1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Однако  моя непреклонность, или, как ему, вероятно, казалось, пренебрежение, долженствовала  распалить плотоядную его алчбу, – да, именно плотоядную алчбу, иначе  нельзя назвать чувство, которое он ко мне питал, – ведь если б это была  такая любовь, какою ей надлежало быть, то вы бы теперь ничего о ней не узнали,  ибо у меня не было бы тогда повода вам о ней рассказать. Наконец дон Фернандо  проведал, что родители мои собираются выдать меня замуж, чтобы отнять у него  надежду на обладание мною или, во всяком случае, чтобы у меня прибавилось  охраны, и эта весть или, вернее, это подозрение подвигнуло его на то, о чем вы  сейчас узнаете, а именно: однажды ночью, когда все двери были у нас уже на  запоре, чтобы по небрежению честь моя не оказалась в опасности, когда все меры  предосторожности были приняты и когда я пребывала в тиши затвора и уединения, в  обществе одной-единственной служанки, в мою опочивальню, откуда ни возьмись,  явился он, и при виде его очи мои перестали видеть и онемели мои уста, так что  я не могла даже крикнуть, – впрочем, он и не дал бы мне, наверное,  крикнуть, потому что он сейчас же бросился ко мне и, заключив меня в объятия (у  меня же, говорю я, не было сил сопротивляться: так я была потрясена),  заговорил, – и вот я все еще не возьму в толк, может ли ложь быть настолько  искусною и как она добивается того, чтобы слова, которые она подбирает,  казались такими правдивыми. Изменник сумел слезами удостоверить истинность  своих речей и вздохами – истинность своего намерения, а я, бедняжка,  одна-одинешенька, не наученная моими домашними, как в подобных случаях должно  себя вести, я, сама не знаю почему, вракам этим придала веру. И все же слезы  его и воздыхания ничего, кроме простого сочувствия, во мне не вызвали, а  потому, когда первое волнение улеглось, я кое-как собралась с силами и  спокойнее, чем могла этого от себя ожидать, сказала:    

«Если  бы, сеньор, то были не ваши объятия, но когти свирепого льва, и я могла бы  вырваться из них лишь ценою деяний и слов, которые погубили бы мою честь, то  решиться на это мне было бы так же легко, как упразднить то, что уже  совершилось. И подобно как вы сжимаете в объятиях мое тело, так же точно душа  моя связана благими моими намерениями, и вы увидите, сколь отличны они от  ваших, если только попытаетесь, применив насилие, слишком далеко зайти. Я ваша  подданная, но не раба. Благородство крови вашей не властно и не должно иметь  власти бесчестить и унижать мое худородство, – я, простолюдинка и  поселянка, уважаю себя не меньше, чем вы, сеньор и кавальеро, себя уважаете.  Силою вам ничего со мной не поделать, и не соблазнить вам меня своим  богатством, и не обмануть вам меня своими словами, и не растрогать вам меня  слезами и вздохами. Впрочем, если бы чем-либо из всего мною перечисленного  захотел прельстить меня тот, кого родители мои выбрали бы мне в супруги, то их  воле подчинилась бы моя и ни в чем из их воли не вышла, – в сем случае я  поступила бы так, как велит мне честь, хотя и не так, как велит мое сердце, и  сама отдала бы вам, сеньор, то, что вы ныне пытаетесь взять у меня силой. Все  это я говорю для того, чтобы вы наконец выкинули из головы мысль, что  кто-нибудь, кроме законного супруга, может от меня чего-либо добиться».    

«Если  дело только за этим, прелестная Доротея (так зовут меня, несчастную), –  сказал вероломный кавальеро, – так вот тебе моя рука в знак того, что я  твой, и да будут свидетелями нашей помолвки небеса, от коих ничто не скроется,  и вот этот образ нашей владычицы».    

Услышав,  что ее зовут Доротея, Карденьо снова пришел в волнение и заключил, что первоначальные  его догадки справедливы; однако, чтобы узнать, чем это кончилось, хотя он почти  все уже знал, он положил не прерывать рассказа и только спросил:    

– Так  вас зовут Доротея, сеньора? Я слышал о другой девушке, которую зовут так же и  чьи злоключения, пожалуй, сходны с вашими. Но продолжайте, – в свое время  я сообщу вам нечто такое, что ужаснет вас и вместе опечалит.    

Речи  Карденьо, равно как и странная и убогая его одежда, привлекли к себе внимание  Доротеи, и она обратилась к нему с просьбой: если он знает, что было потом, то  пусть-де скажет ей, не таясь, ибо один-единственный дар, коим наделила ее  Фортуна, состоит в том, что она стойко переносит любое несчастье, тем паче  она-де совершенно уверена, что нет на свете такого несчастья, которое хотя бы  на йоту могло бы усугубить уже случившееся с нею.    

– Я  не премину, сеньора, – сказал Карденьо, – поделиться с вами своими  соображениями, если только догадка моя подтвердится, но время для этого еще не  приспело, и соображения мои вам пока еще не нужны.    

– Как  вам будет угодно, – заметила Доротея. – Ну, а дальше дело было так:  дон Фернандо взял образ, находившийся в моей опочивальне, и поставил его перед  нами, как свидетеля нашего обручения. Он дал обещание жениться на мне, но я,  прервав поток его страстных слов и необыкновенных клятв, сказала, чтобы он  подумал о том, что делает, и о том, как разгневается его отец, когда узнает,  что сын женится на крестьянке, на своей подданной, и пусть, мол, не ослепляет  его моя красота – какая бы она ни была, она бессильна снять с него вину, и если  он подлинно любит меня и желает мне добра, то пусть не препятствует мне связать  судьбу с ровней, ибо счастье, коим первое время наслаждаются вступившие в  неравный брак, непрочно и недолговечно. Долго я с ним тогда говорила, –  многого я уж теперь и не помню, – однако слова мои не принудили дона  Фернандо отказаться от своего намерения: так точно человек, заключающий сделку  и не собирающийся платить, не помышляет об условиях. Тогда я призадумалась на  секунду и сказала себе: «Ведь не я первая благодаря замужеству из низкого  состояния перейду в высокое, да и дон Фернандо не первый, кого женская красота  или же собственная безумная страсть (что вернее) принуждает избрать не соответствующую  благородному его происхождению спутницу жизни. И раз что я обычаев света тем не  нарушаю, то мне подобает принять оказываемую мне судьбою честь, ибо если даже  любовь, в коей он ныне мне изъясняется, вместе с утолением страсти пройдет, все  равно перед богом я останусь его женою. Если же я с презрением оттолкну его, то  от дозволенного он, уж верно, перейдет к недозволенному, то есть применит силу  и обесчестит меня, и я же выйду кругом виновата и ничего не смогу ответить на  обвинения, которые мне волен предъявить всякий, кто не знает, что дошла я до  этого безвинно. В самом деле, как я докажу моим родителям и кому бы то ни было,  что этот кавальеро проник в мою опочивальню без моего согласия?» Все эти вопросы  и ответы вихрем пронеслись у меня в голове, но главное, что на меня  подействовало и побудило сделать шаг, впоследствии оказавшийся для меня  роковым, чего я тогда, разумеется, не подозревала, так это то, как страстно дон  Фернандо клялся и плакал и кого призывал он в свидетели, а также любезность его  и привлекательность, каковые его качества вместе со всевозможными изъявлениями  истинного чувства способны были покорить любое другое сердце, столь же свободное  и столь же несмелое. Я позвала служанку, чтобы к свидетелям небесным  присоединить земного. Дон Фернандо вновь начал клясться и божиться. Он призвал  в свидетели всех святых, заранее обрек себя самым ужасным карам, в случае если  не сдержит своего слова, вновь увлажнил слезами глаза и усилил вздохи, затем  сжал меня в своих объятиях, из коих, впрочем, он не выпускал меня ни на  секунду, и тут, едва лишь из опочивальни вышла моя девушка, я перестала быть  таковою, а он стал в полном смысле слова обманщиком и предателем.    

День,  сменивший ночь моего несчастья, наступил все же не так скоро, как того желал,  думается мне, дон Фернандо, ибо стоит лишь исполнить веление плоти, как  является настойчивое желание покинуть то место, где страсть была утолена. Я  потому так говорю, что дон Фернандо поспешил уйти от меня и благодаря хитрости  служанки, той самой, которая его сюда привела, еще до рассвета выбрался на  улицу. Прощаясь со мной (уже не с тем пылом и горячностью, с какими он меня  приветствовал), он сказал, чтобы я не сомневалась в его верности и что клятвы  его правдивы и нерушимы, и для вящей убедительности снял с руки драгоценный  перстень и надел мне его на палец. Итак, он ушел, а я осталась ни печальна, ни  весела, вернее, я была смущена, озабочена и потрясена тем, что со мной  случилось, и я не имела духу, а быть может, просто забыла побранить служанку за  то, что она предательски заперла меня с доном Фернандо в моей опочивальне: ведь  я сама тогда еще не решила, хорошо или дурно все то, что со мною произошло. При  прощании я сказала дону Фернандо, что он может таким же точно образом приходить  ко мне каждую ночь, ибо теперь уже я принадлежу ему, и так будет продолжаться  до тех пор, пока он не объявит о нашей помолвке. Но он пришел только на  следующую ночь, а затем уже не появлялся, и я больше месяца не видела его ни на  улице, ни в церкви – нигде. Тщетно домогалась я свидания с ним, хотя знала  отлично, что он никуда не уезжал и целыми днями охотится, – надобно  заметить, что это любимое его занятие.    

Эти дни  и часы, как сейчас помню, были горестны и мучительны для меня, и, как сейчас  помню, в эти дни и часы начала я сомневаться в доне Фернандо, – этого  мало, я утратила веру в него. И еще помнится мне, тогда впервые моя служанка  услышала от меня слова осуждения дерзкому ее поступку – слова, каких она не  слышала от меня прежде. И, помню, пришлось мне тогда глотать слезы и  притворяться веселою, чтобы родители мои не начали допытываться, отчего я такая  хмурая, иначе я непременно должна была бы для отвода глаз что-нибудь придумать.  Но все это потом в одно мгновенье кончилось, и настало мгновенье другое, когда  соблюдение приличий рухнуло и пришел конец помышлениям о чести, когда  истощилось терпение и обнаружились сокровенные мои думы. А случилось так  потому, что вскоре в нашем селении разнесся слух, что в соседнем городе дон  Фернандо женился на необыкновенной красоты девушке, происходящей от родителей  благородных, однако ж не с таким богатым приданым, чтобы ей можно было рассчитывать  на столь знатного жениха. Говорили, что зовут ее Лусиндой и что их свадьба  ознаменовалась достойными удивления происшествиями.    

Услышал  Карденьо имя Лусинды – и тотчас передернул плечами, закусил губу, нахмурил  брови, и вслед за тем из глаз его хлынули потоки слез, однако ж Доротея не  прервала своего рассказа:    

– Печальная  эта весть дошла до меня, и сердце мое, вместо того чтобы оледенеть, загорелось  злобой и яростью, так что я чуть было с криком не выбежала на улицу и не  разгласила вероломство его и измену. Гнев мой, однако ж, утих при мысли о том,  как я нынче же ночью приведу в исполнение то, что я, и точно, осуществила, а  именно: поведала свое злоключение одному из тех, кого в деревне называют  подпасками, слуге моего отца, надела на себя его платье и попросила проводить  меня в город, где, по слухам, находился мой недруг. Подпасок сначала пожурил  меня за безрассудство и не одобрил моего намерения, но затем, видя, что я  непреклонна, изъявил готовность сопровождать меня, как он выразился, хоть на  край света. Я мигом уложила в полотняную наволочку одно из моих платьев, взяла  с собой на всякий случай денег и кое-какие драгоценности и глухою ночью, ничего  не сказав предательнице-служанке, сопутствуемая слугою и роем неотвязных  мыслей, оставила отчий дом и пошла пешком в город, куда я так стремилась не с  целью расстроить уже совершившееся, а единственно для того, чтобы спросить дона  Фернандо, с какою совестью он мог так поступить. Спустя два с половиной дня я  пришла, куда мне было надобно, и, войдя в город, спросила, где живут родители  Лусинды, и первый, кому я задала этот вопрос, поведал мне больше, чем я желала  услышать. Он указал мне их дом и сообщил обо всем, что произошло во время  обручения их дочери, – должно заметить, что событие это получило в городе  широкую огласку и люди собирались на улицах кучками, только чтобы посудачить.  Вот что он мне сообщил: в тот вечер, когда дон Фернандо обручился с Лусиндой,  после того, как она изъявила согласие быть его супругой, с ней приключился  глубокий обморок, супруг же ее, расстегнув ей корсаж, чтобы легче было дышать,  обнаружил у нее на груди написанную собственной ее рукой записку, в коей она  уведомляла и объявляла, что не может быть женою дона Фернандо, ибо она жена  Карденьо, некоего весьма знатного, по словам того, кто мне это рассказывал,  кавальеро, местного уроженца, и что она дала согласие дону Фернандо единственно  потому, что не желала выходить из родительской воли. Из дальнейшего, по словам  того же самого человека, явствовало, что она намеревалась тотчас после  обручения наложить на себя руки, и в записке этой она объясняла, почему она  решилась покончить с собой, – найденный же, как говорят, в ее платье  кинжал всему этому служил подтверждением. Тогда дон Фернандо вообразил, что  Лусинда насмехается и издевается над ним и не ставит его ни во что, и не успела  она очнуться, как он уже бросился на нее с найденным при ней кинжалом и, уж  верно, заколол бы ее, когда бы ее родители и все, кто только там ни находился,  его не удержали. Еще говорили, будто дон Фернандо тот же час выехал из города,  а Лусинда пришла в себя только на другой день и рассказала родителям своим, как  она стала законной супругой помянутого мною Карденьо. Еще я узнала, что  Карденьо, по слухам, присутствовал при обручении, и как скоро она обручилась,  что было для него совершенно непостижимо, он в полном отчаянии бежал из города,  оставив письмо, в коем объяснял, как его оскорбила Лусинда и что он удаляется  от мира. Все это стало достоянием всего города, и все только об этом и  говорили, и заговорили еще больше, когда узнали, что Лусинда бежала из  родительского дома, – бежала, должно полагать, прочь из города, ибо ее  нигде не могут найти, – что родители совсем потеряли голову и не знают,  как быть. Вести эти оживили мои надежды, и я рассудила так: лучше, что я совсем  не видела дона Фернандо, чем если бы увидела его женатым, ибо мне казалось, что  дверь, ведущая к моему исцелению, еще не захлопнулась окончательно, и я  убеждала себя, что, может статься, само небо наложило запрет на этот второй его  брак для того, чтобы он сознал наконец свой долг по отношению к первому браку и  вспомнил, что он христианин и что ему надлежит думать более о душе своей,  нежели о том, что скажут люди. Такие мысли проносились у меня в голове, и,  чтобы поддержать постылое свое существование, я, безутешная, себя утешала,  ласкаясь слабыми и смутными надеждами.    

Между  тем я все еще находилась в городе и не знала, что делать, ибо дона Фернандо я  нигде не могла найти, как вдруг слуха моего достигнул голос глашатая, который,  суля большое вознаграждение тому, кто меня разыщет, сообщал мой возраст и  описывал мою одежду. И еще я услышала, что похитил меня из родительского дома  тот самый слуга, который вызвался меня проводить, и это меня сразило, ибо слух  этот свидетельствовал о том, как низко я пала во мнении света: одного того, что  я погубила свою честь, уйдя из дома, людям показалось мало, надобно было еще  выдумать – с кем, и вот предметом моим сделали человека столь низкого звания,  человека, недостойного моей любви. Услышав, что говорит глашатай, я тот же час  покинула город вместе со слугою, который, как видно, уже начал раскаиваться,  что присягнул мне на верность, и ночью мы, опасаясь погони, укрылись в этой  теснине. Но беда, говорят, беду кличет, конец одной невзгоды – это начало  другой, еще более тяжкой: так же точно случилось и со мною, ибо верный мой  слуга, дотоле преданный и надежный, как скоро мы с ним очутились в этой глуши,  побуждаемый не столько моею красотою, сколько собственною низостью, положил  воспользоваться случаем, который, как он склонен был думать, в этом безлюдном  краю ему представлялся, и, утратив стыд и, тем паче, страх божий и всякое уважение  ко мне, стал домогаться моей любви. Но, выслушав в ответ на бесстыдные свои  предложения мои справедливые и гневные речи, он от молений, с помощью коих  первоначально рассчитывал добиться успеха, перешел к насилию. Однако праведное  небо, которое всегда или почти всегда споспешествует и покровительствует  правому делу, оказало и мне покровительство, так что я слабыми своими руками  без труда столкнула его с кручи, и жив он теперь или нет – того я не ведаю, а  затем, превозмогая волнение и усталость, я бодро двинулась дальше с одною лишь  мыслью и целью – скрыться в горах от отца и от тех, кого он снарядил за мною в  погоню. Влекомая этим желанием, я и проникла, назад тому несколько месяцев, в  эти ущелья, и здесь, в самом сердце гор, повстречался мне скотовод, – он  взял меня к себе в услужение, и это время я была у него подпаском, и, чтобы  скрыть свои волосы, из-за которых ныне столь неожиданно все открылось, я  старалась целые дни проводить в поле. Однако ж все усилия мои и старания  пропали даром, ибо хозяин мой догадался, что я не мужчина, и у него появились  столь же грешные мысли, что и у моего слуги. А как судьба далеко не всегда  вместе с недугом посылает и средство от него, то на сей раз поблизости не  нашлось обрыва или же кручи, которая любовную его кручину рассеяла бы  навек, – вот почему я решила, что лучше оставить его в покое и снова  начать скрываться в этих теснинах, нежели мериться с ним силами и увещевать  его. Итак, гнев я свой уняла и вновь предприняла поиски такого уголка, где бы я  беспрепятственно, вздыхая и плача, молила небо сжалиться надо мною, молила  помочь и подать мне силы избыть мою беду либо послать мне смерть в пустынных  этих местах, чтобы и воспоминания не осталось о несчастной, которая невольно  подала людям повод судачить о ней и злословить не только в ее родном, но и в  чужих краях.    

     

    

 Глава XXIX,    

     

повествующая  о том, каким забавным и хитроумные, способом влюбленный наш рыцарь избавлен был  от прежестокого покаяния, которое он на себя наложил    

     

    

     

– Вот  вам, сеньоры, правдивая повесть о моем злосчастии, – решайте и судите  сами, довольно ли у меня причин, чтобы вздохи, которые вы слышали, слова,  которым вы внимали, и слезы, которые лились из моих очей, были еще обильнее, и,  помыслив о том, какого рода бедствие постигло меня, вы поймете, что утешать  меня бесполезно, ибо горю моему помочь нельзя. Об одном молю вас (и это ваш  долг, и вам легко будет исполнить его): скажите мне, есть ли здесь такой уголок,  где бы меня покинули страх и отчаяние, овладевающие мною при мысли о том, что  ищущие настигнут меня. Правда, мне ведома великая любовь моих родителей, и я  убеждена, что они мне обрадуются, однако ж неизъяснимый стыд меня объемлет, как  скоро я представлю себе, что мне предстоит пред ними предстать не такой, какою  они себе меня представляют, – вот почему я предпочла бы скрыться с их  глаз, нежели глядеть им в глаза и в это же самое мгновенье представлять себе,  что в моих глазах они читают, что я обманула их доверие и чести своей не  сберегла.    

Вымолвив  это, она умолкла и залилась румянцем, обличавшим в ней душу чувствительную и  стыдливую. А в душе у тех, кто ее слушал, пробудилась великая к ней жалость, и  в то же время все подивились ее злополучию; и священник совсем уж было собрался  утешить ее и подать ей совет, но Карденьо опередил его и сказал:    

– Так,  значит, сеньора, вы и есть прелестная Доротея, единственная дочь богача  Кленардо?    

Подивилась  Доротея, услыхав имя своего отца из уст человека, имевшего столь жалкий вид (мы  уже упоминали, что Карденьо ходил в рубище), и обратилась к нему с такими  словами:    

– А  вы, добрый человек, кто будете и откуда вам известно, как зовут моего отца?  Ведь если память мне не изменяет, я, повествуя о моей недоле, ни разу не  упомянула его имени.    

– Я  тот злосчастный, – отвечал Карденьо, – которого, как вы, сеньора,  сказали, нарекла своим супругом Лусинда. Я обездоленный Карденьо, который  беспредельною душевною низостью того, кто и вас довел до предела отчаяния,  доведен до такого состояния, в каком я ныне предстал перед вами, то есть оборванным,  полураздетым, лишенным человеческого участия и, еще того хуже, лишенным  рассудка, – ведь я нахожусь в здравом уме, лишь когда небу благоугодно  бывает на краткий миг мне его возвращать. Я тот, Доротея, кто явился свидетелем  преступления, совершенного доном Фернандо, и тот, кто слышал, как Лусинда  изъявила согласие быть его супругой. Я тот, у кого не хватило духу дождаться,  пока она придет в себя и пока обнаружится, что именно заключает в себе  найденная у нее на груди записка, ибо не вынесла душа стольких злоключений сразу.  Итак, терпение оставило меня, и я оставил этот дом и у хозяина моего оставил  письмо с просьбой передать его Лусинде и явился в пустынные эти места с  намерением здесь и кончить свою жизнь, которую я с тех самых пор возненавидел,  как лютого своего врага. Однако ж судьба, не восхотев лишить меня жизни,  удовольствовалась тем, что лишила меня рассудка: может статься, она хранила  меня для того, чтобы я по счастливой случайности встретился с вами, и вот, если  все, что вы рассказывали, правда, а я в этом не сомневаюсь, то весьма возможно,  что по воле небес наши с вами испытания кончатся лучше, чем мы предполагаем.  Ведь если принять в соображение, что Лусинда не может выйти замуж за дона  Фернандо, ибо она – моя, чего она сама отнюдь не отрицала, а дон Фернандо не  может на ней жениться, ибо он – ваш, то мы вполне можем надеяться, что небо  снова введет нас во владение тем, что принадлежит нам, ибо оно все еще наше и  не было ни отчуждено, ни отторгнуто. И коли есть у нас такое утешение, не  отдаленными надеждами порожденное и не на пустых бреднях основанное, то, умоляю  вас, сеньора, перемените направление благородных своих мыслей и надейтесь на  лучшую долю, а я постараюсь переменить направление своих мыслей. И клянусь  честью кавальеро и честью христианина, я не покину вас до тех пор, пока дон  Фернандо не вернется к вам, и коли мне не удастся словами убеждения пробудить в  нем сознание долга, то, позабыв обиды, которые он нанес мне, и предоставив  покарать его за них небу с тем, чтобы здесь, на земле, отомстить за нанесенные  вам, я воспользуюсь тою свободою действий, какую предоставляет звание  кавальеро, и с полным правом вызову его на поединок за ту неправду, которую он  по отношению к вам учинил.    

Слова  Карденьо привели Доротею в полное изумление; не зная, как благодарить его за  столь добрые побуждения, она кинулась к его ногам и чуть было не принялась  обнимать их, Карденьо же сопротивлялся, но тут вмешался лиценциат: похвалив  Карденьо за прекрасную речь, он стал просить, убеждать и уговаривать их  отправиться вместе с ним в его деревню, где, по его словам, они запасутся всем  необходимым, а потом-де решат, как им быть далее: искать ли дона Фернандо или  же отвести Доротею к родителям, словом, поступят, как им заблагорассудится.  Карденьо и Доротея изъявили ему свою признательность и порешили воспользоваться  любезным его предложением. Цирюльник, молча всему удивлявшийся, тоже наконец сказал  свое слово и с такою же готовностью, как и священник, предложил им свои услуги;  затем он в кратких словах сообщил, почему он со священником здесь очутился,  рассказал о необычайном помешательстве Дон Кихота и прибавил, что они поджидают  его оруженосца, который отправился разыскивать своего господина. Тут Карденьо  припомнилась его драка с Дон Кихотом, но так, будто это происходило во сне, и  он рассказал о ней присутствовавшим: он только забыл, из-за чего они  поссорились. В это время послышались крики, и священник с цирюльником  догадались, что это кричит Санчо Панса, – не найдя их там, где оставил, он  громко теперь к ним взывал. Они пошли ему навстречу, и на их вопрос о Дон  Кихоте он ответил, что Дон Кихот в одной сорочке, исхудалый, бледный, голодный,  вздыхает о госпоже своей Дульсинее и что хотя он, Санчо, ему сказал, что  Дульсинея велит ему покинуть эти места и ехать в Тобосо, где она его ожидает,  но тот объявил, что не предстанет пред ее великолепием, пока не свершит  подвигов, милости ее достойных. И если так будет продолжаться, примолвил Санчо,  то Дон Кихот рискует остаться не только без империи, завоевать которую он  обязался, но даже без архиепископства, впрочем, архиепископство – это только за  неимением лучшего, а посему во что бы то ни стало надлежит вызволить его  отсюда. Лиценциат сказал, что он может не беспокоиться: как Дон Кихоту будет  угодно, а уж они, дескать, вызволят его отсюда. Затем он сообщил Карденьо и  Доротее, что он и цирюльник затеяли для того, чтобы излечить Дон Кихота или уж,  по крайности, препроводить домой; Доротея ему на это сказала, что она лучше цирюльника  сыграет беззащитную девицу, – к тому же у нее есть соответствующий наряд,  так что у нее это выйдет натуральнее, и пусть-де ей поручат изобразить все, что  нужно для того, чтобы их начинание увенчалось успехом, ибо она прочла много  рыцарских романов и отлично знает, как изъясняются обиженные девицы, когда  просят помощи у странствующих рыцарей.    

