруг отложил рукопись.      

   Мое   сердце исполнилось жалости к Ефимии.  Вот  о  ком  она  мечтала!  О человеке    редкой  силы,  с  горящим  взором,  о  человеке,  который   ради возлюбленной   может расшвырять быков, кинуться  на  арену  и  единым  духом взлететь обратно.   И вот сижу я - грустная реальность, тщедушный  писака  в комнатных туфлях, до   смерти боящийся всякой скотины.      

     Бедная моя Ефимия! Мы так долго высмеивали  и  преследовали  новый  тип женщины   и  так  в  этом  преуспели,  что  боюсь,  наши  жены  очень  скоро   разочаровываются в нас, бедняжки. И пусть даже они сами  себя  обманывают, им   от этого не  легче.  Они  мечтают  о  каких-то  чудищах  бескорыстия  и   верности, о рослых светлокудрых  Донованах  и  темноволосых  Странствующих   рыцарях, почитающих своих дам, как святыню. И тут приходит  всякий  сброд,   вроде нас, грешных, которые сквернословят за завтраком, вытирают  перья  о   рукава сюртуков, пахнут табаком,  дрожат  перед  издателями  и  отдают  на   прочтение всему свету сокровенное содержимое их картонок. А ведь они -  за   редким исключением - так берегут свое  богатство!  Они  по-прежнему  тайно   цепляются за мечты, которые мы у них отняли, и с  таким  тактом  стараются   сохранить хоть что-то из прежних надежд и  хоть  чего-нибудь  добиться  от нас.   Лишь в редких случаях -  как,  например,  в  истории  с  раздавленной шляпкой -   они срываются на крик. Впрочем, даже тогда...      

   Но   довольно прозы. Вернемся к ди Сорно.      

   Наш   герой  не  воспылал  страстью  к  Гвендолен,  как,  наверно,  решил   неискушенный читатель. Он "холодно" ей ответил, и взор  его  на    мгновение задержался на ее камеристке -  "прелестной  Марго".  Далее    следуют  сцены любви  и  ревности  под  замковыми  окнами  с  железными    переплетами.   У прелестной Марго, хоть она и оказалась дочерью  обедневшего    принца,  было одно свойство, присущее всей на свете прислуге: она   день-деньской  глазела в окно. Вечером после боя быков ди Сорно открылся ей в   своих  чувствах,  и она от души пообещала ему "научиться его любить";   с той поры он дни и ночи "...гарцевал на горячем коне по дороге",   проходившей у замка, где жила его юная ученица. Это вошло у него в привычку; за   три главы  он  проехал  мимо замка общим счетом семнадцать раз. Затем он стал   умолять  Марго  бежать  с ним, "пока не поздно".      

     Гвендолен после яростной стычки с Марго, во время которой она  обозвала ее   "паскудой" - весьма уместный лексикон для  молодой  дворянки!  -    "...с несказанным презрением выплыла из  комнаты",  чтобы,  к    вящему  изумлению читателя, больше не появиться в романе,  а  Марго  и  ди    Сорно  бежали  в Гренаду,  где  им  начала  строить  ужасные  козни     Инквизиция   в   лице одного-единственного "монаха с горящим взором".    Но  тут  женой  ди  Сорно возжелала стать некая графиня ди Морно, которая   мимоходом уже появлялась в романе, а теперь решительно вышла  на  авансцену.    Она  обвинила  Марго  в ереси,  и  вот  Инквизиция,  скрывшись  под  желтым    домино,  явилась   на бал-маскарад,  разлучила  влюбленных  и  увезла     "прелестную   Марго"   в монастырь. Сам не свой, ди Сорно вскочил  в    карету  и  стал  носиться  по Гренаде от гостиницы к гостинице (лучше б он   заглянул в  участок!);  нигде не найдя Марго, он лишился рассудка. Он бегал   повсюду и вопил: "Я безумен! Безумен!"  -  что  как  нельзя  больше    свидетельствовало  о  его   полном помешательстве. В припадке безумия он дал   согласие графине ди Морно "вести ее под венец", и они поехали в   церковь (почему-то все в той же карете), но дорогой она выболтала ему свою   тайну. Тогда ди Сорно выскочил  из  кареты, "...расшвырял толпу" и,   "размахивая обнаженным мечом, начал требовать свою Марго у ворот   Инквизиции". Инквизиция, в лице все  того  же  испепеляющего взглядом    монаха,  "...глядела  на  него  поверх  ворот"  -  позиция,  без   сомнения, весьма неудобная. И в этот решающий миг домой вернулась  Ефимия, и   начался скандал из-за раздавленной шляпки.  Я  и  не  думал  ее  давить. Просто   она была  в  той  же  картонке.  А  чтоб  нарочно...  Уж  так  само получилось.   Если Ефимии хочется, чтоб я ходил  на  цыпочках  и  все  время глядел,  не    лежит  ли  где  ее  шляпка,  нечего   было   сочинять   такой увлекательный   роман. Отнять у меня рукопись как  раз  в  этом  месте  было просто безжалостно.   Я дошел только до середины, так что за поединком между Мечом и Испепеляющим   взглядом должно было последовать еще  много  событий. Из случайно выпавшей   страницы  я  узнал,  что  Марго  закололась  кинжалом (разукрашенным   каменьями), но обо всем, что этому предшествовало,  я  могу лишь догадываться.   Это придало повести особый интерес. Ни  одну  книгу  на свете мне так не   хочется прочесть, как окончание  романа  Ефимии.  И  лишь из-за того, что ей   придется купить новую шляпку, она не дает мне его,  как я ни упрашиваю.       

       

  1898           

 Бог Динамо       

       

Пер.   - С.Майзельс.      

       

     Главный механик, обслуживавший в Кемберуэлле три динамо-машины, которые с   жужжанием и грохотом подавали ток  электрической  железной  дороге,  был родом   из Йоркшира, и звали его Джеймс Холройд. Этот рыжий  тупой  битюг  с кривыми   зубами был опытным электриком, но горьким пьяницей. Он  сомневался в   существовании Верховного божества, но  верил  в  цикл  Карно  [обратимый   круговой процесс, представляющий идеальный рабочий цикл тепловой  машины],   читывал Шекспира и считал, что тот слабо разбирается в химии. Его помощник был   родом откуда-то с Востока, и звали его Азума-зи. Впрочем, Холройд звал его Пу-ба.   Холройд вообще предпочитал работать с неграми:  они  безропотно сносили его   постоянные пинки и не совались к механизмам, чтобы узнать, как они действуют.   Холройд так никогда и не понял, какие неожиданные  повороты могут произойти в   сознании негра, столкнувшегося с электричеством  -  этим венцом современной   цивилизации; хотя в конце концов главному механику  все же пришлось это узнать.      

     Этнография казалась бессильной для определения  расовой  принадлежности   Азума-зи. Пожалуй, он больше всего приближался к  негроидам,  хотя  волосы его   были скорее волнистыми, чем курчавыми, а переносица вполне заметна. Да и кожа   была, пожалуй, коричневой, а  не  черной,  и  белки  глаз  отливали желтизной.   Широкие скулы и узкий подбородок придавали  его  лицу  какое-то выражение   вероломства. Голова, широкая сзади, переходила  в  низкий  узкий лоб, словно   его мозг был повернут в обратную сторону по сравнению с мозгом европейца. Как   ни мал он был ростом, запас его  английских  слов  был  еще меньше.    Разговаривая,  он  издавал  массу  странных  звуков,   совершенно бессмысленных   для собеседника, а редкие  членораздельные  слова  его  были замысловаты и   напыщенны. Холройд пытался очистить от скверны его языческие верования и часто   под пьяную руку читал ему  лекции  о  вреде  суеверий  и поносил миссионеров.   Однако Азума-зи предпочитал не  вступать  в  споры  о своих богах, хоть и   получал за это пинка.      

     Азума-зи, едва прикрытый куском белой ткани - чего было явно  маловато, -   явился из Стрейтс Сеттлментс и высадился в  лондонском  порту  прямо  из   кочегарки парохода "Лорд Клайв". С детства он слышал о величии и   богатстве Лондона, где все женщины белы и светловолосы и даже нищие на улицах   белые. И вот, позванивая в карманах только что заработанными монетами, он    прибыл сюда, чтобы поклониться храму  цивилизации.  В  день  его  приезда    стояла гнетущая  погода:  с  бурого  неба  на  грязные  улицы   сыпался     мелкий, истерзанный ветром дождь; Азума-зи смело кинулся в  омут  развлечений,    но очень скоро очутился вновь на улице, больной, без гроша в  кармане  теперь   уже европейского платья - бессловесное животное, если не считать  скудного   запаса самых необходимых слов; он был низвергнут из рая, чтобы гнуть спину на   Холройда и переносить его издевательства в машинном зале электростанции   Кемберуэлла. А для Джеймса Холройда это было самое любимое занятие.      

   В   Кемберуэлле стояли три динамо с  моторами.  Те  два,  что  находились здесь с   самого начала, были невелики, но недавно  установили  еще  одно  - побольше.   Маленькие машины не слишком шумели - ремни их, жужжа, бежали  по шкивам, щетки   гудели  и  искрили,  и  воздух  со  свистом  вихрился  между полюсами: у-у-у,   у-у-у. Крепление одной из машин ослабло, она вибрировала, и пол в зале   непрестанно дрожал. Но все эти звуки тонули в рокоте большого динамо, они   поглощались могучим  биением  его  железного  сердца,  в  такт которому гудели    все  металлические  части  машины.  У  посетителя  голова начинала  идти    кругом  от  непрерывной  пульсации  моторов,  от  вращения гигантских колес, от   бега шариковых клапанов, внезапных  выхлопов  пара  и прежде всего от низкого   монотонного воя  большого  динамо.  Механику  этот последний звук указывал на   неисправность машины, но  Азума-зи  считал  его признаком могучей и гордой    силы  чудовища.  Я  хотел  бы,  если  бы  было возможно, чтобы грохот машинного   зала непрерывно звучал в  ушах  читателя, чтобы наш рассказ шел под аккомпанемент   гула машин. Это был  ровный  поток оглушительных шумов, из которых ухо   выхватывало то один звук,  то  другой; прерывистый храп, сопение, вздохи   паровых двигателей,  чмоканье  и  хлопки снующих поршней, глухое содрогание   воздуха  под  ударами  спиц  гигантских маховиков, щелканье то натягивающихся,   то ослабевающих  ремней,  визгливый клекот малых машин, и над всем этим - порой   неразличимый для усталого уха, но потом исподволь снова овладевавший сознанием   - тромбонный вой  большого динамо. Пол непрестанно дрожал и сотрясался под   ногами. Это было странное, беспокойное место; не удивительно, что и мысли не    текли  здесь  плавно  и привычно, но судорожно дергались какими-то нелепыми   зигзагами.      

   И все   три месяца, пока длилась стачка механиков,  предатель  Холройд  - человек  с    черной  душой  -  и  простой  чернокожий  Азума-зи  никуда  не отлучались из   этого мира вихрей и содроганий;  они  даже  спали  и  ели  в маленькой   деревянной пристройке между машинным залом и воротами.      

     Вскоре после появления Азума-зи  Холройд  прочел  ему  лекцию  о  своем большом   динамо. Ему пришлось кричать, чтобы негр услышал его сквозь грохот и рев машин.      

   -   Взгляни-ка! - кричал Холройд. - Куда до него твоим языческим богам!      

   И   Азума-зи глядел. Вначале слов  нельзя  было  разобрать,  а  потом  он услышал:      

   -   ...может убить сто человек. Намного мощнее других  машин,  -  говорил Холройд.   - Это уже что-то вроде бога.      

     Холройд гордился своим большим динамо и так расписывал его мощь и силу, что  в    конце  концов  эти  рассказы,  подкрепленные  постоянным  гулом  и сумятицей,   вызвали в кудрявой черной голове Азума-зи самый  неожиданный  и странный  ход    мыслей.  Холройд  наглядно  объяснил  с  десяток  способов, которыми машина   может убить человека, а однажды заставил Азума-зи испытать легкий удар током,   чтобы тот понял, какая в ней таится сила. С тех  пор  в минуты передышки от   работы - тяжкой работы, так как он трудился и за  себя и за Холройда - Азума-зи   садился и неотрывно смотрел на большое динамо.      

   Щетки   время от времени искрили и выплевывали  голубые  язычки  -  тогда Холройд   чертыхался, но в остальное время машина работала ровно и ритмично, словно   дышала. Приводной ремень скрипел по  оси,  а  где-то  сзади  всегда раздавалось   самодовольное уханье поршня. Динамо было  живым  существом;  с утра до ночи оно   дышало в этом большом, просторном зале, а они с Холройдом заботились о нем; оно   не было узником или рабом,  толкающим  корабли,  как другие знакомые ему   двигатели - жалкие пленники мудрого британца; это была царственная машина,   властвовавшая над всеми остальными. Азума-зи про  себя называл большую машину   Богом Динамо,  маленькие  он  презирал.  Они  часто капризничали и ломались,    а  большое  работало  без  перебоев.  Какое  оно огромное! Как ровны и легки   все его  движения!  В  нем  больше  величия  и спокойствия, чем во всех статуях   Будды, которые он видел в Рангуне,  -  те боги неподвижны, а машина  живет.    Без  устали  крутятся  огромные  черные катушки, кольца, не останавливаясь,   бегут под  щетками,  и  все  покрывает басовое гудение главного якоря. Все    это  как-то  волновало  и  будоражило Азума-зи.      

     Азума-зи  не  любил  работать.  Стоило  Холройду   отвернуться,   чтобы   уговорить сторожа принести еще виски,  как  Азума-зи  садился  и  впивался   взглядом в Бога Динамо, хотя его место было вовсе не здесь, а у топки,  за   двигателями; и ведь если Холройд заставал негра сидящим без дела,  он  бил его   куском толстой  медной  проволоки.  Иногда  Азума-зи  подходил  совсем близко к   гиганту  и  смотрел  на  огромный  кожаный  привод,  бегущий  над головой. На   ремне чернела большая заплата, которая тоже вертелась вместе с приводом, и в   вечном  грохоте  и  сутолоке  Азума-зи  почему-то  нравилось следить, как она   возвращается снова и снова.  И  в  такт  этому  круговому ритму странные мысли   начинали кружиться в мозгу Азума-зи.      

     Ученые говорят, что дикари наделяют душой камни и деревья, - а в машине куда   больше жизни, чем в  камне  или  в  дереве.  Ведь  Азума-зи  все  еще   оставался  дикарем;  цивилизация  наложила  на  него  отпечаток  не  более   прочный, чем ткань  его  грошового  костюма  или  слой  угольной  пыли  на   покрытом синяками лице. Его отец поклонялся упавшему метеориту,  и,  может   быть, кровь его далеких предков окропляла путь колесницы Джаггернаута.      

   Он   пользовался всяким случаем, чтобы  коснуться  большого  динамо:  оно неудержимо   влекло его к себе. Он чистил и протирал его до  тех  пор,  пока металлические   части  не  начинали  ослепительно  сверкать.  При  этом  его охватывало   мистическое чувство служения.  Он  подходил  и  ласково  трогал руками   вращающиеся катушки. Боги, которым он  поклонялся,  были  ведь  так далеко. А в   Лондоне люди прятали своих богов.      

     Постепенно его смутные ощущения стали более четкими, оформились в мысли и в   конце концов воплотились в действия. Однажды утром, войдя в грохочущий зал, он   низко склонился перед Богом Динамо, а когда Холройд  отлучился,  - подошел и   шепнул гремящей машине, что он ее раб и молит сжалиться над  ним и спасти от   Холройда. И  в  этот  миг  редкий  луч  солнца  проник  сквозь открытую арку   содрогающегося машинного вала,  и  ревущий,  крутящийся  Бог Динамо весь   засветился бледным золотом. И Азума-зи понял, что его служение угодно богу.   Теперь он уже не чувствовал себя одиноким, а ведь он был  так одинок в Лондоне.   С тех пор, даже если его работа кончалась, что бывало не часто, он не спешил   уйти из машинного зала.      

