1 2 3 4 5 6 7 8 9 
На него  открыто и простосердечно глядели добрые, невинные глаза Швейка, который отважился  нарушить предгрозовую тишину словами:    

– Осмелюсь  доложить, господин обер-лейтенант, что вы лишились кошки. Она сожрала сапожный  крем и позволила себе после этого сдохнуть. Я её бросил в подвал, но не в наш,  а в соседний. Такую хорошую ангорскую кошечку вам уже не найти!    

«Что мне  с ним делать! – мелькнуло в голове поручика. – Боже, какой у него  глупый вид!»    

А  добрые, невинные глаза Швейка продолжали сиять мягкой теплотой, свидетельствовавшей  о полном душевном равновесии: «Всё, мол, в порядке, и ничего не случилось, а  если что и случилось, то и это в порядке вещей, потому что всегда что-нибудь  случается».    

Поручик  Лукаш вскочил, но не ударил Швейка, как раньше задумал. Он замахал кулаком  перед самым его носом и закричал:    

– Швейк!  Вы украли собаку!    

– Осмелюсь  доложить, господин обер-лейтенант, что за последнее время я не запомню ни  одного такого случая. Позволю себе заметить, господин обер-лейтенант, что после  обеда вы изволили с Максом пойти погулять, и я никак не мог его украсть. Мне  сразу показалось, что дело неладно, когда вы вернулись без собаки. Это, как  говорится, ситуация. На Спаленой улице живёт мастер, который делает кожаные  сумки, по фамилии Кунеш. Так стоило ему выйти с собакой на прогулку, он тут же  её терял. Обычно он оставлял собаку в пивной, а иногда у него её крали, а то  даже одалживали и не возвращали.    

– Молчать,  скотина, чёрт бы вас подрал! Вы или отъявленный негодяй или же верблюд, болван!  Ходячий анекдот! Со мною шутки бросьте! Откуда вы привели собаку? Откуда вы её  достали? Знаете ли вы, что она принадлежит нашему командиру полка? Он её только  что отнял у меня на улице. Это позор на весь мир! Говорите правду: украли или  нет?    

– Никак  нет, господин обер-лейтенант, я её не крал.    

– А  знали, что пёс краденый?    

– Так  точно, господин обер-лейтенант. Знал, что пёс краденый.    

– Иисус  Мария! Швейк! Hirnmelherrgott! Я вас застрелю! Скотина! Тварь! Осёл! Дерьмо!  Неужели вы такой идиот?    

– Так  точно, господин обер-лейтенант, такой.    

– Зачем  вы привели мне краденую собаку? Зачем вы эту бестию взяли в дом?    

– Чтобы  доставить вам удовольствие, господин обер-лейтенант.    

И  швейковские глаза добродушно и приветливо глянули в лицо поручику. Поручик опустился  в кресло и застонал:    

– За  что бог наказал меня такой скотиной?!    

В тихом  отчаянии сидел поручик в кресле и чувствовал, что у него нет сил не только ударить  Швейка, но даже свернуть себе сигарету. Сам не зная зачем, он послал Швейка за  газетами «Богемия» и «Тагеблатт» и велел ему прочесть объявления полковника о  пропаже собаки.    

Швейк  вернулся с газетой, раскрытой на странице объявлений. Он весь сиял и радостно  доложил:    

– Есть,  господин обер-лейтенант! Господин полковник так шикарно описывает этого украденного  пинчера, прямо одно удовольствие читать, и ещё сулит награду в сто крон тому,  кто его приведёт. Очень приличное вознаграждение. Обыкновенно в таких случаях  даётся пять – десять крон. Некий Божетех из Коширже только этим и кормился.  Украдёт, бывало, собаку, а потом ищет в газетах объявления о том, где какая  собака потерялась, и тут же идёт по адресу. Однажды он украл замечательного  чёрного шпица и из-за того, что хозяин нигде ничего не объявлял, попробовал сам  дать объявление в газеты. Истратил на объявления целых пять крон. Наконец хозяин  нашёлся и сказал, что это действительно его собака, она у него пропала, но он  считал безнадёжным искать её, так как уже не верит в честность людей. Однако  теперь он, мол, воочию убедился, что есть ещё на свете честные люди, и это его  искренне радует. Он принципиально против того, чтобы вознаграждать за  честность, но он дарит ему на память свою книжку об уходе за комнатными и  садовыми цветами. Бедняга Божетех взял чёрного шпица за задние лапы и треснул  им того господина по голове и с той поры зарёкся помещать в газеты объявления.  Уж лучше продать собаку на псарню, раз сам хозяин не даёт объявления в газеты…    

– Идите-ка  спать, Швейк, – приказал поручик. – Вы способны нести околесицу хоть  до утра.    

Сам  поручик тоже отправился спать: в эту ночь приснилось ему, что Швейк украл коня  у наследника престола и привёл ему, Лукашу, а на смотру наследник престола  узнал своего коня, когда он, несчастный поручик Лукаш, гарцевал на нём перед  своей ротой.    

На  рассвете поручик чувствовал себя как после разгула, словно его всю ночь  колотили по голове. Его преследовали кошмары. Обессиленный страшными видениями,  он уснул только к утру, но его разбудил стук в дверь, где появилась добродушная  физиономия Швейка спрашивавшего, в котором часу господин поручик прикажет  разбудить себя.    

Поручик  тихо простонал в постели:    

– Вон,  скотина! Это ужасно!..    

Когда  поручик встал, Швейк, подавая ему завтрак поразил его новым вопросом:    

– Осмелюсь  спросить, господин обер-лейтенант, не прикажете ли подыскать вам другую  собачку?    

– Знаете  что, Швейк? У меня большое желание предать вас полевому суду, – сказал поручик  со вздохом. – Но ведь судьи вас оправдают, потому что большего дурака в  жизни своей не встречали. Посмотрите на себя в зеркало. Вас не тошнит от  идиотского выражения вашего лица? Вы – глупейшая игра природы, какую я  когда-либо видел. Ну, скажите откровенно, Швейк: нравитесь ли вы самому себе?    

– Никак  нет, господин обер-лейтенант, не нравлюсь. В этом зеркале я вроде как еловая  шишка. Зеркало не отшлифовано. Вот у китайца Станека было выставлено выпуклое  зеркало. Кто ни поглядится – с души воротит. Рот этак, голова – будто помойная  лоханка, брюхо – как у налившегося пивом каноника, словом – фигура. Как-то шёл  мимо генерал-губернатор, поглядел на себя. Ну, моментально это зеркало пришлось  снять.    

Поручик  отвернулся, вздохнул и счёл за лучшее заняться кофе со сливками.    

Швейк  уже хлопотал на кухне, и поручик Лукаш услышал его пение:    

     

Марширует Греневиль76 к Прашной  бране77 на шпацир    

Сабельки сверкают, а девушки рыдают.    

     

И потом:    

     

Мы – солдаты-молодцы,    

Любят нас красавицы,    

У нас денег сколько хошь,    

Нам везде приём хорош.    

     

«Тебе-то  уж, наверно, везде хорошо, прохвост!» – подумал поручик и сплюнул. В дверях  показалась голова Швейка.    

– Осмелюсь  доложить, господин обер-лейтенант, тут пришли за вами из казармы, вы должны  немедленно явиться к господину полковнику. Здесь ординарец! – И фамильярно  прибавил: – Это, должно быть, насчёт той самой собачки.    

Когда  ординарец в передней хотел доложить о цели своего прихода, поручик сдавленным  голосом сказал:    

– Слышал  уже.    

И ушёл,  бросив на Швейка уничтожающий взгляд. Это был не рапорт, а кое-что похуже.  Когда поручик вошёл в кабинет полковника, тот, нахмурившись, сидел в кресле.    

– Два  года тому назад, поручик, – сказал он, – вы просили о переводе в  Девяносто первый полк в Будейовицы. Знаете ли вы, где находятся Будейовицы? На  Влтаве. Да. На Влтаве, и впадает в неё там Огрже или что-то в этом роде. Город  большой, я бы сказал: гостеприимный, и, если не ошибаюсь, есть там набережная.  Известно ли вам, что такое набережная? Набережная – это каменная стена,  построенная над водой. Да. Впрочем, это к делу не относится. Мы производили там  манёвры.    

Полковник  помолчал и, глядя на чернильницу, быстро перешёл на другую тему:    

– Пёс  мой у вас испортился. Ничего не хочет жрать… Ну вот! Муха попала в чернильницу.  Это удивительно – зимой мухи попадают в чернильницу. Непорядок!    

«Да  говори уж наконец, старый хрыч!» – подумал поручик.    

Полковник  встал и прошёлся несколько раз по кабинету.    

– Я  долго обдумывал, господин поручик, как мне с вами поступить, чтобы подобные  факты не повторялись, и тут я вспомнил, что вы выражали желание перевестись в  Девяносто первый полк. Главный штаб недавно поставил нас в известность о том,  что в Девяносто первом полку ощущается большой недостаток в офицерском составе  из-за того, что офицеров перебили сербы. Даю вам честное слово, что в течение  трёх дней вы будете в Девяносто первом полку в Будейовицах, где формируются  маршевые батальоны. Можете не благодарить. Армии нужны офицеры, которые…    

И, не  зная, что прибавить, он взглянул на сказал:    

– Уже  половина одиннадцатого, пора принимать полковой рапорт.    

На этом  приятный разговор был закончен, и у поручика отлегло от сердца, когда он вышел  из кабинета. Поручик направился в школу вольноопределяющихся и объявил, что в  ближайшие дни он отправляется на фронт и по этому случаю устраивает прощальную  вечеринку на Неказанке. Вернувшись домой, он многозначительно спросил у Швейка:    

– Известно  ли вам, Швейк, что такое маршевый батальон?    

– Осмелюсь  доложить, господин обер-лейтенант, маршевый батальон – это «маршбатяк», а  маршевая рота – «маршка». Мы это всегда сокращаем.    

– Итак,  объявляю вам, Швейк, – торжественно провозгласил поручик, – что мы  вместе отправимся в «маршбатяк», если вам нравится такое сокращение. Но не  воображайте, что на фронте вы будете выкидывать такие же глупости, как здесь.  Вы довольны?    

– Так  точно, господин обер-лейтенант, страшно доволен, – ответил бравый солдат  Швейк. – Как это будет прекрасно, когда мы с вами оба падём на поле брани  за государя императора и всю августейшую семью!    

 Послесловие к первой  части «В тылу»    

     

Заканчивая  первую часть «Похождений бравого солдата Швейка» («В тылу»), сообщаю читателям,  что вскоре появятся две следующие части – «На фронте» и «В плену». В этих  частях и солдаты и штатские тоже будут говорить и поступать так, как они  говорят и поступают в действительности.    

Жизнь  – не школа для обучения светским манерам. Каждый говорит как умеет. Церемониймейстер  доктор Гут78 говорит иначе, чем хозяин трактира «У чаши» Паливец. А наш роман  не пособие о том, как держать себя в свете, и не научная книга о том, какие  выражения допустимы в благородном обществе. Это – историческая картина  определённой эпохи.    

Если  необходимо употребить сильное выражение, которое действительно было произнесено,  я без всякого колебания привожу его здесь. Смягчать выражения или применять  многоточие я считаю глупейшим лицемерием. Ведь эти слова употребляют и в  парламенте.    

Правильно  было когда-то сказано, что хорошо воспитанный человек может читать всё.  Осуждать то, что естественно, могут лишь люди духовно бесстыдные, изощрённые  похабники, которые, придерживаясь гнусной лжеморали, не смотрят на содержание,  а с гневом набрасываются на отдельные слова.    