– В  таком случае, – заметил священник, – нам остается только приняться за  дело. Судьба, несомненно, нам благоприятствует: столь неожиданно отворив дверь,  ведущую к нашему, сеньоры, спасению, она в то же время облегчила и нашу задачу.    

Тут  Доротея достала из своего узла нарядное платье и прекрасной зеленой ткани  мантилью, а из ларца ожерелье и прочие драгоценности и, надев их на себя,  мгновенно превратилась в богатую и знатную сеньору. Все это, по ее словам, и  еще кое-какие вещи она взяла с собою на всякий случай, но до сих пор такого  случая не представлялось. Все пришли в восторг от превеликого ее изящества,  прелести и очарования и объявили, что дон Фернандо, верно, ничего не понимает,  коли пренебрег такою красавицей; однако ж всех более восхищен был Санчо Панса –  ему казалось (да так оно и было на самом деле), что за всю свою жизнь не видел  он столь обворожительного создания, а потому он в сильном волнении спросил  священника, кто сия прелестная сеньора и кого она в этакой глуши разыскивает.    

– Эта  прелестная сеньора, брат Санчо, – отвечал священник, – является,  между прочим, прямою наследницею по мужской линии великого королевства  Микомиконского, а разыскивает она твоего господина, дабы обратиться к нему с  просьбою о заступлении и об отмщении за нанесенные ей неким злым великаном  обиду и оскорбление, слава же о столь добром рыцаре, каков твой господин, идет  по всей земле, и принцесса сия прибыла из Гвинеи, дабы его сыскать.    

– Счастливые  поиски и счастливая находка, – сказал на это Санчо Панса, – особливо  ежели на долю моего господина выпадет такая удача, что он убьет эту гадину  великана, о котором ваша милость толкует, и тем самым отмстит за обиду и  оскорбление, а уж он непременно его убьет, если только с ним встретится и если  только это не привидение, потому супротив привидений моему господину не  устоять. Но, между прочим, сеньор лиценциат, вот об чем я хочу попросить вашу  милость: чтобы моему господину не припала охота стать архиепископом, чего  именно я и опасаюсь, посоветуйте ему, ваша милость, как можно скорее жениться  на этой принцессе, тогда уж его в сан архиепископа не возведешь, и он без  особого труда добьется императорской короны, а я – венца своих желаний. Ведь я  долго над этим думал и пришел к заключению, что не с руки это мне – чтобы мой  господин становился архиепископом, я для церкви человек бесполезный: я женат, а  хлопотать мне теперь о разводе, чтобы иметь право получать какие-нибудь там  церковные доходы – потому как я, значит, имею жену и детей, – это дело  безнадежное. Стало быть, сеньор, вся штука в том, чтобы мой господин поскорее  женился на этой сеньоре, – я с ее милостью еще незнаком, а потому и не  величаю по имени.    

– Ее  зовут принцесса Микомикона, – отвечал священник, – ибо если  королевство ее называется Микомиконским, то ясно, что и ей надлежит называться  так же.    

– Разумеется, –  согласился Санчо. – Мне часто приходилось встречать людей, которые производили  свои имена и фамилии от той местности, где они родились, – например, Педро  де Алькала, Хуан де Убеда, Дьего де Вальядолид, – наверно, и в Гвинее  существует такой обычай, чтобы королевы назывались по имени своих королевств.    

– Наверно, –  сказал священник, – а что касается женитьбы твоего господина, то я сделаю  все, что от меня зависит.    

Слова  эти столь же обрадовали Санчо, сколь поразило священника его простодушие и то,  как прочно засел у него в голове вздор, занимавший воображение его  господина, – ведь тот, конечно, был уверен, что сделается императором.    

Тем  временем Доротея села на священникова мула, а цирюльник приладил бороду из бычачьего  хвоста, и они велели Санчо проводить их к Дон Кихоту, предварительно наказав  ему не говорить, что это лиценциат и цирюльник, ибо вся, дескать, штука в том,  чтобы Дон Кихот не узнал их, – от этого, мол, зависит, быть ему  императором или нет. Священник и Карденьо порешили не сопровождать их: Карденьо  – чтобы не напоминать Дон Кихоту о драке, священник же – просто потому, что  присутствие его было теперь уже лишним, и вот те поехали вперед, а они не спеша  двинулись за ними пешком. Священник не преминул сделать Доротее наставление,  как ей надлежит действовать, но та ему на это сказала, что он может не беспокоиться:  все, дескать, выйдет без сучка, без задоринки, так, как того требуют и как это  изображают рыцарские романы. Всадники наши проехали три четверти мили, как вдруг  среди нагромождения скал глазам их представился Дон Кихот, уже одетый, но еще  не вооруженный, и как скоро Доротея увидела его и получила подтверждение от  Санчо, что это и есть Дон Кихот, то хлестнула своего иноходца, а следом за нею  поскакал брадатый брадобрей; когда же они приблизились к Дон Кихоту, то слуга  соскочил с мула и хотел было подхватить Доротею, но та, с чрезвычайною  легкостью спешившись, бросилась перед Дон Кихотом на колени; и хотя Дон Кихот  силился поднять ее, она, не вставая, возговорила так:    

– Я  не встану с колен, о доблестный и могучий рыцарь, до тех пор, пока доброта и  любезность ваши не явят мне милость, каковая вашей особе послужит к чести и  украшению, а самой неутешной и самой обиженной девице во всем подлунном мире на  пользу. И если доблесть мощной вашей длани равновелика гласу вашей бессмертной  славы, то ваш долг оказать покровительство несчастной, пришедшей из далеких  стран на огонь славного вашего имени просить вас помочь ее горю.    

– Я  не отверзну уст своих, великолепная сеньора, – отвечал Дон Кихот, – и  не приклоню слуха к вашим мольбам до тех пор, пока вы не встанете.    

– Я  встану, сеньор, – возразила скорбящая девица, – не прежде, нежели  ваша любезность окажет мне просимую услугу.    

– Я  согласен вам ее оказать, – объявил Дон Кихот, – если только от этого  не будет вреда и ущерба моему королю, моей отчизне, а также той, кто владеет  ключами от сердца моего и свободы.    

– Ни  вреда, ни ущерба им от этого не будет, добрый мой сеньор, – отвечала  страждущая девица.    

В это  время Санчо Панса приблизился к своему господину и сказал ему на ухо:    

– Сеньор!  Ваша милость смело может обещать сделать ей это одолжение, потому убить какого-то  там великанишку – это для вас пустяк, а просит об том благородная принцесса  Микомикона, королева великого королевства Микомиконского в Эфиопии.    

– Кто  бы она ни была, – возразил Дон Кихот, – я поступлю так, как я обязан  поступить и как мне велит моя совесть, в полном соответствии с данным мною  обетом.    

И,  обратясь к девице, молвил:    

– Великая  красота ваша да восстанет, – я согласен оказать просимую вами услугу.    

– Я  прошу о том, – сказала девица, – чтобы ваша самоотверженность  последовала за мною немедля, предварительно обещав мне не искать никаких других  приключений и не исполнять ничьих просьб, пока не отомстит предателю, который,  поправ законы божеские и человеческие, захватил мое королевство.    

– Повторяю:  я исполню вашу просьбу, – объявил Дон Кихот, – а потому, сеньора, вам  сей же час надлежит сбросить с себя гнетущее бремя скорби и вдохнуть новые силы  и мужество в изнемогшую вашу надежду, ибо с помощью божией и с помощью длани  моей вам скоро будет возвращено королевство и вы воссядете на древнем и великом  престоле вашего государства – назло и наперекор наглецам, осмелившимся его  оспаривать. И – за дело, ибо промедление, как говорится, опаснее всего.    

Беззащитная  девица крайне настойчиво пыталась облобызать Дон Кихоту руку, но он, будучи рыцарем  в высшей степени учтивым и обходительным, этого не допустил, – напротив,  он с отменною учтивостью и обходительностью обнял и поднял ее, а затем велел  Санчо подтянуть на Росинанте подпругу и сию же минуту подать доспехи. Санчо  отвязал доспехи, висевшие, будто трофеи, на дереве, и, подтянув подпругу, в  одну минуту облек в них своего господина, господин же его, облачившись в  доспехи, молвил:    

– Итак,  господи благослови, двинемся на защиту этой знатной сеньоры.    

Цирюльник  все еще стоял на коленях, прилагая огромные усилия к тому, чтобы не прыснуть, и  придерживая рукою бороду, которой падение могло бы им всем помешать осуществить  благое их начинание; видя, однако ж, что услуга уже обещана и что Дон Кихоту не  терпится ее оказать, он встал и, другою рукой поддерживая свою госпожу, вместе  с Дон Кихотом помог ей сесть на мула; вслед за тем Дон Кихот воссел на  Росинанта, цирюльник тоже сел верхом, а Санчо пошел пешком, и тут он, снова  почувствовав, как ему недостает серого, вспомнил об его пропаже; однако на сей  раз он к этому отнесся легко, – он утешал себя, что его господин уже на  пути к тому, чтобы сделаться императором, и вот-вот это сбудется: ведь он, разумеется,  был уверен, что Дон Кихот женится на этой принцессе и станет, по меньшей мере,  королем Микомиконским. Одно лишь огорчало его – то, что королевство это  находится в стране негров и что люди, коих определят к нему в вассалы, будут  чернокожие; впрочем, воображение его тут же указало ему недурной выход, и он  подумал: «Ну и что ж такого, что вассалами моими будут негры?[183] Погрузить на корабли,  привезти в Испанию, продать их тут, получить за них наличными, купить на эти  денежки титул или должность – и вся недолга, а там доживай себе беспечально  свой век! Будьте спокойны, мы не прозеваем, у нас хватит сметки и смекалки  обстряпать это дельце и мигом продать тридцать или там десять тысяч вассалов.  Ей-богу, я их живо спущу, всех гуртом или уж как там придется, но только  продам-то я черных, а вернутся они ко мне серебряными да золотыми. Нет, я не  такой дурак, как вы думаете!» И так все это его занимало и радовало, что он  забывал о неудобстве пешего хождения.    

Карденьо  и священник наблюдали за всем этим из-за кустов и никак не могли найти предлог,  чтобы к ним присоединиться; наконец священник, будучи великим выдумщиком,  сообразил, как им достигнуть желаемого, а именно: вынул из находившегося при  нем футляра ножницы и в одну секунду отрезал Карденьо бороду, надел на него  серую свою накидку и черный плащ, а сам остался в одном камзоле и штанах; и Карденьо  мгновенно стал совсем другим, так что, погляди он в зеркало, он и сам бы себя  не узнал. Пока они переодевались, те уже проехали вперед, но им не составило труда  первыми выйти на дорогу, ибо заросли и топи не позволяли конным продвигаться  так же быстро, как пешим. Словом, они выбрались из ущелья на равнину, и как  скоро Дон Кихот со своими спутниками оттуда выбрался, то священник стал  пристально в него всматриваться, знаками давая понять, что узнаёт его, и лишь  много спустя, с распростертыми объятиями бросившись к нему, воскликнул:    

– Здравствуйте,  зерцало рыцарства, добрый мой земляк Дон Кихот Ламанчский, верх и предел благородства,  прибежище и оплот обездоленных, цвет странствующих рыцарей!    

Говоря  это, он сжимал в объятиях колено левой ноги Дон Кихота, а тот, ошеломленный речами  и движениями этого человека, внимательно на него поглядел и, узнав, словно  обомлел при виде его и напряг усилия, чтобы спешиться, однако ж священник этого  не допустил, и тогда Дон Кихот сказал:    

– Позвольте,  ваша милость, сеньор лиценциат! Мне не подобает ехать на коне, в то время как  столь высокочтимая особа идет пешком.    

– Я  этого ни в коем случае не допущу, – сказал священник, – вашему величию  подобает оставаться на коне, ибо, оставаясь на коне, вы наконец совершите такие  ратные подвиги, каких еще не видел наш век, мне же, недостойному  священнослужителю, надлежит взобраться на круп одного из этих мулов, принадлежащих  этим сеньорам, что вместе с вашею милостью путешествуют, – если только они  ничего не имеют против, – и я еще воображу, что подо мною конь Пегас или  же зебра, на которой разъезжал славный мавр Мусарак, тот, что и доныне  покоится, заколдованный, в недрах великого холма Соломонова[184] близ великого Комплута.    

– Этого  я не предусмотрел, сеньор лиценциат, – заметил Дон Кихот, – но я  уверен, что сеньора принцесса из любви ко мне будет так любезна, что велит  своему слуге уступить вашей милости седло, а он может устроиться на крупе  своего мула, если только тот выдержит.    

– По-моему,  выдержит, – сказала принцесса, – я же уверена в том, что мой слуга в  приказаниях не нуждается: он у меня такой обходительный, предупредительный и ни  за что не допустит, чтобы духовная особа шла пешком, когда она может ехать.    

– Совершенная  правда, – подтвердил цирюльник.    

Он мигом  спешился и уступил место священнику, и тот, не заставив себя долго упрашивать,  сел в седло, однако ж, на беду, то был наемный мул, а сказать «наемный» – это  все равно что сказать «скверный», и когда цирюльник стал взбираться к нему на  круп, он приподнял задние ноги и дважды взбрыкнул ими, так что, попади он маэсе  Николасу в грудь или же в голову, тот, уж верно, послал бы к черту свою поездку  за Дон Кихотом. Как бы то ни было, цирюльник от испуга свалился, и когда он  падал, ему уже было не до бороды, а потому она у него тотчас же отвалилась; и  тут он, видя, что остался без бороды, не нашел ничего лучшего, как закрыть лицо  руками и крикнуть, что у него выбиты зубы. Дон Кихот же, заметив, что на почтительном  расстоянии от потерпевшего крушение слуги валяется пук бороды без челюстей и  без крови, воскликнул:    

– Свят,  свят, свят, это еще что за чудо! Так аккуратно вырвать бороду и швырнуть ее  наземь можно только нарочно!    

Священник,  видя, что его затее грозит опасность быть разоблаченной, подскочил к бороде и  бросился с нею к маэсе Николасу, все еще распростертому на земле и кричавшему  на крик, а затем, недолго думая, положил его голову себе на грудь, приставил  бороду и начал что-то бормотать, предварительно пояснив, что это особая молитва  от выпадения бороды и что в чудодейственной ее силе они не замедлят удостовериться;  приставив же ему бороду, он отошел, и стал наш слуга, как прежде, здрав и  брадат, что привело Дон Кихота в крайнее изумление, и он попросил священника на  досуге научить его этой молитве, ибо он, дескать, думает, что действие ее сводится  не только к приращиванию бород – ведь на месте вырванной бороды должны  оставаться раны и струпья, и коли молитва все это заживляет, то ясно, что она  помогает не только при выпадении бороды.    

– Справедливо, –  сказал священник и обещал научить его этой молитве при первом удобном случае.    

Порешили  они на том, что теперь сядет на мула только священник и что он и еще двое будут  меняться – и так до самого постоялого двора, до которого отсюда две мили. Когда  же трое сели верхами, то есть Дон Кихот, принцесса и священник, а трое пошли  пешком, то есть Карденьо, цирюльник и Санчо Панса, Дон Кихот обратился к  девице:    

– Ваше  величие, госпожа моя! Ведите меня, куда вам будет угодно.    

Но,  прежде чем она успела ответить, заговорил лиценциат:    

– В  какое королевство нас поведет ваша светлость? Уж не в Микомиконское ли? Вернее  всего, что туда, или я ничего не смыслю в королевствах.    

Доротея  была с ним в заговоре, а потому она живо смекнула, что должно отвечать утвердительно,  и сказала Дон Кихоту:    

– Да,  сеньор, путь мой лежит к этому королевству.    

– А  коли так, – подхватил священник, – то мы проедем через мое село,  оттуда ваша милость направит путь в Картахену, и там вы с божьей помощью сядете  на корабль. И если ветер будет попутный, а море спокойно и безбурно, то лет  через девять вы очутитесь в виду великого озера Писписийского, то бишь  Меотийского,[185]  а уж оттуда немногим более ста дней пути до вашего королевства.    

– Вы  ошибаетесь, государь мой, – возразила принцесса, – не прошло и двух  лет, как я выехала оттуда, и даю вам слово, что погода все время стояла  скверная, и все же я увидела того, к кому я так стремилась, а именно сеньора  Дон Кихота Ламанчского, молва о котором достигла моего слуха, едва лишь я  ступила на берег Испании, и подвигнула меня разыскать его, дабы поручить себя  его благородству и доверить правое мое дело доблести непобедимой его длани.    

– Довольно!  Не расточайте мне более похвал, – прервал ее Дон Кихот, – мне претит  всякого рода ласкательство, и хотя бы это и не было ласкательством, а все же  мой целомудренный слух оскорбляют подобные речи. Одно могу сказать вам, госпожа  моя: какова бы ни была моя доблесть, раз что она у меня так или иначе есть, я  обязан служить вам, не щадя собственной жизни. Но всему свой черед, а теперь я  попрошу вас, сеньор лиценциат, объяснить мне, как вы очутились в этих краях,  один, налегке и без слуг, – право, мне это странно.    

– На  это я отвечу вам кратко, – отвечал священник. – Да будет известно  вашей милости, сеньор Дон Кихот, что я и маэсе Николас, наш общий друг и наш  общий цирюльник, держали путь в Севилью за деньгами, которые мне прислал мой  родственник, назад тому много лет переселившийся в Америку, и деньгами  немалыми: шестьдесят тысяч полновесных песо[186]  – это вам не кот наплакал. И вот, когда мы вчера здесь проезжали, на нас напали  разбойники и отняли все, даже бороды. И так они нас обчистили, что цирюльнику  пришлось надеть бороду накладную, а вот этого юношу, – примолвил он,  указав на Карденьо, – и вовсе пустили, можно сказать, голеньким. Но это  еще не все: местные жители говорят в один голос, что ограбили нас каторжники,  которых якобы освободил, и чуть ли не на этом самом месте, некий человек, столь  дерзкий, что, невзирая на комиссара и стражу, он отпустил их на все четыре  стороны. И, разумеется, это какой-нибудь сумасшедший или такой же отпетый  негодяй, как и они, вообще человек, у которого ни стыда, ни совести: ведь он  пустил волка на овец, лису на кур, муху на мед. Видно, задумал он обойти  правосудие и встать мятежом на короля, природного своего господина, коли  нарушил мудрые его распоряжения. Видно, говорю, задумал он лишить галеры  гребцов и всполошить Святое братство, которое уже много лет назад почило от дел  своих. Словом, за таковой поступок и душе его не миновать гибели, да и телу  придется несладко.    

Санчо  успел рассказать священнику и цирюльнику о приключении с каторжниками, окончившемся  к вящей славе его господина, и священник для того теперь об этом  распространялся, чтобы посмотреть, как будет вести себя Дон Кихот, а Дон Кихот  менялся в лице при каждом его слове, но все не решался сознаться, что он, а не  кто-нибудь другой, освободил теплую эту компанию.    

– Так  вот кто нас ограбил, – заключил священник. – Ты же, господи, по  милосердию своему, прости того, кто отвел от них должную кару.    

     

    

 Глава XXX,    

     

повествующая  о находчивости прелестной Доротеи и, еще кое о чем, весьма приятном и увлекательном    

     

    

     

Не успел  священник договорить, как вмешался Санчо:    

– По  чести, сеньор лиценциат, подвиг этот совершил мой господин, а ведь я его  упреждал и внушал ему, чтоб он подумал о том, что делает, и что грешно  выпускать их на свободу, ибо угоняют их туда как отъявленных негодяев.    

– Глупец! –  сказал ему на это Дон Кихот. – В обязанности странствующих рыцарей не входит  дознаваться, за что таким образом угоняют и так мучают тех оскорбленных,  закованных в цепи и утесняемых, которые встречаются им на пути, – за их  преступления или же за их благодеяния. Дело странствующих рыцарей помогать  обездоленным, принимая в соображение их страдания, а не их мерзости. Мне  попались целые четки, целая низка несчастных и изнывающих людей, и я поступил  согласно данному мною обету, а там пусть нас рассудит бог. И я утверждаю, что  кому это не нравится – разумеется, я делаю исключение для священного сана  сеньора лиценциата и его высокочтимой особы, – тот ничего не понимает в  рыцарстве и лжет, как последний смерд и негодяй. И я ему это докажу с помощью  моего меча так, как если бы этот меч лежал предо мной.    

С  последним словом он привстал на стременах и надвинул на лоб шишак, цирюльничий  же таз, который он принимал за шлем Мамбрина, до времени, пока не будут  исправлены нанесенные ему каторжниками повреждения, висел у него на передней  луке седла.    

Доротея  знала, что у Дон Кихота зашел ум за разум и что все, за исключением Санчо  Пансы, над ним потешаются, а потому, будучи девицею находчивой и весьма  остроумной, она не пожелала отстать от других и, видя, что Дон Кихот гневается,  обратилась к нему с такими словами:    

– Сеньор  рыцарь! Помыслите о той услуге, которую вы обещали мне оказать, а также о том,  что согласно данному обещанию вы не имеете права участвовать в других  приключениях, хотя бы участие ваше было крайне необходимо. Смените же гнев на  милость: ведь если бы сеньор лиценциат знал, что каторжники освобождены  необоримою вашею дланью, он трижды прошил бы себе рот и трижды прикусил язык,  прежде чем вымолвить слово, которое вам не придется по нраву.    

– Клянусь, –  подтвердил священник. – Я бы еще и ус себе вырвал.    

– Я  замолчу, госпожа моя, – сказал Дон Кихот, – и подавлю праведную  злобу, поднявшуюся в моей душе, и пребуду тих и миролюбив, пока не исполню  своего обещания. Но если только вам это не тяжело, в награду за благие мои  намерения я прошу вас поведать мне, о чем вы горюете, сколь многочисленны, кто  такие и каковы те люди, против кого мне надлежит обратить праведную, достойную  и беспощадную месть.    

– Я  охотно исполню вашу просьбу, – молвила Доротея, – если только вам не  наскучит рассказ о горестях и невзгодах.    

– Не  наскучит, госпожа моя, – сказал Дон Кихот.    

Доротея  же на это сказала:    

– Коли  так, то я прошу вашего, сеньоры, внимания.    

Только  успела она это вымолвить, Карденьо и цирюльник, снедаемые желанием узнать, какую  историю сочинит находчивая Доротея, приблизились к ней, а за ними Санчо,  который, подобно своему господину, принимал ее не за то, что она представляла  собою в действительности. Она же, устроившись поудобнее в седле, откашлявшись и  прочее, с великою приятностью начала так:    

– Прежде  всего да будет вам известно, государи мои, что зовут меня…    

И тут  она запнулась, оттого что забыла, какое имя дал ей священник. Но тот, смекнув,  что именно явилось камнем преткновения, поспешил на выручку и сказал:    

– Не  удивительно, госпожа моя, что ваше величие смущается и испытывает затруднения,  повествуя о своих напастях. Такое уж у напастей свойство – отнимать память у  тех, кого они преследуют, так что люди даже собственные имена свои забывают,  как это случилось с вашей светлостью, ибо вы забыли, что зовут вас принцесса  Микомикона и что вы законная наследница великого королевства Микомиконского.  Ну, а теперь, после этого напоминания, ваше величие без труда сможет  восстановить в скорбной своей памяти все, что вы желаете нам рассказать.    

– То  правда, – заметила девица, – и я думаю, что больше мне уже не нужно  будет напоминать, и правдивую мою историю я благополучно доведу до конца.  История же моя такова. Отец мой, король Тинакрий Мудрый, как его называют, был  весьма искушен в искусстве, магией именуемом, и вот благодаря своим познаниям  постигнул он, что мать моя, королева Харамилья, умрет раньше него и что не в  долгом времени суждено и ему перейти в мир иной, мне же – круглою остаться  сиротою. Все это, однако ж, не так его удручало, как волновало его то, что  почти рядом с нашим королевством чудовищный великан, про которого он слышал от  верных людей, правит одним большим островом, а зовут его Пандафиланд  Мрачноокий: всем известно, что хотя глаза у него в порядке и на месте, однако ж  он все поглядывает вбок, точно косой, и делает он это умышленно, дабы повергать  в страх и трепет тех, кто на него взирает, – ну, словом, отец мой узнал,  что этот великан, проведав о моем сиротстве, двинет несметную рать на мое  королевство и захватит его, так что у меня не останется и малой деревушки, где  бы я могла приклонить голову. Со всем тем отец мой утверждал, что бедствие это  и разорение можно предотвратить, если только я пожелаю выйти за великана замуж,  но что, по крайнему его разумению, я ни при каких обстоятельствах на столь  неравный брак не решусь, и он был совершенно прав, ибо у меня и в мыслях  никогда не было выходить замуж за великана – ни за этого, ни за другого, ни за  самого что ни на есть огромного и непомерного. И завещал мне отец, чтобы после  его смерти, когда Пандафиланд вторгнется в мое королевство, я не вздумала  обороняться, ибо это значит обречь себя на гибель, но добровольно покинула  пределы королевства, если только я желаю уберечь от смерти и полного уничтожения  добрых моих и верных вассалов, ибо с таким дьявольски сильным великаном мне все  равно-де не совладать, и чтобы без дальних размышлений с кем-нибудь из моих  приближенных отправилась в Испанию, где я и обрету наконец избавление от всех  зол, как скоро обрету некоего странствующего рыцаря, чья слава к тому времени  пройдет по всему этому королевству, а зовут его, если память мне не изменяет,  не то Дон Колоброд, не то Дон Сумасброд.    

– Наверно,  он сказал – Дон Кихот, сеньора, – поправил ее Санчо Панса, – или,  иначе, Рыцарь Печального Образа.    