   В   следующий же раз,  когда  Холройд  дурно  обошелся  с  ним,  Азума-зи подошел к   Богу Динамо и шепнул: "Ты видишь, о господин!" - и машина словно ответила   ему сердитым рычанием. С этой минуты  ему  начало  казаться,  Что стоит   Холройду подойти к динамо, как в  реве  бога  появляются  угрожающие нотки.   "Мой господин ждет своего часа, - сказал себе Азума-зи, - но глупец еще не   преступил меру  своего  зла".  И  он  надеялся  и  тоже  ждал  часа   расплаты.      

     Однажды пробило катушку; Холройд осматривал место поломки -  дело  было после   обеда, - и  его  случайно  тряхнуло  током;  Азума-зи,  стоявший  за мотором,   видел, как механик подпрыгнул и обругал неисправную катушку.      

   - Он   предупрежден, - сказал  про  себя  Азума-зи.  -  Но  мой  господин слишком   терпелив.      

     Вначале Холройд хотел было  растолковать  "черномазому",  как    работает динамо, чтобы тот мог хоть изредка заменять его в машинном зале. Но  когда   он заметил, что Азума-зи так  и  липнет  к  гиганту,  это  показалось  ему   подозрительным. Он смутно чувствовал, что помощник  что-то  замышляет,  и,   решив, что  тот  переложил  масла  для  смазки  катушек  и  случайно  стер   полировку, крикнул зычным голосом, перекрывая шум:      

   - Эй,   Пу-ба, посмей только еще раз сунуться к  большому  динамо!  Шкуру спущу!      

   Кроме   того, именно потому, что Азума-зи нравилось  быть  около  большой машины,   механик считал, что надо держать его от нее подальше.      

     Азума-зи повиновался, но позже был пойман на месте преступления,  когда   кланялся Богу Динамо. Холройд скрутил ему назад руку  и  пнул  ногой,  как   только негр повернулся, чтобы  уйти.  И  когда  потом  Азума-зи  стоял  за   мотором и со злобой смотрел в спину ненавистного механика, ему показалось, что   машина гудит как-то по-новому и словно изрыгает угрозы на  его  родном языке.      

   Никто   толком не знает, что такое безумие. Но  мне  кажется,  что  в  то время   Азума-зи был безумен. В непрестанном грохоте и вихре машинного  зала его   ничтожные познания и огромный запас суеверного воображения смешались и   превратились в нечто очень близкое к сумасшествию. Именно так  возникла  в его   мозгу идея принести Холройда в жертву фетишу  Динамо,  -  и  идея  эта   наполнила его душу странным трепетным ликованием.      

   В ту   ночь двое мужчин и их черные тени были  единственными  обитателями машинного    зала.  Большая  дуговая  лампа,  освещавшая   зал,   мигала   и отбрасывала   неверные багровые блики.  Позади  машин  лежали  черные  тени. Регуляторы   двигателей, вращаясь, то выскакивали на свет, то  скрывались  в тени, поршни   стучали гулко и ровно. Мир,  видимый  сквозь  открытую  стену зала, казался   туманным и невероятно далеким. Там царила полная тишина, ибо грохот машин   заглушал все  внешние  звуки.  Вдалеке  маячил  черный  забор двора, за которым   тянулись серые призрачные дома, а наверху в  темно-синем небе мерцали бледные   звезды. Внезапно Азума-зи пересек середину  зала  под бегущими кожаными   приводами и вошел в тень  большого  динамо.  Щелк!  -  и якорь завертелся   быстрее.      

   -   Какого черта ты полез к рубильнику! - заорал Холройд. - Сколько раз я   говорил...      

   Но   тут он увидел глаза Азума-зи, который вышел из тени  и  двинулся  на него.      

   Миг -   и перед большим динамо завязалась отчаянная схватка.      

   - Ах   ты, болван черномазый! - выдохнул механик, когда  коричневая  рука схватила его   за горло. - Смотри, напорешься на контактные кольца!      

   В   следующую секунду он очутился на полу и  почувствовал,  что  Азума-зи тащит его   назад к Богу Динамо. Инстинктивно  он  выпустил  врага  из  рук, желая спастись   от машины...        

     Рассыльный, который стремглав прибежал со станции,  чтобы  узнать,  что   случилось в машинном зале, встретил  Азума-зи  у  ворот,  около  сторожки.   Азума-зи бессвязно пытался что-то объяснить, но рассыльный так ничего и не   разобрал и поспешил в машинный зал. Динамо с грохотом работали, и  с  виду все   было на месте, только  в  воздухе  стоял  характерный  запах  паленого волоса.   А затем он вдруг заметил на передней поверхности  большого  динамо массу   какого-то странного сморщенного  вещества  и,  приглядевшись,  узнал   исковерканные останки Холройда.      

   На   мгновение рассыльный остановился в замешательстве. Затем увидел лицо и   судорожно закрыл глаза. Так, с закрытыми глазами, чтобы снова  невзначай не   увидеть механика, он повернулся  на  каблуках  и  выбежал  из  зала  за   помощью.      

   Когда   Азума-зи увидел, как умирает Холройд в объятиях Великого  Динамо, он сначала   чуть-чуть испугался - что с ним теперь будет? Но в то же  время он испытывал   странное ликование - конечно, это была на  нем  милость  Бога Динамо. И к    тому  времени,  когда  пришел  человек  со  станции,  он  уже придумал,  как    вести  себя,  а  главный  инженер,  прибежавший  на  место катастрофы,   естественно, ухватился за мысль о самоубийстве. Инженер  и  не заметил бы   Азума-зи, если бы не надо было задать негру несколько вопросов. Видел ли   Азума-зи, как Холройд покончил с собой? Нет, Азума-зи  ничего  не мог видеть:   он стоял у котла топки  двигателя,  пока  не  услышал,  что  у динамо изменился   звук. Допрос был коротким: ведь  никому  и  в  голову  не приходило подозревать   его.      

     Исковерканные  останки  Холройда,  снятые  электриком  с  машины,  были   поспешно прикрыты закапанной кофе  скатертью.  Кто-то  догадался  привести   врача. Главный инженер больше всего был  озабочен  тем,  как  бы  поскорее   пустить в ход динамо, ибо семь-восемь поездов  уже  простаивали  в  темных   туннелях электрической железной дороги.  Азума-зи  отвечал  -  впопад  или   невпопад - на вопросы всех, кто по долгу службы или просто из  любопытства   заходил в машинный зал; наконец инженер отослал его обратно к топке.      

   На   улице, у ворот, конечно,  уже  собралась  толпа:  лондонские  зеваки почему-то,   всегда толкутся по нескольку дней на месте  происшествия;  двум или трем   репортерам удалось как-то проникнуть  внутрь  машинного  зала,  и один   даже     добрался   до   Азума-зи.   Но   главный   инженер   -   сам журналист-любитель   - выпроводил их вон.      

     Вскоре тело увезли, и возбуждение улеглось. Азума-зи тихо стоял у своей топки,   и в мерцании раскаленных углей ему снова и снова мерещилась  фигура человека,   который сначала яростно извивался, стараясь вырваться,  а  потом затих. Через   час после  убийства  машинный  зал  выглядел  для  случайного посетителя так,   словно здесь ничего  не  случилось.  Стоя  у  топки,  негр видел, что Бог   Динамо  по-прежнему  вращается  рядом  со  своими  младшими братьями; стучат   колеса, и пар в цилиндрах ухает точно  так  же,  как  это было весь вечер.   Ведь  с  точки  зрения  физики  инцидент  был  совершенно незначительным  -    произошло  всего  лишь  временное   отклонение   потока электронов. Только   теперь вместо коренастой тени Холройда в  узкой  полосе света на сотрясающемся   полу, под бегущими  приводами,  двигалась  стройная фигура и длинная тень   главного инженера.      

   -   Разве я не услужил своему господину? - чуть слышно спросил  Азума-зи, невидимый   в темном углу, и в ответ ему голос большого динамо зазвучал ясно и зычно. И   когда он глядел  на  большой  вращающийся  механизм,  им  вновь овладело   странное, болезненное возбуждение, исчезнувшее  было  со  смертью Холройда.      

   Азума-зи    никогда  не  видел,  чтобы  человека  убивали  так  быстро  и безжалостно.   Большая гудящая машина уничтожила свою жертву, ни на  секунду не прервав   ровного движения. Воистину это был могущественный бог.      

     Ничего не подозревающий инженер стоял к нему спиной и царапал что-то на листке   бумаги. Тень его лежала у ног гигантской машины.      

   Может   быть, Бог Динамо все еще голоден? Его раб готов служить ему.      

     Азума-зи, крадучись, сделал  шаг  вперед;  потом  остановился.  Инженер   перестал писать, прошел в конец зала и начал  осматривать  щетки  крайнего   динамо.      

     Азума-зи, казалось, не мог решиться... Потом неслышно скользнул в тень, к    рубильнику,  и  там  замер.  Вскоре  послышались  шаги  возвращающегося   инженера. Он остановился на прежнем месте, не  подозревая,  что  в  десяти   шагах прячется сжавшийся в комок убийца. Большое динамо вдруг зашипело,  и тут   Азума-зи прыгнул на него из темноты.      

     Инженер почувствовал, что кто-то обхватил его сзади и тащит к  большому динамо.   Брыкаясь, он вцепился в голову негра и с силой  потянул  ее  вниз; сжимавшие   его руки разжались,  и  ему  удалось  отскочить  от  машины.  Но Азума-зи снова   схватил его и уперся ему  в  грудь  курчавой  головой;  они топтались на месте,   качаясь и тяжело дыша, и борьба эта, казалось, длилась целую вечность. Но вот   инженеру удалось впиться зубами в черное ухо - он в бешенстве укусил негра.   Азума-зи хрипло взвизгнул.      

   Они   покатились по полу, и негру - "ценой уха?" - мелькнуло в  голове  у   инженера - удалось вырваться из зубов врага, и теперь он начал его душить.   Инженер беспомощно хватал руками воздух и тщетно пытался ударить  Азума-зи   ногой, как вдруг снаружи  послышался  спасительный  звук  чьих-то  быстрых   шагов. В один миг Азума-зи вскочил и кинулся  к  большому  динамо.  К  вою машины   по-прежнему примешивалось шипение.  Вошедший  служащий  компании  в ужасе   смотрел, как Азума-зи схватился руками за  оголенные  провода,  тело его   судорожно дернулось, и он повис неподвижно, с исказившимся лицом.      

   -   Какое счастье, что вы вошли именно сейчас! - сказал инженер, все  еще не в   силах подняться с пола.      

   Он   взглянул на содрогающееся тело.      

   -   Страшная смерть, зато быстрая.      

     Чиновник все никак не мог оторвать глаз от трупа. Он был не из тех, кто сразу   понимает, что произошло.      

     Наступило молчание.      

     Инженер встал на ноги, его шатало. Он медленно оттянул пальцем воротник рубашки   и повертел головой.      

   -   Бедный Холройд. Теперь я понимаю.      

   Затем   почти автоматически подошел к рубильнику и перевел энергию  снова на    снабжение  железной  дороги.  Когда  он  это  сделал,  прилипшее  тело   отделилось от машины и упало лицом  вниз.  Динамо  опять  гудело  зычно  и   чисто, и якорь быстро рассекал воздух.      

   Так   бесславно закончилось поклонение Божеству Динамо - вероятно,  самое   недолговечное из всех  людских  верований.  Но  даже  это  божество  могло   похвастаться одним мучеником и одним человеческим жертвоприношением.         

 Царство муравьев       

       

Пер. - Б.Каминская.      

       

   1       

   Когда   капитану Жерилло приказали вести его новую  канонерку  "Бенджамен   Констан" в Бадаму - небольшой городок на реке Батемо, притоке Гварамадемы,   - чтобы  помочь  тамошним  жителям  бороться  с  нашествием  муравьев,  он   заподозрил, что начальство над ним издевается.      

   Его   служебная карьера была  романтичной  и  не  совсем  гладкой;  здесь отчасти   сыграли роль  его  томные  глаза  и  привязанность  одной  знатной бразильской   дамы. Газеты "Диарио" и "О Футуро"  комментировали  его    новое назначение, увы, весьма непочтительно. И  он  чувствовал,  что  для    такой непочтительности дает теперь новый повод.      

   Он   был  креолом  и  обладал  чисто  португальскими  представлениями  об этикете и   дисциплине; единственный  человек,  которому  он  открывал  свое сердце, был   находившийся на судне инженер Холройд из Ланкашира; общение  с ним, помимо   всего прочего, давало капитану  возможность  практиковаться  в английском; он   произносил звук "th" весьма приблизительно.      

   - Они   просто хотят сделать из меня посмешище! - говорил он. - Как может человек   бороться с муравьями? Муравьи приходят и уходят.      

   -   Поговаривают, что эти муравьи не уходят, - отвечал Холройд. - Парень, которого   вы упоминали, этот Самбо...      

   -   Замбо. Это значит "смешанная кровь".      

   -   Самбо. Он сказал, что люди уходят.      

     Капитан раздраженно закурил.      

   -   Такие случаи неизбежны, - сказал  он  немного  погодя.  -  А  почему? Нашествия   муравьев и подобные штуки -  все  по  воле  божьей.  Было  такое нашествие в   Тринидаде - маленьких муравьев, которые пожирают  листья.  Они объедают все   апельсиновые, все манговые  деревья!  Что  ж  тут  поделаешь? Иногда целые   полчища являются к вам в  дом  -  это  воинственные  муравьи, совсем другой   вид. Вы покидаете свой дом, а они  в  нем  наводят  чистоту. Потом вы возвращаетесь   - ваш дом чистехонек и  стоит  как  новый.  Никаких тараканов, никаких блох,   никаких клещей в полу!      

   -   Этот Самбо говорит, что здесь совсем другая разновидность муравьев.      

     Капитан пожал плечами, выпустил струйку дыма и занялся своей папиросой.      

     Вскоре он снова вернулся к той же теме.      

   - Мой   дорогой Олройд, что мне делать с этими  проклятыми  муравьями?  - Капитан   задумался. - Смешно, право, - сказал он.      

   Во   второй половине дня, облачившись в форму, капитан сошел на берег,  и вскоре на корабль   стали прибывать ящики и всякая тара. Позднее появился  и он сам.      

     Холройд, наслаждаясь прохладным вечером,  сидел  на  палубе,  задумчиво курил и   любовался Бразилией. Вот уже шесть дней, как они  плыли  вверх  по Амазонке,   уже несколько сотен миль отделяли их  от  океана,  на  восток  и запад   расстилался бескрайний, как море, горизонт, а на юге не  было  видно ничего,   кроме песчаного острова с редкими зарослями кустарника. Все так же   безостановочно бежала вода, густая и грязная, в ней кишели крокодилы,  над ней   кружились  птицы,  вниз  по  реке  бесконечной  чередой  плыли  стволы   деревьев. И бесцельность всего  этого,  отчаянная  бесцельность  наполняла душу   Холройда.      

   Город   Алемквер, с жалкой церквушкой, с  тростниковыми  навесами  вместо домов и   пепельно-серыми руинами, оставшимися  от  лучших  времен,  казался таким же   затерянным в огромной пустыне Природы, как шестипенсовик в песках Сахары.      

     Холройд был молод; в тропики он попал впервые, приехав из  Англии,  где природа   полностью покорена, стиснута оградами, стоками и каналами.  И  вот здесь ему   неожиданно  открылась  ничтожность  человека.  Шесть  дней,  все удаляясь от   моря, они плыли по заброшенным протокам, и человек  был  здесь такой же   редкостью, как диковинная  бабочка.  Сегодня  они  могли  увидеть каноэ, завтра   - отдаленное поселение, а на третий день - вообще  ни  одной живой души.   Холройд начал сознавать, что человек - и в самом  деле  редкое животное,   непрочно обосновавшееся на этой земле.      