Несколько  лет назад я читал рецензию на одну повесть. Критик выходил из себя по поводу  того, что автор написал: «Он высморкался и вытер нос». Это, мол, идёт вразрез с  тем эстетическим и возвышенным, что должна давать народу литература.    

Это  только один, притом не самый яркий пример того, какие ослы рождаются под луной.    

Люди,  которых коробит от сильных выражений, просто трусы, пугающиеся настоящей жизни,  и такие слабые люди наносят наибольший вред культуре и общественной морали. Они  хотели бы превратить весь народ в сентиментальных людишек, онанистов  псевдокультуры типа св. Алоиса. Монах Евстахий в своей книге рассказывает, что  когда св. Алоис услышал, как один человек с шумом выпустил газы, он ударился в  слёзы, и только молитва его успокоила.    

Такие  типы на людях страшно негодуют, но с огромным удовольствием ходят по общественным  уборным и читают непристойные надписи на стенках.    

Употребив  в своей книге несколько сильных выражений, я просто запечатлел то, как разговаривают  между собой люди в действительности.    

Нельзя  требовать от трактирщика Паливца, чтобы он выражался так же изысканно, как  госпожа Лаудова,79 доктор Гут, госпожа Ольга Фастрова80 и ряд других лиц,  которые охотно превратили бы всю Чехословацкую республику в большой салон, по  паркету которого расхаживают люди во фраках и белых перчатках; разговаривают  они на изысканном языке и культивируют утончённую салонную мораль, а за ширмой  этой морали салонные львы предаются самому гадкому и противоестественному  разврату.    

     

* * *    

     

Пользуюсь  случаем сообщить здесь, что трактирщик Паливец жив. Он переждал войну в тюрьме  и остался таким же, каким был во время приключения с портретом императора  Франца-Иосифа.    

Прочитав  о себе в моей книжке, он навестил меня и потом купил больше двадцати экземпляров  первого выпуска, роздал их своим знакомым и таким образом содействовал  распространению этой книги.    

Ему  доставило громадное удовольствие всё, что я о нём написал, выставив его как  всем известного грубияна. «Меня уже никто не переделает, – сказал он  мне. – Я всю жизнь выражался грубо и говорил то, что думал, и впредь так  буду говорить. Я и не подумаю затыкать себе глотку из-за какой-то ослицы. Нынче  я стал знаменитым».    

Его  уважение к себе возросло. Его слава зиждется на нескольких сильных выражениях.  Это его вполне удовлетворяет. Если бы, предположим, точно и верно воспроизведя  его манеру говорить, я захотел бы тем самым поставить ему на вид, так, мол,  выражаться не следует (что, конечно, в мои намерения не входило), я безусловно  оскорбил бы этого порядочного человека.    

Употребляя  первые попавшиеся выражения, он, сам того не зная, просто и честно выразил  протест чеха против всякого рода низкопоклонства. Неуважение к императору и к  приличным выражениям было у него в крови.    

     

* * *    

     

Отто  Кац тоже жив. Это подлинный портрет фельдкурата. После переворота он забросил  своё занятие, выступил из церкви и теперь служит доверенным на фабрике бронзы и  красок в Северной Чехии. Он написал мне длинное письмо, в котором угрожал, что  разделается со мной. Дело в том, что одна немецкая газета поместила перевод  главы, в которой он изображён таким, каким выглядел в действительности. Я зашёл  к нему, и всё кончилось прекрасно. К двум часам ночи он не мог уже стоять на  ногах, но без устали проповедовал и в конце концов заявил: «Эй вы, гипсовые  головы! Я – Отто Кац, фельдкурат!»    

Много  людей типа покойного Бретшнейдера, государственного сыщика старой Австрии, и  нынче рыскает по республике. Их чрезвычайно интересует, кто что говорит.    

     

* * *    

     

Не  знаю, удастся ли мне этой книгой достичь того, к чему я стремился. Однажды я слышал,  как один ругал другого: «Ты глуп, как Швейк». Это свидетельствует о  противоположном. Однако если слово «Швейк» станет новым ругательством в пышном  венке бранных слов, то мне останется только удовлетвориться этим обогащением  чешского языка.    

ЯРОСЛАВ  ГАШЕК    

     

 ЧАСТЬ  ВТОРАЯ

  НА ФРОНТЕ    

     

Глава I

  ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ ШВЕЙКА В ПОЕЗДЕ    

     

В одном  из купе второго класса скорого поезда Прага – Чешские Будейовицы ехало  трое пассажиров: поручик Лукаш, напротив которого сидел пожилой, совершенно  лысый господин, и, наконец, Швейк. Последний скромно стоял у двери и  почтительно готовился выслушать очередной поток ругательств поручика, который,  не обращая внимания на присутствие лысого штатского, всю дорогу орал, что Швейк  – скотина и тому подобное.    

Дело  было пустяковое: речь шла о количестве чемоданов, за которыми должен был присматривать  Швейк.    

– У  нас украли чемодан! – ругал Швейка поручик. – Как только у тебя язык  поворачивается, негодяй, докладывать мне об этом!    

– Осмелюсь  доложить, господин обер-лейтенант, – тихо ответил Швейк, – его  взаправду украли. На вокзале всегда болтается много жуликов, и, видать, кому-то  из них наш чемодан, несомненно, понравился, и этот человек, несомненно,  воспользовался моментом, когда я отошёл от чемоданов доложить вам, что с нашим  багажом всё в порядке. Этот субъект мог украсть наш чемодан именно в этот  подходящий для него момент. Они только и подстерегают такие моменты. Два года  тому назад на Северо-Западном вокзале у одной дамочки украли детскую колясочку  вместе с девочкой, закутанной в одеяльце, но воры были настолько благородны,  что сдали девочку в полицию на нашей улице, заявив, что её, мол, подкинули и  они нашли её в воротах. Потом газеты превратили бедную дамочку в  мать-злодейку. – И Швейк с твёрдой убеждённостью заключил: – На вокзалах  всегда крали и будут красть – без этого не обойтись.    

– Я  глубоко убеждён, Швейк, – сказал поручик, – что вы плохо кончите. До  сих пор не могу понять, корчите вы из себя осла или же так уж и родились ослом.  Что было в этом чемодане?    

– Почти  ничего, господин обер-лейтенант, – ответил Швейк, не спуская глаз с голого  черепа штатского, сидевшего напротив поручика с «Нейе Фрейе Прессе»81 в руках  и, казалось, не проявлявшего никакого интереса ко всему происшествию. –  Только зеркало из вашей комнаты и железная вешалка из передней, так что мы,  собственно, не потерпели никаких убытков, потому как и зеркало и вешалка  принадлежали домохозяину… – Увидев угрожающий жест поручика, Швейк  продолжал ласково: – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, о том, что  чемодан украдут, я не знал заранее, а что касается зеркала и вешалки, то я  хозяину обещал отдать всё, когда вернёмся с фронта. Во вражеских землях зеркал  и вешалок сколько угодно, так что всё равно ни мы, ни хозяин в убытке не  останемся. Как только займём какой-нибудь город…    

– Цыц! –  не своим голосом взвизгнул поручик. – Я вас под полевой суд отдам!  Думайте, что говорите, если у вас в башке есть хоть капля разума! Другой за  тысячу лет не смог бы натворить столько глупостей, сколько вы за эти несколько  недель. Надеюсь, вы и это заметили?    

– Так  точно, господин обер-лейтенант, заметил. У меня, как говорится, очень развит  талант к наблюдению, но только когда уже поздно и когда неприятность уже  произошла. Мне здорово не везёт, всё равно как некоему Нехлебе с Неказанки,82  что ходил в трактир «Сучий лесок». Тот вечно мечтал стать добродетельным и  каждую субботу начинал новую жизнь, а на другой день рассказывал: «А утром-то я  заметил, братцы, что лежу на нарах!»83 И всегда, бывало, беда стрясётся с ним,  именно когда он решит, что пойдёт себе тихо-мирно домой; а под конец всё-таки  оказывалось, что он где-то сломал забор, или выпряг лошадь у извозчика, или  попробовал прочистить себе трубку петушиным пером из султана на каске  полицейского. Нехлеба от всего этого приходил в отчаянье, но особенно его  угнетало то, что весь его род такой невезучий. Однажды дедушка его отправился бродить  по свету…    

– Оставьте  меня в покое, Швейк, с вашими россказнями!    

– Осмелюсь  доложить, господин обер-лейтенант, всё, что я сейчас говорю, – сущая  правда. Отправился, значит, его дед бродить по белу свету…    

– Швейк, –  разозлился поручик, – ещё раз приказываю вам прекратить болтовню. Я ничего  не хочу от вас слышать. Как только приедем в Будейовицы, я найду на вас управу.  Посажу под арест. Вы знаете это?    

– Никак  нет, господин поручик, не знаю, – мягко ответствовал Швейк. – Вы об  этом даже не заикались.    

Поручик  невольно заскрежетал зубами, вздохнул, вынул из кармана шинели «Богемию» и  принялся читать сообщения о колоссальных победах германской подводной лодки «Е»  и её действиях на Средиземном море. Когда он дошёл до сообщения о новом  германском изобретении – разрушении городов при помощи специальных бомб,  которые сбрасываются с аэропланов и взрываются три раза подряд, его чтение  прервал Швейк, заговоривший с лысым господином:    

– Простите,  сударь, не изволите ли вы быть господином Пуркрабеком, агентом из банка «Славия»?    

Не  получив ответа, Швейк обратился к поручику:    

– Осмелюсь  доложить, господин обер-лейтенант, я однажды читал в газетах, что у нормального  человека должно быть в среднем от шестидесяти до семидесяти тысяч волос и что у  брюнетов обыкновенно волосы бывают более редкими, есть много тому примеров… А  один фельдшер, – продолжал он неумолимо, – говорил в кафе «Шпирков»,  что волосы выпадают из-за сильного душевного потрясения в первые шесть недель  после рождения…    

Тут  произошло нечто ужасное. Лысый господин вскочил и заорал на Швейка:    

– Marsch  heraus, Sie Schweinkerl![50]  – и поддал его ногой. Потом лысый господин вернулся в купе и преподнёс поручику  небольшой сюрприз, представившись ему.    

Швейк  слегка ошибся: лысый субъект не был паном Пуркрабеком, агентом из банка «Славия»,  а всего-навсего генерал-майором фон Шварцбург. Генерал-майор в гражданском  платье совершал инспекционную поездку по гарнизонам и в данный момент готовился  нагрянуть в Будейовицы.    

Это был  самый страшный из всех генерал-инспекторов, когда-либо рождавшихся под луной.  Обнаружив где-нибудь непорядок, он заводил с начальником гарнизона такой  разговор:    

– Револьвер  у вас есть?    

– Есть.    

– Прекрасно.  На вашем месте я бы знал, что с ним делать. Это не гарнизон, а стадо свиней!    

И  действительно, после каждой его инспекционной поездки то тут, то там кто-нибудь  стрелялся.    

В таких  случаях генерал фон Шварцбург констатировал с удовлетворением:    

– Правильно!  Это настоящий солдат!    

Казалось,  его огорчало, если после его ревизии хоть кто-нибудь оставался в живых. Кроме  того, он страдал манией переводить офицеров на самые скверные места. Достаточно  было пустяка, чтобы офицер распрощался со своей частью и отправился на  черногорскую границу или в безнадёжно спившийся гарнизон в грязной галицийской  дыре.    

– Господин  поручик, – спросил генерал, – в каком военном училище вы обучались?    

– В  пражском.    

– Итак,  вы обучались в военном училище и не знаете даже, что офицер является ответственным  за своего подчинённого? Недурно. Во-вторых, вы болтаете со своим денщиком,  словно с близким приятелем. Вы допускаете, чтобы он говорил, не будучи спрошен.  Ещё лучше! В-третьих, вы разрешаете ему оскорблять ваше начальство. Это лучше  всего! Из всего этого я делаю определённые выводы… Как ваша фамилия, господин  поручик?    