– Твоя  правда, – молвила Доротея. – Еще он сказал, что рыцарь тот ростом  высок, лицом худощав и что у него с правой стороны пониже левого плеча или  где-то поблизости темная родинка с волосками вроде щетины.    

Услышав  это, Дон Кихот сказал своему оруженосцу:    

– Санчо!  Поди-ка сюда, сынок, помоги мне раздеться, – я желаю удостовериться, точно  ли я тот самый рыцарь, о котором пророчествовал мудрый король.    

– Зачем  же вашей милости раздеваться? – спросила Доротея.    

– Хочу  посмотреть, есть ли у меня родинка, о которой говорил ваш отец, – отвечал  Дон Кихот.    

– Раздеваться  не к чему, – заметил Санчо, – я знаю, что у вашей милости точно такая  родинка посередине спины, и это признак силы.    

– Этого  довольно, – сказала Доротея. – Друзьям не пристало обращать внимание  на мелочи, и на плече родинка или же на спине – это не имеет значения, важно,  что она есть, где бы она ни была: ведь тело везде одинаково. И, разумеется,  добрый мой отец оказался прав, и я поступила как должно, обратившись к сеньору  Дон Кихоту, а ведь он и есть тот самый, о ком мне толковал отец, ибо черты лица  у этого рыцаря точь-в-точь такие, как о том гласит молва не только в Испании,  но и во всей Ламанче: ведь не успела я высадиться в Осуне, как до меня уже  дошла весть о неисчислимых его подвигах, и тут сердце мне подсказало, что он и  есть тот самый, кого я разыскиваю.    

– Каким  же образом ваша милость высадилась в Осуне, коль скоро это не морская  гавань? – спросил Дон Кихот.    

Однако  ж, прежде чем Доротея успела что-нибудь ответить, взял слово священник и  сказал:    

– Сеньора  принцесса, видимо, хочет сказать, что, высадившись в Малаге, она впервые услышала  о вашей милости в Осуне.    

– Я  это и хотела сказать, – подтвердила Доротея.    

– Вот  так будет понятно, – сказал священник, – продолжайте же, ваше  величество.    

– Продолжение  будет состоять лишь в том, – сказала Доротея, – что счастье мне  наконец улыбнулось и я разыскала сеньора Дон Кихота, и теперь я уже могу  считать себя королевой и правительницей всего моего королевства, ибо он был  настолько великодушен и любезен, что обещал оказать мне услугу и отправиться  вместе со мной, куда я его поведу, – поведу же я его прямо к Пандафиланду  Мрачноокому, дабы он убил его и возвратил мне то, что Пандафиланд столь беззаконно  у меня отнял. И все это должно совершиться как по писаному, ибо так предсказал  добрый мой отец Тинакрий Мудрый, который к этому еще прибавил и записал не то  халдейскими, не то греческими буквами – я их так и не разобрала, – что  если этот предвозвещенный мне рыцарь, обезглавив великана, пожелает вступить со  мною в брак, то я немедля и без всяких разговоров должна стать законною его  супругой и передать ему власть над моим королевством, а равно и над моею  особою.    

– Как  тебе это нравится, друг Санчо? – обратился тут Дон Кихот к своему  оруженосцу. – Видишь, как обстоит дело? А что я тебе говорил? Вот у нас  уже и королевство, и королева – хоть сейчас бери бразды правления и женись.    

– Клянусь,  что это похоже на правду, – воскликнул Санчо, – и какой же  распросукин сын после этого не свернет шею господину Нискладуниладу и не  женится! А ведь королева-то, ей-ей, недурна! Такие блошки хоть бы и для моей  постели.    

С этими  словами он вне себя от восторга дважды подпрыгнул, а затем схватил мула Доротеи  под уздцы и, остановив его, бросился перед ней на колени и попросил дозволения  поцеловать ей руки в знак того, что он признает ее своею королевою и госпожою.  Ну кого бы, право, не насмешило безумие господина и простодушие слуги? Доротея  между тем дала ему поцеловать руки и обещала сделать его вельможей в своем  королевстве, как скоро небо явит ей милость и она снова будет им владеть и  править. Санчо в таких выражениях стал изъявлять ей свою благодарность, что все  опять засмеялись.    

– Такова,  сеньоры, моя история, – продолжала Доротея. – Мне остается лишь  добавить, что из всей свиты, которую я вывезла из моего королевства, уцелел  один этот бородатый слуга, а все остальные потонули во время ужасной бури,  застигшей нас в виду гавани, мы же с ним чудом добрались на двух досках до  берега, да и вся моя жизнь, как вы, верно, заметили, есть сплошное чудо и  тайна. Если же я позволила себе что-нибудь лишнее или неуместное, то не вините  в этом меня и вспомните, что сказал в начале моей повести сеньор лиценциат, а  именно, что бесконечные и необычайные испытания отнимают память у того, кому  они посылаются.    

– Только  не у меня, о благородная и доблестная сеньора, как бы многочисленны, тяжки и  чрезвычайны ни были те испытания, которые пошлет мне судьба, пока я буду  служить вам! – воскликнул Дон Кихот. – И я вновь подтверждаю свое  обещание и клянусь, что пойду за вами хоть на край света, дабы переведаться с  лютым вашим врагом, коему я надеюсь с помощью божией и с помощью моей длани  снести буйную голову лезвием этого… к сожалению, не могу сказать – «этого  доброго меча», ибо Хинес де Пасамонте у меня его похитил.    

Последние  слова он проговорил сквозь зубы, а затем продолжал:    

– А  как скоро я его обезглавлю и введу вас в мирное владение государством вашим, то  вы будете вольны располагать собою по своему благоусмотрению, ибо память моя  поглощена, воля пленена, и я потерял рассудок из-за той… далее умолкаю, –  словом, я и помыслить не могу о женитьбе на ком бы то ни было, хотя бы даже на  птице Феникс.    

Слова  Дон Кихота о том, что он не хочет жениться, так не понравились Санчо, что он  возвысил голос и весьма сердито заговорил:    

– Клянусь  вам, ручаюсь вам, ваша милость, сеньор Дон Кихот, что у вас не все дома, потому  как же можно колебаться, когда речь идет о женитьбе на столь благородной  принцессе? Или вы думаете, что такие удачи, как сегодня, на полу валяются? Или,  по-вашему, госпожа моя Дульсинея красивее? Конечно, нет, эта вдвое краше, я  готов поклясться, что Дульсинея ей в подметки не годится. Ежели ваша милость  будет ловить в небе журавля, то черта с два я буду графом. Да ну женитесь вы,  женитесь, прах вас побери, и не упускайте королевства, которое само плывет вам  в руки, становитесь королем и делайте меня маркизом или же наместником, иначе  пускай все летит к черту!    

Дон  Кихот не мог допустить, чтобы при нем поносили сеньору Дульсинею, а потому он  взмахнул копьецом, и, не говоря худого слова, два раза подряд так огрел Санчо,  что тот полетел вверх тормашками, и если бы Доротея его не усовестила, он, уж  верно, вытряс бы из Санчо душу.    

– Вы  думаете, мерзкий грубиян, – немного спустя заговорил он, – что вы  всегда так же нагло будете себя со мной держать и все на свете путать, а я буду  вас миловать? Так нет же, окаянный мерзавец, ибо вы, точно, мерзавец, коли язык  ваш коснулся несравненной Дульсинеи. Да знаете ли вы, пентюх, чурбан, лоботряс,  что если б она не вливала силы в мою десницу, то я не убил бы и блохи? А ну  говорите, насмешник с языком змеи: кто, по-вашему, завоевал это королевство,  отсек голову великану и сделал вас маркизом (ведь я полагаю, что все это уже  состоялось, что это, как говорится, решено и подписано), – кто, как не  доблесть Дульсинеи, избравшей мою длань своим орудием? Она сражается во мне и  побеждает мною, а я живу и дышу ею, и ей обязан я жизнью и всем моим бытием. О  подлец, негодяй, как же вы неблагодарны! Вас вознесли из праха и сопричислили к  титулованной знати, а вы благодетельнице своей платите злословием!    

Санчо был  избит отнюдь не до бесчувствия, а потому слышал все, что говорил его господин;  довольно легко став на ноги, он спрятался за иноходца Доротеи и оттуда  обратился к Дон Кихоту:    

– Скажите  мне, сеньор: положим, ваша милость порешила не жениться на этой знатной  принцессе, но тогда, стало быть, вы не получите королевства, а коли так, то  каких же мне ожидать от вас милостей? Вот я чего боюсь. Во что бы то ни стало  женитесь на этой королеве, тем паче, она нам прямо с неба свалилась, а потом  можно будет вернуться к сеньоре Дульсинее – ведь, уж верно, были на свете такие  короли, которые жили с полюбовницами. А что касается красоты, то уж тут мое  дело сторона, – по чести, коли на то пошло, мне обе нравятся, хотя,  впрочем, сеньору Дульсинею я отродясь не видел.    

– Как  так не видел, кощунствующий еретик? – вскричал Дон Кихот. – Да ведь  ты только что привез мне от нее привет?    

– Я  хотел сказать, что мне не удалось во всех подробностях рассмотреть на свободе  ее красоту и каждую из ее прелестей особо, – отвечал Санчо, – но ежели  оценить ее на глазок, то она недурна собой.    

– Вот  теперь я тебя прощаю, – сказал Дон Кихот, – и ты также не помни зла,  ибо в первых движениях чувства люди не вольны.    

– Уж  я вижу, – заметил Санчо. – А у меня первое движение – поговорить, и  никак я не могу удержаться, чтобы хоть раз не высказать того, что вертится на  языке.    

– Все  же, Санчо, – сказал Дон Кихот, – думай о том, что ты говоришь, а то  ведь повадился кувшин по воду ходить… ты меня понимаешь.    

– Ну  что ж, – возразил Санчо, – на небе есть бог, никакие козни от него не  укроются, и он рассудит, что хуже: дурно ли говорить, как я, или же дурно  поступать, как ваша милость.    

– Полно,  полно, – вмешалась Доротея, – беги, Санчо, поцелуй своему господину  руку, попроси у него прощения, впредь будь осторожнее в похвалах и порицаниях,  не говори дурно о сеньоре Тобосе, которую я не имею чести знать, хотя и готова  к ее услугам, и уповай на бога, а уж владения у тебя непременно будут, и  заживешь ты по-княжески.    

Санчо,  понурив голову, подошел к своему господину и попросил пожаловать руку, и тот величественно  ее пожаловал; когда же Санчо поцеловал руку, Дон Кихот благословил его и велел  следовать за ним – ему надобно-де расспросить его и потолковать с ним о весьма  важных вещах. Санчо так и сделал, и, проехав вперед, Дон Кихот обратился к нему  с такими словами:    

– С  тех пор как ты возвратился, у меня не было времени и случая подробно  расспросить тебя ни о посольстве, с коим ты выехал, ни об ответе, который тебе  надлежало привезти, но теперь, когда по милости судьбы у нас есть для этого и  время и место, ты не вправе лишать меня счастья услышать добрые вести.    

– Спрашивайте  о чем угодно, ваша милость, – сказал Санчо, – я откликнусь на все так  же точно, как мне тут аукнули. Но только я вас умоляю, государь мой: не будьте  вы впредь столь мстительны.    

– Что  ты хочешь этим сказать, Санчо? – спросил Дон Кихот.    

– Я  хочу сказать, – отвечал Санчо, – что стукнули вы меня больше из-за  того, что недавно черт нас дернул поссориться, чем за мои слова о сеньоре  Дульсинее: ведь я ее люблю и чту, как святыню, – хотя, впрочем, насчет  святости там слабовато, – единственно потому, что она – утеха вашей  милости.    

– Сделай  одолжение, Санчо, не начинай ты опять сначала, – сказал Дон Кихот, –  мне это надоело. Ведь я тебя только что простил, а ты сам знаешь, что говорят в  таких случаях: «За новый грех – новое покаяние».    

Но тут  они увидели, что навстречу им едет какой-то человек верхом на осле, и когда он  подъехал ближе, им показалось, что это цыган; однако же стоило Санчо Пансе,  который при виде каждого осла становился сам не свой, вглядеться в этого  человека, и он тотчас же догадался, что это Хинес де Пасамонте, и по одной этой  цыганской шерстинке распознал овчинку собственного своего осла, и распознал  безошибочно, ибо Пасамонте, точно, ехал верхом на его сером; должно заметить,  что упомянутый Пасамонте, дабы не быть узнанным и дабы продать осла, оделся  так, как одеваются цыгане, на языке которых, а равно и на многих других языках  он изъяснялся не хуже, чем на своем родном. Санчо увидел его и узнал, а увидев  и узнав, тотчас же завопил истошным голосом:    

– Эй,  вор Хинесильо! Отдай мне мое добро, отпусти мою душу на покаяние, не лишай меня  покоя, оставь моего осла, верни мне мою усладу! Пошел прочь, сука, сгинь,  разбойник, не смей трогать чужого!    

Собственно,  в таком количестве поносных слов не было необходимости, ибо при первом же из  них Хинес соскочил с осла и, сразу перейдя на крупную рысь, мгновенно исчез и  скрылся с глаз. Санчо подбежал к серому и, обняв его, молвил:    

– Ну  как ты без меня поживал, сокровище мое, красавец мой, дружочек мой серенький?    

И при  этом он целовал и ласкал его, как человека. Осел помалкивал, – он принимал  поцелуи и ласки Санчо, но в ответ не произносил ни слова. Приблизились  остальные и поздравили Санчо с возвращением серого, а Дон Кихот, который был  особенно рад за своего оруженосца, объявил, что не отменяет приказа касательно  трех ослят. Санчо поблагодарил его.    

В то  время как Дон Кихот и Санчо между собою беседовали, священник, обратившись к Доротее,  отметил изрядное ее искусство, проявившееся как в самом рассказе, так и в его  краткости и сходстве с теми, что встречаются в рыцарских романах. Доротея ему  на это сказала, что она увлекалась рыцарскими романами, но что она не имеет  понятия, где находятся разные провинции и морские гавани, и оттого сказала  наобум, что высадилась в Осуне.    

    

– Я  так и понял, – сказал священник, – и поспешил вмешаться, после чего  все уладилось. Но разве не странно, что незадачливый этот идальго так легко  верит всяким басням и небылицам единственно потому, что их слог и лад  напоминают вздорные его романы?    

– Так,  так, – сказал Карденьо, – это в самом деле нечто необычайное и  неслыханное, и я не думаю, чтобы нашелся столь глубокий ум, который, задавшись  целью придумать и сочинить что-нибудь вроде этого, добился бы успеха.    

– Но  ведь тут еще вот какое обстоятельство, – заметил священник. – Добрый  этот идальго говорит глупости, только если речь заходит о пункте его  помешательства, но когда с ним заговорят о чем-нибудь другом, он рассуждает в  высшей степени здраво и выказывает ум во всех отношениях светлый и ясный, так  что всякий, кто не затронет этой его рыцарщины, признает его за человека  большого ума.    

В то  время как они вели этот разговор, Дон Кихот, продолжая разговор с Санчо,  молвил:    

– Итак,  друг Панса, раздоры наши – побоку, и ты мне, не помня ни зла, ни обиды, скажи:  где, как и когда видел ты Дульсинею? Чем она была занята? Что ты ей сказал? Что  она тебе ответила? Какое у нее было лицо, когда она читала мое послание? Кто  тебе его переписал? Словом, поведай мне все, что, по-твоему, заслуживает в сем  случае упоминания, вопроса и ответа, – поведай, ничего не прибавляя и не  присочиняя ради того, чтобы доставить мне удовольствие, а главное, ничего не  пропуская, иначе ты лишишь меня такового.    

– Сеньор! –  возразил Санчо. – Сказать по совести, никто мне ничего не переписывал,  потому никакого письма я с собою не брал.    

– То  правда, – заметил Дон Кихот, – записную книжку я обнаружил у себя  спустя два дня после твоего отъезда, и это меня весьма огорчило, ибо я не знал,  что ты будешь делать, когда увидишь, что письма нет, и я все думал, что ты  воротишься, как скоро заметишь свою оплошность.    

– Так  бы оно и было, – возразил Санчо, – если б я не запомнил его наизусть,  когда ваша милость мне его читала, так что я пересказал его псаломщику, и тот  здорово, слово в слово, мне его записал, да еще прибавил, что хоть и много  приходилось ему читать посланий об отлучении, но такого прекрасного послания он  за всю свою жизнь не видел и не читал.    

– И  ты все еще помнишь его, Санчо? – спросил Дон Кихот.    

– Нет,  сеньор, – отвечал Санчо, – я его пересказал, а потом вижу, что оно  мне больше не понадобится, – ну и стал забывать, я только и помню, что безотказная,  то бишь бесстрастная сеньора, и потом в конце: Ваш до гроба Рыцарь  Печального Образа. А в середину я вставил штук триста всяких там «душ»,  «жизней» да «очей моих».    

     

    

 Глава XXXI    

     

о  любопытной беседе, которую вели между собою Дон Кихот и его оруженосец Санчо  Панса, равно как и о других происшествиях    

     

    

     

– Пока  что я доволен, – сказал Дон Кихот, – продолжай. Вот ты пришел, –  чем в это время была занята царица красоты? Вернее всего, низала жемчуг или же  золотыми нитками вышивала девиз для преданного ей рыцаря?    

– Никак  нет, – отвечал Санчо, – она просеивала зерно у себя во дворе.    

– Так  вот знай же, – сказал Дон Кихот, – что зерна, к коим прикасались ее  руки, превращались в жемчужины. А ты не обратил внимания, друг мой, какое это  было зерно? Верно, самой лучшей пшеницы?    

– Ан  нет, самой что ни на есть дешевой, – отвечал Санчо.    

– Ну  так я тебя уверяю, – сказал Дон Кихот, – что из зерна, просеянного ее  руками, вне всякого сомнения получается наичистейший белый хлеб. Но продолжай.  Когда ты вручил ей мое послание, поцеловала ли она его? Возложила ли себе на  главу? Совершила ли приличествующие моему письму церемонии, – словом, что  она сделала?    

– Когда  я передавал ей письмо, – отвечал Санчо, – она с увлечением трясла  решето, в коем было изрядное количество пшеницы, и сказала мне: «Положи-ка,  милый человек, письмо на мешок, – пока всего не просею, я его читать не  стану».    

– О  мудрая сеньора! – воскликнул Дон Кихот. – Уж верно, это она для того,  чтобы прочитать на досуге и получить полное удовольствие. Дальше, Санчо. А пока  она занималась своим делом, какие вела она с тобою речи? Спрашивала ли обо мне?  И что ты ей ответил? Да ну же, рассказывай все, как было, капли не оставляй на  дне чернильницы!    

– Она  меня ни о чем не спрашивала, – отвечал Санчо, – но я ей все  рассказал: так, мол, и так, мой господин, чтобы угодить вам, забрался в горы,  ровно дикарь, и, голый до пояса, кается; спит на земле, во время трапезы  обходится без скатерти, бороды не чешет, плачет и клянет судьбу.    

– Насчет  того, что я кляну судьбу, это ты неудачно выразился, – заметил Дон  Кихот. – Напротив, я ее благословляю и буду благословлять всю жизнь за то,  что я оказался достойным полюбить столь высокую особу, какова Дульсинея  Тобосская.    

– Она  высокая, – сказал Санчо, – вершка на три с лишком выше меня будет,  клянусь честью.    

– Как  так, Санчо? – спросил Дон Кихот. – Разве ты с ней мерился?    

– Вот  как я мерился, – отвечал Санчо, – я вызвался помочь ей взвалить на  осла мешок с зерном и стал с нею рядом, – тут-то я и заметил, что она выше  меня на добрую пядь.    

– И  кто посмеет утверждать против очевидности, – воскликнул Дон Кихот, –  что высокому ее росту не соответствует и не украшает ее бездна душевных красот?  Но ты, уж верно, не станешь отрицать, Санчо, одну вещь: когда ты подошел к ней  вплотную, не почувствовал ли ты некий упоительный аромат, некое благоухание,  нечто необычайно приятное, для чего я не могу подобрать подходящего выражения?  Словом, что от нее пахнет, как в лучшей из модных лавок?    

– На  это я могу только сказать, что я вроде как мужской душок почувствовал, –  отвечал Санчо, – должно полагать, она много двигалась, ну и вспотела, и от  нее попахивало кислятиной.    

– Полно  врать, – возразил Дон Кихот, – у тебя, наверно, был насморк, или же  ты почувствовал свой собственный запах. Я же знаю, как благоухает эта роза без  шипов, эта полевая лилия, этот раствор амбры.    

– Все  может быть, – согласился Санчо, – от меня часто исходит тот самый  дух, который, как мне показалось, шел тогда от ее милости сеньоры Дульсинеи. И  тут ничего удивительного нет: ведь мы с ней из одного теста.    

– Итак, –  продолжал Дон Кихот, – она уже просеяла зерно и отправила на мельницу. Что  она сказала, когда прочитала послание?    

– Послание  она не прочла, – отвечал Санчо, – она сказала, что не умеет ни  читать, ни писать. Она разорвала его в клочки и сказала, что боится, как бы кто  в деревне его не прочел и не узнал ее секретов, – с нее, мол, довольно и  того, что я передал ей на словах насчет любви, которую ваша милость к ней  питает, и того из ряду вон выходящего покаяния, которые вы ради нее на себя  наложили. А затем она велела передать вашей милости, что она целует вам руки и  что ей больше хочется с вами повидаться, нежели писать вам письма, а потому  она, дескать, просит и требует, чтобы по получении настоящего распоряжения вы  перестали дурачиться и, выбравшись из этих дебрей, если только что-нибудь более  важное вас не задержит, нимало не медля направили путь в Тобосо, потому она  страх как хочет повидаться с вашей милостью. Она от души смеялась, когда я ей  сказал, что ваша милость называет себя Рыцарем Печального Образа. Спросил  я, заходил ли к ней достопамятный бискаец, – она сказала, что заходил и  что он малый хороший. Еще я спросил ее про каторжников, но она сказала, что  пока еще никто из них к ней не заходил.    

– Пока  все идет хорошо, – заметил Дон Кихот. – Но скажи мне, какую  драгоценную вещь дала она тебе на прощанье за вести обо мне? Ведь у  странствующих рыцарей и дам искони повелось жаловать оруженосцам, наперсницам и  карликам, прибывающим с вестями о дамах к рыцарям или же о рыцарях к дамам,  какую-нибудь драгоценную вещь в благодарность за исполненное поручение.    

– Весьма  возможно, и, по-моему, это обычай похвальный. Но только это, наверно, прежде  так было, а нынче принято дарить кусок хлеба с сыром, потому только это и  протянула мне через забор сеньора Дульсинея, когда я с нею прощался, да и  сыр-то вдобавок овечий.    

– В  высшей степени щедрая благостыня, – возразил Дон Кихот, – и Дульсинея  не подарила тебе какой-нибудь золотой вещи, по всей вероятности, единственно  потому, что у нее ничего не нашлось под рукой, однако подарки дороги не только  на праздник, – я с нею свижусь, и все уладится. Но знаешь, что меня  удивляет, Санчо? Мне кажется, что ты слетал туда и обратно по воздуху: на то,  чтобы съездить в Тобосо и вернуться обратно, ты потратил три дня с лишком, а  ведь отсюда до Тобосо более тридцати миль. Из этого я заключаю, что мудрый  кудесник, который обо мне печется и питает ко мне дружеские чувства – а таковой  у меня, конечно, есть, да и не может не быть, иначе я не был бы славным  странствующим рыцарем, – что помянутый кудесник неприметно помогал тебе в  пути: ведь иной из таких кудесников схватит странствующего рыцаря, когда тот  спит у себя на кровати, и рыцарь сам не знает, как, что и почему, а только на  второй день просыпается за тысячу миль от того места, где лег спать. А если б  не кудесники, странствующие рыцари не могли бы выручать друг друга из беды, как  это они делают постоянно: бывает иной раз так, что кто-нибудь из рыцарей  сражается в горах Армении с андриаком, со злым чудовищем или же с другим рыцарем, –  вдруг, откуда ни возьмись, в самый страшный для него миг сражения, когда он уже  на волосок от смерти, прилетает туда на облаке или же на огненной колеснице  рыцарь, его друг, который только что перед тем находился в Англии, бросается на  его защиту и спасает от смерти, а вечером этот рыцарь уже у себя дома и с  большим аппетитом ужинает, а до его дома, может быть, две, а то и три тысячи  миль. И всем этим рыцари обязаны искусству и мудрости мудрых волшебников,  заботящихся о доблестных рыцарях. Вот почему, друг Санчо, мне нетрудно поверить,  что ты за такое короткое время успел обернуться, ибо, как я уже сказал, некий  мудрый покровитель перенес тебя по воздуху, а ты этого и не заметил.    

– Уж  верно, так оно и было, – сказал Санчо, – потому Росинант мчался,  ей-ей, как цыганский осел, у которого в ушах ртуть.[187]    

– Какая  там ртуть! – воскликнул Дон Кихот. – Не ртуть, а целый легион бесов,  а уж это отродье и само носится, и заставляет носиться без устали всякого, кто  только ему попадется. Но довольно об этом. Как же, по-твоему, надлежит теперь  поступить, коли моя госпожа велит мне явиться к ней? Я почитаю себя обязанным  выполнить ее приказание и вместе с тем не могу сделать обещанной милости той  принцессе, что едет с нами, да и по законам рыцарства я должен сначала  исполнить свое обещание, а потом уже думать об удовольствиях. С одной стороны,  меня преследует и томит желание свидеться с моею госпожою; с другой стороны,  меня влекут и призывают данное обещание и та слава, которую это предприятие мне  сулит. Но вот что я надумал: я поеду быстрее и постараюсь как можно скорей  добраться до этого великана, приехав же, отсеку ему голову и благополучно введу  принцессу во владение ее страною, а затем, не теряя мгновенья, помчусь к  светоносной владычице, озаряющей мою душу, и представлю ей столь уважительные  причины, что она не осудит меня за опоздание, – она увидит, что все это  служит лишь к вящей славе ее и чести, ибо все, чего я силой оружия достигал,  достигаю и еще когда-либо в этом мире достигну, проистекает от ее благосклонности  и моей верности.    