   С    каждым  днем  он  сознавал  это  все  более  отчетливо,   проделывая извилистый   путь к реке Батемо в обществе этого удивительного  капитана,  в распоряжении   которого  одна-единственная  пушка,  а  на  руках  приказ  не тратить ядер.   Холройд прилежно изучал испанский, но застрял  на  настоящем времени и   изъяснялся в основном существительными. Кроме него, единственным человеком,   знавшим несколько английских слов - да и те он постоянно путал, -  был    негр-кочегар.  Помощник  капитана  португалец  да  Кунха   говорил   по-французски, но как мало был похож его язык  на  тот,  которому  Холройд   обучался  в  Саутпорте,  и  их  общение  ограничивалось  приветствиями   и   простейшими фразами о погоде.      

     Погода же, как и все в этом удивительном новом  мире,  не  считалась  с   человеком: удушающая жара стояла и днем  и  ночью,  воздух  и  даже  ветер   обжигали,  как  горячий  пар,  насыщенный   запахами   гниющих   растений.   Аллигаторы и неведомые птицы, мошкара разных  видов  и  размеров,  жуки  и   муравьи, змеи и обезьяны, казалось, удивлялись, что может делать человек в этой   атмосфере, где солнце не приносит радости, а ночь - прохлады.      

     Ходить в одежде стало невыносимо, но и сбросить  ее  -  значило  заживо   обуглиться днем, а ночью отдать себя на  съедение  москитам;  находясь  на   палубе, можно было ослепнуть от  яркого  света,  а  оставаясь  в  каюте  -   задохнуться.      

   Среди   дня прилетали какие-то насекомые, норовившие побольнее ужалить  в щиколотку или   запястья. Единственный, кто отвлекал Холройда от  всех  этих физических   страданий, был капитан Жерилло, но он стал совершенно несносен: изо  дня  в    день  он  рассказывал  незатейливые  истории  своих  любовных похождений и   нудно,  будто  перебирал  четки,  перечислял  вереницу  своих безымянных жертв.   Иногда он предлагал заняться спортом, и они  стреляли  в аллигаторов. Изредка,    завидев  в  зарослях  человеческие  поселения,  они сходили на берег и   оставались там день-другой, пили вино или просто сидели и болтали. Однажды   ночью  они  танцевали  с  девушками-креолками,  которых вполне устраивал бедный   испанский язык Холройда без прошедшего и будущего. Но это были отдельные яркие   просветы на фоне долгого унылого течения реки, вверх по которой их тянули мерно   стучавшие моторы. На всем судне, от кормы и, пожалуй, до самого носа, царило    веселое  и  соблазнительное  языческое божество в образе большой винной фляги.      

   На   каждой стоянке Жерилло все больше и  больше  узнавал  о  муравьях  и постепенно   проникся интересом к своей миссии.      

   - Это   совсем новый вид муравьев. Мы  должны  стать  -  как  это  у  вас называется? -   энтомологами. Муравьи очень  крупные.  Пять  сантиметров,  а попадаются и   побольше! Просто смешно: нас послали ловить насекомых, словно мы обезьяны...   Правда, они пожирают страну... - Тут капитан  взорвался:  - Представьте, вдруг   возникнут какие-нибудь осложнения с Европой, а я  торчу здесь... Скоро мы будем   в верховьях Рио-Негро, а пушка моя бездействует.      

   Он   потер колено и задумался.      

   -   Люди, которые здесь танцевали, пришли из других  мест.  Они  потеряли все, что   имели. Однажды среди бела дня на  их  дома  напали  муравьи.  Все выбежали на   улицу. Знаете, когда появляются муравьи, каждый должен удирать поскорей, и дом   захватывают муравьи. Если вы останетесь, они  сожрут  вас. Понимаете? И вот   через  некоторое  время  люди  вернулись.  Они  говорили: "Муравьи   ушли". Но муравьи вовсе не ушли. Люди  пытались  войти  в  дом  - чей-то   сын отважился. И муравьи на него напали.      

   -   Набросились всем роем?      

   -   Укусили его. Он тут же выскочил из дому и с воплем побежал. Бежит без оглядки   прямо к реке, кидается в воду и топит муравьев.  Вот  так-то...  - Жерилло   замолчал, наклонился к Холройду и, глядя на  него  своими  томными глазами,   постучал костяшками пальцев по его колену. -  В  ту  же  ночь  он умер, как   будто был ужален змеей.      

   -   Отравлен? Муравьями?      

   - Кто   знает? - Жерилло пожал плечами.  -  Может  быть,  они  его  очень сильно   искусали... Когда я принимал это  назначение,  я  думал,  что  буду сражаться с   людьми. А муравьи - они приходят и уходят. Человеку тут нечего делать.      

     Капитан часто потом заводил разговор с Холройдом о муравьях.  И  всякий раз,   как им случалось плыть мимо любого,  даже  самого  крошечного  жилья,   затерянного среди водного простора, солнечного света и  далеких  деревьев,   Холройд, сделавший уже кое-какие успехи в языке, мог  различить  все  чаще   повторяющееся слово  "Sauba"  [вероятно,  на  каком-то  смешанном    наречии означает "муравей"]. Оно преобладало над остальными.      

     Теперь и Холройд  начал  испытывать  интерес  к  муравьям,  и  по  мере   приближения к месту назначения этот интерес становился все острее. Жерилло   неожиданно  оставил  свои  прежние  темы,  а   лейтенант-португалец   стал   разговорчив. Он знал кое-что о  муравьях,  пожирающих  листья,  и  делился   своими познаниями. Все, что слышал от него Жерилло,  он  передавал  иногда   по-английски Холройду. Он рассказывал ему о маленьких муравьях-работниках,   которые  образуют  целые  полчища  и  сражаются,  о  больших  муравьях   -   командирах и вождях, которые заползают человеку на шею и кусают  в  кровь.   Рассказывал, как они обгрызают листья и откладывают яйца,  и  о  том,  что   муравейники в Каракасе достигают иногда сотни ярдов в  поперечнике...  Два дня   подряд трое мужчин обсуждали, есть ли  у  муравьев  глаза.  На  вторые сутки   спор стал слишком ожесточенным. Спас положение Холройд, отправившись в лодке    на  берег,  чтобы  поймать  муравьев  и  проверить.  Он  захватил несколько   экземпляров разных видов и вернулся на судно. Оказалось,  что  у одних есть   глаза, у других - нет. Спор зашел и о том, кусаются муравьи или жалят.      

   - У   тех муравьев большие глаза,  -  оказал  Жерилло,  успевший  собрать сведения   на  ранчо.  -  Они  не  бегают  вслепую,  как  другие.  Нет!  Они забиваются в   угол и наблюдают за вами.      

   - И   жалят? - спросил Холройд.      

   - Да,   эти жалят. Их укусы ядовиты. - Жерилло задумался. -  Я  не  знаю, что может   человек с ними сделать. Муравьи приходят и уходят.      

   - А   эти не уходят.      

   - Они   уйдут, - сказал Жерилло.      

   За   Тамандой начинается длинный низкий безлюдный берег, который  тянется на 80   миль. Минуя его, оказываешься  у  места  слияния  Гварамадемы  с  ее притоком   Батемо, похожего на большое озеро; лес  подступает  все  ближе  и ближе  и    наконец  придвигается  совсем  вплотную.  Характер  русла  здесь меняется,   часто попадаются коряги и камни,  поэтому  к  вечеру  "Бенджамен   Констан" пришвартовался и стал под густую тень деревьев. Впервые за  много   дней  повеяло  прохладой,  и  Холройд  с  Жерилло   засиделись   допоздна,   покуривали сигары и блаженствовали, отдыхая от жары. Жерилло был  поглощен   муравьями и все время думал о  том,  что  они  могут  натворить.  В  конце   концов, совершенно сбитый с толку, он решил выспаться и, расстелив матрац, лег   на палубе. В последних его словах, произнесенных, когда, казалось,  он уже   уснул, прозвучало отчаяние: "Что можно поделать с  этими  муравьями?.. Вся   затея совершенно бессмысленна".      

   В   одиночестве Холройду оставалось лишь расчесывать искусанные  комарами руки и   предаваться размышлениям. Он сидел на фальшборте и прислушивался  к чуть   неровному дыханию Жерилло, пока тот окончательно не погрузился в сон. Потом его   внимание привлекли шум и плеск реки,  вновь  пробудившие  в  нем чувство   необъятности, которое он впервые испытал,  когда  покинул  Пара  и начал   подниматься вверх  по  течению.  Фонарь  еле  светил,  на  носу  еще слышался   говор,  затем  все  стихло.  Холройд  перевел  взгляд  со  смутно черневшей   башни в середине канонерки на берег, на темный таинственный лес, где порою   мерцали огоньки светляков и  не  смолкали  какие-то  посторонние загадочные   шорохи.      

     Непостижимая беспредельность этих мест изумляла  и  подавляла  его.  Он знал,   что в небесах  людей  нет,  что  звезды  -  это  маленькие  точки  в необъятных   просторах. Знал, что океан огромен и неукротим. Но в Англии  он привык думать,   что земля принадлежит человеку. И в Англии она в самом деле принадлежала   человеку: дикие звери и растения живут там по его  милости  и доброй воле, там   повсюду дороги, изгороди  и  царит  полная  безопасность. Даже судя по атласу,   земля принадлежит человеку; вся она  раскрашена  так, чтобы показать его права   на нее в противоположность  не  зависящей  ни  от кого синеве океана. Раньше   Холройд считал  само  собой  разумеющимся,  что наступит время, и везде на   вспаханной и обработанной земле будут проложены трамвайные  линии  и     благоустроенные   дороги,   воцарятся   порядок   и безопасность. Теперь он   начал в этом сомневаться.      

     Тянувшийся бесконечно лес казался непобедимым, а человек выглядел в нем в   лучшем случае редким и непрошеным гостем.  Предположим  на  минуту,  что   муравьи тоже начнут накапливать знания, как это делают люди с помощью книг и   всяческих ученых записей, применять оружие, создавать  великие  империи, вести   планомерную и организованную войну.      

     Холройд вспомнил услышанные Жерилло рассказы о муравьях, с которыми  им   предстояло встретиться. Они пускают яд  наподобие  змеиного  и  повинуются   более   крупным   особям   -   вождям,   как   и   муравьи-листоеды.   Это   муравьи-хищники, и куда они проникают, там и остаются.      

   Лес   совсем затих. Вода непрерывно плескалась о борт судна. Над  фонарем вился   бесшумный, призрачный рой мотыльков.      

     Жерилло  шевельнулся  в  темноте  и  вздохнул.  "Что  же   делать?"     - пробормотал он, повернулся  и  снова  умолк.  Жужжание  москитов  отвлекло   Холройда от размышлений, которые становились все более мрачными.         

   2       

   На   следующее утро Холройд узнал, что они находятся в сорока  километрах от Бадамы,   и его интерес к берегам  стал  еще  сильнее.  Он  подымался  на палубу каждый   раз, когда представлялась возможность внимательно  осмотреть местность. Нигде   Холройд не мог заметить  присутствия  человека,  если  не считать  развалин    дома,  заросших  сорными  травами,  и  зеленого  фасада монастыря в  Можу,    оставленного  давным-давно;  из  его  оконного  проема тянулось дерево, а   вокруг пустых порталов обвивались гигантские  вьюны.  В то  утро  над  рекой    пролетали   стайки   странных   желтых   бабочек   с полупрозрачными крыльями;   многие из них садились на судно,  и  матросы  их убивали.      

   На    десятки  миль  вокруг  повсюду  шла  молчаливая  борьба  гигантских деревьев,   цепких лиан, причудливых цветов, и повсюду крокодилы,  черепахи, бесконечные   птицы и насекомые чувствовали себя уверенно и  невозмутимо,  а человек...   Человек распространял  свою  власть  всего  лишь  на  небольшую вырубку,   которая не покорялась  ему;  сражался  с  сорняками,  сражался  с насекомыми и   дикими животными, только  чтобы  удержаться  на  этом  жалком клочке земли. Он    становился  добычей  хищников  и  змей,  всяких  тварей, тропической лихорадки   и уступал в этой борьбе. Человек был  явно  вытеснен из низовьев реки и    повсеместно  отброшен  назад.  Заброшенные  бухты  еще назывались здесь   "каза", но руины  белых  стен  и  полуобвалившиеся  башни   свидетельствовали об отступлении. Здесь хозяйничали скорее пума  и  ягуар, чем   человек.      

   Но   кто же был настоящим хозяином?      

   На    протяжении  нескольких  миль  этого  леса,  наверное,  куда  больше муравьев,   чем людей на всем земном шаре.  Мысль  эта  показалась  Холройду совершенно    новой.  Понадобились  какие-нибудь  тысячелетия,  чтобы   люди перешли от   варварства к цивилизации и почувствовали себя на этом основании хозяевами   будущего и властелинами земли. Но что помешает  муравьям  пройти ту же   эволюцию?      

     Известные до сих  пор  виды  муравьев  живут  небольшими  общинами,  по   нескольку тысяч особей, и не  предпринимают  никаких  совместных  действий   против окружающего их большого мира. Однако у них есть язык,  у  них  есть   разум! Почему же они должны остановиться на этой ступени, если человек  не   остановился?      

   Было   уже за  полдень,  когда  ори  приблизились  к  покинутой  куберте. Сначала она   не производила  впечатления  покинутой:  оба  ее  паруса  были подняты и   недвижно висели в безветрии полдня, а впереди на носу, рядом  со сложенными   веслами, сидел человек. Другой как будто спал, лежа  ничком  на продольном   мостике, какие бывают на шкафуте больших лодок.  Но  вскоре  по ходу куберты и   ее движению наперерез  канонерке  стало  ясно,  что  с  ней происходит что-то   неладное. Жерилло наблюдал за лодкой в бинокль и обратил внимание на странно    темнеющее  лицо  человека,  сидевшего  на  палубе,  - багровое лицо без носа.   Вернее,  не  сидевшего,  а  скорчившегося.  И  чем дольше смотрел на него   капитан, тем больше отталкивал его этот человек, но вместе с тем он не мог   отвести от него бинокля.      

     Наконец он все-таки перестал смотреть и пошел га Холройдом. Вернувшись,   капитан  окликнул  куберту.  Он   окликнул   ее   опять,   когда   куберта   проскользнула мимо канонерки. Отчетливо видно  было  ее  название:  "Санта   Роза".  Подплыв  совсем  близко  и  оказавшись  в  кильватере    "Бенджамена Констана", она слегка нырнула носом,  и  скорчившийся    на  палубе  человек вдруг рухнул, как будто все суставы у него распались. Шляпа    его  слетела, обнажившаяся при этом голова явила собой довольно плачевное   зрелище,  тело безжизненно грохнулось и покатилось за фальшборт, скрывшись из   виду.      

   -   Каррамба! - вскрикнул Жерилло, обернувшись к  Холройду,  который  уже подымался   на мостик.      

   - Вы   видели? - спросил капитан.      

   - Он   мертв! - сказал Холройд. - Мертв. Вам бы следовало послать шлюпку. Там что-то   неладно.      

   - Вы   не заметили случайно его лица?      

   - А   что у него с лицом?      

   -   Оно... У-у-х! У меня нет слов...      

     Капитан отвернулся и тотчас вошел в роль энергичного и  требовательного   командира.      

     Канонерка подплыла к каноэ, стала параллельно его изменчивому  курсу  и   спустила на воду шлюпку с лейтенантом да Кунха и тремя матросами,  которые   должны были подняться на "Санта Розу".  Когда  лейтенант  ступил  на    борт каноэ, любопытство заставило капитана подрулить судно  почти  вплотную,  и   Холройд смог окинуть взглядом всю "Санта Розу", от палубы до трюма.      

     Теперь он  ясно  видел,  что  вся  команда  куберты  состояла  из  двух   мертвецов; он не мог разглядеть их лиц, однако  по  раскинутым  рукам,  на   которых клочьями висело мясо, видно было, что трупы подверглись  какому-то   необычному процессу разложения. Сначала внимание Холройда  сосредоточилось на   двух загадочных кучах грязной одежды и бессильно висевших  конечностях, а затем   его взгляд обратился к  раскрытому  трюму,  набитому  сундуками  и ящиками,   потом к корме, на которой зияла необъяснимой  пустотой  небольшая каюта.   Холройд  заметил,  что  средняя  часть  палубы  усеяна  движущимися черными   точками.      