– Лукаш.    

– Какого  полка?    

– Я  служил…    

– Благодарю  вас. Речь идёт не о том, где вы служили. Я желаю знать, где вы служите теперь?    

– В  Девяносто первом пехотном полку, господин генерал-майор. Меня перевели…    

– Вас  перевели? И отлично сделали. Вам будет очень невредно вместе с Девяносто первым  полком в ближайшее время увидеть театр военных действий.    

– Об  этом уже есть решение, господин генерал-майор.    

Тут  генерал-майор прочитал лекцию о том, что в последнее время, по его наблюдениям,  офицеры стали разговаривать с подчинёнными в товарищеском тоне, что он видит в  этом опасный уклон в сторону развития разного рода демократических принципов.  Солдата следует держать в страхе, он должен дрожать перед своим начальником,  бояться его; офицеры должны держать солдат на расстоянии десяти шагов от себя и  не позволять им иметь собственные суждения и вообще думать. В этом-то и  заключается трагическая ошибка последних лет. Раньше нижние чины боялись  офицеров как огня, а теперь… – Генерал-майор безнадёжно махнул  рукой. – Теперь большинство офицеров нянчатся со своими солдатами, вот  что.    

Генерал-майор  опять взял газету и углубился в чтение.    

Поручик  Лукаш, бледный, вышел в коридор, чтобы рассчитаться со Швейком. Тот стоял у  окна с таким блаженным и довольным выражением лица, какое бывает только у  четырёхнедельного младенца, который досыта насосался и сладко спит.    

Поручик  остановился и кивком головы указал Швейку на пустое купе. Затем сам вошёл вслед  за Швейком и запер за собою дверь.    

– Швейк, –  сказал он торжественно, – наконец-то пришёл момент, когда вы получите от  меня пару оплеух, каких ещё свет не видывал! Как вы смели приставать к этому  плешивому господину! Знаете, кто он? Это генерал-майор фон Шварцбург!    

Швейк  принял вид мученика.    

– Осмелюсь  доложить, господин обер-лейтенант, у меня никогда и в мыслях не было кого-нибудь  обидеть, ни о каком генерал-майоре я и понятия не имел. А он и вправду –  вылитый пан Пуркрабек, агент из банка «Славия»! Тот ходил в наш трактир, и  однажды, когда он уснул за столом, какой-то доброжелатель написал на его плеши  чернильным карандашом: «Настоящим позволяем себе предложить вам, согласно  прилагаемому тарифу № 111 с, свои услуги по накоплению средств на приданое  и по страхованию жизни на предмет обеспечения ваших детей». Ну все, понятно,  ушли, а я с ним остался один на один. Известное дело, мне всегда не везёт.  Когда он проснулся и посмотрел в зеркало, то разозлился и подумал, что это я  написал, и тоже хотел мне дать пару оплеух.    

Слово  «тоже» слетело с уст Швейка так трогательно и с таким мягким укором, что у поручика  опустилась рука.    

Швейк  продолжал:    

– Из-за  такой пустяковой ошибки этому господину не стоило волноваться. Ему действительно  полагается иметь от шестидесяти до семидесяти тысяч волос – так было сказано в  статье «Что должно быть у нормального человека». Мне никогда не приходило в  голову, что на свете существует плешивый генерал-майор. Произошла, как  говорится, роковая ошибка, это с каждым может случиться, если один человек  что-нибудь выскажет, а другой к этому придерётся. Несколько лет тому назад  портной Гивл рассказал нам такой случай. Однажды ехал он из Штирии, где  портняжил, в Прагу через Леобен и вёз с собой окорок, который купил в Мариборе.  Едет в поезде и думает, что он единственный чех среди всех пассажиров. Когда  проезжали Святой Мориц и портной начал отрезать себе ломтики от окорока, у  пассажира, что сидел напротив, потекли слюнки. Он не спускал с ветчины  влюблённых глаз. Портной Гивл это заметил, да и говорит себе вслух: «Ты,  паршивец, тоже небось с удовольствием пожрал бы!» Тут господин отвечает ему  по-чешски: «Ясно, я бы пожрал, если б ты дал». Ну и слопали вдвоём весь окорок,  ещё не доезжая Чешских Будейовиц. А звали того господина Войтех Роус.    

Поручик  Лукаш посмотрел на Швейка и вышел из купе; не успел он усесться на своё место,  как в дверях появилась открытая физиономия Швейка.    

– Осмелюсь  доложить, господин обер-лейтенант, через пять минут мы в Таборе. Поезд стоит  пять минут. Прикажете заказать что-нибудь к завтраку? Когда-то здесь можно было  получить недурные…    

Поручик  вскочил как ужаленный и в коридоре сказал Швейку:    

– Ещё  раз предупреждаю: чем реже вы будете попадаться мне на глаза, тем лучше. Я был  бы счастлив вовсе не видеть вас, и, будьте уверены, я об этом похлопочу. Не  показывайтесь мне на глаза, исчезните, скотина, идиот!    

– Слушаюсь,  господин обер-лейтенант!    

Швейк  отдал честь, повернулся по всем правилам на каблуке и пошёл в конец вагона. Там  он уселся в углу на место проводника и завёл разговор с каким-то  железнодорожником:    

– Разрешите  обратиться к вам с вопросом…    

Железнодорожник,  не проявляя никакой охоты вступать в разговор, апатично кивнул головой.    

– Бывал  у меня в гостях один знакомый, – начал Швейк, – славный парень, по  фамилии Гофман. Этот самый Гофман утверждал, что вот эти тормоза в случае  тревоги не действуют; короче говоря, если потянуть за рукоятку, ничего не  получится. Я такими вещами, правду сказать, никогда не интересовался, но раз уж  я сегодня обратил внимание на этот тормоз, то интересно было бы знать, в чём  тут суть, а то вдруг понадобится.    

Швейк  встал и вместе с железнодорожником подошёл к тормозу с надписью: «В случае  опасности».    

Железнодорожник  счёл своим долгом объяснить Швейку устройство всего механизма аварийного аппарата:    

– Это  он верно сказал, что нужно потянуть за рукоятку, но он соврал, что тормоз не действует.  Поезд безусловно остановится, так как тормоз через все вагоны соединён с  паровозом. Аварийный тормоз должен действовать.    

Во время  разговора оба держали руки на рукоятке, и поистине остаётся загадкой, как случилось,  что рукоять оттянулась назад и поезд остановился.    

Оба  никак не могли прийти к соглашению, кто, собственно, подал сигнал тревоги.  Швейк утверждал, что он не мог этого сделать, – дескать, он не уличный  мальчишка.    

– Я  сам удивляюсь, – добродушно говорил он подоспевшему кондуктору, –  почему это поезд вдруг остановился. Ехал, ехал, и вдруг на тебе – стоп! Мне это  ещё неприятнее, чем вам.    

Какой-то  солидный господин стал на защиту железнодорожника и утверждал, что сам слышал,  как солдат первый начал разговор об аварийных тормозах.    

Но Швейк  всё время повторял, что он абсолютно честен и в задержке поезда совершенно не  заинтересован, так как едет на фронт.    

– Начальник  станции вам всё разъяснит, – решил кондуктор. – Это обойдётся вам в  двадцать крон.    

Пассажиры  тем временем вылезли из вагонов, раздался свисток обер-кондуктора, и какая-то  дама в панике побежала с чемоданом через линию в поле.    

– И  стоит, – рассуждал Швейк, сохраняя полнейшее спокойствие, – двадцать  крон – это ещё дёшево. Однажды, когда государь император посетил Жижков, некий  Франта Шнор остановил его карету, бросившись перед государем императором на  колени прямо посреди мостовой. Потом полицейский комиссар этого района, плача,  упрекал Шнора, что ему не следовало падать на колени в его районе, надо было на  соседней улице, которая относится уже к району комиссара Краузе, – и там  выражать свои верноподданнические чувства. Потом Шнора посадили.    

Швейк  посмотрел вокруг как раз в тот момент, когда к окружившей его группе слушателей  подошёл обер-кондуктор.    

– Ну  ладно, едем дальше, – сказал Швейк. – Хорошего мало, когда поезд  опаздывает. Если бы это произошло в мирное время, тогда, пожалуйста, бог с ним,  но раз война, то нужно знать, что в каждом поезде едут военные чины:  генерал-майоры, обер-лейтенанты, денщики. Каждое такое опоздание – паршивая  вещь. Наполеон при Ватерлоо опоздал на пять минут и очутился в нужнике со всей  своей славой.    

В этот  момент через группу слушателей протиснулся поручик Лукаш. Бледный как смерть,  он мог выговорить только:    

– Швейк!    

Швейк  взял под козырёк и отрапортовал:    

– Осмелюсь  доложить, господин обер-лейтенант, на меня свалили, что я остановил поезд.  Чудные пломбы у железнодорожного ведомства на аварийных тормозах! К ним лучше  не приближаться, а то наживёшь беду и с тебя захотят содрать двадцать крон, как  теперь с меня.    

Обер-кондуктор  вышел, дал свисток, и поезд тронулся.    

Пассажиры  разошлись по своим купе, Лукаш не промолвил больше ни слова и тоже пошёл на  своё место. Швейк, железнодорожный служащий и кондуктор остались одни.    

Кондуктор  вынул записную книжку и стал составлять протокол о происшествии. Железнодорожник  враждебно глядел на Швейка. Швейк спросил:    

– Давно  служите на железной дороге?    

Так как  железнодорожник не ответил, Швейк рассказал случай с одним из своих знакомых,  неким Франтишеком Мличеком из Угржиневси под Прагой, который тоже как-то раз  потянул за рукоятку аварийного тормоза и с перепугу лишился языка. Дар речи  вернулся к нему только через две недели, когда он пришёл в Гостивар в гости к  огороднику Ванеку, подрался там и об него измочалили арапник.    

– Это  случилось, – прибавил Швейк, – в тысяча девятьсот двенадцатом году в  мае месяце.    

Железнодорожный  служащий открыл дверь клозета и заперся там.    

Со  Швейком остался кондуктор, который стал вымогать у него двадцать крон штрафу,  угрожая, что в противном случае сдаст его в Таборе начальнику станции.    

– Ну  что ж, отлично, – сказал Швейк, – я не прочь побеседовать с  образованным человеком. Буду очень рад познакомиться с таборским начальником  станции.    

Швейк  вынул из кармана гимнастёрки трубку, закурил и, выпуская едкий дым солдатского  табака, продолжал:    

– Несколько  лет тому назад начальником станции Свитава был пан Вагнер. Вот был живодёр!  Придирался к подчинённым и прижимал их где мог, но больше всего наседал на  стрелочника Юнгвирта, пока несчастный с отчаяния не побежал топиться. Но перед  тем как покончить с собою, Юнгвирт написал начальнику станции письмо о том, что  будет пугать его по ночам. Ей-богу, не вру! Так и сделал. Сидит вот начальник  станции ночью у телеграфного аппарата, как вдруг раздаётся звонок, и начальник  станции принимает телеграмму: «Как поживаешь, сволочь? Юнгвирт». Это  продолжалось целую неделю, и начальник станции в ответ этому призраку разослал  по всем направлениям следующую служебную депешу: «Прости меня, Юнгвирт!» А  ночью аппарат настукал ему такой ответ: «Повесься на семафоре у моста.  Юнгвирт». И начальник станции ему повиновался. Потом за это арестовали  телеграфиста соседней станции. Видите, между небом и землёй происходят такие  вещи, о которых мы и понятия не имеем.    