– Ах,  ваша милость, до чего ж у вас голова не в порядке! – воскликнул  Санчо. – Ну скажите мне, сеньор: неужели ваша милость собирается даром  пропутешествовать, и упустить, и прозевать такую богатую и знатную невесту, в  приданое за которой дают целое королевство, каковое, – честное слово, я  сам слыхал, – имеет свыше двадцати тысяч миль в окружности, стало быть, побольше  Португалии и Кастилии, вместе взятых, и изобилует всем, что необходимо для  того, чтобы поддержать человеческое существование? И не перечьте вы мне ради  создателя, лучше постыдитесь своих слов, послушайтесь моего совета и, не во  гнев вам будь сказано, обвенчайтесь в первом же селении, где только найдется  священник, а не то к вашим услугам наш лиценциат, – он вас обвенчает в  лучшем виде. И еще примите в рассуждение, что в моем возрасте можно давать  советы, что этот совет как нельзя более уместен и что лучше синицу в руки, чем  журавля в небе, – ведь кто ищет от добра добра, тому долго ль до беды, а  за одну беду – как это говорится? – семь ответов бывает.    

– Послушай,  Санчо, – сказал Дон Кихот, – если ты советуешь мне жениться  единственно потому, что, убив великана, я тотчас же сделаюсь королем и мне  сподручнее будет осыпать тебя щедротами и пожаловать обещанное, то знай, что  мне и неженатому не составит труда исполнить твое желание, ибо, прежде чем  вступать в бой, я выговорю себе, что в случае моей победы, даже если я и не  женюсь, мне отдадут часть королевства, дабы я мог подарить ее кому захочу. А  когда она мне достанется, то кому же я ее подарю, как не тебе?    

– Это-то  ясно, – отвечал Санчо, – но только смотрите, ваша милость, выбирайте  поближе к морю, чтобы в случае, если мне там не понравится, я мог погрузить  моих черных вассалов на корабли, а затем сделать с ними то самое, что я уже  вознамерился сделать. Так что, ваша милость, не вздумайте навещать госпожу мою  Дульсинею теперь же, а поезжайте убивать великана, и мы с вами обделаем  дельце, – клянусь богом, мне сдается, что оно будет для нас и весьма  почетно, и весьма выгодно.    

– Говорят  тебе, Санчо, что ты можешь быть совершенно спокоен, – сказал Дон  Кихот, – я последую твоему совету и поеду сначала с принцессой, а потом  уже навещу Дульсинею. Но имей в виду: о нашем с тобой решении и уговоре никому  ни слова, даже нашим спутникам, ибо если Дульсинея столь сдержанна, что никому  не желает поверять свои думы, то и мне, а равно и кому-либо другому, неприлично  их разглашать.    

– В  таком случае, – заметил Санчо, – зачем же вы, ваша милость, отсылаете  всех побежденных вашею дланью к госпоже моей Дульсинее? Стало быть, вы  расписываетесь в том, что вы в нее влюблены и что она ваша возлюбленная? А если  уж так необходимо, чтобы все, кто к ней отправляется, преклоняли пред нею  колена и объявляли, что они посланы вашею милостью и поступают в полное ее  распоряжение, то могут ли после этого и ваши и ее думы оставаться в тайне?    

– Экий  ты дурачина, экий же ты простофиля! – воскликнул Дон Кихот. – Неужели  ты не понимаешь, Санчо, что все это способствует ее возвеличению? Да будет тебе  известно, что, по нашим рыцарским понятиям, это великая для дамы честь, когда  ей служит не один, а много странствующих рыцарей и когда они мечтают  единственно о том, чтобы служить ей ради нее самой, не ожидая иной награды за  все свои благие намерения, кроме ее соизволения принять их в число своих  рыцарей.    

– Подобного  рода любовью должно любить господа бога, – такую я слыхал  проповедь, – сказал Санчо, – любить ради него самого, не надеясь на  воздаяние и не из страха быть наказанным. Хотя, впрочем, я лично предпочел бы  любить его и служить ему за что-нибудь.    

– Ах  ты, черт тебя возьми! – воскликнул Дон Кихот. – Мужик, мужик, а какие  умные вещи иной раз говоришь! Право, можно подумать, что ты с образованием.    

– По  чести вам скажу, я даже читать и то не умею, – объявил Санчо.    

Тут  маэсе Николас крикнул им, чтобы они подождали, ибо все хотят сделать привал  возле родника. Дон Кихот остановился, к немалому удовольствию Санчо, который  уже устал врать и все боялся, как бы Дон Кихот не поймал его на ошибке, ибо  хоть он и знал, что Дульсинея – тобосская крестьянка, однако ж сроду не видел  ее.    

За это  время Карденьо успел переодеться в платье, в котором трое наших путников  впервые увидели Доротею, – платье, правда, неважное, но все же гораздо  лучше того, которое он носил. Спешившись возле источника, все – правда, слегка  – утолили мучивший их голод тем, что священник промыслил на постоялом дворе. В  это самое время по дороге шел какой-то мальчуган; в высшей степени внимательно  оглядев тех, кто расположился возле источника, он со всех ног бросился к Дон  Кихоту и, обняв его колени, нарочито жалобно заплакал и сказал:    

– Ах,  государь мой! Вы не узнаете меня, ваша милость? Посмотрите хорошенько, я тот самый  мальчик Андрес, который был привязан к дубу и которого вы, ваша милость,  освободили.    

Дон  Кихот узнал его и, взяв за руку, обратился к присутствовавшим с такими словами:    

– Дабы  ваши милости уверились в том, как важно, чтобы жили на свете странствующие рыцари,  которые мстят за обиды и утеснения, чинимые людьми бессовестными и злыми, да  будет вашим милостям известно, что не так давно, проезжая по лесу, услышал я  жалобные крики и стоны, – так стонать могло лишь существо униженное и  беззащитное. Побуждаемый чувством долга, я поспешил туда, откуда, как мне казалось,  слезные эти стоны долетали, и увидел привязанного к дубу мальчика, того самого,  который ныне стоит перед вами, чему я от души рад, ибо он может подтвердить,  что все это истинная правда. Итак, голый до пояса, он был привязан к дубу, и  его стегал поводьями некий сельчанин – как я узнал потом, его хозяин. Увидевши  это, я тотчас спросил, что за причина столь нещадного бичевания. Грубиян ответил,  что сечет он его потому, что это его слуга и что некоторые оплошности  мальчугана проистекают не столько от его бестолковости, сколько от  жуликоватости, на что отрок сей возразил: «Сеньор! Он бьет меня только за то,  что я прошу у него свое жалованье». Хозяин стал оправдываться и разливаться  соловьем, я же выслушать его выслушал, но оправданий не принял. Коротко говоря,  я велел отвязать мальчика и взял с сельчанина клятву, что он пойдет с ним домой  и уплатит ему все до последнего реала, да еще с благодарностью. Не так ли, милый  Андрес? Заметил ли ты, каким властным тоном отдал я это приказание и с каким  подобострастным видом обещал он исполнить то, что я повелел, предписал и  потребовал? Отвечай – не смущайся и не робей. Расскажи этим сеньорам все, как было,  дабы они уразумели и признали, какое это великое благо, что на больших дорогах  можно встретить странствующих рыцарей.    

– Все  это совершенная правда, ваша милость, – подтвердил мальчик, – вот  только кончилось это дело не так, как ваша милость предполагает, а как раз  наоборот.    

– Почему  наоборот? – спросил рыцарь. – Разве сельчанин тебе не уплатил?    

– Не  только не уплатил, – отвечал мальчуган, – а, едва успела ваша милость  выехать из лесу и мы остались вдвоем, он снова привязал меня к тому же самому  дубу и так мне всыпал, что у меня чуть кожа не лопнула, вроде как у святого  Варфоломея. И лупил он меня с шуточками да прибауточками и все прохаживался на  ваш счет, так что, если б не боль, я покатывался бы со смеху. В конце концов  скверный мужик так немилосердно меня отстегал, что по его милости я до сего дня  пролежал в больнице. А виноваты во всем этом вы, государь мой, – ехали бы  вы своей дорогой, не лезли, куда вас не спрашивают, и не вмешивались в чужие  дела, тогда мой хозяин от силы раз двадцать пять стегнул бы меня, затем отвязал  и уплатил бы мне долг. Но как ваша милость ни с того ни с чего оскорбила его и  наговорила грубостей, то он воспылал злобой, а как выместить ее на вас,  государь мой, он не мог, то, когда вы удалились, вся туча вылилась на меня, и  останусь я, видно, теперь на всю жизнь калекой.    

– Ошибка  моя заключается в том, что я уехал, не подождав, пока он тебе заплатит, –  сказал Дон Кихот, – мой большой опыт должен был бы мне подсказать, что  смерд никогда не держит слова, коли это ему невыгодно. Но ведь ты помнишь,  Андрес, я же клялся, что если он тебе не заплатит, то я стану искать его и  найду, хотя бы он прятался во чреве китовом.    

– Совершенная  правда, – подтвердил Андрес, – да что толку!    

– Вот  ты увидишь, какой от этого толк, – молвил Дон Кихот.    

С этими  словами он вскочил и велел Санчо взнуздать Росинанта, который пасся, пока они  закусывали.    

Доротея  спросила, что он намерен предпринять. Он ответил, что намерен отправиться на розыски  смерда, назло и наперекор всем смердам на свете наказать его за дурной поступок  и заставить уплатить Андресу все до последнего мараведи; она же, напомнив Дон  Кихоту, что, согласно данному им обещанию, он не вправе заниматься другими  делами, пока не доведет до конца ее дело, примолвила, что все это ему должно  быть известно лучше, чем кому бы то ни было, а потому пусть-де он умерит свой  пыл, коли еще не отвоевал ее королевства.    

– И  то правда, – сказал Дон Кихот, – придется Андресу потерпеть, пока я,  как вы изволили заметить, сеньора, отвоюю королевство. Но я еще раз обещаю и  клянусь, что не успокоюсь до тех пор, пока не отомщу за него и не заставлю ему  уплатить.    

– Не  верю я вашим клятвам, – объявил Андрес. – Любой мести на свете я  предпочел бы, чтобы у меня было сейчас с чем добраться до Севильи. Коли  найдется у вас что-нибудь поесть, дайте мне с собой, и оставайтесь с богом вы,  ваша милость, и все странствующие рыцари, чтоб с ними все так рыцарствовали,  как они порыцарствовали со мной.    

Санчо  выделил из своего запаса кусок хлеба и кусок сыру, отдал их мальчугану и  сказал:    

– На,  братец Андрес, – нам всем выпала такая же горькая доля.    

– Какая  же доля выпала вам? – спросил Андрес.    

– Вот  эта самая доля хлеба и сыра, – отвечал Санчо. – Да еще, кто знает,  может, у меня и хлеба-то с сыром не будет, потому, приятель, было бы тебе известно,  что нам, оруженосцам странствующих рыцарей, приходится терпеть и муки голода, и  удары судьбы, и разные другие вещи, весьма чувствительные, но почти  непередаваемые.    

Андрес  схватил хлеб и сыр и, видя, что никто ему больше ничего не дает, понурил голову  и, как говорится, пошел отмерять шаги. Впрочем, на прощанье он сказал Дон  Кихоту следующее:    

– Ради  создателя, сеньор странствующий рыцарь, если вы еще когда-нибудь со мной встретитесь,  то, хотя бы меня резали на куски, не защищайте и не выручайте меня и не  избавляйте от беды, ибо ваша защита навлечет на меня еще горшую, будьте вы  прокляты богом, а вместе с вашей милостью и все странствующие рыцари, какие  когда-либо появлялись на свет.    

Дон  Кихот хотел было встать, чтобы проучить его, но Андрес так припустил, что никто  не дерзнул броситься за ним в погоню. Рассказ Андреса привел Дон Кихота в  великое смущение, и присутствовавшим надлежало крепко держать себя в руках,  чтобы не рассмеяться и не смутить его окончательно.    

     

    

 Глава XXXII,    

     

повествующая  о том, что произошло с Дон Кихотом, и со всей его свитой на постоялом дворе    

     

    

     

Покончив  с роскошною трапезой, они тотчас же оседлали своих скакунов и на другой день  без каких-либо достойных упоминания приключений добрались до постоялого двора –  этой грозы нашего оруженосца; и сколько ни старался он улизнуть, а все же  пришлось ему войти. Хозяин, хозяйка, их дочка и Мариторнес, увидев Дон Кихота и  Санчо, вышли им навстречу в самом веселом расположении духа, и Дон Кихот,  принявши важный и гордый вид, велел приготовить себе постель получше, чем в  прошлый раз; хозяйка же ему на это сказала, что если он заплатит получше, чем в  прошлый раз, то она приготовит ему царское ложе. Дон Кихот обещал, и ему  соорудили пристойное ложе в том же самом чулане, и он тут же лег, ибо чувствовал  во всем теле страшную слабость и плохо соображал.    

Не успел  он запереть дверь, как хозяйка бросилась к цирюльнику и, схватив его за бороду,  начала кричать:    

– Крест  истинный, не сделать вам больше себе бороды из моего хвоста, и вы мне его сей  же час отдадите: ведь мужнин-то причиндал валяется на полу, стыд и срам, –  то есть, я хочу сказать, его гребешок, который я всегда втыкала в мой чудный  хвост.    

Цирюльник  не отдавал, а она тащила хвост к себе; наконец лиценциат сказал, чтоб он отдал  хвост, ибо теперь уже, дескать, нет нужды в этом изобретении, напротив того, он  волен объявиться и предстать в настоящем своем обличье, а Дон Кихоту можно  будет объяснить, что, спасаясь бегством от каторжников, которые их ограбили, он  укрылся на постоялом дворе; если же Дон Кихот спросит, где слуга принцессы, то  ответить, что она послала его вперед известить подданных ее, что она  возвращается в свое королевство, а с нею общий их избавитель. Проникшись  доводами священника, цирюльник весьма охотно отдал хозяйке хвост, и вместе с  хвостом они возвратили ей все принадлежности, коими она наделила их для того,  чтобы вызволить Дон Кихота. Обитатели постоялого двора подивились красоте  Доротеи, а также миловидности юноши Карденьо. Священник велел подавать на стол  все, что есть, и хозяин, в надежде на лучшее вознаграждение, мигом приготовил  приличный обед; а Дон Кихот между тем все еще спал, но все решили, что будить  его не стоит, ибо сон ему теперь полезнее еды. За обедом проезжающие в  присутствии хозяина и его жены, их дочери и Мариторнес заговорили о  необыкновенном виде умственного расстройства, коим страдал Дон Кихот, и о том,  как они его отыскали. Хозяйка рассказала, что произошло между Дон Кихотом и  погонщиком, а затем, поглядев, нет ли здесь Санчо, и удостоверившись, что нет,  рассказала и о подбрасывании на одеяле, чем немало потешила слушателей. Когда  же священник высказал мнение, что Дон Кихот спятил оттого, что начитался  рыцарских романов, в разговор вмешался хозяин:    

– Не  понимаю, как это могло случиться. По мне, лучшего чтива на свете не сыщешь,  честное слово, да у меня самого вместе с разными бумагами хранится несколько  романов, так они мне поистине красят жизнь, и не только мне, а и многим другим:  ведь во время жатвы у меня здесь по праздникам собираются жнецы, и среди них всегда  найдется грамотей, и вот он-то и берет в руки книгу, а мы, человек тридцать,  садимся вокруг и с великим удовольствием слушаем, так что даже слюнки текут. О  себе, по крайности, могу сказать, что когда я слышу про эти бешеные и страшные  удары, что направо и налево влепляют рыцари, то мне самому охота кого-нибудь  съездить, а уж слушать про это я готов день и ночь.    

– Да  и я их не меньше твоего обожаю, – сказала хозяйка, – потому у меня в  доме только и бывает тишина, когда ты сидишь и слушаешь чтение: ты тогда просто  балдеешь и даже забываешь со мной поругаться.    

– Совершенная  правда, – подтвердила Мариторнес, – и скажу по чести, я тоже страсть  люблю послушать романы, уж больно они хороши, особливо когда пишут про  какую-нибудь сеньору, как она под апельсиновым деревом обнимается со своим  миленьким, а на страже стоит дуэнья, умирает от зависти и ужасно волнуется.  Словом, для меня это просто мед.    

– А  вы что скажете, милая девушка? – спросил священник, обращаясь к хозяйской  дочери.    

– Сама  не знаю, клянусь спасением души, – отвечала она. – Я тоже слушаю  чтение и, по правде говоря, хоть и не понимаю, а слушаю с удовольствием. Только  нравятся мне не удары – удары нравятся моему отцу, а то, как сетуют рыцари,  когда они в разлуке со своими дамами; право, иной раз даже заплачешь от  жалости.    

– А  если бы рыцари плакали из-за вас, вы постарались бы их утешить, милая  девушка? – спросила Доротея.    

– Не  знаю, что бы я сделала, – отвечала девушка, – знаю только, что  некоторые дамы до того жестоки, что рыцари называют их тигрицами, львицами и  всякой гадостью. Господи Иисусе! И что же это за бесчувственный и бессовестный  народ: из-за того, что они нос дерут, честный человек должен умирать или же  сходить с ума! Не понимаю, к чему это кривляние, – коли уж они такие  порядочные, так пускай выходят за них замуж: те только того и ждут.    

– Помолчи,  дочка, – сказала хозяйка, – ты, я вижу, много в этих делах понимаешь,  а девице не к лицу много знать и много болтать.    

– Сеньор  меня спросил, а я не могла не ответить, – возразила девушка.    

– Вот  что, хозяин, – сказал священник, – принесите-ка ваши книги, я их  просмотрю.    

– С  удовольствием, – молвил хозяин.    

Он  прошел к себе в комнату и, возвратившись оттуда со старым сундучком,  застегнутым на цепочку, открыл его и достал три толстых тома, а также весьма  красивым почерком исписанные бумаги. Первая книга была Дон Сиронхил  Фракийский,[188]  вторая – Фелисмарт Гирканский, а третья – История великого полководца  Гонсало Фернандеса Кордовского с приложением жизнеописания Дьего Гарсии де  Паредес. Как скоро священник прочитал первые два заглавия, то обратился к  цирюльнику и сказал:    

– Здесь  нам недостает только ключницы нашего приятеля и его племянницы.    

– Ничего  не значит, – возразил цирюльник, – я сам сумею отнести их на скотный  двор или же бросить в печку – кстати, вон в ней сколько огня.    

– Что  такое? Ваша милость собирается сжечь мои книги? – спросил хозяин.    

– Только  две, – отвечал священник: – Дона Сиронхила и Фелисмарта.    

– Что  ж, по-вашему, – продолжал допытываться хозяин, – они еретические или  флегматические, коли вы хотите их сжечь?    

– Схизматические  должно говорить, друг мой, а не флегматические, – заметил цирюльник.    

– Пусть  будет так, – сказал хозяин, – только если вы непременно хотите  что-нибудь сжечь, то жгите уж лучше Великого полководца и Дьего  Гарсию, – я скорей позволю сжечь собственного сына, чем какую-нибудь еще.    

– Друг  мой! – возразил священник. – Эти две книги лживы, они полны всякого  вздора и чепухи, а книга про великого полководца – это история правдивая, и  описываются в ней деяния Гонсало Фернандеса Кордовского, которого за  многочисленные и великие подвиги весь мир прозвал великим полководцем, и  это славное и звучное прозвище только он один и заслужил. А Дьего Гарсия де  Паредес – это знатный кавальеро родом из эстремадурского города Трухильо,  отважнейший воин, которого природа наделила такой силой, что он одним пальцем  останавливал мельничное колесо на полном ходу. А как-то раз стал он со шпагой в  руке у входа на мост и один преградил путь неисчислимому воинству. И еще  совершил он такие подвиги, что если б не он повествовал о них со скромностью,  присущей кавальеро, который описывает собственную свою жизнь, а какой-нибудь  ничем не связанный и беспристрастный летописец, то деяния Гекторов, Ахиллесов и  Роландов были бы после этого преданы забвению.    

– Подумаешь,  какое дело! – воскликнул хозяин. – Этим вы нас не удивите:  останавливает-де мельничное колесо! Ей-богу, ваша милость, почитайте-ка вы про  Фелисмарта Гирканского: ведь он одним махом рассек пополам пять великанов,  словно они были бобовые, вроде тех монашков, которых делают наши ребята. А  другой раз схватился с огромнейшим и сильнейшим войском, насчитывавшим миллион  шестьсот тысяч солдат, вооруженных с головы до ног, и обратил их всех в  бегство, точно стадо овец. А что вы скажете о славном доне Сиронхиле  Фракийском, смельчаке и удальце, о котором написано в книжке, что когда он плыл  по реке, то из воды вынырнул огненный змей, и, увидев змея, он тотчас же на  него бросился, сел верхом на его чешуйчатую спину и обеими руками изо всех сил  сдавил ему горло, так что змей, чувствуя, что рыцарь вот-вот задушит его,  рассудил за благо опуститься на дно и увлек за собой рыцаря, который так и не  выпустил его из рук? Зато под водой рыцарь увидел перед собою дворцы и сады,  красивые на удивленье, и тут змей преобразился в древнего старца и рассказал  ему такие вещи, что прямо заслушаешься. Не говорите, сеньор, если б вы только  послушали, вы бы с ума сошли от восторга. Куда годятся после этого ваш великий  полководец и Дьего Гарсия!    

Послушав  такие речи, Доротея шепнула на ухо Карденьо:    

– Еще  немного – и наш хозяин станет вторым Дон Кихотом.    

– Мне  тоже так кажется, – заметил Карденьо. – По всем признакам, он  убежден, что все, о чем пишется в романах, точь-в-точь так на самом деле и  происходило, и в этом его не разуверят даже босые братья.[189]    

– Послушайте,  сын мой, – снова заговорил священник, – да ведь не было на свете  никакого Фелисмарта Гирканского, дона Сиронхила Фракийского и подобных им  рыцарей, о которых повествуют рыцарские романы, – все это одна игра  воображения, и сочиняют их праздные умы для того, чтобы, как вы сами говорите,  люди забавлялись, вот как забавляются, слушая их, ваши жнецы. Но я вас  клятвенно уверяю, что таких рыцарей на свете не было и столь нелепых подвигов никто  в мире не совершал.    

– Это  вы кому-нибудь другому расскажите, – заметил хозяин. – Мы сами с  усами, кажется, не первый год на свете живем. Полно вам, ваша милость, дурачка  из меня строить – ей-богу, не на такого напали. Ишь вы чего захотели, ваша  милость – уверить меня, будто все, о чем пишут в этих хороших книгах, –  вздор и ерунда, да ведь отпечатано-то это с дозволения сеньоров из государственного  совета, а они не такие люди, чтобы дозволять печатать столько дребедени сразу –  и про битвы, и про чародейства, от которых голова идет кругом!    

– Я  же вам сказал, друг мой, что все это делается, чтобы занять праздные наши  умы, – возразил священник. – И как в государствах благоустроенных  дозволяется играть в шахматы, в мяч и на бильярде, чтобы занять тех, кто не  желает, не должен или не может трудиться, так же точно дозволяется печатать и  выдавать в свет подобные книги, ибо предполагается, – да так оно и есть на  самом деле, – что во всем мире нет такого невежды, который признал бы  какую-либо из этих историй за правду. И если б мне было позволено и слушатели мои  изъявили бы желание, я мог бы кое-что сказать по поводу того, каким должен быть  хороший рыцарский роман, – может статься, это было бы полезно, а кое-кому  даже и приятно. Но я надеюсь когда-нибудь поговорить с людьми, способными  восполнить этот пробел, а пока что, господин хозяин, вы уж мне поверьте, и вот  вам ваши книги – решайте сами, что в них правда и что ложь, читайте их себе на  здоровье, но не дай бог вам захромать на ту ногу, на какую захромал постоялец  ваш Дон Кихот.    

– Ну  нет, – сказал хозяин, – я с ума не сходил и странствующим рыцарем  быть не собираюсь. Я отлично понимаю, что теперь уж не те времена, когда  странствовали по свету преславные эти рыцари.    

Во время  этого разговора подоспел Санчо и, услышав, что ныне странствующие рыцари не  водятся и что все рыцарские романы – враки и небылицы, смутился и призадумался  и тут же дал себе слово, в случае если путешествие его господина паче чаяния  кончится плачевно, уйти от него и возвратиться к жене, к детям и к обычным  своим занятиям.    

Хозяин  хотел было унести сундучок с книгами, но священник ему сказал:    

– Погодите,  мне хочется посмотреть, что здесь написано таким прекрасным почерком.    

Хозяин  вынул бумаги и передал священнику, и тут священник увидел, что это рукопись листов  в восемь, которой заглавие было выведено вверху крупными буквами: Повесть о  Безрассудно-любопытном. Пробежав несколько строк, священник сказал:    

– Озаглавлена  эта повесть, право, недурно, у меня есть желание прочитать ее.    

Хозяин  же ему на это сказал:    

– Прочтите,  прочтите, ваше преподобие! Надобно вам знать, что мои постояльцы, которые ее  читали, остались очень довольны и всячески старались выпросить ее у меня. Но я  так и не дал, – я намерен возвратить ее тому человеку, который забыл здесь  сундучок с книгами и бумагами. Очень может быть, что владелец когда-нибудь ко  мне заедет, и хоть и скучно мне будет без книг, а все-таки честью клянусь, я  ему их отдам: как-никак я христианин, хотя и трактирщик.    