   Эти   точки приковали его внимание. Они двигались по радиусам от лежащего человека,   напоминая - сравнение сразу пришло ему в голову - толпу, которая расходится   после боя быков. Холройд почувствовал, что рядом стоит Жерилло.      

   -   Капитан, бинокль при вас? - спросил он. - Можете направить его  прямо на   палубу?      

     Что-то недовольно буркнув,  Жерилло  исполнил  его  просьбу  и  передал   бинокль. Несколько мгновений Холройд разглядывал палубу.      

   - Это   муравьи, - сказал он и отдал обратно бинокль.      

   Ежу   показалось, что эти большие черные муравьи очень похожи на  обычных и   отличаются от них лишь размерами  да  еще  тем,  что  на  более  крупных   какое-то серое одеяние. Никаких других подробностей он  заметить  пока  не   успел.      

   Над   бортом куберты показалась голова лейтенанта да Кунха, и  последовал короткий   разговор.      

   - Вы   должны осмотреть палубу, - сказал Жерилло.      

     Лейтенант возразил, что куберта полна муравьев.      

   - Но   у вас ведь есть сапоги!      

     Лейтенант поспешил переменить тему.      

   -   Отчего умерли эти люди? - спросил он.      

     Капитан пустился в объяснения, которые Холройд не мог понять, и начался спор,   становившийся все жарче и жарче. Холройд взял бинокль и  снова  стал   разглядывать сначала муравьев, потом трупы на куберте.      

   Он   описал мне этих муравьев очень подробно. По  его  словам,  они  были черного   цвета и такой же величины, как виденные им до сих  пор.  Двигались они в   определенном,  сознательно  выбранном  направлении,  что  совсем  не походило   на механическую суету  обычных  муравьев.  Приблизительно  каждый двадцатый был   значительно крупнее своих собратьев, отличаясь от них к тому же огромной   головой. Ему вспомнились рассказы о вождях муравьев-листоедов, которые правят   своими соплеменниками; подобно им, большеголовые, казалось, тоже направляли и    координировали  общее  движение.  Двигались  они  очень странно,  откидываясь    назад,  будто  отталкивались  передними  ногами.  И Холройду вдруг привиделось   (он не мог  бы  поручиться  за  точность  из-за дальности расстояния), что на   большинстве  муравьев,  в  том  числе  и  на крупных, одежда, которая держится   на туловище с  помощью  блестящей  белой перевязи, словно сплетенной из   металлических нитей.      

     Услышав, что спор  между  капитаном  и  его  помощником  зашел  слишком далеко,   Холройд резко опустил бинокль.      

   -   Произвести осмотр куберты - ваша обязанность,  -  заявил  капитан.  - Таков мой   приказ.      

     Лейтенант, по-видимому, был склонен не подчиниться приказу.  Немедленно из-за   его спины показалась голова одного из матросов-мулатов.      

   -  Я    думаю,  этих  людей  убили  муравьи,  -  коротко  сказал  Холройд по-английски.      

     Капитан пришел в ярость и ничего не ответил.      

   - Я,   кажется, приказал вам начать осмотр! - крикнул он  по-португальски лейтенанту.   - Если вы тотчас не начнете, это будет бунт,  форменный  бунт. Бунт и трусость!   Где же мужество, которое должно воодушевлять всех нас?  Я прикажу заковать вас   в кандалы, застрелить, как собаку!      

   Он   разразился потоком  проклятий  и  ругательств,  метался  по  палубе, потрясал   кулаками, и  видно  было,  что  он  совсем  не  владел  собой,  а лейтенант,   бледный и  притихший,  стоял  и  смотрел  на  него.  Пораженные разыгравшейся   сценой, подошли остальные члены команды.      

   Когда   капитан  на  минуту  утихомирился,  лейтенант  неожиданно  принял героическое   решение:  он  отдал  честь,  весь  как-то  подобрался  и  стал взбираться на   палубу куберты.      

   -   А-а-ах! - воскликнул Жерилло, и рот его захлопнулся, как мышеловка.      

     Холройд  видел,  как  муравьи  отступают  перед  сапогами   да   Кунхи.   Португалец медленно подошел к распростертому  телу,  наклонился  над  ним,   задумался, потом стащил с него куртку и перевернул труп.  Из  одежды  роем   поползли черные муравьи, и да Кунха быстро отскочил назад, давя  насекомых сапогами.      

     Холройд взял бинокль. Он увидел, что муравьи  бросились  врассыпную  от ног   захватчика и делают то, чего никогда не делали муравьи, известные  ему прежде.   Поведение их не имело ничего общего со слепыми движениями  обычных   представителей этого рода: они смотрели на  человека,  как  смотрит  вновь   собирающаяся толпа на рассеявшее ее гигантское чудовище.      

   -   Отчего он погиб? - прокричал капитан.      

     Холройд достаточно понимал по-португальски, чтобы уловить слова:  "Труп   слишком изъеден, и поэтому трудно понять причину".      

   - Что   там, в носовой части? - снова крикнул Жерилло.      

     Лейтенант  сделал  несколько  шагов   вперед   и   продолжал   отвечать   по-португальски. Внезапно он остановился и стал сбивать что-то  у  себя  с   ноги. Он шел какой-то  странной  походкой,  словно  пытаясь  наступить  на   что-то  невидимое,  а  затем  быстро  зашагал  к  борту.  Потом  он   весь   напружинился, повернул назад, упрямо двинулся к трюму, поднялся на фордек, где   были закреплены весла, на миг  склонился  над  вторым  трупом,  громко застонал   и твердой походкой  направился  назад  к  каюте.  Повернувшись  к капитану, он   вступил с ним в беседу, сдержанную  и  почтительную  с  обеих сторон  и    совсем  непохожую  на  гневный  и  оскорбительный  выпад  всего несколько минут   назад. Холройд уловил только обрывки разговора.      

   Он   снова посмотрел в бинокль и  с  удивлением  обнаружил,  что  муравьи исчезли со   всех открытых мест на палубе. Он направил бинокль во мрак каюты и трюма, и ему   показалось, что темнота полна настороженных глаз.      

   Все   решили, что куберта оставлена людьми, но так как она  кишмя  кишела муравьями,   отправлять туда на ночевку матросов  было  опасно.  Приходилось брать ее на   буксир. Лейтенант пошел на  нос,  чтобы  принять  и  закрепить конец, а   находившиеся в шлюпке матросы привстали, чтобы  в  нужный  момент помочь.      

     Холройд  снова  пошарил  биноклем  вокруг.  Он  все  больше  и   больше   убеждался,  что  на  куберте  происходит   какая-то   огромная,   хотя   и   малоприметная, таинственная работа.  Он  разглядел,  как  муравьи-гиганты,   ростом, наверное, в два дюйма, волоча грузы странной формы  и  непонятного   назначения, стремительно двигались из одного укромного места в другое.  По   открытым участкам они бежали не колоннами, а широкой  рассыпной  цепью,  и   движение  их  удивительно  напоминало  перебежки  современной  пехоты  под неприятельским   огнем. Часть их нашла укрытие в куче одежды рядом с трупом, а  вдоль  борта,    куда   должен   был   сейчас   направиться   да   Кунха, сосредоточилась целая   армия.      

     Холройд не видел, как муравьи набросились на лейтенанта, но и теперь не сомневается   в том, что на  него  было  совершено  настоящее  согласованное нападение.   Лейтенант внезапно вскрикнул,  разразился  проклятиями  и  стал колотить себя   по ногам.      

   -   Меня ужалили! - завопил он, обратив  к  капитану  горящее  ненавистью лицо.      

   Потом   скрылся за бортом, прыгнул в шлюпку и сразу же бросился  в  реку. Холройд   услышал всплеск воды.      

   Трое   матросов вытащили его и положили в лодку. Той же ночью он умер.         

   3       

     Холройд и  капитан  вышли  из  каюты,  в  которой  лежало  распухшее  и обезображенное   тело лейтенанта, и, стоя рядом на корме, не сводили глаз  с зловещего судна,   плывшего за ними на буксире. Была душная темная  ночь,  и только  таинственные    вспышки  зарниц  освещали   тьму.   Смутный   черный треугольник куберты   качался в кильватере канонерки,  паруса  надувались  и хлопали, над   кренившимися мачтами плыл густой  дым,  и  в  нем  непрерывно вспыхивали искры.      

   Мысли   Жерилло все возвращались к тем злобным словам,  которые  произнес лейтенант в   предсмертной горячке.      

   - Он   сказал, что я убил его. Но  это  же  просто  абсурд.  Ведь  кто-то должен был   подняться на куберту. Неужели  нам  бежать  от  этих  проклятых муравьев, как   только они покажутся? - возмущался капитан.      

     Холройд молчал. Он думал  об  организованном  броске  маленьких  черных   существ, переползающих через освещенную солнцем пустую палубу.      

   - Он   обязан был пойти, - твердил Жерилло. -  Он  погиб,  выполняя  свой долг. Кого   он может упрекать? Убит! Да,  бедняга  был  просто  -  как  это называется? -   ну, невменяемым, что ли? Чуточку не в  своем  уме.  Он  весь раздулся от яда.   Г-м.      

     Наступило долгое молчание.      

   - Мы   потопим каноэ. Сожжем его.      

   - А   дальше что?      

     Вопрос вывел Жерилло из себя. Плечи его поднялись, руки  взметнулись  в   негодующем жесте.      

   - Так   что же прикажете делать? - закричал он, переходя на злобный визг. - Что бы ни   было, - бушевал он, - а  я  сожгу  живьем  каждого  муравья  в одиночку на этой   проклятой куберте!      

     Холройд молча слушал  его.  Издали  доносились  вопли  и  вой  обезьян, наполняя   знойную ночь зловещими звуками; когда же куберта подошла ближе  к берегу, к ним   прибавилось гнетущее кваканье лягушек.      

   -   Что  же  делать?  -  повторил  капитан  после  долгой  паузы.  Потом,   неожиданно исполнившись свирепой решимости и разразившись проклятиями,  он   приказал сжечь "Санта Розу" без всякого промедления. Всем  пришлась    очень по душе эта мысль, и матросы с жаром взялись за дело.  Они  выбрали    трос, отрубили его, подожгли куберту паклей,  пропитанной  керосином,  и    вскоре "Санта Роза", весело потрескивая, пылала в  необъятной    тропической  ночи. Холройд наблюдал, как во мраке  тянется  вверх  желтое    пламя  и  багровые вспышки зарниц, зажигаясь и угасая над вершинами  деревьев,    на  мгновение выхватывают их силуэты из темноты. Позади Холройда стоял    кочегар  и  тоже смотрел на пламя. Он был настолько возбужден, что даже   прибегнул  к  своим лингвистическим познаниям.      

   -   "Sauba" делать пх, пх. Ох-хо! - И громко расхохотался.      

   А   Холройд думал о том, что у маленьких существ там,  на  куберте,  есть глаза и   мозг.      

   Все   происходящее казалось ему чем-то невероятно глупым и ложным, но что было   делать?      

   Тот   же вопрос с новой силой  возник  наутро,  когда  канонерка  подошла наконец к   Бадаме.      

     Селение это, с его домиками, крытыми пальмовыми  листьями,  с  сахарным   заводом, заросшим плющом, с небольшим причалом из досок и камыша, поразило   тишиной и безмолвием; в это  жаркое  утро  здесь  не  видно  было  никаких   признаков человека.  Муравьев  же  на  таком  расстоянии  разглядеть  было   невозможно.      

   - Все   ушли, -  сказал  Жерилло.  -  Но  мы  все-таки  попробуем:  нужно покричать и   посвистать.      

     Холройд принялся кричать и свистеть. И тут  капитана  начали  одолевать   мучительные сомнения. Наконец он заявил:      

   - Нам   остается только одно.      

   -   Что? - спросил Холройд.      

   -   Опять кричать и свистеть.      

   Так   они и сделали.      

     Капитан ходил по мостику, разговаривая  сам  с  собою  и  жестикулируя. Можно   было подумать, что  множество  мыслей  обуревает  его  мозг.  С  губ срывались   отрывки каких-то слов. Он как будто обращался на  испанском  или португальском   к воображаемому  судилищу.  Уже  немного  тренированное  ухо Холройда уловило,   что речь идет о боеприпасах. Вдруг Жерилло прервал  свои раздумья и обратился к   Холройду по-английски:      

   - Мой   дорогой Олройд! Что же нам делать?      

     Вооружившись полевым биноклем, они сели в лодку  и  поплыли  к  берегу, чтобы   изучить местность. На краях грубо сколоченного  причала  им  удалось разглядеть   крупных муравьев, неподвижные позы которых наводили  на  мысль, что они   наблюдают за людьми. Жерилло несколько  раз  выстрелил  в  них  из пистолета,   но безрезультатно.      

   Между   ближайшими домами Холройд  различал  какие-то  странные  земляные сооружения,   очевидно, построенные муравьями,  завоевавшими  селение.  Наши исследователи   миновали пристань и позади нее  увидели  лежавший  на  земле скелет человека с   белоснежной набедренной  повязкой.  Бросив  грести,  они стали вглядываться в   него.      

   - Я   обязан думать об их жизнях, - сказал вдруг Жерилло.      

     Холройд недоуменно взглянул на него, не сразу догадавшись, что он имеет в виду   разноплеменный сброд, составлявший команду корабля.      

   -   Высадить отряд на берег? Нет, это невозможно, никак  невозможно.  Все будут   отравлены и распухнут,  страшно  распухнут  и  умрут,  обвиняя  меня одного.   Совершенно невозможно... Если уж высаживаться на берег, то  только мне, мне   одному в толстых сапогах. Я сам ответчик за свою жизнь. Может,  я останусь в   живых. Или лучше не высаживаться? Просто не знаю, как быть.  Не знаю.      

     Холройд подумал, что он все сам прекрасно знает, но промолчал.      

   - Эта   история, - заявил вдруг капитан, - затеяна, чтобы поднять меня на смех. Вся   история!      

   Они   покружили вокруг дочиста  обглоданного  скелета,  осмотрели  его  с разных   сторон и вернулись на канонерку. К этому времени колебания  Жерилло стали   совершенно мучительными.      

     Наконец были разведены пары, и после полудня канонерка поплыла вверх по реке,   как будто еще надеясь найти у кого-то  ответ  на  тяжкий  вопрос.  К заходу   солнца она возвратилась  и  бросила  якорь.  Собиравшаяся  и  бурно   разразившаяся гроза утихла, наступила  прохладная  и  спокойная  ночь,  на   палубе все уснули. Все, кроме Жерилло. Он беспокойно метался по  палубе  и   что-то бормотал. На рассвете он разбудил Холройда.      

   -   Господи, в чем же дело? - спросил тот.      

   -   Решено, - сказал капитан.      

   -   Что, высаживаться на берег?  -  спросил  Холройд,  с  которого  сразу слетел   сон.      

   -   Нет, - ответил капитан и умолк. - Решено, - повторил он.      

     Холройд нетерпеливо ждал.      

   - Да,   - сказал капитан. - Я выстрелю из большой пушки.      

   И он   выстрелил! Одному богу известно, что подумали об этом муравьи,  но он это   сделал. Он выстрелил дважды, соблюдая торжественный ритуал. Матросы заткнули   уши ватой.  Все  дело  смахивало  на  военную  операцию.  Сначала ударили по   старому сахарному заводу и разрушили его, потом  снесли  пустую лавку позади   причала. Затем у Жерилло началась неизбежная реакция.      

   -   Ничего хорошего из этого не выйдет, - сказал он  Холройду.  -  Ничего хорошего.   Ни черта. Мы должны вернуться назад за указаниями.  Они  подымут тарарам из-за   ядер, настоящий тарарам. Вы еще не знаете, Олройд...      

   Он   стоял и в полной растерянности смотрел на все окружающее.      

   - Но   что же еще можно было сделать!      

   После   полудня канонерка отправилась в обратный путь, вниз по реке, и  к вечеру часть   экипажа  высадилась,  чтобы  похоронить  тело  лейтенанта  на берегу, где еще   не успели появиться новые муравьи.         