Поезд  подошёл к станции Табор, и Швейк, прежде чем в сопровождении кондуктора сойти с  поезда, доложил, как полагается, поручику Лукашу:    

– Осмелюсь  доложить, господин обер-лейтенант, меня ведут к господину начальнику станции.    

Поручик  Лукаш не ответил. Им овладела полная апатия.    

«Плевать  мне на всё, – блеснуло у него в голове, – и на Швейка и на лысого генерал-майора.  Сидеть спокойно, в Будейовицах сойти с поезда, явиться в казармы и отправиться  на фронт с первой же маршевой ротой. На фронте подставить лоб под вражескую  пулю и уйти из этого жалкого мира, по которому шляется такая сволочь, как  Швейк».    

Когда  поезд тронулся, поручик Лукаш выглянул в окно и увидел на перроне Швейка, увлечённого  серьёзным разговором с начальником станции. Швейк был окружён толпой, в которой  можно было заметить формы железнодорожников.    

Поручик  Лукаш вздохнул. Но это не был вздох сожаления. Когда он увидел, что Швейк  остался на перроне, у него стало легко на душе. Даже лысый генерал-майор уже не  казался ему таким противным чудовищем.    

     

* * *    

     

Поезд  давно уже пыхтел по направлению к Чешским Будейовицам, а на перроне таборского  вокзала толпа вокруг Швейка всё не убывала.    

Швейк  доказывал свою невиновность и настолько убедил толпу, что какая-то пани даже  сказала:    

– Опять  к солдатику придираются.    

Публика  согласилась с этим мнением, а один господин обратился к начальнику станции,  заявив, что заплатит за Швейка двадцать крон штрафу. Он убеждён, что этот  солдат невиновен.    

– Вы  только посмотрите на него, – показывал он на невинное выражение лица  Швейка, казалось, говорившее: «Люди добрые, я не виноват!»    

Затем  появился жандарм, вывел из толпы какого-то гражданина, арестовал его и увёл со  словами: «Вы за это ответите! Я вам покажу, как народ подстрекать! Я покажу,  как нельзя требовать от солдат победы Австрии, когда с ними так обращаются».    

Несчастный  гражданин не нашёл других оправданий, кроме откровенного признания, что он  мясник у Старой башни и вовсе «не то хотел сказать».    

Между  тем добрый господин, который верил в невиновность Швейка, заплатил за него в  канцелярии станции штраф, повёл Швейка в буфет третьего класса, угостил его там  пивом и, выяснив, что все удостоверения и воинский железнодорожный билет Швейка  находятся у поручика Лукаша, великодушно одолжил ему пять крон на билет и на  другие расходы. При расставании он доверительно сказал Швейку:    

– Если  попадёте, солдатик, к русским в плен, кланяйтесь от меня пивовару Земану в Здолбунове.  Вот вам моя фамилия. Будьте благоразумны и долго на фронте не задерживайтесь.    

– Будьте  покойны, – ответил Швейк, – всякому занятно посмотреть чужие края, да  ещё задаром.    

Швейк  остался один за столиком и помаленьку пропивал пятёрку, полученную от благодетеля.    

А в это  время на перроне те, кто не присутствовал при разговоре Швейка с начальником  станции, а только издали видели толпу, рассказывали, что поймали шпиона,  который фотографировал вокзал. Однако это опровергала одна дама, утверждавшая,  что никакого шпиона не было, а просто, как она слышала, один драгун у дамской  уборной зарубил офицера за то, что тот ломился туда за возлюбленной драгуна,  провожавшей своего милого.    

Этим  фантастическим версиям, характеризующим нервозность военного времени, положили  конец жандармы, которые очистили перрон от посторонних.    

А Швейк  продолжал пить, с нежностью думая о своём поручике: «Что-то он будет делать,  когда приедет в Чешские Будейовицы и во всём поезде не найдёт своего денщика?»    

Перед  приходом пассажирского поезда ресторан третьего класса наполнился солдатами и  штатскими. Преобладали солдаты различных полков, родов оружия и  национальностей. Всех их занесло ураганом войны в таборские лазареты, и теперь  они снова уезжали на фронт. Ехали за новыми ранениями, увечьями и болезнями,  ехали, чтобы заработать себе где-нибудь на тоскливых равнинах Восточной Галиции  простой деревянный намогильный крест, на котором ещё много лет спустя на ветру  и дожде будет трепетать вылинявшая военная австрийская фуражка с заржавевшей  кокардой. Изредка на фуражку сядет печальный старый ворон и вспомнит о сытых  пиршествах минувших дней, когда здесь для него всегда был накрыт стол с  аппетитными человеческими трупами и конской падалью; вспомнит, что под  фуражкой, как та, на которой он сидит, были самые лакомые кусочки –  человеческие глаза…    

Один из  кандидатов на крёстные муки, выписанный после операции из лазарета, в грязном  мундире со следами ила и крови, подсел к Швейку. Это был хилый, исхудавший  грустный солдат. Положив на стол маленький узелок, он вынул истрёпанный кошелёк  и стал пересчитывать деньги. Потом взглянул на Швейка и спросил:    

– Magyarul?[51]    

– Я  чех, товарищ, – ответил Швейк. – Не хочешь ли выпить?    

– Nem  tudom, baratom[52].    

– Это,  товарищ, не беда, – потчевал Швейк, придвинув свою полную кружку к  грустному солдатику, – пей на здоровье.    

Тот  понял, выпил и поблагодарил:    

– Koszonom  szivesen[53].    

Затем он  снова стал просматривать содержимое своего кошелька и под конец вздохнул. Швейк  понял, что мадьяр с удовольствием заказал бы себе пива, но у него не хватает  денег. Швейк заказал ему кружку пива. Мадьяр опять поблагодарил и с помощью  жестов стал рассказывать что-то, показывая свою простреленную руку, и прибавил  на международном языке:    

– Пиф-паф!  Бац!    

Швейк  сочувственно покачал головой, а хилый солдат из команды выздоравливающих показал  левой рукой на полметра от земли и, подняв три пальца, сообщил Швейку, что у  него трое малых ребят.    

– Nincs  ам-ам, nincs ам-ам[54], –  продолжал он, желая сказать, что дома нечего есть. Слёзы брызнули у него из  глаз, и он вытер их грязным рукавом шинели. В рукаве была дырка от пули,  которая ранила его во славу венгерского короля.    

Нет  ничего удивительного в том, что за этим развлечением пятёрка понемногу таяла и  Швейк медленно, но верно отрезал себе путь в Чешские Будейовицы. С каждой  кружкой, выпитой им и выписавшимся из лазарета солдатом-мадьяром, всё менее  вероятной становилась возможность купить себе билет.    

Через  станцию прошёл ещё один поезд на Будейовицы, а Швейк всё сидел у стола и слушал,  как венгр повторял своё:    

– Пиф-паф…  Бац! Harom gyermek, nincs ам-ам, eljen![55]    

Последнее  слово он произнёс, чокаясь со Швейком.    

– Валяй  пей, мадьярское отродье, не стесняйся! – уговаривал его Швейк. –  Нашего брата вы небось так бы не угощали!    

Сидевший  за соседним столом солдат рассказал, что, когда их Двадцать восьмой полк проездом  на фронт вступил в Сегедин, мадьяры на улицах, насмехаясь над ними, поднимали  руки вверх.    

Это была  святая правда. Но солдат, по-видимому, был оскорблён. Позднее это у солдат-чехов  стало явлением обыкновенным; да и сами мадьяры впоследствии, когда им уже перестала  нравиться резня в интересах венгерского короля, поступали так же.    

Затем  солдат пересел к Швейку и рассказал, что в Сегедине они всыпали венграм по  первое число и повыкидывали их из нескольких трактиров. При этом он признал,  что венгры умеют драться и даже сам он получил такой удар ножом в спину, что  его пришлось отправить в тыл лечиться.    

Теперь  он возвращается в свою часть, и батальонный командир, наверно, посадит его за  то, что он не успел подобающим образом отплатить мадьяру за удар ножом, чтобы и  тому кое-что осталось «на память», – этим он поддержал бы честь своего  полка.    

– Ihre  Dokumenten[56],  фаши документ? – обратился к Швейку начальник патруля, фельдфебель, сопровождаемый  четырьмя солдатами со штыками.    

– Я  видит фас всё фремя сидеть, пить, не ехать, только пить, зольдат!    

– Нет  у меня документов, миляга, – ответил Швейк. – Господин поручик Лукаш  из Девяносто первого полка взял их с собой, а я остался тут, на вокзале.    

– Was  ist das Wort «миляга»?[57] – спросил по-немецки фельдфебель у одного из своей  свиты, старого ополченца. Тот, видно, нарочно всё перевирал своему фельдфебелю  и спокойно ответил:    

– «Миляга» – das ist wie «Herr Feldwebl»[58].    

Фельдфебель  возобновил разговор со Швейком:    

– Документ  долшен каждый зольдат. Пез документ посадить auf Bahnhofs-Militarkommando der  lausigen Bursch, wie einen tollen Hund[59].    

Швейка  отвели в комендатуру при станции. В караульном помещении он нашёл команду,  состоявшую из солдат вроде старого ополченца, который так ловко перевёл слово  «миляга» на немецкий язык своему прирождённому врагу – начальнику-фельдфебелю.    

Караульное  помещение было украшено литографиями, которые военное министерство в ту пору рассылало  по всем учреждениям, где бывали солдаты, по казармам и военным училищам.    

Первое,  что бросилось бравому солдату Швейку в глаза, была картина, изображающая, согласно  надписи на ней, как командующий взводом Франтишек Гаммель и отделённые командиры  Паульгарт и Бахмайер Двадцать первого стрелкового его величества полка  призывают солдат к стойкости. На другой стене висел лубок с надписью:    

     

     «УНТЕР-ОФИЦЕР 5-ГО  ГОНВЕДСКОГО ГУСАРСКОГО ПОЛКА ЯН ДАНКО РАЗВЕДЫВАЕТ РАСПОЛОЖЕНИЕ НЕПРИЯТЕЛЬСКИХ  БАТАРЕЙ».    

     

Ниже,  направо, висел плакат:    

     

     «ПРИМЕРЫ  ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ ДОБЛЕСТИ».    

     

Текст к  этим плакатам с вымышленными примерами исключительной доблести сочиняли  призванные на войну немецкие журналисты. Такими плакатами старая, выжившая из  ума Австрия хотела воодушевить солдат. Но солдаты ничего не читали: когда им на  фронт присылали подобные образцы храбрости в виде брошюр, они свёртывали из них  козьи ножки или же находили им ещё более достойное применение, соответствующее  художественной ценности и самому духу этих «образцов доблести».    

Пока  фельдфебель ходил искать какого-нибудь офицера, Швейк прочёл на плакате:    

     

     «ОБОЗНИК РЯДОВОЙ ИОСИФ  БОНГ».    

Санитары  относили тяжелораненых к санитарным повозкам, стоявшим в готовности в неприметной  ложбине. По мере того как повозки наполнялись, тяжелораненых отправляли к перевязочному  пункту. Русские, обнаружив местонахождение санитарного отряда, начали обстреливать  его гранатами. Конь обозного возчика Иосифа Бонга, состоявшего при  императорском третьем санитарном обозном эскадроне, был убит разрывным  снарядом. «Бедный мой Сивка, пришёл тебе конец!» – горько причитал Иосиф Бонг.  В этот момент он сам был ранен осколком гранаты. Но, несмотря на это, Иосиф  Бонг выпряг павшего коня и оттащил тяжёлую большую повозку в укрытие. Потом он  вернулся за упряжью убитого коня. Русские продолжали обстрел. «Стреляйте,  стреляйте, проклятые злодеи, я всё равно не оставлю здесь упряжки!» И, ворча,  он продолжал снимать с коня упряжь. Наконец он дотащился с упряжью обратно к  повозкам. Санитары набросились на него с ругательствами за длительное отсутствие.  «Я не хотел бросать упряжи – ведь она почти новая. Жаль, думаю, пригодится», –  оправдывался доблестный солдат, отправляясь на перевязочный пункт; только там  он заявил о своём ранении. Немного времени спустя ротмистр украсил его грудь  серебряной медалью «За храбрость»!    