– Вы  совершенно правы, друг мой, – сказал священник. – Со всем тем, если  повесть мне понравится, то вы мне, надеюсь, позволите переписать ее.    

– С  моим удовольствием, – сказал хозяин.    

Пока они  разговаривали, Карденьо взял повесть и стал читать; и, сойдясь во мнении со священником,  он попросил его прочитать ее вслух.    

– Я  бы почитал, – сказал священник, – да только полезнее было бы  употребить это время на сон, нежели на чтение.    

– Для  меня лучшим отдыхом было бы послушать какую-нибудь историю, – сказала Доротея. –  Смятение, в коем еще пребывает мой дух, все равно не даст мне уснуть, хотя сон  был бы мне необходим.    

– В  таком случае, – сказал священник, – я прочту повесть, хотя бы из  любопытства: может статься, в ней, и точно, есть что-нибудь любопытное.    

Маэсе  Николас поспешил обратиться с тою же просьбой, вслед за ним Санчо; тогда священник,  видя, что он и другим доставит удовольствие, и сам получит таковое, сказал:    

– Ну,  хорошо, слушайте же меня внимательно. Повесть начинается так:    

     

    

 Глава XXXIII,    

     

в коей  рассказывается повесть о Безрассудно-любопытном    

     

    

     

Во  Флоренции, богатом и славном городе Италии, в провинции, именуемой Тоскана,  жили Ансельмо и Лотарио, два богатых и родовитых дворянина, столь дружных между  собою, что все знакомые обыкновенно называли их не по имени, а просто два  друга. Были они холосты, молоды, одних лет и одних правил; всего этого было  достаточно для того, чтобы они подружились. Правда, Ансельмо выказывал особую  склонность к любовным похождениям, меж тем как Лотарио предавался охоте;  случалось, однако ж, что Ансельмо изменял обычным своим развлечениям и принимал  участие в развлечениях Лотарио, а Лотарио изменял своим и спешил принять  участие в развлечениях Ансельмо; и такое между ними царило согласие, что жили  они просто, как говорится, душа в душу.    

Ансельмо  без памяти влюбился в одну знатную и красивую девушку, уроженку того же города,  и была она из такой хорошей семьи и так хороша собою, что, узнавши мнение друга  своего Лотарио, без которого он никогда ничего не предпринимал, решился он  просить у родителей ее руки и решение свое претворил в жизнь: и с посольством к  ним отправился Лотарио и довел дело до конца, к большому удовольствию своего  друга, так что в скором времени Ансельмо уже обладал тем, чего он так жаждал, а  Камилла, блаженствуя с любимым своим супругом, неустанно благодарила небо и  Лотарио, через посредство которого ей столько досталось счастья. Первые дни  после свадьбы, как всегда протекавшие в веселье, Лотарио по-прежнему часто  бывал у друга своего Ансельмо, оказывая ему всевозможные почести, забавляя и  развлекая его; но вот уж свадебные торжества кончились, поток гостей и  поздравителей наконец иссякнул, и Лотарио сделался умышленно неаккуратным его  посетителем, – он держался того мнения (а иного мнения и не мог держаться  человек рассудительный), что женатых друзей не следует посещать и навещать так  же часто, как когда они были холосты, ибо хотя истинная и добрая дружба не  может и не должна быть мнительною, со всем тем честь женатого человека столь  чувствительна, что задеть ее может не только друг, но, кажется, и родной брат.    

От  Ансельмо не укрылась отчужденность Лотарио, и он стал горько его в том  упрекать, говоря, что если б он знал, что из-за его женитьбы они станут реже  видаться, то ни за что не женился бы, и раз в ту пору, когда он был еще  холостым, все, видя, в сколь добрых они между собой отношениях, стали ласково  называть их два друга, то и не желает он из-за одной только чрезмерной  осторожности Лотарио лишаться общепринятого и столь милого прозвища; что он  умоляет Лотарио – если только пристало им говорить между собою на таком  языке, – по-прежнему чувствовать себя у него как дома и приходить и  уходить когда угодно; что у супруги его Камиллы такие же склонности и влечения,  как у него, и что, зная, сколь искренне они друг друга любили, она не может не  удивляться теперешней необщительности Лотарио.    

На все  эти и многие другие доводы, с помощью коих Ансельмо пытался убедить Лотарио  бывать у него по-прежнему, Лотарио отвечал так обдуманно, веско и умно, что  добрые его побуждения в конце концов тронули Ансельмо, и они уговорились, что  Лотарио два раза в неделю и по праздникам будет приходить к нему обедать;  однако ж, несмотря на этот уговор, Лотарио порешил вести себя так, чтобы ничуть  не страдала честь его друга, коего доброе имя было ему дороже своего  собственного. Он рассудил, и рассудил вполне здраво, что мужу, которому небо  послало красивую жену, надлежит строго следить за тем, кого он сам вводит как  друга в свой дом, а также с кем из подруг общается его жена, ибо на улице, в  церкви, во время народных гуляний, на поклонении святым местам (куда у мужа  часто нет оснований не пустить жену) не всегда удается условиться о свидании,  но зато его легко может устроить у себя дома подруга или же родственница,  которая пользуется особым ее доверием. К этому Лотарио прибавил, что и мужу и  жене необходимо иметь друга, который указывал бы им на все их оплошности, ибо  нередко случается, что муж, влюбленный в свою жену, многого не замечает или же  из боязни прогневать ее не заговаривает с нею о том, как ей следует поступать и  как не следует, и что служит ей к чести, а что непохвально, а между тем,  предуведомленный своим другом, он легко мог бы все исправить. Но где же найти  мудрого, преданного и верного друга, которого имел в виду Лотарио? Право, не  знаю; один лишь Лотарио мог быть таковым, ибо он с крайним тщанием и  предусмотрительностью охранял честь своего друга и старался урезывать, ограничивать  и сокращать число отведенных для него дней, дабы досужим сплетникам, дабы взору  праздношатающегося и завистливого люда не показались предосудительными приходы  богатого, благородного, благовоспитанного и, как он сам о себе полагал, отличающегося  многими достоинствами молодого человека к такой прелестной женщине, как супруга  Ансельмо Камилла; правда, ее скромность и добропорядочность способны были  обуздать любой, самый злоречивый язык, однако ж Лотарио не желал подвергать  опасности ее честь и честь своего друга и того ради посвящал отведенные для  него дни разным делам, не терпящим, как он уверял, отлагательства, вследствие  чего у Ансельмо много времени уходило на сетования, у Лотарио же – на  оправдания. Но вот как-то раз, когда они вдвоем вышли погулять в поле, Ансельмо  обратился к Лотарио с такими словами:    

– Ты,  верно, полагаешь, друг Лотарио, что я не знаю, как должным образом прославить  творца за те милости, какие он мне явил, даровав мне таких родителей и щедрою  рукою меня одарив так называемыми природными способностями, а равно и земными  благами, и за то высшее благо, которое он мне даровал, послав такого друга, как  ты, и такую супругу, как моя Камилла, – два сокровища, коими я дорожу если  и не так, как должно, то, по крайности, как умею. И все же, хотя я обладаю  всем, что обыкновенно бывает нужно для того, чтобы человек чувствовал себя и  был счастливым, я чувствую себя самым обойденным и одиноким человеком во всей  вселенной, и меня уже столько времени мучает и томит столь странное и из ряду  вон выходящее желание, что я сам себе дивлюсь, осуждаю себя, борюсь с собою и  тщусь умолчать о нем и утаить его от своих же собственных мыслей, и мне так же  трудно сохранить свою тайну, как и умышленно ее обнародовать. И коли рано или  поздно она все равно выйдет наружу, то я предпочитаю вверить ее тайникам твоей  молчаливости, ибо я убежден, что при твоей молчаливости и при твоем рвении,  которое ты, как истинный друг, выкажешь, дабы помочь мне, я в скором времени  рассею свою тоску, и радость моя благодаря твоим стараниям достигнет той же  степени, какой из-за моей взбалмошности достигла моя тревога.    

Слова  Ансельмо привели Лотарио в недоумение, – он не мог взять в толк, к чему  это столь длинное не то предисловие, не то введение; и сколько ни ломал он себе  голову над тем, что может так терзать его друга, все же был он весьма далек от  истины; и, дабы положить конец мучительному неведению, он сказал, что, прибегая  к околичностям для выражения заветных дум своих, Ансельмо тяжкое наносит  оскорбление пылкой их дружбе, тогда как Ансельмо вполне может рассчитывать, что  он, Лотарио, или подаст благой совет хранить эти думы в тайне, или поможет претворить  их в жизнь.    

– То  правда, – заметил Ансельмо, – так вот, проникшись этой уверенностью,  я хочу поведать тебе, друг Лотарио, томящее меня желание знать, так ли  добродетельна и безупречна супруга моя Камилла, как я о ней полагаю, –  увериться же в справедливости моего мнения я могу, только лишь подвергнув ее  испытанию, с тем чтобы это испытание определило пробу ее добродетели, подобно  как золото испытывают огнем. Ведь я убежден, друг мой, что не могут почитаться  добродетельными те женщины, чьей любви никто не домогался, и что лишь та из них  стойка, которую не тронули ни уверения, ни подношения, ни слезы, ни упорство  назойливых поклонников. В самом деле, – продолжал он, – велика ли  заслуга жены в том, что она верна, если никто не соблазнял ее стать неверною?  Что из того, что она застенчива и нелюдима, если у нее нет повода стать распущенною  и если она знает, что у нее есть муж, который при малейшей с ее стороны  нескромности лишит ее жизни? Следственно, к женщине, добродетельной страха ради  или же оттого, что ей не представился случай, я не могу относиться с таким же  уважением, как к той, которая в борьбе с домогавшимися и преследовавшими ее  стяжала победный венок. Так вот, по этой-то самой причине, а равно и по многим  другим, которые я мог бы привести, дабы подкрепить и обосновать свое мнение, я  и хочу, чтобы Камилла, моя супруга, прошла через эти трудности, чтобы она  очистилась и закалилась в огне просьб и домогательств человека, достойного  избрать ее предметом своей страсти. И если из этого сражения она выйдет  победительницею, в чем я не сомневаюсь, то я почту себя счастливейшим из  смертных, я буду вправе тогда объявить, что сосуд моих желаний полон, я скажу,  что судьба послала мне именно такую стойкую женщину, о которой говорит мудрец: Кто  найдет добродетельную жену? Если же все произойдет вопреки ожиданиям, то  отрадное сознание собственной проницательности поможет мне безболезненно  перенести ту боль, которую причинит опыт, доставшийся столь дорогою ценой. И,  объявляя заранее, что все твои возражения против моего замысла бессильны  помешать мне привести его в исполнение, я прошу твоего согласия, друг Лотарио,  стать орудием, которое возделало бы сад моего желания, – я же предоставляю  тебе полную свободу действий, и у тебя не будет недостатка ни в чем из того,  что я почту необходимым, чтобы добиться расположения женщины честной, всеми  уважаемой, скромной и бескорыстной. И, кроме всего прочего, меня побуждает  доверить тебе столь сложное предприятие вот какое обстоятельство: если ты и покоришь  Камиллу, все же это покорение не дойдет до последней черты, – свершится  лишь то, что было задумано, – и таким образом честь мою ты заденешь лишь  мысленно, и мой позор останется погребенным в целомудрии твоего молчания,  которое в том, что касается меня, пребудет, я уверен, вечным, как молчание  смерти. Итак, если ты желаешь, чтобы мою жизнь можно было назвать жизнью, то  сей же час начинай любовную битву – и не теплохладно и лениво, но с тем рвением  и жаром, какого мой замысел требует, и с тою добросовестностью, за которую мне  дружба наша ручается.    

Так  говорил Ансельмо, а Лотарио до того внимательно слушал, что, за исключением вышеприведенных  слов, он, пока тот не кончил, не произнес больше ни слова, однако ж, видя, что  Ансельмо молчит, и окинув его долгим взглядом, как если бы перед ним было нечто  невиданное, приводящее в ужас и изумление, наконец заговорил:    

– Я  все еще не могу поверить, друг Ансельмо, что все, что ты мне говорил, не шутка,  ибо, уразумев, что ты говоришь серьезно, я не дал бы тебе докончить и, перестав  слушать, тем самым прервал пространную твою речь. Право, мне начинает казаться,  что или ты меня не знаешь, или я не знаю тебя. Да нет, я отлично знаю, что ты –  Ансельмо, а ты знаешь, что я – Лотарио. Беда в том, что я начинаю думать, что  ты не прежний Ансельмо, а ты, верно, думаешь, что я не тот Лотарио, каким ты  знал меня прежде, – ведь то, что я от тебя услышал, не мог сказать друг  мой Ансельмо, а то, что ты просишь, ты не стал бы просить у того Лотарио,  которого ты знаешь, ибо близким друзьям, по слову поэта, надлежит испытывать  друг друга и прибегать к взаимной помощи usque ad aras:[190] это значит, что нельзя  пользоваться дружбой в делах, не угодных богу. Следственно, если так понимал  дружбу язычник, то насколько же глубже должен понимать ее христианин, который  знает, что из-за дружбы земной нельзя терять дружбу небесную? Если же человек  впадает в такую крайность, что думает не о душе, а лишь о друге своем, то на  это у него должны быть немаловажные, веские причины, то есть когда речь идет о  чести или о жизни друга. Ну так что же, Ансельмо, значит, чести твоей или жизни  грозит опасность, коли в угоду тебе я должен отважиться на столь постыдный шаг?  Разумеется, что не грозит, – напротив, если я не ошибаюсь, ты сам  добиваешься и хлопочешь, чтобы я отнял у тебя жизнь и честь, а заодно и у себя  самого. Ибо ясно, что, лишив тебя чести, я лишаю тебя и жизни, оттого что лучше  умереть, нежели утратить честь, и если ты избираешь меня орудием твоего бедствия,  то как же это может не обесчестить и меня и, следственно, не лишить меня жизни?  Выслушай меня, друг Ансельмо, наберись терпения и не прерывай меня, пока я не  выскажу тебе все, что я о твоем замысле думаю: ведь у тебя будет еще время мне  возразить, я же успею тебя выслушать.    

– Пожалуй, –  сказал Ансельмо, – говори без утайки.    

И  Лотарио продолжал:    

– Я  полагаю, Ансельмо, что у тебя сейчас такое же точно настроение ума, какое  всегда бывает у мавров: ведь им невозможно втолковать, почему их вероучение  ложно, ни с помощью ссылок на Священное писание, ни с помощью доводов,  основанных на умозрительных построениях или же на догмах истинной веры, –  они нуждаются в примерах осязательных, доступных, понятных, наглядных, не  вызывающих сомнения, с математическими доказательствами, которые нельзя  опровергнуть, вроде, например, такого: «Если мы от двух равных величин отымем  равные части, то остатки также будут равны». Если же объяснить им на словах не  удается, а именно так оно всегда и бывает, то приходится показывать руками,  подносить к глазам, да и этого еще оказывается недостаточно для того, чтобы  убедить их в истинности святой нашей веры. И вот теперь этот же самый способ и  прием мне надлежит применить и к тебе, ибо явившееся у тебя желание в высшей  степени сумасбродно, здравого смысла в нем вот настолько нет, так что объяснять  тебе, в чем заключается твоя простота, чтобы не сказать больше, это значит  даром терять время, и я, собственно говоря, в наказание за твой дурной умысел  не стал бы выводить тебя из заблуждения, но моя дружеская к тебе привязанность  не позволяет мне столь сурово с тобой обойтись и не допускает, чтобы я покинул  тебя, когда тебе грозит явная гибель. И, дабы тебе это стало ясно, скажи,  Ансельмо, не говорил ли ты мне, что я должен обольщать скромную, преследовать  честную, одарять бескорыстную, ухаживать за благонравной? Да, говорил. Но если  ты знаешь, что твоя супруга скромна, честна, бескорыстна и благонравна, то из  чего же ты хлопочешь? И если ты полагаешь, что она отразит все мои атаки – а  она, конечно, их отразит, – то сумеешь ли ты тогда придумать для нее  названия лучше тех, которые у нее уже есть, и что она от этого выиграет? Или ты  на самом деле держишься противоположного о ней мнения, или сам не знаешь, о чем  просишь. Если ты противоположного о ней мнения, то зачем же тогда испытывать  ее? Коли она дурна, то и поступай с ней, как тебе вздумается. Но если она так  хороша, как ты ее считаешь, то было бы безрассудно производить опыты над самою  истиной, ибо произведенный опыт не властен изменить первоначально вынесенное о  ней суждение. Всем известно, что предпринимать шаги, от коих скорей вреда, нежели  пользы ожидать должно, способны лишь неразумные и отчаянные, особливо когда  никто их на это не толкает и не подбивает и если заранее можно сказать, что это  явное безумие. Дела трудные совершаются для бога, для мира или же для обоих  вместе: для бога трудятся святые, которые ведут жизнь ангелов во плоти, для  мира трудятся те, что переплывают необозримые воды, путешествуют по разным  странам, вступают в общение с чужеземцами – и всё ради так называемых земных  благ, а для бога и для мира одновременно трудятся доблестные воины: эти только  заметят, что в неприятельском стане ядро проломило брешь, и вот они уже,  отринув всякий страх, забыв и думать о грозящей им явной опасности, окрыленные  мечтою постоять за веру, отчизну и короля, бестрепетно бросаются навстречу  тысяче подстерегающих каждого из них смертей. Вот какие совершаются на свете  дела, и, несмотря на сопряженные с ними лишения и опасности, они служат к  чести, славе и благоденствию. Но тем, что, по твоим словам, намерен предпринять  и осуществить ты, тебе не снискать милости божьей, не снискать земных благ, не  снискать почета среди людей, ибо если даже все кончится, как ты того желаешь,  то тебе от этого не будет ни особой радости, ни прибыли, ни славы. Если же все  кончится по-иному, то ты окажешься в крайне бедственном положении, ибо мысль о  том, что никто не знает о постигшем тебя несчастье, не принесет тебе тогда  утешения, – ты сам будешь знать о нем, и этого будет довольно, чтобы  истерзать тебя и сокрушить. В доказательство же моей правоты я хочу привести  тебе строфы, коими закончил первую часть Слез апостола Петра знаменитый  поэт Луиджи Тансилло,[191] –  вот они:    

     

Петра  терзает совесть тем сильней,    

Чем  ярче занимается денница.    

Поблизости  не видит он людей,    

Но,  помня, что свершил, стыдом казнится:    

     

Кто  прям душой, тот в низости своей    

Себе  и без свидетелей винится,    

Сгорая  на костре душевных мук,    

Хоть  только небо да земля вокруг.    

     

Так же  точно и тебя тайна от муки не убережет, напротив того, ты будешь плакать всечасно, –  не слезами очей, так кровавыми слезами сердца, подобно тому простодушному  врачу, который, по словам нашего поэта, подверг себя испытанию кубком,[192]  испытанию, от коего благоразумно уклонился мудрый Ринальд. И пусть это  поэтический вымысел, но он содержит в себе скрытое нравоучение, которое должно  запомнить, постигнуть и применить к жизни. Этого мало, я скажу тебе еще нечто  такое, после чего ты окончательно уверишься в том, какую страшную намерен ты  совершить ошибку. Вообрази, Ансельмо, что по воле неба или же благодаря  счастливой случайности ты становишься обладателем и законным владельцем чудеснейшего  алмаза, коего чистота и вес приводят в восторг всех ювелиров, которым ты его  показываешь, и все они говорят в один голос и сходятся на том, что по своему  весу, чистоте и доброкачественности он являет собою предел того, на что природа  подобного камня способна, да ты и сам того же мнения и ничего не можешь им  возразить, – так вот, разумно ли будет с твоей стороны взять ни с того ни  с сего этот алмаз, положить его между молотом и наковальней, а затем изо всех  сил начать по нему бить, чтобы испытать его прочность и доброкачественность? Но  положим даже, ты это осуществил, более того, – камень выдержал столь  нелепое испытание, но ведь от этого ничего не прибавилось бы ни к ценности его,  ни к славе, а если бы он разбился, что весьма вероятно, то разве не был бы он потерян  безвозвратно? Конечно, да, а владелец его прослыл бы во мнении света глупцом.  Так знай же, друг Ансельмо, что великолепный алмаз – это Камилла, как в твоих  глазах, так и в глазах всякого другого, и что бессмысленно подвергать его  роковой случайности, ибо если он останется невредим, то ценность его от этого  не увеличится, если же не выдержит и погибнет, то обдумай заранее, как ты  будешь жить без него и сколь основательно станешь ты обвинять себя в его и в  своей гибели. Пойми, что нет в целом мире большей драгоценности, нежели честная  и верная жена, и что честь женщины – это добрая слава, которая про нее идет. И  раз что слава о твоей супруге добрее доброго и ты это знаешь, то для чего же  истину эту брать под сомнение? Пойми, друг мой, что женщина – существо низшее и  что должно не воздвигать на ее пути препятствия, иначе она споткнется и упадет,  а, напротив того, убирать их и расчищать ей путь, дабы она легко и без огорчений  достигла совершенства, заключающегося в добродетели. Естествоиспытатели  рассказывают, что у горностая белоснежная шерсть и что когда охотники за этим  зверьком охотятся, то пускаются на такую хитрость: выследив, куда он имеет  обыкновение ходить, они мажут эти места грязью, затем спугивают его и гонят  прямо туда, а горностай, как скоро заметит грязь, останавливается, ибо  предпочитает сдаться и попасться в руки охотника, нежели, пройдя по грязи, запачкаться  и потерять белизну, которая для него дороже свободы и самой жизни. Верная и  честная жена – это горностай, честь же ее чище и белее снега, и кто хочет,  чтобы она не погубила ее, а, напротив того, сохранила и сберегла, тому не  следует применять способ, к коему прибегают охотники на горностая, не должно  подводить ее к грязи подарков и услуг навязчивых поклонников, – может  статься, даже наверное, по природе своей она недостаточно добродетельна и  стойка, чтобы без посторонней помощи брать и преодолевать препятствия,  необходимо устранить их с ее пути и подвести ее к чистоте добродетели и той  прелести, которую заключает в себе добрая слава. Еще добрую жену можно сравнить  с зеркалом из сверкающего и чистого хрусталя, – стоит дохнуть на нее, и  она туманится и тускнеет. С порядочною женщиной должно обходиться как со  святыней: чтить ее, но не прикасаться к ней. Верную жену должно охранять и  лелеять так же точно, как охраняют и лелеют прекрасный сад, полный роз и других  цветов, – сад, которого владелец никого туда не пускает и не позволяет  трогать цветы, – можете издали, через решетку, наслаждаться благоуханием  его и красотою. В заключение я хочу привести несколько стихов из одной  современной комедии, которая пришла мне сейчас на память, – мне кажется,  это будет как раз к месту. Один благоразумный старик советует другому, отцу  молодой девушки, охранять ее, никуда не пускать и держать взаперти и, между  прочим, говорит следующее:    

     

Женщина  – точь-в-точь стекло.    

Так  не пробуй убедиться,    

Может  ли она разбиться:    

Случай  часто шутит зло.    

     

Кто  умен – остережется    

И  не тронет никогда    

Вещь,  что бьется без труда,    

Чинке  же не поддается.    

     

Это  правило любой    

Должен  помнить, твердо зная:    

Там,  где сыщется Даная,[193]    

Дождь  найдется золотой.    

     

Все, что  я до сих пор говорил, касалось тебя, Ансельмо, а теперь не мешает поговорить и  о себе, и если это будет долго, то прости меня, – этого требует лабиринт,  в который ты попал и откуда ты желаешь с моей помощью выбраться. Ты почитаешь  меня за своего друга – и хочешь отнять у меня честь, что несовместимо с  дружбою. Этого мало: ты добиваешься, чтобы и я, в свою очередь, отнял у тебя  честь. Что ты хочешь отнять у меня честь – это ясно, ибо когда я по твоей  просьбе начну за Камиллой ухаживать, то она подумает, что, уж верно, я человек  бесчестный и испорченный, коли замыслил и начал нечто решительно выходящее за  пределы того, к чему обязывают меня мое звание и долг дружбы. Что ты хочешь,  чтобы я, в свою очередь, отнял честь у тебя, также сомнению не подлежит, ибо  Камилла, видя, что я за нею ухаживаю, подумает, что я усмотрел в ней нечто  легкомысленное и что это придало мне смелости поведать ей дурной свой умысел,  но ведь ты принадлежишь ей, и если Камилла почтет себя обесчещенною, то  бесчестие это коснется и тебя. Отсюда и ведет свое происхождение  распространенный этот обычай: мужа неверной жены, хотя бы он ничего и не знал и  не давал повода к тому, чтобы его супруга вела себя неподобающим образом, и хотя  бы он бессилен был отвратить несчастье, ибо случилось оно не по его беспечности  или оплошности, непременно станут называть и именовать оскорбительными и  позорными именами, и люди, осведомленные о распутстве его жены, в глубине души  сознавая, что он не по своей вине, а по прихоти дурной своей подруги попал в  беду, со всем тем станут смотреть на него не с жалостью, но с некоторым  презрением. А теперь я должен растолковать тебе, почему каждый вправе почитать  мужа неверной жены обесчещенным, хотя бы муж ровным счетом ничего не знал, был  бы невиновен, непричастен и не подавал повода к ее измене. Итак, слушай меня со  вниманием, – все это для твоего же блага. В Священном писании говорится,  что когда господь создал в земном раю нашего прародителя, то навел на него сон  и, пока Адам спал, вынул из его левого бока ребро и сотворил из него нашу  прародительницу Еву, и как скоро Адам пробудился и увидел ее, то сказал: «Это  плоть от плоти моей и кость от костей моих». И сказал господь: «Ради жены  оставит человек отца своего и мать свою и будут одна плоть». Тогда-то и было  основано священное таинство брака, коего узы одна лишь смерть вольна  расторгнуть. И такой чудодейственной силой обладает оно, что два разных  человека становятся единою плотью, – более того: у добрых супругов две  души, но воля у них едина. Отсюда вытекает, что если муж и жена – одна плоть,  то пятна и недостатки ее плоти оскверняют и плоть мужа, хотя бы он, как я уже  сказал, был ни в чем не повинен. Подобно как боль в ноге или же в другом члене  человеческого тела чувствует все тело, ибо все оно есть единая плоть, и боль в  щиколотке отдается в голове, хотя и не она эту боль вызвала, так же точно муж  разделяет бесчестие жены, ибо он и она – это одно целое. И коль скоро всякая  земная честь и бесчестие сопряжены с плотью и кровью и ими порождаются, в частности  бесчестие неверной жены, то доля его неизбежно падает на мужа, и хотя бы он  ничего не знал, все же он обесчещен. Подумай же, Ансельмо, какой опасности ты  себя подвергаешь, желая нарушить покой, в котором пребывает добрая твоя  супруга. Подумай о том, что суетное и безрассудное твое любопытство может  пробудить страсти, ныне дремлющие в душе целомудренной твоей супруги. Прими в  соображение, что выигрыш твой будет невелик, а проиграть ты можешь столько, что  я лучше обойду это молчанием, ибо у меня недостанет слов. Если же все, что я  тебе сказал, не принудило тебя отказаться от дурного твоего намерения, то ищи  себе тогда другое орудие позора своего и несчастья, я не намерен быть таковым,  хотя бы через то я потеряю твою дружбу, а большей потери я и представить себе  не могу.    