   4       

   Мне   довелось услышать эту историю урывками от Холройда недели три  тому назад.   Новый вид муравьев не дает ему покоя, и  он  вернулся  в  Англию  с намерением   "возбудить", как он говорит,  "умы  людей"  рассказом  об    этих муравьях, пока  еще  не  слишком  поздно.  По  его  словам,  они  угрожают   Британской Гвиане,  которая  находится  немногим  больше  тысячи  миль  от   нынешней  области  их  распространения,  и  министерству  колоний  следует   немедленно за них взяться. Холройд заявляет со страстной убежденностью:      

   - Это   думающие муравьи. Поймите, что это значит!      

   Они,    несомненно,   являются   серьезным   бедствием,   и   бразильское правительство   поступило весьма благоразумно, предложив  премию  в  пятьсот фунтов за   эффективный способ  их  истребления.  Столь  же  верно,  что  со времени своего   первого появления  три  года  назад  в  районе  Бадамы  эти муравьи одержали   немало выдающихся побед. Фактически они оккупировали весь южный берег реки   Батемо протяженностью приблизительно в  шестьдесят  миль, полностью изгнали   оттуда людей, заняли плантации и сеттльменты и захватили по меньшей мере один   корабль.      

   Ходит   даже слух, что каким-то необъяснимым  образом  они  переправились через   довольно широкий приток Капуараны и продвинулись  на  много  миль  к самой   Амазонке. Можно не сомневаться, что они гораздо разумнее и  обладают более   совершенным общественным устройством, чем известные до сих пор  виды муравьев:   они не рассеяны отдельными общинами, а в сущности,  организованы в единую   нацию.  Но  особая  и  непосредственная  опасность  для  человека заключается   не столько в  этом,  сколько  в  сознательном  применении  яда против более   сильного врага. По-видимому, их яд весьма схож со змеиным. Он вырабатывается   всеми муравьями этого вида, применяют же его при  нападении на человека более   крупные их  экземпляры,  пользуясь  острыми,  как  игла, кристаллами.      

     Подробную  информацию  о  новых  претендентах  на  мировое   господство   получить, конечно, трудно. Не существует прямых свидетелей их деятельности   (если не считать Холройда с его  беглыми  показаниями),  ибо  очевидцы  не   уцелели в столкновении с ними.  В  районе  Верхней  Амазонки  ходят  самые   невероятные легенды о смелости и мощи этих муравьев. Легенды эти растут  с   каждым днем, по мере того как, неуклонно продвигаясь  вперед,  завоеватели   вызывают страх и  тревожат  воображение  человека.  Необычайным  маленьким   существам приписывается умение  не  только  пользоваться  орудиями  труда,   применять огонь и металлы, создавая  чудеса  инженерной  техники,  которые   потрясли наши северные умы (мы  еще  не  привыкли  к  таким  чудесам,  как   тоннель под Парахибой, вырытый в 1841 году saub'ами  из  Рио-де-Жанейро  в том   месте, где река столь же широка, как Темза у  Лондонского  моста);  им   приписывается  также  метод  организованной  и  подробной  регистрации   и   передачи сведений, аналогичный  нашему  книгопечатанию.  До  сих  пор  они   упорно  продвигались  вперед,  захватывая  новые  территории,  вынуждая  к   бегству или неся гибель всем живущим здесь людям.  Их  численность  быстро   растет, и Холройд твердо уверен, что в конце концов они вытеснят  человека из   всей тропической зоны Южной Америки.      

     Скажите, почему они должны не двигаться дальше тропиков Южной Америки?      

     Правда, в настоящее время они находятся  именно  там.  Если  они  будут   продвигаться и впредь, то к 1911 году или около  того  они  атакуют  ветку   железной дороги, проложенную вдоль Капуараны, и обратят на  себя  внимание   европейских капиталистов.      

   К   1920 году  они  доберутся  до  среднего  течения  Амазонки.  По  моим расчетам,   к 1950 или самое позднее к 1960 году они откроют Европу.         

 Филмер       

       

Пер. - И.Воскресенский      

       

   В   овладение искусством полета вложили свой труд поистине тысячи  людей: этот   подал мысль, другие делали опыты, и, наконец,  последнее  напряженное усилие   ума - и работа завершена.  Но  несправедливое  общественное  мнение выбирает из   тысяч только одного, притом того, кто и не летал  ни  разу,  и чтит его как   первооткрывателя;  точно  так  же  оно  прославило  Уатта  за открытие энергии   пара и Стефенсона за изобретение парового  двигателя.  И, конечно,  среди    всех  почитаемых  имен  самую   нелепую   и   трагическую известность получило   имя бедняги Филмера - этот робкий  кабинетный  ученый решил задачу, которая век   за веком ставила человечество  в  тупик  и  даже пугала; одним нажатием кнопки   он изменил наши войны, и наш мир,  и  вообще едва ли не все условия   человеческой жизни и счастья. Это  был  разительный пример вечно изумляющего   нас  несоответствия  между  ничтожным  тружеником науки и величием  его    труда.  Многое  в  Филмере  остается  и,  вероятно, останется неясным и   загадочным - филмеры не привлекают  внимания  босуэлов [писатель Джеймс Босуэл   (1740-1795)  прославился  как  автор  подробнейшей биографии своего   современника лексикографа и писателя Сэмюэля Джонсона], - но основные события   его жизни и ее развязка достаточно известны,  а  кроме того,  имеются  письма,    записки  и  случайные   упоминания,   позволяющие восстановить общую картину.   Так, из отрывочных свидетельств  и  составлена эта повесть о жизни и смерти   Филмера.      

     Первые достоверные сведения о  Филмере  дает  документ,  в  котором  он просит    разрешить  ему  как  студенту-стипендиату  физического  факультета работать в   государственных лабораториях  Южно-Кенсингтонского  Лондонского университета;   здесь же он называет  себя  сыном  "армейского  обувщика  из Дувра"   (попросту сапожника) и приводит  отзывы  преподавателей  и  оценки, полученные   на экзаменах, в доказательство своих глубоких познаний в  химии и математике.   Не заботясь о своем достоинстве, он жалуется на трудности  и лишения в надежде   получить возможность к дальнейшему углублению этих своих познаний; он пишет,   что лаборатория  -  это  "цепь"  всех  его  стремлений вместо   "цель", и эта описка лишь придает  выразительность  его  уверениям,   что он намерен "приковать все свое внимание" к точным наукам.    Надпись  на обороте прошения показывает, что желание его  было  удовлетворено,    но  до самого  последнего  времени  никакого  следа  его   успешных   занятий     в государственной лаборатории обнаружить не удалось.      

     Теперь, однако, установлено, что, несмотря на высказанное им  рвение  к   исследовательской  работе,  Филмер  не  выдержал  и  года  таких  занятий,   соблазнился возможностью поправить свои денежные дела и нанялся  к  одному   знаменитому профессору - за девять  пенсов  в  час  производить  для  него   вычисления в  обширных  исследованиях  по  физике  Солнца,  исследованиях,   которые еще и сейчас изумляют астрономов. О  следующих  семя  годах  жизни   Филмера нет никаких сведений, сохранились только переходные  свидетельства   Лондонского университета, из которых видно, как он неуклонно подвигался  к   званию бакалавра сразу двух наук - химии и математики. Никто не знает, где и    как  жил  в  ту  пору.  Филмер,  очень  возможно,  что  он  по-прежнему   зарабатывал уроками и одновременно  продолжал  научные  занятия,  стремясь   получить ученое звание. А потом, как ни странно, мы встречаем  его  имя  в   переписке поэта Артура Хикса.      

     "Вы помните Филмера, - писал Хикс своему  другу  Вансу,  -  ну  так  он   ничуть не изменился: та же недружелюбная  скороговорка,  тот  же  небритый   подбородок  (и  как  это  люди  умудряются  всегда  ходить  с  трехдневной   щетиной?), и какая-то хитрая повадка, словно он  норовит  исподтишка  тебя   обойти и  пролезть  вперед;  даже  его  пиджак  и  обтрепанный  воротничок   нисколько не изменились за прошедшие годы. Он сидел в библиотеке и  писал, а я   из сострадания подсел к нему;  он  тут  же  умышленно  оскорбил  меня, загородив   свою писанину. Можно подумать, будто под рукой у  него  какое-то блестящее    открытие  и  он  подозревает,  что  я  (я,  чью  книгу   издает Бодлеевская   библиотека!) способен украсть  его  идею.  В  университете  он добился    необыкновенных  успехов  -  об  этом  он  говорил,   торопясь   и захлебываясь,   словно боялся, что я  перебью  его,  не  дослушав,  и  среди прочего о   полученной степени доктора наук  упомянул  мельком,  словно  это совершенный   пустяк.      

   Потом   он ревниво  спросил,  чем  занимаюсь  я,  а  его  рука  (поистине ограждающая    длань)  беспокойно  прикрывала  бумагу,  в  которой   таилась драгоценная идея   - его единственная многообещающая идея.      

     "Поэзия, - буркнул он, - поэзия. А что вы в ней проповедуете, Хикс?"      

   Вот   как понимает поэзию еще не вылупившийся провинциальный профессор, и я от  души    благодарю  бога,  потому  что,  если  бы  не  драгоценный  дар праздности,   меня, быть может, тоже ждал бы этот путь - докторская  степень и духовное   опустошение..."      

   Этот   забавный набросок с натуры, вероятно, рисует Филмера, каким он был накануне   своего открытия или очень незадолго до того.      

     Предсказывая ему провинциальную профессуру, Хикс ошибся. Наша следующая   мимолетная встреча с Филмером - лекция  "О  каучуке  и  его    заменителях", прочитанная им в  Обществе  поощрения  ремесел  (он  уже    был  управляющим большой фабрики пластических веществ); тогда  же,  как  мы    теперь  знаем, Филмер состоял членом  Общества  воздухоплавателей,  хотя  и    не  принимал никакого участия в дискуссиях, очевидно, предпочитая довести до   конца свой великий замысел без посторонней  помощи.  А  в  последующие  два    года  он поспешно берет несколько патентов и разными не очень  солидными    способами возвещает  миру,  что  он  завершил  оригинальные  исследования,   которые   позволяют  ему  построить  летательный  аппарат.  Первое   недвусмысленное   сообщение об этом появилось в грошовой вечерней газетенке  и  исходило  от   соседа Филмера по дому. Вся эта спешка после столь  долгой,  терпеливой  и   тайной  работы  была,   видимо,   вызвана   ложной   тревогой:   известный   американский шарлатан от науки,  некто  Бутл,  объявил  о  каком-то  своем   открытии, а Филмеру показалось, что тот перехватил его идею.      

   В чем   же, собственно, состояла идея Филмера? В сущности, она была очень проста. До   него развитие воздухоплавания шло двумя  различными  путями:  с одной стороны,   воздушные шары, большие летательные аппараты легче воздуха, надежные при   подъеме и сравнительно безопасные при спуске, но  беспомощные при малейшем   ветерке; с другой - аппараты тяжелее воздуха, которые  летали пока только в   теории, - огромные  плоские  сооружения  эти  приводились  в движение и   держались в воздухе с помощью тяжелых моторов и большей  частью разбивались    при  первой  же  посадке.   Но   если   отбросить   последнее обстоятельство,   не позволяющее ими пользоваться, эти летательные  аппараты имели неоспоримое   теоретическое преимущество: благодаря  своему  весу  они могли  летать  против    ветра   -   необходимое   условие,   без   которого воздухоплавание практически   бессмысленно. Главная заслуга Филмера  в  том, что он нашел способ сочетать в   одном аппарате противоположные и,  казалось бы, несовместимые качества   аэростата и тяжелой летательной машины,  причем его аппарат можно было по   желанию делать легче или тяжелее воздуха. На эту мысль натолкнули Филмера   сжимающиеся пузыри  рыб  и  воздушные  полости  в костях птиц. Он изобрел   устройство, состоящее из сжимающихся и  совершенно непроницаемых воздушных   баллонов, которые, расширяясь, легко могли поднять летательный аппарат, а   затем, сжатые посредством "мускулатуры", которой он их оплел, почти   целиком убирались в каркас; все это крепилось  на  большой раме из жестких   полых труб, и если аппарат начинал опускаться,  воздух  из труб автоматически   при помощи остроумного приспособления  перекачивался  в баллоны и оставался там   столько времени,  сколько  нужно  было  аэронавту. Этот аппарат в отличие от   всех своих предшественников не имел ни  крыльев, ни винта;  единственным    механизмом  на  нем  было  небольшое,  но  мощное устройство, служащее для   сжимания баллонов. По замыслу  Филмера,  если  из труб откачать воздух и   увеличить тем самым объем воздушных шаров,  машина, изобретенная им, могла   подняться на значительную  высоту,  а  затем,  если сжать шары и перекачать   воздух обратно в трубы,  сместив  при  этом  центр тяжести, она могла скользить   по наклонной плоскости в  любом  направлении. Снижаясь, машина набирает   скорость и в то же время теряет вес,  а  инерция движения, накопленная в   стремительном падении, может быть использована для нового подъема, нужно только   опять  изменить  центр  тяжести  и,  направив машину вверх, увеличить объем   шаров. Однако, чтобы осуществить  эту  идею, которую  и  поныне  используют    конструкторы  всех   удачных   летательных аппаратов, требовался огромный труд   по разработке деталей, и  этому  труду Филмер "отдавался самозабвенно и   самоотверженно", как он  всегда  повторял репортерам,  осаждавшим  его,    когда  он  достиг  зенита  славы.  Особенно пришлось ему повозиться с эластичной   оболочкой  сжимающихся  баллонов.  Он убедился, что здесь не обойтись без   нового вещества, и вот, чтобы  создать это вещество и наладить его   производство,  Филмеру,  как  он  неоднократно твердил репортерам,   "пришлось потрудиться гораздо  больше,  чем  даже  над моим основным и,   казалось бы, куда более важным изобретением".      

   Но не   следует думать, что Филмер стал знаменит  сразу  же,  как  только объявил о   своем изобретении. Прошло почти  пять  лет,  а  он  все  еще  не решался   покинуть свое место на  резиновой  фабрике  -  очевидно,  это  был единственный   источник его скромного дохода -  и  тщетно  пытался  доказать совершенно   равнодушной публике, что он и  в  самом  деле  что-то  изобрел. Большую часть   своего досуга он тратил на сочинение писем в научные журналы и разные газеты,   точно излагая конечный  результат  своих  исследований  и требуя денежной   помощи. Одного этого было бы достаточно, чтобы его  письма клали под сукно.   Немало свободного времени, когда удавалось его  выкроить, провел Филмер в бесплодных   беседах  со  швейцарами  крупнейших  лондонских редакций: он совершенно не умел   завоевать доверие привратников; и он  даже пробовал  заручиться   поддержкой     Военного   министерства.   Сохранилось секретное письмо генерал-майора  Залпа    графу  Аксельбанту.  "Изобретатель этот с придурью и вдобавок   невежа", - писал генерал-майор с  присущей  ему солдатской прямотой и   здравомыслием и тем самым позволил японцам  добиться военного преимущества в   этой  области,  которое  они,  к  нашему  великому беспокойству, сохраняют по   сей день.      

   А   потом пленка, изобретенная Филмером для сжимающихся воздушных  шаров, оказалась   пригодна для вентилей нового нефтяного двигателя, и  он  получил средства на   постройку опытной модели своего  аппарата.  Он  тотчас  бросил резиновую   фабрику, перестал строчить письма и статьи и втихомолку (похоже, что   таинственность сопровождала все его начинания) взялся за  работу.  Он, видимо,   руководил изготовлением отдельных деталей и свозил их постепенно в какое-то   помещение в Шордиче, но  окончательная  сборка  была  произведена близ   Димчерча, в графстве Кент. Модель была невелика и  не  могла  поднять человека,   но Филмер очень остроумно использовал для управления полетом то, что  в  те    дни  называли  лучами  Маркони.  Первый  полет  этого  первого действительно     летающего   аппарата   состоялся    над    лугами    около Барфорд-Бриджа,   неподалеку от Хайта, в графстве Кент,  и  Филмер  управлял своей машиной,   сопровождая ее на специально сконструированном трехколесном велосипеде с мотором.      