     

Прочтя  плакат и видя, что фельдфебель ещё не возвращается, Швейк обратился к ополченцам,  находившимся в караульном помещении:    

– Прекрасный  пример доблести! Если так пойдёт дальше, у нас в армии будет только новая  упряжь. В Праге, в «Пражской официальной газете» я тоже читал об одной обозной  истории, ещё получше этой. Там говорилось о вольноопределяющемся докторе Йозефе  Вояне. Он служил в Галиции, в Седьмом егерском полку. Когда дело дошло до  штыкового боя, попала ему в голову пуля. Вот понесли его на перевязочный пункт,  а он как заорёт, что не даст себя перевязывать из-за какой-то царапины, и полез  опять со своим взводом в атаку. В этот момент ему оторвало ступню. Опять хотели  его отнести, но он, опираясь на палку, заковылял к линии боя и палкой стал  отбиваться от неприятеля. А тут возьми да и прилети новая граната, и оторвало  ему руку, аккурат ту, в которой он держал палку! Тогда он перебросил эту палку  в другую руку и заорал, что это им даром не пройдёт! Бог знает чем бы всё это  кончилось, если б шрапнель не уложила его наповал. Возможно, он тоже получил бы  серебряную медаль за доблесть, не отделай его шрапнель. Когда ему снесло  голову, она ещё некоторое время катилась и кричала: «Долг спеши, солдат, скорей  исполнить свой, даже если смерть витает над тобой!»    

– Чего  только в газетах не напишут, – заметил один из караульной команды. –  Небось сам сочинитель и часу не вынес, отупел бы от всего этого.    

Ополченец  сплюнул.    

– Был  у нас в Чаславе один редактор из Вены, немец. Служил прапорщиком. По-чешски с  нами не хотел разговаривать, а когда прикомандировали его к «маршке», в которой  были сплошь одни чехи, сразу по-чешски заговорил.    

В дверях  появилась сердитая физиономия фельдфебеля:    

– Wenn  man иду drei Minuten weg, da  hort man nichts anderes als: «По-цешски, цехи»[60].    

И, уходя  (очевидно, в буфет), приказал унтер-офицеру из ополченцев отвести этого вшивого  негодяя (он указал на Швейка) к подпоручику, как только тот придёт.    

– Господин  подпоручик, должно быть, опять с телеграфисткой со станции развлекается, –  сказал унтер-офицер после ухода фельдфебеля. – Пристаёт к ней вот уже две  недели и каждый день приходит с телеграфа злой как бес и говорит:    

– Das  ist aber eine Hure, sie will nicht mit mir schlafen[61].    

Подпоручик  и на этот раз пришёл злой как бес. Слышно было, как он хлопает по столу  книгами.    

– Ничего  не поделаешь, брат, придётся тебе пойти к нему, – посочувствовал Швейку унтер. –  Через его руки немало уже солдат прошло и старых и молодых. – И он ввёл  Швейка в канцелярию, где за столом, на котором были разбросаны бумаги, сидел  молодой подпоручик свирепого вида.    

Увидев  Швейка в сопровождении унтера, он протянул многообещающе:    

– Ага!..    

Унтер-офицер  отрапортовал:    

– Честь  имею доложить, господин лейтенант, этот человек был задержан на вокзале без документов.    

Подпоручик  кивнул головой с таким видом, словно уже несколько лет назад предвидел, что в  этот день и в этот час на вокзале Швейка задержат без документов.    

Впрочем,  всякий, кто в эту минуту взглянул бы на Швейка, должен был прийти к заключению,  что предполагать у человека с такой наружностью существование каких бы то ни  было документов – вещь невозможная. У Швейка был такой вид, словно он упал с  неба или с какой-нибудь другой планеты и с наивным удивлением оглядывает новый,  незнакомый ему мир, где от него требуют какие-то неизвестные ему дурацкие  документы.    

Подпоручик,  глядя на Швейка, минуту размышлял, что сказать и о чём спрашивать.    

– Что  вы делали на вокзале? – наконец придумал он.    

– Осмелюсь  доложить, господин лейтенант, я ждал поезда на Чешские Будейовицы, чтобы  попасть в свой Девяносто первый полк к поручику Лукашу, у которого я состою в  денщиках и которого мне пришлось покинуть, так как меня отправили к начальнику  станции насчёт штрафа, потому что подозревали, что я остановил скорый поезд с  помощью аварийного тормоза.    

– Не  морочьте мне голову! – не выдержал подпоручик. – Говорите связно и  коротко и не болтайте ерунды.    

– Осмелюсь  доложить, господин лейтенант, уже с той самой минуты, когда мы с господином  поручиком Лукашем садились в скорый поезд, который должен был отвезти нас как  можно скорее в наш Девяносто первый пехотный полк, нам не повезло: сначала у  нас пропал чемодан, затем, чтобы не спутать, какой-то господин генерал-майор,  совершенно лысый…    

– Himmelherrgott! –  шумно вздохнув, выругался подпоручик.    

– Осмелюсь  доложить, господин лейтенант, необходимо, чтобы из меня всё лезло постепенно,  как из старого матраца, а то вы не сможете себе представить весь ход событий,  как говаривал покойный сапожник Петрлик, когда приказывал своему мальчишке  скинуть штаны, перед тем как выдрать его ремнём.    

Подпоручик  пыхтел от злости, а Швейк продолжал:    

– Господину  лысому генерал-майору я почему-то не понравился, и поэтому господин поручик  Лукаш, у которого я состою в денщиках, выслал меня в коридор. А в коридоре меня  потом обвинили в том, о чём я вам уже докладывал. Пока дело выяснилось, я  оказался покинутым на перроне. Поезд ушёл, господин поручик с чемоданами и со  всеми – и своими и моими – документами тоже уехал, а я остался без документов и  болтался, как сирота.    

Швейк  взглянул на подпоручика так доверчиво и нежно, что тот уверовал: всё, что он  слышит от этого парня, который производит впечатление прирождённого  идиота, – всё это абсолютная правда.    

Тогда  подпоручик перечислил Швейку все поезда, которые прошли на Будейовицы после  скорого поезда, и спросил, почему Швейк прозевал эти поезда.    

– Осмелюсь  доложить, господин лейтенант, – ответил Швейк с добродушной улыбкой, –  пока я ждал следующего поезда, со мной вышел казус: сел я пить пиво – и пошло:  кружка за кружкой, кружка за кружкой…    

«Такого  осла я ещё не видывал, – подумал подпоручик. – Во всём признаётся.  Сколько их прошло через мои руки, и все, как могли, врали и не сознавались, а  этот преспокойно заявляет: „Прозевал все поезда, потому что пил пиво, кружку за  кружкой“».    

Все свои  соображения он суммировал в одной фразе, с которой и обратился к Швейку:    

– Вы,  голубчик, дегенерат. Знаете, что такое «дегенерат»?    

– У  нас на углу Боиште и Катержинской улицы, осмелюсь доложить, тоже жил один дегенерат.  Отец его был польский граф, а мать – повивальная бабка. Днём он подметал улицы,  а в кабаке не позволял себя звать иначе, как граф.    

Подпоручик  счёл за лучшее как-нибудь покончить с этим делом и отчеканил:    

– Вот  что, вы, балбес, балбес до мозга костей, немедленно отправляйтесь в кассу,  купите себе билет и поезжайте в Будейовицы. Если я ещё раз увижу вас здесь, то  поступлю с вами, как с дезертиром.    

Но так  как Швейк не трогался с места, продолжая делать под козырёк, подпоручик закричал:    

– Marsch  hinaus, слышали, abtreten. Паланек, отведите этого идиота к кассе и купите ему  билет в Чешские Будейовицы.    

Через  минуту унтер-офицер Паланек опять явился в канцелярию. Сквозь приотворённую  дверь из-за его плеча выглядывала добродушная физиономия Швейка.    

– Что  ещё там?    

– Осмелюсь  доложить, господин лейтенант, – таинственно зашептал унтер Паланек, –  у него нет денег на дорогу, и у меня тоже нет. А даром его везти не хотят,  потому что у него нет удостоверения в том, что он едет в полк.    

Подпоручик  не полез в карман за Соломоновым решением трудного вопроса.    

– Пусть  идёт пешком, – решил он, – пусть его посадят в полку за опоздание.  Нечего тут с ним вожжаться.    

– Ничего,  брат, не поделаешь, – сказал Паланек Швейку, выйдя из канцелярии. –  Хочешь не хочешь, а придётся, братишка, тебе в Будейовицы пешком переть. Там у  нас в караульном помещении лежит краюха хлеба. Мы её дадим тебе на дорогу.    

Через  полчаса, после того как Швейка напоили чёрным кофе и дали на дорогу, кроме краюхи  хлеба, ещё и осьмушку табаку, он вышел тёмной ночью из Табора, напевая старую  солдатскую песню:    

     

Шли мы прямо в Яромерь,    

Коль не хочешь, так не верь.    

     

Чёрт его  знает как это случилось, но бравый солдат Швейк, вместо того чтобы идти на юг,  к Будейовицам, шёл прямёхонько на запад.    

Он шёл  по занесённому снегом шоссе, по морозцу, закутавшись в шинель, словно последний  наполеоновский гренадер, возвращающийся из похода на Москву. Разница была  только в том, что Швейк весело пел:    

     

Я пойду пройтиться    

В зелёную рощу…    

     

И в  занесённых снегом тёмных лесах далеко разносилось эхо так, что в деревнях лаяли  собаки.    

Когда  Швейку надоело петь, он сел на кучу щебня у дороги, закурил трубку и, отдохнув,  пошёл дальше, навстречу новым приключениям будейовицкого анабасиса.84    

 Глава II

  БУДЕЙОВИЦКИЙ АНАБАСИС ШВЕЙКА    

     

Ксенофонт,  античный полководец, прошёл всю Малую Азию, побывал бог весть в каких ещё  местах и обходился без географической карты. Древние готы совершали свои  набеги, также не зная топографии. Без устали продвигаться вперёд, бесстрашно  идти незнакомыми краями, быть постоянно окружённым неприятелями, которые ждут  первого удобного случая, чтобы свернуть тебе шею, – вот что называется  анабасисом.    

У кого  голова на плечах, как у Ксенофонта или как у разбойников различных племён, которые  пришли в Европу бог знает откуда, с берегов не то Каспийского, не то Азовского  морей, – тот совершает в походе прямо чудеса.    

Римские  легионы Цезаря, забравшись (опять-таки без всяких географических карт) далеко  на север, к Галльскому морю, решили вернуться в Рим другой дорогой, чтобы ещё  попытать счастья, и благополучно прибыли в Рим. Наверное, именно с той поры  пошла поговорка, что все дороги ведут в Рим.    

Точно  так же все дороги ведут и в Чешские Будейовицы. Бравый солдат Швейк был в этом  глубоко убеждён, когда вместо будейовицких краёв увидел милевскую деревушку. И,  не меняя направления, он зашагал дальше, ибо никакое Милевско не может помешать  бравому солдату добраться до Чешских Будейовиц.    