Сказавши  это, умолк добродетельный и благоразумный Лотарио, Ансельмо же, задумчивый и смущенный,  долго не мог выговорить ни слова; наконец ответил ему так:    

– Ты  видел, друг Лотарио, с каким вниманием слушал я все, что ты пожелал мне  сказать, и речи твои, примеры и сравнения свидетельствуют о великом твоем уме и  об искренности необычайных твоих дружеских чувств, я же, со своей стороны, вижу  и сознаю, что если я не прислушаюсь к твоему мнению и буду придерживаться  своего, то убегу от добра и ринусь вослед злу. Все это так, но ты должен  принять в рассуждение, что ныне во мне сидит недуг, какой бывает у некоторых  женщин, когда им хочется есть землю, известь, уголь, а то и похуже вещи, –  такие, что на них и глядеть-то противно, а не то что их есть. Того ради, дабы  меня излечить, надлежит употребить хитрость, и хитрость небольшую: начни  только, хотя бы слегка и притворно, ухаживать за Камиллой, а она вовсе не так  слабосильна, чтобы при первом же натиске пасть. И одно это начало меня  удовлетворит вполне, ты же не только возвратишь мне жизнь, но и уверишь меня,  что честь моя вне опасности, и тем самым исполнишь долг дружбы. И ты обязан это  сделать вот по какой причине: раз уж я задумал произвести это испытание, то ты  не допустишь, чтобы я кому-нибудь другому сообщил о безрассудной своей затее и  тем самым поставил на карту мою честь, о которой ты так печешься. Если же, пока  ты будешь ухаживать за Камиллой, твоя честь в ее глазах будет несколько  запятнана, то не придавай этому никакого или почти никакого значения, ибо,  уверившись в ее непреклонности, коей мы от нее ожидаем, ты тот же час сможешь  рассказать ей всю правду о нашей хитрости, после чего снова возвысишься в ее  мнении. И, уразумев, сколь малым ты рискуешь и сколь великое удовольствие  можешь доставить мне, ты не преминь это сделать, несмотря ни на какие препоны,  ибо, повторяю, ты только начни – и я почту дело законченным.    

Видя,  что решение Ансельмо бесповоротно, не зная, какие примеры еще привести и какие  еще доказательства выставить, дабы он изменил его, видя, что он грозится  сообщить другому о дурном своем умысле, Лотарио во избежание большего зла  порешил уважить его и удовлетворить его просьбу, однако ж с целью и с расчетом  повести дело так, чтобы и Ансельмо остался доволен, и чтобы душа Камиллы была  спокойна; и для того он велел Ансельмо никому ничего не говорить, ибо он,  Лотарио, берет, мол, это дело на себя и начнет его, когда Ансельмо будет  угодно. Ансельмо нежно и ласково обнял его и поблагодарил так, как если бы тот  великую ему оказал услугу; и порешили они на том, что первый шаг будет сделан  завтра же и что Ансельмо предоставит Лотарио место и время, дабы он мог  видеться с Камиллою наедине, а также наделит его деньгами и драгоценными вещами  для подарков и подношений. Посоветовал он Лотарио услаждать ее слух музыкой и  писать в ее честь стихи; если же Лотарио от этого откажется, то он, дескать,  сделает это за него. Лотарио согласился на все, впрочем, с совершенно иною  целью, о которой Ансельмо не догадывался, и, условившись между собою, они  отправились к Ансельмо и застали Камиллу в тоске и тревоге, ибо в тот день муж  ее возвратился позднее обыкновенного.    

Лотарио  пошел домой, между тем как Ансельмо остался у себя, столь же довольный, сколь  озабочен был Лотарио, ибо не знал, как должно вести себя, чтобы нелепая эта  затея окончилась благополучно. Однако в ту же ночь надумал он, как обмануть  Ансельмо и не оскорбить Камиллу, и на другой день отправился к своему другу  обедать, и Камилла оказала ему радушный прием, – впрочем, она всегда с  величайшей благожелательностью принимала и угощала его, ибо ей было ведомо,  сколь благорасположен к нему ее супруг. Но вот уж кончили обедать, убрали со  стола, и Ансельмо сказал Лотарио, что ему надобно отлучиться по одному срочному  делу, что воротится он через полтора часа и что он просит его побыть это время  с Камиллой. Камилла начала уговаривать его не ходить, Лотарио вызвался  проводить его, но Ансельмо был непреклонен, – он настоял на том, чтобы  Лотарио подождал его: ему, Ансельмо, надобно-де поговорить с ним об одном  весьма важном деле. Камилле же он сказал, чтобы до его прихода она не оставляла  Лотарио одного. Словом, он так ловко сумел притвориться, будто спешит по  неотложному, а вернее, ложному делу, что никто не заподозрил бы его в  притворстве. Ансельмо ушел, и в столовой остались лишь Камилла и Лотарио, ибо  слуги ушли обедать. У Лотарио было такое чувство, будто он на арене, на той  самой арене, о которой мечтал для него Ансельмо, и перед ним его враг,  способный одною своею красотою победить целый отряд вооруженных рыцарей, –  согласитесь, что Лотарио было чего бояться. И рассудил он за благо, поставив локоть  на ручку кресла и подперев щеку ладонью, попросить у Камиллы прощения за  неучтивость и сказать, что до прихода Ансельмо он немного соснет. Камилла  заметила, что на эстрадо[194]  ему будет удобнее, нежели в кресле, и предложила Лотарио прилечь там. Лотарио,  однако же, отказался и проспал в кресле до прихода Ансельмо, а тот, застав  Камиллу у нее в комнате, Лотарио же спящим, подумал, что возвратился он поздно  и что они, уж верно, успели поговорить и даже вздремнуть, и теперь он не чаял,  как дождаться пробуждения Лотарио, чтобы уйти вместе с ним из дому и спросить,  как его дела. И все так по его желанию и совершилось: Лотарио пробудился, они  тут же вышли вдвоем из дому, он задал ему этот вопрос, и Лотарио ответил, что  он почел неприличным с первого же раза открыться ей во всем, а потому пока  только восхищался ее красотою и уверял, что в городе только и разговору, что о  рассудительности ее и красоте, и ему, Лотарио, представляется-де, что основы  заложены: он уже начал добиваться ее расположения и подготовил ее к  дальнейшему, так что в следующий раз она будет слушать его с удовольствием, и  для того он, мол, прибегнул к хитрости, к какой прибегает сам демон, когда  хочет соблазнить человека, зорко следящего за собой, – будучи духом тьмы,  он преображается в духа света, выступает под личиной добра и срывает ее не  прежде, чем добьется своего, если только его обман не разоблачат в самом начале.  Всем этим Ансельмо остался весьма доволен и сказал, что теперь он ежедневно,  даже не выходя из дому, но якобы отвлеченный домашними делами, будет оставлять  его наедине с Камиллой, а Камилле и в голову не придет, что это уловка.    

И вот  уже много дней Лотарио не говорил с Камиллой ни слова, а друга своего уверял,  что он с нею беседует, но что за все время ни разу не сумел он склонить ее ни  на что дурное, и ни разу не подала она ему никакой, даже слабой надежды;  напротив того, грозится все рассказать мужу, если только он не оставит дурных  своих намерений.    

– Отлично, –  молвил Ансельмо. – Итак, Камилла устояла против слов, – посмотрим,  как устоит она против дел. Завтра же я вручу тебе две тысячи золотых, которые  ты ей предложишь и подаришь, и еще две тысячи на покупку драгоценностей, дабы  ими ее прельстить, – ведь женщины, все, сколько их ни есть, даже самые из  них целомудренные, любят хорошо одеваться и франтить, особливо красивые, и вот  если она устоит и против этого соблазна, тогда я почту себя вполне удовлетворенным  и не стану больше тебе докучать.    

Лотарио  заметил, что коли он начал дело, так доведет до конца, хотя знает заранее, что  только выбьется из сил и все равно потерпит поражение. На другой день получил  он четыре тысячи эскудо,[195]  а с ними четыре тысячи затруднений, ибо не мог сообразить, как бы это ему еще солгать;  однако в конце концов надумал сказать, что Камилла столь же равнодушна к  подаркам и обещаниям, как и к похвалам, и что не из чего столько хлопотать, ибо  это значит попусту терять время. Судьба, однако ж, распорядилась иначе: Ансельмо,  оставив, по обыкновению, Лотарио и Камиллу вдвоем, заперся в смежной комнате и  через замочную скважину стал подсматривать и подслушивать, о чем они толкуют,  и, обнаружив, что за полчаса с лишним Лотарио и двух слов не сказал с Камиллой,  да и не скажет, если бы даже провел с нею целый век, пришел к заключению, что  ответы Камиллы, о которых он слышал от своего друга, – сплошная выдумка и  ложь. И, дабы совершенно в том удостовериться, он вышел к ним и, отозвав Лотарио  в сторону, спросил, что нового и в каком расположении духа находится Камилла.  Лотарио сказал, что больше он палец о палец не ударит, ибо ответы ее столь  резки и суровы, что у него не хватает духу продолжать с ней разговор.    

– Ах,  Лотарио, Лотарио! – воскликнул Ансельмо. – Как плохо ты исполняешь  свой долг и как плохо оправдываешь ты мое безграничное к тебе доверие! Я только  что следил за тобой через скважину, в которую входит этот ключ, и убедился, что  ты словом не перемолвился с Камиллой. Отсюда я делаю вывод, что ты ни о чем еще  с нею не говорил. Если же это так – а это, без сомнения, так, – то для  чего ты меня обманываешь, для чего ты своею уловкою лишаешь меня возможности  иным путем достигнуть цели?    

Больше  Ансельмо ничего не сказал, но и этого оказалось довольно, чтобы пристыдить и смутить  Лотарио, и тот, восприняв предъявленное ему обвинение во лжи почти как личное  оскорбление, поклялся Ансельмо, что отныне он самым добросовестным образом  возьмется за дело, в чем Ансельмо сможет убедиться, если станет из любопытства  за ним следить, – впрочем, в таком рачительном надзоре вряд ли появится-де  нужда, ибо рачительность, какую он, Лотарио, намерен выказать, дабы  ублаготворить Ансельмо, рассеет всякие подозрения. Ансельмо ему поверил и, дабы  тот мог действовать более решительно и без стеснения, задумал съездить на  неделю к одному своему приятелю, который проживал в деревне неподалеку от  города и с которым он заранее уговорился, что тот, нарочно для Камиллы, будет  настойчиво звать его к себе. О злосчастный и недальновидный Ансельмо! Что ты  делаешь? Что приуготовляешь? Куда приказываешь себя вести? Посмотри: ведь ты  себе же делаешь зло, приуготовляешь собственное свое бесчестье, приказываешь  вести себя к гибели. Твоя супруга Камилла добродетельна; спокойно и безмятежно  обладаешь ты ею; никто не мешает тебе наслаждаться; помыслы ее не выходят за  стены дома; ты, на земле, ее небо, ты предел ее мечтаний, исполнение желаний  ее, мера, которою меряется ее воля, всегда послушная твоей воле и воле небес.  Если же все, какие только ты пожелаешь, богатства, содержащиеся в недрах ее  чести, красоты, чистоты и скромности, достаются тебе даром, то к чему тебе рыть  землю в поисках новых месторождений нового, доселе невиданного сокровища,  рискуя тем, что все может рухнуть, ибо в конце концов все держится на  неустойчивых креплениях слабой ее природы? Помни, что кто добивается  невозможного, тому отказывают и в возможном, как это еще лучше выразил поэт:    

     

Я  ищу в темнице волю,    

В  четырех стенах простор,    

Счастье  в несчастливой доле,    

В  смерти жизнь, отраду в боли,    

Неподкупность  в том, кто вор.    

И  за это навсегда я    

Вами  к казни присужден,    

Небо  и судьбина злая:    

Невозможного  желаю,    

А  возможного лишен.    

     

На  другой день Ансельмо уехал в деревню, объявив Камилле, что во время его  отсутствия Лотарио будет присматривать за домом, ходить к ней обедать и что ей  надлежит ухаживать за ним так же, как она ухаживает за мужем. Камилла, будучи  женщиною скромною и честною, опечалилась и заметила по поводу отданного ее  мужем распоряжения, что нехорошо, если кто-нибудь в его отсутствие будет сидеть  за его столом, а коли он-де не верит в хозяйственные ее способности, пусть на  сей раз попробует – и он убедится на опыте, что она и с более трудными делами  справится. Ансельмо возразил, что такова его воля и что ей остается лишь  склонить голову и подчиниться. Камилла сказала, что она повинуется, хотя и  против своего желания. Ансельмо уехал, а на другой день пришел Лотарио, и  Камилла была с ним приветлива, но сдержанна; вообще она старалась не оставаться  с ним наедине и вечно была окружена слугами и служанками, чаще же всего при ней  находилась горничная Леонелла, которую она особенно любила и с которой они  вместе росли в доме родителей Камиллы, откуда, выйдя замуж за Ансельмо, Камилла  взяла ее к себе. В течение первых трех дней Лотарио ничего ей не сказал, хотя  время у него для этого было, а именно, когда слуги, убрав со стола,  отправлялись по распоряжению Камиллы наскоро поесть; этого мало: она приказала  Леонелле обедать раньше и не отходить от нее ни на шаг; однако ж Леонелла, у  которой на уме были одни лишь утехи, пользовалась этим временем и возможностью  для своих забав и не всегда исполняла приказание своей госпожи – напротив того,  оставляла ее наедине с Лотарио, точно именно это ей было приказано. Однако ж  скромный вид Камиллы, строгое ее лицо и то, что она с большим достоинством себя  держала – все это накладывало печать на уста Лотарио.    

Со всем  тем польза от множества достоинств Камиллы, заграждавших уста Лотарио молчанием,  послужила во вред им обоим, ибо если немотствовали уста, зато мысль не  оставалась праздною: она имела возможность созерцать одно за другим все чудеса  душевных ее качеств и ее красоты, способные влюбить в себя мраморную статую, а  не то что живое сердце. В те промежутки времени, когда Лотарио должен был с ней  говорить, он смотрел на нее и думал, сколь достойна она его любви; и дума эта  стала постепенно вытеснять его преданность Ансельмо, и тысячу раз хотел он  оставить город и уйти туда, где бы Ансельмо не видел его и где бы он сам не  видел Камиллу, однако ж наслаждение, которое он испытывал, взирая на нее,  удерживало и не пускало его. Он пересиливал себя и боролся с собой, дабы не  ощущать более того блаженного чувства, которое влекло его любоваться Камиллой,  дабы истребить это чувство в себе; наедине с самим собою он говорил, что это  бред; он называл себя неверным другом и даже дурным христианином; он размышлял,  он сравнивал себя с Ансельмо, но все эти рассуждения сводились к тому, что  всему виною – сумасбродство и самоуверенность Ансельмо, а не его, Лотарио,  нестойкость, и что если бы он оправдался пред богом так же, как мог бы  оправдаться пред людьми, то ему нечего было бы бояться наказания за свой грех.    

В конце  концов красота Камиллы и ее душевные качества, а также случай, который ему  представился единственно благодаря неразумному мужу, в прах развеяли верность  Лотарио; и тот, покорствуя лишь своей склонности, спустя три дня после отъезда  Ансельмо, в течение которых он вел неустанную борьбу, силясь подавить свои  желания, с таким волнением и в столь пламенных речах стал изливать Камилле свою  страсть, что она, пораженная, молча встала и ушла к себе в комнату. Однако ее  холодность не убила в Лотарио надежды, ибо надежда рождается одновременно с  любовью, – напротив того: надежда на взаимность стала в нем еще крепче. А  Камилла, которая никак этого не ожидала от Лотарио, не знала, что делать; и, подумав,  что небезопасно и неприлично давать ему повод и возможность снова начать  сердечные излияния, решилась послать – и в тот же вечер послала – к Ансельмо  слугу с письмом вот какого содержания:    

     

    

 Глава XXXIV,    

     

в коей  следует продолжение повести о Безрассудно-любопытном    

     

    

     

«Говорят,  что плохо, когда войско остается без предводителя, а крепость без коменданта, –  я же скажу, что еще хуже, когда молодая жена остается без мужа, если только  какие-либо чрезвычайные обстоятельства того не требуют. Мне так тяжело без Вас  и так несносна эта разлука, что если Вы скоро не возвратитесь, то я принуждена  буду переехать в дом родителей моих и оставить Ваш дом без сторожа, ибо тот,  кого Вы оставили сторожить меня, – если это только, точно, сторож, –  думает, кажется, больше о собственном удовольствии, нежели о том, что касается  Вас. Вы же, с Вашим умом, и так меня поймете, да мне и не подобает к этому  что-либо еще прибавлять».    

     

Получив  это письмо, Ансельмо пришел к заключению, что Лотарио уже начал действовать и  что Камилла, по-видимому, держит себя с ним так, как этого ему, Ансельмо,  хотелось; и, обрадовавшись таковым вестям чрезвычайно, велел он передать на  словах Камилле, чтобы она ни в коем случае не оставляла своего дома, ибо он  весьма скоро возвратится. Ответ Ансельмо удивил Камиллу, и она в еще пущее  пришла замешательство, ибо не знала, как быть: остаться дома или же переехать к  родителям, – остаться означало подвергнуть опасности свою честь, уехать –  ослушаться мужа. В конце концов она выбрала более тяжкую для нее долю, а именно  – осталась дома с твердым намерением не избегать общества Лотарио, дабы не  давать челяди повода к пересудам, и теперь Камилле было уже досадно, что она написала  супругу такое письмо: она боялась, как бы он не подумал, что Лотарио заметил с  ее стороны некоторую вольность и что это его побудило нарушить приличия. Но,  уверенная в своей чистоте, она уповала на бога и на свое собственное благоразумие,  а благоразумие внушало ей ничего не отвечать Лотарио, с чем бы он к ней ни  обращался, и ничего больше не сообщать мужу, дабы не волновать его этим и не  вызывать на ссору, – более того: Камилла уже начала думать о том, как бы  обелить Лотарио в глазах Ансельмо, когда тот спросит, что заставило ее написать  это письмо. В сих мыслях, более великодушных, нежели спасительных и остроумных,  слушала она на другой день Лотарио, а тот закусил удила, так что стойкость  Камиллы пошатнулась, и скромности ее надлежало прихлынуть к глазам, дабы в них  не отразилось чего-нибудь похожего на влюбленное сочувствие, которое в ее душе  пробудили слезы и речи Лотарио. Все это Лотарио заметил, и все это его разжигало.  В конце концов он почел за нужное, воспользовавшись отсутствием Ансельмо, сжать  кольцо осады, а затем, вооруженный похвалами ее красоте, напал на ее  честолюбие, оттого что бойницы тщеславия, гнездящегося в сердцах красавиц,  быстрее всего разрушает и сравнивает с землей само же тщеславие, вложенное в  льстивые уста. И точно: не поскупившись на боевые припасы, он столь проворно  повел подкоп под скалу ее целомудрия, что если б даже Камилла была из мрамора,  то и тогда бы неминуемо рухнула. Лотарио рыдал, молил, сулил, льстил,  настаивал, притворялся – с такими движениями сердца и по виду столь искренне,  что стыдливость Камиллы дрогнула, и он одержал победу, на которую менее всего  надеялся и которой более всего желал.    

Камилла  сдалась; сдалась Камилла; но что же в том удивительного, если и дружеские чувства  Лотарио не устояли? Вот пример, ясно показывающий, что с любовною страстью  можно совладать, только лишь бежав от нее, и что никто не должен сражаться с  таким мощным врагом, ибо нужна сила божественная, дабы противостать  человеческой ее силе. Одна лишь Леонелла знала о падении своей госпожи, ибо от  нее не могли укрыться неверные друзья и новонареченные любовники. Лотарио из  боязни унизить в глазах Камиллы свое чувство и навести ее на мысль, что он  случайно и непреднамеренно, а не по собственному хотению ее покорил, так ничего  и не сообщил ей о затее Ансельмо и о том, что это он дал ему, Лотарио, возможность  этого достигнуть.    

Спустя  несколько дней Ансельмо возвратился домой и не заметил, что в нем уже недостает  того, что он менее всего берег и чем более всего дорожил. Тот же час отправился  он к Лотарио и застал его дома; они обнялись, после чего Ансельмо спросил, что  нового и должно ли ему жить или умереть.    

– Новое  заключается в том, друг Ансельмо, – отвечал Лотарио, – что жена твоя  достойна быть примером и венцом всех верных жен. Слова, которые я ей говорил, я  говорил на ветер, посулы мои она ни во что вменила, подношения были отвергнуты,  над притворными моими слезами она от души посмеялась. Коротко говоря, Камилла –  это воплощение красоты, это кладезь честности и средоточие благонравия, скромности  и всех добродетелей, приносящих славу и счастье порядочной женщине. Возьми свои  деньги, друг мой, вот они, в них не было нужды, ибо целомудрие Камиллы не  склоняется перед подарками и обещаниями, – это для нее слишком низменно.  Удовольствуйся этим, Ансельмо, и новых испытаний не затевай. Ты, будто посуху,  прошел море сомнений и подозрений, которые обыкновенно возбуждают и могут  возбуждать жены, так не выходи же вновь в открытое море новых опасностей, не  поручай другому кормчему испытывать крепость и прочность корабля, посланного  тебе небом для прохождения житейского моря, – нет, считай, что ты уже  достигнул тихого пристанища, стань на якорь душевного спокойствия и стой до тех  пор, пока к тебе не явятся за долгом, который лучшие из лучших не властны не уплатить.    

Слова  Лотарио доставили Ансельмо полное удовлетворение, и поверил он им, как если б  то было прорицание оракула; со всем тем он попросил друга не оставлять этого  предприятия, хотя бы из любопытства и для препровождения времени; впредь он  волен-де и не выказывать столь неусыпного рвения, – единственно, чего он,  Ансельмо, желает, это чтобы были написаны стихи, в которых под именем Хлоры  была бы прославлена Камилла, а он скажет Камилле, что Лотарио влюблен в одну  даму и под этим именем ее воспевает, дабы соблюсти приличия, каковых скромность  ее заслуживает; если же Лотарио не возьмет на себя труд сочинить стихи, то он  сам-де их сочинит.    

– Нужды  в этом нет, – возразил Лотарио, – ибо не так уж меня чуждаются музы,  и хоть изредка, а посещают. Итак, скажи Камилле все, что ты сейчас сказал о  мнимом моем увлечении, стихи же я напишу, если и не столь исправные, как того  заслуживает предмет, то уж, разумеется, лучшие, на какие я только способен.    

На этом  и уговорились друг безрассудный и друг-изменник; Ансельмо же, возвратившись  домой, спросил Камиллу о том, о чем он, к вящему ее изумлению, так долго не  спрашивал, а именно, что за причина побудила ее написать ему такое письмо.  Камилла ответила, что ей показалось, будто Лотарио позволяет себе с ней больше,  чем когда Ансельмо дома, но что потом она разуверилась и полагает, что все это  одно воображение, ибо Лотарио уже избегает ее и не остается с нею наедине.  Ансельмо ей на это сказал, что она смело может отрешиться от этих подозрений,  ибо ему ведомо, что Лотарио влюблен в одну знатную девушку, которую он  воспевает под именем Хлоры, а что если б даже он и не был влюблен, то у нее нет  оснований сомневаться в честности Лотарио и в их взаимной наитеснейшей  дружеской привязанности. И если б Лотарио не предуведомил Камиллу, что  увлечение его Хлорой есть увлечение мнимое и что он рассказал об этом Ансельмо,  дабы иметь возможность проводить время в прославлении Камиллы, она, без  сомнения, попала бы в неумолимые сети ревности, однако ж, предуведомленная, она  приняла это известие спокойно.    

На  другой день, после обеда, когда они сидели втроем, Ансельмо попросил Лотарио  прочитать то, что он сочинил в честь своей возлюбленной Хлоры, –  Камилла-де все равно ее не знает, а потому он может говорить о ней все, что  угодно.    