   Полет   в общей сложности прошел на редкость удачно. Аппарат привезли  из Димчерча в   Барфорд-Бридж на телеге, и он поднялся на  высоту  чуть  ли  не трехсот футов,   потом устремился вниз, почти к самому  Димчерчу,  повернул, опять взмыл вверх,   сделал круг и, наконец, благополучно опустился на  поле в Барфорд-Бридже,   позади постоялого  двора.  Во  время  посадки  произошел странный случай.   Филмер слез с велосипеда, перебрался через канаву, прошел ярдов двадцать по   направлению к своему столь удачному  детищу  -  и  вдруг нелепо вскинул руки и   свалился наземь  в  глубоком  обмороке.  Тут  только окружающие вспомнили, что   во время испытаний он был бледен, как мертвец, и взволнован до крайности, - не   упади он в обморок, об этом никто  бы  и  не подумал.  Позднее,  на  постоялом    дворе,  он  без  всякой  причины  вдруг истерически разрыдался.      

     Свидетелей  события  насчитывалось  не  больше  двадцати,  да  и  те  в   большинстве своем были люди темные. Подъем  аппарата  наблюдал  доктор  из   Нью-Ромни, но он не видел спуска:  его  лошадь  испугалась  электрического   моторчика на велосипеде Филмера и сбросила седока  на  землю.  Следили  за   полетом двое свободных от дежурства кентских полисменов, сидя в  тележках; там   же оказался торговец бакалейным товаром, объезжавший своих заказчиков, да   прокатили две дамы на велосипедах - вот, собственно,  и  все  очевидцы, которых   можно назвать людьми образованными. Были здесь также два репортера (один - от   фолкстоунской газеты, а  другой  -  столичный  репортеришка  уж совсем последнего   разбора), чьи дорожные расходы оплатил сам Филмер, - он, как всегда, жаждал   создать рекламу своему открытию и теперь уже знал,  как это делается.   Лондонский  журналист  был  из  тех,  что  способны  вызвать недоверие даже к   самым убедительным фактам, и вот  его-то  полуиронический отчет об испытаниях и   появился на страницах популярной газеты.  Однако,  к счастью для Филмера,   рассказывать этот человек умел куда убедительнее, чем писать. Он явился    предлагать  "материальчик"  в  редакцию  к  Бэнгхерсту, владельцу    "Новой  газеты",  одному   из   самых   талантливых   и   самых   беззастенчивых газетных дельцов  Лондона,  и  Бэнгхерст  зевать  не  стал.   Репортер исчезает со сцены, вряд ли даже получив сколько-нибудь  приличное   вознаграждение, а Бэнгхерст, сам Бэнгхерст, собственной персоной, в  сером   диагоналевом костюме, со своим двойным подбородком,  с  брюшком,  солидным   голосом и внушительными  жестами,  является  в  Димчерч,  движимый  нюхом,   отличающим его непревзойденный, длиннейший  журналистский  нос.  Бэнгхерст все   понял с первого взгляда: и что означает  это  изобретение  и  что  оно сулит в   будущем.      

   Едва   Бэнгхерст взялся за дело, долгое затворничество Филмера обернулось славой.   Изобретатель мгновенно стал сенсацией. Перелистывая подшивки газет за 1907 год,   не веришь своим глазам, как быстро и до какого  сияния  можно было в те дни   раздуть сенсацию. Июльские газеты  еще  ничего  не  знают  о полетах и знать не   желают, красноречиво  утверждая  своим  молчанием,  что люди не будут, не могут   и не должны летать. В августе же полеты и  Филмер, полеты и парашюты, воздушная   тактика и  японское  правительство,  и  снова Филмер и полеты оттеснили с   первых страниц  и  войну  в  Юнани  и  золотые прииски Верхней Гренландии. И   потом Бэнгхерст  дал  десять  тысяч  фунтов, Бэнгхерст дает еще пять тысяч,   Бэнгхерст предоставляет собственные  широко известные и  превосходные  (но  до    сих  пор  пустовавшие)  лаборатории  и несколько акров земли рядом со своей   усадьбой на  Саррейских  холмах  "для бурного и напряженного" (в   обычном стиле Бэнгхерста) завершения работы  по созданию летательного аппарата,   практически способного поднять человека. А тем временем каждую  неделю  в    обнесенном  стеной  саду  городского  дома Бэнгхерста, в Фулхэме, избранные   гости смотрели, как Филмер запускает свою действующую модель. Не считаясь с   огромными расходами, но в конечном счете не без выгоды для себя "Новая   газета" подарила своим читателям  прекрасные фотографии на память о первом   таком торжестве.      

   Здесь   нам на помощь снова приходит переписка Артура Хикса с его  другом Вансом.      

     "Я видел Филмера в  ореоле  славы,  -  писал  Хикс  с  ноткой  зависти,   естественной в его  положении  поэта,  вышедшего  из  моды.  -  Он  гладко   причесан и чисто выбрит, одет так,  словно  собирается  прочесть  вечернюю   лекцию в Королевском  обществе:  сюртук  моднейшего  покроя,  лакированные   ботинки с длинными носами, а в целом  престранное  сочетание  нахохленного   гения со  струсившим,  смущенным  неотесанным  мужланом,  выставленным  на   всеобщее обозрение. В лице ни кровинки, голова выдвинута вперед, маленькие   желтые глазки ревниво поглядывают по сторонам, ловя  знаки  славы.  Костюм его   сшит превосходно и все равно сидит на нем, как самая дешевая  пара  из магазина   готового платья. Он  все  так  же  невнятно  бормочет,  но  можно догадаться,    что  речи  его  полны  невероятного  самовосхваления.   Стоит Бэнгхерсту на   минуту отвлечься, Филмер сразу же прячется за чужие спины, и когда он идет по   лужайке  бэнгхерстовского  сада,  видно,  что  он  слегка задыхается, походка у   него  неровная,  а  белые  слабые  руки  стиснуты  в кулаки. Он весь в   напряжении, в  страшном  напряжении.  И  это  величайший изобретатель нашего   века, да и не только нашего,  Величайший  Изобретатель всех времен!   Поразительнее всего, что он  и  сам  явно  не  ожидал  ничего подобного,  во    всяком  случае,  не  такого  головокружительного   успеха. Бэнгхерст не отходит   от него ни на шаг - бдительный  страж  своей  богатой добычи. Я ручаюсь,  он    притащит  к  себе  на  лужайку  всех,  кто  только понадобится, чтобы довести    до  конца  затею  с  этой  машиной;  вчера  он заполучил премьер-министра, и,   честное слово, сей  благосклонный  муж  при первом же посещении держал себя там   почти  как  равный.  Подумать  только! Филмер! Наш безвестный неряха Филмер -   слава британской науки! Вокруг него толпятся герцогини, звучат чистые,   мелодичные голоса прелестных  леди.  Вы заметили, как любознательны в наши дни   знатные дамы? "О мистер Филмер, как вам это удалось?"      

     Простые люди в необычных условиях теряются и отвечают на вопросы  очень   невразумительно.   Можно   себе   представить,   что   он   им    говорил!   "...самозабвенный и самоотверженный труд, сударыня, и, возможно, право, не   знаю, но, возможно, и кое-какие способности..."      

   До   сих пор Хикс  и  фотографическое  приложение  к  "Новой  газете"  не   противоречат друг другу. На одной фотографии машина спускается к  реке,  а под   ней, в просвете между вязами, видна башня Фулхэмской церкви; на другой Филмер   сидит у батарей прибора, управляющего полетом,  а  вокруг  толпятся сильные   мира сего и прелестные дамы; Бэнгхерст скромно, но  с  решительным видом   расположился на втором плане. Снимок на редкость  удачный.  Впереди, почти   заслоняя Бэнгхерста и пристально и задумчиво глядя на Филмера, стоит леди Мэри   Элкингхорн, все еще прекрасная, несмотря на свои тридцать восемь лет и   связанные с ее именем сплетни; на этой фотографии  она  единственная ничуть не   позирует, словно бы даже и не замечает фотографа.      

     Таковы факты, внешняя сторона  описываемых  событий.  Что  же  касается   существа, тут очень многое остается неясным, и можно лишь строить догадки. Что   ощущал Филмер в те дни? Какие тягостные предчувствия таились под  этим модным,   с иголочки сюртуком? Портреты его появлялись во всех  газетах,  от грошовых   листков до солиднейших печатных органов; он был известен миру как   "Величайший  Изобретатель  всех  времен".  Он  изобрел   самый     настоящий летательный аппарат, и с каждым днем в Саррейских мастерских первый    такой аппарат достаточных размеров, чтобы поднять человека, принимал  все    более законченный вид. И никто в мире не сомневался - ведь  это  так  логично    и естественно! - что, когда машина  будет  готова,  именно  он,  Филмер,  ее   изобретатель и создатель, с законной гордостью и радостью ступит на  борт,   поднимется в небо и полетит.      

   Но   теперь-то мы хорошо знаем, что  Филмер  был  органически  неспособен испытать   эту законную гордость и радость. Тогда это никому не приходило  в голову,  но    дело  обстояло  именно  так.  Теперь  мы  не  без   оснований догадываемся, что   в тот день он передумал о  многом,  а  из  его  короткой записки врачу с   жалобой на упорную бессонницу можем сделать вывод,  что  и по ночам его мучила   та же мысль: пусть в теории полет безопасен,  но  ему, Филмеру, болтаться в   пустоте на  высоте  тысячи  футов  над  землей  будет нестерпимо тошно, неуютно   и опасно. Эта догадка осенила его, должно  быть, когда его  только  еще    начали  называть  "Величайшим  Изобретателем  всех времен", он как бы   увидел, что ему предстояло сделать, и ощутил под  собой бездонную пропасть.   Возможно, когда-нибудь в детстве он случайно посмотрел вниз с большой высоты   или  уж  очень  неудачно  упал;  а  быть  может,  от привычки спать не на том   боку его преследовал всем  нам  знакомый  кошмар, когда снится, что куда-то   падаешь, и это вселило в него ужас; в силе этого ужаса теперь не приходится   сомневаться.      

     Очевидно, в начале своих исследований Филмер никогда не задумывался над тем,   что ему придется лететь самому; пределом его  желаний  была  летающая машина; и   вот обстоятельства заставляют  его  перешагнуть  этот  предел  и совершить   головокружительный полет там, в вышине. Он изобретатель -  и  он изобрел. Но он   не рожден летать, и только сейчас  до  его  сознания  стало доходить, что   именно этого от него ждут. Мысль о полете  преследовала  его неотступно, однако   до самого конца он не подавал виду, все так же  работал в прекрасных   лабораториях Бэнгхерста, беседовал с репортерами и пребывал в знаменитостях,   отлично одевался, вкусно ел, жил в роскошных апартаментах и наслаждался всеми   вещественными, осязаемыми благами Славы  и  Успеха,  как может ими наслаждаться   только человек, который всю жизнь ждал своего  часа и наконец дождался.      

     Спустя некоторое время  еженедельные  приемы  в  Фулхэме  прекратились. Однажды   модель на секунду вышла из повиновения; или, быть  может,  Филмера отвлекли   комплименты присутствовавшего здесь  архиепископа  и  он  не  дал нужной   команды. Так или иначе, но в ту самую минуту, когда тот договаривал длиннейшую   латинскую цитату  (какими  всегда  изъясняются  архиепископы  в романах),   модель внезапно клюнула носом немного круче,  чем  следовало,  и упала на   Фулхэм-роуд, в трех шагах от стоявшего на дороге омнибуса. На миг модель   замерла - удивительная и словно удивленная,  -  затем  съежилась  и разлетелась   на куски, случайно убив при этом запряженную в омнибус лошадь.      

     Архиепископа Филмер  не  дослушал.  Он  вскочил  и  застывшим  взглядом   смотрел, как его детище  устремилось  вниз  и,  уже  не  подвластное  ему,   пропало из виду. Его длинные белые  пальцы  все  еще  сжимали  бесполезный   теперь прибор. Архиепископ тоже обратил взор к небесам с неподобающим  его сану   опасением.      

   Потом   треск, шум и  крики,  донесшиеся  с  дороги,  вывели  Филмера  из оцепенения.   "Боже мой!" - прошептал он и сел.      

     Остальные еще пытались  разглядеть,  куда  девалась  модель,  некоторые   кинулись в дом.      

     Несмотря на этот случай, постройка большого аппарата шла полным  ходом.   Руководил ею Филмер, как всегда, немного медлительный и очень  осторожный, но в   душе его росла  тревога.  Просто  удивительно,  как  он  заботился  о прочности   и надежности аппарата. Малейшее сомнение - и  он  прекращал  все работы, пока   сомнительную  деталь  не  заменяли.  Уилкинсон,  его  старший помощник, порой   кипел от злости из-за таких проволочек, уверяя: почти  все они совершенно ни к   чему. Бэнгхерст расхваливал терпение  и  настойчивость Филмера на страницах   "Новой газеты", а в разговорах с женой  клял  его  на чем свет стоит;   зато  Мак-Эндрю,  второй  помощник,  одобрял  благоразумие Филмера. "Мы же   не хотим  провала,  чудак,  -  говорил  Мак-Эндрю  всем  и каждому. - Очень   хорошо, что он осторожен, так и надо".      

   При   всяком удобном случае Филмер опять и опять  объяснял  Уилкинсону  и Мак-Эндрю,   как действует каждая  часть  летательного  аппарата  и  как  им управлять, так   что в решающий день они могли бы не хуже, а то и лучше  его самого повести   машину в небо.      

   Мне   кажется, если бы в  то  время  Филмер  сумел  разобраться  в  своих чувствах и   раз и навсегда решить для себя вопрос о полете, он легко мог бы избежать столь   мучительного испытания. Если бы  он  отдавал  себе  в  этом ясный отчет, он мог   бы предпринять очень многое. Разумеется, нетрудно было бы найти врача, чтобы   доказать, что у него слабое  сердце  или  неладно  с легкими или желудком, а   значит, ему лететь нельзя, но, к моему  удивлению, этим путем он не пошел; или,   будь у него больше мужества, он мог бы просто объявить, что сам лететь не   намерен. Но беда в том, что, хотя страх прочно обосновался в его душе, все это   было не так-то просто.  Наверное,  он  все время твердил себе, что в  нужную    минуту  соберется  с  силами  и  сумеет исполнить то, чего от него ждут. Он был   как больной, который еще не понял, какой тяжкий недуг его поразил, и говорит,   что ему  немного  нездоровится, но скоро полегчает. А пока что он медлил  с    окончанием  постройки  и,  не опровергая слухов, будто полетит сам, только   поддерживал рекламную шумиху. Он даже благосклонно принимал преждевременные   похвалы своему мужеству.  И, несмотря на свою тайную слабость, несомненно,   радовался всем этим  хвалам, знакам внимания и окружающей суете и даже упивался   ими.      

   Леди   Мэри Элкингхорн еще больше запутала его положение.      

   Как   это у них началось, Хикс не представлял  себе.  Вероятно,  поначалу она была   просто "мила" с  Филмером,  проявила  свою  обычную  бесстрастную   пристрастность, и вполне возможно, что, когда он управлял своим чудовищем,   парящим высоко в небе, он казался ей  человеком  необыкновенным,  -  этого Хикс   нипочем не желал за ним признавать. И, должно  быть,  у  них  нашлась минута,   чтобы остаться  наедине,  а  у  Великого  изобретателя  на  минуту достало   смелости пробормотать или даже  выпалить  какие-то  слова  личного свойства. С   чего бы это ни началось, но,  несомненно,  началось  и  вскоре стало очень   заметно для окружающих, которые привыкли находить в  поступках леди Мэри   Элкингхорн повод  для  развлечения.  И  все  очень  осложнилось, потому что   влюбленность своеобразно  подействовала  на  неискушенную  душу Филмера и если   не вполне, то в значительной степени укрепила его решимость встретиться с   опасностью, и он  даже  не  пробовал  уклониться,  хотя  при других   обстоятельствах такие попытки были бы естественны и понятны.      