Таким  образом, через некоторое время Швейк очутился в районе Кветова, на западе от Милевска.  Он исчерпал уже весь свой запас солдатских походных песен и, подходя к Кветову,  был вынужден повторить свой репертуар сначала:    

     

Когда в поход мы отправлялись,    

Слезами девки заливались…    

     

По  дороге из Кветова во Враж, которая идёт всё время на запад, со Швейком заговорила  старушка, возвращавшаяся из костёла домой:    

– Добрый  день, служивый. Куда путь держите?    

– Иду  я, матушка, в полк, в Будейовицы, на войну эту самую.    

– Батюшки,  да вы не туда идёте, солдатик! – испугалась бабушка. – Вам этак туда  ни в жисть не попасть. Дорога-то ведёт через Враж прямёхонько на Клатовы.    

– Я  полагаю – человек с головой и из Клатов попадёт в Будейовицы, –  почтительно ответил Швейк. – Правда, прогулка не маленькая, особенно для  человека, который торопится в свой полк и побаивается, как бы, несмотря на все  его старания явиться в срок, у него не вышло неприятности.    

– Был  у нас тоже один такой озорной, – вздохнула бабушка. – Звали его  Тоничек Машек. Вышло ему ехать в Пльзень в ополчение. Племяннице он моей  сродни. Да… Ну, поехал, значит. А через неделю уже его жандармы разыскивали. До  полка, выходит, не доехал. А ещё через неделю объявился у нас. В простой  одежде, невоенной. «В отпуск, дескать, приехал». Староста за жандармами, а те  его из отпуска-то потянули… Уж и письмецо от него с фронта получили, что  раненый, одной ноги нет.    

Старуха  соболезнующе посмотрела на Швейка.    

– В  том вон лесочке пока, служивый, посидите, я картофельную похлёбку принесу, погреешься.  Избу-то нашу отсюда видать, аккурат за лесочком, направо. Через нашу деревню  лучше не ходите, жандармы у нас всё равно как стрижи шныряют. Прямо из лесочка  идите на Мальчин. Чижово, солдатик, обойдите стороной – жандармы там живодёры:  дезертиров ловят. Идите прямо лесом на Седлец у Гораждевиц. Там жандарм  хороший, пропустит через деревню любого. Бумаги-то есть?    

– Нету,  матушка.    

– Тогда  и туда не ходите. Идите лучше через Радомышль. Только смотрите, старайтесь попасть  туда к вечеру, жандармы в трактире сидеть будут. Там на улице за Флорианом85  домик, снизу выкрашен в синий цвет. Спросите хозяина Мелихарка. Брат он мне.  Поклонитесь ему от меня, а он вам расскажет, как пройти в эти Будейовицы.    

Швейк  ждал в лесочке больше получаса. Потом он грелся похлёбкой, которую бедная старушка  принесла в горшке, закутанном в подушку, чтобы не остыла. А старуха тем  временем вытащила из узелка краюшку хлеба и кусок сала, засунула всё это Швейку  в карманы, перекрестила его и сказала, что у неё в Будейовицах два внука. Потом  она ещё раз подробно повторила, через какие деревни ему идти, а какие обогнуть;  наконец вынула из кармана кофты крону и дала её Швейку, чтобы он купил себе в  Мальчине водки на дорогу, потому что оттуда до Радомышля кусок изрядный.    

По  совету старухи Швейк пошёл, минуя Чижово, в Радомышль, на восток, решив, что должен  попасть в Будейовицы с какой угодно стороны света.    

Из  Мальчина попутчиком у него оказался старик гармонист, Швейк подцепил его в  трактире, когда покупал себе водку, перед тем как отправиться в далёкий путь на  Радомышль.    

Гармонист  принял Швейка за дезертира и посоветовал ему идти вместе с ним в Гораждевице:  там у него живёт дочка, у которой муж тоже дезертир.    

Гармонист,  по всей видимости, в Мальчине хватил лишнего.    

– Мужа  она вот уже два месяца в хлеву прячет и тебя спрячет тоже, – уговаривал он  Швейка. – Просидите там до конца войны. Вдвоём не скучно будет.    

Когда  Швейк вежливо отклонил предложение гармониста, тот разозлился и пошёл налево,  полями, пригрозив Швейку, что идёт в Чижово доносить на него жандармам.    

Вечером  Швейк пришёл в Радомышль. На Нижней улице за Флорианом он нашёл хозяина  Мелихарка. Швейк передал ему поклон от сестры, но это не произвело на хозяина  Мелихарка ни малейшего впечатления. Он всё время требовал, чтобы Швейк  предъявил документы. Это был явно предубеждённый человек. Он только и говорил,  что о разбойниках, бродягах и ворах, которые шатаются по всему Писецкому краю.    

– Удирают  с военной службы. Воевать-то им не хочется, вот и носятся по всему свету. Где  что плохо лежит – стащат, – выразительно говорил он, смотря Швейку в  глаза. – И каждый строит из себя такого невинного, словно до пяти считать  не умеет… Правда глаза колет, – прибавил он, видя, что Швейк встаёт с  лавки. – Будь у человека совесть чиста, он остался бы сидеть и показал бы  свои документы. А если у него их нет…    

– Будь  здоров, дедушка…    

– Будь  здоров! Ищите кого поглупее…    

И Швейк  уже шагал где-то во тьме, а дед всё не переставал ворчать:    

– Идёт,  дескать, в Будейовицы, в полк. Это из Табора-то! А сам, шаромыжник, сперва в Гораждевице,  а оттуда только в Писек. Да ведь это кругосветное путешествие!    

Швейк  шёл всю ночь напролёт и только возле Путима нашёл в поле стог. Он отгрёб себе  соломы и вдруг над самой своей головой услышал голос:    

– Какого  полка? Куда бог несёт?    

– Девяносто  первого, иду в Будейовицы.    

– А  чего ты там не видал?    

– У  меня там обер-лейтенант.    

Было  слышно, что рядом засмеялись, и не один человек, а трое.    

Когда  смех стих, Швейк спросил, какого они полка. Оказалось, что двое Тридцать  пятого, а один, артиллерист, тоже из Будейовиц. Ребята из Тридцать пятого  удрали из маршевого батальона перед отправкой на фронт, около месяца тому  назад, а артиллерист в бегах с самой мобилизации. Сам он был крестьянин из  Путима, и стог принадлежал ему. Он всегда ночевал здесь, а вчера нашёл в лесу  тех двоих и взял их к себе.    

Все трое  рассчитывали, что война через месяц-два кончится. Они были уверены, что русские  уже прошли Будапешт и занимают Моравию. В Путиме все об этом говорили. Завтра  утром перед рассветом мать артиллериста принесёт поесть, а потом ребята из  Тридцать пятого тронутся в путь на Страконице, у одного из них там тётка, а у  тётки есть в горах за Сушицей знакомый, а у знакомого – лесопилка, где можно  спрятаться.    

– Эй  ты, из Девяносто первого, если хочешь, идём с нами, – предложили они  Швейку. – На… ты на своего обер-лейтенанта.    

– Нет,  это так просто не делается, – ответил Швейк и зарылся глубоко в солому.    

Когда он  проснулся, никого уже не было. Кто-то (очевидно, артиллерист) положил к ногам  Швейка краюху хлеба на дорогу.    

     

    

     

Швейк  пошёл лесами. Недалеко от Штекна он повстречался со старым бродягой, который  приветствовал его как старого приятеля глотком водки.    

– В этой  одёже не ходи. Как бы тебя твоя обмундировка не подвела, – поучал бродяга  Швейка. – Нынче повсюду полно жандармов, и побираться в таком виде не годится.  Нас теперь жандармы не ловят, теперь взялись за вашего брата. Вас только и  ищут, – повторил он с такой уверенностью, что Швейк решил лучше не заикаться о  Девяносто первом полке. Пусть принимает его за кого хочет. Зачем разрушать  иллюзию славному старику?    

– Куда  теперь метишь? – спросил бродяга немного погодя, когда оба закурили трубки и,  не торопясь, огибали деревню.    

– В  Будейовицы.    

– Царица  небесная! – испугался нищий. – Да тебя там в один момент сгребут. И  дыхнуть не успеешь. Штатскую одёжу тебе надо, да порванее. Придётся тебе  сделаться хромым… Ну да не бойся: пойдём через Страконице, Волынь и Дуб, и  никакой чёрт нам не помешает раздобыть штатскую одежонку. В Страконицах много  ещё честных дураков, которые, случается, не запирают на ночь дверей, а днём там  вообще никто не запирает. Пойдёшь к мужичку поболтать – вот тебе и штатская  одёжа. Да много ли тебе нужно? Сапоги есть… Так, что-нибудь только на себя  накинуть. Шинель старая?    

– Старая.    

– Ну,  её можно оставить. В деревнях ходят в шинелях. Нужно ещё штаны да пиджачишко.  Когда раздобудем штатскую одёжу, твои штаны и гимнастёрку можно будет продать  еврею Герману в Воднянах. Он скупает казённые вещи, а потом продаёт их по  деревням… Сегодня пойдём в Страконице. Отсюда часа четыре ходу до старой  шварценбергской овчарни, – развивал он свой план. – Там у меня пастух  знакомый – старик один. Переночуем у него, а утром тронемся в Страконице и  свистнем где-нибудь штатское.    

В  овчарне Швейк познакомился с симпатичным старичком, который помнил ещё рассказы  своего деда о французских походах. Пастух был на двадцать лет старше старого  бродяги и поэтому называл его, как и Швейка, «паренёк».    

– Так-то,  ребята, – стал рассказывать дед, когда все уселись вокруг печки, в которой  варилась картошка в мундире. – В те поры дед мой, как вот твой солдат,  тоже дезертировал. Но в Воднянах его поймали да так высекли, что с задницы  только клочья летели. Ему ещё повезло. А вот сын Яреша, дед старого Яреша,  сторожа рыбного садка из Ражиц, что около Противина, был расстрелян в Писеке за  побег, а перед расстрелом прогнали его сквозь строй и вкатили шестьсот ударов  палками, так что смерть была ему только облегчением и искуплением. А ты когда  удрал? – обратился он со слезами на глазах к Швейку.    

– После  мобилизации, когда нас отвели в казармы, – ответил Швейк, поняв, что честь  мундира перед старым пастухом ронять нельзя.    

– Перелез  через стену, что ли? – с любопытством спросил пастух, очевидно вспоминая  рассказ своего деда, как тог лазил через казарменные стены.    

– Иначе  нельзя было, дедушка.    

– Стража  была сильная? И стреляла небось?    

– Стреляла,  дедушка.    

– А  куда теперь направляешься?    

– Вот  с ума спятил! Тянет его в Будейовицы, и всё тут, – ответил за Швейка  бродяга. – Ясно, человек молодой, без ума, без разума, так и лезет на  рожон. Придётся мне его взять в учение. Свистнем какую ни на есть одежонку, а  там всё пойдёт как по маслу! До весны как-нибудь прошатаемся, а весной наймёмся  к крестьянам работать. В этом году люди нужны будут. Голод. Говорят, всех  бродяг сгонят на полевые работы. Я думаю, лучше пойти добровольно. Людей, говорят,  теперь мало будет. Перебьют всех.    

– Думаешь,  в этом году не кончится? – спросил пастух. – Твоя правда, парень.  Долгие войны уже бывали. Наполеоновская, потом, как нам рассказывали, шведские  войны, семилетние войны. И люди сами эти войны заслужили. И поделом: господь бог  не мог больше видеть того, как все возгордились. Уж баранина стала им не по  вкусу, уж и её, вишь ли, не хотели жрать! Прежде ко мне чуть ли не толпами  ходили, чтобы я им из-под полы продал барашка, а последние годы подавай им  только свинину да птицу, да всё на масле да на сале. Вот бог-то и прогневался  на гордыню ихнюю непомерную. А вот когда опять будуть варить лебеду, как в  наполеоновскую войну, они придут в разум. А наши бары – так те прямо с жиру  бесятся. Старый князь Шварценберг ездил только в шарабане, а молодой князь,  сопляк, всё кругом своим автомобилем провонял. Погоди, господь бог ужо намажет  тебе харю бензином.    