– Хотя  бы даже она ее и знала, я бы ничего не утаил, – возразил Лотарио. –  Когда влюбленный восхваляет красоту своей дамы и упрекает ее в жестокости, то  этим он не позорит ее доброго имени. Так или иначе, вот сонет, который я вчера  сочинил в честь неблагодарной Хлоры:    

     

Когда  немая ночь на мир сойдет    

И  дрема отуманит смертным взоры,    

Веду  я для небес и милой Хлоры    

Своим  несчетным мукам скорбный счет.    

     

Когда  заря, ликуя, распахнет    

Ворот  востока розовые створы,    

Упорно  рвутся вздохи и укоры    

Из  уст моих все утро напролет.    

     

Когда  же землю с трона голубого    

Осыплет  полдень стрелами огня,    

Я  предаюсь рыданьям исступленным.    

     

Но  вот опять приходит ночь, и снова    

Я  убеждаюсь, горестно стеня,    

Что  небеса и Хлора глухи к стонам.    

     

Камилле  сонет понравился, но еще больше – Ансельмо; он одобрил его и сказал, что дама  эта, по-видимому, слишком жестока, если она на столь искреннее чувство не  отвечает. Но тут Камилла задала вопрос:    

– Разве  все, что говорят влюбленные поэты, это правда?    

– Как  поэты, они говорят неправду, – отвечал Лотарио, – но, как влюбленные,  они всегда столь же кратки, сколь искренни.    

– Это  не подлежит сомнению, – подтвердил Ансельмо единственно для того, чтобы  поддержать Лотарио и прибавить его словам весу в глазах Камиллы, но Камилла так  была увлечена Лотарио, что не заметила уловки Ансельмо.    

А как  все, принадлежавшее Лотарио, доставляло ей удовольствие, к тому же ей ведомо  было, что все его помыслы и все его писания посвящены ей и что она и есть  настоящая Хлора, то она спросила Лотарио, нет ли у него еще сонета или же  каких-либо других стихов.    

– Один  сонет есть, – отвечал Лотарио, – но только я не думаю, чтобы он был  так же хорош, как первый, или, лучше сказать, не так плох. Впрочем, судите  сами:    

     

Меня  своим презреньем губишь ты,    

И  знаю я, что неизбежно сгину,    

Но  знаю также, что приму кончину    

Рабом  твоей небесной красоты.    

     

Ведь  и достигнув роковой меты,    

Где  славу, страсть и жизнь, как прах, отрину,    

С  собой в страну забвенья не премину    

Я  унести любимые черты.    

     

Нет,  с этою святынею бесценной    

Меня  в последний час не разлучат    

Ни  равнодушье, ни отпор холодный.    

     

О  горе мне, пловцу в пучине пенной,    

Который,  тщетно напрягая взгляд,    

Нигде  звезды не видит путеводной!    

     

Ансельмо  одобрил второй сонет не меньше, чем первый, и так звено за звеном присоединял  он к цепи, которою он опутывал и приковывал себя к своему бесчестию, ибо когда  Лотарио особенно его бесчестил, то он ему говорил, что теперь-то он больше чем  когда-либо спокоен за свою честь; и так же точно Камилла, ступень за ступенью,  все ниже спускалась в бездну своего позора, а супругу ее казалось, будто она  восходит на вершину чистоты и доброй славы. Как-то раз случилось, однако ж,  Камилле остаться наедине со своею служанкой, и Камилла обратилась к ней с такими  словами:    

– Мне  стыдно, дорогая Леонелла, что я низко себя оценила и повела себя так, что  Лотарио сразу покорил мое сердце, вместо того чтобы завоевывать постепенно.  Боюсь, что он станет меня презирать за уступчивость или же за ветреность, не  приняв в соображение силы своей страсти, сломившей мое сопротивление.    

– Пусть  это вас не тревожит, госпожа моя, – сказала Леонелла, – это не имеет  значения: ценность подарка не уменьшается от того, что мы скоро его получили,  если только подарок, точно, хорош и ценен сам по себе. Недаром говорится  пословица: хочешь дать за двоих – давай сразу.    

– Есть  и другая пословица, – вставила Камилла, – дешево обходится – мало  ценится.    

– Эта  поговорка к вам не относится, – возразила Леонелла, – ведь любовь,  как я слышала, то на крыльях летает, то идет шагом, с этим мчится, с тем еле  бредет, одних охлаждает, других испепеляет, одних ранит, других убивает, бег ее  желаний в один и тот же миг начинается и прекращается, утром предпринимает она  осаду крепости, а вечером крепость уже взята, ибо нет той силы, которая могла  бы ей сопротивляться. А коли так, то чего же вы опасаетесь, чего страшитесь?  Ведь с Лотарио, как видно, случилось то же самое, ибо орудием своей победы над  вами любовь избрала отъезд моего господина. И надлежало, чтобы именно в отсутствие  Ансельмо свершилось то, что замыслила любовь, пока он не возвратился, ибо его  приезд испортил бы все дело: ведь у любви нет лучшего помощника по части  исполнения ее желаний, нежели случай, и она пользуется им для всех своих затей,  особливо на первых порах. Все это я отлично знаю, и больше по собственному  опыту, нежели понаслышке, и когда-нибудь я вам про себя расскажу,  сеньора, – ведь я тоже не каменная, во мне молодая играет кровь. Притом,  синьора Камилла, вы не так уже скоро доверились ему и сдались, сначала вы  узнали душу Лотарио по его взглядам, вздохам, речам, обещаниям и подношениям, и  его душевные качества вас убедили, что он вполне достоин любви. А коли так, то  не слушайте голоса лицемерия и самолюбия, внушите себе, что Лотарио уважает вас  так же точно, как его уважаете вы: он рад и счастлив, что вы попались в сети  любви, сети, опутывающие вас в его глазах еще большим уважением и почетом, и  помните, что он может похвалиться не только четырьмя C, которые будто бы  положено иметь каждому порядочному влюбленному, то есть тем, что он с вободен,  с метлив, с тоек и с крытен, но и всею азбукой, – вы  только послушайте, я вам скажу ее сейчас на память. Сколько я понимаю и могу  судить, он б огат, в еликодушен, г оряч, д обр, ж  алостлив, з натен, и зящен, к расив, л юбезен, м  ужественен, н астойчив, о бходителен, п остоянен, р  ыцарственен, потом эти четыре C, затем т ерпелив, у мен, х  рабр, ц арственен, ч истосердечен (ш и щ сюда не  подходят, больно некрасивые буквы), затем ю н и, наконец, я ростен  в битве.    

Азбука  эта привела Камиллу в веселое расположение духа, и она нашла, что на самом деле  Леонелла, вероятно, более опытна в любви, чем это можно понять из ее слов; и  тут Леонелла в этом созналась и сказала Камилле, что завела амуры с одним  молодым человеком из хорошей семьи, жителем того же города, каковое известие  встревожило Камиллу, и она со страхом подумала, что чести ее именно с этой  стороны может грозить опасность. Допросила она ее, как далеко они зашли. Та без  малейшего стеснения, крайне развязно ответила, что они зашли далеко. Да ведь  так оно обыкновенно и случается: стоит сделать оплошность госпоже, как тотчас  теряет стыд служанка и, видя, что хозяйка ее оступилась, начинает хромать сама,  нимало не смущаясь, что все про это знают. Камилле ничего иного не оставалось,  как упросить Леонеллу не рассказывать своему возлюбленному об ее увлечении, а  также держать в тайне собственные свои похождения, дабы про них не узнали  Ансельмо и Лотарио. Леонелла все это обещала, но исполнила свое обещание так,  что предчувствие Камиллы, что через нее она утратит доброе свое имя, сбылось,  ибо бесстыдная и дерзкая Леонелла, видя, что ее госпожа ведет себя уже не так,  как прежде, и будучи уверена, что если госпожа и застанет ее с любовником, то  все равно не выдаст, осмелилась привести его в дом – таково одно из пагубных  последствий греха, совершаемого госпожами: они становятся рабынями собственных  своих служанок и принуждены бывают покрывать их бесстыдство и низость, как это  и случилось с Камиллой, которая не один, а много раз заставала Леонеллу с ее  милым в одном из покоев своего дома и все же не только не решалась ее пожурить,  но еще и сама помогала ей прятать его и делала все для того, чтобы Ансельмо его  не увидел. Но, несмотря на все их ухищрения, однажды Лотарио увидел, как тот на  рассвете выходил из дома Ансельмо; не зная, кто это, Лотарио подумал сперва,  что это ему почудилось; когда же он увидел, что тот, завернувшись и закутавшись  в плащ, пробирается с величайшею предосторожностью и опаскою, то, отказавшись  от простодушного своего заключения, пришел к другому, которое могло бы погубить  всех, если бы Камилла в конце концов не нашлась, как этому помочь. Лотарио  совершенно забыл о существовании Леонеллы, и ему в голову не могло прийти, что  человек, в столь неурочное время выходивший из дома Ансельмо, приходил к  Леонелле; он вообразил, что Камилла и тут оказалась столь же доступною и податливою,  как и по отношению к нему, – таковы последствия, которые влечет за собою  злонравие неверной жены: она теряет уважение в глазах своего же любовника,  который мольбами и уверениями достигнул того, что она ему отдалась, ибо он  начинает думать, что ей еще легче будет отдаться другому, и малейшее подозрение  кажется ему теперь вполне правдоподобным. И тут здравый смысл, очевидно,  изменил Лотарио, и рассудок утратил над ним всякую власть, ибо, ослепленный  глодавшею его бешеною ревностью, мучимый желанием отомстить Камилле, хотя, на  самом деле она ни в чем перед ним не провинилась, он не нашел ничего лучше и  умнее, как без дальних размышлений броситься к Ансельмо, когда тот еще лежал в  постели, и обратился к нему с такими словами:    

– Знай,  Ансельмо, что уже много дней борюсь я с собою и делаю усилия, чтобы не сказать  тебе того, что я уже не могу и не вправе дольше от тебя скрывать. Знай, что  крепость, именуемая Камиллой, сдалась и готова принять любые мои условия. И я  не спешил открывать тебе всю правду единственно потому, что желал увериться, не  есть ли это с ее стороны пустая женская прихоть и не намеревается ли она  испытать меня и проверить, сколь искренен я в сердечных своих излияниях,  начатых мною с твоего позволения. Равным образом я полагал, что если Камилла  такова, какою ей надлежит быть и какою мы оба ее считали, то она сообщит тебе о  моем ухаживании, но, видя, что она медлит, я понял, что обещание ее  неложно, – обещала же мне она, что когда ты снова отлучишься, то она  назначит мне свидание в твоей гардеробной (и точно: в этой самой комнате они  обыкновенно виделись). Однако ж я просил бы тебя удержаться от безрассудной и  скорой мести, ибо грех совершен ею пока только в мыслях, и может статься, что,  прежде чем он будет совершен на деле, мысли ее примут иное направление и место  греха заступит раскаяние. Так вот, коли ты всегда или почти всегда следовал  моим советам, то последуй еще одному, который я тебе сейчас преподам, и запомни  его, дабы затем, во всем уверясь воочию, по зрелом размышлении поступить, как  тебе заблагорассудится. Сделай вид, что ты уезжаешь дня на два, на три, как в  прошлый раз, а сам спрячься в гардеробной, которая благодаря коврам и разным  другим предметам представляет собой самое подходящее для этого место, и тут мы  оба собственными глазами увидим, что замышляет Камилла, и, если замысел ее  порочен, что вернее всего, то тогда ты можешь стать молчаливым,  предусмотрительным и разумным палачом, карающим за причиненное тебе зло.    

Речи  Лотарио удивили, изумили и поразили Ансельмо, ибо тот обратился с ними к нему,  когда он меньше всего ожидал их услышать, – он уже считал, что его супруга  отбила притворные атаки Лотарио, и праздновал победу. Долго хранил он молчание,  уставясь неподвижным взглядом в пол, и наконец сказал:    

– Ты  поступил как истинный друг, Лотарио. Я непременно послушаюсь твоего совета. Делай,  что хочешь, но только держи это в тайне, как того требует столь непредвиденный  случай.    

Лотарио  обещал, но, выйдя от Ансельмо, он горько пожалел, что сказал ему все это, и  понял, как глупо он поступил, ибо он сам мог отомстить Камилле, и не таким  жестоким и постыдным способом. Он проклинал себя за безрассудство, порицал за  легкомыслие и не знал, на что решиться, дабы исправить ошибку и найти  какой-нибудь разумный выход. В конце концов он решился повиниться во всем  Камилле; сыскать для этого случай ему было нетрудно – в тот же день увиделся он  с нею наедине, а она, как скоро удостоверилась, что никто их не слышит, то  сказала:    

– Знаешь,  милый Лотарио, у меня так болит и ноет сердце, что кажется, будто вот-вот разорвется,  и если оно и не разорвется, то, право, каким-нибудь чудом. Послушай:  бесстыдство Леонеллы дошло до того, что она все ночи напролет просиживает в  моем доме со своим возлюбленным, нанося ущерб моему доброму имени, ибо перед  всяким, кто видит, как он в непоказанное время выходит из моего дома,  открывается широкое поле для подозрений. И мне особенно тяжело, что я не могу  ни наказать ее, ни побранить, ибо то обстоятельство, что она является поверенною  в наших делах, скрепило мои уста печатью, дабы я молчала про ее дела, и я  боюсь, как бы из этого не вышло беды.    

Слушая  Камиллу, Лотарио сначала решил, что это она придумала для отвода глаз – будто  человек, которого он видел, приходил не к ней, а к Леонелле; однако ж, видя,  что она сокрушается, плачет и просит у него совета, он ей поверил и, поверив,  еще более устыдился и во всем раскаялся. Но со всем тем он сказал Камилле,  чтобы она не огорчалась и что он-де надумает, как обуздать наглость Леонеллы. Под  конец же Лотарио признался, что, подстрекаемый бешеною и дикою ревностью, он  все рассказал Ансельмо и что тот по уговору спрячется в гардеробной, дабы  воочию убедиться в ее неверности. Он молил ее простить ему это безрассудство и  посоветовать, как исправить дело и как ему выйти из столь запутанного  лабиринта, куда его завлекло собственное сумасбродство.    

Признание  Лотарио ужаснуло Камиллу, и она в превеликом гневе разразилась потоком справедливых  укоризн и разбранила его за то, что он столь низкого о ней мнения, и за его  нелепую и дурную затею; но как женский ум по природе своей отзывчивее, нежели  мужской, и на доброе и на злое, хотя и уступает ему в умении здраво рассуждать,  то Камилла мгновенно нашла выход из этого, казалось бы, безвыходного положения  и велела Лотарио устроить так, чтобы Ансельмо на другой день, точно, спрятался  в условленном месте, ибо она рассчитывала, что из этих пряток можно будет  извлечь пользу и что в дальнейшем они уже без всяких помех будут наслаждаться  друг другом; и, не раскрывая до конца своих намерений, она предуведомила его,  чтобы он, когда Ансельмо спрячется, явился по зову Леонеллы и на все вопросы  отвечал так, как если бы он и не подозревал, что Ансельмо его слышит. Лотарио  упрашивал ее поделиться с ним своим замыслом, дабы тем увереннее и  осмотрительнее начал он действовать.    

– Тебе  не нужно действовать; повторяю: тебе надлежит лишь отвечать на мои  вопросы, – вот все, что сказала ему Камилла, ибо из боязни, что он  отвергнет ее затею, которая ей самой казалась столь удачною, и затеет и  придумает что-нибудь еще, гораздо менее удачное, положила до времени не  посвящать его в свои планы.    

С тем и  ушел Лотарио, а на другой день Ансельмо сделал вид, что уезжает в деревню к своему  приятелю, а сам возвратился и спрятался, что ему было сделать легко, ибо  Камилла и Леонелла сами предоставили ему эту возможность.    

Итак,  Ансельмо спрятался, и его охватило волнение, какое не может, вероятно, не испытывать  тот, кто ожидает, что вот сейчас у него на глазах станут попирать его честь,  что еще секунда – и у него похитят бесценный клад, за каковой он почитал  возлюбленную свою Камиллу. Твердо уверенные в том, что Ансельмо спрятался,  Камилла и Леонелла вошли в гардеробную; и, едва переступив порог, Камилла с  глубоким вздохом молвила:    

– Ах,  добрая Леонелла! Я не приведу в исполнение замысел, о котором я не ставила тебя  в известность, дабы ты не тщилась меня удерживать, возьми лучше кинжал Ансельмо  и пронзи бесчестную грудь мою! Но нет, постой, не должно мне страдать за чужую  вину. Прежде всего я хочу знать, что такое усмотрели во мне бессовестные и  дерзкие очи Лотарио, отчего он вдруг осмелел и поведал мне преступную свою  страсть, тем самым обесчестив своего друга и опозорив меня. Подойди к окну,  Леонелла, и позови его, – он, конечно, сейчас на улице ждет, когда можно  будет осуществить дурной свой умысел. Однако ж прежде осуществится мой –  жестокий, но благородный.    

– Ах,  госпожа моя! – заговорила догадливая и обо всем осведомленная  Леонелла. – Зачем вам кинжал? Неужели вы хотите убить себя или же убить  Лотарио? Но и в том и в другом случае вы погубите и честь свою, и доброе имя.  Лучше затаите обиду и не пускайте этого скверного человека на порог, когда мы  одни. Подумайте, сеньора: ведь мы слабые женщины, а он мужчина, да еще такой,  который идет напролом. И вот если он, потеряв голову от страсти, явится с  дурным своим намерением сюда, то, пожалуй, прежде нежели вы приведете в  исполнение свое, он учинит такое, что окажется для вас горше смерти. Уж этот  мой господин Ансельмо, и зачем только он дал такую волю у себя в доме этому  потаскуну? Положим даже, сеньора, вы его убьете – а мне сдается, что вы именно  это замыслили, – что мы будем делать с мертвым телом?    

– Что  будем делать? – сказала Камилла. – Пусть его хоронит Ансельмо, –  этот труд должен показаться ему отдыхом, ибо он предаст земле собственный свой  позор. Ну так зови же его, – медлить с отмщением за причиненное мне зло –  это значит, по моему разумению, изменить обету супружеской верности.    

Ансельмо  слышал все, и каждое слово Камиллы разуверяло его; когда же ему стало ясно, что  она решилась убить Лотарио, то он вознамерился выйти и объявиться, дабы не  свершилось подобное дело, но его остановило желание посмотреть, к чему приведут  эта неустрашимость и это благородное решение, с тем чтобы в последнюю минуту  выйти и остановить Камиллу.    

А  Камилла между тем изобразила глубокий обморок, и как скоро она рухнула на  кровать, Леонелла горько заплакала и запричитала:    

– Ах  ты, беда какая! И что я за несчастная – ведь у меня на руках умирает цвет  земной чистоты, венец добродетельных жен, образец целомудрия…    

И еще  много чего она наговорила, так что кто бы ее ни послушал, всякий почел бы ее за  самую сердечную и верную служанку на свете, а ее госпожу – за новоявленную  преследуемую Пенелопу. Камилла не замедлила прийти в себя и, очнувшись,  молвила:    

– Что  же ты, Леонелла, не идешь звать самого верного друга во всем подсолнечном и подлунном  мире? Торопись же, ступай, беги, лети, да не угасит твоя медлительность пыл  моего гнева и да не расточится в угрозах и проклятиях предвкушаемая мною правая  месть.    

– Иду,  иду, госпожа моя, – сказала Леонелла, – только отдайте мне сначала  кинжал, а то как бы в мое отсутствие вы не натворили такого, из-за чего ваши  близкие потом всю жизнь плакать будут.    

– Будь  спокойна, милая Леонелла, я ничего такого не сделаю, – возразила  Камилла. – Хотя, по-твоему, безрассудно и неумно с моей стороны вступаться  за свою честь, однако ж я не Лукреция, которая якобы наложила на себя руки,  будучи ни в чем неповинна и не умертвив прежде виновника своего несчастья. Да,  я умру, коли уж мне так положено, но сперва я должна отплатить и отомстить  тому, из-за чьей дерзости, для которой я отнюдь не подавала повода, я сейчас  проливаю слезы.    

Леонелла  заставила себя долго упрашивать, прежде чем пойти за Лотарио, но наконец пошла,  и, пока ее не было, ее госпожа говорила сама с собою:    

– Боже  мой, боже мой! Не разумнее ли было бы прогнать Лотарио, как я это уже делала не  раз, а не подавать ему повода – к сожалению, у него теперь уже есть  повод, – принять меня за женщину бесчестную и низкую, хотя он и не  замедлит в том разувериться? Нет сомнения, так было бы лучше. Но я не была бы  отомщена, и честь супруга моего осталась бы опороченною, когда бы Лотарио цел и  невредим и как ни в чем не бывало вышел оттуда, куда его завлекли преступные  замыслы. Да поплатится жизнью предатель за нечистые свои желания! Пусть знает  свет (если только он когда-либо про это узнает), что Камилла не только  сохранила верность своему супругу, но и отомстила тому, кто дерзнул его  оскорбить. Со всем тем, думается мне, лучше было бы уведомить Ансельмо. Но ведь  я же намекала ему на это в письме, посланном в деревню, и, думается мне, если  он не поспешил предотвратить опасность, о которой я его извещала, то, очевидно,  потому, что его благородная и доверчивая душа не могла и не хотела допустить,  чтобы его испытанный друг замыслил нечто такое, что задевало бы его честь. Да я  и сама потом долго не придавала этому значения и так и не придала бы, если б не  настойчивые уверения, роскошные дары и потоки слез, в коих безмерная его  наглость себя обнаружила. Но к чему все эти речи? Ужели смелое решение  нуждается в совете? Разумеется, что нет. Так берегись же, измена, сюда,  отмщение! Входи, предатель, подойти ближе, погибни, умри, а там будь что будет!  Чистою отдала я себя под начало того, кто небом был мне дарован в супруги,  чистою же должна я выйти из-под его начала – более того: я выйду, омытая в  собственной невинной крови и в грязной крови коварнейшего из друзей, каких  когда-либо видела дружба на свете.    

Все это  она говорила, расхаживая по комнате с обнаженным кинжалом, сопровождая свою  речь порывистыми и неестественными движениями и необычайно бурно выражая свои  чувства, так что, глядя на нее, можно было подумать, будто она лишилась  рассудка и будто это не мягкосердечная женщина, но злодей, решимости отчаяния  преисполненный.    

Ансельмо,  стоя за ковром, все это видел и всему дивился, и ему уже начинало казаться, что  виденное и слышанное могло бы и более основательные подозрения рассеять, и,  боясь какого-либо неожиданного происшествия, он уже хотел, чтобы опыт с  приходом Лотарио не состоялся. И он готов был объявиться и выйти, дабы обнять и  успокоить свою супругу, но, увидев, что Леонелла ведет за руку Лотарио,  невольно остановился, и как скоро Камилла увидела Лотарио, то провела перед собой  кинжалом черту на полу и сказала:    

– Лотарио!  Слушай, что я тебе скажу: если ты осмелишься переступить вот эту черту или хотя  бы приблизиться к ней, в то же мгновенье, едва лишь я замечу, что ты  намереваешься это сделать, я вонжу себе в грудь вот этот самый кинжал. И прежде  чем ты проронишь хоть слово в ответ, я хочу сама сказать тебе несколько слов, а  потом уже ты ответишь, как тебе заблагорассудится. Во-первых, Лотарио, я хочу,  чтобы ты мне сказал, знаешь ли ты моего мужа Ансельмо и какого ты о нем мнения,  а во-вторых, я хочу, чтобы ты мне сказал, знаешь ли ты меня. Отвечай же, не смущайся  и ответов своих не обдумывай, ибо вопросы мои нетрудны.    

Лотарио  был достаточно проницателен для того, чтобы с самого начала, когда еще Камилла  велела ему спрятать Ансельмо, догадаться, что она намерена предпринять; и  потому, сразу попав ей в тон, он отвечал умно и находчиво, так что благодаря  искусной игре их обоих нельзя было не принять эту ложь за совершенную правду;  ответил же он Камилле вот что:    

– Я  не предполагал, прелестная Камилла, что ты позвала меня, дабы расспрашивать о  вещах, столь далеких от цели моего прихода. Если ты вознамерилась отсрочить  обещанную награду, то лучше бы уж с самого начала ничего мне не сулить, ибо тем  сильнее томит желанное, чем больше надежды на обладание им. Но, дабы ты не  подумала, что я не хочу отвечать на твои вопросы, я тебе отвечу на них: да, я  знаю супруга твоего Ансельмо, с малых лет мы знаем друг друга, и я не стану  говорить тебе о нашей дружбе, которая тебе хорошо известна, дабы самому не  сделаться свидетелем зла, которое я ему сделал по наущению любви, неизменно  оправдывающей величайшие заблуждения. Я и тебя знаю, и дорога ты мне так же,  как и ему: ведь когда бы не твои достоинства, ни за что не изменил бы я долгу  дворянина и не поступил бы вопреки священным законам истинной дружбы, ныне мною  попранным и нарушенным по наущению любви, этого мощного недруга.    