   Какие   чувства испытывала к Филмеру леди Мэри и что она о нем думала, об этом нам   остается только гадать. В тридцать восемь лет  можно  быть  очень мудрой и все   же не слишком благоразумной, да и воображение в этом возрасте еще достаточно   живо, чтобы создавать себе идеал и  совершать  невозможное. Филмер предстал   перед ней как знаменитость,  а  это  всегда  действует;  и потом он обладал   силой, удивительной силой, по  крайней  мере  в  воздухе. Трюки с моделью и   впрямь смахивали на  колдовство,  а  женщины  неизвестно почему склонны думать,   что если уж человек  в  чем-то  силен,  значит,  он всесилен. И тут уж все   неприятные его  черты  и  свойства  превращаются  в достоинства. Он скромен,   он  чужд  хвастовства,  но  дайте  только  случай проявить истинно возвышенные   качества, и тогда... о, тогда все узнают  ему цену.      

     Миссис Бэмптон, ныне покойная, сочла нужным  сообщить  леди  Мэри,  что Филмер,   в общем-то, порядочный неряха.      

   - Он,   безусловно, человек совсем особенный,  я  таких  никогда  еще  не встречала, -   невозмутимо ответила леди Мэри.      

   И   миссис Бэмптон, украдкой метнув быстрый взгляд  на  это  невозмутимое лицо,   решила, что ей тут  больше  делать  нечего:  говорить  с  леди  Мэри   бесполезно. Зато другим она наговорила немало.      

   И вот   незаметно, своим  чередом,  подошел  день,  великий  день,  давно обещанный   Бэнгхерстом читающей публике (а  значит,  всему  миру),  -  день долгожданного   полета. Филмер видел зарю этого дня,  он  ожидал  ее  еще  с глубокой ночи; он   видел, как блекли звезды, как серые  и  жемчужно-розовые тона уступили    наконец  место  голубизне  ясного,  безоблачного  неба.  Он смотрел на все это   из окна своей  спальни  в  недавно  пристроенном  крыле бэнгхерстовского дома,    выдержанного  в  стиле  Тюдоров.  А  когда  звезды погасли и в свете   занимающегося дня уже  можно  было  различить  и  узнать предметы,  перед  его    взором  все  яснее  и  яснее  стали  вырисовываться праздничные приготовления    по  ту  сторону  буковой  рощи,  неподалеку  от зеленого  павильона  на    опушке  парка:   три   деревянные   трибуны   для привилегированных  зрителей,    ограда  из  свежеструганых  досок,  сараи  и мастерские, разноцветные мачты  с    потемневшими  и  обвисшими  в  утреннем безветрии флагами, которые Бэнгхерст   счел нужным вывесить, и посреди всего этого нечто огромное, прикрытое   брезентом. Это нечто было для человечества странным  и  внушающим  ужас    знамением  -  началом,   которое   неминуемо распространится по свету,   проникнет во все уголки, преобразит  и  подчинит себе все дела человеческие;   однако Филмер едва ли  обо  всем  этом  думал: странный предмет занимал его   лишь в той мере, в какой  дело  касалось  его самого. Несколько человек   слышали, как  он  далеко  за  полночь  шагал  по комнате, - огромный дом был   битком набит гостями, хозяин-издатель  отлично усвоил принцип сжатия. А часов в   пять, если не раньше, Филмер покинул свою комнату и вышел из спящего дома  в    парк,  уже  залитый  светом  и  полный проснувшихся птиц, белок и ланей.   Мак-Эндрю, который тоже  всегда  вставал рано, встретил его около аппарата, и   они вместе еще раз его осмотрели.      

   Вряд   ли Филмер  в  то  утро  позавтракал,  несмотря  на  все  настояния Бэнгхерста.   По-видимому, как только гости  начали  понемногу  выходить  из своих комнат, он   вернулся к себе. Отсюда часов в десять он вышел на аллею, обсаженную кустами,   вероятно, потому, что увидел там леди Мэри Элкингхорн. Она прогуливалась взад и   вперед, беседуя со своей школьной подругой миссис Брюис-Крейвен, и, хотя Филмер   с этой дамой знаком не был, он присоединился к ним и некоторое время ходил   рядом. Несмотря на всю светскую находчивость леди Мэри, несколько раз наступало   молчание.  Все  ощущали  неловкость,  и миссис Брюис-Крейвен не нашлась, как ее   сгладить. "Он произвел на меня,  - говорила она потом, явно противореча    сама  себе,  -  впечатление  глубоко несчастного человека, который хочет что-то   сказать и  ждет,  чтобы  ему  в этом помогли. Но как можно помочь, когда не   знаешь, чего ему надо?"      

   К   половине двенадцатого огороженные места для публики были переполнены; по узкой   дорожке, опоясывающей парк, двигалась вереница экипажей, а гости, ночевавшие в   доме, празднично разодетые, по лужайке и аллее направлялись к летательному   аппарату. Филмер шел вместе с несказанно  довольным,  сияющим Бэнгхерстом     и    сэром    Теодором    Хиклом,    президентом    Общества воздухоплавателей.   Сразу же за ними  шли  миссис  Бэнгхерст  с  леди  Мэри Элкингхорн, Джорджина   Хикл и настоятель  церкви.  Бэнгхерст  пространно  и напыщенно   разглагольствовал, а когда он на минуту  замолкал,  лестное  для Филмера словечко   вставлял Хикл.  А  Филмер  шагал  между  ними  и  молчал, односложно отвечая   лишь на вопросы, прямо обращенные к  нему.  Позади  них миссис Бэнгхерст    слушала  складные  и  разумные  речи  священника  с  тем трепетным вниманием к   высшему духовенству, от которого ее не излечили даже десять лет власти и   преуспеяния в обществе, а леди Мэри, должно быть,  без тени сомнения в душе   созерцала поникшие плечи своего  "совсем  особенного" человека,   которому предстояло поразить весь мир.      

   Как   только эту  главную  группу  заметила  расположившаяся  за  оградой публика,    раздались  приветствия,  но  не  слишком  дружные  и  не   очень вдохновляющие.   До аппарата оставалось ярдов пятьдесят,  как  вдруг  Филмер поспешно оглянулся,   проверил, близко ли дамы, и впервые решился заговорить сам. Чуть охрипшим   голосом он на полуслове перебил рассуждения  Бэнгхерста о прогрессе.      

   -   Послушайте, Бэнгхерст... - начал он и умолк.      

   - Да?   - отозвался тот.      

   - Я   хочу... - Филмер облизал пересохшие губы. - Мне нездоровится.      

     Бэнгхерст стал как вкопанный.      

   -   Что?! - воскликнул он.      

   -    Голова  кружится.  -  Филмер  шагнул   вперед,   но   Бэнгхерст   не   пошевельнулся. - Сам не знаю. Возможно, это сейчас  пройдет.  Если  нет...   может быть, Мак-Эндрю...      

   -    Так  вам  нездоровится?!  -  повторил  Бэнгхерст,  уставясь  в   его   побледневшее лицо. - Дорогая! - сказал он, когда миссис Бэнгхерст  подошла к   ним. - Филмер говорит, что ему нездоровится.      

   -   Голова немного кружится, -  объяснил  Филмер,  избегая  взгляда  леди Мэри. -   Возможно, пройдет...      

     Наступило молчание.      

     Филмеру вдруг подумалось, что  сейчас  он  самый  одинокий  человек  на свете.      

   - Так   или иначе полет должен состояться, - сказал наконец Бэнгхерст.  - Может быть,   вам где-нибудь посидеть минутку, передохнуть...      

   -   Это, наверно, оттого, что столько народу... - произнес Филмер.      

   И   опять молчание.  Бэнгхерст  испытующе  посмотрел  на  Филмера,  потом окинул   взглядом публику за оградой.      

   - Да,   неудачно, - сказал сэр Теодор Хикл. - Но все же...  я  полагаю... ваши    помощники...  Разумеется,  если  вы  плохо  себя  чувствуете  и   не склонны...      

   -   По-моему, мистер Филмер и мысли такой не допускает,  -  сказала  леди Мэри.      

   -   Однако если мистер Филмер утратил уверенность... Ему, пожалуй, опасно даже   пытаться... - И Хикл покашлял.      

   -   Именно потому, что опасно. - Леди Мэри не договорила, уверенная,  что теперь   мнение Филмера и ее собственное всем вполне ясно.      

   В   душе Филмера шла борьба.      

   - Я   знаю, мне надо лететь, - сказал он, уставясь в землю. Потом  поднял глаза и   встретил взгляд леди Мэри. - Да, я хочу лететь, -  прибавил  он  и слабо   улыбнулся ей. И повернулся  к  Бэнгхерсту.  -  Если  бы  мне  просто немного   посидеть где-нибудь в тени подальше от этой толпы...      

     Бэнгхерст начал понимать, что происходит.      

   -   Пойдемте в мою комнатку в зеленом павильоне, Там прохладно. - Он взял Филмера   под руку.      

     Филмер еще раз обернулся к леди Мэри Элкингхорн.      

   -   Через пять минут все пройдет. Мне ужасно жаль...      

   Она   улыбнулась ему.      

   - Я   ничего такого не ждал... - сказал  он  Хиклу  и  пошел,  увлекаемый   Бэнгхерстом.      

     Оставшиеся смотрели им вслед.      

   - Он   такой хрупкий, - промолвила леди Мэри.      

   - Он,   безусловно, человек весьма нервный,  -  сказал  настоятель,  чьей слабостью   было считать  всех  на  свете,  кроме  многосемейных  служителей церкви,   "неврастениками".      

   - Но,   право, - сказал Хикл, -  совершенно  не  обязательно  ему  самому подниматься в   воздух только из-за того, что он изобрел...      

   - Как   же он может не подняться? - спросила леди Мэри  с  чуть  заметной насмешкой.      

   -   Если он теперь заболеет, это будет весьма некстати, - строго  сказала миссис   Бэнгхерст.      

   - Не   заболеет, - ответила леди Мэри, вспомнив взгляд Филмера.      

   -   Все  будет  в  порядке,  -  сказал  Бэнгхерст  Филмеру  по  дороге  к   павильону. - Просто вам надо глотнуть коньяку. Понимаете, лететь вы должны   сами. Даже обидно было бы... Не можете же вы позволить кому-то другому...      

   - Да   нет, я сам хочу лететь, - сказал Филмер. - Я возьму себя в руки. В сущности, я   и сейчас почти готов... нет! Сперва я все-таки глотну коньяку.      

     Бэнгхерст ввел его в небольшую комнатку, взял пустой графин и вышел  за   коньяком. Его не было, вероятно, минут пять.      

     Историю этих пяти минут написать невозможно. Люди на восточной  стороне трибун   временами видели в окне лицо Филмера,  оно  прижималось  к  стеклу, потом   отодвигалось  и  пропадало.  Бэнгхерст,  что-то  крикнув,  исчез  за главной   трибуной, и сейчас же оттуда  показался  дворецкий  с  подносом  и направился к   павильону.      

     Комнатка в павильоне, где Филмер принял свое  последнее  решение,  была уютная,   с очень простой зеленой мебелью и старинной конторкой -  Бэнгхерст в личной   жизни был неприхотлив.  На  стенах  висели  небольшие  гравюры  с картин   Морланда, была там и полка  с  книгами.  А  кроме  того,  Бэнгхерст случайно   забыл здесь  свое  мелкокалиберное  ружье,  из  которого  иногда, забавы ради,   стрелял грачей; оно лежало на конторке, а  на  углу  каминной полки стояла   коробка и в ней несколько патронов. Шагая взад  и  вперед  по комнате и   стараясь найти выход из мучительного положения,  Филмер  подошел сначала к   изящному маленькому ружьецу, лежавшему  на  бюваре,  а  потом  к коробочке  с    четкой   надписью   на   красной   этикетке:   "Калибр   22.   Дальнобойные".      

     Должно быть, его сразу осенило.      

   Как   выяснилось, никто не подумал о  Филмере,  когда  раздался  выстрел, хотя в   маленькой комнатке он должен был прозвучать очень громко, а  рядом, за тонкой   перегородкой, в бильярдной, находилось несколько человек. Однако дворецкий, по   его словам, открыв дверь и почувствовав едкий запах  пороха, мигом понял, что   произошло. Ибо кто-кто, а прислуга в  усадьбе  Бэнгхерста уже и раньше   догадывалась о том, что творилось на душе у Филмера.      

   Весь   этот тяжелый день Бэнгхерст вел себя, как, по его мнению, подобало человеку,   сраженному непоправимым несчастьем, и гости,  хоть,  право,  это было нелегко,   старались сделать вид, будто не поняли, как ловко его  надул покойный. Публику,   рассказал мне Хикс, словно ветром сдуло; и в Поезде  на Лондон не было,   кажется, пассажира, который не знал бы заранее, что летать человеку никак   невозможно. "А все же, - говорили многие,  -  раз  уж  дело зашло так   далеко, он мог бы и попробовать".      

     Вечером, когда почти все уже разъехались, Бэнгхерст не выдержал  и  дал волю    своему  отчаянию.  Мне  говорили,  что  он  плакал   (должно   быть,   внушительное зрелище!), и, конечно, он  сказал,  что  Филмер  загубил  его   жизнь, а затем предложил и продал  весь  аппарат  Мак-Эндрю  за  полкроны.   "Я-то думал..." - начал было Мак-Эндрю после завершения сделки и   умолк.      

     Назавтра имя Филмера в "Новой газете" впервые упоминалось реже,  чем    в любой другой ежедневной газете  мира.  Прочие  организаторы  общественного   мнения в более или менее сильных выражениях, смотря по  их  достоинству  и   степени соперничества с "Новой газетой", объявляли о   "безнадежном  провале нового летательного аппарата" и о    "самоубийстве  шарлатана".  Но  жителей Северного Саррея эти известия   не так уж поразили, их в это время  занимали необыкновенные явления в небесах.      

     Накануне вечером Уилкинсон и Мак-Эндрю яростно  заспорили  об  истинных   причинах опрометчивого поступка их шефа.      

   -   Бедняга, конечно, был трусоват,  но  что  до  познаний,  тут  уж  его   шарлатаном не назовешь, - говорил Мак-Эндрю. - И я готов доказать  это  на   деле, мистер Уилкинсон, как только  зеваки  разъедутся  и  оставят  нас  в   покое. Не по душе мне рекламная шумиха во время пробных полетов.      

   И вот,   пока весь мир  читал  в  газетах  о  бесспорном  провале  нового летательного   аппарата, Мак-Эндрю парил в воздухе, скользил вниз, к  земле, и опять уверенно   взлетал в небо над Эксомом и Уимблдоном; а Бэнгхерст - он вновь обрел надежду    и  энергию,  -  вооруженный,  помимо  всего  прочего, кинокамерой (которая,   как  обнаружилось  впоследствии,  не  работала),  не считаясь с правилами   общественной  безопасности  и  с  местными  властями, носился за Мак-Эндрю на   автомобиле в одной пижаме (он  заметил  взлетающий аппарат из окна своей   спальни, когда поднимал шторы)  и  пытался  привлечь его внимание.      

   А в   зеленом павильоне на бильярдном столе лежало завернутое в  простыню тело   Филмера.         

 Неопытное привидение       

       

Пер.   - И.Бернштейн.      

       

   Я   очень живо помню, как все это было, когда Клейтон рассказал нам  свою последнюю   историю. Вижу, как сейчас: он сидит у пылающего камина,  в  углу знаменитого   елизаветинского дивана, а рядом  с  ним  Сандерсон  покуривает свою неизменную   глиняную трубку, на мундштуке  которой  выгравирована  его фамилия. С нами были   еще Эаанс и Уиш, это чудо  среди  актеров  и,  кстати сказать, очень скромный   человек.  Мы  все  съехались  в  клуб  "Сирена"  в субботу утром,   кроме Клейтона, который там ночевал, - с этого, собственно, он и начал свой   рассказ. День  мы  провели  за  игрой  в  гольф,  пока  не наступили сумерки,   потом обедали, и теперь все пребывали в том благодушном настроении, которое   располагает человека послушать  какую-нибудь  занятную историю. Когда Клейтон   начал рассказывать, мы, естественно, решили, что он выдумывает. Он и в самом   деле, может быть, выдумывал - об этом читатель  в самом ближайшем будущем   сможет судить не хуже моего.      

     Правда,  он   начал   серьезно,   как   рассказывают   о   каком-нибудь   действительном происшествии, но мы тогда сочли это  уловкой  неисправимого   враля.      

   -   Между прочим, - начал он, вволю налюбовавшись огненным  дождем  искр, летевших   вверх из полена, которое разбивал Сэндерсон,  -  знаете,  я  ведь ночевал здесь   сегодня один.      

   - Не   считая слуг, - заметил Уиш.      

   -   Которые спят в другом крыле, - сказал Клейтон. - Н-да. Так вот...      

     Некоторое время он молча посасывал сигару, словно все  еще  сомневался, стоит   ли быть с нами откровенным. Наконец  сказал  удивительно  спокойным,   обыкновенным тоном:      

   - Я   поймал привидение.      

   -   Привидение? - переспросил Сэндерсон. - Где же оно?      

   А   Эванс, который всегда был большим поклонником Клейтона и  только  что   возвратился из Америки, где провел целый месяц, сразу завопил:      

   -   Привидение, Клейтон? Прекрасно! Расскажите же нам, как все это было!      

     Клейтон ответил, что сейчас расскажет, и попросил его прикрыть дверь.      

   -   Разумеется, здесь не подслушивают, - пояснил  он,  как  бы  извиняясь передо   мною, - но у нас тут дело так прекрасно поставлено, не хотелось  бы вносить    сумятицу  разговорами  о  привидениях.  Здание   здесь,   знаете, темноватое, и   дубовые панели по стенам  -  не  стоит  этим  шутить.  Да  и привидение это   было не обычное. Я думаю,  оно  больше  сюда  не  вернется, никогда не   вернется.      

   -   Значит, вы его не задержали? - спросил Сэндерсон.      

   - Я   его пожалел.      

     Сэндерсон выразил удивление. А мы все рассмеялись.  Но  Клейтон,  криво   усмехнувшись, сказал с легкой досадой:      

   - Я   знаю. Но дело в том, что это действительно  было  привидение,  я  в этом так же   уверен, как и в том, что вот сейчас говорю с вами. Я не  шучу. Это правда.      

     Сэндерсон  глубоко  затянулся  своей  трубкой,  искоса  поглядывая   на   Клейтона красноватым глазом, и выпустил в его сторону тонкую  струю  дыма, что   было красноречивее всяких слов.      

   Но   Клейтон не обратил внимания на этот выпад.      

   -   Ничего более странного со мной в жизни  не  случалось.  Понимаете,  я никогда   раньше не верил в духов и во всякую чертовщину, никогда, и  вдруг, пожалуйте,   загоняю в угол настоящее привидение. Хлопот у меня с ним было - не оберешься.      

   Он   опять погрузился в раздумье и,  машинально  вытащив  вторую  сигару, обрезал ее   забавным особым ножичком, который он с собою всегда носил.      

   - Вы   с ним говорили? - спросил Унш.      

   - Да,   наверное, с час, не меньше.      

   - И   что ж он, разговорчив? - поддел я его, беря сторону скептиков.      

   -   Бедный дух попал в затруднение, - ответил  Клейтон,  склонившись  над сигарой,   и в тоне его слышался легкий упрек.      

   -   Рыдал? - спросил кто-то.      

     Клейтон испустил очень правдоподобный вздох.      

   -   Боже ты мой, да! - сказал он. - Еще как, бедняга!      

   - Где   же вы его застукали? - спросил Эванс с чистопробным  американским акцентом.      

   - Я и   не предполагал, - продолжал Клейтон,  не  отвечая  ему,  -  каким жалким может   быть привидение.      

   Он   снова прервал рассказ, пока нашаривал в кармане  спички,  зажигал  и раскуривал   свою сигару. Но нам было не к спеху.      

   -   Бедный. Мне-то было легко, -  сказал  он  задумчиво.  -  Характер,  - продолжал   он, - сохраняется,  даже  когда  человек  теряет  свою  телесную оболочку.    Обычно  мы  об  этом   забываем.   Если   человек   волевой   и целеустремленный,   то  и  дух  его  будет  волевым  и  целеустремленным,  - большинство   привидений, я думаю, такие же  рабы  навязчивой  идеи,  как  и любой маньяк на   земле,  и  упрямы,  что  твой  осел,  раз  так  настойчиво возвращаются все на   то же место. Но этот бедняга совсем другой.      

     Клейтон вдруг поднял голову и странным взглядом обвел комнату.      

   - Я   ничего обидного не хочу сказать, - проговорил он,  -  но  все  дело именно в   этом: он с первого взгляда произвел на меня  впечатление  слабого человека.      

   Он   говорил, помахивая зажженной сигарой.      

   -   Знаете, я встретил его вон там, в длинном коридоре. Он стоял  ко  мне спиной,   и  я  первый  его  заметил.  Я  сразу  же  сообразил,  что  это  - привидение.   Он был весь прозрачный, такой белесоватый. Прямо сквозь  спину его видно было   окошко в дальнем конце коридора. Но не только во  всем  его облике, даже в   самой его позе было что-то слабое. Понимаете, он стоял, как человек, понятия не   имеющий, что ему делать дальше. Одной  рукой  держался за стену, а другую   прижал к губам - вот так!      

   - А   собой он каков? - спросил Сэндерсон.      

   -   Тщедушный. Знаете, такая шея тонкая, с двумя ложбинками позади ушей - вот тут и   тут. Маленькая плоская голова, волосы торчком, уродливые уши.  И плечи   никудышные, поуже бедер; отложной воротник,  дешевый  пиджак,  брюки   мешковатые,  обтрепанные  над  каблуками.  Вот  таким  он  передо  мной  и   предстал. Я спокойно поднимался по лестнице. Свечки я не нес: свечи стояли там,   на столике на лестничной площадке, да и лампа горела, - и на ногах  у меня   были  комнатные  туфли.  Поднявшись  наверх,  я  сразу  его  заметил.   Остановился как вкопанный и принялся  его  разглядывать.  И,  представьте,   ничуть не испугался. Наверное, в таких случаях вообще  никогда  не  бывает так   страшно, как люди воображают.  Удивился,  конечно,  и  заинтересовался очень.   "Господи ты боже мой, - думаю, - привидение! Наконец-то!" А ведь  я   вот уж двадцать пять лет  как  и  на  секунду  не  допускал  существования   привидений.      

   - Гм,   - сказал Уиш.      

   - Но    через  минуту  он,  вероятно,  почувствовал  мое  присутствие  на площадке. Он   резко повернул голову, и я  увидел  профиль  незрелого  юнца, маленький нос,   усы щеточкой, слабо очерченный подбородок.  Так  мы  с  ним стояли - он смотрел   на меня через плечо - и разглядывали друг друга. Потом он, видно, вспомнил свое   высокое призвание. Повернулся, вытянулся,  голова вперед, руки кверху,  пальцы    растопырил,  как  полагается  привидению,  и двинулся мне навстречу. При этом   челюсть его отвисла, и он слабо, протяжно завыл: "Бу-у-у-у!" Нет, это   было совсем не страшно. Я только что пообедал. Выпил бутылку шампанского и от   одиночества прихватил еще две или три, нет, наверное, четыре или даже пять   порций виски. Так что  я  оставался  тверд, как скала, и испугался его не   больше, чем если бы на меня стала  наступать лягушка. "Бу, - говорю, -   какая чепуха! Вы не принадлежите к этому  клубу. Что же вы здесь делаете?"      

   Вижу,   он вздрогнул. И снова за свое: "Бу-у-у! Бу-у!" "Вот еще! Разве   вы состоите членом клуба? - говорю, и, чтобы показать  ему,  что  он  в  моих   глазах ничто, я прямо шагнул наискось сквозь него и взял со стола свечу. - Вы   член клуба?" - снова спрашиваю, глядя на него сбоку.      

   Он   чуть посторонился, чтобы я не занимал его места, и вид  у  него  был при этом   угнетенный.      

     "Нет, - сказал он в ответ на мой вопрошающий взгляд, - я не член  этого   клуба. Я призрак".      

     "Это еще не дает вам права доступа  в  клуб  "Сирена".  Вы    кого-нибудь желаете здесь увидеть?"      

     Спокойно, не торопясь, чтобы нетвердость моей руки, вызванную вином, он не   принял за проявление испуга, я зажег свечу. И повернулся к нему,  держа огонь   перед собою.      

     "Что вы здесь делаете?" - спросил я.      

   Он   опустил руки, перестал выть и стоял, смущенный и  неловкий,  призрак   бесхарактерного, глупого юнца.      

     "Я явился на землю", - говорит.      

     "Сюда вам совершенно незачем было являться", -  сказал  ему  я    твердым голосом.      

     "Но ведь я привидение", - возразил он в свое оправдание.      

     "Очень возможно, - говорю, - но сюда вам совершенно  незачем  являться.   Здесь солидный частный клуб; приезжие останавливаются здесь  с  детьми,  с   няньками, а вы бродите здесь  так  неосмотрительно.  Какая-нибудь  малышка   легко может набрести на вас и насмерть перепугаться. Об этом вы,  конечно, не   подумали?"      

     "Нет, сэр, - ответил он, - не подумал".      

     "А не мешало бы. У вас ведь нет никаких  особых  притязаний  именно  на   этот дом? Вы не были здесь убиты, надеюсь?"      

     "Нет, сэр, никаких особых притязаний; просто я подумал;  раз  он  такой   старый и дубовые панели по стенам..."      

     "Это вас не извиняет. - Я поглядел на него  строго.  -  Ваше  появление   здесь было ошибкой, - сказал я снисходительно. Потом я сделал  вид,  будто ищу   спичку по карманам. А потом снова посмотрел на него и сказал напрямик: - На   вашем месте я не стал бы дожидаться петухов. Я исчез бы немедленно".      

     "Дело в том, сэр..." - начал он растерянно.      

     "Исчез бы", - повторил я для пущей ясности.      

     "Все дело в том, сэр, что... я... у меня не получается".      

     "Не получается?"      

     "Нет, сэр. Вероятно, я что-то забыл.  Я  здесь  со  вчерашней  полуночи   прячусь по закоулкам, по комодам, в пустых номерах. Сам не  знаю,  что  со   мной. Я никогда раньше не являлся и  с  непривычки  чувствую  себя  совсем   сбитым с толку".      

     "Сбитым с толку?"      

     "Да, сэр. Я пробовал несколько раз, но у меня ничего не выходит. Верно, я   упускаю какую-то мелочь, но из-за этого я не могу вернуться назад".      

   Я,   знаете ли, просто пришел в замешательство. А он глядел на  меня  так уныло, что   я, хоть убейте, не мог продолжать  с  ним  разговор  в  прежнем высокомерном,   назидательном тоне.      

     "Вот странно, - говорю, и тут мне почудилось, что внизу кто-то ходит. -   Идемте в мою комнату, - сказал я ему,  -  и  там  вы  мне  все  расскажете   подробнее. Я ничего не понял".      

   И я   хотел было взять его под руку. Но, разумеется, это было все  равно, что   хвататься за дым.      

   Номер   своей комнаты я, видно, позабыл, потому что мы с ним  заглядывали в одну дверь   за другой - хорошо еще, что я был один на всем этаже, -  пока наконец я не   признал мои пожитки.      

     "Ну вот, - сказал я и уселся в кресло, -  присаживайтесь  и  расскажите   мне все  толком.  По-моему,  вы  попали  в  крайне  щекотливое  положение,   старина".      

   Ну,   он сказал, что сидеть ему не хочется, лучше он полетает по комнате, если, конечно,   я ничего не имею против. И стал летать взад-вперед,  покуда мы вели с ним   длинный и серьезный  разговор.  Очень  скоро  выпитое  виски начало испаряться   из моей головы, и мне вполне ясно представилось, в какую дьявольски дикую и   невероятную переделку я попал. Я сижу, а у  меня  перед глазами, по моей   чистой, уютной спальне с ситцевыми старинными  занавесями в  цветочек,  летает    взад-вперед  настоящее,   классическое   привидение, полупрозрачное, бесшумное,   только чуть слышно  звучит  его  слабый  голос. Сквозь его силуэт виден блеск   начищенных медных подсвечников,  блики  огня на каминной решетке и рамки   развешанных по стене гравюр, а он рассказывает мне о своей нескладной,   злополучной жизни на этом  свете,  совсем  недавно оборвавшейся.      

   Лицо   у него было не то чтоб очень честное, но поскольку  уж  его  видно было всего   насквозь, иначе как правду он, конечно, говорить не мог.      

   - Как   это? - спросил Уиш, вдруг выпрямившись в кресле.      

   -   Что? - не понял Клейтон.      

   - Как   это - поскольку его было видно насквозь, он мог  говорить  только правду? Я не   понимаю.      

   - Я   тоже, - ответил Клейтон с неподражаемой серьезностью. - Но  тем  не менее это   так, могу вас уверить. Знаю только, что он ни разу ни на йоту не отступил от   святой истины. Рассказывал он  мне,  как  погиб:  спустился  с зажженной свечой   в подвал посмотреть, где протекает газ... А  работал  он, когда обнаружилась   эта утечка, как он мне объяснил,  учителем  английского языка в одной   лондонской закрытой школе.      

   -   Бедняга, - сказал я.      

   - И я   так подумал, и чем больше он рассказывал, тем больше укреплялся в этой мысли.   Существование его было бессмысленно и при жизни и после смерти тоже. Об отце, о   матери и о  своем  школьном  учителе  -  обо  всех  своих близких он говорил    с  озлоблением.  Он  был  слишком  обидчив,  нервозен, считал, что никто его не   ценил по-настоящему и не понимал. Кажется, у него за всю жизнь не было ни   одного близкого человека, и никогда ни в чем он не добился  успеха.  От    спорта  увиливал,  на  экзаменах  проваливался.   "С некоторыми вот так   бывает, - объяснил он  мне.  -  Как  только  я  входил, например, в   экзаменационный кабинет, все сразу  вылетало  из  головы".  И, разумеется,   был помолвлен - с такой же  слабохарактерной  особой,  как  он сам, надо полагать,   - когда случилась эта  досадная  оплошность  с  газом, положившая конец всем   его земным делам. "Ну и где же вы теперь? -  спросил я его. - Не   в..."      

   Но на   эту тему он изъяснялся как-то туманно. Я понял его  так,  что  он находился в   некоем неопределенном,  промежуточном  состоянии,  в  каком-то особом резерве   для душ, слишком ничтожных для  таких  определенных  вещей, как грех или   добродетель. В общем, не знаю.  Он  был  слишком  неразвит  и занят  собой,    чтобы  я  мог  из  его  рассказа   составить   себе   ясное представление о том   месте, о той области, что лежит по Ту Сторону Добра  и Зла. Но где бы он ни   обретался, он, видимо, попал в общество себе подобных призраков -  таких  же    малодушных  юнцов  из  лондонского  простонародья, которые все были между собой   на дружеской ноге, и у них там, вероятно, без конца велись разговоры о том, кто   и когда выходил  являться,  и  о  прочих подобных делах. Да, так он и говорил:   "Выходил являться"! У  них  это  там почитается величайшей доблестью,   и большинство из них  так  никогда  и  не отваживается на такое предприятие.   Ну, подзудили его, знаете, он и явился.      

   -   Удивительно! - воскликнул Уиш, глядя в камин.      

   -   Так, во всяком случае, я его понял,  -  скромно  пояснил  Клейтон.  - Может   быть, конечно, я не в состоянии был совершенно  трезво  отнестись  к его   рассказу, но именно такой он изобразил мне среду, в которой  вращался. И он все   летал по комнате и говорил, говорил своим слабым, глухим голоском - все о себе,   о своей злополучной персоне, и ни разу от начала и до  конца не  произнес  ни    единого  твердого  суждения.  Он  был  еще  тщедушнее  и бестолковее, еще   никчемнее, чем если бы он  стоял  там  живой.  Но  только тогда бы он, как вы   понимаете, не стоял в моей  спальне  -  то  есть  будь живой, я хочу сказать. Я   бы вышвырнул его вон.