В горшке  с картошкой булькала вода. Старый пастух, помолчав, пророчески изрёк:    

– А  войну эту не выиграет наш государь император. Какой у народа может быть военный  дух, когда государь не короновался,86 как говорит учитель из Стракониц. Пусть  теперь втирает очки кому хочет. Уж если ты, старая каналья, обещал  короноваться, то держи слово!    

– Может  быть, он это теперь как-нибудь обстряпает? – заметил бродяга.    

– Теперь,  паренёк, всем и каждому на это начхать, – разгорячился пастух, –  посмотри на мужиков, когда сойдутся внизу, в Скочицах. У любого кто-нибудь да  на войне. Ты бы послушал, как они говорят! После войны, дескать, наступит  свобода, не будет ни императорских дворов, ни самих императоров, и у князей  отберут имения. Тамошнего Коржинку за такие речи уже сгребли жандармы: не  подстрекай, дескать. Да что там! Нынче жандармы что хотят, то и делают.    

– Да  и раньше так было, – сказал бродяга. – Помню, в Кладно служил  жандармский ротмистр Роттер. Загорелось ему разводить этих, как их там,  полицейских собак, волчьей породы, которые всё вам могут выследить, когда их  обучат. И развёл он этих самых собачьих воспитанников полну задницу. Специально  для собак выстроил домик; жили они там, что графские дети. Да, и придумал  ротмистр обучать их на нас, бедных странниках. Ну, дал приказ по всей Кладненской  округе, чтобы жандармы сгоняли бродяг и отправляли их прямо к нему. Узнав об  этом, пустился я из Лан наутёк, забираю поглубже лесом, да куда там! До рощи,  куда метил, не дошёл, как уж меня сграбастали и повели к господину ротмистру.  Родненькие мои! Вы себе представить не можете, что я вытерпел с этими собаками!  Сначала дали меня этим собакам обнюхать, потом велели мне влезть по лесенке и,  когда я уже был почти наверху, пустили следом одну зверюгу, а она –  бестия! – доставила меня с лестницы наземь, а потом влезла на меня и  начала рычать и скалить зубы над самым моим носом. Потом эту гадину отвели, а  мне сказали, чтобы я спрятался, куда хочу. Направился я к долине Качака в лес и  спрятался в овраге. И полчаса не прошло, как прибежали два волкодава и повалили  меня на землю, а пока один держал меня за горло, другой побежал в Кладно. Через  час пришёл сам пан ротмистр с жандармами, отозвал собаку, а мне дал пятёрку и  позволил целых два дня собирать милостыню в Кладненской округе. Чёрта с два! Я  пустился прямо к Бероунковскому району, словно у меня под ногами горело, и  больше в Кладно ни ногой. Вся наша братва этих мест избегала, потому что  ротмистр над всеми производил свои опыты… Чертовски любил он этих собак! По  жандармским отделениям рассказывали, что если ротмистр делает ревизию и увидит  где волкодава, – то уж не инспектирует, а на радостях весь день хлещет с  вахмистром водку.    

И пока  пастух сливал с картошки воду и наливал в общую миску кислого овечьего молока,  бродяга продолжал вспоминать, как жандармы свою власть показывали.    

– В  Липнице87 жандармский вахмистр жил под самым замком, квартировал прямо в жандармском  отделении. А я, старый дурак, думал, что жандармское отделение всегда должно стоять  на видном месте, на площади или где-нибудь в этом роде, а никак, не в глухом  переулке. Обхожу я раз дома на окраине. На вывески-то не смотришь. Дом за  домом, так идёшь. Наконец в одном доме отворяю я дверь на втором этаже и  докладываю о себе: «Подайте Христа ради убогому страннику…» Светы мои! Ноги у  меня отнялись: гляжу – жандармский участок! Вдоль стены винтовки, на столе  распятие, на шкафу реестры, государь император над столом прямо на меня  уставился. Я и пикнуть не успел, а вахмистр подскочил ко мне да ка-ак даст по  морде! Полетел я со всех лестниц, так и не останавливался до самых Кейжлиц.  Вот, брат, какие у жандармов права!    

Все  занялись едой и скоро разлеглись в натопленной избушке на лавках спать.    

Среди  ночи Швейк встал, тихо оделся и вышел. На востоке всходил месяц, и при его бледном  свете Швейк зашагал на восток, повторяя про себя: «Не может этого быть, чтобы я  не попал в Будейовицы!»    

Выйдя из  леса, Швейк увидел справа какой-то город и поэтому повернул на север, потом  опять на юг и опять вышел к какому-то городу. Это были Водняны. Швейк ловко  обошёл его стороной, лугами, и первые лучи солнца приветствовали его на  покрытых снегом склонах гор неподалёку от Противина.    

– Вперёд! –  скомандовал сам себе бравый солдат Швейк. – Долг зовёт. Я должен попасть в  Будейозице.    

Но по  несчастней случайности, вместо того чтобы идти от Противина на юг – к Будейовицам,  стопы Швейка направились на север – к Писеку.    

К  полудню перед ним открылась деревушка. Спускаясь с холма, Швейк подумал: «Так  дальше дело не пойдёт. Спрошу-ка я, как пройти к Будейовицам».    

Входя в  деревню, Швейк очень удивился, увидев на столбе около крайней избы надпись:  «Село Путим».    

– Вот-те  на! – вздохнул Швейк. – Опять Путим! Ведь я здесь в стогу ночевал.    

Дальше  он уже ничему не удивлялся. Из-за пруда, из окрашенного в белый цвет домика, на  котором красовалась «курица» (так называли кое-где государственного орла),  вышел жандарм – словно паук, проверяющий свою паутину.    

Жандарм  вплотную подошёл к Швейку и спросил только:    

– Куда?    

– В  Будейовицы, в свой полк.    

Жандарм  саркастически усмехнулся.    

– Ведь  вы идёте из Будейовиц! Будейовицы-то ваши позади вас остались.    

И  потащил Швейка в жандармское отделение.    

Путимский  жандармский вахмистр был известен по всей округе тем, что действовал быстро и  тактично. Он никогда не ругал задержанных или арестованных, но подвергал их  такому искусному перекрёстному допросу, что и невинный бы сознался. Для этой  цели он приспособил двух жандармов, и перекрёстный допрос сопровождался всегда  усмешками всего жандармского персонала.    

– Криминалистика  состоит в искусстве быть хитрым и вместе с тем ласковым, – говаривал своим  подчинённым вахмистр. – Орать на кого бы то ни было – дело пустое. С  обвиняемыми и подозреваемыми нужно обращаться деликатно и тонко, но вместе с  тем стараться утопить их в потоке вопросов.    

– Добро  пожаловать, солдатик, – приветствовал жандармский вахмистр Швейка. –  Присаживайтесь, с дороги-то устали небось. Расскажите, куда путь держите?    

Швейк  повторил, что идёт в Чешские Будейовицы, в свой полк.    

– Вы,  очевидно, сбились с пути, – улыбаясь, заметил вахмистр. – Дело в том,  что вы идёте из Чешских Будейовиц, и я легко могу вам это доказать. Над вами  висит карта Чехии. Взгляните: на юг от нас лежит Противин, южнее Противина –  Глубокое, а ещё южнее – Чешские Будейовицы. Стало быть, вы идёте не в  Будейовицы, а из Будейовиц.    

Вахмистр  приветливо посмотрел на Швейка. Тот спокойно и с достоинством ответил:    

– А  всё-таки я иду в Будейовицы.    

Это  прозвучало сильнее, чем «а всё-таки она вертится!», потому что Галилей, без  сомнения, произнёс свою фразу в состоянии сильной запальчивости.    

– Знаете  что, солдатик! – всё так же ласково сказал Швейку вахмистр. – Должен  вас предупредить – да вы и сами в конце концов придёте к этому  заключению, – что всякое запирательство затрудняет чистосердечное  признание.    

– Вы  безусловно правы, – сказал Швейк. – Всякое запирательство затрудняет  чистосердечное признание – и наоборот.    

– Вот  вы уже сами, солдатик, начинаете со мною соглашаться. Расскажите откровенно, откуда  вы вышли, когда направились в ваши Будейовицы. Говорю «ваши», потому что,  по-видимому, существуют ещё какие-то Будейовицы, которые лежат где-то к северу  от Путима и до сих пор не занесены ни на одну карту.    

– Я  вышел из Табора.    

– А  что вы делали в Таборе?    

– Ждал  поезда на Будейовицы.    

– Почему  вы не поехали в Будейовицы поездом?    

– Потому  что у меня не было билета.    

– А  почему вам как солдату не выдали бесплатный воинский проездной билет?    

– Потому  что при мне не было никаких документов.    

– Ага,  вот оно что! – победоносно обратился вахмистр к одному из жандармов. –  Парень не так глуп, как прикидывается. Пытается замести следы.    

Вахмистр  начал снова, как бы не расслышав последних слов относительно документов:    

– Итак,  вы вышли из Табора. Куда же вы шли?    

– В  Чешские Будейовицы.    

Выражение  лица вахмистра стало несколько строже, и взгляд упал на карту.    

– Можете  показать нам на карте, как вышли в Будейовицы?    

– Я  всех мест не помню. Помню только, что в Путиме я уже был один раз.    

Жандармы  выразительно переглянулись.    

Вахмистр  продолжал допрос:    

– Значит,  вы были на вокзале в Таборе? Что у вас в карманах? Выньте всё.    

После  того как Швейка основательно обыскали и ничего, кроме трубки и спичек, не  нашли, вахмистр спросил: – Скажите, почему у вас ничего, решительно ничего  нет?    

– Потому  что мне ничего и не нужно.    

– Ах  ты господи! – вздохнул вахмистр. – Ну и мука с вами!.. Так вы  сказали, что один раз уже были в Путиме. Что вы здесь делали тогда?    

– Я  шёл мимо Путима в Будейовицы.    

– Видите,  как вы путаете. Сами говорите, что шли в Будейовицы, между тем как мы вам  доказали, что вы идёте из Будейовиц.    

– Наверно,  я сделал круг.    

Вахмистр  и все жандармы обменялись многозначительными взглядами.    

– Это  кружение наводит на мысль, что вы просто рыщете по нашей округе. Как долго пробыли  вы на вокзале в Таборе?    

– До  отхода последнего поезда на Будейовицы.    

– А  что вы там делали?    

– Разговаривал  с солдатами.    

Вахмистр  снова бросил весьма многозначительный взгляд на окружающих.    

– А  о чём вы с ними разговаривали? О чём их спрашивали? Так, к примеру…    

– Спрашивал,  какого полка и куда едут.    

– Отлично.  А не спрашивали вы, сколько, например, штыков в полку и как он подразделяется?    

– Об  этом я не спрашивал. Сам давно наизусть знаю.    

– Значит,  вы в совершенстве информированы о внутреннем строении наших войск?    

– Конечно,  господин вахмистр.    

Тут  вахмистр пустил в ход последний козырь, с победоносным видом оглядываясь на  своих жандармов.    

– Вы  говорите по-русски?    

– Не  говорю.    

Вахмистр  кивнул головой ефрейтору, и, когда оба вышли в соседнюю комнату, он, возбуждённый  сознанием своей победы, уверенно провозгласил, потирая руки:    

– Ну,  слышали? Он не говорит по-русски! Парень, видно, прошёл огонь и воду и медные  трубы. Во всём сознался, но самое важное отрицает. Завтра же отправим его в  окружное, в Писек. Криминалистика – это искусство быть хитрым и вместе с тем  ласковым. Видали, как я его утопил в потоке вопросов? И кто бы мог подумать! На  вид дурак дураком. С такими-то типами и нужна тонкая работа. Пусть посидит пока  что, а я пойду составлю протокол.    

И с  приятной усмешкой на устах жандармский вахмистр до самого вечера строчил протокол,  в каждой фразе которого красовалось словечко «spionageverdachtig»[62].    

Чем  дальше жандармский вахмистр Фландерка писал протокол, тем яснее становилась для  него ситуация. Кончив протокол, написанный на странном канцелярском немецком  языке, словами: «So melde ich gehorsarn wird den feindlichen Offizier heutigen  Tages, nach Bezirksgendarmeriekommando Pisek, uberliefert»[63] – он улыбнулся своему  произведению и вызвал жандарма-ефрейтора.    

– Вы  дали этому неприятельскому офицеру поесть?    

– Согласно  вашему приказанию, господин вахмистр, питанием мы обеспечиваем только тех, кто  был приведён и допрошен до двенадцати часов дня.    

– Но  в данном случае мы имеем дело с редким исключением, – веско сказал  вахмистр. – Это старший офицер, вероятно, штабной. Сами понимаете, что  русские не пошлют сюда для шпионажа какого-то ефрейтора. Отправьте кого-нибудь  в трактир «У кота» за обедом для него. А если обедов уже нет, пусть что-нибудь  сварят. Потом пусть приготовят чай с ромом и всё пошлют сюда. И не говорить,  для кого. Вообще никому не заикаться, кого мы задержали. Это военная тайна. А  что он теперь делает?    

– Просил  табаку, сидит в дежурной. Притворяется совершенно спокойным, словно дома. У  вас, говорит, очень тепло. А печка у вас не дымит? Мне, говорит, здесь у вас  очень нравится. Если печка будет дымить, то вы, говорит, позовите трубочиста  прочистить трубу. Но пусть, говорит, он прочистит её под вечер, – упаси  бог, если солнышко стоит над трубой.    

– Тонкая  штучка! – в полном восторге воскликнул вахмистр. – Делает вид, будто  его это и не касается. А ведь знает, что его расстреляют. Такого человека нужно  уважать, хоть он и враг. Ведь человек идёт на верную смерть. Не знаю, смог бы  кто-нибудь из нас держаться так же? Небось каждый на его месте дрогнул бы и  поддался слабости. А он сидит себе спокойно: «У вас тут тепло, и печка не  дымит…» Вот это, господин ефрейтор, характер! Такой человек должен обладать  стальными нервами, быть полным энтузиазма, самоотверженности и твёрдости. Если  бы у нас в Австрии все были такими энтузиастами!.. Но не будем об этом  говорить. И у нас есть энтузиасты. Вы читали в «Национальной политике» о  поручике артиллерии Бергере, который влез на высокую ель и устроил там  наблюдательный пункт? Наши отступили, и он уже не мог слезть, потому что иначе  попал бы в плен, вот и стал ждать, когда наши опять отгонят неприятеля, и ждал  целых две недели, пока не дождался. Целых две недели сидел на дереве и, чтобы  не умереть с голоду, питался ветками и хвоей, всю верхушку у ели обглодал.  Когда пришли наши, он был так слаб, что не мог удержаться на дереве, упал и  разбился насмерть. Посмертно награждён золотой медалью «За храбрость». – И  вахмистр с серьёзным видом прибавил: – Да, это я понимаю! Вот это, господин  ефрейтор, самопожертвование, вот это геройство! Ну, заговорились мы тут с вами,  бегите закажите ему обед, а его самого пока пошлите ко мне.    

Ефрейтор  привёл Швейка, и вахмистр, по-приятельски кивнув ему на стул, начал с вопроса,  есть ли у него родители.    

– Нету.    

«Тем  лучше, – подумал вахмистр, – по крайней мере некому будет беднягу  оплакивать». Он посмотрел на добродушную швейковскую физиономию и вдруг под  наплывом тёплых чувств похлопал его по плечу, наклонился поближе и спросил  отеческим тоном:    

– Ну,  а как вам нравится у нас в Чехии?    

– Мне  в Чехии всюду нравится, – ответил Швейк, – мне всюду попадались  славные люди.    

Вахмистр  кивал головой в знак согласия.    

– Народ  у нас хороший, симпатичный. Какая-нибудь там драка или воровство в счёт не  идут. Я здесь уже пятнадцать лет, и по моему расчёту тут приходится по три  четверти убийства на год.    

– Что  же, не совсем убивают? Не приканчивают? – спросил Швейк.    

– Нет,  не то. За пятнадцать лет мы расследовали всего одиннадцать убийств: пять с целью  грабежа, а остальные шесть просто так… ерунда.    

Вахмистр  помолчал, а затем опять перешёл к своей системе допроса.    

– А  что вы намерены были делать в Будейовицах?    

– Приступить  к исполнению своих обязанностей в Девяносто первом полку.    

Вахмистр  отослал Швейка назад в дежурную, а сам, чтобы не забыть, приписал к своему  рапорту в Писецкое окружное жандармское управление: «Владеет чешским языком в  совершенстве. Намеревался в Будейовицах проникнуть в Девяносто первый пехотный  полк».    

Он  радостно потёр руки. Вахмистр был доволен этим богатым материалом и вообще результатами,  какие давал его метод ведения следствия. Он вспомнил своего предшественника,  вахмистра Бюргера, который даже не разговаривал с задержанным, ни о чём его не  спрашивал, а немедленно отправлял в окружной суд с кратким рапортом: «Согласно  донесению жандармского унтер-офицера, такой-то арестован за бродяжничество и  нищенство». И это называется допрос?    

Вахмистр  самодовольно улыбнулся, глядя на исписанные страницы своего рапорта, вынул из  письменного стола секретный циркуляр Главного пражского жандармского управления  с обычной надписью «совершенно секретно» и перечёл его ещё раз:    

«Строжайше  предписывается всем жандармским отделениям с особой бдительностью следить за проходящими  через их районы лицами. Перегруппировка наших войск в Восточной Галиции дала  возможность некоторым русским воинским частям, перевалив через Карпаты, занять  позиции в австрийских землях, следствием чего было изменение линии фронта,  передвинувшегося далеко на запад от государственной границы. Эта новая ситуация  позволила русским разведчикам проникнуть глубоко в тыл страны, особенно в  Силезию и Моравию, откуда, согласно секретным данным, большое количество  русских разведчиков проникло в Чехию. Установлено, что среди них есть много русских  чехов, воспитанников русской академии Генерального штаба, которые, в  совершенстве владея чешским языком, являются наиболее опасными разведчиками,  ибо могут и, несомненно, будут вести изменническую пропаганду и среди чешского  населения. Ввиду этого Главное жандармское управление предписывает задерживать  всех подозрительных лиц и повысить бдительность особенно в тех местах, где  поблизости находятся гарнизоны, военные пункты и железнодорожные станции, через  которые проходят воинские поезда. Задержанных подвергать немедленному обыску и  отправлять по инстанции».    

Жандармский  вахмистр Фландерка опять самодовольно улыбнулся и уложил секретный циркуляр в  папку с надписью «Секретные распоряжения».    

Таких  распоряжений было много. Их составляло министерство внутренних дел совместно с  министерством обороны, в ведении которого находилась жандармерия. В главном  жандармском управлении в Праге их не успевали размножать и рассылать.    

В папке  были:    

приказ о  наблюдении за настроениями местных жителей;    

наставление  о том, как из разговора с местными жителями установить, какое влияние на образ  мыслей оказывают вести с театра военных действий;    

анкета:  как относится местное население к военным займам и сборам пожертвований;    

анкета о  настроении среди призванных и имеющих быть призванными;    

анкета о  настроениях среди членов местного самоуправления и интеллигенции;    

распоряжение:  безотлагательно установить, к каким политическим партиям примыкает местное население;  насколько сильны отдельные политические партии;    

приказ о  наблюдении за деятельностью лидеров местных политических партий и определение  степени лояльности некоторых политических партий, к которым примыкает местное  население;    

анкета:  какие газеты, журналы и брошюры получаются в районе данного жандармского отделения;    

инструкция:  как установить, с кем поддерживают связь лица, подозреваемые в нелояльности, и  в чём их нелояльность проявляется;    

инструкция:  как вербовать из местного населения платных доносчиков и осведомителей;    

инструкция  для платных осведомителей из местного населения, зачисленных на службу при  жандармском отделении.    

Каждый  день приносил новые инструкции, наставления, анкеты и распоряжения.    

Утопая в  массе этих изобретений австрийского министерства внутренних дел, вахмистр  Фландерка имел огромное количество «хвостов» и на анкеты посылал стереотипные  ответы: у него всё в порядке, и лояльность местного населения отвечает степени  1а.    

Для  оценки лояльности населения по отношению к монархии австрийское министерство  внутренних дел изобрело следующую лестницу категорий:    

     

Iа Iв Iс    

IIа IIв IIc    

IIIa IIIв IIIc    

IVa IVв IVc    

     

Римская  четвёрка в соединении с «а» обозначала государственного изменника и петлю, в  соединении с «в» – концентрационный лагерь, а с «с» – необходимость выследить и  посадить.    

В  письменном столе жандармского вахмистра находились всевозможные печатные распоряжения  и реестры. Власти желали знать, что думает о своём правительстве каждый  гражданин.    

Вахмистр  Фландерка не раз приходил в отчаяние от этой писанины, неумолимо прибывавшей с  каждой почтой. Как только завидит, бывало, знакомый пакет со штемпелем  «свободно от оплаты», «служебное», у него начинается сердцебиение. Ночью после  долгих размышлений он приходил к убеждению, что ему не дождаться конца войны,  что краевое жандармское управление отнимет у него последние крохи разума и ему  не придётся порадоваться победе австрийского оружия, ибо к тому времени в его  голове не будет хватать многих винтиков.    

А  окружное жандармское управление ежедневно бомбардировало его запросами: почему  до сих пор не отвечено на анкету за № 72345/721a/f, как выполняется  88992/822gfeh z, каковы практические результаты наставления за  № 123456/1292b/r v и т. д.    

Больше  всего хлопот доставила ему инструкция о том, как вербовать среди местного населения  платных доносчиков и осведомителей. Придя к заключению, что невозможно  завербовать кого-нибудь оттуда, где начинается Блата, потому что там весь народ  меднолобый, он наконец решил взять к себе на службу деревенского подпаска по  прозванию Пепка-Прыгни. Это был кретин, который всегда подпрыгивал, услыхав свою  кличку, несчастное, обиженное природой и людьми существо, калека, за несколько  золотых в год и за жалкие харчи пасший деревенское стадо.    

Вахмистр  велел его призвать и сказал ему: – Знаешь, Пепка, кто такой «старик Прогулкин»?88    

– Ме-ме…    

– Не  мычи. Запомни: так называют государя императора. Знаешь, кто такой государь император?    

– Это  – гоцудаль импелатол…    

– Молодец,  Пепка. Так запомни: если услышишь, когда ходишь по избам обедать, кто-нибудь  скажет, что государь император скотина или что-нибудь в этом роде, то  моментально приди ко мне и сообщи. За это получишь от меня двадцать геллеров. А  если услышишь, как кто-нибудь скажет, будто мы проиграем войну, опять приходи  ко мне, понимаешь? Скажешь, кто это говорил, и снова получишь двадцать  геллеров. Но если я узнаю, что ты что-нибудь скрыл, – плохо тебе придётся.  Заберу и отправлю в Писек. А теперь, ну-ка, прыгни!