– Коли  ты сознаешься в этом, существо, истинной любви недостойное, – сказала  Камилла, – то с какими же глазами осмеливаешься ты предстать перед тою,  кто, как тебе известно, являет собой зеркало, в которое смотрится тот, на кого  не мешает почаще смотреть тебе, дабы увидеть, сколь незаслуженно ты его  оскорбляешь? Но как же я несчастна! Ведь нетрудно сообразить, из-за чего не сообразовался  ты с велениями долга: должно думать, это некая с моей стороны вольность, –  я не могу сказать: нескромность, ибо заранее обдуманного намерения тут не было,  а была какая-нибудь оплошность, которую женщины обыкновенно допускают по  рассеянности, когда они знают, что опасаться им некого. В самом деле, скажи,  изменник: ответила ли я на твои мольбы хотя единым словом или же знаком,  который мог бы в тебе пробудить тень надежды на исполнение гнусных твоих  желаний? Был ли когда-нибудь такой случай, чтобы я своими речами не уничтожила  и со всею суровостью и строгостью не осудила любовных твоих речей? Поверила ли  я хотя одному из щедро расточаемых тобою слов и приняла ли я хотя единый из еще  более щедрых твоих даров? И все же мне представляется, что нельзя в течение  долгого времени находиться в плену у любовной мысли, если только ее не питает  надежда, а потому ответ за твое безрассудство хочу держать я, ибо, уж верно,  какая-нибудь с моей стороны невнимательность все это время питала твое особое  внимание ко мне, – вот я и хочу себя наказать и пострадать за твою вину. И  дабы ты уразумел, что коли я так бесчеловечна по отношению к самой себе, то и  по отношению к тебе я не могу быть иною, я хочу, чтобы ты был свидетелем  жертвы, которую я намереваюсь принести поруганной чести моего честнейшего  супруга, которого ты постарался оскорбить, как только мог, и которого оскорбила  и я недостаточною решительностью, с какою я избегала – и, по-видимому, так и не  избежала – случая поддержать и поощрить дурные твои намерения. Повторяю: меня  больше всего мучает подозрение, что моя неосторожность поселила в твоей душе  нелепые эти мечты, и вот за нее-то я больше всего и хочу себя наказать своими  собственными руками, ибо если кто-нибудь другой будет моим палачом, то вина  моя, по всей вероятности, примет огласку. Но я хочу не только умереть самой, но  и умертвить и увлечь за собою того, чья смерть утолит мою жажду мести – мести,  которую я лелею и ношу в себе, ибо в отмщении, как бы оно ни свершилось, я вижу  кару беспристрастного правосудия, и ее не отвратить тому, кто довел меня до  такого отчаяния.    

И тут  она, взмахнув кинжалом и приняв необычайно грозный вид, стремительно ринулась  на Лотарио с явным намерением пронзить ему грудь, так что у него даже мелькнула  мысль, все ли это у нее деланное, или же это искренне, ибо ему понадобились вся  его ловкость и сила, дабы помешать Камилле нанести удар. Она же вела  необыкновенную эту игру в высшей степени непринужденно и так увлеклась сама,  что, дабы окрасить выдумку эту в цвет истины, решилась, видимо, обагрить ее  собственной своею кровью, ибо, уверившись, что не может заколоть Лотарио или же  сделав вид, что не может, она сказала:    

– Судьбе  не угодно, чтобы мое законное желание осуществилось до конца, но как она ни  всемогуща, а все же она не воспрепятствует мне осуществить его хотя бы отчасти.    

С  последним словом она вырвала у Лотарио свою руку и, направив острие кинжала на  самое себя, но так, чтобы рана была не глубокой, вонзила его себе в левый бок,  чуть ниже плеча, и, как бы без чувств, упала на пол.    

Глядя на  Камиллу, распростертую на полу и залитую кровью, Леонелла и Лотарио недоумевали  и давались диву: они все еще не могли понять, притворство это или нет. Лотарио,  от испуга с трудом переводя дух, бросился к Камилле, но, увидев, что рана  нимало не опасна, успокоился и снова подивился сметливости, находчивости и  большому уму прелестной Камиллы; и, памятуя о том, как должно ему держать себя,  начал он протяжный и унылый плач, как если б Камилла была покойница, и принялся  осыпать проклятиями не только себя, но и того, кто довел его до беды. А как ему  было ведомо, что его друг Ансельмо слышит все, то говорил он такие вещи, что  всякий, кто бы его ни послушал, пожалел бы его еще больше, нежели Камиллу, хотя  бы даже и почитал ее за умершую. Леонелла взяла ее на руки и перенесла на  кровать; она умоляла Лотарио найти врача, который согласился бы втайне от всех  вылечить Камиллу, и просила посоветовать ей и надоумить ее, что сказать  Ансельмо относительно раны ее госпожи в случае, если он возвратится до ее выздоровления.  Лотарио сказал, чтобы она отвечала, как ей вздумается, – он-де сейчас не в  состоянии дать хороший совет, он только просит ее поскорее унять кровь, потому  что сам он удаляется прочь от людей, – и с сильным движением скорби и  душевной муки вышел из комнаты. Когда же он очутился один и в таком месте, где  никто его не мог видеть, он стал усердно креститься, дивясь хитрости Камиллы и  той естественности, с какою держала себя Леонелла. Он был убежден, что Ансельмо  теперь уподобляет свою супругу самой Порции,[196]  и ему хотелось с ним повидаться, дабы вместе отпраздновать самую полную победу  лжи над правдой, какую только можно себе представить.    

Итак,  Леонелла остановила кровь своей госпоже – крови между тем вытекло ровно  столько, сколько надобно было для того, чтобы выдумка эта показалась  правдоподобной, – а затем промыла рану вином и с крайним тщанием  перевязала ее; при этом она говорила такие слова, что если б никаких других  слов здесь раньше не было произнесено, то этого оказалось бы довольно, чтобы  уверить Ансельмо, что супруга его – олицетворение добродетели. К речам Леонеллы  присовокупила свои речи и Камилла, – она называла себя трусливой и  малодушной, ибо твердость духа покинула ее, мол, в ту самую минуту, когда она в  ней особенно нуждалась для того, чтобы покончить все счеты с постылою жизнью.  Она спросила свою служанку, стоит ли рассказывать о случившемся любезному ее  супругу; та отсоветовала ей, ибо он, дескать, почтет за должное отомстить  Лотарио, что сопряжено с большим для него самого риском, доброй же супруге не  пристало подбивать мужа на ссоры, – напротив, она должна по возможности  удерживать его. Камилла сказала, что этот совет ей по сердцу, что она ему  последует, но что все-таки надобно придумать, что сказать Ансельмо по поводу  раны, которую он, уж верно, заметит; Леонелла же ей на это сказала, что она и в  шутку не умеет лгать.    

– А  я разве умею, голубка? – воскликнула Камилла. – Да если б даже от  этого зависела моя жизнь, и тогда не посмела бы я ни выдумывать, ни  лжесвидетельствовать. И коли мы все равно не сумеем выпутаться, то уж лучше  сказать всю правду, нежели быть уличенными во лжи.    

– Не  горюйте, сеньора, – возразила Леонелла, – до завтрашнего утра я  придумаю, что сказать, да и рана у вас в таком месте, что он ее и не заметит, и  сострадательные небеса окажут содействие нашим законным и честным намерениям.  Успокойтесь, госпожа моя, и постарайтесь унять волнение, дабы мой господин не  застал вас в тревоге, а в остальном положитесь на меня и на бога, который вечно  споспешествует благим желаниям.    

С величайшим  вниманием слушал и смотрел Ансельмо, как играют трагедию гибели его чести, лицедеи  же играли ее с такою необыкновенною, подлинною страстью, что казалось, будто  они перевоплотились в тех, кого изображали. Он с нетерпением ждал вечера, чтобы  выйти из дому, свидеться с добрым своим другом Лотарио и вместе порадоваться  драгоценной жемчужине, которую он нашел, подвергнув испытанию целомудрие своей  жены. Камилла и Леонелла позаботились о том, чтобы предоставить ему удобный  случай и возможность выйти из дому, и он этой возможности не упустил и, выйдя,  поспешил к Лотарио; встреча наконец состоялась, и язык человеческий не в силах  изобразить, как он его обнимал, как изъявлял свою радость и как превозносил  Камиллу. Лотарио слушал его без восторга, ибо воображению его представлялось,  сколь низко обманут был его друг и сколь незаслуженно он причинил ему зло; но  Ансельмо, хоть и видел, что Лотарио не радостен, объяснял это тем, что Лотарио  бросил Камиллу раненную и что виновником несчастья он почитает себя; поэтому Ансельмо,  между прочим, сказал Лотарио, чтобы он о Камилле не беспокоился, ибо рана, вне  всякого сомнения, не опасна, коли ее намерены скрыть от него, – следственно,  бояться нечего, а должно радоваться вместе с ним и веселиться, ибо хитрость его  и посредничество возвели Ансельмо на самый верх блаженства, и теперь он,  Ансельмо, ничем иным не желает заниматься, кроме как писанием стихов в честь  Камиллы, дабы она жила в памяти поздних потомков. Лотарио одобрил благую его  мысль и сказал, что и он примет участие в воздвижении столь великолепного  памятника.    

Так  презабавнейшим образом был обманут Ансельмо; он сам, думая, что вводит к себе в  дом орудие своей славы, ввел в него полную гибель своей чести. Камилла  встречала Лотарио с недовольным лицом, но с душою ликующею. Обман этот длился  несколько месяцев, а затем Фортуна повернула наконец свое колесо, вследствие  чего низость, до тех пор столь искусно скрываемая, вышла наружу, и Ансельмо  поплатился жизнью за безрассудное свое любопытство.    

     

    

 Глава XXXV,    

     

в коей  речь идет о жестокой и беспримерной битве Дон Кихота с бурдюками красного вина  и оканчивается повесть о Безрассудно-любопытном    

     

    

     

До конца  повести оставалось совсем немного, когда из чулана, где отдыхал Дон Кихот, с  криком выбежал перепуганный Санчо Панса:    

– Бегите,  сеньоры, скорей и помогите моему господину, – он вступил в самый жестокий  и яростный бой, какой когда-либо видели мои глаза. Как рубанет он великана,  недруга сеньоры принцессы Микомиконы, так голова у того напрочь, словно репа,  вот как бог свят!    

– Что  ты, братец мой, говоришь? – прерывая чтение, воскликнул священник. –  Да ты в своем уме, Санчо? Как могла случиться вся эта чертовщина, когда великан  находится за две тысячи миль отсюда?    

В это  время в чулане поднялся превеликий шум и послышались крики Дон Кихота:    

– Ни  с места, вор, разбойник, трус! Теперь ты в моих руках, и твой ятаган тебе не  поможет.    

При этом  он, видимо, что было мочи ударил мечом по стене. Санчо же сказал:    

– Нечего  вам стоять и слушать – либо разнимите дерущихся, либо поддержите моего господина.  Впрочем, нужды в этом уже нет, потому великан, понятно, уже убит и теперь дает  ответ богу за всю свою дурно прожитую жизнь. Я видел, как лилась кровь и как  отлетела в сторону его отрубленная голова, здоровенная, что твой бурдюк с  вином.    

– Убейте  меня, – вскричал тут хозяин постоялого двора, – если этот чертов Дон  Кихот не пропорол один из бурдюков с красным вином, которые висят над его  изголовьем, а этот простофиля, уж верно, принимает за кровь вытекшее вино!    

С этими  словами он вошел в чулан, а за ним все остальные, и глазам их явился Дон Кихот  в самом удивительном наряде, какой только можно себе представить. Был он в  одной сорочке, столь короткой, что она едва прикрывала ляжки, а сзади была еще  на шесть пальцев короче; длинные его и худые волосатые ноги были далеко не  первой чистоты; на голове у него был красный засаленный ночной колпак, принадлежавший  хозяину; на левую руку он намотал одеяло, внушавшее Санчо отнюдь не безотчетную  неприязнь, а в правой держал обнаженный меч, коим он тыкал во все стороны,  произнося при этом такие слова, как если б он, точно, сражался с великаном. А  лучше всего, что глаза у него были закрыты, ибо он спал, и это ему приснилось,  что он бьется с великаном; воображению его так ясно представлялось ожидавшее  его приключение, что ему померещилось, будто он уже прибыл в королевство  Микомиконы и сражается с ее недругом; и, полагая, что он наносит удары мечом  великану, он пропорол бурдюки, так что все помещение было залито вином. Тут  хозяина взяло такое зло, что он бросился на Дон Кихота с кулаками и так его  стал тузить, что если б не Карденьо и священник, то войну с великаном Дон  Кихоту пришлось бы прекратить навеки, а между тем бедный рыцарь все не  просыпался; наконец цирюльник сходил на колодец, принес большой котел холодной  воды и обдал его с головы до ног, после чего Дон Кихот пробудился, но спросонья  не заметил, в каком он виде. Доротея же, обратив внимание на его короткую и  легкую одежду, не решилась присутствовать при сражении между ее другом и ее  ворогом.    

Санчо по  всему полу искал голову великана и, так и не обнаружив ее, сказал:    

– Знаю  я этот домик – не дом, а сплошное наваждение. Прошлый раз на этом самом месте  неведомо кто надавал мне зуботычин и тумаков – так я его до сих пор и не  видел, – теперь пропала голова, а ведь я собственными глазами видел, как  ее отсекли: кровь била фонтаном.    

– Какая  там кровь и какой фонтан, враг ты господень и всех святых? – вскричал  хозяин. – Разве ты не видишь, мошенник, что бурдюки крови хлещут из  проткнутых фонтанов, – то есть я хотел сказать наоборот, – и что все  здесь плавает в красном вине, чтоб у того душа в аду плавала, кто умудрился их  проткнуть!    

– Ничего  не понимаю, – отвечал Санчо, – знаю только, что разнесчастный я буду  человек, коли не сыщу этой головы, потому графство мое тогда растает, как соль  в воде.    

Бодрствующий  Санчо был еще хуже спящего Дон Кихота – так ему запали в душу обещания его господина.  Хозяина бесило буйство Дон Кихота и спокойствие оруженосца, и он клялся, что  теперь они так легко не отделаются, как в прошлый раз, когда они съехали со  двора, не заплатив, – теперь особые права рыцарства им не помогут, они  рассчитаются и за то и за это и, кроме всего прочего, возместят стоимость  заплат для прорванных бурдюков.    

Священник  держал Дон Кихота за руки, а тот, полагая, что приключение окончилось и что  перед ним принцесса Микомикона, опустился перед священником на колени и сказал:    

– Отныне,  ваше величие, благородная и достославная сеньора, вы можете быть уверены, что  это гнусное существо не причинит вам более зла. Я же отныне могу почитать себя  свободным от данной мною клятвы, ибо милостью всемогущего бога и под покровом  той, ради которой я живу и дышу, я как нельзя лучше ее сдержал.    

– А  что я вам говорил? – послушав такие речи, вскричал Санчо. – Ведь не  пьян же я был, в самом деле. Солоно пришлось великану от моего господина,  можете мне поверить! Одним словом, дело идет на лад, графство мое не за горами!    

Кто бы  не посмеялся бредням обоих – господина и слуги? Все и засмеялись, кроме  хозяина, который сулил им черта. Наконец священнику, Карденьо и цирюльнику  ценою немалых трудов удалось уложить изнемогавшего от усталости Дон Кихота в  постель, и тот уснул. Предоставив ему возможность выспаться, они вышли на  крыльцо утешить Санчо Пансу, так и не нашедшего голову великана. Впрочем, еще  труднее было им умилостивить хозяина, коему скоропостижная кончина его бурдюков  причинила неизбывное горе. А хозяйка между тем вопила и причитала:    

– Не  в добрый час и не в пору явился в мой дом этот странствующий рыцарь, глаза бы  мои его не видали – так дорого он мне обошелся! Прошлый раз он уехал, так и не  рассчитавшись за ночлег: ни за ужин, ни за постель, ни за солому, ни за овес –  для себя самого, для своего оруженосца, для лошади и для осла: он-де рыцарь,  искатель приключений (чтоб с ним лихая беда приключилась, с ним и со всеми  искателями приключений, какие только есть на свете), и потому платить-де не  обязан, и так, мол, это записано в уложении о странствующем рыцарстве. А потом  явился ко мне вот этот самый сеньор, – и все опять из-за него, – и унес  мой хвост, а вернул мне его с пребольшим изъяном, весь как есть общипанный, так  что теперь мой муж не может употреблять его для своих надобностей. И в  довершение всего – продырявить мои бурдюки и выпустить из них вино, чтоб ему  так всю кровь повыпустили! Но только уж как ему будет угодно: клянусь прахом  отца и памятью матери, он заплатит мне все до последнего гроша, или меня не так  зовут и я не дочь своих родителей!    

Вот что  в великом гневе говорила хозяйка постоялого двора, а добрая служанка Мариторнес  ей вторила. Дочка помалкивала и только время от времени усмехалась. Священник  все уладил, обещав полностью возместить убытки, понесенные как на бурдюках, так  и на вине, особливо же на повреждении хвоста, коим здесь так дорожили. Доротея  утешила Санчо Пансу тем, что как скоро будет доказано, что его господин, точно,  обезглавил великана, то, едва лишь в ее королевстве водворится мир, она  пожалует ему самое лучшее графство. Санчо этим утешился и стал уверять  принцессу, что он без всякого сомнения видел голову великана и даже запомнил  такую подробность, что борода у головы была по пояс, а исчезла она, дескать,  единственно потому, что все в этом доме происходит колдовским манером, в чем  он, Санчо, прошлый раз имел случай удостовериться. Доротея сказала, что она тоже  так думает и чтобы он не огорчался, ибо все устроится к лучшему и пойдет как по  маслу. Когда все успокоились, священник предложил дочитать повесть, ибо  оставалось немного. Карденьо, Доротея и прочие попросили его дочитать. Тогда,  желая доставить удовольствие всем присутствующим, а также ради собственного  своего удовольствия, он снова принялся за чтение повести, прерванное вот на  каком месте:    

     

Итак,  уверившись в благонравии Камиллы, Ансельмо был счастлив и беззаботен, а  Камилла, чтобы он ничего не заподозрил, нарочно при виде Лотарио делала злое  лицо; Лотарио же для вящей убедительности попросил у Ансельмо позволения больше  к нему не ходить – ведь он, мол, явно неприятен Камилле; однако обманутый  Ансельмо решительно воспротивился, – так, на тысячу ладов, прял он пряжу  своего бесчестия, полагая, что это пряжа его счастья. А Леонелла, будучи  счастлива тем, что на ее любовные похождения смотрят сквозь пальцы, и уверена,  что госпожа не выдаст ее, а в случае чего и предостережет, так что она может  безбоязненно, уже ни на что не обращая внимания, предаваться своей страсти,  кинулась очертя голову в омут греха. И вот как-то ночью Ансельмо заслышал шаги  в комнате Леонеллы, но когда он решился заглянуть, кто это ходит, то  почувствовал, что дверь изнутри держат, каковое обстоятельство усилило в нем  желание ее отворить; он приналег, дверь отворилась, и он вошел в комнату как  раз в ту минуту, когда кто-то выпрыгнул из окна на улицу; Ансельмо бросился за  ним, дабы схватить его или, по крайности, узнать, кто это, но ни того, ни  другого намерения не исполнил, ибо Леонелла обхватила его руками.    

– Успокойтесь,  государь мой, – сказала она, – не волнуйтесь и не бегите за тем, кто  выпрыгнул, – всему причиной я, так что, одним словом, это мой муж.    

Ансельмо  ей не поверил – вне себя от ярости, он выхватил кинжал и, велев Леонелле говорить  всю правду, иначе, мол, он убьет ее, занес его над нею. Она же в страхе, сама  не зная, что говорит, сказала:    

– Не  убивайте меня, синьор, я сообщу вам более важные вещи, чем вы можете  предполагать.    

– Говори, –  сказал Ансельмо, – или ты умрешь.    

– Сейчас  не могу, – сказала Леонелла, – я сама не своя. Подождите до утра, и я  расскажу вам такое, что приведет вас в изумление. Только вы не беспокойтесь:  выпрыгнул отсюда юноша из нашего города, он обещал на мне жениться.    

Ансельмо  этим удовольствовался и порешил ждать до утра, ибо ему и в голову не могло  прийти, что он услышит что-нибудь нехорошее о Камилле, – столь твердо был  он уверен в ее благонравии; и по сему обстоятельству он вышел из комнаты и,  заперев Леонеллу на ключ, объявил, что она не выйдет отсюда, пока не скажет  того, что ей надобно ему сказать.    

Затем он  пошел к Камилле рассказать обо всем, что произошло между ним и служанкой, в  частности о том, что она дала ему слово сообщить какое-то чрезвычайно важное  для него известие. Вряд ли стоит говорить, встревожилась Камилла или  нет, – ужас, объявший ее, едва она предположила (а ничего иного тут и  нельзя было предположить), что Леонелла намерена рассказать Ансельмо об ее  измене, был так велик, что, не имея сил ждать, оправдается ее подозрение или  нет, в ту же ночь, как скоро она удостоверилась, что Ансельмо уснул, взяла она  самые дорогие свои вещи и немного денег и, никем не замеченная, вышла из дому,  побежала к Лотарио, поведала ему о случившемся и стала умолять его спрятать ее  или бежать вместе с нею туда, где Ансельмо не мог бы сыскать их. Все это  привело Лотарио в великое смятение, и он не знал, что сказать и на что  решиться. Наконец положил он отвезти Камиллу в монастырь, коего настоятельницею  была его сестра. Камилла изъявила согласие, и с подобающею в сем случае  поспешностью Лотарио отвез ее в монастырь, а затем и сам, никого решительно не  предуведомив, покинул город.    

Поутру  Ансельмо, даже не заметив, что Камиллы подле него нет, мучимый желанием узнать,  что хочет сказать ему Леонелла, встал и пошел туда, где он ее запер. Он отворил  дверь и вошел в комнату, но Леонеллы не обнаружил; обнаружил он лишь  прикрепленные к окну простыни – явный знак и доказательство того, что по ним  она спустилась и убежала. Пошел он, весьма огорченный, рассказать об этом  Камилле и, не найдя ее ни в постели, ни во всем доме, испугался. Стал  опрашивать слуг, но никто ничего не знал. Однако ж, разыскивая Камиллу,  случайно обнаружил он, что сундуки ее раскрыты и многих драгоценностей  недостает, и тут он познал всю глубину своего несчастья и уразумел, что  виновницею его была не Леонелла; и он как был, не приодевшись, погруженный в  мрачное раздумье, отправился к другу своему Лотарио поведать ему свое горе. Но  и Лотарио не оказалось дома, а слуги ответили, что он выехал ночью, взяв с  собою все деньги, какие только у него были, и тут Ансельмо почувствовал, что  мысли у него путаются. Когда же он возвратился к себе, то к умножению несчастий  своих обнаружил, что никого из слуг и служанок не осталось и что дом его пуст и  необитаем.    

Он не  знал, что думать, что делать, что говорить, – он чувствовал, что сходит с  ума. Он видел и понимал, что разом лишился жены, друга, слуг, ему казалось, что  его оставило само небо, а главное, что он обесчещен, ибо исчезновение Камиллы  означало для него утрату чести. После долгого раздумья решился он наконец  поехать в деревню к своему приятелю, у которого он гащивал прежде, меж тем как,  пока он отсутствовал, плелась нить его злополучия. Он запер свой дом, вскочил на  коня и с поникшею головою тронулся в путь; но, проехав с полдороги, неотступно  преследуемый своими мыслями, спешился, привязал коня к дереву, а сам с жалобным  и слезным стоном повалился на землю и пролежал дотемна, а когда стемнело, то  увидел, что из города едет всадник, и, поздоровавшись с ним, спросил, что  нового во Флоренции. Горожанин отвечал:    

– Так  много, как давно не было. Говорят открыто, что Лотарио, ближайший друг богача Ансельмо,  который живет возле Сан-Джованни, нынче ночью увез его жену Камиллу, и сам  Ансельмо тоже исчез. Обо всем этом рассказала служанка Камиллы, которую  градоправитель застигнул ночью, когда она спускалась по простыне из окна дома  Ансельмо. Я, собственно, толком не знаю, как было дело. Знаю лишь, что весь  город потрясен этим обстоятельством, ибо ничего подобного нельзя было ожидать  от их великой и тесной дружбы – ведь, говорят, их все так и звали: два  друга.    

– Не  знаете ли вы случайно, по какой дороге поехали Лотарио и Камилла? –  спросил Ансельмо.    

– Понятия  не имею, – отвечал горожанин, – градоправитель все еще усиленно их  разыскивает.    

– Счастливого  пути, синьор, – сказал Ансельмо.    

– Счастливо  оставаться, – отвечал горожанин и поехал дальше.    

Эти  мрачные вести довели Ансельмо до такой крайности, что он был теперь на волосок  не только от безумия, но и от смерти. Он встал через силу и поехал к своему  приятелю, – тот ничего еще не знал о его несчастии, но, видя, какой он  бледный, осунувшийся, изможденный, догадался, что, верно, тяжкое горе так его  подкосило. Ансельмо захотел лечь и попросил письменные принадлежности. Желание  его было исполнено – его уложили, оставили одного и даже, по его просьбе,  заперли дверь. И когда он остался один, мысль о случившейся с ним беде так его  стала терзать, что он теперь уже ясно сознавал, что конец его близок; и по сему  обстоятельству положил он оставить записку и объяснить причину необыкновенной  своей смерти; и он начал было писать, но, прежде чем он успел высказать все,  что желал, дыхание у него пресеклось, и дни его прекратило горе, которое было  ему причинено его же собственным безрассудным любопытством. Хозяин дома,  заметив, что уже поздно, а Ансельмо никого не зовет, и решившись войти и  спросить, не хуже ли ему, увидел, что Ансельмо полусидит на кровати, уронив  голову на письменный стол, на котором лежало раскрытое недописанное письмо, а в  руке он все еще держал перо. Хозяин подошел и сначала окликнул его, но, не  получив ответа, взял за руку и, ощутив холодное ее прикосновение, понял, что он  мертв. Хозяин дома, потрясенный и крайне удрученный этим, созвал слуг, дабы они  были свидетелями случившегося с Ансельмо несчастья, а затем прочитал письмо,  написанное, как он тотчас признал, собственною рукою покойного и содержавшее в  себе такие строки: